Злодеяние как самоцель

 Монтень пишет:

Есть ли кто-нибудь, кто совершает зло просто ради зла? Мы можем понять человека, находящего радость в поступках, соответствующих представлениям о добре, просто потому, что это хорошо. Но можем ли мы вообразить себе того, кто испытывает радость, поступая в соответствии с собственными представлениями о зле, просто потому, что это плохо? Представление о зле, совершаемом просто потому, что это плохо, является господствующим в большинстве исследований, посвященных проблеме зла; многие считают это парадигмой зла - и именно эта форма зла преобладает в фильмах ужасов и тому подобном.

Шопенгауэр определяет жестокость как «не приносящую выгоду радость от страданий другого», где страдание подается как «самоцель»287. Берель Лонг в своей достойной внимания книге о Холокосте, утверждает, что массовое истребление евреев нацистами в конечном счете было совершено именно потому, что это плохо288. К Фред Элфорд причисляет садизм к парадигматическому злу, утверждая, что зло - это в первую очередь не причиняемый вред, а скорее удовольствие от абсолютной власти289. Батай также признает истинным злом лишь самодостаточное злодеяние, но не считает злом к примеру преступление ради наживы, поскольку само преступление как таковое не доставляет никакой радости в отрыве от материальной выгоды, которая должна за ним последовать290. Представление об отдельном человеке, делающем зло ради зла, можно найти не только в детективах, фильмах ужасов и метафизиче­ских спекуляциях, но и в работах вроде бы серьезных, мыслящих философов. Джон Кикес утверждает, что существуют «нравственные чудовища, с постоянством выбирающие зло» и которые «стремятся вести порочную жизнь»291. А Колин Макджинн называет злодеем того, кто радуется страданиям другого и совершает зло ради зла292. Правда, он различает «чистое» зло и зло-средство, позволяя, однако, «чистой» форме доминировать на протяжении всего изложения. Затем он определяет зло синонимично садизму293. Джон

Ролз пишет, что злой человек одержим желанием тво­рить несправедливость, и утверждает, что такой чело­век тянется к несправедливости именно потому, что она противоречит канонам праведности294.

Эти вышеперечисленные авторы вторят Ав­густину, описавшему прогремевший на весь мир случай воровства фруктов. Многие из нас все еще помнят тот азарт, который, будучи детьми, испытывали от вылазки за соседскими фруктами. Когда я был маленьким, у нас был сад, полный яблонь и груш, однако яблоки и груши, висящие на чужом участке, были бес­конечно заманчивее, чем те, которые я хоть сейчас мог сорвать в собственном саду. И Августин в детстве воровал груши, впоследствии представив этот поступок как величайшую драму, разыгрывающуюся между добром и злом:

Августин делает следующее заключение: «Я хотел насладиться не тем, что стремился уворовать, а самим воровством и грехом»296. Я не могу разделить взгляд старшего Августина на Августина юного. Там, где он видит закоренелого грешника, я вижу лишь ребенка жаждущего приключений. Предположение о том, что мотивом этого поступка является азарт, а вовсе не зло, выглядит более правдоподобным. Азарт, разумеется, связанный с тем, что воровство фруктов является не­законным и может повлечь наказание297. Поскольку ведущим элементом здесь выступает азарт, то поступок Августина подобен скорее экстремальному спор­ту, нежели садизму, следовательно, его история воровства фруктов едва ли дает нам ключ к пониманию природы демонического зла.

А как насчет человека, подарившего миру понятие «садизм»? Разве мы не сталкиваемся здесь с примером зла, совершаемого потому, что это зло? Сад бросает вызов Руссо и другим мыслителям эпохи Просвещения, утверждая, что природа вовсе не блага, что преступления и насилие - это законы природы. Общество вырастает из природного зла. Персонажи Сада стремятся реализовать свою свободу и сорвать оковы цивилизации, что равнозначно объединению с дикой природой. Между изначальным, природным и нравственным злом не делается никаких различий. Умысел Сада - подчеркнуть этот факт и использовать все возможности, которые вытекают из такого воз­зрения. Можно воспринимать работы Сада как пародию на философскую этику298, однако складывается впечатление, что амбиции Сада не ограничиваются просто пародийным жанром. В таком случае перед нами встает следующая проблема: вводя категорию зла, следует также принять категорию добра, однако как раз эта категория отсутствует в произведениях Сада. Допустим, что Сад отвергает всякое представление об объективном благе и объективном зле и основывается исключительно на источнике субъективно­го удовольствия. Для Сада зло - это то, что приносит удовольствие. Но это удовольствие не может быть истолковано иначе, чем субъективное благо. Весьма характерно высказывание одного из персонажей Сада, говорившего «я счастлив оттого, что сею зло, так счастлив и Господь, причиняющий зло мне»299. Распутник Сада ищет просто-напросто удовольствия. В этой по­гоне за удовольствием он не ограничивает себя ни в чем, ведь сам по себе выход за рамки - важный источник удовольствия, однако эти границы не имеют самостоятельного смысла и лишь обозначают факт нарушения. Границы не представляют собой объективного блага или зла, следовательно, их нарушение также не становится для Сада объективным благом или злом. Остается лишь область субъективного, где рас­путник выбирает то, что приносит удовольствие, а это, собственно, является не более чем ординарным гедонизмом, пусть даже гедонистические предпочтения персонажей Сада совершенно извращены. Распутники Сада ищут субъективного блага, наслаждения, из чего явственно следует, что произведения Сада не годятся для аргументации позиции «человек поступает плохо единственно потому, что это плохо». Радость, испытываемая при виде страданий другого, это радость, поэтому оказывается субъективным благом, несмотря на то что ее причиной послужило зло.

Можем ли мы допустить, что некий субъект попросту инвертирует понятия морали и превращает зло в личное благо? В «Потерянном рае» Мильтона Сатана произносит: «Зло, стань благом для меня»300. Вопрос в том, имеет ли это вообще смысл? Что хорошего для Сатаны несет в себе зло? Едва ли есть другой ответ, кроме свободы. Сатана, поддавшись гордыне, восстал против Бога, потому что не мог смириться с положением раба и не хотел выполнять Его волю.301

«Но знай, к Добру

Стремиться мы не станем с этих пор.

Мы будем счастливы, творя лишь Зло,

Его державной воле вопреки»302

. Не говоря, что зло само по себе благо - что было бы бессмыслицей, - Сатана за­являет, что свобода - величайшее из всех благ. Сатана понимает зло, как средство освобождения от Бога. Таким образом, и для Сатаны зло представляет цен­ность только в качестве средства. Именно этот мотив освобождения сделал Сатану столь привлекательным для Уильяма Блейка (William Blake) и множества дру­гих романтиков, чье воззрение резко контрастирует с основной целью произведения Мильтона, которая, без сомнения, заключалась в предостережении. Лично мне, Сатана Мильтона напоминает скорее стропти­вого ребенка, чем борца за свободу. Несмотря на это, главной целью Сатаны является свобода, а не зло как таковое.

Еще один взгляд на зло ради зла мы можем найти у Эдгара Алана По. В его новелле «Черный кот» рассказчик утверждает, что человеческому сердцу присущ «дух противоречия», «непостижимая склонность души к самоистязанию - к насилию над собственным своим естеством, склонность творить зло ради зла»303. Эта мысль получает развитие в «Демоне извращенности», где абсурдные поступки описываются как действия, которые мы совершаем потому, что нам не следует их совершать304. По добавляет, что не существует глубинной причины этих поступков, за ними нет никакого скрытого принципа, и было бы весьма заманчиво представить их как дело рук дьявола. Исходя из этого, он также описывает поступки, вызванные «немотивированным мотивом»305. Трудно сказать, какой вывод нам надлежит сделать на основании описания поступков странной личности, которое мы находим у По. Кажется, он считает что-либо плохое достаточным поводом для действия, но в то же время этот повод не похож на все прочие, да и вообще никакого повода не существует. Ссылаясь на то, что некая сила подталкивает кого-то к действию, можно в значительной мере сместиться из области (рационального) объяснения поступка, в область патологии. По не прояснил, совершается ли действие потому, что рассматривается как субъективное или как объективное зло. По крайней мере, он указал, что мы совершаем поступки, прекрасно сознавая, что они являются злом, а также, что у нас нет других основа­ний для их осуществления. Это не значит, что само по себе зло может служить основанием для действия, а лишь показывает, что порой мы действуем иррационально. У подобного иррационального субъекта есть внутренние побуждения для поступка, однако у него не должно быть оснований для предпочтения худшей альтернативы в ущерб лучшей306. В субъекте, творящем зло ради зла, должен иметься некий механизм, который блокирует рациональный выбор. Я считаю, что здесь возможны только два варианта: эстетика и патология или, вероятно, сочетание того и другого. Я не рассматриваю патологию, поскольку она выходит за пределы области свободы, которая предполагает, что человек может выбирать, как ему поступать. Поэтому обратимся к эстетике.

 Монтень пишет:

Есть ли кто-нибудь, кто совершает зло просто ради зла? Мы можем понять человека, находящего радость в поступках, соответствующих представлениям о добре, просто потому, что это хорошо. Но можем ли мы вообразить себе того, кто испытывает радость, поступая в соответствии с собственными представлениями о зле, просто потому, что это плохо? Представление о зле, совершаемом просто потому, что это плохо, является господствующим в большинстве исследований, посвященных проблеме зла; многие считают это парадигмой зла - и именно эта форма зла преобладает в фильмах ужасов и тому подобном.

Шопенгауэр определяет жестокость как «не приносящую выгоду радость от страданий другого», где страдание подается как «самоцель»287. Берель Лонг в своей достойной внимания книге о Холокосте, утверждает, что массовое истребление евреев нацистами в конечном счете было совершено именно потому, что это плохо288. К Фред Элфорд причисляет садизм к парадигматическому злу, утверждая, что зло - это в первую очередь не причиняемый вред, а скорее удовольствие от абсолютной власти289. Батай также признает истинным злом лишь самодостаточное злодеяние, но не считает злом к примеру преступление ради наживы, поскольку само преступление как таковое не доставляет никакой радости в отрыве от материальной выгоды, которая должна за ним последовать290. Представление об отдельном человеке, делающем зло ради зла, можно найти не только в детективах, фильмах ужасов и метафизиче­ских спекуляциях, но и в работах вроде бы серьезных, мыслящих философов. Джон Кикес утверждает, что существуют «нравственные чудовища, с постоянством выбирающие зло» и которые «стремятся вести порочную жизнь»291. А Колин Макджинн называет злодеем того, кто радуется страданиям другого и совершает зло ради зла292. Правда, он различает «чистое» зло и зло-средство, позволяя, однако, «чистой» форме доминировать на протяжении всего изложения. Затем он определяет зло синонимично садизму293. Джон

Ролз пишет, что злой человек одержим желанием тво­рить несправедливость, и утверждает, что такой чело­век тянется к несправедливости именно потому, что она противоречит канонам праведности294.

Эти вышеперечисленные авторы вторят Ав­густину, описавшему прогремевший на весь мир случай воровства фруктов. Многие из нас все еще помнят тот азарт, который, будучи детьми, испытывали от вылазки за соседскими фруктами. Когда я был маленьким, у нас был сад, полный яблонь и груш, однако яблоки и груши, висящие на чужом участке, были бес­конечно заманчивее, чем те, которые я хоть сейчас мог сорвать в собственном саду. И Августин в детстве воровал груши, впоследствии представив этот поступок как величайшую драму, разыгрывающуюся между добром и злом:

Августин делает следующее заключение: «Я хотел насладиться не тем, что стремился уворовать, а самим воровством и грехом»296. Я не могу разделить взгляд старшего Августина на Августина юного. Там, где он видит закоренелого грешника, я вижу лишь ребенка жаждущего приключений. Предположение о том, что мотивом этого поступка является азарт, а вовсе не зло, выглядит более правдоподобным. Азарт, разумеется, связанный с тем, что воровство фруктов является не­законным и может повлечь наказание297. Поскольку ведущим элементом здесь выступает азарт, то поступок Августина подобен скорее экстремальному спор­ту, нежели садизму, следовательно, его история воровства фруктов едва ли дает нам ключ к пониманию природы демонического зла.

А как насчет человека, подарившего миру понятие «садизм»? Разве мы не сталкиваемся здесь с примером зла, совершаемого потому, что это зло? Сад бросает вызов Руссо и другим мыслителям эпохи Просвещения, утверждая, что природа вовсе не блага, что преступления и насилие - это законы природы. Общество вырастает из природного зла. Персонажи Сада стремятся реализовать свою свободу и сорвать оковы цивилизации, что равнозначно объединению с дикой природой. Между изначальным, природным и нравственным злом не делается никаких различий. Умысел Сада - подчеркнуть этот факт и использовать все возможности, которые вытекают из такого воз­зрения. Можно воспринимать работы Сада как пародию на философскую этику298, однако складывается впечатление, что амбиции Сада не ограничиваются просто пародийным жанром. В таком случае перед нами встает следующая проблема: вводя категорию зла, следует также принять категорию добра, однако как раз эта категория отсутствует в произведениях Сада. Допустим, что Сад отвергает всякое представление об объективном благе и объективном зле и основывается исключительно на источнике субъективно­го удовольствия. Для Сада зло - это то, что приносит удовольствие. Но это удовольствие не может быть истолковано иначе, чем субъективное благо. Весьма характерно высказывание одного из персонажей Сада, говорившего «я счастлив оттого, что сею зло, так счастлив и Господь, причиняющий зло мне»299. Распутник Сада ищет просто-напросто удовольствия. В этой по­гоне за удовольствием он не ограничивает себя ни в чем, ведь сам по себе выход за рамки - важный источник удовольствия, однако эти границы не имеют самостоятельного смысла и лишь обозначают факт нарушения. Границы не представляют собой объективного блага или зла, следовательно, их нарушение также не становится для Сада объективным благом или злом. Остается лишь область субъективного, где рас­путник выбирает то, что приносит удовольствие, а это, собственно, является не более чем ординарным гедонизмом, пусть даже гедонистические предпочтения персонажей Сада совершенно извращены. Распутники Сада ищут субъективного блага, наслаждения, из чего явственно следует, что произведения Сада не годятся для аргументации позиции «человек поступает плохо единственно потому, что это плохо». Радость, испытываемая при виде страданий другого, это радость, поэтому оказывается субъективным благом, несмотря на то что ее причиной послужило зло.

Можем ли мы допустить, что некий субъект попросту инвертирует понятия морали и превращает зло в личное благо? В «Потерянном рае» Мильтона Сатана произносит: «Зло, стань благом для меня»300. Вопрос в том, имеет ли это вообще смысл? Что хорошего для Сатаны несет в себе зло? Едва ли есть другой ответ, кроме свободы. Сатана, поддавшись гордыне, восстал против Бога, потому что не мог смириться с положением раба и не хотел выполнять Его волю.301

«Но знай, к Добру

Стремиться мы не станем с этих пор.

Мы будем счастливы, творя лишь Зло,

Его державной воле вопреки»302

. Не говоря, что зло само по себе благо - что было бы бессмыслицей, - Сатана за­являет, что свобода - величайшее из всех благ. Сатана понимает зло, как средство освобождения от Бога. Таким образом, и для Сатаны зло представляет цен­ность только в качестве средства. Именно этот мотив освобождения сделал Сатану столь привлекательным для Уильяма Блейка (William Blake) и множества дру­гих романтиков, чье воззрение резко контрастирует с основной целью произведения Мильтона, которая, без сомнения, заключалась в предостережении. Лично мне, Сатана Мильтона напоминает скорее стропти­вого ребенка, чем борца за свободу. Несмотря на это, главной целью Сатаны является свобода, а не зло как таковое.

Еще один взгляд на зло ради зла мы можем найти у Эдгара Алана По. В его новелле «Черный кот» рассказчик утверждает, что человеческому сердцу присущ «дух противоречия», «непостижимая склонность души к самоистязанию - к насилию над собственным своим естеством, склонность творить зло ради зла»303. Эта мысль получает развитие в «Демоне извращенности», где абсурдные поступки описываются как действия, которые мы совершаем потому, что нам не следует их совершать304. По добавляет, что не существует глубинной причины этих поступков, за ними нет никакого скрытого принципа, и было бы весьма заманчиво представить их как дело рук дьявола. Исходя из этого, он также описывает поступки, вызванные «немотивированным мотивом»305. Трудно сказать, какой вывод нам надлежит сделать на основании описания поступков странной личности, которое мы находим у По. Кажется, он считает что-либо плохое достаточным поводом для действия, но в то же время этот повод не похож на все прочие, да и вообще никакого повода не существует. Ссылаясь на то, что некая сила подталкивает кого-то к действию, можно в значительной мере сместиться из области (рационального) объяснения поступка, в область патологии. По не прояснил, совершается ли действие потому, что рассматривается как субъективное или как объективное зло. По крайней мере, он указал, что мы совершаем поступки, прекрасно сознавая, что они являются злом, а также, что у нас нет других основа­ний для их осуществления. Это не значит, что само по себе зло может служить основанием для действия, а лишь показывает, что порой мы действуем иррационально. У подобного иррационального субъекта есть внутренние побуждения для поступка, однако у него не должно быть оснований для предпочтения худшей альтернативы в ущерб лучшей306. В субъекте, творящем зло ради зла, должен иметься некий механизм, который блокирует рациональный выбор. Я считаю, что здесь возможны только два варианта: эстетика и патология или, вероятно, сочетание того и другого. Я не рассматриваю патологию, поскольку она выходит за пределы области свободы, которая предполагает, что человек может выбирать, как ему поступать. Поэтому обратимся к эстетике.