8.

К оглавлению1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 

Прежние табу становятся императивами: то, что было очевидным, следует рассматривать как глупость, а то, что было до боли родным, должно быть изжито. Ясно, что подобная трансформация требует полного переосмысления своего прошлого. После такого переосмысления приходит осознание того, что эмоциональный разрыв с прошлым был прощанием с детски ми грезами, что люди, игравшие некогда столь значительную роль в жизни, всего лишь ограниченные провинциалы. То, что некогда служило предметом гордости, теперь стыдливо вспоминается как малозначимый эпизод собственной «предыстории». Такие эпизоды могут вытесняться из памяти, если они чересчур противоречат тому образу, которому хочется соответствовать в настоящее время. Так, богатый яркими воспоминаниями выпускной бал в воспроизводимой в сознании биографии вытесняется ничем не примечательным, как казалось ранее, вечером, когда руки в первый раз взялись за рисовальную кисть, а отсчет «новой эры» ведется не со дня обращения к Иисусу в летнем лагере церковной общины, а совсем с другого события (поначалу воспринимавшегося как жутко постыдного, а теперь – как момент окончательного самоутверждения) – с утраты девственности на заднем сидении автомобиля. Мы идем по жизни, перекраивая календарь своих святых дней, снова и снова возводя и разрушая дорожные столбы – вехи времени – на нашем пути к постоянно обновляющимся целям. Теперь-то мы знаем, что нет таких чар, которые новая путеводная звезда не смогла бы развеять. Позднее Гринвич-вилледж тоже может стать лишь очередным этапом, вехой в жизни, очередным экспериментом, очередной ошибкой. Старые вешки могут извлекаться из-под обломков некогда отброшенных хронологий. К. примеру, обращение к церкви в летнем лагере позднее может расцениваться как первый нетвердый шаг на пути к истине, которую человек осознал полностью, лишь став католиком. Но оценка того же самого прошлого может производиться и в абсолютно не известных ранее упорядочивающих категориях. Так, с помощью психоанализа можно обнаружить, что обращение к религии и сексуальная инициация, гордость за одно и стыд за другое, равно как ранние и поздние интерпретации обоих событий, – все это прямое следствие невротического синдрома. И так далее – до бесконечности.

Дабы избежать сходства с викторианским романом, мы в предыдущих абзацах едва сдерживали себя, чтобы не наставить кавычек. Ведь понятно, что мы были не совсем искренни, когда говорили о «понимании» и «постижении». ««Истинное» понимание нашего прошлого и составляет нашу точку зрения сегодня, а она, вполне очевидно, может измениться. Следовательно, «истина» – понятие не пространственное, а временное. Нынешнее «прозрение» завтра становится «рационалистическим объяснением», и так до самой смерти.

Социальная мобильность (перемещение с одного социально го уровня на другой), как и мобильность географическая, оказывает очень сходное влияние на процесс переосмысления жизненного пути. Вспомним, как меняется Я-образ при восхождении вверх по социальной лестнице. Быть может, самым печальным в подобных изменениях является пересмотр отношения к самым близким людям и связанным с ними событиям. Например, все, что связано с детством, проведенным в итальянском гетто, подвергается злобному искажению после того, как человек, наконец, въехал в особняк престижного пригородного района. Девушка, о которой мечтал юноша, со временем превращается в неотесанную, хотя и симпатичную, простолюдинку. Друзья детства еще долго будут назойливо напоминать нам о прежнем нашем Я-об-разе, а вместе с ним и о мальчишеских понятиях чести, суевериях и дворовом патриотизме. Даже мама, бывшая для нас некогда осью вращения вселенной, с годами оказывается старой неопрятной итальянкой, которую время от времени ты должен ублажать, притворяясь ребенком, хотя он давно умер в тебе. Нарисованная нами картина стара, как мир: конец детства – это всегда ниспровержение богов. Новым является лишь то, что большинство детей в нашем обществе не просто вырастают из детства, но, взрослея, попадают в социальный мир, совершенно не понятный их родителям. Таково неизбежное следствие массовой социальной мобильности. Мобильность в американском обществе очень высока, поэтому кажется, что многие американцы тратят годы жизни на пересмотр своих истоков, рассказывая (себе и другим) все новые варианты истории о том, чем они были и чем стали, принося даже собственных родителей в жертву священному ритуалу перекройки сознания. Думается, излишне напоминать, что фразы «чем мы были» и «чем мы стали» следует заключать в кавычки. Случайно ли во фрейдистский миф об отцеубийстве американское общество поверило с готовностью, особенно недавние представители среднего класса, которым само общество повелело переписать собственную биографию для легитимизации завоеванного в тяжелейшей борьбе статуса?

Примеры географической и социальной мобильности наиболее наглядно иллюстрируют процесс, характерный как для общества в целом, так и для многих частных социальных ситуаций. Верующий муж выстраивает свои прошлые любовные романы как восходящую линию с кульминацией в браке; только что получившая развод жена переосмысливает свой брак аЬ itiici таким образом, чтобы каждая стадия жизни в браке могла служить объяснением окончательного разрыва; заядлая сплетница, попадая в очередную компанию кумушек, каждый раз по-новому описывает свои взаимоотношения с людьми (искренне, по-дружески рас сказывает о своих отношениях с А и тут же приносит в жертву свою, якобы, искреннюю привязанность, передавая А всякие небылицы о В); открыв предательство того, кому доверял, потерпевший начинает думать, что всегда относился к этому человеку с подозрением (убеждая в этом и себя, и других). То есть все тщетно пытаются «поправить» фортуну, переписывая историю. Чаще всего процесс переосмысления затрагивает лишь небольшую часть жизни и происходит, в лучшем случае, полуосознанно. Прошлое исправляется там, где этого требуют обстоятельства, а то, что не противоречит актуальному Я-образу, остается неприкосновенным. Эти постоянные модификации и исправления редко складываются в четко определенное единое целое. Многие из нас лишены сознательного намерения увидеть свой портрет целостным. Скорее, подобно пьянице перед мольбертом, мы то здесь, то там замазываем и стираем нанесенные ранее контуры и ни на минуту не останавливаемся, чтобы сверить свое творение с оригиналом. Иными словами, можно согласиться с идеей экзистенциалистов, что мы творим себя сами, лишь с одной поправкой – большая часть процесса творения оказывается хаотичной и едва осознаваемой.

Однако бывают случаи, когда переосмысление прошлого является частью намеренной, полностью осознаваемой и разумной деятельности. Подобное случается, когда переосмысление биографии выступает как один из актов перехода в новое религиозное или идеологическое мировоззрение, т.е. в новую универсальную систему смыслов, в которую помещается биография неофита. Так, обращенный в религиозную веру всю прошлую жизнь может понимать как предустановленное движение к тому моменту, когда с глаз его спала пелена. Классическими примерами такого толкования могут быть «Исповедь» Св. Августина' и книга Ньюмена «Оправдание моей жизни, или История моих религиозных взглядов». В моменты обращения в биографию вводится новая периодизация: до Рождества Христова и после, до принятия христианства или католичества и после. Теперь у человека есть поворотное событие в жизни, и всю предшествующую ему жизнь он неизбежно начинает рассматривать как его подготовительный период. Старые пророки считаются предшественниками и провозвестника ми нового пророка. Иными словами, обращение в веру представляет собой акт драматической трансформации прошлого.

Сатори, момент просветления в дзен-буддизме, описывается как «видение мира новыми глазами». Хотя подобное явление не посредственно относят к религиозным прозрениям и мистическим превращениям, современные секуляризованные варианты религии предоставляют своим адептам очень сходную практику.

Процесс становления коммунистом, к примеру, предполагает решительную переоценку личностью своего прошлого. Подобно обращенным христианам, которые думают, что их прошлая жизнь была подобна долгой ночи греховности и неведения о спасительной истине, молодые коммунисты рассматривают свое прошлое как нахождение в плену «ложного сознания» буржуазной культуры. Прошлые события должны быть переосмыслены радикально. То, что раньше доставляло бездумную радость, теперь квалифицируется как гордыня, а то, что считалось неприкосновенностью личности, становится буржуазной чванливостью. Соответственно прошлые взаимоотношения с людьми также должны быть пересмотрены. Иногда приходится отказываться даже от любви к родителям, которая может быть расценена как искушение отступничеством или предательство дела партии.

Многим людям нашего общества сходный метод упорядочения разрозненных фрагментов их жизни в осмысленную схему предоставляет психоанализ. Этот метод чрезвычайно приспособлен к комфортной жизни представителей среднего класса, слишком «зрелых» для того, чтобы давать суровые обеты религии или революции. Имея в своей системе тщательно разработанные и, якобы, отвечающие критериям научности средства объяснения всего человеческого поведения, психоанализ дает своим приверженцам возможность наслаждаться убедительной картиной собственной личности, не предъявляя им никаких моральных требований и не вторгаясь в их социально-экономическое бытие. По сравнению с христианством и коммунизмом психоанализ является более технологичным методом обращения в веру, но при этом достигается сходное переосмысление прошлого. Эдип ходит с Иокастой в кино, наблюдает Первоотца за столом во время зав трака, и все происходящее вокруг становится понятным».

Опыт обращения в систему смыслов, способную упорядочить груду биографических сведений, переживается с облегчением и глубоким чувством удовлетворения. Возможно, это объясняется глубинной человеческой потребностью в порядке, размеренности и разумности. Однако смутная догадка о том, что любое обращение не последнее, что могут быть еще обращения и переобращения, является одной из самых ужасных мыслей, которая может посетить разум. Переживание того, что мы назвали «изменчивостью» (которая, строго говоря, есть восприятие самого себя в бесконечной серии зеркал, каждое из которых трансформирует образ на свой лад), приводит к головокружениям, метафизической агорафобии перед бесконечно накладывающимися друг на друга горизонтами потенциального бытия личности. Самое лучшее, что можно сделать, это изобрести волшебную пилюлю – «социологию», после приема которой все перспективы разом стали бы на свои места. Однако такое изобретение просто прибавило бы еще один миф ко всем тем, которые обещают освободить от эпистемологических страстей, питаемых болезненной «изменчивостью». Социолог, будучи социологом, не может изобрести подобного средства (он может быть гуру за пределами своей профессиональной деятельности, но сейчас мы говорим о другом). Он – такой же человек, как и другие, в том плане, что живет в ситуации, где доступная информация о конечном смысле вещей рассеяна по крупицам, а зачастую про сто неистинна и всегда неполна. У него нет эпистемологических диковин на продажу. Напротив, социологическая система координат – это всего лишь еще один способ объяснения человеческого существования, который может быть преодолен новыми попытками построить биографическую герменевтику.

Тем не менее, именно социолог может дать очень простое и вместе с тем весьма полезное средство людям, пытающимся отыскать свой путь в джунглях конкурирующих картин мира. Это средство – понимание того, что каждая картина мира социально обусловлена. То же самое можно сказать иначе: мировоззрение есть заговор, а заговорщики – конструкторы некой социальной ситуации, в которой та или иная картина мира воспринимается как данность. Индивид, находящийся в такой ситуации, с каждым днем все более склоняется к тому, чтобы разделять ее исходные посылки. Это значит, что мы меняем свою картину мира (а следователь но, осмысляем и переосмысляем свою биографию) по мере перемещения из одного социального мира в другой. Только идиот или редкий гений способен самостоятельно населять мир своими собственными смыслами. Многие из нас перенимают свои смыслы от других людей и требуют их постоянной поддержки, чтобы сохранять веру в эти смыслы. Любая церковь создает своей пастве условия для взаимного подкрепления смысловых интерпретаций. Как битник не может жить без своей битнической культуры, так и пацифист, и вегетарианец, и последователь христианской науки» не могут жить без своих. Но ведь и полностью адаптированный, зрелый, нормальный здравомыслящий буржуа из пригорода тоже нуждается в особом социальном окружении, которое одобряло бы и поддерживало его образ жизни. В самом деле, каждое из перечисленных понятий – «адаптированность», «зрелость», «здравомыслие» – относится к определенной социальной ситуации и в отрыве от нее оказывается бессмысленным. Адаптированным можно быть только к какому-то конкретному обществу; человек здраво мыслит, если разделяет его когнитивные и нормативные посылки.

Люди, меняя системы смыслов, должны изменить и свои социальные отношения. Мужчина, который самоопределился, женившись на конкретной женщине, обязан порвать со своими друзьями, которые не соответствуют его новому самоопределению. Когда католик женится на некатоличке, он угрожает католицизму; битник угрожает своей идеологии, если слишком часто принимает приглашение на ланч от представителя городских властей. Системы смыслов конструируются социально. Китайский «промыватель мозгов», фабрикуя новую историю жизни своей жертвы, входит с ней в сговор. То же самое делает психоаналитик со своим пациентом. Разумеется, и в том, и в другом случае жертва и пациент приходят к убеждению, что «открывают» о себе истину, движение к которой они начали задолго до того, как этот сговор состоялся. Социолог будет, по меньшей мере, ставить под сомнение подобные убеждения. У него возникнет сильное подозрение, что подобное открытие на самом деле является выдумкой. И он будет знать, что склонность принимать на веру разные выдумки напрямую зависит от силы влияния социальной ситуации, в которой они фабрикуются.

В следующей главе мы продолжим обсуждение этой щекотливой связи между тем, что мы думаем, и тем, с кем мы ужинаем. В данной главе-отступлении мы хотели показать, что переживание относительности и «изменчивости» есть не только исторический феномен общемирового масштаба, но и реальная экзистенциальная проблема индивидуального существования. Социологическое осмысление социальных корней этого переживания может придать лишь некоторый комфорт тем, кто найдет философское или теологическое решение мучительной проблемы при такой ее постановке. Однако в мире, где всякое прозрение дается по крупицам, нужно быть благодарным и малому. Социологический под ход своим возмутительным вопросом «Кто говорит?» вносит в великий спор о мировоззрении элемент здорового скептицизма, который имеет непосредственную прикладную полезность, поскольку предохраняет нас, как минимум, от слишком быстрых обращений. Социологическое сознание обладает подвижной системой координат, что позволяет человеку воспринимать собственную биографию как перемещение в многомерном пространстве социальных миров, обладающих особыми системами смыслов. Оно ни коим образом не дает окончательного ответа на вопрос об истине, но чуть-чуть уменьшает вероятность того, что мы угодим в сети, которые расставляют на нашем жизненном пути проходимцы, мнящие себя спасителями человечества.

Прежние табу становятся императивами: то, что было очевидным, следует рассматривать как глупость, а то, что было до боли родным, должно быть изжито. Ясно, что подобная трансформация требует полного переосмысления своего прошлого. После такого переосмысления приходит осознание того, что эмоциональный разрыв с прошлым был прощанием с детски ми грезами, что люди, игравшие некогда столь значительную роль в жизни, всего лишь ограниченные провинциалы. То, что некогда служило предметом гордости, теперь стыдливо вспоминается как малозначимый эпизод собственной «предыстории». Такие эпизоды могут вытесняться из памяти, если они чересчур противоречат тому образу, которому хочется соответствовать в настоящее время. Так, богатый яркими воспоминаниями выпускной бал в воспроизводимой в сознании биографии вытесняется ничем не примечательным, как казалось ранее, вечером, когда руки в первый раз взялись за рисовальную кисть, а отсчет «новой эры» ведется не со дня обращения к Иисусу в летнем лагере церковной общины, а совсем с другого события (поначалу воспринимавшегося как жутко постыдного, а теперь – как момент окончательного самоутверждения) – с утраты девственности на заднем сидении автомобиля. Мы идем по жизни, перекраивая календарь своих святых дней, снова и снова возводя и разрушая дорожные столбы – вехи времени – на нашем пути к постоянно обновляющимся целям. Теперь-то мы знаем, что нет таких чар, которые новая путеводная звезда не смогла бы развеять. Позднее Гринвич-вилледж тоже может стать лишь очередным этапом, вехой в жизни, очередным экспериментом, очередной ошибкой. Старые вешки могут извлекаться из-под обломков некогда отброшенных хронологий. К. примеру, обращение к церкви в летнем лагере позднее может расцениваться как первый нетвердый шаг на пути к истине, которую человек осознал полностью, лишь став католиком. Но оценка того же самого прошлого может производиться и в абсолютно не известных ранее упорядочивающих категориях. Так, с помощью психоанализа можно обнаружить, что обращение к религии и сексуальная инициация, гордость за одно и стыд за другое, равно как ранние и поздние интерпретации обоих событий, – все это прямое следствие невротического синдрома. И так далее – до бесконечности.

Дабы избежать сходства с викторианским романом, мы в предыдущих абзацах едва сдерживали себя, чтобы не наставить кавычек. Ведь понятно, что мы были не совсем искренни, когда говорили о «понимании» и «постижении». ««Истинное» понимание нашего прошлого и составляет нашу точку зрения сегодня, а она, вполне очевидно, может измениться. Следовательно, «истина» – понятие не пространственное, а временное. Нынешнее «прозрение» завтра становится «рационалистическим объяснением», и так до самой смерти.

Социальная мобильность (перемещение с одного социально го уровня на другой), как и мобильность географическая, оказывает очень сходное влияние на процесс переосмысления жизненного пути. Вспомним, как меняется Я-образ при восхождении вверх по социальной лестнице. Быть может, самым печальным в подобных изменениях является пересмотр отношения к самым близким людям и связанным с ними событиям. Например, все, что связано с детством, проведенным в итальянском гетто, подвергается злобному искажению после того, как человек, наконец, въехал в особняк престижного пригородного района. Девушка, о которой мечтал юноша, со временем превращается в неотесанную, хотя и симпатичную, простолюдинку. Друзья детства еще долго будут назойливо напоминать нам о прежнем нашем Я-об-разе, а вместе с ним и о мальчишеских понятиях чести, суевериях и дворовом патриотизме. Даже мама, бывшая для нас некогда осью вращения вселенной, с годами оказывается старой неопрятной итальянкой, которую время от времени ты должен ублажать, притворяясь ребенком, хотя он давно умер в тебе. Нарисованная нами картина стара, как мир: конец детства – это всегда ниспровержение богов. Новым является лишь то, что большинство детей в нашем обществе не просто вырастают из детства, но, взрослея, попадают в социальный мир, совершенно не понятный их родителям. Таково неизбежное следствие массовой социальной мобильности. Мобильность в американском обществе очень высока, поэтому кажется, что многие американцы тратят годы жизни на пересмотр своих истоков, рассказывая (себе и другим) все новые варианты истории о том, чем они были и чем стали, принося даже собственных родителей в жертву священному ритуалу перекройки сознания. Думается, излишне напоминать, что фразы «чем мы были» и «чем мы стали» следует заключать в кавычки. Случайно ли во фрейдистский миф об отцеубийстве американское общество поверило с готовностью, особенно недавние представители среднего класса, которым само общество повелело переписать собственную биографию для легитимизации завоеванного в тяжелейшей борьбе статуса?

Примеры географической и социальной мобильности наиболее наглядно иллюстрируют процесс, характерный как для общества в целом, так и для многих частных социальных ситуаций. Верующий муж выстраивает свои прошлые любовные романы как восходящую линию с кульминацией в браке; только что получившая развод жена переосмысливает свой брак аЬ itiici таким образом, чтобы каждая стадия жизни в браке могла служить объяснением окончательного разрыва; заядлая сплетница, попадая в очередную компанию кумушек, каждый раз по-новому описывает свои взаимоотношения с людьми (искренне, по-дружески рас сказывает о своих отношениях с А и тут же приносит в жертву свою, якобы, искреннюю привязанность, передавая А всякие небылицы о В); открыв предательство того, кому доверял, потерпевший начинает думать, что всегда относился к этому человеку с подозрением (убеждая в этом и себя, и других). То есть все тщетно пытаются «поправить» фортуну, переписывая историю. Чаще всего процесс переосмысления затрагивает лишь небольшую часть жизни и происходит, в лучшем случае, полуосознанно. Прошлое исправляется там, где этого требуют обстоятельства, а то, что не противоречит актуальному Я-образу, остается неприкосновенным. Эти постоянные модификации и исправления редко складываются в четко определенное единое целое. Многие из нас лишены сознательного намерения увидеть свой портрет целостным. Скорее, подобно пьянице перед мольбертом, мы то здесь, то там замазываем и стираем нанесенные ранее контуры и ни на минуту не останавливаемся, чтобы сверить свое творение с оригиналом. Иными словами, можно согласиться с идеей экзистенциалистов, что мы творим себя сами, лишь с одной поправкой – большая часть процесса творения оказывается хаотичной и едва осознаваемой.

Однако бывают случаи, когда переосмысление прошлого является частью намеренной, полностью осознаваемой и разумной деятельности. Подобное случается, когда переосмысление биографии выступает как один из актов перехода в новое религиозное или идеологическое мировоззрение, т.е. в новую универсальную систему смыслов, в которую помещается биография неофита. Так, обращенный в религиозную веру всю прошлую жизнь может понимать как предустановленное движение к тому моменту, когда с глаз его спала пелена. Классическими примерами такого толкования могут быть «Исповедь» Св. Августина' и книга Ньюмена «Оправдание моей жизни, или История моих религиозных взглядов». В моменты обращения в биографию вводится новая периодизация: до Рождества Христова и после, до принятия христианства или католичества и после. Теперь у человека есть поворотное событие в жизни, и всю предшествующую ему жизнь он неизбежно начинает рассматривать как его подготовительный период. Старые пророки считаются предшественниками и провозвестника ми нового пророка. Иными словами, обращение в веру представляет собой акт драматической трансформации прошлого.

Сатори, момент просветления в дзен-буддизме, описывается как «видение мира новыми глазами». Хотя подобное явление не посредственно относят к религиозным прозрениям и мистическим превращениям, современные секуляризованные варианты религии предоставляют своим адептам очень сходную практику.

Процесс становления коммунистом, к примеру, предполагает решительную переоценку личностью своего прошлого. Подобно обращенным христианам, которые думают, что их прошлая жизнь была подобна долгой ночи греховности и неведения о спасительной истине, молодые коммунисты рассматривают свое прошлое как нахождение в плену «ложного сознания» буржуазной культуры. Прошлые события должны быть переосмыслены радикально. То, что раньше доставляло бездумную радость, теперь квалифицируется как гордыня, а то, что считалось неприкосновенностью личности, становится буржуазной чванливостью. Соответственно прошлые взаимоотношения с людьми также должны быть пересмотрены. Иногда приходится отказываться даже от любви к родителям, которая может быть расценена как искушение отступничеством или предательство дела партии.

Многим людям нашего общества сходный метод упорядочения разрозненных фрагментов их жизни в осмысленную схему предоставляет психоанализ. Этот метод чрезвычайно приспособлен к комфортной жизни представителей среднего класса, слишком «зрелых» для того, чтобы давать суровые обеты религии или революции. Имея в своей системе тщательно разработанные и, якобы, отвечающие критериям научности средства объяснения всего человеческого поведения, психоанализ дает своим приверженцам возможность наслаждаться убедительной картиной собственной личности, не предъявляя им никаких моральных требований и не вторгаясь в их социально-экономическое бытие. По сравнению с христианством и коммунизмом психоанализ является более технологичным методом обращения в веру, но при этом достигается сходное переосмысление прошлого. Эдип ходит с Иокастой в кино, наблюдает Первоотца за столом во время зав трака, и все происходящее вокруг становится понятным».

Опыт обращения в систему смыслов, способную упорядочить груду биографических сведений, переживается с облегчением и глубоким чувством удовлетворения. Возможно, это объясняется глубинной человеческой потребностью в порядке, размеренности и разумности. Однако смутная догадка о том, что любое обращение не последнее, что могут быть еще обращения и переобращения, является одной из самых ужасных мыслей, которая может посетить разум. Переживание того, что мы назвали «изменчивостью» (которая, строго говоря, есть восприятие самого себя в бесконечной серии зеркал, каждое из которых трансформирует образ на свой лад), приводит к головокружениям, метафизической агорафобии перед бесконечно накладывающимися друг на друга горизонтами потенциального бытия личности. Самое лучшее, что можно сделать, это изобрести волшебную пилюлю – «социологию», после приема которой все перспективы разом стали бы на свои места. Однако такое изобретение просто прибавило бы еще один миф ко всем тем, которые обещают освободить от эпистемологических страстей, питаемых болезненной «изменчивостью». Социолог, будучи социологом, не может изобрести подобного средства (он может быть гуру за пределами своей профессиональной деятельности, но сейчас мы говорим о другом). Он – такой же человек, как и другие, в том плане, что живет в ситуации, где доступная информация о конечном смысле вещей рассеяна по крупицам, а зачастую про сто неистинна и всегда неполна. У него нет эпистемологических диковин на продажу. Напротив, социологическая система координат – это всего лишь еще один способ объяснения человеческого существования, который может быть преодолен новыми попытками построить биографическую герменевтику.

Тем не менее, именно социолог может дать очень простое и вместе с тем весьма полезное средство людям, пытающимся отыскать свой путь в джунглях конкурирующих картин мира. Это средство – понимание того, что каждая картина мира социально обусловлена. То же самое можно сказать иначе: мировоззрение есть заговор, а заговорщики – конструкторы некой социальной ситуации, в которой та или иная картина мира воспринимается как данность. Индивид, находящийся в такой ситуации, с каждым днем все более склоняется к тому, чтобы разделять ее исходные посылки. Это значит, что мы меняем свою картину мира (а следователь но, осмысляем и переосмысляем свою биографию) по мере перемещения из одного социального мира в другой. Только идиот или редкий гений способен самостоятельно населять мир своими собственными смыслами. Многие из нас перенимают свои смыслы от других людей и требуют их постоянной поддержки, чтобы сохранять веру в эти смыслы. Любая церковь создает своей пастве условия для взаимного подкрепления смысловых интерпретаций. Как битник не может жить без своей битнической культуры, так и пацифист, и вегетарианец, и последователь христианской науки» не могут жить без своих. Но ведь и полностью адаптированный, зрелый, нормальный здравомыслящий буржуа из пригорода тоже нуждается в особом социальном окружении, которое одобряло бы и поддерживало его образ жизни. В самом деле, каждое из перечисленных понятий – «адаптированность», «зрелость», «здравомыслие» – относится к определенной социальной ситуации и в отрыве от нее оказывается бессмысленным. Адаптированным можно быть только к какому-то конкретному обществу; человек здраво мыслит, если разделяет его когнитивные и нормативные посылки.

Люди, меняя системы смыслов, должны изменить и свои социальные отношения. Мужчина, который самоопределился, женившись на конкретной женщине, обязан порвать со своими друзьями, которые не соответствуют его новому самоопределению. Когда католик женится на некатоличке, он угрожает католицизму; битник угрожает своей идеологии, если слишком часто принимает приглашение на ланч от представителя городских властей. Системы смыслов конструируются социально. Китайский «промыватель мозгов», фабрикуя новую историю жизни своей жертвы, входит с ней в сговор. То же самое делает психоаналитик со своим пациентом. Разумеется, и в том, и в другом случае жертва и пациент приходят к убеждению, что «открывают» о себе истину, движение к которой они начали задолго до того, как этот сговор состоялся. Социолог будет, по меньшей мере, ставить под сомнение подобные убеждения. У него возникнет сильное подозрение, что подобное открытие на самом деле является выдумкой. И он будет знать, что склонность принимать на веру разные выдумки напрямую зависит от силы влияния социальной ситуации, в которой они фабрикуются.

В следующей главе мы продолжим обсуждение этой щекотливой связи между тем, что мы думаем, и тем, с кем мы ужинаем. В данной главе-отступлении мы хотели показать, что переживание относительности и «изменчивости» есть не только исторический феномен общемирового масштаба, но и реальная экзистенциальная проблема индивидуального существования. Социологическое осмысление социальных корней этого переживания может придать лишь некоторый комфорт тем, кто найдет философское или теологическое решение мучительной проблемы при такой ее постановке. Однако в мире, где всякое прозрение дается по крупицам, нужно быть благодарным и малому. Социологический под ход своим возмутительным вопросом «Кто говорит?» вносит в великий спор о мировоззрении элемент здорового скептицизма, который имеет непосредственную прикладную полезность, поскольку предохраняет нас, как минимум, от слишком быстрых обращений. Социологическое сознание обладает подвижной системой координат, что позволяет человеку воспринимать собственную биографию как перемещение в многомерном пространстве социальных миров, обладающих особыми системами смыслов. Оно ни коим образом не дает окончательного ответа на вопрос об истине, но чуть-чуть уменьшает вероятность того, что мы угодим в сети, которые расставляют на нашем жизненном пути проходимцы, мнящие себя спасителями человечества.