I. РАЗВИТИЕ ПОНЯТИЯ МОШЕННИЧЕСТВА (§§ 16-20).

Издание Свода Законов, которым в общем порядке правосудия отменено Соборное Уложение, делит эту эпоху на два периода.

§16. Уголовно-правовое понятие обмана в воинских артикулах поставлено на почву доктрины общегерманского права того времени. Вышедшие из права римского, растерявшись в полнейшей неопределенности узаконений последнего о стеллионате, обязанная согласить с ним« начала, высказавшая в Каролине, по которым за обманом признавался имущественный характер и уголовно-правовое понятие его тесно связывалось с орудиями самого облава (подделка мер, весов и товаров), доктрина эта, пересаженная на русскую почву, привела к следующим результатам. Общего определения о преступности обмана воинские артикулы не содержать; они указывают лишь некоторые наказуемые, случаи его и именно, вслед за взглядом германских. криминалистов того времени, не в главе имущественных преступлений, a в главе о ложных поступках вообще, об обмане как формальном понятии: тут рядом с обманами имущественными указаны лжеприсяга, подделка монеты, подлог и другие виды обманов[1]. К нашему вопросу здесь относятся лишь обман в количестве и обманы посредством употребления ложного имени.

Обманы в количестве (XXII, 200) предусмотрены артикулами лишь на столько, на сколько они соединяются с подделкою и — по русскому переводу — с обманным употреблением мер и весов. Состав этого действия определяется так: «ежели кто мерою и весом лживо поступит;» в немецком подлиннике стоит: «ежели кто совершит обман мерою и весом и подделает их» (So Jemand mit Maasz und Gewicht betrüglich unigehet und selbige verfälschet). Наказание состояло в денежном штрафе, телесном наказании и возвращении втрое того «добра, которым он обманул», т. е. — как, ясно видно из немецкого подлинника — того имущества, которым виновный завладел вследствие обмера и обвеса. Это показывает, что обмер и обвес в петровском законодательстве карается как противозаконный способе завладения чужим имуществом, а не как нарушение полицейских распоряжений о клеймении мер и весов, тем более, что арт. 200 мог иметь место не только при употреблении не клейменых, но и при обманном употреблении или изменении клейменых мер и весов. Однако, как увидим, и в законодательстве Петра, и в узаконениях его ближайших преемников по этому вопросу полицейский характер рассматриваемого действия снова берет решительный перевес над уголовно-юридическим.

Об обманах посредством присвоена ложного имени арт. 202 говорит:

«Ежели кто с умысла лживое имя или прозвище себе примет и некоторый учинит вред (Unheil), оный за бесчестного объявлен и по обстоятельством дела наказан быть имеет.

Толкование. A ежели кто без обмана и без всякого вредительного намерения, но от страха себе наказания на теле и живота лишения (в немецк. подлиннике: «в виду опасности для жизни, здоровья и т. под.»), оного никак не надлежит наказывать и такое ему применение имени в правах допускается».

Таким образом, этот вид не ограничивался областью имущественных отношений; он обнимал всякое damnum datura в. том смысле, который германская доктрина выставила для согласования начал Каролины с римскими постановлениями об обмане и подлоге и для подведения всех наказуемых случаев обмана под одни общие рубрики. Плохой русский перевод в его буквальном смысле либерально- немецкого подлинника: им как, бы признается право обвиняемых не признаваться во взводимом на них преступлении. Однако пытка продолжала существовать своим порядком, в виду чего мы можем признать те подлежащим сомнению, что слова: «от страха себе наказания» вошли в толкование лишь вследствие незнания русской речи и оставались мертвою буквою. Арт. 201 гласит:

«Фальшивых печатей, писем и расхода (falsche ... Register Macher) сочинители имеют на теле наказаны, или чести и имения, пожитков и живота лишены быть по состоянию, ежели (смотря потому nachdem.) обман велик или мал, или вредителен есть (более или менее злонамерен и вреден).» — Рядом с ним (арт. 203) предусмотрено уничтожение и «вычернение» выставленных в публичном месте правительственных распоряжений, при чем наказуемость различается смотря потому, было ли это действие совершено умышленно и нагло или небрежением. Но кроме того в главе XXI «о зажигании, грабительстве и воровстве» упоминается утайка казенного имущества лицами, которым оно вверено, между прочим посредством записывания в приход менее действительно полученного[2]; этот вид таким образом отличен от подделки частных реестров и наказывается гораздо строже последнего—безусловно смертною казнью; той же каре подвергаются и недоносители (арт. 194.)

Таковы постановления артикулов об обмане; предусмотренные им виды они однако остерегаются называть мошенничеством, о котором здесь совершено не говорится; из имущественных преступлений упомянуты лишь зажигательство, другие виды уничтожения имущества, воровство, к которому впервые, опять таки под немецким влиянием приравнено присвоение находки и которое обнимало также кражу людей, и грабительство, заменившее прежние название «разбой» значительно расширив его состав. Однако, как мы имели случай заметить для общего уголовного законодательства и практики постановления артикулов была совершенные чужды. Так вексельный устав 1729, говоря о подделке векселей, ссылается на соборное уложение, a не на артикулы, хотя постановления последних гораздо ближе к этому преступлению и практика — с большою натяжкою—применяла сюда ст. 251 гл. X Улож. (дело Чечулина). Так в решении по делу Королькова сенат говорит: «а что за обман чинить, на то указов нет», хотя к данному делу с меньшею натяжкой чем в Чечулинском можно бы применить арт. 202. Так наконец в решении по делу Марьи Архиповой для сената совершенно не существует арт. 187, карающий кражу людей.

§17. И так, для уяснения мошенничества артикулы не вносят ничего нового. Указ 1755 также не может привести к каким либо точным результатам; раз—он дан как то случайно, в виду накопления в С.Петербургский полицмейстерский канцелярии множества арестантов и, занимая лишь несколько строк, рядом с карательными определениями содержит такие полицейская меры как запрещение ездить по Неве вследствие непрочности льда. Он был не актом законодательства, рассчитывающего свои меры на долгое будущее, a делом минуты, распоряжением, относившимся лишь к немногим уже задержанным за мошенничество лицам. Два—самое содержание его распоряжении в высшей степени неопределенно, так как здесь мошенничество употребляется вообще для обозначения кражи, виновные в которой были задержаны в полициймейстерской канцелярии; п. 2. «Содержащимся же в оной канцелярии в мошенничестве разных чинов людям, которые в том мошенничестве, a прочие в покупке у них краденого заведомо и сами винились, в страх другим, и дабы впредь то пpecечься могло, учинить публичные наказание, и по учинении того наказания, всех тех, оказавшихся в мошенничестве и в покупке краденого заведомо, людей сослать на поселение в ссылку в Оренбург[3].

Указ этот свидетельствует лишь, что мошенничество по прежнему продолжало составлять один из видов кражи, но какой именно—не определяет; в истории права он не имеет серьезного значения, потому что—повторяю—введенные им сравнительно с соборным уложением изменение наказуемости относилось лишь к небольшому кружку лиц, составляя лишь меру временную, моментальную.

Гораздо важное приведенное выше сенатские решение 1767 по делу Королькова; свидетельствуя о сознании практикой недостаточности тогдашних узаконений, оно вместе с тем показывает развитие в ней способности к обобщению, вызванные конечно самою жизнью и ее требованиями: сенат счел себя в праве учесть обман равным мошенничеству».

Другие решение сената, конфирмованные высочайшею властью, по своему содержанию менее важно для занимающего вас вопроса. Вдова Мельникова была признана виновной в том, что под предлогом продажи (будущего обстоятельства) брала у разных лиц имущество и растрачивала его. Известно, что по началам соборного уложения растрата не подлежала наказуемости. Но сенат приняв во внимание, что Мельникова «забирая товары умышленно оные у себя, из единой корысти, a прочим во вред, удерживала и ничем более, живучи здесь (в С.Петербурге), не промышляет как хотя по дворам я забирая вещи хозяев обманывает», приговорил ее к работам на фабриках, ссылаясь на указы 1733 марта 21 и 1750 апреля 15, которых в полном собрании не имеется[4]. Очевидно, что главнейший мотив этого решения был полицейский—желание удалить из Петербурга всех неблагонадежных лиц; но вместе с тем оно показывает, что растрата имущества и мошенничество в глазах практики того времени были две вещи совершенно различные.

§18. Так продолжалось до знаменитого закона Екатерины II от 3 апреля 1781, составляющего эпоху в истории корыстных, имущественных преступлений по русскому праву и вышедшего под названием: «о суде и наказании за воровство разных родов и о заведении рабочих домов»[5]. Вызван он, по свидетельству законодательницы, «встречающимися в законах настоящих различными недостатками, неясностью и неудобствами, особенно по делам уголовным»; из этого уже видно, что указ 1781 поставил себе задачею упорядочить существующее, выставить по мере сил общие начала на основании того материала, который представляла судебная практика, согласивши их со взглядами того времени, a не ломать старое в пользу иноземного нового. В самом деле редакция его определений несомненно свидетельствует, что при составлении их законодатель имел под рукою значительный запас судебных решений: он сперва приводит отдельные примеры и затем уже из них сам выводит общее начало. Однако слепого подражания старому здесь не видно; к татьбе практика, как известно, относила и подлог частных документов; определение состава воровства- кражи исключает из них это действие. С другой стороны прежние общее законодательство знало лишь два вида корыстных имущественных преступлений: татьбу и разбой; мошенничество составляло лишь один из частных видов татьбы. Указ 1781 установляет три вида их: воровство- кражу, воровство-мошенничество и воровство- грабеж. Воровство-мошенничество, став самостоятельным видом, заняло место посреди кражи и грабежа; определение его состава таким образом обязывало законодателя показать в точности отношение его к тому и другому; определенность здесь имела чрезвычайно важное значение, так как в противном случае или мошенничество грозило бы поглотить в себя один из соседних видов, или наоборот. Ее то и не мог достичь вполне законодатель того времени в виду слабости обобщения и казуистического характера работы: во многих случаях воровство-грабеж и воровство-мошенничество переходят одно в другое. Это однако, отнюдь не доказывает не национальности указа Екатерины II: повторяем, он строго придерживается прежних чисто русских узаконений и взглядов практики, стараясь лишь привести их в правильную систему и делая в них небольшие изменения под влиянием изменившихся потребностей, позволивших давать карательные определения об имущественном обмане в более общей форме. Влияние петровских, т. е. немецких начал выразилось лишь с одной стороны в том, что группа корыстно-имущественных преступлений получает общее название воровства, с другой—в том, что строгость наказания степенится по ценности вещи, ставшей предметом преступления.

Но прежде чем приступить к изложению новых постановлений русского права о воровстве-мошенничестве, считаем нужным сделать одну оговорку. Эти новые постановления до самого Свода Законов не вполне отменили начала, высказанная в Соборном Уложении; четвертое мошенничество и мошенничество свыше определенный суммы (20 р.) нормировались прежними узаконениями: «отослать виновных к суду, где поступать с ними как законы повелевают», говорят указы и Устав Благочиния. Наказуемость здесь, значит, вполне определялась прежними началами. Но определение состава преступления, главным образом даваемое для руководства полицейских судов, очевидно не могло остаться без влияния и на общую уголовную практику уже потому, что описавши состав действия законодатель обязывал общие суды применять к нему наказуемость, определенную соборным Уложением, если действие совершается в 4 раз или на сумму 20 р.

§19. Вот текст статей указа 1781 апреля 3 о воровстве-грабеже и воровстве мошенничестве. П. 3. Воровство-грабеж есть, буде кто на сухом пути или на воде на кого нападет или остановит, стращая действием, как то: орудием, или рукою или иным чем, или словом, или кого уронит и нахально ограбит, или что отнимет, или дать себе принудит, или воспользуется страхом от пожара, или от потопа, или от иного случая, или темнотою кого ограбит, или отнимет у кого деньги, или сымет с него платье или с повозок, или с корабля пожитки, или товары, или иное движимое имение.

П. 5. Воровство-мошенничество есть, буде кто на торгу или в ином многолюдстве у кого из кармана что вымет, или вымыслом, или незаметно у кого что отымет, или унесет, иди от платья полу отрежет, или позумент спорет, или шапку сорвет, или купя что не плата денег скроется, или обманом или вымыслом продаст или отдаст поддельное за настоящее, или весом обвесит, ила мерою обмерит, или что подобное обманом или вымыслом себе присвоит ему не принадлежащее, без воли и согласия того чье оно.

Предмет преступления здесь определен очень ясно: это — чужое движимое имущество, всякая движимая ценность, не принадлежащая виновному. Однако Устав Благочиния 1782 (ст. 228 270) и жалованная грамота 1785[6], под влиянием артикулов и теории опеки, содержат общую угрозу против всех лживых поступков, не имеющих даже имущественного характера, каковы божба, лжеприсяга и др.; они строго отличены от мошенничества. Отношения, при которых совершается преступное завладение чужой вещью, для законодателя безразличны. Однако он не имел достаточно логической твердости чтобы проводить впоследствии это начало во всей его строгости. Так еще в Уставе Благочиния 1782[7] обманы в торговле выделены их «уголовных преступлении против имения» и помещены в рубрику преступлений против общей народной торговли вместе с лихвой, контрабандой и банкротством (ст. 231), хотя впрочем наказуемость их вполне сравнена с наказуемостью мошенничества (ст. 273 п. 5). Гораздо знаменательное отступление, сделанные в ремесленном положении, которое составляет 123 ст. грамоты на право и выгоды городам российской империи 1785 апреля 21. Хотя в п. 99 его названо мошенничеством, «буде кто ремесленный записанный в управе взяв у кого работу оную обменит, или отдаст поддельное, или обвесит, обмерит, укроет (утаит), или что подобное обманом и вымыслом себе присвоит ему не принадлежащее без воли и согласия хозяина», но наказуемость, в случае если присвоенные таким образом стоимостью ниже 25 р, здесь резко отличается от наказуемости мошенничества по указу 1781 и Уставу Благочиния: виновник обязан возвратить ущерб и убыток вдвое, выгоняется из управы с запрещением другим ремесленникам говорить с ним под штрафом в полтину и, кроме того, «о таковом мошеннике прибивается лист в управной горнице». Еще более выдается п. 100 того же положения: ремесленники, продавшие старое за новое, или одно за другие. подвергаются лишь небольшой цене в пользу ремесленный казны со взысканием ущерба или убытка, которому подвергся потерпевший.—Наконец предметом мошенничества могло быть только damnum emergens, a не lucrum cessans; это видно из каждой строчки указа 1781, постановления которых в этом отношении не были изменяемы по позднейшими узаконениями до 1845.

Действие мошенничества субъективно требует звание его свойства и намерение «присвоить не принадлежащее без воли и согласия того, чье оно», т. е. корыстное намерение; еще яснее чем в указе 1781 требование корыстного намерения высказано в Уставе Благочиния, который (п. 4 ст. 269) совершенно отдельно от мошенничества ставит причинение злостного ущерба и убытка обманом.

По способу действия мошенничество в противоположность краже как тайному похищению и грабежу как явному, открытому похищению с физическим или психическим (угроза) принуждением, может быть определено как обманные или внезапные, не дающее даже потерпевшему времени опомниться; тут, так сказать, потерпевший остается в дураках вследствие быстроты, внезапности действия или вследствие обмана, которому он позволил обморочить себя. Внезапность, порывистость действия, иногда представившего с внешней стороны все признаки насилия, в глазах законодателя свидетельствовала, что виновный был далек от мысли применить насилие именно как средство завладения имуществом, что для этого оп не решался выступать против самой личности потерпевшего, и потому составляла в его глазах важной признак для разграничения грабежа как насильственного от мошенничества как открытого похищения, но не имеющего своим средством именно насилие; оно рассчитало скорее на ловкость, чем на принуждение. Взгляд этот необходимо иметь в виду при рассмотрении воровства - мошенничества, иначе его легко смешать с грабежом. Под влиянием его мошенничество того времени обнимало: 1) карманную кражу на торгах или в многолюдных собраниях; 2) внезапное похищение чужого имущества, рассчитанные на ловкость деятеля, a не на испуг потерпевшего и 3) завладение имуществом посредством обмана. Но как ни обща последняя рубрика, она, увидим ниже, далеко не обнимала всех имущественных обманов, наказуемых согласно узаконениям того времени. Многие виды, вследствие совершенно случайных причин и главным образом вследствие того, что о них уже существовали особые постановления в прежних законах, были выделены из мошенничества и представили собою совершенно самостоятельная преступления[8]. Только после издания Свода, который дал возможность сосредоточиться на смысле отдельных постановлений сведя их к одному месту, работа подведения их под мошенничество начинает приводить к более успешным результатам; но она не закончена даже в Уложении о Наказаниях.

Из отдельных от мошенничества видов обмана Устав Благочиния параллельно с мошенничеством говорит о лживых поступках словесных и действием, о лживом употреблении поддельного или скрытого или утаенного, о причинении злостного ущерба, об обманах в торговле и об обманах, рассчитанных на суеверие и невежество, каковы колдовство, чародейство, нашептывание на воду и пр. (ст. 266); прежде—видели мы—подобные последним действия наказывались независимо от того, служили ли они средством для обмана или нет. Практическая разница их с мошенничеством состояла в том, что виновные независимо от суммы (кроме однако ложного причинения ущерба) уже за первый раз отсылались к суду (Уст. Благоч. ст. 270, 271 п. 10, 269 п. 4, 273 п. 5).

Мошенничество признавалось совершившимся только с момента наступления имущественного ущерба в смысле действительного перехода имущества от одного лица к другому. Были впрочем, и уклонения; так вексельный устав 1729 приравнивает к мошенничеству[9] предъявление иска или иное требование уплаты по пропалому, украденному или оплаченному векселю, не требуя действительного перехода имущества. Но это— случай исключительный.

§20. Обстоятельства, определяющие наказуемость, лежали главным образом в предмете преступления: его ценности и тому, принадлежало ли оно частным лицам или государству. Легальное влияние ценности на наказуемость началось под немецким влиянием воинских артикулов; они различают воровство (Diebstahl) до 20 и свыше 20 р. Та же цифра для мошенничества и для кражи принято указом 1781 и Уставом Благочиния. В ремесленном положении 1785 она возвышается до 25 р.; указы 1799 июня 31, 1802 мио 14 возвращаются к 20 рубл. цифре. В 1811 июня 5[10], для кражи появляется еще 100 рублевая, так что кража выше ста рублей отнесена ко 2-й степени уголовных преступлений, a ниже — к 3-й; но для мошенничества это нововведение не имело места. В 1814 июня 15[11], «воровство» ниже 20 р. подразделилось на две степени: до 5 и свыше 5 р.; этот последний взгляд принят и указом 1831[12]. В 1816 г. все корыстные имущественные преступления до 20 р. разделены на 4 степени: до 5, от 5 до 10, от 10 до 15 и от 15 до 20 р.[13]; поздние введено еще более дробное деление. При оценке вещей наблюдали следующие правила: а) крайняя большая сумма, определению указа 1800[14], не начинала собою высшую степень, a относилась к низшей; б) если совершено несколько мошенничеств, то наказуемость определялась общею стоимостью всех их; только указ 1831, относящийся к горским жителям, ввел другое начало, разумея стоимость вещи в каждый раз» отдельно (§ 7); в) цена вещи определялась, т. е. объявлялась самим потерпевшим[15]. На существовавшее в то время различие ассигнационного и серебряного счета законодатель сперва не обращал внимания, указывая и в ассигнационном, и в серебряном рубле принимать 100 копеек: но в 1827[16] указано для определения наказания все похищения вещи оценивать на ассигнации, для чего переводить золото и серебро на курс, ежегодно объявляемый для серебряного рубля министерством финансов; для определения же вознаграждения велено оценивать вещи на золото или на серебро; г) в случае похищения иностранной монеты ценность ее для определения наказания переводилась на русские серебряные рубли[17] указ 1827 изменил это правило. Цена вещи не принималась во внимание, если мошенничество было совершено в 4-й раз, или было похищено войсковое казенное имущество; поздние к этим обстоятельствам прибавились и другие.

Принадлежность похищенного имущества казне согласно артикулам изменяла даже род преступления (арт. 1 94. П С. З. № 14,171). Но в 1828 году введена равномерность наказания, однако вскоре после изд. Свода, законом 1833 октября 25, всех мещан и купцов империи за воровство воинского казенного имущества велено судить военным судом[18].

Другие важное обстоятельство, определявшее тяжесть наказания за мошенничество —рецидив. По примеру указа 1781, все дальнейшие постановления следят мошенничество до четвертого раза; наказуемость третьего рецидива (и мошенничества свыше 20 р.) они обыкновенно не определяют, ссылаясь на узаконения соборного уложения.

Третье—место совершения преступления; так по 1 ст. Уст. Благочиния (ст. 240) совершившие преступление в церкви судились судом, a не полицией. — Отношение мошенничества к другим корыстным преступлениям несколько раз изменялось, хотя не существенно. Указ 1781 совершенно сравнивает по наказуемости кражу с мошенничеством. Устав Благочиния уже смотрит на кражу как на действие более позорное, чем на мошенничество. Так виновных в краже рабочий дом принимает с ударом прутьями по платью, a для мошенничества этого не указано; кроме того, в первом случае виновный, сверх вознаграждения потерпевшего за причиненный ущерб, должен был уплатить еще в его же пользу 6% стоимости ущерба, a при мошенничестве эти 6% не взыскивались; исключения составляли, однако, обманы в торговле, где за «первый раз такие 6% взыскивались, но за последующие — нет. Тоже неравенство заметно и в Указе 1811 июня 5[19]. Разделяя все преступления на три степени, к средней он относит кражу выше 100 р.; мошенничество же, на какую бы сумму (более 5 р.) ни было совершено, вместе «с маловажными кражами» отнесено к третьей, низшей степени преступлений. Однако в позднейших узаконениях для всех видов воровства вообще указываются одинаковые начала; так указ 1816[20] применяет к краже и мошенничеству совершенно одинаковые наказания, определяя строгость их одинаковыми в том и другом случае суммами похищенного. Поэтому тогдашняя литература видела в них действия совершенно аналогичные по преступности и наказуемости[21].

Наказуемость. Мошенничества до 20 р. ведались полицией; наказуемость состояла за первый раз в зарабатывании цены украденного в рабочем доме, a в городах — на городских работах; первоначально срок был не определен до отработания, но указом 1816 мая 3 назначено за воровство 5—10 р. за девяносто дней, 15—20 р. на сто восемьдесят дней рабочих не включая свободных от работ, с платою за содержание из заработанных денег по 10 к. в день, a на покрытие ущерба 15 к. Прежде можно было свободно выкупаться от этого наказания уплатою вознаграждения; но приведенным указом определено, в случае внесения за виновного платы «дабы не оставлять его без наказания» отдавать его в работу за воровство от 5—10 р. на пятнадцать дней, от 10 —15 р. на 20 дней и от 15 — 20 рублей на тридцать дней. Устав Благочиния прибавил сюда заключение в рабочем же доме на один день на хлеб и на воду. При рецидивах до третьего различие состояло только в том, что дни заключения на хлеб и на воду и сумма; подлежащая отрабатыванию увеличивались, так как кроме вознаграждения потерпевшего виновный должен был еще заработать более или менее значительную сумму в пользу рабочего дома. Третий рецидив до указа 1811 июня 5 наказывался по Уложению. Этот последний указ, нашел что за мошенничество наказуемость во всяком случае должна ограничиваться легким телесным наказанием или содержанием в смирительных или рабочих домах, в которые помещичьи крестьяне могут быть отсылаемы и без суда по воле их помещиков, но не иначе как по объявлении ими причин; ссылка на поселение здесь не допускается.

Обманы мелкие, сумма которых была менее 5 р. ведались в казенных селениях головами в мирской сходке по их приговору[22]; позднее цена несколько изменялась, напр., вместо 5 установлялась сумма в 10 р. Наоборот, обманы свыше 20 р. и третий рецидив их подлежали общим судам и наказуемости по соборному Уложению, что продолжалось, кажется, только до указа 1811 июня 5[23]. Лица военные и обитатели войсковых поселений карались по воинским артикулам; однако наказуемость при рецидиве и при похищении на сумму более 20 р. была смягчена. Так по указу 1823 казны Земли Войска Донского за первое воровство до 20 р. наказывались плетьми по артикулам, a свыше—к плетям прибавлялся наряд на службу не в зачет.