что есть зло и как его следует понимать?

Несмотря на то что понятие «зло» кажется устаревшим, пережитком далекого от современности прошлого, когда представление о мире было основано на христианском учении, зло тем не менее является для нас реальностью. Мы видим зло, творим зло и подвергаемся злу. Однако мы как будто всякий раз о нем забываем, ведь так непросто все время о нем помнить. В 1939 году Томас Манн констатировал, что мы вновь познали разницу между добром и злом, и был абсолютно прав17. Раз за разом мы обретаем это знание, чтобы вновь его утратить. Е.М. Чоран пишет: «Мне становится все сложнее и сложнее распознавать добро и зло. В тот день, когда я не смогу отличить одно от другого - если он настанет - будет таким шагом вперед! Шагом к чему?»18 Я думаю, к катастрофе. Но мы узнаём зло, когда оно обретает лицо, идентичность, как это произошло в начале девяностых. Мы следили за событиями в бывшей Югославии, узнавали о массовых убийствах, насилии и чудовищных зверствах. Читали о бессмысленной жестокости, когда сербские войска принуждали мусульманских отцов и сыновей совокупляться друг с другом или с другими мужчинами, о том, как раздетых донага мусульман заставляли смотреть на обнаженных женщин и при возникновении эрекции отрезали пенис. Сложно найти хоть какое-нибудь объяснение тому, почему это происходит. События в Югославии стали потрясением для нас, поскольку мы не представляли себе, что такое может произойти в наши дни, и тем более в той же части света.

Эндрю Дельбланко начинает книгу «Смерть Сатаны», утверждая, что в наши дни между злом, о котором мы знаем по опыту, и нашим интеллектуальным инструментарием, необходимым для понимания зла, существует огромная пропасть. 19 Зло теряется на заднем плане, тонет в грохоте и шуме современной жизни. Мы являемся свидетелями социальных бедствий и жестоких преступлений, однако за исключением тех особых случаев, когда мы точно знаем, кто именно совершил преступление, нам не кого винить, мы не в состоянии определить, откуда исходит зло. В христианстве все зло сводится к Сатане, но в наши дни, когда Бог умер, умер и Сатана. Смерть Сатаны создала для его убийц, людей, проблему в обсуждении зла. Как говорить о зле, лишившись главного злодея?

Жан Бодрийяр задается вопросом, что сегодня происходит со злом, и отвечает - оно проникло всюду20. Это напоминает сказку Х.К Андерсена «Снежная королева», в которой осколки разбившегося дьявольского зеркала, искажающего все, что в нем отражается, попадали в глаза и сердца людей, начинавших видеть дурное всюду, куда бы они ни посмотрели21. Для большинства из нас понятие зла не ассоциируется с будничной жизнью, с нашими ежедневными занятиями и событиями повседневности, зло обнаруживается посредством СМИ: мы читаем или смотрим репортажи о геноциде, гуманитарных катастрофах, немотивированной жестокости и несчастных случаях на дороге. Мы сталкиваемся с парадоксом - зла как будто бы нет и в то же время зло вездесуще: зло отсутствует в нашем отдельном опыте и зло вездесуще, если основываться на реальности, освещаемой в СМИ. Бодрийяр как раз это и утверждал - зло повсюду, и именно поэтому мы утратили язык, на котором можно говорить о зле22. Сьюзен Зонтаг указывает на подобную проблему:

Зло рассредоточено, его сила уже не имеет единого начала. Бодрийяр пишет, что мы живем в таком мире, где неразумие побеждает на всех фронтах, и это неразумие как таковое есть принцип зла24. Согласно Бодрийяру, наш мир пропитан злом насквозь, и мы не знаем языка, на котором можно говорить о зле. Поэтому он предлагает восстановить принцип зла в том виде, в котором он формулируется в манихействе и других мифологиях, религиозных учениях, в противоположность принципу добра, и таким образом возродить дуализм25. Наше представление о зле должно быть скорее обновлено, нежели восстановлено, пишет Эндрю Дельбланко, однако не уточняет, как именно 26.

С другой стороны, можно возразить, что зло всегда было повсюду «Зло» включает в себя огромное множество различных ситуаций, поэтому «зло» не укладывается в рамки того, что мы в состоянии себе представить и постичь. Вероятно, зло в самом общем значении этого слова можно понять, только взяв за основу мифологические представления. Поль Рикёр в своей теории о символике зла исходит из того, что зло в некотором смысле непостижимо для философской рефлексии - поскольку разум обусловливает мышление, которое не вмещает зло, - в то время как мифы и символы могут помочь нам понять27. Эти мифы, однако, легко преобразуются в онтологию, то есть то, что является простой формой представления, принимается за реально существующую силу Таким образом, миф несет функцию не символа, а скорее объяснения. Рикёр утверждает, что необходимо искоренить миф-объяснение, чтобы восстановить миф-символ28. Однако какой символизм зла открыт для нас?

Мы не нуждаемся в представлениях о преисподней вне этого мира, в другом измерении. К примеру, лагеря смерти, построенные нацистами и коммунистами, были близки к тому, чтобы стать абсолютным воплощением представлений о преисподней, которые внушила нам религиозная традиция. Мы совершенно не нуждаемся в представлении о Дьяволе, чтобы понять, каков тот, кто несет зло, - среди нас, людей, найдется немало таких. Зло не сконцентрировано в каком-то одном месте и в одном субъекте, а в противовес всем остальным воплощается с особой неистовостью в определенных местах и определенными субъектами.

Едва ли кто-нибудь станет отрицать существование в мире зла, но некоторые могут оспаривать существование злых людей. Рон Розенбаум отмечает, что в наши дни найдется на удивление мало исследователей личности Гитлера, которые назвали бы его злым29. Это во многом свидетельствует о том, насколько сегодня не в чести понятие зла - или же о том, что оно почти вышло из употребления - так распространилось нежелание использовать это понятие в новейшее время по отношению к личности, которая в сознании большинства людей соответствует ему более чем кто-либо другой. Лично я согласен с Аланом Буллоком, который считает, что если мы не можем сказать, что Гитлер был злым, то слово «зло» теряет всякий смысл30. Существуют ли злые люди? Если причинение другим людям зла заслуживает называться злом, то ответ, несомненно, будет «да». Кроме того, утверждение, что зло причиняется умышленно, также правомерно. Если же мы предположим, что зло совершается, потому что это зло - другими словами, мотивом злого поступка является зло как таковое, -я подвергну этот тезис сомнению и докажу, что только то, что так или иначе воспринимается ка*с благо, может побудить к действию.

Создается впечатление, что понятие зла возвращается в сферу этики, как в континентальной, так и в аналитической традиции. Причина того, что  философы XX столетия не особенно интересовались темой зла, состоит в том, что термин стал прочно ассоциироваться с чисто теологической проблематикой, которая была чужда философии, больше ориентированной на науку. Эта тенденция существовала уже давно: начиная с XVI столетия и дальше, происходило то, что Макс Вебер назвал Entzauberung der Welt, демистифизация мира, и уменьшение значимости религии, что привело к постепенному вытеснению представления о зле на периферию. В своей весьма содержательной работе о политической истории религии Марсель Гоше пишет:

В рационалистической и научной картине мира не нашлось места для представления о зле. Правдой о человеке теперь занялась не религия, а наука. В наши дни эту функцию выполняет в основном биология32. Тем не менее биология не вмещает в себя понятие о нравственном зле. В «Нравственном животном» Роберт Райт пишет:

Позиция Райта несовместима со всяким представлением о нравственном зле. Нравственное зло здесь целиком и полностью переходит в естественное зло, и Райт подменяет первородный грех генетической данностью. Бывает трудно уловить разницу между нравственным и естественным злом, однако мы можем предварительно заключить, что причиной нравственного зла является выбор свободно действующего субъекта, в то время как естественное зло имеет сугубо естественные причины. Биология не способна охватить нравственный аспект понятия «зло» и в худшем случае может попросту его отрицать. Если смотреть на человека, его сущность с точки зрения биологов, то всякая мораль становится иллюзорной. Какие критерии отличия добра и зла существуют в биологии? Их нет, за исключением одного - «добро» должно пониматься как «способствующее размножению», а «зло» соответственно не что иное, как не способствующее. Лайелл Уотсон пишет, что мы не обязательно должны быть эгоистами, несмотря на то что это заложено у нас в генах, однако тут же опровергает это и, отталкиваясь от доктрины первородного греха Блаженного Августина, заявляет, что мы рождены во зле, в соответствии с остальной природой34. Тем не менее ни благо, ни зло не предопределяются генами35. Это лишь возможности, а какая из них воплотится, зависит от нас.

Традиционная, теологическая лексика воспринимается нами как пережиток прошлого. Мы пытаемся заменить ее более «научными» словами и оборотами, пользуемся таким выражением, как асоциальное поведение, дисфункция, которую можно исправить. Эта дисфункция описывается как последствие социальных или химических первопричин. Однако подобная лексика не отражает наш опыт. Мы осуждаем преступника, но не можем осуждать дисфункцию -в лучшем случае ее можно исправить. Но таким образом преступника лишают того, что является очень важным, а именно свободы и достоинства. Как пишет Достоевский:

Один из наиболее известных вымышленных серийных убийц Ганнибал Лектер не дает вовлечь себя в такую систему, в которой ошибка находится вне его самого. Он утверждает собственное зло, поскольку оно составляет ядро его самоценности: «Со мной ничего не произошло... Я сам произошел. Вы не можете зачеркнуть мое «я», считая меня всего лишь жертвой различных влияний»37. Мы склонны переопределять зло таким образом, что общественное зло превращается в «социальную проблему», а личностное зло становится «нарушением структуры личности»38. Мы ищем причины зла, и эти причины обычно отыскиваются в сферах вненравственных. Причины могут быть естественными или социальными и заключаться во всем, начиная с врожденных качеств и болезни до социальной нужды и психологической травмы, пережитой в детстве. Если последовательно сводить все человеческое зло к подобным внешним причинам -причинам, возникающим вне отдельного лица, субъекта, наделенного нравственностью, - чтобы таким образом найти «научное» объяснение, то нравственное зло сведется к естественному и любые нормы морали утратят смысл. Однако такая редукция противоречит нашему личному опыту, тому, что мы знаем о себе и о других, - в жизни мы не обходимся без таких понятий, как вина и ответственность. Симона Вейль пишет:

Вопрос в том - насколько точным остается этот диагноз. Разумеется, мы ощущаем зло как страдание, но ощущаем ли мы все еще зло как грех? Дэвид Б. Моррис считает, что характер восприятия зла изменился в постмодернизме: зло более не трактуется как причина страдания, а скорее считается страданием как таковым40. Многие теоретики склонны отделять зло от личной ответственности, так что зло понимается исключительно как последствие внешних причин и влияний, к примеру таких, как «общество». Одо Марквард пишет о том, как в современном обществе получается «Entbosung des Bosen», то есть тривиализация понятия зла. Обычно мы различаем зло, которое причиняется, и зло, которое претерпевается, активное и пассивное зло, но сегодня, согласно Моррис, присутствует лишь пассивный аспект, страдание. Не только сам Нечестивый, но и нечестивые в целом больше не существуют, и единственное, что осталось, - это претерпеваемое зло. Это зло, разумеется, имеет причины, однако эти причины не воспринимаются как зло.

Представление о зле тонет в научных спорах. Преступления людей считаются не грехом, а следствием неких причин. В исследованиях жизни Гитлера приводится масса причин, таких, как отношения с отцом в годы детства, позднее - любовь к племяннице Гели Раубаль или комплекс неполноценности из-за физических недостатков (в первую очередь сомнительное утверждение, что у Гитлера было одно яичко). Подбор причин зависит от конкретного исследователя - речь может идти обо всем, начиная с генов и личной химии и заканчивая социальными условиями и политическими идеологиями. Тем не менее Гитлер не был просто результатом сложившихся обстоятельств - он также был свободно действующей личностью. Всегда остается что-то, не поддающееся дальнейшему разложению, то, что не раскрывается полностью в причинно-следственных связях, то, что мы можем назвать свободной волей, способностью к самоопределению. Без самоопределения не может быть нравственного зла. Однако я не считаю всякий научный довод неприемлемым, просто эти доводы имеют ограниченную сферу действия. Наша попытка отринуть зло путем его рационализирования не удалась в полной мере. Свобода человека означает то, что он в любой ситуации может поступить по-другому, и, когда мы совершаем зло, нас можно осуждать за то, что мы не поступили по-другому.

У нас есть общее, пусть смутное, понимание понятия «зла», и мы можем использовать его, говоря о событиях, поступках, людях. Об этих событиях, поступках, людях можно говорить другими словами -вопрос в том, является ли зло важным для понимания происходящего вокруг нас. На мой взгляд, это понятие имеет большое значение. Оно помогает нам в попытке сориентироваться в непостижимом месте, которое мы называем «мир». Зло не является четко определенным, однозначным понятием, которое для всех имеет одинаковый смысл. Прежде всего, я пишу не о понятии «зла», а о различных понятиях и далее представлю типологию различных форм зла. Я считаю добро и зло качествами чего-либо и не рассматриваю их как вещь в себе. Эти качества можно приписывать людям, предметам и событиям. По-моему, «добро» и «зло» не просто соотносятся с оценкой человеком каких-то явлений, но и с самими этими явлениями, с объектом оценивания. Другими словами, я не согласен с Гамлетом в том, что: «нет ничего ни хорошего, ни дурного, таковым все делает размышление»41. Следовательно, суждение «X - зло» верно, если и только если X имеет свойство быть злым. Что значит «X - зло»? Все люди стремятся прожить счастливую жизнь, но получается это не всегда - и зло, в широком смысле, может пониматься как всякая помеха воплощению счастливой жизни. Если один голодает, а другой - нет, то это несправедливо. Голод первого - зло, но не потому, что это несправедливо, а по причине страдания, которое он вызывает42. При таком истолковании, к примеру, природные катастрофы и болезни можно также обозначить понятием «зло», и многие воспринимали, например, землетрясение в Лиссабоне, произошедшее в 1755 году, как проявление зла, царящего в мире 43. В узком смысле понятие выражает действия человека, умышленно направленные во вред другим. Раньше понятие употреблялось в более широком смысле, в то время как сейчас мы по большому счету ограничиваем его значение.

Зло не сводится к одной проблеме, оно состоит из множества явлений, каждое из которых делает жизнь менее счастливой. Мы стремимся найти безусловное зло, чтобы иметь возможность соотнести с ним всякое зло. Однако, как утверждает Новалис «мы всюду ищем безусловное, но всегда находим только вещи» (Новалис, Фрагменты44). Мы ищем ЗЛО, но всегда находим только зло. ЗЛА не существует. Теперь я обращусь к злу, как к чему-то независимому, понимается ли оно как нечто существующее или же как отсутствие. «Добро» и «зло» - понятия релятивные - что-либо хорошо или плохо по отношению к чему-либо другому, а не само по себе. Зло - не субстанция, не предмет, а качество предмета, события или поступка. Зло не есть нечто определенное и четко очерченное, оно не имеет ядра. Зло - общее понятие, которое мы используем для описания поступков и страданий. Это понятие связано с таким многообразием явлений - к примеру, болезни, природные катастрофы, смерть, война, геноцид, терроризм, торговля наркотиками, рабство, жестокость, применение насилия по отношению к детям, и т.д., - что, поскольку оно так универсально, можно усомниться в его специфичности. Все это зло тем не менее воспринимается нами как зло, и поэтому понятие зла применимо, несмотря на то что трудно указать необходимые и достаточные условия для его применения. Чтобы примириться с существованием всего этого зла, чтобы существующий мир представлялся справедливым и чтобы была надежда на изменение к лучшему, мы ищем во зле смысл. Мы ищем его в религии, в вере в прогресс и в политических идеологиях. Мы всеми способами пытаемся оправдать зло, чтобы смириться со страданиями, переполняющими мир. Суть моей позиции заключается в том, что зло невозможно и нельзя оправдать и что всякое примирение со страданиями, переполняющими мир, ошибочно. Если мы оглянемся на наше недавнее прошлое, на столетие, которое мы только-только оставили позади, то не найдем смысла в бесчисленных трагедиях, невозможно оправдать их ни божественным провидением, ни направляющей силой истории.

Больше всего нас притягивает мнимая непостижимость зла. Непонятное притягивает, но и отталкивает. Называя зло непонятным, я имею в виду его своего рода непроницаемость. Жорж Бернанос пишет: «Мир зла находится за пределами досягаемости мысли»45. Не думаю, что это утверждение соответствует действительности. Во-первых, я как философ ставлю себе целью понять, и поэтому предполагаю, что тема, за которую я берусь, доступна для понимания. Во-вторых,я не вижу причин считать феномен столь исключительным, что его невозможно понять. То, что я верю в возможность понять этот феномен, разумеется, не означает, что мне это удастся. Раймонд Гаита утверждает: «Добро и зло мистичны по своей сути, что является причиной того, что никакие метафизические или религиозные толкования не проникают в их тайну»46. Я сомневаюсь, что «мистичный» - подходящее слово, поскольку оно предполагает особую глубину, которая доступна только определенного рода знаниям, как правило, интуитивным. Но разве зло не открывается любому непосредственно? Мы видим зло в форме преследований, голода, пыток, убийств и т.д. Однако мы предполагаем глубину, поскольку ищем смысл, отсутствующий во множестве проявлений зла.

Цель этой книги не заключается в том, чтобы «идти вглубь», чтобы найти корень всякого зла. Скорее я пытался держаться как можно ближе к поверхности, как можно ближе к явлениям в их непосредственном проявлении. Если я хочу понять зло, то должен начать с поверхности, с того зла, о котором знаю по опыту. Поль Рикёр утверждает, что цена, которую необходимо заплатить за ясность демифологизированной идеи - это утрата глубины47. Одна лишь поверхность ставит такие серьезные задачи, что «идти вглубь» было бы слишком поспешным решением. Зло манит изучить «глубину», поскольку воспринимается трансцендирующим. Оно выходит за рамки, нарушает правила и уходит от контроля. Эммануэль Левинас описывает зло как то, что мы не можем включить в наше понимание мира, то,что не соответствует нашему представлению о мире как о целостности и что всегда пребывает вне, - радикальное Другое48. Августин описывал отношение ко :шу как «запутанные, беспорядочные извивы», «темноту невежества», и как «пучину заблуждения»49. Зло выступает как нечто хаотичное, неподдающееся пониманию. Возможно, именно этот опыт лежит в основе многих теорий лишенности, в которых зло трактуется как отсутствие или недостаток блага. Подобная теория на первый взгляд объясняет неопределимость зла, поскольку из нее следует, что нет ничего, что можно было бы понять. Попытаться постичь зло значило бы тогда, говоря буквально, то же, что и цепляться за пустоту. Недостатком теории лишенности является то, что она не распространяется на многогранный опыт зла, который вмещает в себя также и фактор позитивности, т.е. того, что дано, а не только того, чего не хватает.

Мы можем узнать зло, даже не будучи вооруженными теорией о благе. Зло - неизбежная данность, составляющая мира. Оно дано прежде всякого философского размышления, в опыте, который побудил к такому размышлению. В этом контексте философию можно понимать как размышление над уже имеющимся взглядом или опытом50. Философия питает себя и подтверждает свое право на существование тем, что уже стало понятным. С методологической точки зрения этот аспект является решающим, поскольку предполагает, что философское рассуждение, чтобы сохранить обоснованность, должно считаться с дофилософской данностью. С одной стороны, зло абстрактно и неосязаемо, с другой стороны, оно конкретно и ощутимо. Дети, подвергающиеся издевательствам, бомба, убивающая невинных, народ, который вырезают, - все это самые что ни на есть конкретные события. Однако когда мы пытаемся понять зло, которое стоит за этими событиями, мы все больше вязнем в абстракциях, становящихся все менее осязаемыми. Опасность в том, что мы, погружаясь в эти абстракции, упускаем из виду конкретное зло, которое побудило к размышлению. Большинство толкований зла сводятся к его отрицанию. Это четко прослеживается в бесчисленных теодицеях, которые составляют львиную долю литературы, посвященной проблеме зла. Основную задачу этой книги можно сформулировать как сохранение конкретного зла в качестве главного объекта изучения, я пытался написать относительно предметную работу о зле.

В какой-то степени книгу можно считать феноменологией зла, учением о проявлениях зла. Направление рассуждений феноменолога Мартина Хайдеггера, затрагивающих проблематику зла, тем не менее почти противоположно моему подходу. Хайдеггер, прежде всею, представляет зло как онтологическую, а не нравственную и политическую проблему51. Он ищет зло на «глубине», в то время как я выбираю поверхность. Мораль для Хайдеггера вторична52, в то время как, с моей точки зрения, она является основой для понимания того, что есть зло. Я считаю, что зло, прежде всего, является практической проблемой и мы обязаны делать все возможное для того, чтобы предотвратить страдания других людей, в то время как Хайдеггер расценил бы мою позицию как проявление упадка современной мысли53 (фактически такой взгляд на зло в понимании Хайдеггера есть зло54). Хайдеггер хотел раскрыть онтологическое зло, которое ранит глубже, нежели нравственное, но, на мой взгляд, ему это не удалось. Однако я не стану подробно останавливаться на этом вопросе, так как это потребует отдельного развернутого обсуждения, не умещающегося в рамках данной книги55.

Суть этой книги очень проста: зло является прежде всего практической, а не теоретической проблемой. Вопросы о том, как зло пришло в мир, существует ли оно само по себе или же является отсутствием и т.д., являются не столь важными, как вопрос о том, как предотвратить зло. На мой взгляд, в философии - и в еще большей степени в теологии, за исключением теологии освобождения - приоритет теоретического ошибочно поставлен выше практического. Дальше всего в этом отношении пошла сегодняшняя аналитическая философия религии56. Когда страдаешь сам, то не размышляешь в первую очередь о проблематике теодицеи - то же самое должно быть, если страдают другие. Однако философия - моя специальность, поэтому и эта книга станет своего рода теоретическим вкладом, хотя немалая ее часть посвящена доказательству ошибочности того, что я считаю теоретическим тупиком. В этой книге я двигался от теоретического к практическому, от проблематики теодицеи к политике. Во многом вопросы политики постепенно заменяют классические вопросы онтологии, касающиеся зла.

Мы вступили в новое столетие, оставив позади то, в котором сотни миллионов человек потеряли жизнь из-за войны, геноцида и пыток57. Это значит, что ежеминутно обрывалось множество человеческих жизней по политическим, т.е. идеологическим, причинам. В период между 1900 и 1989 годом в войнах было убито 86 миллионов человек. Это не так уж и много, если сравнивать с количеством умерших в этот период, к примеру, от голода, - необходимо подчеркнуть, что голод часто являлся следствием идеологических причин, как это было в Советском Союзе при Сталине или в Китае, возглавляемом Мао, - но все же это число огромно. Приблизительно две трети из них было убито в двух мировых войнах, но если мы распределим 86 миллионов на весь период, то получим, что в XX столетии в среднем более 100 человек умирало на войне каждый час58. Ничего нового в этом, разумеется, нет. За последние 3400 лет войн не было только в 243 году59. Анализ истории 11 европейских стран показал, что в последнем тысячелетии они находились в состоянии войны или других военных противостояниях в среднем 47% времени, а если взглянуть на XX столетие, то выяснится, что во всякое время на планете совершалось в среднем три конфликта, уносящего множество человеческих жизней60.

Согласно Гоббсу, насильственная смерть - это большее из всех зол61. Существует множество других зол, и жить, постоянно испытывая боль из-за болезни, вовсе не обязательно есть зло меньшее. Однако ясно, что насильственная смерть - это одно из самых страшных зол, и утверждение Гоббса сегодня находит гораздо больший отклик, нежели утверждение Августина, гласящее, что вечная смерть - это величайшее зло62. Вечная смерть предстает как искушение избежать того, что люди претерпевают от себе подобных. Объектами моего исследования, прежде всего, являются индивиды, совершающие и становящиеся жертвами преступлений, а не политика вообще, Не думаю, что Освенцим или Босния открыли некую глубокую метафизическую правду о современной западной культуре, telos цивилизации или что-либо подобное. Суть произошедшего заключалась в том, что множество индивидов, находясь в определенных политических, социальных и материальных условиях, преследовали, пытали и убивали других индивидов. Нет никакого основания полагать, что объяснение подобных событий потребует обращения к историко-метафизическим принципам, к «недрам» души человека (к тому, что он «действительно» собой представляет) или чему-либо подобному. Речь идет о конкретных субъектах, находящихся в определенном социуме. Очень важно помнить о значимой роли действующего субъекта. Один лишь социум никогда не предопределяет всего - именно индивиды решают, как вести себя в отношении возможностей и ограничений, которые существуют в социуме. Геноцид возможен только при условии, если сравнительно большое количество индивидов готово убивать множество других индивидов на протяжении длительного временного промежутка. Мы можем приводить массу всевозможных объяснений, которые, вероятно, помогут в понимании этого явления, но в конечном счете, нельзя обойти тот факт, что индивиды из одной группы должны были быть готовы убивать индивидов из другой группы именно потому, что последние входят в эту другую группу. Как подчеркивает Тревор Ропер, говоря об охоте на ведьм: она стала возможной лишь потому, что большая часть населения поддержала ее и участвовала в ней - ни один тиран или диктатор не может осуществлять преследование большого количества людей, принадлежащих к одной группе, в одиночку63. Индивиды, осуществляющие преследования, в общем, прекрасно понимают, что хорошо, а что плохо, они знают, что нельзя пытать и убивать других людей, однако они не используют это знание по отношению к преследуемым. Как такое может происходить? Чтобы понять, почему многие люди участвуют в проведении геноцида и других преступлениях, мы должны отказаться от привычного представления о субъекте, совершающем зло, потому что это зло, а взглянуть на злодеяние под другим углом. Мы должны обратиться к идеалистическому злу и злу глупости, т.е. ситуациям, когда человек, совершая зло, расценивает свои действия как благо, поскольку воспринимает преследуемых как «зло», или же он просто не утруждает себя размышлениями над тем, насколько хорошо или дурно он поступает.

Факт свершившегося Холокоста изменил мировоззрение, став одновременно и ключевым элементом всякого представления о зле, и не сопоставимым ни с чем злом. Это парадоксально, но Холокост, с одной стороны, считается не сопоставимым ни с чем, с другой стороны, неизменно используется как мерило всякого зла. Как пишет Ален Бадью: «Это преступление является примером ни с чем не сопоставимого зла, однако в то же время любое преступление его повторяет»64. Я считаю, что надо отказаться от жесткого постулирования абсолютной исключительности Холокоста65. Оно не просто подчеркивает, что ничего подобного никогда не случалось, но и предполагает, что такого никогда не может произойти вновь. Адорно утверждает, что Гитлер заставил людей принять новый категорический императив: мыслить и поступать так, чтобы Освенцим или что-либо подобное не повторилось вновь66. Примечательно, что Адорно пишет Освенцим «или что-либо подобное», подрывая тем самым исключительность, которая, в общем, является для него основополагающей. Это значимо, поскольку нас обязывает не только Освенцим, но и Сребреница, Руанда и множество других мест, где совершались преступления. Адорно также утверждает, что мысль о том, что жизнь может снова вернуться к «норме», после Второй мировой войны и истребления евреев, -просто «глупость»67. Но жизнь в значительной степени вернулась на круги своя. Холокост не обозначил конец истории, а скорее сам вошел в историю, однако этот момент истории обязывает нас делать все возможное,чтобы предотвратить его повторение. Тем не менее повторения уже случались, и, к сожалению, возможно, еще ждут впереди.

Холокост является безмерным злом, но массовые уничтожения были осуществлены совершенно обычными людьми, которые подвергали газации и кремировали, уничтожали деревнями, производили над людьми медицинские эксперименты, убивали евреев, чтобы обеспечить институт анатомии при германском университете скелетами и черепами и т.п. Мораль преступников нельзя считать критерием отличия Холокоста от других преступлений геноцида. Холокост является одним из самых страшных преступлений геноцида, когда-либо совершавшихся, - вероятно, самым страшным, однако его можно сопоставить с другими преступлениями геноцида - сопоставлять можно все. Холокост нельзя считать исключительным событием на основании эмпирических данных - т.е. количеству убитых, технологии убийства, эффективности и т.д. Разумеется, было и то, что отличало Холокост от совершавшихся ранее преступлений геноцида, но ничто не указывает на то, что речь идет об абсолютной исключительности и конце истории.

Например, между Холокостом и геноцидом армян, происходившем в Турции в 1915 году, когда было убито около 800000 из 1,3 миллиона турецких армян, существует взаимосвязь68. Нацисты были «воодушевлены» этим геноцидом, и немецкое и турецкое правительства поддерживали тесную связь. Впрочем, Турция не взяла на себя ответственность за геноцид, аргументируя свое нежелание признать его тем, что речь идет «только» о приблизительно 300000 убитых - как будто это число недостаточно велико - и тем, что массовое уничтожение не было спланировано и организовано правительством. Официальная позиция Турции совершенно ошибочна, и необходимо, почти столетие спустя, признать свершившиеся факты. Преследования курдов в сегодняшней Турции, с точки зрения тех, кто осуществляет эти преследования, едва ли подпадают под определение «геноцид», однако за последние 20 лет они унесли 30000 жизней.

Мы также можем вспомнить жестокие расправы, происходившие в Бельгийском Конго, сегодняшнем Заире. «Сердце тьмы» Джозефа Конрада было не просто фантазией. Во времена правления Леопольда II ситуация в Бельгийском Конго былаво многом похожа на ту, что описывал Конрад, - только хуже. Сложно назвать точное число погибших в результате террора, совершавшегося бельгийцами, но принято считать, что население сократилось с 20 миллионов до менее 10 миллионов человек в течение периода (1880-1920 гг.), когда страна официально управлялась Бельгией69. Эти числа обескураживают, в особенности потому, что приход бельгийцев был мотивирован в основном экономическими интересами и, следовательно, не имел своей целью уничтожение населения, что является главной задачей большинства преступлений геноцида. Жестокость обращения с населением Бельгийского Конго была, по сути, средством, она была основана на представлении об оптимальном управлении страной для получения максимальной прибыли. Очевидно в то же время, что эскалация жестокости была так велика, что привела к обратному результату, поскольку было уничтожено и изувечено немало ценной рабочей силы. Король Леопольд II понимал, что неразумно отрубать руки местным, которые могли бы работать, но в остальном он мало задумывался о том, как следует с ними обращаться70. Террор в Бельгийском Конго перестал быть только средством для достижения породившей его идеи, террор процветал независимо от нее. Также понятно, что большинство из тех, кто осуществлял эти «преступления против человечности»71, были обыкновенными людьми без явных склонностей к садизму, но такого рода деятельность привлекала субъектов, находивших извращенную радость в издевательствах над местным населением. По своему масштабу и жестокости зверства в Бельгийском Конго сопоставимы с Холокостом, однако мотивы этих преступлений сильно отличаются, поскольку бельгийцы были движимы, прежде всего, экономической выгодой, в то время как нацисты были в значительной степени идеалистами72. Именно то, что зло не было, прежде всего, средством, вероятно, и делает Холокост столь труднообъяснимым явлением. Стоит обратить особое внимание на то, что евреев истребляли, хотя они и не представляли угрозу для неевреев или государственной власти - евреи никому не мешали. Короче говоря: «еврейский вопрос» ни в коей мере не был реальной социальной, экономической, религиозной, территориальной или общественно-политической проблемой. Проблема была полностью надуманной. Существование евреев как таковое более чем что-либо другое воспринималось как суть проблемы, т.е. проблема понималась с точки зрения онтологии. Что бы не говорили или не делали евреи, это не могло ничего изменить.

Геноцид в Руанде, когда в 1994 году хуту убили около 800000 человек, имел четкие политические цели. Жертвами в основном были тутси, однако и множество умеренных здравомыслящих хуту было убито по причине недостаточной «радикальности», из-за которой их сочли «врагами». Истребление тутси было не простым делом, во многом потому, что большинство хуту было вооружено лишь мачете (которые для этого были импортированы из Китая), тем не менее быстрота убийств тутси в три-четыре превосходила темп нацистов, уничтожавших евреев73. Речь идет не «просто» об убийствах, но и о насилии, пытках, нанесении увечий и пр. Можно вспомнить о событиях в Индонезии: в 1966 году правительство Индонезии обвинило этнических китайцев в сговоре с коммунистами и убивало сотнями тысяч - а когда индонезийцы захватили Восточный Тимор в 1975 году, было убито около 200000 человек, третья часть всего населения. Можно и дальше продолжать перечислять преступления геноцида и им подобные страшные преступления.

При коммунистическом режиме по большому счету проводился не геноцид, поскольку агрессия была направлена на население собственной страны и могла коснуться кого угодно, а не отдельно взятые группы. В самых больших лагерях ГУЛага, к примеру на Колыме, было совершено столько же убийств, что и в концентрационных лагерях. В нацистских лагерях людей подвергали газации, а в коммунистических по большому счету морили голодом. Сходство между нацистами и коммунистами особенно подчеркивается тем фактом, что многие концлагеря, такие, как Бухенвальд и Заксенхаузен, после капитуляции Германии были вновь открыты русскими и заполнены нацистами и другими политическими заключенными - случалось даже, что некоторые бывшие военнопленные опять оказывались в тех лагерях, из которых недавно были освобождены. Хотя заключенных в лагерях было значительно меньше, чем при нацистах, речь тем не менее идет о 120000 пленных, из которых 45 ООО умерло от голода, болезней или истощения или же были казнены74. Нацисты сумели убить 25 миллионов человек за несколько лет. Коммунизм за несколько больший период времени убил по меньшей мере 100 миллионов75. Обе системы имели примечательную особенность - готовность пожертвовать человеческой жизнью ради «высших» целей. Мао считал, что один из 20 человек является врагом народа,- из этого следует, что тридцать из шестиста миллионов людей, живших в то время в Китае, должны были быть устранены. Возможно, он спокойно допускал возможность гибели половины населения в атомной войне, ведь их все равно много76. Интересы отдельной личности считались иррелевантными. Сложно сказать, сколько людей было убито при Мао, однако речь может идти более чем о 60 миллионах -из которых 20-30 миллионов погибло от голода только в период между 1958 и 1962 годами, так же как сегодня мы видим, что население Северной Кореи страдает от катастрофического по своим масштабам голода. Смерть этих людей не принималась в расчет или же оправдывалась высшей целью. В Камбодже из восьмимиллионного населения предположительно два миллиона человек было убито Красными кхмерами. Убийство более четверти населения собственной страны, согласно политической программе, - ужасные последствия тоталитарного мышления. Однако важно отметить, что не что иное, как представление о благе, в значительной мере было основой этих массовых убийств - представление о благе, которое привело к величайшему злу.

Зло - как незначительное, так и серьезное - может иметь множество причин. Важно помнить об этой комплексности и не редуцировать всякое зло до одной-единственной формы. Многие теории зла рассматривают в качестве цели действия вред как таковой, т.е. зло при таком воззрении становится самоцелью. Именно это я называю «демоническим» злом, однако эта форма зла не является преобладающей. Редуцирование всякого зла до демонической формы в теориях приводит к тому, что мы упускаем из поля зрения все прочие виды зла. Такой односторонний подход, включающий в себя рассмотрение лишь демонического зла, также приводит к тому, что проблематика зла становится несоотносимой с нашим представлением о себе, поскольку мы не смотрим на самих себя как на «бесов». Зло не является привилегией «беса», и большинство из тех, кто участвовал в совершении преступлений геноцида, о которых говорилось выше, были совершенно обычными людьми без какой-либо явной склонности к садизму. Все мы, при определенных условиях, способны совершать ужасные вещи в отношении других людей. Главное понять, что это за условия. Этот вопрос поднимается в «Антропологии зла» - II части книги.

Зло в первую очередь является категорией нравственности и относится к поступкам человека. Важно понять, почему мы совершаем зло, но не менее важно определить, что мы должны предпринять в отношении зла. Тогда мы покинем описательную сферу и войдем в область нормативной этики и политической философии, туда, где существует реальная проблема зла. В «Проблеме зла» - III части книги, я попытаюсь показать, что проблема зла - практическая проблема. Мешать злу и предотвращать его важнее, нежели объяснять, как оно пришло в мир. Проблему зла нельзя ограничивать теологией или естествознанием, равно как и философией, это - проблема нравственная и политическая. Поэтому одной из важнейших задач этой книги является искоренение того, что я понимаю как теоретический тупик - не в последнюю очередь теодицей, которые рассматриваются в I части, - уводящий от конкретного зла к абстракциям, за которыми мы уже не видим реальную проблему.

Несмотря на то что понятие «зло» кажется устаревшим, пережитком далекого от современности прошлого, когда представление о мире было основано на христианском учении, зло тем не менее является для нас реальностью. Мы видим зло, творим зло и подвергаемся злу. Однако мы как будто всякий раз о нем забываем, ведь так непросто все время о нем помнить. В 1939 году Томас Манн констатировал, что мы вновь познали разницу между добром и злом, и был абсолютно прав17. Раз за разом мы обретаем это знание, чтобы вновь его утратить. Е.М. Чоран пишет: «Мне становится все сложнее и сложнее распознавать добро и зло. В тот день, когда я не смогу отличить одно от другого - если он настанет - будет таким шагом вперед! Шагом к чему?»18 Я думаю, к катастрофе. Но мы узнаём зло, когда оно обретает лицо, идентичность, как это произошло в начале девяностых. Мы следили за событиями в бывшей Югославии, узнавали о массовых убийствах, насилии и чудовищных зверствах. Читали о бессмысленной жестокости, когда сербские войска принуждали мусульманских отцов и сыновей совокупляться друг с другом или с другими мужчинами, о том, как раздетых донага мусульман заставляли смотреть на обнаженных женщин и при возникновении эрекции отрезали пенис. Сложно найти хоть какое-нибудь объяснение тому, почему это происходит. События в Югославии стали потрясением для нас, поскольку мы не представляли себе, что такое может произойти в наши дни, и тем более в той же части света.

Эндрю Дельбланко начинает книгу «Смерть Сатаны», утверждая, что в наши дни между злом, о котором мы знаем по опыту, и нашим интеллектуальным инструментарием, необходимым для понимания зла, существует огромная пропасть. 19 Зло теряется на заднем плане, тонет в грохоте и шуме современной жизни. Мы являемся свидетелями социальных бедствий и жестоких преступлений, однако за исключением тех особых случаев, когда мы точно знаем, кто именно совершил преступление, нам не кого винить, мы не в состоянии определить, откуда исходит зло. В христианстве все зло сводится к Сатане, но в наши дни, когда Бог умер, умер и Сатана. Смерть Сатаны создала для его убийц, людей, проблему в обсуждении зла. Как говорить о зле, лишившись главного злодея?

Жан Бодрийяр задается вопросом, что сегодня происходит со злом, и отвечает - оно проникло всюду20. Это напоминает сказку Х.К Андерсена «Снежная королева», в которой осколки разбившегося дьявольского зеркала, искажающего все, что в нем отражается, попадали в глаза и сердца людей, начинавших видеть дурное всюду, куда бы они ни посмотрели21. Для большинства из нас понятие зла не ассоциируется с будничной жизнью, с нашими ежедневными занятиями и событиями повседневности, зло обнаруживается посредством СМИ: мы читаем или смотрим репортажи о геноциде, гуманитарных катастрофах, немотивированной жестокости и несчастных случаях на дороге. Мы сталкиваемся с парадоксом - зла как будто бы нет и в то же время зло вездесуще: зло отсутствует в нашем отдельном опыте и зло вездесуще, если основываться на реальности, освещаемой в СМИ. Бодрийяр как раз это и утверждал - зло повсюду, и именно поэтому мы утратили язык, на котором можно говорить о зле22. Сьюзен Зонтаг указывает на подобную проблему:

Зло рассредоточено, его сила уже не имеет единого начала. Бодрийяр пишет, что мы живем в таком мире, где неразумие побеждает на всех фронтах, и это неразумие как таковое есть принцип зла24. Согласно Бодрийяру, наш мир пропитан злом насквозь, и мы не знаем языка, на котором можно говорить о зле. Поэтому он предлагает восстановить принцип зла в том виде, в котором он формулируется в манихействе и других мифологиях, религиозных учениях, в противоположность принципу добра, и таким образом возродить дуализм25. Наше представление о зле должно быть скорее обновлено, нежели восстановлено, пишет Эндрю Дельбланко, однако не уточняет, как именно 26.

С другой стороны, можно возразить, что зло всегда было повсюду «Зло» включает в себя огромное множество различных ситуаций, поэтому «зло» не укладывается в рамки того, что мы в состоянии себе представить и постичь. Вероятно, зло в самом общем значении этого слова можно понять, только взяв за основу мифологические представления. Поль Рикёр в своей теории о символике зла исходит из того, что зло в некотором смысле непостижимо для философской рефлексии - поскольку разум обусловливает мышление, которое не вмещает зло, - в то время как мифы и символы могут помочь нам понять27. Эти мифы, однако, легко преобразуются в онтологию, то есть то, что является простой формой представления, принимается за реально существующую силу Таким образом, миф несет функцию не символа, а скорее объяснения. Рикёр утверждает, что необходимо искоренить миф-объяснение, чтобы восстановить миф-символ28. Однако какой символизм зла открыт для нас?

Мы не нуждаемся в представлениях о преисподней вне этого мира, в другом измерении. К примеру, лагеря смерти, построенные нацистами и коммунистами, были близки к тому, чтобы стать абсолютным воплощением представлений о преисподней, которые внушила нам религиозная традиция. Мы совершенно не нуждаемся в представлении о Дьяволе, чтобы понять, каков тот, кто несет зло, - среди нас, людей, найдется немало таких. Зло не сконцентрировано в каком-то одном месте и в одном субъекте, а в противовес всем остальным воплощается с особой неистовостью в определенных местах и определенными субъектами.

Едва ли кто-нибудь станет отрицать существование в мире зла, но некоторые могут оспаривать существование злых людей. Рон Розенбаум отмечает, что в наши дни найдется на удивление мало исследователей личности Гитлера, которые назвали бы его злым29. Это во многом свидетельствует о том, насколько сегодня не в чести понятие зла - или же о том, что оно почти вышло из употребления - так распространилось нежелание использовать это понятие в новейшее время по отношению к личности, которая в сознании большинства людей соответствует ему более чем кто-либо другой. Лично я согласен с Аланом Буллоком, который считает, что если мы не можем сказать, что Гитлер был злым, то слово «зло» теряет всякий смысл30. Существуют ли злые люди? Если причинение другим людям зла заслуживает называться злом, то ответ, несомненно, будет «да». Кроме того, утверждение, что зло причиняется умышленно, также правомерно. Если же мы предположим, что зло совершается, потому что это зло - другими словами, мотивом злого поступка является зло как таковое, -я подвергну этот тезис сомнению и докажу, что только то, что так или иначе воспринимается ка*с благо, может побудить к действию.

Создается впечатление, что понятие зла возвращается в сферу этики, как в континентальной, так и в аналитической традиции. Причина того, что  философы XX столетия не особенно интересовались темой зла, состоит в том, что термин стал прочно ассоциироваться с чисто теологической проблематикой, которая была чужда философии, больше ориентированной на науку. Эта тенденция существовала уже давно: начиная с XVI столетия и дальше, происходило то, что Макс Вебер назвал Entzauberung der Welt, демистифизация мира, и уменьшение значимости религии, что привело к постепенному вытеснению представления о зле на периферию. В своей весьма содержательной работе о политической истории религии Марсель Гоше пишет:

В рационалистической и научной картине мира не нашлось места для представления о зле. Правдой о человеке теперь занялась не религия, а наука. В наши дни эту функцию выполняет в основном биология32. Тем не менее биология не вмещает в себя понятие о нравственном зле. В «Нравственном животном» Роберт Райт пишет:

Позиция Райта несовместима со всяким представлением о нравственном зле. Нравственное зло здесь целиком и полностью переходит в естественное зло, и Райт подменяет первородный грех генетической данностью. Бывает трудно уловить разницу между нравственным и естественным злом, однако мы можем предварительно заключить, что причиной нравственного зла является выбор свободно действующего субъекта, в то время как естественное зло имеет сугубо естественные причины. Биология не способна охватить нравственный аспект понятия «зло» и в худшем случае может попросту его отрицать. Если смотреть на человека, его сущность с точки зрения биологов, то всякая мораль становится иллюзорной. Какие критерии отличия добра и зла существуют в биологии? Их нет, за исключением одного - «добро» должно пониматься как «способствующее размножению», а «зло» соответственно не что иное, как не способствующее. Лайелл Уотсон пишет, что мы не обязательно должны быть эгоистами, несмотря на то что это заложено у нас в генах, однако тут же опровергает это и, отталкиваясь от доктрины первородного греха Блаженного Августина, заявляет, что мы рождены во зле, в соответствии с остальной природой34. Тем не менее ни благо, ни зло не предопределяются генами35. Это лишь возможности, а какая из них воплотится, зависит от нас.

Традиционная, теологическая лексика воспринимается нами как пережиток прошлого. Мы пытаемся заменить ее более «научными» словами и оборотами, пользуемся таким выражением, как асоциальное поведение, дисфункция, которую можно исправить. Эта дисфункция описывается как последствие социальных или химических первопричин. Однако подобная лексика не отражает наш опыт. Мы осуждаем преступника, но не можем осуждать дисфункцию -в лучшем случае ее можно исправить. Но таким образом преступника лишают того, что является очень важным, а именно свободы и достоинства. Как пишет Достоевский:

Один из наиболее известных вымышленных серийных убийц Ганнибал Лектер не дает вовлечь себя в такую систему, в которой ошибка находится вне его самого. Он утверждает собственное зло, поскольку оно составляет ядро его самоценности: «Со мной ничего не произошло... Я сам произошел. Вы не можете зачеркнуть мое «я», считая меня всего лишь жертвой различных влияний»37. Мы склонны переопределять зло таким образом, что общественное зло превращается в «социальную проблему», а личностное зло становится «нарушением структуры личности»38. Мы ищем причины зла, и эти причины обычно отыскиваются в сферах вненравственных. Причины могут быть естественными или социальными и заключаться во всем, начиная с врожденных качеств и болезни до социальной нужды и психологической травмы, пережитой в детстве. Если последовательно сводить все человеческое зло к подобным внешним причинам -причинам, возникающим вне отдельного лица, субъекта, наделенного нравственностью, - чтобы таким образом найти «научное» объяснение, то нравственное зло сведется к естественному и любые нормы морали утратят смысл. Однако такая редукция противоречит нашему личному опыту, тому, что мы знаем о себе и о других, - в жизни мы не обходимся без таких понятий, как вина и ответственность. Симона Вейль пишет:

Вопрос в том - насколько точным остается этот диагноз. Разумеется, мы ощущаем зло как страдание, но ощущаем ли мы все еще зло как грех? Дэвид Б. Моррис считает, что характер восприятия зла изменился в постмодернизме: зло более не трактуется как причина страдания, а скорее считается страданием как таковым40. Многие теоретики склонны отделять зло от личной ответственности, так что зло понимается исключительно как последствие внешних причин и влияний, к примеру таких, как «общество». Одо Марквард пишет о том, как в современном обществе получается «Entbosung des Bosen», то есть тривиализация понятия зла. Обычно мы различаем зло, которое причиняется, и зло, которое претерпевается, активное и пассивное зло, но сегодня, согласно Моррис, присутствует лишь пассивный аспект, страдание. Не только сам Нечестивый, но и нечестивые в целом больше не существуют, и единственное, что осталось, - это претерпеваемое зло. Это зло, разумеется, имеет причины, однако эти причины не воспринимаются как зло.

Представление о зле тонет в научных спорах. Преступления людей считаются не грехом, а следствием неких причин. В исследованиях жизни Гитлера приводится масса причин, таких, как отношения с отцом в годы детства, позднее - любовь к племяннице Гели Раубаль или комплекс неполноценности из-за физических недостатков (в первую очередь сомнительное утверждение, что у Гитлера было одно яичко). Подбор причин зависит от конкретного исследователя - речь может идти обо всем, начиная с генов и личной химии и заканчивая социальными условиями и политическими идеологиями. Тем не менее Гитлер не был просто результатом сложившихся обстоятельств - он также был свободно действующей личностью. Всегда остается что-то, не поддающееся дальнейшему разложению, то, что не раскрывается полностью в причинно-следственных связях, то, что мы можем назвать свободной волей, способностью к самоопределению. Без самоопределения не может быть нравственного зла. Однако я не считаю всякий научный довод неприемлемым, просто эти доводы имеют ограниченную сферу действия. Наша попытка отринуть зло путем его рационализирования не удалась в полной мере. Свобода человека означает то, что он в любой ситуации может поступить по-другому, и, когда мы совершаем зло, нас можно осуждать за то, что мы не поступили по-другому.

У нас есть общее, пусть смутное, понимание понятия «зла», и мы можем использовать его, говоря о событиях, поступках, людях. Об этих событиях, поступках, людях можно говорить другими словами -вопрос в том, является ли зло важным для понимания происходящего вокруг нас. На мой взгляд, это понятие имеет большое значение. Оно помогает нам в попытке сориентироваться в непостижимом месте, которое мы называем «мир». Зло не является четко определенным, однозначным понятием, которое для всех имеет одинаковый смысл. Прежде всего, я пишу не о понятии «зла», а о различных понятиях и далее представлю типологию различных форм зла. Я считаю добро и зло качествами чего-либо и не рассматриваю их как вещь в себе. Эти качества можно приписывать людям, предметам и событиям. По-моему, «добро» и «зло» не просто соотносятся с оценкой человеком каких-то явлений, но и с самими этими явлениями, с объектом оценивания. Другими словами, я не согласен с Гамлетом в том, что: «нет ничего ни хорошего, ни дурного, таковым все делает размышление»41. Следовательно, суждение «X - зло» верно, если и только если X имеет свойство быть злым. Что значит «X - зло»? Все люди стремятся прожить счастливую жизнь, но получается это не всегда - и зло, в широком смысле, может пониматься как всякая помеха воплощению счастливой жизни. Если один голодает, а другой - нет, то это несправедливо. Голод первого - зло, но не потому, что это несправедливо, а по причине страдания, которое он вызывает42. При таком истолковании, к примеру, природные катастрофы и болезни можно также обозначить понятием «зло», и многие воспринимали, например, землетрясение в Лиссабоне, произошедшее в 1755 году, как проявление зла, царящего в мире 43. В узком смысле понятие выражает действия человека, умышленно направленные во вред другим. Раньше понятие употреблялось в более широком смысле, в то время как сейчас мы по большому счету ограничиваем его значение.

Зло не сводится к одной проблеме, оно состоит из множества явлений, каждое из которых делает жизнь менее счастливой. Мы стремимся найти безусловное зло, чтобы иметь возможность соотнести с ним всякое зло. Однако, как утверждает Новалис «мы всюду ищем безусловное, но всегда находим только вещи» (Новалис, Фрагменты44). Мы ищем ЗЛО, но всегда находим только зло. ЗЛА не существует. Теперь я обращусь к злу, как к чему-то независимому, понимается ли оно как нечто существующее или же как отсутствие. «Добро» и «зло» - понятия релятивные - что-либо хорошо или плохо по отношению к чему-либо другому, а не само по себе. Зло - не субстанция, не предмет, а качество предмета, события или поступка. Зло не есть нечто определенное и четко очерченное, оно не имеет ядра. Зло - общее понятие, которое мы используем для описания поступков и страданий. Это понятие связано с таким многообразием явлений - к примеру, болезни, природные катастрофы, смерть, война, геноцид, терроризм, торговля наркотиками, рабство, жестокость, применение насилия по отношению к детям, и т.д., - что, поскольку оно так универсально, можно усомниться в его специфичности. Все это зло тем не менее воспринимается нами как зло, и поэтому понятие зла применимо, несмотря на то что трудно указать необходимые и достаточные условия для его применения. Чтобы примириться с существованием всего этого зла, чтобы существующий мир представлялся справедливым и чтобы была надежда на изменение к лучшему, мы ищем во зле смысл. Мы ищем его в религии, в вере в прогресс и в политических идеологиях. Мы всеми способами пытаемся оправдать зло, чтобы смириться со страданиями, переполняющими мир. Суть моей позиции заключается в том, что зло невозможно и нельзя оправдать и что всякое примирение со страданиями, переполняющими мир, ошибочно. Если мы оглянемся на наше недавнее прошлое, на столетие, которое мы только-только оставили позади, то не найдем смысла в бесчисленных трагедиях, невозможно оправдать их ни божественным провидением, ни направляющей силой истории.

Больше всего нас притягивает мнимая непостижимость зла. Непонятное притягивает, но и отталкивает. Называя зло непонятным, я имею в виду его своего рода непроницаемость. Жорж Бернанос пишет: «Мир зла находится за пределами досягаемости мысли»45. Не думаю, что это утверждение соответствует действительности. Во-первых, я как философ ставлю себе целью понять, и поэтому предполагаю, что тема, за которую я берусь, доступна для понимания. Во-вторых,я не вижу причин считать феномен столь исключительным, что его невозможно понять. То, что я верю в возможность понять этот феномен, разумеется, не означает, что мне это удастся. Раймонд Гаита утверждает: «Добро и зло мистичны по своей сути, что является причиной того, что никакие метафизические или религиозные толкования не проникают в их тайну»46. Я сомневаюсь, что «мистичный» - подходящее слово, поскольку оно предполагает особую глубину, которая доступна только определенного рода знаниям, как правило, интуитивным. Но разве зло не открывается любому непосредственно? Мы видим зло в форме преследований, голода, пыток, убийств и т.д. Однако мы предполагаем глубину, поскольку ищем смысл, отсутствующий во множестве проявлений зла.

Цель этой книги не заключается в том, чтобы «идти вглубь», чтобы найти корень всякого зла. Скорее я пытался держаться как можно ближе к поверхности, как можно ближе к явлениям в их непосредственном проявлении. Если я хочу понять зло, то должен начать с поверхности, с того зла, о котором знаю по опыту. Поль Рикёр утверждает, что цена, которую необходимо заплатить за ясность демифологизированной идеи - это утрата глубины47. Одна лишь поверхность ставит такие серьезные задачи, что «идти вглубь» было бы слишком поспешным решением. Зло манит изучить «глубину», поскольку воспринимается трансцендирующим. Оно выходит за рамки, нарушает правила и уходит от контроля. Эммануэль Левинас описывает зло как то, что мы не можем включить в наше понимание мира, то,что не соответствует нашему представлению о мире как о целостности и что всегда пребывает вне, - радикальное Другое48. Августин описывал отношение ко :шу как «запутанные, беспорядочные извивы», «темноту невежества», и как «пучину заблуждения»49. Зло выступает как нечто хаотичное, неподдающееся пониманию. Возможно, именно этот опыт лежит в основе многих теорий лишенности, в которых зло трактуется как отсутствие или недостаток блага. Подобная теория на первый взгляд объясняет неопределимость зла, поскольку из нее следует, что нет ничего, что можно было бы понять. Попытаться постичь зло значило бы тогда, говоря буквально, то же, что и цепляться за пустоту. Недостатком теории лишенности является то, что она не распространяется на многогранный опыт зла, который вмещает в себя также и фактор позитивности, т.е. того, что дано, а не только того, чего не хватает.

Мы можем узнать зло, даже не будучи вооруженными теорией о благе. Зло - неизбежная данность, составляющая мира. Оно дано прежде всякого философского размышления, в опыте, который побудил к такому размышлению. В этом контексте философию можно понимать как размышление над уже имеющимся взглядом или опытом50. Философия питает себя и подтверждает свое право на существование тем, что уже стало понятным. С методологической точки зрения этот аспект является решающим, поскольку предполагает, что философское рассуждение, чтобы сохранить обоснованность, должно считаться с дофилософской данностью. С одной стороны, зло абстрактно и неосязаемо, с другой стороны, оно конкретно и ощутимо. Дети, подвергающиеся издевательствам, бомба, убивающая невинных, народ, который вырезают, - все это самые что ни на есть конкретные события. Однако когда мы пытаемся понять зло, которое стоит за этими событиями, мы все больше вязнем в абстракциях, становящихся все менее осязаемыми. Опасность в том, что мы, погружаясь в эти абстракции, упускаем из виду конкретное зло, которое побудило к размышлению. Большинство толкований зла сводятся к его отрицанию. Это четко прослеживается в бесчисленных теодицеях, которые составляют львиную долю литературы, посвященной проблеме зла. Основную задачу этой книги можно сформулировать как сохранение конкретного зла в качестве главного объекта изучения, я пытался написать относительно предметную работу о зле.

В какой-то степени книгу можно считать феноменологией зла, учением о проявлениях зла. Направление рассуждений феноменолога Мартина Хайдеггера, затрагивающих проблематику зла, тем не менее почти противоположно моему подходу. Хайдеггер, прежде всею, представляет зло как онтологическую, а не нравственную и политическую проблему51. Он ищет зло на «глубине», в то время как я выбираю поверхность. Мораль для Хайдеггера вторична52, в то время как, с моей точки зрения, она является основой для понимания того, что есть зло. Я считаю, что зло, прежде всего, является практической проблемой и мы обязаны делать все возможное для того, чтобы предотвратить страдания других людей, в то время как Хайдеггер расценил бы мою позицию как проявление упадка современной мысли53 (фактически такой взгляд на зло в понимании Хайдеггера есть зло54). Хайдеггер хотел раскрыть онтологическое зло, которое ранит глубже, нежели нравственное, но, на мой взгляд, ему это не удалось. Однако я не стану подробно останавливаться на этом вопросе, так как это потребует отдельного развернутого обсуждения, не умещающегося в рамках данной книги55.

Суть этой книги очень проста: зло является прежде всего практической, а не теоретической проблемой. Вопросы о том, как зло пришло в мир, существует ли оно само по себе или же является отсутствием и т.д., являются не столь важными, как вопрос о том, как предотвратить зло. На мой взгляд, в философии - и в еще большей степени в теологии, за исключением теологии освобождения - приоритет теоретического ошибочно поставлен выше практического. Дальше всего в этом отношении пошла сегодняшняя аналитическая философия религии56. Когда страдаешь сам, то не размышляешь в первую очередь о проблематике теодицеи - то же самое должно быть, если страдают другие. Однако философия - моя специальность, поэтому и эта книга станет своего рода теоретическим вкладом, хотя немалая ее часть посвящена доказательству ошибочности того, что я считаю теоретическим тупиком. В этой книге я двигался от теоретического к практическому, от проблематики теодицеи к политике. Во многом вопросы политики постепенно заменяют классические вопросы онтологии, касающиеся зла.

Мы вступили в новое столетие, оставив позади то, в котором сотни миллионов человек потеряли жизнь из-за войны, геноцида и пыток57. Это значит, что ежеминутно обрывалось множество человеческих жизней по политическим, т.е. идеологическим, причинам. В период между 1900 и 1989 годом в войнах было убито 86 миллионов человек. Это не так уж и много, если сравнивать с количеством умерших в этот период, к примеру, от голода, - необходимо подчеркнуть, что голод часто являлся следствием идеологических причин, как это было в Советском Союзе при Сталине или в Китае, возглавляемом Мао, - но все же это число огромно. Приблизительно две трети из них было убито в двух мировых войнах, но если мы распределим 86 миллионов на весь период, то получим, что в XX столетии в среднем более 100 человек умирало на войне каждый час58. Ничего нового в этом, разумеется, нет. За последние 3400 лет войн не было только в 243 году59. Анализ истории 11 европейских стран показал, что в последнем тысячелетии они находились в состоянии войны или других военных противостояниях в среднем 47% времени, а если взглянуть на XX столетие, то выяснится, что во всякое время на планете совершалось в среднем три конфликта, уносящего множество человеческих жизней60.

Согласно Гоббсу, насильственная смерть - это большее из всех зол61. Существует множество других зол, и жить, постоянно испытывая боль из-за болезни, вовсе не обязательно есть зло меньшее. Однако ясно, что насильственная смерть - это одно из самых страшных зол, и утверждение Гоббса сегодня находит гораздо больший отклик, нежели утверждение Августина, гласящее, что вечная смерть - это величайшее зло62. Вечная смерть предстает как искушение избежать того, что люди претерпевают от себе подобных. Объектами моего исследования, прежде всего, являются индивиды, совершающие и становящиеся жертвами преступлений, а не политика вообще, Не думаю, что Освенцим или Босния открыли некую глубокую метафизическую правду о современной западной культуре, telos цивилизации или что-либо подобное. Суть произошедшего заключалась в том, что множество индивидов, находясь в определенных политических, социальных и материальных условиях, преследовали, пытали и убивали других индивидов. Нет никакого основания полагать, что объяснение подобных событий потребует обращения к историко-метафизическим принципам, к «недрам» души человека (к тому, что он «действительно» собой представляет) или чему-либо подобному. Речь идет о конкретных субъектах, находящихся в определенном социуме. Очень важно помнить о значимой роли действующего субъекта. Один лишь социум никогда не предопределяет всего - именно индивиды решают, как вести себя в отношении возможностей и ограничений, которые существуют в социуме. Геноцид возможен только при условии, если сравнительно большое количество индивидов готово убивать множество других индивидов на протяжении длительного временного промежутка. Мы можем приводить массу всевозможных объяснений, которые, вероятно, помогут в понимании этого явления, но в конечном счете, нельзя обойти тот факт, что индивиды из одной группы должны были быть готовы убивать индивидов из другой группы именно потому, что последние входят в эту другую группу. Как подчеркивает Тревор Ропер, говоря об охоте на ведьм: она стала возможной лишь потому, что большая часть населения поддержала ее и участвовала в ней - ни один тиран или диктатор не может осуществлять преследование большого количества людей, принадлежащих к одной группе, в одиночку63. Индивиды, осуществляющие преследования, в общем, прекрасно понимают, что хорошо, а что плохо, они знают, что нельзя пытать и убивать других людей, однако они не используют это знание по отношению к преследуемым. Как такое может происходить? Чтобы понять, почему многие люди участвуют в проведении геноцида и других преступлениях, мы должны отказаться от привычного представления о субъекте, совершающем зло, потому что это зло, а взглянуть на злодеяние под другим углом. Мы должны обратиться к идеалистическому злу и злу глупости, т.е. ситуациям, когда человек, совершая зло, расценивает свои действия как благо, поскольку воспринимает преследуемых как «зло», или же он просто не утруждает себя размышлениями над тем, насколько хорошо или дурно он поступает.

Факт свершившегося Холокоста изменил мировоззрение, став одновременно и ключевым элементом всякого представления о зле, и не сопоставимым ни с чем злом. Это парадоксально, но Холокост, с одной стороны, считается не сопоставимым ни с чем, с другой стороны, неизменно используется как мерило всякого зла. Как пишет Ален Бадью: «Это преступление является примером ни с чем не сопоставимого зла, однако в то же время любое преступление его повторяет»64. Я считаю, что надо отказаться от жесткого постулирования абсолютной исключительности Холокоста65. Оно не просто подчеркивает, что ничего подобного никогда не случалось, но и предполагает, что такого никогда не может произойти вновь. Адорно утверждает, что Гитлер заставил людей принять новый категорический императив: мыслить и поступать так, чтобы Освенцим или что-либо подобное не повторилось вновь66. Примечательно, что Адорно пишет Освенцим «или что-либо подобное», подрывая тем самым исключительность, которая, в общем, является для него основополагающей. Это значимо, поскольку нас обязывает не только Освенцим, но и Сребреница, Руанда и множество других мест, где совершались преступления. Адорно также утверждает, что мысль о том, что жизнь может снова вернуться к «норме», после Второй мировой войны и истребления евреев, -просто «глупость»67. Но жизнь в значительной степени вернулась на круги своя. Холокост не обозначил конец истории, а скорее сам вошел в историю, однако этот момент истории обязывает нас делать все возможное,чтобы предотвратить его повторение. Тем не менее повторения уже случались, и, к сожалению, возможно, еще ждут впереди.

Холокост является безмерным злом, но массовые уничтожения были осуществлены совершенно обычными людьми, которые подвергали газации и кремировали, уничтожали деревнями, производили над людьми медицинские эксперименты, убивали евреев, чтобы обеспечить институт анатомии при германском университете скелетами и черепами и т.п. Мораль преступников нельзя считать критерием отличия Холокоста от других преступлений геноцида. Холокост является одним из самых страшных преступлений геноцида, когда-либо совершавшихся, - вероятно, самым страшным, однако его можно сопоставить с другими преступлениями геноцида - сопоставлять можно все. Холокост нельзя считать исключительным событием на основании эмпирических данных - т.е. количеству убитых, технологии убийства, эффективности и т.д. Разумеется, было и то, что отличало Холокост от совершавшихся ранее преступлений геноцида, но ничто не указывает на то, что речь идет об абсолютной исключительности и конце истории.

Например, между Холокостом и геноцидом армян, происходившем в Турции в 1915 году, когда было убито около 800000 из 1,3 миллиона турецких армян, существует взаимосвязь68. Нацисты были «воодушевлены» этим геноцидом, и немецкое и турецкое правительства поддерживали тесную связь. Впрочем, Турция не взяла на себя ответственность за геноцид, аргументируя свое нежелание признать его тем, что речь идет «только» о приблизительно 300000 убитых - как будто это число недостаточно велико - и тем, что массовое уничтожение не было спланировано и организовано правительством. Официальная позиция Турции совершенно ошибочна, и необходимо, почти столетие спустя, признать свершившиеся факты. Преследования курдов в сегодняшней Турции, с точки зрения тех, кто осуществляет эти преследования, едва ли подпадают под определение «геноцид», однако за последние 20 лет они унесли 30000 жизней.

Мы также можем вспомнить жестокие расправы, происходившие в Бельгийском Конго, сегодняшнем Заире. «Сердце тьмы» Джозефа Конрада было не просто фантазией. Во времена правления Леопольда II ситуация в Бельгийском Конго былаво многом похожа на ту, что описывал Конрад, - только хуже. Сложно назвать точное число погибших в результате террора, совершавшегося бельгийцами, но принято считать, что население сократилось с 20 миллионов до менее 10 миллионов человек в течение периода (1880-1920 гг.), когда страна официально управлялась Бельгией69. Эти числа обескураживают, в особенности потому, что приход бельгийцев был мотивирован в основном экономическими интересами и, следовательно, не имел своей целью уничтожение населения, что является главной задачей большинства преступлений геноцида. Жестокость обращения с населением Бельгийского Конго была, по сути, средством, она была основана на представлении об оптимальном управлении страной для получения максимальной прибыли. Очевидно в то же время, что эскалация жестокости была так велика, что привела к обратному результату, поскольку было уничтожено и изувечено немало ценной рабочей силы. Король Леопольд II понимал, что неразумно отрубать руки местным, которые могли бы работать, но в остальном он мало задумывался о том, как следует с ними обращаться70. Террор в Бельгийском Конго перестал быть только средством для достижения породившей его идеи, террор процветал независимо от нее. Также понятно, что большинство из тех, кто осуществлял эти «преступления против человечности»71, были обыкновенными людьми без явных склонностей к садизму, но такого рода деятельность привлекала субъектов, находивших извращенную радость в издевательствах над местным населением. По своему масштабу и жестокости зверства в Бельгийском Конго сопоставимы с Холокостом, однако мотивы этих преступлений сильно отличаются, поскольку бельгийцы были движимы, прежде всего, экономической выгодой, в то время как нацисты были в значительной степени идеалистами72. Именно то, что зло не было, прежде всего, средством, вероятно, и делает Холокост столь труднообъяснимым явлением. Стоит обратить особое внимание на то, что евреев истребляли, хотя они и не представляли угрозу для неевреев или государственной власти - евреи никому не мешали. Короче говоря: «еврейский вопрос» ни в коей мере не был реальной социальной, экономической, религиозной, территориальной или общественно-политической проблемой. Проблема была полностью надуманной. Существование евреев как таковое более чем что-либо другое воспринималось как суть проблемы, т.е. проблема понималась с точки зрения онтологии. Что бы не говорили или не делали евреи, это не могло ничего изменить.

Геноцид в Руанде, когда в 1994 году хуту убили около 800000 человек, имел четкие политические цели. Жертвами в основном были тутси, однако и множество умеренных здравомыслящих хуту было убито по причине недостаточной «радикальности», из-за которой их сочли «врагами». Истребление тутси было не простым делом, во многом потому, что большинство хуту было вооружено лишь мачете (которые для этого были импортированы из Китая), тем не менее быстрота убийств тутси в три-четыре превосходила темп нацистов, уничтожавших евреев73. Речь идет не «просто» об убийствах, но и о насилии, пытках, нанесении увечий и пр. Можно вспомнить о событиях в Индонезии: в 1966 году правительство Индонезии обвинило этнических китайцев в сговоре с коммунистами и убивало сотнями тысяч - а когда индонезийцы захватили Восточный Тимор в 1975 году, было убито около 200000 человек, третья часть всего населения. Можно и дальше продолжать перечислять преступления геноцида и им подобные страшные преступления.

При коммунистическом режиме по большому счету проводился не геноцид, поскольку агрессия была направлена на население собственной страны и могла коснуться кого угодно, а не отдельно взятые группы. В самых больших лагерях ГУЛага, к примеру на Колыме, было совершено столько же убийств, что и в концентрационных лагерях. В нацистских лагерях людей подвергали газации, а в коммунистических по большому счету морили голодом. Сходство между нацистами и коммунистами особенно подчеркивается тем фактом, что многие концлагеря, такие, как Бухенвальд и Заксенхаузен, после капитуляции Германии были вновь открыты русскими и заполнены нацистами и другими политическими заключенными - случалось даже, что некоторые бывшие военнопленные опять оказывались в тех лагерях, из которых недавно были освобождены. Хотя заключенных в лагерях было значительно меньше, чем при нацистах, речь тем не менее идет о 120000 пленных, из которых 45 ООО умерло от голода, болезней или истощения или же были казнены74. Нацисты сумели убить 25 миллионов человек за несколько лет. Коммунизм за несколько больший период времени убил по меньшей мере 100 миллионов75. Обе системы имели примечательную особенность - готовность пожертвовать человеческой жизнью ради «высших» целей. Мао считал, что один из 20 человек является врагом народа,- из этого следует, что тридцать из шестиста миллионов людей, живших в то время в Китае, должны были быть устранены. Возможно, он спокойно допускал возможность гибели половины населения в атомной войне, ведь их все равно много76. Интересы отдельной личности считались иррелевантными. Сложно сказать, сколько людей было убито при Мао, однако речь может идти более чем о 60 миллионах -из которых 20-30 миллионов погибло от голода только в период между 1958 и 1962 годами, так же как сегодня мы видим, что население Северной Кореи страдает от катастрофического по своим масштабам голода. Смерть этих людей не принималась в расчет или же оправдывалась высшей целью. В Камбодже из восьмимиллионного населения предположительно два миллиона человек было убито Красными кхмерами. Убийство более четверти населения собственной страны, согласно политической программе, - ужасные последствия тоталитарного мышления. Однако важно отметить, что не что иное, как представление о благе, в значительной мере было основой этих массовых убийств - представление о благе, которое привело к величайшему злу.

Зло - как незначительное, так и серьезное - может иметь множество причин. Важно помнить об этой комплексности и не редуцировать всякое зло до одной-единственной формы. Многие теории зла рассматривают в качестве цели действия вред как таковой, т.е. зло при таком воззрении становится самоцелью. Именно это я называю «демоническим» злом, однако эта форма зла не является преобладающей. Редуцирование всякого зла до демонической формы в теориях приводит к тому, что мы упускаем из поля зрения все прочие виды зла. Такой односторонний подход, включающий в себя рассмотрение лишь демонического зла, также приводит к тому, что проблематика зла становится несоотносимой с нашим представлением о себе, поскольку мы не смотрим на самих себя как на «бесов». Зло не является привилегией «беса», и большинство из тех, кто участвовал в совершении преступлений геноцида, о которых говорилось выше, были совершенно обычными людьми без какой-либо явной склонности к садизму. Все мы, при определенных условиях, способны совершать ужасные вещи в отношении других людей. Главное понять, что это за условия. Этот вопрос поднимается в «Антропологии зла» - II части книги.

Зло в первую очередь является категорией нравственности и относится к поступкам человека. Важно понять, почему мы совершаем зло, но не менее важно определить, что мы должны предпринять в отношении зла. Тогда мы покинем описательную сферу и войдем в область нормативной этики и политической философии, туда, где существует реальная проблема зла. В «Проблеме зла» - III части книги, я попытаюсь показать, что проблема зла - практическая проблема. Мешать злу и предотвращать его важнее, нежели объяснять, как оно пришло в мир. Проблему зла нельзя ограничивать теологией или естествознанием, равно как и философией, это - проблема нравственная и политическая. Поэтому одной из важнейших задач этой книги является искоренение того, что я понимаю как теоретический тупик - не в последнюю очередь теодицей, которые рассматриваются в I части, - уводящий от конкретного зла к абстракциям, за которыми мы уже не видим реальную проблему.