6.

Эту точку зрения можно пояснить следующим примером. Цель организации подросткового клуба в районе с преобладанием выходцев из низших классов – отвлечь тинэйджеров от участия в общественно неодобряемых действиях подростковой банды. Система координат, в рамках которой социальные работники и по лицейские чины определяют «проблемность» этой ситуации, формируется миром среднего класса, с позиций его респектабельных, общественно одобряемых ценностей. Если то, что подростки катаются на краденых автомобилях, есть «проблема», тогда «решением» ее можно считать их приход в местный клуб для участия в коллективных играх. Но если сменить систему координат и взглянуть на ситуацию с точки зрения лидера подростковой группы, то все окажется наоборот. Для него «проблемой» станет сплочение банды в ситуации, когда подростков станут отвлекать от той деятельности, которая дает банде престиж в ее социальном окружении, и если социальные работники уберутся в свои благополучные кварталы, откуда пришли, то это и будет ее «решением». Короче говоря, то, что составляет «проблему» для одной социальной системы, воспринимается как нормальный порядок вещей другой системой, и наоборот. Представители этих двух систем определяют лояльность и нелояльность, сплоченность и отклонение с совершенно противоположных позиций. Конечно, ориентируясь на собственные ценности, социолог может считать респектабельный мир среднего класса более желательным и по тому оказывать помощь работникам подросткового клуба, который является миссионерским аванпостом in partibus infideliunf. Но такая его позиция – не повод для оправдания самого отождествления того, что составляет головную боль официальных лиц, с тем, что является «проблемой» с социологической точки зрения. Если социолог захочет решать подобные «проблемы», то ему не обходимо будет понять всю социальную ситуацию в целом, ценности и способы действия обеих систем, а также формы их сосуществования во времени и пространстве. Именно это умение видеть любую ситуацию с позиций обеих конкурирующих систем является, как мы покажем далее, отличительной чертой социологического сознания.

Мы утверждаем, что социологическому сознанию присущ особый изобличительный мотив. Сама логика его науки подталкивает социолога к развенчанию тех социальных систем, которые он изучает. Причину такого стремления постоянно срывать маски необязательно видеть в его темпераменте и наклонностях. В самом деле, вполне может случиться, что социолог, сам по себе спокойный и совершенно не склонный нарушать комфорт собственного социального существования, все же будет вынужден в своей деятельности бросить вызов тому, что окружающие его люди воспринимают как данность. Иными словами, мы утверждаем, что корни изобличительного мотива в социологии имеют не психологическую, а методологическую природу. Социологическая система координат вместе с встроенной в нее процедурой поиска иных уровней реальности, нежели те, что даются в официальных интерпретациях общества, несет в себе некий логический императив, побуждающий социолога срывать покровы с пропаганды и обмана, которыми люди прикрывают свои поступки по отношению друг к другу. Это требование изобличений является одной из тех характеристик, которые делают социологию созвучной настроениям нашей эпохи.

Склонность к изобличению можно проиллюстрировать на примере самых разных направлений, сложившихся в социологической дисциплине. Так, одной из главных тем в социологии Вебера являются непреднамеренные, непредвиденные последствия человеческих действий в обществе. Наиболее известную работу Вебера «Протестантская этика и дух капитализма», в которой он продемонстрировал взаимосвязь некоторых последствий протестантских ценностей и развития «духа капитализма», критики за частую неверно понимают потому, что упускают из виду именно эту тему. По их мнению, цитируемые Вебером протестантские мыслители отнюдь не предполагали, что с помощью их учений будут достигнуты известные экономические результаты. В частности, Вебер доказывал, что кальвинистская доктрина предопределения подвигла людей на «мирской аскетизм», т.е. на такое поведение, субъект которого напряженно, методически, самоотверженно соотносит себя с делами этого мира, в частности с экономической деятельностью'. Критики же Вебера указывают, что нет ничего более чуждого замыслам Кальвина и других лидеров кальвинистской Реформации, чем указанные им последствия. Но Вебер никогда и не утверждал, будто кальвинистская мысль намеренно «произвела на свет» такие образцы экономического поведения. Напротив, он отлично знал, что намерения были совершенно иными. Последствия же не зависели от намерений. Веберовское наследие (а не только упомянутая его знаменитая работа) дает нам живую картину иронии судьбы над человеческими действиями. Таким образом, веберовская социология представляет собой радикальную антитезу любым взглядам, согласно которым история есть реализация идей или плод произвольных индивидуальных и коллективных усилий. Это не значит, что идеи не имеют никакого влияния. Мысль Вебера надо понимать так: результаты реализации идей, как правило, очень сильно отличаются от того, что задумывали и на что рассчитывали поначалу их приверженцы. Осознание иронии истории отрезвляет и является сильным противоядием всякого рода революционному утопизму.

Изобличительная тенденция социологии присутствует во всех теориях, которые подчеркивают автономность социальных процессов. Например, Эмиль Дюркгейм», основавший наиболее значительную французскую социологическую школу, подчеркивал, что общество есть особая реальность sui generic , т.е. такая реальность, которую нельзя свести ни к психологическим, ни к каким-то иным факторам, поддающимся научному анализу. Результатом такой точки зрения стало высокомерное пренебрежение Дюркгеймом преднамеренными действиями, мотивами и соображения ми при изучении различных явлений. Пожалуй, наиболее отчетливо это выразилось в широко известном исследовании само убийств, описанном в работе с таким же названием: личные намерения тех, кто совершил самоубийство или предпринял попытку к самоубийству, совершенно не анализировались, зато тщательно изучались статистические данные о всевозможных социальных характеристиках индивидов. Согласно Дюркгейму, жить в обществе – значит быть во власти его логики, и часто люди следуют ей, совершенно не подозревая об этом. Нередко для того чтобы раскрыть внутреннюю динамику общества, социолог вынужден пренебрегать ответами на его вопросы самих субъектов социального действия и искать объяснения, скрытые от их сознания. Этот особый дюркгеймовский подход перекочевал в теоретическое направление, которое называют функционализмом. В функциональном анализе общество рассматривается с точки зрения его функций и предстает как система, функции которой часто скрыты или недоступны для понимания тех, кто действует внутри нее. Американский социолог Роберт Мертон» удачно выразил этот подход, введя понятия явных и латентных (скрытых) функций. Первые осознаваемые и произвольные функции социальных процессов, вторые – неосознаваемые и непреднамеренные. Так, явной функцией запрещающего азартные игры закона может быть их прекращение, а латентной – создание подпольной империи игорного бизнеса. Христианские миссии в африканской глубинке явно стремились обратить ее жителей в христианство, а латентно способствовали разрушению местных племенных культур и, таким образом, дали мощный толчок процессам социальной трансформации. Контроль Коммунистической партии над всеми сферами жизни общества явно был призван поддерживать господство революционного духа, латентно же породил новый класс удобно устроившихся бюрократов, несомненно, буржуазных по своим взглядам и устремлениям и все менее склонных к самоотречению и преданности идеалам, что было свойственно большевикам. Явная функция многих добровольных организаций в Америке заключается в объединении людей и служении на благо общества, латентная – в присвоении статусных признаков тем, кому разрешается принадлежать к подобным организациям.

Центральное для некоторых социологических теорий понятие «идеология» может служить еще одной иллюстрацией изобличи тельной тенденции. Социологи употребляют это понятие в тех случаях, когда определенные взгляды служат рационализации за крепленных законом имущественных интересов некоторых групп. Очень часто подобные взгляды способствуют систематическому искажению социальной реальности подобно тому, как отдельный индивид может невротически отрицать, деформировать или придавать противоположный смысл тем аспектам своей жизни, которые вызывают у него беспокойство. Эта идея занимает центральное место в концепции итальянского социолога Вильфредо Парето», а понятие «идеология», как мы увидим в следующей главе, является ключевым для того подхода в социологии, который называется «социологией знания». С позиций указанных подходов, идеи, с помощью которых люди объясняют свои действия, рассматриваются (букв.: разоблачаются. – Пер.) как самообман и агитация, как тот род «искренности», который удачно описал Давид Рисмен: это состояние ума человека, привыкшего верить собственным пропагандистским утверждениям. Такая трактовка понятия «идеология» позволяет употреблять его при анализе убежденности большинства американских врачей в том, что уровень здоровья снизится, если отменить платное медицинское обслуживание, или убежденности многих владельцев похоронных бюро в том, что недорогие похороны свидетельствуют о недостаточной скорби по усопшему, или, наконец, претензий на занятия «образовательной» деятельностью со стороны ведущих телевикторин. Страховой агент представляет себя человеком, дающим отеческие советы молодым семьям, комедиант из кабака – артистом, палач – слугой общества; и все эти представления не просто отражают желание индивида смягчить чувство собствен, ной вины или стремление к статусу, а являются составной частью официальных самооценок целых социальных групп, обязывающих всех своих членов исповедовать их (вплоть до отлучения от группы в случае отказа). Вскрывая функционирование в обществе идеологических притязаний, социолог будет стремиться не походить на тех историков, о которых говорил еще Маркс: любой уличный торговец лучше них различает то, чем человек является на самом деле, и то, за кого он себя выдает. Изобличительный мотив социологии обнаруживает себя в преодолении словесной дымовой завесы, прикрывающей непризнанные и часто неприглядные «приводные механизмы» социального действия.

Как уже отмечалось, социологическое сознание возникает тог да, когда общепринятые или официально установленные трактовки общества становятся шаткими. Отличным примером для осмысления ситуации появления социологии служит Франция (родина социологии), где именно попытки интеллектуально охватить последствия Французской революции, т.е. не только великих потрясений 1789 г., но и того, что Токвиль назвал длительной Революцией XIX в., и составили основу новой дисциплины. По аналогии с Францией нетрудно понять состояние социологии в условиях стремительной трансформации современного общества, разрушения фасадов, обесценивания старых верований и по явления новых грозных сил на общественной сцене.

В другой европейской стране, Германии, где в XIX в. возникло мощное социологическое движение, дело обстояло несколько иначе. Позволю себе еще раз сослаться на Маркса, который пи сал, что те революции, которые французы делают на баррикадах, немцы склонны совершать в профессорских кабинетах. По край ней мере, один из «академических» корней революции, пожалуй, наиболее важный, можно отыскать в мощном движении мысли, получившем название «историзма». Здесь не место подробно рас сматривать историю этого движения. Достаточно сказать, что оно представляет собой попытку глубокого философского осмысления потрясающего ощущения относительности всех ценностей в истории. Такое ощущение, осознание относительности стало едва ли не неизбежным результатом огромных достижений немецких историков во всех областях знания. Социологическая мысль, по крайней мере отчасти, возникла из необходимости внести порядок и осмысленность в то ощущение хаоса, которое вызвала у иных наблюдателей эта громада исторических знаний. Излишне подчеркивать, что общество, в котором жил германский социолог, также переживало изменения, как и общество, в котором жил его французский коллега: во второй половине XIX в. Германия стремительно продвигалась к индустриальному могуществу и объединению. Если обратимся теперь к Америке, стране, где социология получила самое широкое распространение, то обнаружим (хотя и другое, отличное от Франции и Германии) сочетание условий, которое опять-таки сложилось на фоне стремительных и глубоких социальных изменений. Наблюдая за развитием Америки, мы можем зафиксировать еще один мотив социологии, тесно связанный, но не тождественный изобличительству, – ее очарованность «изнаночной», не столь респектабельной стороной (сек тором) жизни общества.

В любом, во всяком случае в любом западном, обществе можно выделить респектабельные и нереспектабельные секторы. Американское общество в этом отношении не составляет исключения. Но американская респектабельность имеет всепроникающий характер. Отчасти такую специфику можно, вероятно, объяснить наличием остаточных явлений пуританского образа жизни. Еще более правдоподобно связать ее с особой ролью, которую сыграла буржуазия в формировании американской культуры. Впрочем, какие бы причины ни предшествовали этому, «разведение» социальных явлений американской жизни по упомянутым секторам не представляет особых трудностей. Легко выделить официальную, респектабельную Америку с ее символами – Торговой палатой, церквями, школами и другими центрами гражданского ритуала. Но наряду с миром респектабельности существует другая Америка, представленная в каждом городе независимо от его размера, та Америка, которая имеет иные символы и которая говорит на другом языке. Этот язык – язык игроков в пул и в покер, язык баров, борделей и солдатских казарм, – вероятно, и есть ее подлинная визитная карточка. Но есть еще язык, сопровождающий дружный вздох умиления двух коммивояжеров, сидящих за рюмкой чая в вагоне-ресторане, который воскресным утром проносится мимо опрятных городков Среднего Запада с их столь же опрятными жителями, спешащими к свежевыбеленным молит венным домам. Этот язык недопустим в компании дам и пасты рей, он живет главным образом в устной передаче от одного поколения Геккльберри Финнов к другому (правда, в последние годы он встречается и на страницах некоторых книг, написанных, по-видимому, как раз для того, чтобы эпатировать дам и пастырей). Эту «другую Америку», говорящую на другом языке, можно встретить всюду, где есть люди, отлученные или отлучившиеся сами от пристойного мира среднего класса. Мы находим его в городских трущобах и лачугах, а также в среде тех представителей рабочего класса, которые не сильно преуспели в продвижении по пути обуржуазивания. Мы можем услышать его мощное звучание в мире американских негров. Кроме того, мы встречаем его в мирках тех людей, которые по той или иной причине добровольно оставили Мэйн Стрит и Мздисон Авеню, – в мире битников, гомосексуалистов, бродяг, других «маргиналов» и в «подпольных» мирах, надежно укрытых от посторонних взглядов тех улиц, где живут, работают, приятно проводят время в кругу семьи почтенные люди (прав да, в этих «подпольях» иногда оказываются и самцы из породы «почтенных людей», где они счастливо развлекаются без семей).

Американская социология, сразу принятая и в академических кругах, и теми, чья деятельность связана с благосостоянием, с самого начала ассоциировалась с «официальной Америкой», с миром политиков местного и национального масштаба. Современная социология сохраняет свою респектабельность – принадлежность к университетам, бизнесу и правительству. Понятие «респектабельность» в данном случае едва ли вызовет возражения, разве что кое у кого из грамотных южан-расистов, только и способных прочесть примечания к решению о десегрегации (1954 г.). Однако нельзя не отметить, что в американской социологии всегда существовало мощное течение, относящее себя к «другой Америке», – Америке крепкого словца и трезвого взгляда на вещи, живущей с тем состоянием ума, которое не приемлет мобилизующего и одурманивающего воздействия официальной идеологии. Такой неуважительный взгляд на сцену американской жизни наиболее явно просматривается в трудах Торнстейна Веблена», одного из видных американских социологов раннего периода. Сама его биография представляет собой своего рода упражнение в маргинальности: обладал тяжелым, склочным характером; родился в пограничье Висконсина на ферме выходца из Норвегии; английский язык учил как иностранный; всю жизнь вращался в кругу морально и политически сомнительных личностей; вечно кочевал по университетам; неисправимый соблазнитель чужих жен. Его видение Америки нашло отражение в разоблачительной сатире, которой насквозь пронизаны все работы Веблена, в частности его знаменитая «Теория праздного класса», в которой без жалостно выставляется напоказ все лицемерие высших слоев американской буржуазии. Вебленовский взгляд на общество легче всего представить как серию неблагонамеренных интуитивных прозрений: его видение «престижного потребления» направлено против стремления среднего класса к «утонченности»; анализ экономических процессов в терминах манипуляций и растрат – против американского этоса производительности; толкование махинаций и спекуляций с недвижимостью – против американской идеи о местном самоуправлении, а весьма ядовитое описание университетской жизни как надувательства и напыщенности – против американского культа образования. Мы не причисляем себя к неовебленианству, ставшему модным среди некоторых молодых американских социологов, и не утверждаем, что Веблен был од ним из столпов социологии. Мы лишь указываем на его неуемное любопытство и проницательность как отличительные особенности восприятия окружающей реальности, которое исходит из тех уголков культуры, где по воскресеньям встают бриться толь ко к полудню. Этим мы не хотим сказать, что проницательность как таковая является признаком неуважения. Глупость и инертность мышления, по всей видимости, довольно равномерно распределены между всеми социальными слоями. Но там, где есть ум и где ему удается освободиться от шор респектабельности, мы скорее можем ожидать проницательного взгляда на общество, чем в тех случаях, когда мир, каким его рисует воображение оратора, принимается за реальную жизнь.

Некоторые направления эмпирических исследований в американской социологии тоже демонстрировали очарованность «изнаночной» стороной общества. Например, оглядываясь на мощное развитие исследований города, проведенных в 20-х годах в Чикагском университете, поражаешься неодолимой тяге исследователей к темным сторонам городской жизни. Совет главной фигуры этого движения Роберта Парка «не бояться испачкать руки» в ходе исследований его студенты нередко понимали слишком буквально и проявляли повышенный интерес к тому, что жители респектабельных кварталов назвали бы «грязью». Во многих исследованиях чикащев ощущается огромное желание вскрыть теневые стороны жизни большого города: беспросветность трущоб, меланхолию доходных домов, преступный мир и проституцию.

В качестве одного из ответвлений так называемой Чикагской школы выделилось социологическое направление, изучавшее раз личные профессии, занятия; своим появлением оно в значительной степени обязано новаторским работам Эвереста Хьюза и его студентов. Здесь мы находим подлинное очарование любым из возможных миров, в котором человеческое существо живет и производит на свет себе подобных, – не только миром респектабельных профессий, но и таких, как водитель такси, уборщик многоквартирного дома, профессиональный боксер и музыкант джазбанда. Та же тенденция обнаруживается в развернувшихся в Америке после знаменитых работ Роберта и Холен Линдов'» о «Мидлтаунео исследованиях местных сообществ. В них неизбежно приходилось пренебрегать официальными версиями относительно жизни городских сообществ, видеть местную социальную реальность не только такой, какой она видится из городской управы, но и такой, какой ее видят из городской тюрьмы. Такая социологическая процедура ipsofacto есть преодоление респектабельного предубеждения о том, что только определенные взгляды на мир заслуживают серьезного отношения.

Мы не хотели бы преувеличивать влияние подобных исследований на сознание социологов. Мы полностью осознаем, что не которым из них был присущ элемент изобличительства и романтизма. Кроме того, мы знаем, что многие социологи являются столь же строгими ревнителями респектабельного мировоззрения, какими издавна слывут, к примеру, классные дамы. Тем не менее, мы придерживаемся того взгляда, что социологическое со знание предрасположено к такому пониманию миров, отличных от респектабельности среднего класса, которое само по себе содержит зерна интеллектуальной непочтительности. В повторном исследовании «Мидлтауна» Линды дали классический анализ менталитета американского среднего класса в целой серии «конечно-утверждений», т.е. утверждений, которые представляли собой столь безусловное согласие, что ответ на любой вопрос непременно начинался словом «конечно». «Есть ли в Америке свобода предпринимательства?» – «Конечно!»; «Верно ли, что все важнейшие решения принимаются с соблюдением демократических процедур?» – «Конечно!»; «Является ли моногамия естественной формой брака?» – «Конечно!» Социолог, каким бы консерватором и конформистом он ни был в частной жизни, знает, что каждое из этих «конечно-утверждений» отнюдь не бесспорно. Уже в силу такого своего знания он оказывается на грани непочтительности.

Эту точку зрения можно пояснить следующим примером. Цель организации подросткового клуба в районе с преобладанием выходцев из низших классов – отвлечь тинэйджеров от участия в общественно неодобряемых действиях подростковой банды. Система координат, в рамках которой социальные работники и по лицейские чины определяют «проблемность» этой ситуации, формируется миром среднего класса, с позиций его респектабельных, общественно одобряемых ценностей. Если то, что подростки катаются на краденых автомобилях, есть «проблема», тогда «решением» ее можно считать их приход в местный клуб для участия в коллективных играх. Но если сменить систему координат и взглянуть на ситуацию с точки зрения лидера подростковой группы, то все окажется наоборот. Для него «проблемой» станет сплочение банды в ситуации, когда подростков станут отвлекать от той деятельности, которая дает банде престиж в ее социальном окружении, и если социальные работники уберутся в свои благополучные кварталы, откуда пришли, то это и будет ее «решением». Короче говоря, то, что составляет «проблему» для одной социальной системы, воспринимается как нормальный порядок вещей другой системой, и наоборот. Представители этих двух систем определяют лояльность и нелояльность, сплоченность и отклонение с совершенно противоположных позиций. Конечно, ориентируясь на собственные ценности, социолог может считать респектабельный мир среднего класса более желательным и по тому оказывать помощь работникам подросткового клуба, который является миссионерским аванпостом in partibus infideliunf. Но такая его позиция – не повод для оправдания самого отождествления того, что составляет головную боль официальных лиц, с тем, что является «проблемой» с социологической точки зрения. Если социолог захочет решать подобные «проблемы», то ему не обходимо будет понять всю социальную ситуацию в целом, ценности и способы действия обеих систем, а также формы их сосуществования во времени и пространстве. Именно это умение видеть любую ситуацию с позиций обеих конкурирующих систем является, как мы покажем далее, отличительной чертой социологического сознания.

Мы утверждаем, что социологическому сознанию присущ особый изобличительный мотив. Сама логика его науки подталкивает социолога к развенчанию тех социальных систем, которые он изучает. Причину такого стремления постоянно срывать маски необязательно видеть в его темпераменте и наклонностях. В самом деле, вполне может случиться, что социолог, сам по себе спокойный и совершенно не склонный нарушать комфорт собственного социального существования, все же будет вынужден в своей деятельности бросить вызов тому, что окружающие его люди воспринимают как данность. Иными словами, мы утверждаем, что корни изобличительного мотива в социологии имеют не психологическую, а методологическую природу. Социологическая система координат вместе с встроенной в нее процедурой поиска иных уровней реальности, нежели те, что даются в официальных интерпретациях общества, несет в себе некий логический императив, побуждающий социолога срывать покровы с пропаганды и обмана, которыми люди прикрывают свои поступки по отношению друг к другу. Это требование изобличений является одной из тех характеристик, которые делают социологию созвучной настроениям нашей эпохи.

Склонность к изобличению можно проиллюстрировать на примере самых разных направлений, сложившихся в социологической дисциплине. Так, одной из главных тем в социологии Вебера являются непреднамеренные, непредвиденные последствия человеческих действий в обществе. Наиболее известную работу Вебера «Протестантская этика и дух капитализма», в которой он продемонстрировал взаимосвязь некоторых последствий протестантских ценностей и развития «духа капитализма», критики за частую неверно понимают потому, что упускают из виду именно эту тему. По их мнению, цитируемые Вебером протестантские мыслители отнюдь не предполагали, что с помощью их учений будут достигнуты известные экономические результаты. В частности, Вебер доказывал, что кальвинистская доктрина предопределения подвигла людей на «мирской аскетизм», т.е. на такое поведение, субъект которого напряженно, методически, самоотверженно соотносит себя с делами этого мира, в частности с экономической деятельностью'. Критики же Вебера указывают, что нет ничего более чуждого замыслам Кальвина и других лидеров кальвинистской Реформации, чем указанные им последствия. Но Вебер никогда и не утверждал, будто кальвинистская мысль намеренно «произвела на свет» такие образцы экономического поведения. Напротив, он отлично знал, что намерения были совершенно иными. Последствия же не зависели от намерений. Веберовское наследие (а не только упомянутая его знаменитая работа) дает нам живую картину иронии судьбы над человеческими действиями. Таким образом, веберовская социология представляет собой радикальную антитезу любым взглядам, согласно которым история есть реализация идей или плод произвольных индивидуальных и коллективных усилий. Это не значит, что идеи не имеют никакого влияния. Мысль Вебера надо понимать так: результаты реализации идей, как правило, очень сильно отличаются от того, что задумывали и на что рассчитывали поначалу их приверженцы. Осознание иронии истории отрезвляет и является сильным противоядием всякого рода революционному утопизму.

Изобличительная тенденция социологии присутствует во всех теориях, которые подчеркивают автономность социальных процессов. Например, Эмиль Дюркгейм», основавший наиболее значительную французскую социологическую школу, подчеркивал, что общество есть особая реальность sui generic , т.е. такая реальность, которую нельзя свести ни к психологическим, ни к каким-то иным факторам, поддающимся научному анализу. Результатом такой точки зрения стало высокомерное пренебрежение Дюркгеймом преднамеренными действиями, мотивами и соображения ми при изучении различных явлений. Пожалуй, наиболее отчетливо это выразилось в широко известном исследовании само убийств, описанном в работе с таким же названием: личные намерения тех, кто совершил самоубийство или предпринял попытку к самоубийству, совершенно не анализировались, зато тщательно изучались статистические данные о всевозможных социальных характеристиках индивидов. Согласно Дюркгейму, жить в обществе – значит быть во власти его логики, и часто люди следуют ей, совершенно не подозревая об этом. Нередко для того чтобы раскрыть внутреннюю динамику общества, социолог вынужден пренебрегать ответами на его вопросы самих субъектов социального действия и искать объяснения, скрытые от их сознания. Этот особый дюркгеймовский подход перекочевал в теоретическое направление, которое называют функционализмом. В функциональном анализе общество рассматривается с точки зрения его функций и предстает как система, функции которой часто скрыты или недоступны для понимания тех, кто действует внутри нее. Американский социолог Роберт Мертон» удачно выразил этот подход, введя понятия явных и латентных (скрытых) функций. Первые осознаваемые и произвольные функции социальных процессов, вторые – неосознаваемые и непреднамеренные. Так, явной функцией запрещающего азартные игры закона может быть их прекращение, а латентной – создание подпольной империи игорного бизнеса. Христианские миссии в африканской глубинке явно стремились обратить ее жителей в христианство, а латентно способствовали разрушению местных племенных культур и, таким образом, дали мощный толчок процессам социальной трансформации. Контроль Коммунистической партии над всеми сферами жизни общества явно был призван поддерживать господство революционного духа, латентно же породил новый класс удобно устроившихся бюрократов, несомненно, буржуазных по своим взглядам и устремлениям и все менее склонных к самоотречению и преданности идеалам, что было свойственно большевикам. Явная функция многих добровольных организаций в Америке заключается в объединении людей и служении на благо общества, латентная – в присвоении статусных признаков тем, кому разрешается принадлежать к подобным организациям.

Центральное для некоторых социологических теорий понятие «идеология» может служить еще одной иллюстрацией изобличи тельной тенденции. Социологи употребляют это понятие в тех случаях, когда определенные взгляды служат рационализации за крепленных законом имущественных интересов некоторых групп. Очень часто подобные взгляды способствуют систематическому искажению социальной реальности подобно тому, как отдельный индивид может невротически отрицать, деформировать или придавать противоположный смысл тем аспектам своей жизни, которые вызывают у него беспокойство. Эта идея занимает центральное место в концепции итальянского социолога Вильфредо Парето», а понятие «идеология», как мы увидим в следующей главе, является ключевым для того подхода в социологии, который называется «социологией знания». С позиций указанных подходов, идеи, с помощью которых люди объясняют свои действия, рассматриваются (букв.: разоблачаются. – Пер.) как самообман и агитация, как тот род «искренности», который удачно описал Давид Рисмен: это состояние ума человека, привыкшего верить собственным пропагандистским утверждениям. Такая трактовка понятия «идеология» позволяет употреблять его при анализе убежденности большинства американских врачей в том, что уровень здоровья снизится, если отменить платное медицинское обслуживание, или убежденности многих владельцев похоронных бюро в том, что недорогие похороны свидетельствуют о недостаточной скорби по усопшему, или, наконец, претензий на занятия «образовательной» деятельностью со стороны ведущих телевикторин. Страховой агент представляет себя человеком, дающим отеческие советы молодым семьям, комедиант из кабака – артистом, палач – слугой общества; и все эти представления не просто отражают желание индивида смягчить чувство собствен, ной вины или стремление к статусу, а являются составной частью официальных самооценок целых социальных групп, обязывающих всех своих членов исповедовать их (вплоть до отлучения от группы в случае отказа). Вскрывая функционирование в обществе идеологических притязаний, социолог будет стремиться не походить на тех историков, о которых говорил еще Маркс: любой уличный торговец лучше них различает то, чем человек является на самом деле, и то, за кого он себя выдает. Изобличительный мотив социологии обнаруживает себя в преодолении словесной дымовой завесы, прикрывающей непризнанные и часто неприглядные «приводные механизмы» социального действия.

Как уже отмечалось, социологическое сознание возникает тог да, когда общепринятые или официально установленные трактовки общества становятся шаткими. Отличным примером для осмысления ситуации появления социологии служит Франция (родина социологии), где именно попытки интеллектуально охватить последствия Французской революции, т.е. не только великих потрясений 1789 г., но и того, что Токвиль назвал длительной Революцией XIX в., и составили основу новой дисциплины. По аналогии с Францией нетрудно понять состояние социологии в условиях стремительной трансформации современного общества, разрушения фасадов, обесценивания старых верований и по явления новых грозных сил на общественной сцене.

В другой европейской стране, Германии, где в XIX в. возникло мощное социологическое движение, дело обстояло несколько иначе. Позволю себе еще раз сослаться на Маркса, который пи сал, что те революции, которые французы делают на баррикадах, немцы склонны совершать в профессорских кабинетах. По край ней мере, один из «академических» корней революции, пожалуй, наиболее важный, можно отыскать в мощном движении мысли, получившем название «историзма». Здесь не место подробно рас сматривать историю этого движения. Достаточно сказать, что оно представляет собой попытку глубокого философского осмысления потрясающего ощущения относительности всех ценностей в истории. Такое ощущение, осознание относительности стало едва ли не неизбежным результатом огромных достижений немецких историков во всех областях знания. Социологическая мысль, по крайней мере отчасти, возникла из необходимости внести порядок и осмысленность в то ощущение хаоса, которое вызвала у иных наблюдателей эта громада исторических знаний. Излишне подчеркивать, что общество, в котором жил германский социолог, также переживало изменения, как и общество, в котором жил его французский коллега: во второй половине XIX в. Германия стремительно продвигалась к индустриальному могуществу и объединению. Если обратимся теперь к Америке, стране, где социология получила самое широкое распространение, то обнаружим (хотя и другое, отличное от Франции и Германии) сочетание условий, которое опять-таки сложилось на фоне стремительных и глубоких социальных изменений. Наблюдая за развитием Америки, мы можем зафиксировать еще один мотив социологии, тесно связанный, но не тождественный изобличительству, – ее очарованность «изнаночной», не столь респектабельной стороной (сек тором) жизни общества.

В любом, во всяком случае в любом западном, обществе можно выделить респектабельные и нереспектабельные секторы. Американское общество в этом отношении не составляет исключения. Но американская респектабельность имеет всепроникающий характер. Отчасти такую специфику можно, вероятно, объяснить наличием остаточных явлений пуританского образа жизни. Еще более правдоподобно связать ее с особой ролью, которую сыграла буржуазия в формировании американской культуры. Впрочем, какие бы причины ни предшествовали этому, «разведение» социальных явлений американской жизни по упомянутым секторам не представляет особых трудностей. Легко выделить официальную, респектабельную Америку с ее символами – Торговой палатой, церквями, школами и другими центрами гражданского ритуала. Но наряду с миром респектабельности существует другая Америка, представленная в каждом городе независимо от его размера, та Америка, которая имеет иные символы и которая говорит на другом языке. Этот язык – язык игроков в пул и в покер, язык баров, борделей и солдатских казарм, – вероятно, и есть ее подлинная визитная карточка. Но есть еще язык, сопровождающий дружный вздох умиления двух коммивояжеров, сидящих за рюмкой чая в вагоне-ресторане, который воскресным утром проносится мимо опрятных городков Среднего Запада с их столь же опрятными жителями, спешащими к свежевыбеленным молит венным домам. Этот язык недопустим в компании дам и пасты рей, он живет главным образом в устной передаче от одного поколения Геккльберри Финнов к другому (правда, в последние годы он встречается и на страницах некоторых книг, написанных, по-видимому, как раз для того, чтобы эпатировать дам и пастырей). Эту «другую Америку», говорящую на другом языке, можно встретить всюду, где есть люди, отлученные или отлучившиеся сами от пристойного мира среднего класса. Мы находим его в городских трущобах и лачугах, а также в среде тех представителей рабочего класса, которые не сильно преуспели в продвижении по пути обуржуазивания. Мы можем услышать его мощное звучание в мире американских негров. Кроме того, мы встречаем его в мирках тех людей, которые по той или иной причине добровольно оставили Мэйн Стрит и Мздисон Авеню, – в мире битников, гомосексуалистов, бродяг, других «маргиналов» и в «подпольных» мирах, надежно укрытых от посторонних взглядов тех улиц, где живут, работают, приятно проводят время в кругу семьи почтенные люди (прав да, в этих «подпольях» иногда оказываются и самцы из породы «почтенных людей», где они счастливо развлекаются без семей).

Американская социология, сразу принятая и в академических кругах, и теми, чья деятельность связана с благосостоянием, с самого начала ассоциировалась с «официальной Америкой», с миром политиков местного и национального масштаба. Современная социология сохраняет свою респектабельность – принадлежность к университетам, бизнесу и правительству. Понятие «респектабельность» в данном случае едва ли вызовет возражения, разве что кое у кого из грамотных южан-расистов, только и способных прочесть примечания к решению о десегрегации (1954 г.). Однако нельзя не отметить, что в американской социологии всегда существовало мощное течение, относящее себя к «другой Америке», – Америке крепкого словца и трезвого взгляда на вещи, живущей с тем состоянием ума, которое не приемлет мобилизующего и одурманивающего воздействия официальной идеологии. Такой неуважительный взгляд на сцену американской жизни наиболее явно просматривается в трудах Торнстейна Веблена», одного из видных американских социологов раннего периода. Сама его биография представляет собой своего рода упражнение в маргинальности: обладал тяжелым, склочным характером; родился в пограничье Висконсина на ферме выходца из Норвегии; английский язык учил как иностранный; всю жизнь вращался в кругу морально и политически сомнительных личностей; вечно кочевал по университетам; неисправимый соблазнитель чужих жен. Его видение Америки нашло отражение в разоблачительной сатире, которой насквозь пронизаны все работы Веблена, в частности его знаменитая «Теория праздного класса», в которой без жалостно выставляется напоказ все лицемерие высших слоев американской буржуазии. Вебленовский взгляд на общество легче всего представить как серию неблагонамеренных интуитивных прозрений: его видение «престижного потребления» направлено против стремления среднего класса к «утонченности»; анализ экономических процессов в терминах манипуляций и растрат – против американского этоса производительности; толкование махинаций и спекуляций с недвижимостью – против американской идеи о местном самоуправлении, а весьма ядовитое описание университетской жизни как надувательства и напыщенности – против американского культа образования. Мы не причисляем себя к неовебленианству, ставшему модным среди некоторых молодых американских социологов, и не утверждаем, что Веблен был од ним из столпов социологии. Мы лишь указываем на его неуемное любопытство и проницательность как отличительные особенности восприятия окружающей реальности, которое исходит из тех уголков культуры, где по воскресеньям встают бриться толь ко к полудню. Этим мы не хотим сказать, что проницательность как таковая является признаком неуважения. Глупость и инертность мышления, по всей видимости, довольно равномерно распределены между всеми социальными слоями. Но там, где есть ум и где ему удается освободиться от шор респектабельности, мы скорее можем ожидать проницательного взгляда на общество, чем в тех случаях, когда мир, каким его рисует воображение оратора, принимается за реальную жизнь.

Некоторые направления эмпирических исследований в американской социологии тоже демонстрировали очарованность «изнаночной» стороной общества. Например, оглядываясь на мощное развитие исследований города, проведенных в 20-х годах в Чикагском университете, поражаешься неодолимой тяге исследователей к темным сторонам городской жизни. Совет главной фигуры этого движения Роберта Парка «не бояться испачкать руки» в ходе исследований его студенты нередко понимали слишком буквально и проявляли повышенный интерес к тому, что жители респектабельных кварталов назвали бы «грязью». Во многих исследованиях чикащев ощущается огромное желание вскрыть теневые стороны жизни большого города: беспросветность трущоб, меланхолию доходных домов, преступный мир и проституцию.

В качестве одного из ответвлений так называемой Чикагской школы выделилось социологическое направление, изучавшее раз личные профессии, занятия; своим появлением оно в значительной степени обязано новаторским работам Эвереста Хьюза и его студентов. Здесь мы находим подлинное очарование любым из возможных миров, в котором человеческое существо живет и производит на свет себе подобных, – не только миром респектабельных профессий, но и таких, как водитель такси, уборщик многоквартирного дома, профессиональный боксер и музыкант джазбанда. Та же тенденция обнаруживается в развернувшихся в Америке после знаменитых работ Роберта и Холен Линдов'» о «Мидлтаунео исследованиях местных сообществ. В них неизбежно приходилось пренебрегать официальными версиями относительно жизни городских сообществ, видеть местную социальную реальность не только такой, какой она видится из городской управы, но и такой, какой ее видят из городской тюрьмы. Такая социологическая процедура ipsofacto есть преодоление респектабельного предубеждения о том, что только определенные взгляды на мир заслуживают серьезного отношения.

Мы не хотели бы преувеличивать влияние подобных исследований на сознание социологов. Мы полностью осознаем, что не которым из них был присущ элемент изобличительства и романтизма. Кроме того, мы знаем, что многие социологи являются столь же строгими ревнителями респектабельного мировоззрения, какими издавна слывут, к примеру, классные дамы. Тем не менее, мы придерживаемся того взгляда, что социологическое со знание предрасположено к такому пониманию миров, отличных от респектабельности среднего класса, которое само по себе содержит зерна интеллектуальной непочтительности. В повторном исследовании «Мидлтауна» Линды дали классический анализ менталитета американского среднего класса в целой серии «конечно-утверждений», т.е. утверждений, которые представляли собой столь безусловное согласие, что ответ на любой вопрос непременно начинался словом «конечно». «Есть ли в Америке свобода предпринимательства?» – «Конечно!»; «Верно ли, что все важнейшие решения принимаются с соблюдением демократических процедур?» – «Конечно!»; «Является ли моногамия естественной формой брака?» – «Конечно!» Социолог, каким бы консерватором и конформистом он ни был в частной жизни, знает, что каждое из этих «конечно-утверждений» отнюдь не бесспорно. Уже в силу такого своего знания он оказывается на грани непочтительности.