6.4 Коммуникативные качества искусной защитительной речи, определяющие ее убеждающее воздействие на присяжных заседателей и председательствующего судью
Впечатление о благоразумии, здравомыслии и нравственной добропорядочности судебного оратора и доверие к нему у присяжных заседателей и председательствующего судьи формируются тогда, когда в его живой, свободной речи проявляются определенные коммуникативные качества, обеспечивающие ее убеждающее воздействие, т.е. доказательность и эффект убеждающего внушения. Живая разговорная речь судебного оратора-импровизатора более или менее успешно выполняет в состязательном процессе свою роль "смазочного масла" в зависимости от того, насколько успешно при ее произнесении проявляются следующие коммуникативные качества, являющиеся своеобразными компонентами этого "смазочного масла":
- ясность,
- правильность,
- логичность,
- лаконичность при достаточной продолжительности,
- выразительность,
- уместность,
- искренность и
- точность.
В процессе убеждения воздействие каждого из этих коммуникативных качеств речи носит системный характер, т. е. обеспечивает эффективное убеждающее воздействие только в системе с другими коммуникативными качествами речи, взаимосодействуя решению трех взаимосвязанных задач в процессе убеждения: доказать правильность и справедливость позиции оратора, его доводов; расположить к себе слушателей; направить их мысли в нужную для дела сторону.
Проявление в речи защитника всех этих коммуникативных качеств свидетельствует о высокой культуре его речи*(447). Культура речи - "это такой набор и такая организация речевых средств, которые в определенной ситуации общения при соблюдении современных языковых норм и этики общения позволяют обеспечить наибольший эффект в достижении поставленных коммуникативных задач", о его умении эффективно духовно общаться*(448) Напомню, что под духовным общением понимается процесс взаимного обмена мыслями, чувствами, волевыми побуждениями с целью управления с процессуальным противником, присяжными заседателями и председательствующим судьей в состязательном уголовном процессе. Вместе с тем такие качества должны быть присущи и речи председательствующего судьи, для того чтобы он эффективно выполнял свои функциональные обязанности по организации состязательного процесса Известный специалист по психологии речи Н.И.Жинкин, отмечая важное значение языка, речи для оптимизации поведения в различных сферах деятельности, пишет: "Обычно язык и речь называют деятельностью. Но это не вполне точно. Лучше сказать, что язык и речь - это механизм, способный управлять получением и обработкой информации, с тем чтобы оптимизировать поведение и все виды человеческой деятельности"*(449).
Поэтому каждое коммуникативное качество судебной речи, обеспечивающее ее убедительность, необходимо подвергнуть детальному анализу с учетом речевых средств и способов, придающих звучащему слову соответствующие коммуникативные качества.
Следует отметить, что охватить теоретическим анализом интимнейший механизм рождения соответствующего коммуникативного качествасложнейшая задача, которую невозможно решить только при помощи рассмотрения даже образцовых судебных речей. Ведь самый интимный механизм рождения и реализации замысла оратора остается как бы "за кулисами" произнесенной в состязательном процессе, а тем более опубликованной речи. Представляется, что один из надежных способов преодолеть этот мощнейший для теоретического анализа барьер - привести экспертные оценки выдающихся ораторов и теоретиков судебного красноречия, которые выступали с речами в состязательных уголовных процессах или слушали и наблюдали такие процессы.
Ясность речи заключается в ее доходчивости, понятности для адресата. На ее важное значение указывал еще Аристотель: "Достоинства стиля заключаются в ясности; доказательством этому служит то, что, раз речь не ясна, она не достигает своей цели"*(450). О значении ясной речи в суде присяжных очень хорошо сказал К.Л.Луцкий: "Всем понятно, что судебная речь должна быть ясна для судей и присяжных заседателей. Но этого мало. Она должна быть для них ясна настолько, чтобы они совершенно поняли ее, даже если бы слушали невнимательно... Ясность судебной речи столь необходимое качество ее, что ничем другим оно заменено быть не может... если присяжные чего-нибудь не поймут, то вина в том не присяжных, а оратора, ибо говорить на суде следует так, чтобы не понять нельзя было"*(451).
По свидетельству С.Хрулева, в суде присяжных "только те речи влияют на решение дела, которые убедительны по своей понятности. Когда на суде присутствуют прокурор и защитник, которых присяжные понимают, то решение их будет основано на всестороннем обсуждении дела и более или менее удовлетворять требованиям правосудия"*(452). И наоборот, "непонятная присяжным заседателям речь, как бы она красноречива ни была, не оказывает на их убеждение никакого влияния... непонятная речь стороны тождественна отсутствию ее на суде, и так как отсутствие обоих сторон или одной из них ведет к одностороннему решению дела, то присяжные заседатели неминуемо должны взглянуть на дело односторонне..."*(453).
Ясность речи достигается использованием общеупотребительных слов и выражений, взятых из обыденной речи. "Самая ясная речь, - писал Аристотель в "Поэтике", - та, которая состоит из общеупотребительных слов"*(454).
В "Риторике" Аристотель указывал на то, что использование общеупотребительных слов и выражений придает речи не только ясность, но и естественность, что повышает ее убедительность. При отступлении же от стиля обыденной речи снижается ее естественность, а значит, и убедительность: "...Естественное способно убеждать, а искусственное - напротив. (Люди) недоверчиво относятся к такому (оратору), как будто он замышляет (что-нибудь против них), точно так же как к подмешанным винам... Хорошо скрывает свое искусство тот, кто составляет свою речь из выражений, взятых из обыденной речи..."*(455).
Неспособность судебного оратора изъясняться перед присяжными заседателями языком обыденной речи неприемлема не только потому, что содержание речи не доходит до их сознания, но и потому, что препятствует установлению и поддержанию психологического контакта с присяжными, даже если судебная речь обладает другими важными коммуникативными качествами, например логичностью и выразительностью. "Сколько раз приходилось наблюдать, - пишет С.Хрулев, - что присяжные делают над собой усилие, чтобы понять прекрасную, плавную, логичную речь обвинителя или защитника, видеть ясно, что они изредка недоумевающе взглядывают на оратора, ничего не понимая в ней, и затем видеть, как они оживляются, внимательно прислушиваются к каждому слову другого оратора, не спуская с него глаз, как скоро он заговорит с ними простым, понятным языком, доступным их пониманию"*(456).
Неумение излагать перед присяжными заседателями свои мысли языком обыденной речи - одно из типичных проявлений функциональной безграмотности обвинителей и защитников, страдающих дефицитом здравого смысла.
Ясность, понятность речи имеют особенно важное значение в напутственном слове председательствующего, в котором при помощи общеупотребительных слов и выражений, взятых из обыденной речи, можно донести до ума и сердца присяжных заседателей содержание любого юридически значимого факта, термина, имеющих значение для выработки правильного и справедливого вердикта по вопросам о виновности, даже содержании принципов уголовного судопроизводства.
Л.Е.Владимиров об этом писал: "Принципы судопроизводства суть не что иное, как правила простого здравого смысла, доступные пониманию каждого, кто не лишен здравого смысла. Едва ли вы найдете такого человека, который не понял бы популярного объяснения их. Конечно, простой человек не поймет вас, если вы будете говорить о "принципе устности", но он вас вполне поймет, если вы ему скажете: "Чтобы судить, каков человек свидетель, его нужно видеть и выслушивать лично". Простой человек не только поймет это, но еще и подумает: "Как же иначе? Как же можно судить о человеке, не видевши его?" Простой человек не поймет вас, если вы будете ему говорить о "принципе состязательности", но он вас отлично поймет, если вы ему скажете: "Прокурор говорит, что подсудимый украл, а защитник, - что нет. Выслушайте обе стороны и судите сами". Простой человек с недоумением посмотрит на вас, если вы ему скажете: "Бремя доказывания лежит на плечах обвинителя", но он вас как нельзя лучше поймет, если вы ему так объясните этот принцип: "По здравому смыслу, кто утверждает что-нибудь, должен это доказать. Прокурор говорит, что подсудимый убил человека. Ясно, прокурор должен это доказать. Если прокурор не представляет доказательств, то подсудимому и защищаться невозможно, так как он не знает, почему именно прокурор возводит на него обвинение. Для ясности я дам вам пример. Вы в толпе. Вдруг вас хватают, обвиняют в воровстве часов и говорят: "Докажите, что вы не украли, и мы вас отпустим". Ясно, что вы ответите: "Это ваша обязанность доказать, что я украл". Таким образом, мы думаем, что есть всегда возможность популярно объяснить принципы судопроизводства, где они нужны присяжным для оценки силы известного доказательства"*(457).
Популярность, доступность, прозрачная ясность речи, а значит, и ее убедительность зависят и от других ее коммуникативных качеств, в том числе от ее правильности. Как отмечают филологи, "сама правильность... оценивается нами так высоко, в сущности, как необходимое условие ясности"*(458).
Правильность речи заключается в ее соответствии нормам современного литературного языка, т.е. общепринятым в общественно-речевой практике правилам грамматики, словоупотребления и произношения*(459). По мнению известного французского специалиста по искусству речи Поля Л.Сопера, неправильная речь подрывает убедительность публичного выступления оратора тем, что "большинство слушателей, и даже те из них, которые сами допускают грамматические погрешности, не упустят случая отметить наиболее очевидные ошибки в языке оратора. К тому же вас никогда не оставит чувство неуверенности, пока не будете твердо знать, что ваша речь грамматически правильна. Только полная уверенность в этом отношении дает возможность при произнесении речи сосредоточиться не на словах, а на ее содержании"*(460).
В результате оратор теряет способность "говорить речь", т. е. произносить живую, свободную, уверенную, непроизвольную, экспромтную речь, и расплачивается за это тем, что слушатели начинают подозревать его в тупости. Поистине, как говорил М.В.Ломоносов, "тупа оратория, косноязычна поэзия, неосновательна философия, неприятна история, сомнительна юриспруденция без грамматики"*(461).
Всех этих нелестных эпитетов заслуживает судебная речь, когда при ее построении, разработке и произнесении игнорируются не только грамматические, но и другие языковые нормы, в том числе нормы ударения, произношения, синтаксические нормы и нормы словоупотребления.
В литературе по теории и практике красноречия отмечается, что грамматические ошибки, ошибки в словоупотреблении, в построении фраз, включение в речь неупотребительных или непонятных слов, неправильное ударение нарушают чистоту речи, затрудняют восприятие ее содержания*(462) Дело в том, что "с помощью слов мы не передаем, а вызываем аналогичные мысли в голове воспринимающего. Слушающий воспринимает материальный облик слов и их связь, а осознает то, что ими выражается"*(463).
Нечистая, неправильная судебная речь, изобилующая ошибками, режет слух, отвлекает внимание от содержания речи, затемняет и затуманивает смысл слов и выражений, из которых соткана речь, а значит, и смысл всей речи, что вызывает у присяжных и председательствующего судьи негативную реакцию, недоверие к оратору, сомнение в правильности его позиции и доводов. И наоборот, правильная речь, соответствующая общепринятым языковым нормам, особенно если она состоит из простых, общеупотребительных слов и выражений, поддерживает внимание и интерес слушателей, облегчает понимание ее содержания, что предрасполагает присяжных и судью-профессионала с большим доверием относиться к оратору, а значит, и к его позиции и доводам.
Не случайно Р.Гаррис советовал адвокатам говорить в суде присяжных "простыми словами перед простыми людьми, зная, что задача честной речи в том, чтобы быть понятой слушателями, и, чем легче им вас понимать, тем честнее вы им кажетесь"*(464).
Ясности речи способствует еще одно очень важное коммуникативное качество - ее логичность. Любая речь, в том числе и судебная, представляет собой совокупность суждений, относящихся к одному и тому же вопросу, которые позволяют развить и глубже понять то, что уже известно о некотором предмете речи. Специалисты по логике отмечают, что "с помощью рассуждений получается большая часть человеческих знаний о внешнем мире. Процесс рассуждений - надежный способ формирования мнений и убеждений людей"*(465) при условии, что речь логична.
Логичность речи заключается в изложении ее содержания в логической последовательности в соответствии с законами логики и связями и отношениями объективной реальности - объективной логики расследуемого события, логики вещей, с которыми взаимодействовали это событие, причастные к нему лица, логики поведения этих лиц, обусловленной общими свойствами их человеческой природы и индивидуальными особенностями.
Р.Гаррис, подчеркивая, что логичность речи является одним из важнейших, необходимых условий для того, чтобы поддерживать внимание присяжных и делать для них понятным и убедительным ее содержание, писал: "Необходимое условие заключается в том, чтобы быть логически последовательным: без этого ваша речь не будет даже понятой. Отдельные мысли могут быть усвоены слушателями, но вся речь останется набором слов и путаных понятий... Человеческий ум есть машина рассуждающая, и он легче усваивает доводы, изложенные в логической последовательности, нежели такие, в которых посылки и выводы представляются в исковерканном виде"*(466).
Логическая последовательность судебной речи обеспечивается прежде всего соблюдением требований законов логики. К основным законам логики относятся закон тождества, закон непротиворечия, закон исключенного третьего и закон достаточного основания. Речь отвечает законам логики, когда оратор соблюдает эти законы, не нарушает их требований.
Закон тождества требует, чтобы любая мысль имела определенное устойчивое и вполне конкретное содержание, чтобы в процессе рассуждения мы не меняли смысла понятия, не подменяли терминов и обосновываемых тезисов.
Закон непротиворечия устанавливает, что в рассуждении, доказательстве не должно быть логически противоположных или противоречащих мыслей об одном и том же предмете, взятом в одно и то же время и в одном и том же отношении, запрещает на один и тот же вопрос, в одно и то же время, в одном и том же смысле отвечать и "да", и "нет".
Закон исключенного третьего близок к закону непротиворечия, но в отличие от него относим только к одной группе суждений - противоречащих. Закон исключенного третьего гласит: из двух противоречащих суждений одно должно быть истинным, другое - ложным, а третьего не дано. Рассуждение ведется по формуле "или - или". Платон проиллюстрировал требования этого закона так: "Человек не может быть одновременно как здоровым, так и больным".
Закон достаточного основания утверждает, что всякая правильная мысль должна быть обоснована другими мыслями, истинность которых доказана практикой человека. Рассуждения оратора должны быть обоснованными, доказательными, опираться на действительные факты, примеры из реальной жизни и научно обоснованные истины. Другими словами, когда мы в речи что-то утверждаем, в чем-то убеждаем аудиторию, мы не должны делать это голословно, мы обязаны обосновать наши положения, доказать их истинность.
В принципе эти законы представляют собой логические правила здравого смысла, которыми человек овладевает в процессе социализации, практической деятельности. Неспособность человека в своих рассуждениях руководствоваться требованиями законов логики - один из существенных признаков дефицита здравого смысла, человеческой глупости. Народ остро чувствует алогичность и высмеивает ее в пословицах и поговорках*(467): "Один про Фому, другой про Ерему"; "В огороде бузина, а в Киеве дядька"; "С ворон начал, а на сорок перевел".
Логически непоследовательная, запутанная речь, как правило, присуща функционально безграмотным судебным ораторам, страдающим дефицитом здравого смысла, которые по этой причине не умеют "словом твердо править и мысль держать на привязи свою".
"Нужно ли напоминать, что словами оратора должен руководить здравый смысл, - пишет П.С.Пороховщиков, - что небылиц и бессмыслиц говорить нельзя? Судите сами, читатель.
Казалось бы, ни один обвинитель не станет намеренно ослаблять поддерживаемого им обвинения. Однако товарищ прокурора обращается к присяжным с таким заявлением: "Настоящее дело темное; с одной стороны, подсудимый утверждает, что совершенно непричастен к краже; с другой - трое свидетелей удостоверяют, что он был задержан на месте преступления с поличным". Если при таких уликах дело называется темным, то что же можно назвать ясным?"*(468)
Такая невразумительная, небрежная речь неубедительна не только потому, что противоречит законам логики и объективной реальности, но и потому, что не лучшим образом характеризует интеллектуально-духовный потенциал личности судебного оратора, роняет его авторитет перед присяжными заседателями и председательствующим судьей, возбуждает у них недоверие.
Логичность речи во многом зависит от умения судебного оратора правильно использовать средства интонационного выделения логической структуры речи. А.Ф.Кони советовал лекторам "вообще менять тон - повышать и понижать его в связи со смыслом и значением данной фразы и даже отдельного слова (логическое ударение). Тон подчеркивает. Иногда хорошо "упасть" в тоне: с высокого вдруг перейти на низкий, сделав паузу. Это "иногда" определяется местом в речи... Точных указаний делать по этому вопросу нельзя: может подсказать чутье лектора, вдумчивость. Следует помнить о значении пауз между отдельными частями устной речи (то же, что абзац или красная строка в письменной). Речь не должна произноситься одним махом; она должна быть речью, живым словом"*(469).
Живое слово, звучащая речь, требует четкой смысловой группировки слов вокруг логических центров, когда воспринимаются не только отдельные слова, но и целые смысловые блоки, именуемые речевыми тактами*(470). Речевые такты объединяют группу слов, тесно связанных между собой по смыслу. Внутри речевого такта слова произносятся как одно целое. Причем центром речевого такта становится слово, несущее на себе логическое ударение. Логическое ударение- это интонационное выделение наиболее важного в речевом такте слова, выражающего суть того, о чем говорится в речевом такте. Логическое ударение в отличие от грамматического выделяет не отдельный слог, а целое слово и может перемещаться в рамках одной и той же фразы в зависимости от цели высказывания. Логические паузы - это паузы-остановки, при помощи которых в звучащей речи отделяются связанные между собой речевые такты и более крупные смысловые фрагменты речи, состоящие из нескольких фраз.
Логические паузы перед началом слов, определяющих неповторимый смысл высказывания, имеют важное значение не только для эффективного выделения логической структуры речи, содержащихся в речевых тактах мыслей, идей, но и для их творческого усвоения слушателями и преобразования в личные убеждения. Об этом свидетельствуют результаты психологического исследования С.В.Герасимова: "Если сразу же за пониманием одной идеи начинает излагаться следующая, то для творчества просто не остается места. Более того, разные циклы мышления накладываются друг на друга и интерферируют, что значительно затрудняет восприятие и запоминание материала, каждому знакомо чувство невозможности продолжить работу после осознания новой для себя яркой идеи. Пауза в этом случае необходима. Эта пауза заполнена напряженной внутренней активностью"*(471).
Отсюда видно, что правильные логические паузы повышают убедительность судебной речи тем, что стимулируют внутреннюю активность слушателей, их психические процессы (восприятие, мышление, воображение, память). А это имеет важное значение как в тех случаях, когда до сознания присяжных заседателей необходимо эффективно донести определенные готовые мысли, идеи, выводы, так и в тех, когда нужно побудить их прийти к этим мыслям, идеям и выводам самостоятельно, путем логической переработки содержащихся в речи существенных фактов - логических посылок для определенных выводов.
В последнем случае логическая пауза выполняет функцию ораторского тактического приема наведения слушателей на главную мысль. "Опытный оратор, - пишет П.С.Пороховщиков, - всегда может прикрыть от слушателей свою главную мысль и навести их на нее, не высказываясь до конца. Когда же мысль уже сложилась у них, когда зашевелилось торжество завершенного творчества и с рождением мысли родилось и пристрастие к своему детищу, тогда они уже не критики, полные недоверия, а единомышленники оратора, восхищенные собственною проницательностью"*(472), что существенно повышает убедительность судебной речи, поскольку делает присяжных соавторами мысли умелого оратора.
Этому способствует и оптимальный темп судебной речи, т.е. скорость произнесения звуков, слогов, слов в единицу времени, например в секунду. Для эффективного интонационного выделения оптимальным является естественный, умеренно медленный темп речи, который помогает присяжным заседателям правильно воспринять (услышать), логически переработать и критически оценить все высказанные оратором существенные факты, доказательства, мысли, идеи, выступающие в качестве логических посылок рассуждений и конечных выводов по вопросам о виновности.
При стремительном темпе речи и допроса*(473) "Если вы будете гнать ваши факты мимо присяжных, - писал Р.Гаррис, - они не успеют вглядеться в них. Каждая существенная частица в свидетельских показаниях должна быть отчетлива, удобопонятна и должна стоять на своем месте, не то ваше дело и в целом окажется небезупречным. Если у вас есть шансы выиграть дело, лучше ведите допрос слишком медленно, чем слишком быстро" восприятие, мышление, воображение и память присяжных заседателей не успевают за текущей информацией, содержащейся в речи. О том, что быстрый темп речи не соответствует психофизическим и психофизиологическим свойствам человеческой природы слушателей, свидетельствует высказывание античного риторика Деметрия: "Подобно тому как не замечаешь бегущих людей, так можно не расслышать и быструю речь"*(474). В судебной речи стремительный темп неоправдан еще и потому, что он делает невозможным эффективное использование и других средств убеждения, особенно логических ударений и пауз.
При выборе средств интонационного выделения логической структуры речи следует руководствоваться указаниями здравого смысла, памятуя о том, что "фразовая интонация играет решающую роль в определении подлинного облика любого высказывания. Она в состоянии радикально изменить его смысл и совершенно нейтрализовать его логическую структуру"*(475).
Неправильная расстановка логических пауз и другие проявления неадекватной фразовой интонации, нарушающие смысл высказывания, - один из самых характерных признаков дефицита здравого смысла. По свидетельству А.Д.Дикого, этот признак человеческой глупости великолепно изображал актер М.Чехов в роли Хлестакова: "Но самой потрясающей находкой Чехова была речь его Хлестакова. Алогичная, рваная, с неоправданными интонациями, с паузами в невозможных местах, она неопровержимо свидетельствовала о скудоумии этого Хлестакова. Гоголевские замечания о "легкости в мыслях необыкновенной" получали свою отчетливую реализацию. Создавалось впечатление, что у Чехова-Хлестакова слово на долю секунды обгоняло мысль. Она не поспевала за словом, выскакивающим произвольно, отставала от него, как плохой дирижер от слаженного оркестра... Хлестаков говорил, и никак нельзя было предугадать, какое следующее слово и по каким причинам родится в его захудалом мозгу"*(476).
На типичные проявления бестолковой судебной речи, обусловленные дефицитом здравого смысла у оратора, обращал внимание П.С.Пороховщиков: "У нас на суде почти без исключения преобладают печальные крайности; одни говорят со скоростью тысяча слов в минуту; другие мучительно ищут их или выжимают из себя звуки с таким усилием, как если бы их душили за горло; те бормочут, эти кричат. Оратор... говорит, почти не меняя голоса и так быстро, что за ним бывает трудно следить. Между тем Квинтилиан писал про Цицерона: "говорит с расстановкой". Если вслушаться в наши речи, нельзя не заметить в них странную особенность. Существенные части фраз по большей части произносятся с непонятной скороговоркой или робким бормотанием; а всякие сорные слова вроде: при всяких условиях вообще, а в данном случае в особенности; жизнь - это драгоценное благо человека; кража, т.е. тайное похищение чужого движимого имущества и т.п. - раздаются громко, отчетливо, "словно падает жемчуг на серебряное блюдо". Обвинительная речь о краже банки с вареньем мчится, громит, сокрушает, а обвинение в посягательстве против женской чести или в предумышленном убийстве хромает, ищет, заикается"*(477).
Одним из типичных проявлений бестолковой судебной речи, произносимой без логических пауз и ударений и т. п., является интонационно невыразительная, однообразная, монотонная речь, текущая "ручейком". П.С.Пороховщиков предостерегал судебных ораторов от такой речи, поскольку она очень быстро утомляет присяжных заседателей, вводит их в полудремотное состояние, при котором снижается эффективность восприятия и понимания ее содержания: "Остерегайтесь говорить ручейком: вода струится, журчит, лепечет и скользит по мозгам слушателей, не оставляя в них следа. Чтобы избежать утомительного однообразия, надо составить речь в таком порядке, чтобы каждый переход от одного раздела к другому требовал перемены интонации"*(478).
В другой работе П.С.Пороховщиков особо предостерегал судебных ораторов от такой ошибки, как недостаточно громкая и отчетливая речь: "Эта ошибка повторяется постоянно; молодые защитники не замечают ее. Между тем акустика в наших залах невозможная, и глухой голос совсем пропадает в них. Судьи часто с трудом следят за речами сторон, а они ближе к защитнику, чем присяжные. Слышно начало фразы, не слышен конец; пропущено два-три слова, и потерян смысл целого предложения. Не имея привычки следить за собою, оратор не может наблюдать за тем, чтобы таким образом не пропадали и важнейшие его соображения"*(479), без которых логическая структура речи не воспринимается, теряется ее убедительность.
Убедительность речи пропадает еще и потому, что "такие негромкие и неотчетливые речи кажутся просто робкими, является представление, что говорящий сам не уверен в ценности своих слов и верности своих юридических соображений"*(480). И наоборот, "...умеренно громкая, отчетливая речь, если только в ней не сквозит излишней самоуверенности, сразу располагает залу в пользу оратора и внушает присяжным убеждение, что его следует слушать со вниманием"*(481).
Для правильного восприятия и осмысления логической структуры речь должна обладать еще одним важным коммуникативным качеством, от которого зависит ее убедительность, - лаконичностью при достаточной продолжительности.
Лаконичность при достаточной продолжительности речи А.Ф.Кони называл краткостью. Однако, как это видно из его приведенного ниже высказывания, он имел в виду именно лаконичность*(482). Слово "лаконичный" означает краткость и четкость в выражении мыслей. По преданию, этим качеством славились спартанцы, жители древней Лакии при достаточной, разумной, целесообразной продолжительности речи: "Краткость речи состоит не только в краткости времени, в течение которого она произносится. Лекция может идти целый час и все-таки быть краткой; она же при 10 минутах может казаться длинной, утомительной"*(483) ..."Краткость - отсутствие всего лишнего, не относящегося к содержанию, всего того водянистого и засоряющего, чем обычно грешат речи. Надо избегать лишнего: оно расхолаживает и ведет к потере внимания слушателей. Чтобы из мрамора сделать лицо, надо удалить из него все то, что не есть лицо (мнение А.П.Чехова). Так и лектор ни под каким видом не должен допускать в своей речи ничего из того, что разжижает речь, что делает ее "предлинновенной", что нарушает второе требование: быстрое движение речи вперед. Речь должна быть экономной, упругой. Нельзя рассуждать так: ничего, я оставлю это слово, это предложение, этот образ, хотя они и не особенно-то важны. Все неважное - выбрасывать, тогда и получится та краткость, о которой тот же Чехов сказал: "Краткость - сестра таланта". Нужно делать так, чтобы слов было относительно немного, а мыслей, чувств, эмоций - много. Тогда речь краткая, тогда она уподобляется вкусному вину, которого достаточно рюмки, чтобы почувствовать себя приятно опьяненным, тогда она исполнит завет Майкова: словам тесно, а мыслям просторно"*(484).
Но экономная, упругая, емкая и содержательная речь, в которой словам тесно, а мыслям просторно, слов относительно мало, а мыслей, чувств, эмоций много, в которой нет ни одного лишнего слова, мешающего движению, развитию главной мысли, - это речь лаконичная, обладающая достаточной (разумной, целесообразной) продолжительностью. Лаконичная речь, обладающая достаточной продолжительностью, по времени может быть и краткой, и длинной, произносимой в течение нескольких часов и даже дней - когда здравый смысл подсказывает, что разумно, целесообразно, уместно избрать ту или иную продолжительность с учетом складывающейся ситуации, замысла оратора, его интеллектуально-духовного потенциала, его речевых "ресурсов", умений и навыков.
"Речь может быть сказана в двадцать минут и быть очень длинной,пишет Р.Гаррис, - может длиться шесть часов и быть необыкновенно сжатой. Вступительная речь по обвинению Артура Ортона в ложных показаниях под присягой (дело Тичборна) продолжалась несколько дней, и тем не менее это образец точного, стройного и сжатого изложения"*(485). Такую речь Гаррис, так же как и А.Ф.Кони, почему-то называет краткой, а не лаконичной.
Таким образом, лаконичность и достаточная (разумная, целесообразная) продолжительность уместны в более или менее краткой и в более или менее длинной речи. Тогда как более или менее короткая или длинная речь уместна не всегда, даже если такая речь достаточно лаконична. О том, что слишком длинная судебная речь бывает чаще всего неуместной, известно всем судебным ораторам, но не все они догадываются о том, что и короткая речь бывает неуместной, функционально неоправданной, когда она не позволяет понятно и убедительно передать присяжным нужное содержание.
Это хорошо понимали античные ораторы, о чем свидетельствует Цицерон в трактате "Об ораторе": "Повествование, согласно правилам, должно быть кратким... если же краткость состоит в том, чтобы все слова были только самыми необходимыми, то такая краткость требуется лишь изредка, обычно очень мешает изложению, - не только потому, что делает его темным, но и потому, что уничтожает самое главное достоинство рассказа - его прелесть и убедительность"*(486). Эту мысль он последовательно развивает в "Ораторе", где подчеркивает, что краткость является достоинством речи лишь в том случае, "если предмет того требует"*(487).
В суде присяжных, где в условиях информационной неопределенности, дефицита или противоречивости доказательств рассматриваются наиболее сложные, нестандартные дела об убийствах и других опасных преступлениях, краткая речь может быть неуместной. Обвинитель или защитник, который собирается "пленить сердца" присяжных заседателей слишком краткой, лапидарной речью, рискует тем, что их умы окажутся в плену аргументов его более разговорчивого процессуального противника. Не случайно П.С.Пороховщиков предостерегал судебных ораторов от такой речи: "Сжатая речь - опасное достоинство для оратора"*(488). Дело в том, что она может быть не только непонятна, но и неубедительна, особенно для малоразвитых присяжных: "...для человека малоразвитого новая мысль есть трудность. Надо дать ему время вдуматься, усвоить ее, надо задержать на ней его внимание"*(489).
Краткая речь не всегда "долетает" до ума даже достаточно развитых присяжных заседателей как в тex случаях, когда содержащиеся в ней мысли просты и доступны для понимания любого здравомыслящего человека, так и тогда, когда даже высокообразованным людям приходится растолковывать сложные, неочевидные соображения, поскольку одним из свойств человеческой природы является то, что "мысли привычные, вполне очевидные скользят в мозгу слушателей, не задевая его. Менее обыкновенные не успевают в него проникнуть"*(490).
С точки зрения современной науки некоторая информационно-словесная избыточность в речи необходима, во-первых, для того, чтобы гарантировать понимание содержания речи, требующее глубокого размышления*(491), во-вторых, для гарантированного усвоения присяжными заседателями всей полезной информации, влияющей на постепенное формирование их внутреннего убеждения по вопросам о виновности. Дело в том, что лишь незначительная часть содержащейся в речи оратора информации сразу же объективируется сознанием присяжных, оказывается в фокусе мыслительной деятельности слушателей. Остальная часть воспринятой, услышанной ими полезной информации, имеющей отношение к решаемым вопросам, "оседает" в подсознании и актуализируется, извлекается из его "складов" и "архивов" лишь в процессе принятия решения под влиянием чувства ответственности и других эмоциональных переживаний.
Как отмечается в психологической литературе, "получая из внешнего мира колоссальный поток информации, человеческий мозг... доводит до уровня сознания примерно тысячную часть объема этого потока. Неужели остальная часть просто отбрасывается как ненужная? Нет, мозг аккумулирует и еще часть информации, оставляя ее за "порогом" сознания. Эта информация накапливается, перерабатывается, чтобы в один прекрасный момент, как это часто бывает в творческой деятельности, "выйти на поверхность" и стать основой для решения проблем, не поддававшихся решению при оперировании осознанной информацией"*(492).
Отсюда видно, что подсознание слушателей представляет собой своеобразный "инкубатор", в котором постепенно "дозревает" до уровня сознательного убеждения "не переваренная" сознанием, избыточная, но полезная для принятия правильного решения информация. При разработке и произнесении судебной речи этот психофизиологический и психологический механизм может быть использован для направления мыслей присяжных заседателей в нужную для дела сторону, т. е. для реализации метода убеждающего внушения как составной части процесса убеждения.
Все это объясняет, почему лаконичная речь для обеспечения убеждающего воздействия должна быть достаточно продолжительна. Это имеет особенно важное значение в защитительной речи, поскольку адвокату после выступления прокурора приходится не только убеждать, но и переубеждать присяжных заседателей. Без эффекта убеждающего внушения, который обеспечивает только достаточно продолжительная речь, тут не обойтись. "Искусство защитника, - писал Л.Е.Владимиров, - должно состоять в том, чтобы, не будучи многословным, а скорее сжатым, говорить, однако, настолько долго, чтобы подчинить себе волю и мысль слушателей. Очень короткою речью нельзя достигнуть той внушаемости слушателей, какая нужна"*(493).
Опасна, однако, и другая крайность. Когда присяжные начинают ощущать, что их утомляет продолжительная речь, они невольно испытывают негативное отношение к оратору, злоупотребляющему их вниманием. В этот момент они меньше всего предрасположены внимать его внушениям и yбeждениям, поскольку их больше всего начинает занимать не то, о чем он говорит, а то, когда он перестанет говорить. В такой ситуации каждое последующее слово, при помощи которого он продолжает испытывать их терпение, вызывает у присяжных сильнейший негативизм, "упертость", нежелание прислушиваться даже к самым веским доводам.
О наступлении этого критического периода, который особенно опасен для адвоката и его подзащитного, свидетельствуют характерные признаки - например, присяжные перестают смотреть на оратора и начинают нетерпеливо барабанить пальцами. "Когда присяжные начинают барабанить пальцами, - отмечает Р.Гаррис, - вы можете быть уверены, что уже говорили дольше, чем следовало, и каждое новое слово может оказаться не только утомительным для них, но и опасным для вашего доверителя"*(494).
Такая реакция у присяжных обычно проявляется тогда, когда судебная речь не только чрезмерно продолжительна, но и недостаточно выразительна.
Выразительностью (экспрессивностью) речи называются такие особенности ее структуры, которые поддерживают внимание и интерес слушателей, облегчают им восприятие, запоминание и логическую переработку материала более или менее продолжительной речи оратора, вызывают у них положительные эмоции и чувства, активизирующие их логическое и образное мышление, воображение, логическую и образную память.
Выразительность трактуют еще как художественную убедительность*(495). Эффект достигается за счет использования следующих средств:
1) эстетически совершенного стиля;
2) образных средств;
3) риторических фигур.
Эстетически совершенный стиль судебной речи. Под стилем понимается особая манера выражать свои мысли письменно или устно. Содержание этого понятия изящно раскрывает Д.Тьебо: "...стиль проявляется в выборе мыслей, которые желаешь выразить; в выборе порядка, в котором будут следовать эти мысли; в выборе связей, объединяющих мысли; в выборе выражений, в которых эти мысли облекаются; в выборе "оборотов", которые принимают эти выражения... и, наконец, в выборе общего тона, которому подчиняется все"*(496). Очарование и своеобразие стилю придает индивидуальный слог речи, т.е. оригинальная манера высказывать свои мысли. Как отмечал В.Г.Белинский, "слог - это рельефность, осязаемость мысли; в слоге весь человек; слог всегда оригинален, как личность, как характер"*(497).
Индивидуальный слог (стиль) речи зависит от эстетического образования и воспитания оратора, обогащающих его жизненный опыт пониманием и ощущением прекрасного в его различных проявлениях, в том числе в художественной литературе, которая имеет особенно важное значение для приобщения личности к эстетике словесного творчества*(498).
Все это способствует формированию и развитию у оратора лежащих в основе его индивидуального стиля речевых умений и навыков, о которых пишет известный российский специалист по культуре речи Б.Н.Головин: "Ощущение говорящим и пишущим целесообразности того или иного слова, той или иной синтаксической конструкции и их сложного сцепления в пределах целостных отрезков текста и всего текста - вот та мощная сила, которая выковывает образцовую речь"*(499).
Для обеспечения эффекта убеждающего внушения слог и стиль судебной речи должны обладать значительными эстетическими достоинствами. Об этом прекрасно сказал К.Л.Луцкий: "Судебный оратор только беспрерывными впечатлениями на ум присяжных может заставить их быть внимательными к речи, в особенности к большой. "А мы слушаем, - говорит Расин, - только постольку, поскольку то нравится нашим ушам и воображению благодаря очарованию стиля". Поэтому Цицерон и считал, что нет красноречия, где нет очарования, и Аристотель учил очаровывать слушателей: те, кто охотно слушают, лучше понимают и легче верят. Главное очарование стиля заключается в гармонии речи, той гармонии, которая вызывает представление о соразмерности в повышении и падении, благородстве и изящности, величии и мягкости и которая есть результат порядка, распределения и пропорциональности слов, фраз, периодов и всех составляющих судебной речи... Из гармонии слов и их соединений вытекает главная гармония ораторской речи - гармония фраз в отношении их самих и их последовательности, лежащая в основании периодов, т. е. определенных разделов речи, в которых связанные между собой части имеют разумное соотношение и дают достаточный отдых для слуха, ума и дыхания, составляя вместе, в целом, законченный смысл и совершенный отрывок... И если бы изъять из судебной речи гармонию, в ней не осталось бы ни силы, ни благородства, ни изящности, ни всего того, что дает ей красоту... Лонжен говорит: "Гармония речи производит впечатление не только на ухо, но и на ум; она вызывает массу мыслей, чувств, образов и говорит непосредственно нашей душе соотношением между звуками и мыслями""*(500).
Ладное, гармоническое сочетание всех элементов речи оживляет красотой, силой и изяществом выражений каждый фрагмент судебной речи и всю речь в целом, что вызывает у присяжных заседателей эстетическое удовлетворение, сопровождающееся положительными чувствами и эмоциями, возбуждающими и поддерживающими не только интерес и внимание, но и стимулируемые ими психические процессы - образное и логическое мышление, воображение, образную и логическую память. Все это способствует формированию у присяжных положительного отношения к оратору, сочувствия и сопереживания его мыслям, доводам, рассуждениям, является составной частью эффекта убеждающего внушения, сопутствующего убедительной судебной речи.
Изящный, эстетически совершенный стиль речи имеет особенно важное значение при доказывании на основании косвенных улик, которое всегда протекает в условиях некоторой неопределенности*(501) В гносеологическом аспекте неопределенность - это "потенциально возможная, но не выявленная адекватность (неадекватность) отображения оригиналу", даже когда в деле имеется достаточное количество доказательств. При оценке речей обвинителя и защитника присяжные помимо основного критерия их истинности - исследованных в ходе судебного следствия доказательств - учитывают и дополнительные, вторичные критерии, одним из которых является эстетическое совершенство этих речей.
Это свойство человеческой природы - при познании истины в условиях информационной неопределенности опираться и на дополнительный, эстетический критерий. Оно проявляется и в других сферах познавательной и практической деятельности. Так, А.Эйнштейн неоднократно говорил, что его уверенность в справедливости установленных им уравнений общей теории относительности еще до их практической проверки проистекала из осознания их стройности, красоты, внутренней замкнутости*(502).
Красота, изящество, элегантность и другие признаки эстетического совершенства, прекрасного выступают в качестве критерия истины не только в науке, но и в различных сферах практики, о чем свидетельствуют следующие высказывания авторитетных специалистов:
"Операция должна быть проведена эстетично, потому что некрасиво прооперированный глаз видеть не будет" (известный глазной хирург З.И.Мороз);
"Некрасивый самолет не полетит. Не знаю почему, но не полетит" (академик А.Яковлев)*(503).
Соответственно и эстетически несовершенная, художественно невыразительная речь "не долетит" до сознания присяжных заседателей, не повлияет на их внутреннее убеждение по вопросам виновности при рассмотрении сложного дела в условиях информационной неопределенности, особенно при доказывании на основании косвенных улик.
Такое воздействие может оказать только эстетически совершенная, гармоничная, выразительная обвинительная или защитительная речь, которая воспринимается как художественное произведение. "Прочтите любую речь истинного оратора, - пишет П.С.Пороховщиков,- и вы убедитесь, что, будучи обвинением или защитой, она есть вместе с тем художественное произведение"*(504).
Искусная, художественно выразительная речь позволяет защитнику и обвинителю эффективно решать три задачи построения убедительной речи: доходчиво доказать присяжным правильность и справедливость своей позиции, доводов, на которых она основана: привлечь, расположить к себе присяжных; направить их мысли в нужную для дела сторону.
Однако этот эффект обеспечивается только тогда, когда все части речи (вступление, основная часть и заключение) достаточно выразительны, не диссонируют друг с другом по художественной разработанности. Такой диссонанс - одно из типичных проявлений функциональной безграмотности ораторов, страдающих дефицитом здравого смысла. Сенека Старший рассказывал, что античный ритор Пассиен блестяще произносил лишь заключительные части речи, и слушатели, зная это, расходились после его вступления, чтобы вернуться к заключению*(505). Совершенно очевидно, что одним лишь блестящим заключением невозможно эффективно убедить слушателей, которые во время произнесения главной части пребывают в спячке либо мысленно или наяву покидают оратора.
Следовательно, убедительная, прекрасная речь, так же как и неотразимо привлекательная, прекрасная женщина, не может быть "местами хороша", она должна быть совершенна во всех своих частях - и во вступлении, и в главной части, и в заключении, - только тогда оратор может серьезно рассчитывать на то, что интерес и внимание присяжных заседателей не изменят ему на протяжении всей речи и что она произведет на присяжных неотразимое впечатление, завоюет их умы и сердца, т. е. окончательно убедит присяжных, сформирует у них психологическую готовность вынести правильный и справедливый вердикт, соответствующий положениям и доводам оратора.
В процессе разработки судебной речи для придания ей художественной выразительности используются образные средства речи и риторические фигуры.
В суде присяжных необходимость "рассыпать" перед присяжными заседателями в обвинительной и защитительной речах риторический "бисер" с использованием различных фигур и образных средств вызывается тем, что речь во всей ее полноте должна дойти до сознания не только самых сообразительных, самых умных, самых образованных, но и самых обыкновенных присяжных, которые в коллегии преобладают. Это вытекает из главного принципа риторики, сформулированного еще Аристотелем: "...риторика не рассматривает того, что является правдоподобным для отдельного лица, например для Сократа или Каллия, но имеет в виду то, что убедительно для всех людей, каковы они есть...", прежде всего для тех обыкновенных слушателей, "...которые не в состоянии ни охватывать сразу длинную нить рассуждений, ни выводить заключения издалека... рассуждения неудобопонятны вследствие своей длины, потому что судья ведь предполагается человеком заурядным"*(506).
С учетом содержания указанного главного принципа риторики трудно признать достаточно обоснованными высказываемые в юридической и психологической литературе советы о том, что при построении и произнесении судебной речи целесообразно ориентироваться на наиболее авторитетных присяжных заседателей. Так, по мнению французского социального психолога Гюстава Лебона, "оратору нет нужды привлекать на свою сторону всех присяжных - он должен привлечь только вожаков, которые дают направление общему мнению... Этих-то двух-трех вожаков и надо постараться убедить адвокату при помощи искусных внушений"*(507). Сходную точку зрения высказывал и Р.Гаррис: "Умелый и опытный адвокат всегда различит среди присяжных заседателей того, которому подчиняются другие: к нему он и обратит свою речь... вы выиграете дело, убедив умнейшего. Если этого нельзя сделать, попытайтесь склонить в свою сторону слабейших..."*(508)
Думается, что эти рекомендации трудно признать теоретически и практически обоснованными не только потому, что они противоречат основному принципу риторики, но и потому, что их практическая реализация сопряжена со значительным риском. Во-первых, к моменту судебных прений невозможно точно определить, кто из 12 присяжных является более и кто менее авторитетным, влиятельным, сообразительным. Мнения об этом оратора и присяжных заседателей могут не совпадать. Авторитет, влияние и интеллектуально-духовный потенциал каждого присяжного заседателя по-настоящему проявляются и реально выявляются только в совещательной комнате, в процессе групповой дискуссии по поставленным перед коллегией присяжных заседателей вопросам.
Во-вторых, даже если бы проницательному оратору удалось "вычислить" более и менее авторитетных присяжных, обращение речи только к ним рискованно и потому, что это не будет способствовать установлению и поддержанию психологического контакта с остальными присяжными, которые почувствуют, что оратор духовно общается только с теми из них, которые ему кажутся более или менее авторитетными.
Итак, в соответствии с основным принципом риторики в судебной речи, ориентированной прежде всего на обычных, заурядных людей, яркий риторический "бисер" в виде выразительных образных средств речи и риторических фигур необходим для того, чтобы сделать речь убедительной для всех без исключения присяжных заседателей, помочь каждому из них "охватить сразу длинную нить рассуждений" оратора, понять логику его рассуждений и выводов.
Образные средства речи (образная речь). Основным средством построения образной речи являются различные тропы - обороты речи, в которых слова, фразы и выражения употребляются в переносном смысле в целях достижения большей художественной выразительности. В основе тропов лежит сопоставление двух представлений, одно из которых связано с другим на основе сходства, смежности или контраста.
Наиболее распространенными тропами являются сравнение, метафора, метонимия, синекдоха, эпитет, перифраза, аллегория, олицетворение, гипербола, литота, ирония*(509).
Сравнение - образное сопоставление двух предметов или явлений с целью более яркой и наглядной характеристики одного из них при помощи другого. К сравнению близка метафора.
Метафора - это образный перенос названия с одного предмета на другой, замена прямого наименования словом, употребляемым в образном значении. В сущности метафора - скрытое сравнение. Аристотель подчеркивал, что "...между тем и другим существует лишь незначительная разница. Так, когда поэт (говорит) об Ахилле: "он ринулся как лев" - это есть сравнение. Когда же он говорит: "лев ринулся" - это есть метафора: так как оба обладают храбростью, то поэт, пользуясь метафорой, назвал (львом) Ахилла..., все удачно употребленные метафоры будут в то же время и сравнениями, а сравнения, (наоборот, будут) метафорами, раз отсутствует слово сравнения (как)"*(510).
Метонимия - образное употребление вместо названия предмета речи названия какого-то другого предмета, который тесно с ним связан. Например, у А.С.Пушкина: "Все флаги в гости будут к нам".
Разновидностью метонимии является синекдоха - троп, сущность которого заключается в том, что называется часть вместо целого, используется единственное число вместо множественного или, наоборот, целое вместо части, множественное число вместо единственного.
Эпитет - образное, красочное определение, обрисовывающее предмет речи или передающее отношение к нему оратора.
Перифраза - образный оборот, состоящий в замене названия предмета или явления описанием их существенных признаков или указанием на их существенные черты. Например, "царь зверей" вместо "лев".
Аллегория - иносказательное образное изображение отвлеченного понятия при помощи конкретного жизненного образа. Например, в баснях, сказках глупость, упрямство воплощаются в образе осла.
Олицетворение - образное перенесение свойств человека на неодушевленные предметы и отвлеченные понятия. Эти предметы и понятия наделяются даром речи, способностью передвигаться в пространстве, мыслить и чувствовать.
Гипербола - образное выражение, состоящее в преувеличении размеров, силы, красоты, значения описываемого. В необходимых случаях в речи может применяться и обратная гипербола - литота.
Литота - образное выражение, преуменьшающее размеры, силу, значение описываемого.
Ирония - употребление слова или выражения в смысле, обратном буквальному, с целью насмешки. Но это не грубая, а тонкая насмешка, прикрытая внешней учтивостью. Иначе говоря, ирония - это замаскированная насмешка, "...где скрытый смысл является отрицанием буквального"*(511).
В судебной речи разные образные средства используются прежде всего для привлечения и поддержания внимания и интереса присяжных к речи. По выражению К.Д.Ушинского, внимание - это "дверь в сознание человека, и, приоткрыв ее в начале выступления, оратор стремится держать ее открытой на протяжении всей речи"*(512). С этой целью в судебной речи и используются образные средства. "Умение непрерывно подстрекать внимание слушателей, - писал Р.Гаррис, - есть одно из основных правил красноречия. Неожиданное сравнение, оригинальная мысль или изящный оборот - все это служит указанной цели в искусно составленной речи"*(513).
В искусно составленной речи образные средства "вкраплены" таким образом, чтобы внимание и интерес присяжных постоянно взбадривались и освежались, а утомление не наступало. "Чтобы внимание слушателей не ослабевало, - советовал А.Левенстим в книге "Речь государственного обвинителя в уголовном суде" (СПб., 1894), - следует распределять факты таким образом, чтобы живой рассказ был ближе к концу, чем к началу, иначе впечатление, оставленное речью, будет бледное. Кроме того, при начале речи ум слушателей свеж, а к концу внимание ослабевает и должно быть подогрето искусственно... Нельзя однообразные факты излагать один за другим. Напротив, надо непременно разнообразить содержание речи, чтобы не утомлять присяжных. Чрезмерное утомление - это злейший враг оратора, ибо нельзя убеждать слушателя, который не следит за вашей речью. Его внимание надо возбуждать и поддерживать во что бы то ни стало. Если обстоятельства дела однообразны, то удачные сравнения, тонкий юмор и ловко рассказанный исторический факт оживляют всю залу. Защита отлично знает эту сторону дела, и поэтому ее лучшие представители умеют возбудить внимание присяжных"*(514).
Для своевременного искусственного освежения ума и подогрева интереса и внимания присяжных к содержанию главной части речи А.Левенстим рекомендовал наблюдать за малейшими изменениями в их облике и поведении: "Во время речи следует смотреть на присяжных в упор и по выражению глаз и лица судить о том, как они относятся к доводам. Если их поза и взоры следят за вами, то вы можете быть убеждены, что речь действует и доводы их интересуют. Но как только они начинают смотреть не на оратора, а на публику или на разные предметы, стоящие в зале заседания, то это значит, что они устали и их внимание следует оживить"*(515).
С этой целью опытные ораторы приводят уместные примеры из художественной литературы, пословицы, поговорки, образные фразеологические выражения, содержащие элементы юмора, например каламбуры. Об этом действенном приеме освежения ума и оживления внимания и интереса к речи рассказал герой "Скучной истории" A.П.Чехова: "Читаешь четверть, полчаса, и вот замечаешь, что студенты начинают поглядывать на потолок, на Петра Игнатьевича, один ползет за платком, другой сядет поудобнее, третий улыбнется своим мыслям... Это значит, что внимание утомлено. Нужно и принять меры. Пользуясь первым удобным случаем, я говорю какой-нибудь каламбур. Все полтораста лиц широко улыбаются, глаза весело блестят, слышится гул моря... Я тоже смеюсь. Внимание оживилось. Я могу продолжать"*(516).
Своевременное и уместное применение оратором образных средств не только освежает внимание и интерес к речи, но и способствует эффективному поддержанию психологического контакта со слушателями, покорению их умов и сердец, что обеспечивает убеждающее воздействие. Об этом прекрасно сказал В.О.Ключевский: "Развивая мысль в речи, надо сперва ее вложить в ум слушателя, потом в наглядном сравнении предъявить ее воображению и, наконец, на мягкой лирической подкладке осторожно положить ее на сердце, и тогда слушатель - Ваш военнопленный и сам не убежит от Вас, даже когда Вы отпустите его на волю, останется вечно послушным Вашим клиентом"*(517).
Отсюда видно, что образная речь позволяет эффективно поддерживать внимание и интерес слушателей, потому что экспрессивные речевые средства оказывают интегральное воздействие на все психические процессы, участвующие в познании, задевают все наиболее чувствительные "струны души" - и эмоции, и чувства, и восприятие, и логическое и образное мышление, и воображение, и логическую и образную память.
По свидетельству П.С.Пороховщикова, судебная речь, украшенная образами, несравненно выразительнее, живее, нагляднее простой речи, составленной из одних рассуждений. Поэтому она лучше запоминается присяжными, оказывает действенное влияние на формирование их внутреннего убеждения: "Речь, составленная из одних рассуждений, не может удерживаться в голове людей непривычных; она исчезает из памяти присяжных, как только они прошли в совещательную комнату. Если в ней были эффективные картины, этого случиться не может. С другой стороны, только краски и образы могут создать живую речь, т.е. такую, которая могла бы произвести впечатление на слушателей"*(518).
На это обращал внимание и Р.Гаррис: "Впечатление, остающееся у слушателей после слов настоящего оратора, есть ряд образов. Люди не столько слышат, сколько видят и чувствуют истинно великую речь. Поэтому слова, не вызывающие образов, скоро утомляют их. Оратор - чародей, который взмахом своего волшебного жезла создает перед слушателями сцены, в которых они не только зрители, но и актеры: они испытывают на себе непосредственное отражение разворачивающихся перед ними событий и переживают окружающие их радости и горести. Я не хочу сказать, что следует искусственно заражать присяжных истерикой. Нет, но вы должны достигнуть того, чтобы они не только слышали ваши слова, но и видели картину, рисующуюся перед вами, и были увлечены порывом ваших собственных чувств"*(519).
Такая образная речь имеет особенно важное значение для убеждения присяжных, у которых образный тип мышления доминирует над рассудочным (понятийно-логическим, научным). Как отмечает академик Б.Раушенбах, у людей разных социально-психологических типов, "...как правило, один из типов мышления доминирует - идет ли речь о знаменитых деятелях науки и культуры или об обычных людях, не наделенных особыми талантами... Для человека, у которого доминирует образное мышление, доводы рационального знания кажутся второстепенными и малоубедительными"*(520). Но если доводы рационального знания "нарядить в одежды" образной речи, они обретут весомость и убедительность для людей, у которых преобладает образное мышление.
Такой прием применил, например, В.Д.Спасович, который образно разъяснил присяжным, что без установления мотивов преступления уголовное дело, "точно статуя без головы, или без рук, или без туловища"*(521).
Сравнения и другие образные средства позволяют донести сложные мысли до ума всех присяжных заседателей, среди которых преобладают люди, имеющие средний уровень развития образного и логического мышления. Как отмечал П.С.Пороховщиков, "оратору всегда желательно быть понятым всеми: для этого он должен обладать умением приспособить свою речь к уровню средних, а может быть, и ниже чем средних людей. Я не ошибусь, если скажу, что и большинство так называемых образованных людей нашего общества не слишком привыкли усваивать общие мысли без помощи примеров или сравнений"*(522).
Выраженные в образной форме рациональные знания, мысли, идеи обладают повышенной убедительностью для слушателей с любым типом мышления и уровнем его развития. В литературе по психологии убеждения отмечается, что, "как правило, убеждающая деятельность предпочитает теоретическим, абстрактным понятиям интеллектуальные сплавы образов-мыслей. Убеждающий образ-мысль легко находит душевный отклик, так как у адресата убеждения в сфере его личного опыта всегда отыщется чувственный аналог предъявленного образа"*(523), что способствует активизации здравого смысла слушателей, их логической способности суждения, их жизненного опыта.
Интеллектуальные сплавы образов-мыслей имеют особенно важное значение, когда для убеждения и переубеждения слушателей необходима длинная цепь рассуждений. Дело в том, что сами по себе такие рассуждения, без образов, как отмечает М.Масарский, "не годятся для убеждения. Убеждение оперирует целостными образами. А логика здесь присутствует в виде коротких "цепей замыкания". Чрезвычайно важен и способ связывания убеждающих образов - ассоциация по пространственно-временному совмещению, по неожиданности, по смежности, по звуковому сходству"*(524). Эти ассоциации, поддерживая внимание и интерес к длинной нити рассуждений, одновременно выступают в виде своеобразной "кальки", наглядной опорной схемы, благодаря которой эффективно воспринимаются, логически перерабатываются и запоминаются если нe вся цепь рассуждений оратора, то по крайней мере, наиболее важные его мысли.
Следует учитывать и то, что "образное мышление древнее логического, рассуждающего. В силу этого образы глубоко проникают в сознание, а логические формы остаются на его поверхности, выполняя функцию строительных лесов вокруг здания мысли... Образы интенсивнее переживаются... информационно избыточны, вследствие чего восприятие их гарантировано"*(525).
Как установлено специальными исследованиями, для внутренней речи, к которой адресуется убеждение, основным является образный (предметно-схематический) код*(526), который обладает повышенной чувствительностью к восприятию передаваемых в образной форме мыслей, эмоций и чувств, в которых отражаются человеческие ценности, потребности, т.е. человеческое сердце, человеческая совесть*(527).
Как отмечал академик Б.Раушенбах, надежной основой человеческого познания и основанного на нем поведения является рационально-образная картина мира: "Мир следует постигать, по выражению Гомера, и мыслью, и сердцем. Лишь совокупность научной и "сердечной" картины мира дает достойное человека отображение мира в его сознании и сможет быть надежной основой для поведения"*(528).
Удачные сравнения, метафоры, эпитеты и другие образные средства (тропы) являются эффективным способом отображения в сознании человека достойной его рационально-образной, научной и "сердечной" картины мира, потому что они чувственно отражают свойства и признаки предметов и явлений окружающей действительности, их реальные взаимосвязи, что вызывает у слушателей и читателей соответствующие интеллектуальные и эмоциональные ассоциации и таким образом активизирует их здравый смысл и совесть.
"Что такое выразительный эпитет или содержательная метафора, как не чувственное отражение реальных причинных взаимосвязей действительности? - пишет литературовед Б.Рунин. - Искусство позволяет ассоциативно продлить их. Поставив в связь два, казалось бы, далеких явления, художник как бы вовлекает в промежуток между ними наш собственный опыт"*(529). Однако для того чтобы оживить свою речь удачным образным оборотом, обвинитель и защитник, так же как и художник, должны обладать достаточным здравым смыслом и совестью, прежде всего достаточно высокой логической способностью суждения и богатым "архивом казуистики", т. е. адекватным запасом знаний об окружающей действительности, пониманием практической психологии людей, природы окружающих их предметов и вещей, реальных взаимосвязей между ними, поскольку, как уже отмечалось, в основе тропов лежит логически-образное сопоставление двух представлений на основе сходства, смежности или контраста.
О том, что при выборе подходящих тропов участвуют обе компоненты здравого смысла - логическая способность суждения и жизненный опыт, - свидетельствует следующее высказывание Аристотеля: "Нужно употреблять в речи подходящие эпитеты и метафоры, а этого можно достигнуть с помощью аналогии; в противном случае [метафора и эпитет] покажутся неподходящими, вследствие того что противоположность двух понятий наиболее ясна в том случае, когда эти понятия стоят рядом. Нужно рассудить, что так же [подходит] для старика, как пурпуровый плащ для юноши, потому что тому и другому приличествует не одно и то же. И если желаешь представить что-нибудь в прекрасном свете, следует заимствовать метафору от предмета лучшего в самом роде вещей; если же [хочешь] выставить что-нибудь в дурном свете, то [следует заимствовать ее] от худших вещей, например... о просящем милостыню сказать, что он просто обращается с просьбой, а об обращающемся с просьбой сказать, что он просит милостыню... Так, Ификрат называл Каллия нищенствующим жрецом Кибелы, а не факелоносцем. На это Каллий говорил, что он [Ификрат] - человек непосвященный, ибо в противном случае он называл бы его не нищенствующим жрецом Кибелы, а факелоносцем. И та и другая должности имеют отношение к богине, но одна из них почетна, а другая нет. Точно так же [лица посторонние] называют [окружающих Дионисия] Дионисиевыми льстецами, а сами они называют себя художниками. И то, и другое названия - метафора, но первое [исходит от лиц], придающих этому грязное значение, а другое - [от лиц, подразумевающих] противоположное. Точно так же и грабители называют себя теперь пористами [сборщиками чрезвычайных податей]. С таким же основанием можно сказать про человека, поступившего несправедливо, что он ошибся, а про человека, впавшего в ошибку, что он поступил несправедливо, и про человека, совершившего кражу, что он взял, а также, что он ограбил"*(530).
Таким образом, метафоры, эпитеты, сравнения и другие образные обороты речи способны не только передавать тончайшие нюансы человеческих взаимоотношений, но и в определенной степени формировать отношение к ним слушателей посредством образной речи, оказывающей мощное воздействие на внутренний мир человека, его воображение, образное мышление, образную память.
Все это имеет особенно важное значение при разработке и произнесении защитительной речи, особенно когда рассматриваемое в суде присяжных опасное деяние вызвало сильный общественный диссонанс, негативное отношение общественного мнения к личности случайно заподозренного, неповинного человека. В таких случаях защитник обязан сделать все возможное для того, чтобы это настроение общественного мнения не распространилось на коллегию присяжных заседателей, не повлияло на их внутреннее убеждение, не повлекло вынесения неправильного и несправедливого обвинительного вердикта. Об этой сверхзадаче защиты, которую адвокат может эффективно решить при помощи юридически грамотной, образной речи, прекрасно сказал С.А.Андреевский в работе "Об уголовной защите": "Ему нужно отстаивать узкие интересы отдельного лица против общества. Общественная масса уже готова задавить отдельного человека, необходимо эту массу задержать, умилостивить, заставить ее отказаться от своего намерения, воздержаться от осуждения. Нужно достигнуть, чтобы она ничего не сделала этому человеку, чтобы она сказала "нет""*(531).
Не менее сложная задача стоит перед защитником, когда присяжных заседателей необходимо убедить в том, чтобы они признали заслуживающим снисхождения в целом добропорядочного, но социально незрелого, необразованного и нравственно невоспитанного подсудимого, впервые совершившего опасное преступление под давлением крайней нужды и других неблагоприятных внешних обстоятельств.
В качестве примера эффективного решения защитником этой задачи при помощи образных средств (сравнения) можно привести следующий фрагмент из речи С.А.Андреевского по делу крестьянского парня Зайцева, совершившего убийство с целью ограбления после того, как купец Павлов выгнал его с работы, оставив без угла, без крова, без средств существования (за пять лет до совершения этого преступления Зайцев вместе с другими мальчиками был привезен в Петербург из деревни земляком-извозчиком и устроен на работу в башмачную лавку к купцу Павлову, у которого по контракту должен был прожить пять лет на всем готовом, а затем получать жалованье): "...Человек, брошенный на улицу, это все равно что блуждающая звезда, которою ничто не управляет: она может своим ударом разрушить всякое препятствие на своем пути и сама об это препятствие разрушиться. Мысли такого человека не текут подобно нашим. Человеческие правила, понятия о долге кажутся ему чем-то исчезнувшим в тумане: он слышит шум, он видит огромные дома или лица прохожих, но той мягкой точки зрения, с которой на все это смотрим мы, у него нет... Будущая неделя, месяц, год - для него такие страшные призраки, что он об них не смеет и подумать: он отгоняет от себя попытку заглянуть в них, хотя знает, что они наверное настанут. И вот такой-то внутренний мир носил в себе Зайцев, когда он очутился... без угла и крова среди улиц Петербурга"*(532).
В состязательном уголовном процессе в судебной речи сравнения, ирония и другие образные средства используются не только для того, чтобы привлечь внимание слушателей к мыслям, доводам, доказательствам, на которых основана позиция оратора, но и для того, чтобы обратить их внимание на несостоятельность мыслей, доводов и доказательств, лежащих в основе позиции его процессуального противника.
Этим искусством в совершенстве владел "король русской адвокатуры" В.Д.Спасович. Так, по делу Н.Андриевской он обратил внимание на несостоятельность заключения медицинской экспертизы по нескольким существенным фактам, что вызывало сомнение в компетентности экспертов. При этом Спасович заметил, что раз эксперты ошиблись в нескольких фактах, то обаяние их авторитета пропало, так как "авторитет есть нечто цельное, как заговор. Раз в одном пункте его провалишь, он провалится и во всей своей целости"*(533).
В речи по другому делу Спасович искусно применил иронию, прикрытую внешней учтивостью тонкую насмешку над несостоятельными доводами его процессуального противника: "Сами ответчики не могут отрицать, что нет ни одной черты в первой части заключения, которая бы не была живьем взята из источников. Они в претензии только за то, что в эту картину не внесены все те показания, которые удостоверяют, что хотя мозг у Терпигорева был атрофирован, размягчен, но этот мозг не вполне бездействовал, что Терпигорев все-таки до конца жизни своей говорил, ходил, сопротивлялся, когда его заставляли делать то или другое. Но с этим, господа судьи, и мы вполне согласны; мы сами не отрицаем того, что Терпигорев до конца своей жизни говорил, хотя запинаясь, отвечал, хотя некстати, ходил, хотя спотыкаясь, брал вещи, хотя они у него из рук валились, чего-то желал, хотя окружающие могли им управлять, как двухлетним ребенком"*(534).
В этом фрагменте Спасович удачно применил не только один из тропов (образных средств) - иронию, но и одну из риторических фигур - антитезу, что способствовало повышению доказательности речи, а также решению и других задач убеждения (расположить к себе тех, перед кем мы выступаем, и направить их мысли в нужную для дела сторону*(535)).
Таким образом, для эффективного решения этих трех взаимосвязанных задач образные средства (тропы) должны применяться в оптимальном сочетании с риторическими фигурами.
Риторические фигуры (фигуры речи) - это особые стилистические обороты, служащие для усиления образно-выразительной стороны высказывания и его семантически-стилевой организации*(536). Говоря словами П.С.Пороховщикова, фигуры речи - это "курсив в печати, красные чернила в рукописи"*(537).
В процессе произнесения и восприятия речи риторические фигуры выступают в роли своеобразных "манков", привлекающих внимание и возбуждающих интерес слушателей, активизирующих у них логическое и образное мышление, воображение, логическую и образную память. С этой целью в судебной речи используются такие фигуры, как повтор, антитеза, предупреждение, вопросно-ответный ход, риторический вопрос и фигура умолчания.
Наиболее распространенной фигурой являются речевые повторы. Этот прием был хорошо известен еще античным ораторам, о чем свидетельствуют слова из трактата Деметрия "О стиле": "Для ясности часто требуется повторить одно и то же..."*(538) При правильном расположении повторяемых слов повторение одного и того же придает фразе не только ясность, но и значительность, что делает высказывание более убедительным, поскольку, как отмечал Аристотель, "...в речи, как в угощении: малое (количество блюд) может казаться большим... если их умело расположить... повторение одного и того же слова способствует величавости речи.., повторенное слово... придает фразе значительность"*(539)
Этому способствует и повторение одних и тех же мыслей новыми речевыми оборотами с использованием разнообразных слов и словосочетаний, подчеркивающих различные оттенки и нюансы высказываемой мысли. По мнению Р.Гарриса, такие речевые повторы обеспечивают убедительность речи тем, что "основная мысль повторяется не повторением слов, а новыми, изящными оборотами, и благодаря этому вместо одной мысли в словах... как будто слышны две или три"*(540).
Речевые повторы и обусловленный ими "стереоэффект", как бы умножающий количество высказанных мыслей, создают комфортные психологические условия для усвоения присяжными наиболее важных мыслей, соображений оратора. "...Необходимо повторять ваши соображения, пока присяжные не освоят их. Это надо делать, меняя выражения и оборот мыслей. При этих условиях повторение будет приятно, а не утомительно"*(541), - писал Гаррис. Это способствует завоеванию не только умов, но и сердец присяжных заседателей, предупреждению их утомления.
На действенность этого риторического приема указывал и П.С.Пороховщиков: "...отдых вниманию присяжных следует давать не бесцельными рассуждениями, а повторением существенных доводов в новых риторических оборотах"*(542).
Для разработки таких оборотов используются синонимы - слова, выражающие одно и то же понятие, тождественные или близкие по своему значению, которые отличаются один от другого или оттенками значения, или стилистической окраской (и сферой употребления), или одновременно обоими признаками*(543).
Способность синонимов выявлять и оттенять различные аспекты речи отмечал еще Аристотель: "...одно слово более употребительно, более подходит, скорее может представить дело перед глазами, чем другое. Кроме того, и разные слова представляют предмет не в одном и том же свете..."*(544)
Каждый из синонимов, отличаясь оттенком значения, выделяет какую-то одну особенность предмета, явления или какой-то признак действия, а в совокупности синонимы способствуют более глубокому, всестороннему описанию явлений действительности*(545), что повышает убедительность речи. М.И.Скуленко отмечает, что повторение одного и того же факта или суждения другими словами-синонимами "...позволяет избежать тавтологии и в то же время дает возможность использовать все убеждающие свойства повторения - привлечение внимания к доказываемой мысли, облегчение понимания и усвоения знаний, закрепление информации в памяти"*(546). Наиболее важные мысли можно повторить и в одних и тех же словах, в кратких стереотипных выражениях. "Для убеждения на уровне мышления, - пишет М.И.Скуленко, - предпочтительна не только стереотипность, но и максимальная упрощенность. Лаконичные, простые, доходчивые фразы легче усваивать без усилий рационального осмысления"*(547).
Для того чтобы одни и те же слова и фразы не надоедали, их следует располагать по-разному - в начале или в конце предложений, отрывков, в одной или двух стоящих рядом фразах, что придает речи большую выразительность, привлекательность, убедительность. Не случайно Цицерон среди красот речи, которые порождаются сочетанием слов, особо выделял различные речевые повторы: "Они состоят в том, чтобы повторять и удваивать слова; или возвращать их в слегка измененном виде; или начинать несколько раз с одного и того же слова, или кончать таким образом, или вместе и начинать и кончать; или добавлять повторение в начале, или помещать его в конце; или два раза подряд употреблять одно и то же слово в различных значениях; или заканчивать ряды слов одинаковыми падежами или окончаниями... или несколько раз повторять одно и то же слово в разных падежах... чтобы одно и то же содержание повторялось в разной форме"*(548).
В состязательном уголовном процессе в судебной речи особенно важное значение имеют повторяемые слова и словосочетания, выполняющие функцию лейтмотива, главной идеи предмета спора. В процессе восприятия и переработки повторяемых слов и словосочетаний, выполняющих функцию лейтмотива, эти речевые повторы "...обрастают ассоциациями и приобретают особую идейную, психологическую и символическую глубину"*(549), что создает прочную основу восприятия содержания речи.
Для активизации познавательных и эмоциональных процессов присяжных заседателей в судебной речи могут использоваться антитеза, предупреждение, вопросно-ответный прием, риторический вопрос.
Антитеза - это риторическая фигура, в которой для усиления выразительности речи резко противопоставляются противоположные явления, понятия и признаки. "Главные достоинства этой фигуры заключаются в том, - писал П.С.Пороховщиков, - что обе части антитезы взаимно освещают одна другую; мысль выигрывает в силе; при этом мысль выражается в сжатой форме и это тоже увеличивает ее выразительность"*(550).
Наглядное представление об этом дает следующий фрагмент из речи Цицерона против Луция Сервия Катилины, возглавившего заговор с целью насильственного захвата власти. Обращаясь к квиритам (полноправным римским гражданам), Цицерон сказал: "...На нашей стороне сражается чувство чести, на той - наглость; ...здесь верность, там - обман; здесь - доблесть, там - преступление; здесь - непоколебимость, там - неистовство; здесь - честное имя, там - позор; здесь - сдержанность, там - распущенность; словом, справедливость, умеренность, храбрость, благоразумие, все доблести борются с несправедливостью, развращенностью, леностью, безрассудством, всяческими пороками; наконец, изобилие сражается с нищетой, порядочность - с подлостью, разум - с безумием, наконец, добрые надежды - с полной безнадежностью"*(551)
Элементы смыслового противопоставления могут содержаться и в других риторических фигурах, например в предупреждении. Предупреждение - риторическая фигура, которая состоит в том, что оратор, прогнозируя возражения слушателей или какого-либо оппонента, упреждая, опережая их, сам себе возражает от лица слушателей или оппонента и опровергает эти возражения от своего имени*(552). Благодаря этому приему речь приобретает форму диалога, что способствует активизации внимания, мышления, воображения и памяти слушателей.
Диалогизации монологической речи и повышению внутренней активности слушателей способствуют и такие риторические приемы, как вопросно-ответный ход и постановка риторических вопросов.
Вопросно-ответный ход - риторическая фигура, которая заключается в том, что оратор задает себе и слушателям вопросы и сам на них отвечает.
Наглядным примером искусного использования этого приема для построения убедительной судебной речи является следующий фрагмент из речи С.А.Андреевского по упомянутому выше делу Зайцева, который после его изгнания купцом Павловым оказался без крова и средств существования, что подтолкнуло его к совершению убийства с целью ограбления: "...Что же теперь ему оставалось предпринять? Поступить на другое место? Для этого нужны знакомства - их у него не было. Родных, которые бы приютили, не было также... Ехать в деревню? Но каково туда появляться и что там с собою делать? Не забудьте, господа присяжные заседатели, что все эти вопросы должен был обсуждать Зайцев, будучи брошенным на улицу"*(553).
Среди современных российских судебных ораторов этот риторический прием искусно использовал адвокат Я.С.Киселев, о чем свидетельствует следующий фрагмент из его речи: "Фельетон приобщен следователем к делу. Зачем? Как доказательство? Фельетон им служить не может. Приобщен как мнение сведущего лица? И это невозможно, если следовать закону. Для чего же фельетон приобщен? Неужели для эдакого деликатного предупреждения судьи: "Вы, конечно, свободны вынести любой приговор, но учтите, общественное мнение уже выражено"? Нет, не могу я допустить, что обвинительная власть пыталась таким путем воздействовать на суд. Так для чего же приобщен фельетон? Неизвестно"*(554).
Нетрудно заметить, что в этом фрагменте речи вопросно-ответный ход искусно сочетается с еще одной риторической фигурой - риторическим вопросом.
Риторический вопрос - это стилистическая фигура речи, которая состоит в том, что оратор эмоционально утверждает или отрицает что-либо в форме вопросов, но не отвечает на них*(555). Риторический вопрос рассчитан на то, что у слушателей сама собой возникнет мысль: "Ну разумеется, это так!"
В качестве примера можно привести фрагмент из речи Демосфена: "Разве не противозаконно, отказавшись от лишних расходов, требовать для себя участия в почестях, воздаваемых тем, кто несет эти расходы? Разве не противозаконно обвинять человека, взявшего на это подряд, в том, что корабль вовремя не был поставлен у причала, и в то же время требовать для себя благодарности за хорошо выполненную службу?"*(556)
Неожиданный перерыв мысли - риторическая фигура, которая заключается в том, что оратор неожиданно для слушателей прерывает начатую мысль, а затем, поговорив о другом, возвращается к недоговоренному ранее. Этот прием дает пищу не только вниманию, взбадривая и освежая его, но и любопытству, поддразнивая его, что способствует формированию у слушателей интереса к речи, поддержанию с ними психологического контакта, направлению их мыслей в нужную для дела сторону.
Этому служит и фигура умолчания - эффективный способ убеждения, который заключается в том, что оратор в своей речи не договаривает все до конца, не "разжевывает" присяжным заседателям очевидные мысли, конечные выводы, а только сообщает им веские фактические данные, которые на сознательном и подсознательном уровнях запускают логический механизм мышления таким образом, что присяжные самостоятельно, путем собственных размышлений и сопутствующих им подсознательных интеллектуальных и эмоциональных ассоциаций приходят к прогнозируемым судебным оратором конечным выводам.
Эта риторическая фигура, основанная на понимании общих психологических свойств человеческой природы, была хорошо известна древним ораторам. Античный риторик Деметрий в своем трактате "О стиле", комментируя слова древнего оратора Феофаста о том, что не следует дотошно договаривать до конца все, но кое-что оставлять слушателю, чтобы он подумал и сам сделал вывод, писал: "Ведь тот, кто понял недосказанное вами, тот уже не просто слушатель, но ваш свидетель, и притом доброжелательный. Ведь он самому себе кажется понятливым, потому что вы предоставили ему повод проявить свой ум. А если все втолковывать слушателю, как дураку, то будет похоже, что [вы] плохого мнения о нем"*(557).
На высокую эффективность фигуры умолчания обращал внимание и Р.Гаррис: "Существует способ повлиять на ум присяжных, нимало не подавая виду об этом, и этот способ самый успешный из всех. Все люди более или менее склонны к самомнению, и каждый считает себя умным человеком. Каждый любит разобраться в деле собственными силами: всякому приятно думать, что он не хуже всякого другого умеет видеть под землею... Когда вы хотите произвести особенно сильное впечатление на присяжных каким-нибудь соображением, не договаривайте его до конца, если только можете достигнуть своей цели намеком; предоставьте присяжным самим сделать конечный вывод"*(558).
Эффект внушаюшего убеждения обеспечивает и применение риторической фигуры в виде словесных оборотов типа "я не уверен", "не кажется ли вам", "нам всем ясно", "нет сомнения" и т. п. Как отмечают теоретики красноречия, в подобных словесных оборотах "есть доля невинного внушения"*(559), которое проявляется только тогда, когда эта риторическая фигура соответствует речевой ситуации.
Здесь мы подошли к рассмотрению еще одного важного коммуникативного качества языка, от которого зависит эффективность убеждающего воздействия судебной речи в состязательном процессе с участием присяжных заседателей.
Уместность речи - это такой подбор, такая организация средств языка и речи, которые больше всего подходят для ситуации высказывания, отвечают задачам и целям общения, содействуют установлению и поддержанию психологического контакта между говорящим и слушающим*(560).
При разработке и произнесении искусной судебной речи самое трудное заключается в том, чтобы на протяжении всей речи иметь в виду, что и как (в частности, в каком стиле) уместно говорить в каждой ее части с учетом существа дела (предмета спора между обвинением и защитой), особенностей лиц, говорящих в суде и воспринимающих сказанное. Об этом Цицерон пишет: "Как в жизни, так и в речи нет ничего труднее, как видеть, что уместно... Не для всякого общественного положения, не для всякой должности, не для всякого возраста, не для всякого места и момента и слушателя подходит один и тот же стиль, но в каждой части речи, так же как и в жизни, надо всегда иметь в виду, что уместно: это зависит и от существа дела, о котором говорится, и от лиц, и говорящих, и слушающих"*(561).
В судебной речи неуместны пышные фразы и выражения, придающие ей цветистый стиль, внешний лоск, поскольку они своей непривычностью затемняют смысл и создают впечатление неестественности, что разрушает убедительность. На это обращал внимание еще Деметрий: "[Что же касается] убедительности, то [ее составляют два] качества: ясность и привычность. Действительно, все неясное и непривычное не убеждает. А потому, если речь преследует цель быть убедительной, слова в ней должны подбираться не слишком высокие и пышные"*(562). О том, что высокопарность и изощренность речи, излишний блеск слов разрушают естественность и убедительность речи, писал и другой античный риторик - Квинтилиан: "Там, где напоказ выставляется искусство речи, обычно предполагается недостаток истины"*(563).
Квинтилиан полагал, что применение в речи "цветов красноречия" только тогда соответствует требованиям здравого смысла, когда они применяются умеренно и уместно, когда они украшают и оживляют речь, услаждают слух и возбуждают эмоции аудитории, подкрепляя тем самым доказательства в суде*(564). По мнению Квинтилиана, императивам здравого смысла соответствует только красноречие, следующее принципу золотой середины: "Пусть красноречие будет великолепно без излишеств, возвышенно без риска... богато без роскошества, мило без развязности, величаво без напыщенности: здесь, как во всем, вернейший путь - средний, а все крайности- ошибки"*(565).
Во-первых, такой умеренный стиль для судебного высказывания оптимален потому, что он в наибольшей степени соответствует предмету речи - изложению обстоятельств расследуемого события, содержащего признаки преступления, особенно когда речь идет о таких обстоятельствах, разукрашивать которые "цветами красноречия" было бы не просто неуместно, а вопиюще неестественно, кощунственно. "Красота и живость речи уместны не всегда, - писал П.С.Пороховщиков. - Можно ли щеголять изяществом слога, говоря о результатах медицинского исследования мертвого тела, или блистать красивыми выражениями, передавая содержание гражданской сделки? Быть не вполне понятным в таких случаях значит говорить на воздух"*(566).
Во-вторых, соблюдение в стиле речи принципа золотой середины уместно потому, что он соответствует среднему уровню развития обыкновенного здравомыслящего присяжного заседателя, позволяет любому оратору эффективно донести свою аргументацию до ума и сердца любого присяжного.
И наконец, в-третьих, речь, построенная в стиле золотой середины, соответствует среднему уровню развития большинства судебных ораторов, их реальным интеллектуально-духовным ресурсам, душевным качествам, что придает речи естественность, а значит, и убедительность. На это указывал еще Аристотель: "Душевными качествами [я называю] то, сообразно чему человек бывает таким, а не иным... и, если оратор употребляет выражения, соответствующие душевному качеству, он обнаруживает свой нравственный облик, потому что человек неотесанный и человек образованный сказали бы не одно и то же и не в одних и тех же выражениях"*(567).
Если слушатели ощущают, что речь оратора не соответствует его реальным душевным качествам, его истинному интеллектуально-духовному потенциалу и, для того чтобы произвести на них впечатление, он говорит чужими словами, "поет не своим голосом", то они не воспримут его убеждения, поскольку, как и любая фальшь, неискренность вызывает сомнение в нравственном облике оратора, его добропорядочности, надежности.
Но даже если интеллектуально-духовные ресурсы оратора дают ему моральное право отступить от принципа золотой середины и говорить с присяжными более высоким и изысканным стилем, прибегать к такому стилю чаще всего неуместно, потому что это может отрицательно повлиять на ясность и убедительность аргументации и разрушить психологический контакт с присяжными заседателями, чем непременно воспользуется здравомыслящий процессуальный противник.
Вот что говорит об этом С.Хрулев: "Сказать речь красноречиво, изящно и убедительно... может не всякий - это удел избранных лиц, талантов. Еще труднее сказать понятно изящную речь с оттенком социальным, философским, психологическим. Помимо того что усвоить такую речь могут только интеллигентные присяжные заседатели, нужно, чтобы оратор, кроме таланта, обладал серьезным образованием и большою эрудициею, ибо иначе речь его, несмотря на все свое изящество, будет бесцельна и только сконфузит своего автора: один насмешливый намек рушит всю речь, все произведенное ею впечатление. Между тем приходится наблюдать, что именно по громким делам обвинители и защитники, щеголяя пред публикой своим красноречием, пускаются в область психологии, философии, социологии и литературы и теряют под собою почву так, что образованный противник, который является по громкому делу, одним словом уничтожает впечатление такой речи. Нам помнится, как однажды после длинной философской речи прокурора защитник начал свою речь: "Я не так смел, чтобы на утлой ладье своих знаний пуститься по бурному морю философии. Пусть такая отвага будет уделом смелых, а я буду говорить вам о деле, ибо меня теперь интересует судьба подсудимого, а не социальные вопросы". Ясный намек вызвал у всех улыбку и разом уничтожил впечатление очень хорошей речи обвинителя. В конце концов, защитник "вырвал" нужное ему решение, ибо своею сжатой, короткой и понятной речью умел повлиять на присяжных, тогда как обвинитель своею длинной речью не достиг этого, будучи непонятым присяжными. "Во многоглаголии несть спасения""*(568).
В этом содержательном высказывании все точно, за исключением, может быть, только фразы, в которой Хрулев говорит о том, что своим намеком, вызвавшим у всех улыбку, защитник уничтожил "впечатление очень хорошей речи обвинителя". Представляется, что обвинительную речь, впечатление от которой оказалось легко разрушить одним лишь ироничным намеком защитника, едва ли можно назвать "очень хорошей", даже если она местами хороша, поскольку она не обладает по крайней мере четырьмя коммуникативными качествами, без которых речь не может оказать убеждающего воздействия, - ясностью, краткостью, выразительностью и уместностью. В данном случае "очень хорошей" скорее можно назвать речь защитника, поскольку она обладает всеми коммуникативными качествами, определяющими успех убеждающего воздействия, в том числе уместностью.
Уместность речи защитника проявилась в удачном применении иронии. Надо заметить, что ирония и другие формы юмора - это обоюдоострое оружие, с которым в суде присяжных следует обращаться очень осторожно, иначе оно, подобно бумерангу, может зацепить самого оратора, если он применит его неуместно, т.е. не считаясь с обстоятельствами и лицами, прежде всего с представлениями присяжных заседателей о приличном и уместном. На это обращал внимание К.Л.Луцкий: "В возражении иногда уместны бывают легкая ирония и благородная шутка, хотя величие и серьезность судебного процесса заставляют относиться крайне осторожно к такому способу борьбы и, пожалуй, на суде правильнее всего было бы не пользоваться им совсем. Тем не менее шутка и ирония являются иногда могущественным оружием и разбивают подчас самые хитроумные доказательства сразу и бесповоротно. Однако могущественно это оружие только тогда, когда им пользуются и весьма ловко, и очень кстати. В противном случае оно падает на голову неудачно применившего его и ранит больней, чем удар противника"*(569).
Чтобы избежать этого, легкую иронию и благородную шутку лучше всего применять так, как это советовал делать Цицерон, - в ответ на несправедливые выпады, необъективность, пристрастность, вздорность процессуального противника, свидетелей, для того чтобы лучше высветить их несостоятельность перед присяжными заседателями. Убеждающее воздействие на слушателей остроумных шуток, задевающих тех, кто их спровоцировал своей глупостью, вздорностью и пристрастностью, Цицерон объяснял тем, что "вообще больше внушает доверия то, что мы говорим в ответ на нападки, чем когда сами нападаем; во-первых, ответ требует большей сообразительности, а во-вторых, ответ для человека более пристоен- он показывает, что кабы нас не задевали, то и мы никого не тронули. Так вот у Красса в его речи все, что ни есть... остроумного, сказано лишь в ответ на выпады противника"*(570).
В ответ на несостоятельные и несправедливые выпады противника в судебной речи можно использовать и иронию, и сарказм, и каламбуры, и другие шутки. Это мастерски умел делать известный российский адвокат В.И.Жуковский. По свидетельству Л.Д.Ляховецкого, "сарказмы сыплются у Жуковского непринужденно в речи, произносимой тихо и с виду добродушно..:. В.И.Жуковский умеет улавливать комические черты в поступках людских, в нравах, в характерах, комбинировать их в комические картины и передавать их в неподражаемой игривости речи, усиливая ее впечатление соответственными жестами и движениями. "Жала" Жуковского боятся все противники. Бороться с ним довольно трудно. Он легко разрушает сильную аргументацию удачной шуткой, меткой остротой"*(571).
Например, вот как Жуковский ответил на сомнительные художественные "красоты" одного оратора, манерно живописавшего свою клиентку "среди майского аромата и весенних фиалок", в то время как речь шла о ее участии в подлоге векселей на значительную сумму. "Фиалки?.. Фиалки:?.. - с своеобразною своею комичною манерой произнес несколько раз В.И., как бы что-то нюхая в воздухе. - Да, милостивые государи, тут действительно пахнет... Только не фиалками, тут... подлогом пахнет"*(572). Нетрудно заметить, что остроумный каламбур прибавил речи Жуковского убедительности ровно столько, сколько отнял ее у речи его не в меру красноречивого оппонента. Сильный убеждающе-внушающий эффект этой шутки обусловлен тем, что она была применена уместно в ответ на то, что и объективно, и субъективно в восприятии присяжных является неуместным в суде, - на фальшь, натяжку, неискренность. Причем свою меткую остроту Жуковский произнес тактично, с использованием пристойных слов и выражений, не оскорбляющих нравственные представления и чувства и того, на кого эта шутка была нацелена, и тех, кто присутствовал в зале, особенно присяжных заседателей и председательствующего судью.
Здравомыслящий судебный оратор всегда должен мысленно примерять весомость и пристойность своих аргументов и усиливающий их убеждающий эффект "цветов красноречия", в том числе острот, не только на присяжных заседателей, но и на председательствующего, памятуя о том, что последний может остановить его поток красноречия и обратить внимание присяжных на его неуместность, другим способом оказать на них легальное влияние.
Не случайно Р.Гаррис рекомендовал относиться к председательствующему как к тринадцатому присяжному и даже с большим вниманием, "ибо случается, что, не успев склонить на свою сторону присяжных, вы все-таки можете выиграть, если убедили судью. Он может оказаться сильнейшим вашим сторонником; старайтесь поэтому привлечь все его внимание к вашим словам. Я слыхал недавно, как адвокат, проигравший дело, говорил своему счастливому противнику: "Вы выиграли, потому что присяжные пошли за судьей!" "Да, - ответил тот, - но судья-то пошел за мной". Если судья согласится с вашим толкованием закона или фактов, оно повторится и в ответе присяжных"*(573).
Но разумные юридические доводы обвинительной или защитительной речи могут не дойти до сознания судей, если они "приправлены" неуместными "цветами красноречия", оскорбляющими слух и человеческое достоинство участников рассматриваемой судебной драмы, или если еще на подступах к речи обвинитель или защитник своей неадекватной речевой деятельностью, например неуместным шутовством, уничтожили свою репутацию как оратора. Наглядное представление об этом дает живописный рассказ Цицерона: "Вот вышел крошечного роста свидетель. "Можно его допросить?" - говорит Филипп. "Только покороче", - говорит председатель суда, которому некогда. "Не беспокойся, - ответил тот, - я допрошу крошечку". Разве не смешно? Но заседавший судья Луций Аврифик был еще поменьше ростом, чем свидетель; вот все и засмеялись на судью: и острота получилась совсем шутовская"*(574). Неуместное и бестактное шутовство по поводу внешней непривлекательности свидетеля и судьи, вызвавшее у последнего негативизм, разрушило убедительность речи шутника-оратора еще до того, как она была произнесена.
В суде присяжных такой эффект могут вызвать любое бестактное слово или выражение обвинителя и защитника, любая их грубость, несдержанность, которые оскорбляют лежащие в основе здравого смысла и совести присяжных заседателей представления и чувства о том, что и в какой ситуации является пристойным и уместным и что является непристойным и неуместным. "По свойственному каждому из нас чувству изящного, - пишет П.С.Пороховщиков, - мы бываем очень впечатлительны к различию приличного и неуместного в чужих словах; было бы хорошо, если бы мы развивали эту восприимчивость и по отношению к самим себе"*(575).
Отсутствие такой восприимчивости, которую К.Л.Луцкий и другие теоретики судебного красноречия называли "ораторской предосторожностью"*(576), выражается в различных формах неадекватной, неуместной, бестактной речевой деятельности, своей резкостью и грубостью оскорбляющей слух и достоинство тех, о ком и для кого говорится речь. "Современные молодые ораторы, - писал П.С.Пороховщиков,- без стеснения говорят о свидетельницах: содержанка, любовница, проститутка, забывая, что произнесение этих слов составляет уголовный проступок и что свобода судебной речи не есть право безнаказанного оскорбления женщины"*(577). Такие грубые, бестактные высказывания, оскорбляющие чувство пристойности присяжных, вызывают у них негативизм к доводам оратора, что разрушает убедительность его речи уже при первом резком слове, даже если оно верно передает то, о чем говорится в речи. И наоборот, присяжные по достоинству оценят душевный такт и великодушие оратора, с большим вниманием и благосклонностью отнесутся к его доводам, если почувствуют, что он щадит человеческое достоинство и деликатное положение женщины, о которой ведет речь, и из уважения к присяжным и всем присутствующим в зале людям выражается о ней пристойно. ""Вы знаете, - говорил обвинитель, - что между Янсеном и Акар существовала большая дружба, старинная приязнь, переходящая в родственные отношения, которая допускает постоянное пребывание Янсена у Акар, допускает возможность обедать и завтракать у нее, заведовать ее кассой, вести расчеты, почти жить у нее". Мысль понятна без оскорбительных, грубых слов"*(578).
Такие пристойные словесные обороты повышают убедительность обвинительной и защитительной речей, поскольку усиливают доверие присяжных к оратору, формируют у них представление о его нравственной добропорядочности, об опрятности, о гуманном, справедливом, объективном отношении к людям независимо от их положения. А это психологически предрасполагает присяжных внимательно прислушиваться к мнению оратора и доводам, на которых оно основано, или, иначе говоря, обеспечивает эффект внушающего убеждения, помогает оратору склонять слушателей к своему мнению.
Все, что препятствует обвинителю и защитнику своей речью склонять присяжных заседателей и председательствующего судью к своему мнению, устанавливать и поддерживать с ними психологический контакт, доказывать, убеждать в правильности и справедливости этого мнения и подкрепляющих его доводов, формировать у присяжных психологическую готовность принять решение, соответствующее мнению оратора, - все это в судебной речи неуместно.
Особенно неуместны личные нападки на подсудимого, потерпевшего, свидетелей, стремление очернить, замарать, нравственно уничтожить свидетелей, выгодных для противной стороны, или, наоборот, приукрасить личные достоинства тех, чьи показания выгодны для оратора. К.К.Арсеньев в статье "Русское судебное красноречие" предостерегал обвинителей от этой ошибки: "Систематически возвышать или унижать свидетелей и экспертов, смотря по тому, показывают ли они в пользу обвинения или защиты, значит рисковать потерей доверия со стороны присяжных. Явная натянутость доводов, приводимых с целью дискредитирования или превознесения свидетелей, может подорвать все остальные основы обвинения; сомнение, однажды возбужденное, может идти все дальше и дальше- и не остановится даже перед тем, чего ему не следовало касаться"*(579).
Этому способствует и слишком заметное желание добиться обвинения. "Как только в ваших словах будет заметно желание добиться обвинения, - писал Р.Гаррис, - присяжные начнут подозревать вас или вашего доверителя в мстительности; это худшее, что только может случиться со свидетелем или со стороною"*(580). Такое впечатление, вызывающее в присяжных сильное сомнение в объективности и беспристрастности обвинителя и разрушающее убедительность его речи, обычно провоцируется чрезмерной страстностью и раздражительностью оратора. Подчеркивая неуместность такой раздражительности, поскольку она находится в вопиющем противоречии с истинными целями обвинения, представлениями и чувствами присяжных о пристойности и справедливости обвинительной речи, Гаррис писал: "Нет ничего хуже этого как с точки зрения чистой справедливости, так и в практических целях. Тот, кто вносит страстность в обвинение, вызывает противоположное отношение к подсудимому со стороны присяжных. Уважение к тому, что называется fair play*(581), возмущается при виде попыток добиться осуждения человека посредством декламации и резких слов. Виновен он или нет - вот в чем вопрос. Вы не призваны громить преступление; если есть преступление, конечно, есть и преступник; но оно не будет хуже, злее, как бы вы ни громили против него. Вы не призваны громить и подсудимого. Он может быть невиновен; что же вы будете нападать на невиновного человека? Он может быть и виновен; что же, вы - судья его или палач?
Он не станет лучше, не станет хуже; ни преступление не сделается более безнравственным, ни обвинение тверже установленным от декламации и раздражения. Не раздражайтесь, когда обвиняете, вы можете только проиграть от этого. Я знал случаи оправдания подсудимых вследствие слишком настойчивого стремления... добиться обвинения..."*(582). Это окончательно подрывает убедительность обвинительной речи, определяет ее неспособность повлиять на формирование внутреннего убеждения присяжных по вопросам о виновности.
Разрушающие убедительность речи декламация на повышенных тонах, страстность, громкие, резкие раздражительные выражения неуместны не только в обвинительной, но и в защитительной речи. Еще раз сошлюсь на авторитетное свидетельство Гаppиca: "Сдержанность в обращении всегда ближе ведет к цели, чем шумливость. Я не знаю дел, выигранных шумом и треском; в пене у рта нет веса, в яростных словах нет силы... крик никого не убеждает; он притупляет слух присяжных, а иногда и вовсе оглушает их. Никогда не приходилось мне наблюдать, чтобы громовые речи адвокатов имели успех у присяжных, разумею - в пользу их клиента"*(583).
Громовые речи защитника не оказывают убеждающего воздействия на присяжных даже тогда, когда "гром и молния" раздаются в ответ на несправедливые выпады необъективного обвинителя и защитник проникнут искренним негодованием по поводу бестактности своего процессуального противника. Здравый смысл подсказывает, что в таких случаях защитнику не стоит разражаться праведным гневом, поскольку бестактность обвинителя и без того по достоинству будет оценена присяжными, причем в тем большей степени, чем более достойно, спокойно, сдержанно, корректно и умеренно прозвучали возражения со стороны защиты. Ведь тогда убедительность речи защитника возрастает еще и за счет контраста с непристойной речью обвинителя. Это хорошо понимали античные ораторы, о чем свидетельствует замечание Цицерона о том, что если не обращать внимания на слишком язвительные и оскорбительные нападки в речи противника, терпеливо сносить их, чтобы в запальчивости не забыть о деле, то можно добиться еще и того, что "всякий, кто меня поносит, кажется задирой и чуть ли не сумасбродом"*(584).
Присяжные в высшей степени восприимчивы не только к непристойной грубости и раздражительности судебного оратора, но и к его непристойной вежливости, которая также разрушает убедительность судебной речи. Для фактического обоснования этой несколько парадоксальной мысли будет уместно привести еще одну подробную цитату из книги П.С.Пороховщикова, которая потребуется также и для того, чтобы психологически подготовить читателя к анализу еще одного важного коммуникативного качества речи, обеспечивающего ее убедительность: "...Ненужная вежливость также может резать ухо и, хуже того, может быть смешна. Нигде не принято говорить: господин насильник, господин поджигатель. Зачем же государственному обвинителю твердить на каждом шагу: "господин Золотов" о подсудимом, которого он обвиняет в подкупе к убийству? А вслед за обвинителем защитники повторяют: "господин Лучин", "господин Рапацкий", "господин Киреев". Рапацкий - это слесарь, Киреев - булочник, напавшие на Федорова; Лучин - приказчик Золотова, нанявший их для расправы с убитым; "господин Рябинин" - это швейцар, указавший им на Федорова; "господин Чирков" - извозчик, умчавший их после рокового удара. В уголовном споре, когда поставлен вопрос - преступник или честный человек, нет места житейским условностям и несвоевременная вежливость переходит в насмешку. Но для одного из защитников и вежливости оказалось мало. Надо заметить, что, за исключением Рябинина, все подсудимые на судебном следствии признали, что Киреев и Рапацкий были подкуплены Золотовым и Лучиным, чтобы отколотить Федорова, а Чирков - чтобы увезти их после расправы с ним. На предварительном следствии Золотов, Рапацкий и Чирков признали, что было предумышленное убийство. Киреев ударом палки оглушил Федорова, его товарищ Рапацкий всадил ему в грудь финский нож по самую рукоятку. В порыве вдохновения один из защитников восклицал: "Чирков - это славный, симпатичный юноша! Киреев - это добрый, честный труженик! Лучин - это милый, хороший мальчик!", а старший товарищ оратора кончил свою речь таким обращением к присяжным: "Небесное правосудие совершилось", т. е. среди бела дня за несколько рублей зарезали человека; "совершите земное!", скажите: виновных нет..."*(585)
Ироничный комментарий Пороховщикова по поводу неуместного употребления обвинителем, а вслед за ним и защитниками формально вежливых слов и оборотов речи, уместных в повседневной жизни, но непристойно, издевательски звучащих в зале суда, поскольку они не соответствуют предметам, обстоятельствам и лицам, о которых ведется речь, очень точно передает не только неуместность, но и неискренность судебной речи и то, что этот диссонанс окончательно разрушает ее убедительность.
Под влиянием этого вопиющего речевого диссонанса здравый смысл и совесть присяжных заседателей внутренне бунтуют, противятся и невольно приходят к выводу: "Не верю!" Для того чтобы судебная речь не вызывала такой внутренней реакции, разрушающей убедительность высказанных оратором положений и доводов и препятствующей его стремлению склонить присяжных к своему мнению, речь должна обладать еще одним коммуникативным качествомискренностью.
Сразу же замечу, что в известной мне литературе по культуре речи это коммуникативное качество речи не выделяется и не определяется. Между тем оно имеет очень важное значение для обеспечения убедительности речи, особенно защитительной речи в суде присяжных.
"Говоря перед судьями, в особенности в трудных делах, я всегда чувствовал, - писал С.А.Андреевский в работе "Об уголовной защите", - что мне прежде всего нужно было бороться с как бы уже готовым недоверием ко всему, что мне придется сказать. Являлась потребность убеждать судей самым тоном моей речи, что я не фигляр и не фокусник, намеревающийся незаметно отводить им глаза, а что я собеседник, желающий попросту помочь им в их задаче. Согласятся - хорошо, не согласятся - их воля. Поэтому мои слушатели вскоре испытывали полную свободу от всяких искусственных гипнозов, и с той минуты уже ни одно мое слово не пропадало даром. И я всеми своими нервами всегда старался до конца удержать за собою их доверие"*(586).
Основной "секрет" убедительности своих речей Андреевский объяснял тем, что он говорил перед присяжными заседателями искренне, выражая внутреннюю убежденность в правильности и справедливости своих положений и доводов: "Я просто не способен к лживым изворотам; мой голос помимо моей воли выдаст меня, если я возьмусь развивать то, во что не верю. Я нахожу всякую неправду глупою, ненужною, уродливою, и мне как-то скучно с нею возиться. Я ни разу не сказал перед судом ни одного слова, в котором бы я не был убежден"*(587).
Внутренняя убежденность в правильности и справедливости содержания речи психофизиологически обусловливает ее искренний тон, естественным образом выражающий подлинные мысли и чувства оратора, что вызывает эффект убеждающего внушения, сопровождающийся формированием у слушателей доверия к оратору, психологической предрасположенности склониться к его мнению, согласиться с его доводом. Наглядным подтверждением тому является случай, о котором рассказывает С.А.Андреевский: "Как-то в Вильне один из приятелей моего клиента после прений сказал мне: "Что бы о вас ни думали, но каждый, слушающий вас, поневоле чувствует: этот человек говорит правду". И ни от кого другого я не слышал отзыва более для меня ценного, более соответствующего тому, к чему я всегда стремился"*(588).
Здравомыслящий судебный оратор всегда старается искренним тоном речи вызвать у присяжных заседателей уверенность в своей правдивости еще и потому, что без этого невозможно побудить их не только к согласию с его мнениями и доводами, но и к решению вынести вердикт, соответствующий этим мнению и доводам.
Основываясь на критическом анализе высказываний Андреевского и других теоретиков и практиков судебного красноречия, можно сделать вывод, что сущность этого коммуникативного качества речи заключается в вызывающем доверие слушателей искреннем тоне речи, естественным образом выражающем подлинные мысли и чувства оратора, его внутреннюю убежденность в правильности и справедливости отстаиваемых им положений и доводов, что способствует формированию такой же внутренней убежденности у присяжных заседателей, их психологической готовности вынести решение, соответствующее позиции оратора.
На важное значение этого коммуникативного качества речи, вызывающего доверие и уважение к оратору, обращал внимание К.Л.Луцкий: "Нет нужды доказывать, насколько судебному оратору важно уважение и доверие судей и присяжных заседателей. "Доверие, - говорил Флери, - вызывает половину убеждения", и часто только благодаря его отсутствию оратору не удается достигнуть убеждения. Чтобы заслужить уважение и доверие, судебному оратору надлежит стремиться к тому, чтобы казаться всегда в своих речах просвещенным, искренним и добросовестным, ибо при отсутствии подобных качеств в речи оратор рискует потерпеть неудачу, пользуясь даже всеми другими средствами для убеждений"*(589).
Для адвокатов и прокуроров, выступающих в суде присяжных, особенно ценными являются замечания Луцкого о том, что присяжные обладают изумительной чуткостью к обнаружению притворства в судебной речи и что для них "притворство в речи - это маска духа"*(590). Предостерегая судебных ораторов от использования притворства как средства для обмана присяжных, Луцкий писал: "Могут быть, конечно, случаи, когда оно дает возможность ввести их в обман. Но обман этот будет случаен, и потому общие правила не могут считаться с ним. Для подражания и воспроизведения характера судебный оратор должен иметь достойный образец в себе самом, он должен рисовать собственное сердце и говорить согласно своим чувствам, другими словами, ему необходимо быть достойным, чтобы уметь казаться таковым. "Наиболее верное средство казаться, - говорит Сократ, - это быть". В этом основа того уважения, которым пользуется судебный оратор, и того убеждения, которое вызывает он".
Неискренний тон судебной речи, разрушающий ее убедительность, обычно бывает следствием душевного нравственно-психологического разлада с самим собой. "Человек лжет в жизни вообще часто, - писал А.Ф.Кони, - а в нашей русской жизни и очень часто, трояким образом: он говорит не то, что думает, - это ложь по отношению к другим; он думает не то, что чувствует, - это ложь по отношению к себе, и, наконец, он впадает в ложь, так сказать, в квадрате: говорит не то, что думает, а думает не то, что чувствует. Присутствие каждого из этих видов лжи почти всегда чувствуется слушателями и отнимает у публичной речи ее силу и убедительность. Поэтому искренность по отношению к чувству и делаемому выводу или утверждению должна составлять необходимую принадлежность хорошей, т.е. претендующей на влияние, судебной речи. Изустное слово всегда плодотворнее письменного: оно живит слушающего и говорящего. Но этой животворной силы оно лишается, когда оратор сам не верит тому, что говорит, и, утверждая, втайне сомневается или старается призвать себе на помощь вместо зрелой мысли громкие слова, лишенные в данном случае внутреннего содержания"*(591).
По мнению Л.Е.Владимирова, искренность мысли и чувства оратора составляет самое главное внутреннее достоинство речи, определяющее ее способность "доказывать, убеждать, внушать, располагать, трогать"*(592), т.е. быть по-настоящему убедительной речью, пленяющей и умы, и сердца присяжных заседателей. "Что такое искренность мысли и чувства? Человек верит в свою мысль и действительно чувствует то, что он выражает. А верит он в свою мысль и чувствует то, что выражает, потому что он честен, потому что он не лицемер, потому что он верит в добро, в прекрасное, в справедливое:"*(593).
Одним из самых распространенных проявлений функциональной безграмотности как обвинителей, так и защитников является неискренний, ложный, напускной пафос, который особенно характерен для речей недалеких адвокатов, увлекающихся дешевым успехом у чувствительных дам из публики. Как остроумно заметил С.А.Андреевский, "...для защитника, который приучается выигрывать дела только темпераментом, ничего другого и не остается, как изображать волнение... Ибо если он попробует настоящим образом анализировать дело и станет говорить нечленораздельными периодами, то это выйдет у него так плохо, что не только присяжные заседатели, но и достолюбезные для него зрители из глубины залы слушать его перестанут"*(594).
Такая "чувствительная" манера никакого убеждающего воздействия на присяжных заседателей и председательствующего не оказывает, поскольку их коробит от подобных актерских приемов, которые ими воспринимаются как неестественные. "Если попадаются присяжные, сколько-нибудь развитые и сознающие свое достоинство, - пишет Андреевский, - то, по моим наблюдениям, они, видя, что защитник впадает в театральные интонации, всегда испытывают некоторую неловкость и тотчас же либо опускают глаза, либо стараются глядеть по сторонам, чтобы не смущать защитника, прибегающего к ненужным пошлостям... И неужели наши уголовные адвокаты, расточающие дешевые эффекты перед публикой, никогда не чувствовали, что их важнейшие слушатели вовсе не нуждаются в этом напускном пафосе?"*(595)
Убедительность речи окончательно пропадает, когда судебный оратор неискренний тон своей речи пытается прикрыть фальшивой, неестественной мимикой, гримасами. "Гримасы лица очень близко подходят к телесному кривлянию, и нельзя не скорбеть о том, что они еще не вывелись в наше утонченно-воспитанное время, - писал Р.Гаррис. - Некоторые адвокаты обращаются к присяжным с таким искаженным лицом, как будто принятая ими на себя тяжелая задача причиняет им физическую боль. Другие стараются изобразить на своем лице величайшее презрение, гнев или насмешку. Но не всякому дано выражать свои чувства одним взглядом. Выражение лица есть отражение чувств человека; он не властен придать себе естественное выражение, если оно не явилось естественным путем, так же как нельзя придать живую улыбку лицу резиновой куклы... Ясно, что мы не обладаем умением в каждую данную минуту приводить в движение те именно мускулы, которые нужны, чтобы изобразить на своем лице известное выражение. Всякие попытки к этому не только смешны, но и бессмысленны. Я видел однажды, как адвокат сделал негодующее лицо, а у присяжных рот расплылся в улыбку до самых ушей. Он хотел играть, не будучи актером, и не сумел. Он, если можно так выразиться, дернул не за те мускулы и неожиданно для себя оказался шутом.
Люди по большей части столь плохие актеры, что не умеют подражать даже самим себе, когда хотят этого. Я видал другого адвоката, опускавшего голову и склонявшегося в сторону присяжных тем движением, которое, вероятно, внушило Диккенсу обозначение "присяжного изгиба", а потом выворачивал глаза кверху, чтобы наблюдать за произведенным эффектом; все это должно было обозначать пафос. Но это не вышло; остался дрянной актер перед насмешливыми зрителями. Игра, заметная для окружающих, - плохая игра. Заметная игра на суде, пожалуй, хуже всякой другой плохой игры. Как только у присяжных явится подозрение, что их хотят провести, все их доверие пропадает и они не станут слушать самых убедительных ваших соображений, самое здравое и правдоподобное из ваших рассуждений будет казаться им лишь самым лживым"*(596).
Таким образом, при ложном, напускном пафосе попытка скрыть неестественный тон речи при помощи неестественных телодвижений и неестественного выражения лица оборачивается тем, что критическая масса неестественности, как снежный ком, существенно возрастает за счет того, что к фальшивым чувствам прибавляются фальшивая мимика, гримасы лица и фальшивые театральные позы. Все это, вместе взятое, невольно, вопреки намерениям неискреннего оратора, выдает фальшивую внутреннюю маску неискренности, что подрывает доверие к оратору и окончательно разрушает убедительность его речи.
Этот конфуз обычно случается, когда оратор изменяет своим истинным мыслям и чувствам, так сказать, словесно прелюбодействует, лукавит, публично выражает мысли, в правильность и справедливость которых сам не верит, и чувства, которые он на самом деле не ощущает, не переживает, т. е. когда оратор внутренне не убежден, сомневается в правильности и справедливости того, в чем он пытается убедить присяжных заседателей. И наоборот, когда судебный оратор искренен, не лукавит перед своей совестью и присяжными заседателями, внутренне убежден в правильности и справедливости того, к чему хочет склонить присяжных, это невольно придает естественность и тону его речи, и его жестам, и его выражению лица, т. е. всему тому, по чему присяжные судят об искренности высказываемых оратором мыслей и чувств. "Если вы говорите с убеждением, - указывает Р.Гаррис,- а так должен говорить адвокат в каждом деле, - на чертах вашего лица безо всякого усилия с вашей стороны отразятся все те чувства, для передачи коих они призваны самой природой. И вы можете быть уверены, что, если не будете заниматься искусственной мимикой, вы никогда не дернете не за тот мускул"*(597).
Лишь тогда, когда присяжные чувствуют, что выражаемые обвинителем или защитником мысли, эмоции и чувства выстраданы его внутренним убеждением, и не сомневаются в их искренности, они психологически предрасположены внимать не только логическим доводам, но и эмоциям и чувствам оратора, сочувствовать и сопереживать им, что является одним из важнейших условий эффективного убеждающего воздействия на присяжных заседателей. Это происходит только тогда, когда эти чувства и эмоции имеют разумное основание. П.С.Пороховщиков, отмечая, что чувство может иметь разумное основание и может быть переносимым ветром перекати-полем, приводит мудрое высказывание английского теоретика красноречия Блэра: "Если мы хотим, чтобы вызванное нами чувство оказало более или менее продолжительное влияние на слушателей, то должны прежде всего подумать о том, чтобы склонить на свою сторону их рассудок и здравый взгляд на вещи... Надо доказать им, что имеются действительные и достаточные основания для того, чтобы они горячо приняли дело к сердцу. Надо, чтобы они имели перед собой логическое и нравственное оправдание чувства, ими овладевающего, и были уверены, что не ошибаются, отдаваясь ему"*(598).
Все это возможно лишь в том случае, если в речи содержится жизненный материал для возбуждения у присяжных заседателей определенных эмоций и чувств путем сообщения им фактов и соображений, активизирующих в их сознании и подсознании эмоциональные и интеллектуальные ассоциации, представления, которые постепенно настраивают их и вызывают соответствующие чувства и мысли, созвучные мыслям и чувствам оратора. "Если содержание речи, - говорит К.Л.Луцкий, - дает материал для возбуждения чувства, оратор не должен сразу, без всякой подготовки судей - присяжных заседателей- прибегать к тому; ему необходимо подойти к нему постепенно и ввести в него незаметно. Ему следует сначала привести факты, изложить свои соображения. Подготовленный таким образом ум легче дает себя увлечь. Такова система больших судебных ораторов. Они умеют вызвать наибольший подъем речью, каждому душевному движению предпосылая факты и соображения, из которых оно логически вытекает. Они развивают чувство постепенно, усиливают его, доводят до высокой степени напряжения... Оратор же, который без ясных для судей и присяжных мотивов неожиданно отдастся сильному волнению и будет стараться вызвать его у них, уподобится "пьяному среди трезвых", как говорит Цицерон. Это будет гром не по сезону"*(599). В таком положении и оказываются обвинитель или защитник, когда они прибегают к пафосу, не раскрыв в речи его разумных логических и нравственных оснований, фактов, соображений, рациональных доводов.
Таким образом, рациональные доводы необходимы в судебной речи для того, чтобы направлять в нужную для дела сторону и мысли, и чувства присяжных заседателей и председательствующего судьи. При этом в рациональных доводах нуждается больше всего сам оратор, поскольку, если он не будет опираться на истинные факты, соображения, то вызываемые им мысли и чувства и вся его речь потеряют искренность, а значит, и убедительность.
Даже при наличии весомых фактов, логически и нравственно оправдывающих выражение оратором определенных эмоций и чувств, излишне эмоциональная речь в суде присяжных не подобает ни обвинителю, ни защитнику, ибо невольно вызывает у присяжных сомнение в их объективности, беспристрастности и воспринимается как откровенное нравственно-психологическое вымогательство. "Тот, кто прямо просит их жалости, - писал Р.Гаррис, - плохой адвокат; а кто изображает им факты так, что вызывает у них сожаление к своему клиенту, тот - настоящий оратор. Этот знает людей, тот - нет. Одному вы сочувствуете, другого презираете"*(600).
Не случайно он предостерегал адвокатов от попыток оказать влияние на присяжных непосредственным обращением к их чувствам: "...прямое обращение к страстям присяжных неуместно и несправедливо. Они призваны решать дело не под влиянием страстей или чувства, и попытки к воздействию на них в этом направлении могут привести их к неверному решению. Вы имеете право искать сочувствие присяжных, но это следует делать фактами, а не продажной чувствительностью; только воздействие фактами на чувства есть законный прием адвокатского искусства и законное пользование властью красноречия; искусство заключается в том, чтобы представить факты в таком виде, чтобы они сделали то, что вам делать воспрещается... всякая попытка оказать влияние на присяжных непосредственным обращением к их чувствам неизбежно вызывает их неудовольствие"*(601).
Бурный натиск на эмоции и чувства присяжных заседателей вызывает неудовольствие не только у них, но и у председательствующего судьи. "Если обстоятельства дела сами по себе вызывают сочувствие присяжных к вашему доверителю, - указывает Гаррис, - вам нет нужды греметь в трубы, чтобы заявлять об этом во всеуслышание; если его нет, жалкие уловки затронуть это сочувствие останутся втуне; мало того, они могут вызвать в судье раздражение против вас, а иногда настроить его против вашего доверителя; вы можете быть уверены, что, проникнутый желанием быть справедливым по отношению к обеим сторонам, он всячески будет препятствовать вам выиграть дело каким-либо несправедливым преимуществом; если затем вы проиграете верное дело вследствие его стараний помешать вам выиграть его недостойным приемом, в этом будете виноваты вы, а не он"*(602).
Еще одним недостойным приемом, который придает обвинительной и защитительной речам неискренность, является лесть. Р.Гаррис в своей книге неоднократно предостерегал судебных ораторов от ее применения, так как она подрывает их моральный авторитет у присяжных заседателей: "Ничто не способно вызвать у присяжных более оскорбительного сознания вашего пренебрежения к их умственным силам, как лесть. Говоря о лести, я разумею грубые, недостойные приемы обращения вроде следующих: "Вы, как просвещенные люди..." ...Посмотрите внимательно на присяжных в ту минуту, когда адвокат силится убедить их, что они представляют из себя нечто выше обыкновенных смертных, и вы прочтете на их лицах то же выражение, с каким толпа слушает базарного торговца, расхваливающего свой товар. Слушатели отлично понимают, что им, как говорится, "втирают очки", но в последнем случае это забавляет их, не раздражая; в первом - они возмущены и смотрят на вас с пренебрежением, как на обманщика, который обмошенничал бы их, если бы только мог"*(603).
Для того чтобы наглядно показать, что эта "аллергическая" реакция окончательно подрывает интеллектуальный и моральный авторитет судебного оратора и разрушает убедительность его речи, уместно еще раз сослаться на авторитетное свидетельство Гарриса: "Стараясь расположить к себе присяжных, чтобы обеспечить себе их внимание, надо, как я уже говорил, остерегаться того, к чему слишком часто прибегают молодые адвокаты. Я говорю о лести. Надо помнить, что, сев на свои места в суде, присяжные остаются такими же людьми, какими были раньше. Человеку, уважающему свое достоинство, не подобает "гладить их по шерстке". Если вы станете толковать им, что они умные люди, как будто нужно напоминать им, что они не совсем дураки, вы внушите им далеко не лестное представление о вашем собственном уме и знании людей. Нет также никакой нужды объяснять им, что они англичане; они сами знают это; а если между ними есть люди других национальностей, им не слишком приятно будет слушать вас.
Нет нужды твердить им, что вы видите в них людей здравомыслящих; это также не слишком занимательно, и вы ничего не выиграете этим в их глазах. Надо убедить их, что вы рассуждаете здраво, а не они. Нет надобности также говорить о вашей уверенности в том, что они "честно и беспристрастно оценят обстоятельства дела"; это... самое жалкое пустословие. Заезженные выражения не производят впечатления на слушателей, напротив, раздражают их своей беспомощностью: они выдают бедность мысли и слога, изобличают полную несостоятельность говорящего. Есть ли смысл в том, чтобы рассуждать перед присяжными об их честности, точно кто-нибудь сомневается в ней или в их беспристрастии, как будто вы подозреваете в них сильное предубеждение в пользу вашего противника. Короче сказать, не следует давать присяжным основание думать, что вы собираетесь водить их за нос. Тот, кто станет убеждать их верить в самих себя, не покажется ли просто глупцом в их глазах? Куда лучше будет, если вы сумеете заставить их верить в вас"*(604).
Присяжные заседатели нравственно-психологически предрасположены верить судебному оратору, когда они не сомневаются в его нравственной добропорядочности и здравомыслии. Этому способствует еще одно важное коммуникативное качество речи - ее точность.
Точность речи заключается в соответствии высказывания замыслам говорящего или пишущего и явлениям действительности. Точность речи имеет особенно важное значение в законотворческой деятельности и юридической практике. "Неточное слово в праве, - писал А.А. Ушаков, - большое социальное зло: оно создает почву для произвола и беззакония"*(605).
Точность и ясность речи основаны на знании и понимании предмета и значений слов*(606), что, в свою очередь, зависит от интеллектуально-духовного потенциала судебного оратора, степени развития его естественной логической способности и жизненного опыта. "Что неясно представляешь, то неясно и выскажешь, - писал Н.Г. Чернышевский,неточность и запутанность выражений свидетельствуют только о запутанности мыслей"*(607). На это обращал внимание и В.Г. Белинский: "Слово отражает мысль: непонятна мысль - непонятно и слово... что прочувствует и поймет человек, то он выразит; слов недостает у людей только тогда, когда они выражают то, чего сами не понимают хорошенько. Человек ясно выражает, когда им владеет мысль, но еще яснее, когда он владеет мыслью..."*(608)
Точность особенно важна в судебной речи, о чем прекрасно сказал К.Л.Луцкий: "В судебной речи точность выражений есть правильность высшего рода. Она состоит в передаче мысли единственно свойственными ей словами. Мысли в судебной речи должны быть обозначаемы столь же точно, как и лица. Как лицо получает наибольшее отличие от других благодаря своему имени, так и каждая мысль должна отличаться от всякой другой точностью своего выражения. Выражение точное определяет мысль во всем ее целом, тогда как не вполне точное представляет ее лишь наполовину, а неточное и совсем извращает..."*(609)
Точность речи защитника и обвинителя основывается прежде всего на их фактической добросовестности, которая является одним из важнейших показателей их нравственной и профессиональной состоятельности, их умения вести честную состязательную борьбу в уголовном процессе. Вот что говорил по этому поводу Л.Е.Владимиров в своем "Пособии для уголовной защиты": "К судебной борьбе... нужно предъявлять одно безусловное требование: судебные деятели, юристы, специально готовящиеся служить правосудию, должны отличаться от политических и общественных дельцов одною чертою: самою высокою добросовестностью в изложении фактов. Адвокат должен быть нотариусом фактов"*(610).
К сожалению, об этом не всегда задумываются не только адвокаты, но и прокуроры, которые упражняются перед присяжными заседателями в хитрых уловках, замешанных на неточной, нравственно неопрятной речи. Об одной такой уловке рассказывает П.С.Пороховщиков: "...каждый раз, когда свидетель дает двоякую меру чего-либо, в словах сторон сказывается недостаток логической дисциплины. Свидетель показал, что подсудимый растратил от восьми до десяти тысяч; обвинитель всегда повторит: было растрачено десять тысяч, защитник всегда скажет: восемь. Следует отучиться от этого наивного приема; ибо нет сомнения, что судья и присяжные всякий раз мысленно поправят оратора не к его выгоде"*(611). Такие "мысленные поправки", изобличающие судебного оратора в фактической недобросовестности, разрушают убедительность речи тем, что внушают присяжным сомнение в достоверности и всех остальных фактов, доказательств. Обнаружив слабость, сомнительность, неточность каких-либо доказательств, фактов, присяжные свое недоверие к этим, говоря словами Р.Гарриса, "ненадежным проходимцам"*(612) предрасположены экстраполировать и на достоверные факты, доказательства: "Факты, сами по себе вполне заслуживающие уважения, пострадают в глазах присяжных вследствие своего соседства с теми, коих слабость и сомнительность... удалось изобличить"*(613).
Неточная речь, допущена ли она умышленно или по небрежности, подмечена ли она присяжными заседателями самостоятельно или с помощью внимательного процессуального противника, также ставит произнесшего ее оратора в положение изобличенного обманщика, с мнением и доводами которого люди меньше всего предрасположены считаться при разрешении своих важнейших дел; не посчитаются с ними и присяжные заседатели при вынесении вердикта.
Таким образом, неточная речь опасна для любого оратора, выступающего в состязательном уголовном процессе в суде присяжных, особенно для адвоката и прокурора. Обвинитель и защитник, которые неосмотрительно прибегают к этому оружию, рискуют потерять у присяжных кредит доверия. Как только это случится, обвинитель или защитник начинает существовать лишь формально, не оказывая на внутреннее убеждение присяжных по вопросам о виновности никакого влияния, особенно при доказывании в условиях информационной неопределенности.
Следовательно, чем меньшим количеством доказательств располагает судебный оратор для обоснования своей позиции, тем большее значение имеет точность его речи, проявляющаяся в фактической добросовестности, аккуратном обращении с фактами при их сообщении и интерпретации. Только тогда он может рассчитывать на то, что присяжные будут видеть в нем мудрого, надежного интерпретатора фактов дела, к позиции и доводам которого нужно внимательно прислушаться.
Так что лукавые адвокатские и прокурорские риторические уловки, в основе которых лежат фактическая недобросовестность, "страусиная хитрость", легкомысленный расчет "авось не заметят", неспособность предвидеть, как эти шитые белыми нитками хитрости "аукнутся" в душах присяжных и отразятся на судьбе потерпевшего и подсудимого, по-видимому, объясняются не только "недостатком логической дисциплины", но и вообще дефицитом здравого смысла, т. е. недостаточным развитием логической способности суждения и жизненного опыта.
Этот же недостаток является главной причиной еще одного вида неточности в речах судебных ораторов - небрежного, неряшливого слога. По свидетельству П.С.Пороховщикова, "неряшливость речи доходит до того, что образованные люди, нимало ни стесняясь и не замечая того, употребляют рядом слова, не соответствующие одно другому и даже прямо исключающие друг друга. Эксперт-врач, ученый человек, говорит: "Подсудимый был довольно порядочно выпивши, и смерть раненого, несомненно вероятно, последовала от удара ножом"; прокурор полагает, что "факт можно считать более или менее установленным"; защитник заявляет присяжным, что они имеют право отвергать всякое усиливающее вину обстоятельство, если оно является недоказанным или по крайней мере сомнительным. Говорят: "Зашить концы в воду"; прежняя судимость обвиняемого уже служит для него "большим отрицательным минусом". Председательствующий в своем напутствии упорно называет подсудимого Матвеева Максимовым, умершего от раны Максимова - Матвеевым и в заключение предлагает им такой вывод: "Факты не оставляют сомнения в том, что подсудимый является тем преступником, которым он действительно является". Такие речи хоть кого собьют с толку"*(614).
Проведенный анализ свидетельствует о том, что в состязательном уголовном процессе убедительность судебных речей сторон, в том числе и защитника, их способность в процессе доказывания донести до умов и сердец присяжных заседателей и председательствующего судьи свою позицию, доводы, аргументы, доказательства, на которых она основана, склонить профессионального и непрофессиональных судей к своему мнению, оказать легальное психологическое воздействие на формирование у них правильного внутреннего убеждения по вопросам о фактической стороне дела и виновности зависят от системы коммуникативных качеств судебной речи оратора, важнейшими из которых являются точность, искренность, уместность, выразительность, лаконичность при достаточной продолжительности, логичность, правильность и ясность.
Воздействие на слушателей этих коммуникативных качеств речи носит системный характер, т.е. каждое из них взаимосодействует проявлению других качеств речи и их интегральному воздействию на присяжных заседателей и председательствующего судью. Так, правильность речи является предпосылкой ее ясности, ясность помогает донести до слушателей логическую структуру, т.е. служит предпосылкой логичности речи, и т.д.
Только когда в защитительной речи адвоката проявляются все указанные коммуникативные качества, слово, как объективное явление и духовный символ, будет вызывать у присяжных заседателей и председательствующего судьи прогнозируемый оратором резонанс, обеспечивающий доказательность речи и эффект внушающего убеждения, что способствует наилучшему решению трех взаимосвязанных задач, направленных на убеждение слушателя: доказать правоту того, что мы защищаем; расположить к себе тех, перед кем мы выступаем; направить их мысли в нужную для дела сторону.
Указанные коммуникативные качества, особенно ясность, правильность, логичность и точность, должны проявляться и в судебной речи председательствующего судьи - при разъяснении им присяжным заседателям их прав и обязанностей, а также при произнесении напутственного слова.
Отсутствие или слабая выраженность одного или нескольких указанных коммуникативных качеств разрушают убедительность судебной речи, подрывают деловой и моральный авторитет адвоката, снижают его способность оказывать посредством речи легальное воздействие на выработку коллегией присяжных заседателей качественного вердикта в соответствии с позицией защиты, особенно когда речам защитника недостает точности и искренности. Отсутствие точности и искренности, даже при наличии других коммуникативных качеств, превращает ораторское искусство в "плутовское красноречие", которое И.Кант называл "искусством уговаривать", т. е. вводить в заблуждение с помощью "красивой видимости... для того, чтобы настроить души до того, как они вынесут свое суждение в пользу оратора..."*(615).
«все книги «к разделу «содержание Глав: 39 Главы: < 31. 32. 33. 34. 35. 36. 37. 38. 39.