3. НАКАЗУЕМЫЕ ИМУЩЕСТВЕННЫЕ ОБМАНЫ, ОТЛИЧАВШИЕСЯ ОТ МОШЕННИЧЕСТВА (§ 23).

§23. Обманы в природе или качестве предмета часто обращали на себя внимание законодателя, выделяясь им из мошенничества. Преимущественно заботы этого рода относились к съестным припасам, и притом большею частью не в виде общих мер, a в виде отдельных постановлений для тех или других местностей. Уже издавна продажа вредных для здоровья припасов рассматривалась как преступление против народного здоровья; этим объясняется и строгость положенных за них наказаний. Так за держание и продажу мертвечины и нездоровых харчей в С.Петербурге указ 1718 июня 18[1] назначает в первый раз кнут, во второй — каторгу и даже смертную казнь. Но в других случаях наказания гораздо слабее; согласно инструкции московской полициймейстерской канцелярии 1722 декабря 10[2] продажа залежалого (вонючего) мяса наказывалась денежными взысканиями, которые однако при несостоятельности заменялись батогами. К продаже мертвечины, впрочем, и эта инструкция относится очень строго, заменяя лишь смертную казнь каторгой на урочные годы, именно за первую вину за 10 лет. Таможенный устав 1755 определяет телесные наказание для торговых людей, обличенных во время продажи товаров в обмане и смешении добрых вещей с худыми. Но все эти восстановления имели частный характер, что переменилось только со времен Устава Благочиния.

Продажа чужого недвижимого имения без надлежащего уполномочия со стороны его хозяина или продажа своего, проданного или заложенного продолжала обсуживаться по началам, высказанным в Соборном Уложении. Рекрутский устав 1831 июня 28[3] приравнивает сюда и отдачу в солдаты беглых людей вместо своих крестьян, расширяя таким образом состав этого преступления и опять таки посредством внесения в него нового конкретного случая (§§ 441, 496); беглые при этом наказываются как соучастники обманщика.

Уголовно-преступные имущественные обманы в лице и личных качествах имели, кажется, весьма ограниченный объем. Правда, присвоение ложного имени с намерением причинить какой либо вред уже в артикулах объявлено преступлением; Устав Благочиния карает всякий лживый поступок словесный и действием. Но практика и законодательство того времени дают много примеров ненаказуемости присвоения или сокрытия личных качеств, совершенного с корыстным намерением. Сюда относятся все обманы в правоспособности и дееспособности. Так выдача векселей лицами, которым это было запрещено и векселя которых объявлялись недействительными, не имела никаких карательных последствий для векселедателя[4]; вступление несовершенно летних в сделки не возбуждало вопроса об уголовном обмане; так в практике государственного совета 1817 года встретился следующий случаи. Антон Стрешенцев в 1778 продал часть своего имения Скарлетту; доказано, что он родился в 1761, но в исповедных записях 1774, 1775 и 1776 умышленно прибавлял себе лета, вследствие чего присутственные место и утвердило совершенную им продажу. В 1780 брат его, Александр Стрешенцев, заключил с Скарлеттом мировую сделку, где также называет Антона совершеннолетним. Однако, по прошениям Антона Стрешенцева высочайше утвержденным мнением государственного совета 1817 февраля 19 продажа эта была признана недействительною как совершенная лицом несовершеннолетним, сделка же Александра Страшенцева для государственного совета послужила лишь одним из доказательств в пользу того, что при совершении продажи Антон действительно был несовершеннолетен[5]. Из этого общего правила встречаются лишь следующие исключения: а) обманные нищенство, т. е. прошение милостыни лицами здоровыми или состоятельные, каралось— по указу 1722 декабря 10[6]—каторгой, но не как уголовно-преступный имущественный обман, a «потому что в таковых много воров бывает и чуть не все»; б) врачебное шарлатанство предусматривалось только относительно приезжих из-за границы лиц, выдававших себя за врачей, которые за это подвергались высылке из России; в) изменение беглыми крестьянами своих имен подвергалось телесному наказанию, если они напишут или подговорят написать себе для этого фальшивые письма[7]. — При создании цехов многие работы запрещено работать не цеховым мастерам; но принятие посторонними работы не составляло наказуемого обмана, чем русское право отличается от западноевропейских цеховых уставов, более проникнутых духом нетерпимости. Наконец, с Устава Благочиния банкротство составило самостоятельное преступление.

Обманные выманивание имущества посредством обольщения будущим обстоятельством и присвоение его, как можно заключить из приведенного выше решения по делу Мельниковой, строго отличалось от мошенничества и рассматривалось как растрата.

Лживые поступки еще по Уставу Благочиния распадались на словесные и действием; виновные отсылалась к суду. Состав их был совершенно неопределенен, хотя кроме указанного закона об них упоминают также жалованные грамоты. От лживых поступков, преследовавших безнравственность лжи, отличались лживое употребление поддельного, скрытого или утаенного, лжеприсяга, божба. лжесвидетельство, ябеды, банкротство и всевозможная дефраудации, т. е. избежание платежа пошлин и повинностей посредством обмана, поскольку они предусматривались уголовными узаконениями того времени. Юридическая литература накануне Свода Законов относила уже к лживым поступкам все вообще подлоги и обманы, не вошедшие в мошенничество[8].

Наконец, необходимо сказать несколько слов об обмане в документах. Они составляли с одной стороны преступление подлога, с другой — обыкновенный имущественный обман. К концу периода объем первого расширяется в ущерб второму.

Подлог в истории нашего права имел различные значения. В Соборном Уложении под подлогом или под подпискою в техническом смысле понималось лишь посягательство на неприкосновенность и правдивость государственных грамот и таких документов, в составлении которых принимали участие или должны бы были принять участие органы государственной власти. Вот почему подлог частных документов прежде, кажется, имел лишь гражданские последствия (см. напр. Соборное Уложение X, 254), a когда практика дошла до более общего понимания мошенничества, признав, что обман для выманивания имущества должно почитать равным мошенничеству, то случаи этого рода начали рассматриваться как уголовно-преступное мошенничество. Об этом свидетельствуют с одни стороны вышеприведенные решения сената но делам Чечулина и Королькова, с другой — вексельный устав 1729 года. Ст. 35 вексельного устава Петра II[9], который говорит о подлоге векселей под заглавием «о воровстве в составе векселей» (vom Betrug), применяет к нему постановления Соборного Уложения, т. е. — как понимала практика—ст. 9 и 11 главы XXI и ст. 251 г.І. X; нечаянные описки в годе, месяце и цифре денег не подвергались наказанию. Требование же денег по пропалому (т. е. найденному), украденному или уничтоженному векселю названо «умышленным воровством«, erdacht. Betrag (ст. 34). Ho вскоре взгляд этот изменился в силу специальных постановлений законодательства, которыми подделка векселей сделана самостоятельным преступлением[10]. Что же касается подделки других документов для выманивания имущества, то к ним практика—видели мы — продолжала применять 9 и 11 ст. XXI главы Соборного Уложения.

Но кроме этого тесного значения, выражение «подлог» к концу рассматриваемого периода начало употребляться также в более обширном смысле, где оно означало не только обманчивое изменение внешних признаков какой бы то ни было вещи, но и многие виды обмана; подложное и ложное, лживое некоторое время были синонимами. Это широкое понимание еще более расширено Свод. Зак., который говорит о подлоге по купле— продаже, по займам, взятию лихвенных процентов и т. под.

Обманы для выманивания документальных обязательств со времен наиболее отдаленных выделялись из уголовно-преступного имущественного обмана в том смысле, что законодатель еще не мог отделить. Формы от содержания и потому признавал действительными документы, как скоро доказано, что они подписаны тем самым лицом, которое значится в подписи, разве только эта подпись была вынуждена физическим насилием. Этот взгляд продолжался очень долго и только уложение 1845 решилось объявить, что несмотря на соблюдение всех формальностей документ может быть объявлен недействительным и подвергающим ответственности владельца его, если он выдан вследствие обмана.