11. МЕТАФИЗИКА ПРЕСТУПЛЕНИЯ В XX В.

Метафизика преступной государственности (западная модель)

Герой философского романа Франца Кафки (1883-1924) «Процесс» банковский служащий Йозеф К., вполне добропорядочный и законопослушный гражданин, неожиданно для себя становится подсудимым. Некий таинственный суд, неофициальный, но чрезвычайно могущественный (в этом уверены все, кто сталкивается с ним), начинает разбирательство по делу Йозефа К. Не зная за собой никакой вины, он, тем не менее, покорно принимает все, что с ним происходит. Расследование ведется в глубокой тайне. Все происходящее в романе кажется погруженным в какой-то метафизический туман, в котором потерялись причинные связи, исчезли какие бы то ни было закономерности. Осталось лишь одно

ощущение непостижимости происходящего. Погруженный в состояние непонимания свершающегося, Йозеф К. даже не пытается рассеять этот туман таинственности. Непонимание как доминанта его внутреннего состояния сопровождает ею на протяжении всего процесса расследования, вплоть до моментов оглашения и исполнения смертного приговора.

Изображенная Ф. Кафкой государственная система судопроизводства вездесуща. Она располагается на всех чердаках всех домов государства, буквально нависая над головами всех граждан. В любой момент она может предъявить обвинение кому угодно. И для этого не надо быть виновным в каком-то конкретном правонарушении. Для системы не существует невиновных граждан. Невиновность — это либо иллюзия, либо временное состояние. Обвинить, осудить, приговорить к смерти можно каждого. Достаточно следствию и суду заняться конкретной личностью. И если дело открывается, то спасения уже нет.

Власть жестокой, преступной системы негласного судопроизводства абсолютна. То внешне мягкое, «кошачье» насилие, которое она осуществляет, неодолимо и неотвратимо как воля рока. Любые попытки сопротивляться ему, пассивные или активные, не дают результата. Человек оказывается как будто завороженным, загипнотизированным ее властью. Он может не ходить на допросы, поскольку никто его туда не ведет насильно, но он идет. Он может уехать, скрыться, но, уверенный в своей полной безвинности, остается на месте. Он может бунтовать, но не бунтует, привыкнув считать себя законопослушным гражданином. Его волевые механизмы оказываются будто парализованными.

Индивидуальное «Я» Йозефа К. демонстрирует «трансгрессив-ность наоборот». Оказавшись внутри круга определенных обстоятельств, он не может переступить через некую роковую черту. Этим он напоминает архаического человека, в котором еще не пробудилась склонность к трансгрессивным порывам. Характерно, что у некоторых первобытных племен существовал обычай наказывать провинившегося особым способом: вокруг него, когда он спал, колдун очерчивал магический круг, через который тот не имел права переступить. Результат был, как правило, один: виновный погибал внутри этого крута от сознания своей покинутости всеми.

Нечто подобное происходит и с Йозефом К. Для Кафки закончилась эпоха трансгрессивных личностей. Государство создало преступную систему их изничтожения, то есть возвращения их сознания в более примитивное состояние, когда бы они покорно воспринимали все, что исходит от властей, и видели бы в государстве нечто, вроде древнего рока, с которым немыслимо состязаться.

То, что происходит с Йозефом К., хотя и представляется ему абсурдом, но на самом деле не является таковым. В своей речи на следствии он говорит: «Нет сомнения, что за всем судопроизводством, то есть в моем случае за этим арестом и сегодняшним разбирательством, стоит огромная организация. Организация эта имеет в своем распоряжении не только продажных стражей, бестолковых инспекторов и следователей, проявляющих в лучшем случае похвальную скромность, но в нее входят также и судьи высокогб и наивысшего ранга с бесчисленным, неизбежным в таких случаях штатом служителей, писцов, жандармов и других помощников, а может быть даже и палачей — я этого слова не боюсь. А в чем смысл этой организации, господа? В том, чтобы арестовывать невинных людей и затевать против них бессмысленный и по большей части — как, например, в моем случае — безрезультатный процесс».

Истинный смысл этой фантасмагорической судебной системы в том, чтобы создавать атмосферу страха, которая, в свою очередь, является живительной средой для функционирования механизма системного государственного насилия.

В «Процессе» на все сущее падает сумрачная тень преступной государственности. Это сила, не признающая за человеком никаких прав и свобод, враждебная ему, стремящаяся подавить его разум, поработить его волю, превратить в послушную марионетку, готовую сыграть любую требуемую роль — подследственного, подсудимого, осужденного и жертвы, покорно ждущей исполнения смертного приговора.

Метафизика преступной государственности (советская модель)

Со страниц произведений Андрея Платонова встает мученический образ «безжалостной к себе родины», изничтожавшей, будто по воле злого рока, лучшее из того, что у нее было, и выстраивающей на усеянном обломками пепелище невиданную химеру тоталитарного Левиафана.

Герои Платонова — это чаще всего мечтатели-утописты, оказавшиеся жертвами странной аберрации зрения: их идеологизированное воображение, рисующее, как им кажется, феерические космогонии с рождающимися мирами и хрустальными дворцами, на самом деле производит устрашающие проекты — химеры, где человеку невозможно чувствовать себя спокойно и счастливо. Главная среди этих химер — чудовище сверхгосударства, сконструированное по законам репрессивной социальной механики. Платоновские герои исповедуют сталинскую идею о том, что государство играет решающую роль в

строительстве социализма. Они, словно катехизис, денно и нощно изучают сталинские «Вопросы ленинизма», эту «прозрачную книгу», стиль которой «был составлен из одного мощного чувства целесообразности».

Часто они пишут всевозможные «записки» и составляют «научные» проекты социальных преобразований. Таков Иван Шмаков из повести «Город Градов». В своих «Записках государственного человека» он рассматривает революционные катаклизмы как необходимую ступень перехода к новому сверхпорядку, а в бюрократизацию всего строя социальной жизни видит наиболее благое из свершающихся преобразований.

Законопослушание людей, каждый шаг которых будет контролироваться чиновниками, должно основываться на страхе. Законы, канцелярские предписания и постоянная угроза кары будут следовать за ними по пятам. Это позволит обуздать и подчинить дисциплине даже тех, кто от природы порочен и своеволен. Благодаря власти канцелярий мир стихий и пороков будет преобразован в мир абсолютного порядка. Всезнающий и вездесущий чиновник с мечом Немезиды в руках, сеющий вокруг себя страх и трепет, станет главной опорой за-конопослушания и моральности.

Герой другого произведения Платонова, рассказа «Государственный житель», Петр Веретенников видел в государстве нового, социалистического бога, которого готов был почитать до обожания. Он преклонялся перед вездесущностью государства, перед могуществом его карающей десницы. Свой же долг он видел в терпении и безропотной покорности.-Государство воплощает высшую мудрость, оно все знает и все предвидит, и если какому-либо человеку плохо, то виновно в этом не государство, а он сам. Задача каждого состоит не в том, чтобы заявлять свою волю, отстаивать свои интересы и претендовать на удовлетворение своих индивидуальных потребностей, а в том, чтобы пребывать в спокойном ожидании, когда государство о нем вспомнит, заметит его нужды и позаботится об их удовлетворении. Лишь от государства исходит высшая справедливость, которая всех накормит, напоит и облагодетельствует.

То, о чем мечтают платоновские герои, — это всего лишь грезы. Сея страх и трепет, государство не спешит облагодетельствовать своих граждан ни правами, ни свободами, ни хлебом насущным. Поэтому универсум Платонова — это мрачный, устрашающий мир, переживающий состояние распада всего того, что в нем еще осталось от прежних эпох,— культуры, религии, нравственности, права. Рост энтропии в нем не остановим и сопровождается повсеместным расчеловечиванием человека. В нем массы людей ведут себя так, будто нарочно спешат вер-

ii. тетифиллш преступления в Л Л в._________________________________О1

нуться в докультурное, доморальное, доправовое состояние, почти полностью утратив понимание того, что с ними происходит на самом деле.

Платонов показывает, как уродливый мир идеологических химер открыто и агрессивно наступает на культурные традиции, цинично издевается над рациональностями здравого смысла, рассудка и разума, порождает в человеческом сознании либо безумные «чевенгу-ровские» грезы, либо фантомные страхи. В этом мире отсутствуют действительные различия между порядком и хаосом, допустимым и запретным, животворными формами и мертвящими структурами, законом и преступлением. Происшедшая рокировка ценностных полюсов приводит к тому, что немыслимое начинает казаться возможным, а недопустимое — легальным и желаемым.

Новая сюрреальность с сокрушительной силой вторгается в социальный мир и начинает диктовать совершенно иные законы существования. Ее проводники, ориентированные преимущественно на разрушение, живут у Платонова в уверенности, что их устремления позитивны и созидательны. Но иллюзии такого рода не могут проходить безнаказанно для человеческого духа. Не потому ли большинство платоновских героев пребывают в страшно неестественных, дисгармоничных состояниях души, распространяя вокруг себя эманацию надлома и распада. Они существуют как бы в особом имморальном измерении, куда не проникают ни свет высших истин, ни регулятивная сила нравственных и естественно-правовых норм. Они чем-то напоминают нищих слепцов с картины П. Брейгеля «Слепые», не ведающих, куда они движутся, и не подозревающих о своей близкой и неизбежной гибели.

Абсурд и преступление,

XX век заставил многих по-новому взглянуть на старую как мир проблему преступления. Французский философ Альбер Камю (1913-1960) счел, что лучше всего это сделать сквозь призму категории абсурда. В его понимании абсурд — это состояние, когда ни в чем не просматривается высший смысл, когда все смешалось, и исчезла разница между «за» и «против», добродетелью и преступлением. В результате исчезновения границ, иерархий и норм стало все допустимо и дозволено.

В ситуации абсурда стирается черта между милосердием и убийством и потому убийцу невозможно ни оправдать, ни осудить. Преступление становится аксиологически индифферентным актом человеческой деятельности, и к нему неприложимы ни этические, ни юридические оценки. Не случайно в современном мире скопилось

так много доказательств, оправдывающих убийства. Это свидетельствует о непомерно выросшем безразличии огромных масс людей к ценности человеческой жизни.

История знает разные виды убийств — от человекоубийств до богоубийства. Это и революционные человекоубийства — бунты рабов и простолюдинов, руководствовавшихся принципом талиона. Здесь же и нигилистические убийства, посредством которых убийцы жаждали утоления своей гордыни, стремились к абсолютной свободе и присваивали себе право уничтожать то, что и так уже обречено на смерть.

Цареубийство Камю рассматривал в качестве одного из основных видов исторического преступления. Хотя традиционно и считалось, что через царей и королей государствами правит Бог, тем не менее, европейские буржуазные революции пошли по пути отвержения принципов божественного права монархов на верховную власть. Так, Сен-Жюст доказал на судебном процессе над королем, что особа монарха не является неприкосновенной, что божественное право — это всего лишь мифическая легализация королевского произвола, что монархия в своей основе преступна, а король является узурпатором, достойным казни.

Метафизика преступного своеволия

Столь же радикальными явились доводы, посягавшие на авторитет Бога. Новое время-ознаменовалось чередой постоянных нападок человеческого разума на церковь, религию и Творца, а заодно и на нравственные заповеди, данные свыше. Встав на стезю метафизического бунта, бросив вызов Миродержцу, человек уподобился рабу, пожелавшему низложить и казнить господина. Но итог этого акта метафизического своеволия оказался неожиданным и страшным: опустевшее мироздание обессмыслилось и сама человеческая жизнь утратила высший смысл. Безмерная гордыня обернулась ощущением никчемности и абсурдности бытия. Истоки «живой жизни» начали быстро иссякать. Разномасштабные злодейства, от мелких преступлений до государственного терроризма и мировых войн, стали обыденностью. Появилось множество людей с опустошенными душами, для которых все равно, оправдать ли виновного, казнить ли невинного.

Именно таким Камю изображает героя своей повести «Посторонний» по имени Мерсо, который многие годы жил бездуховно-механической жизнью ритмично функционировавшего организма-полуавтомата. Существуя как в полусне, не веря в Бога и не испытывая никакой потребности в вере, Мерсо с тем же равнодушием и безразли-

чием убивает человека.

В тюрьме он довольно быстро приспосабливается к новой для него обстановке и приходит к выводу, что смог бы жить где угодно, даже в стволе высохшего дерева. Слепота его души, пустота его внутреннего мира последний раз обнаружились на суде, когда прокурор потребовал смертной казни. Реакцией Мерсо на смертный приговор было одно лишь удивление. В камере смертника он говорил себе: «Я в первый раз открыл свою душу ласковому равнодушию мира. Я постиг, как он подобен мне, братски подобен, понял, что я был счастлив и все еще могу назвать себя счастливым. Для полного завершения моей судьбы, для того, чтобы я почувствовал себя менее одиноким, мне остается пожелать только одного: пусть в день моей казни соберется много зрителей и пусть они встретят меня криками ненависти».