Обломов - Гончаров И.А.
Навигация по роману "Обломов":
Часть первая: I
II III
IV V
VI VII
VIII IX
X XI
Часть вторая: I
II III
IV V
VI
VII VIII
IX X
XI XII
Часть третья: I
II III
IV V
VI
VII VIII
IX X
XI XII
Часть четвертая: I
II
III IV
V VI
VII VIII
IX X
XI
Скачать роман "Обломов" в формате .doc (579КБ)
XII
Он побежал отыскивать Ольгу. Дома сказали, что она ушла; он в деревню - нет. Видит, вдали она, как ангел восходит на небеса, идет на гору, так легко опирается ногой, так колеблется ее стан.
Он за ней, но она едва касается травы и в самом деле как будто улетает. Он с полугоры начал звать ее.
Она подождет его, и только он подойдет сажени на две, она двинется вперед и опять оставит большое пространство между ним и собой, остановится и смеется.
Он наконец остановился, уверенный, что она не уйдет от него. И она сбежала к нему несколько шагов, подала руку и, смеясь, потащила за собой.
Они вошли в рощу: он снял шляпу, а она платком отерла ему лоб и начала махать зонтиком в лицо.
Ольга была особенно жива, болтлива, резва или вдруг увлекалась нежным порывом, потом впадала внезапно в задумчивость.
- Угадай, что я делала вчера?- спросила она, когда они сели в тени.
- Читала?
Она потрясла головой.
- Писала?
- Нет.
- Пела?
- Нет. Гадала! - сказала она. - Графинина экономка была вчера; она умеет гадать на картах, и я попросила.
- Ну, что ж?
- Ничего. Вышла дорога, потом какая-то толпа, и везде блондин, везде... Я вся покраснела, когда она при Кате вдруг сказала, что обо мне думает бубновый король. Когда она хотела говорить, о ком я думаю, я смешала карты и убежала. Ты думаешь обо мне? - вдруг спросила она.
- Ах, - сказал он. - Если б можно было поменьше думать!
- А я-то! - задумчиво говорила она. - Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и не был два дня - помнишь, рассердился! - я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье.
- Это любовь! - патетически произнес он.
- Что? Лиловое платье?
- Все! я узнаю из твоих слов себя: и мне без тебя нет дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя - я добр, деятелен; нет - скучно; лень, хочется лечь и ни о чем не думать... Люби, не стыдись своей любви...
Вдруг он замолчал. "Что это я говорю? ведь я не за тем пришел!" - подумал он и стал откашливаться; нахмурил было брови.
- А если я вдруг умру? - спросила она.
- Какая мысль! - небрежно сказал он.
- Да, - говорила она, - я простужусь, сделается горячка; ты придешь сюда - меня нет, пойдешь к нам - скажут: больна; завтра то же; ставни у меня закрыты; доктор качает головой; Катя выйдет к тебе в слезах, на цыпочках и шепчет: больна, умирает...
- Ах!.. - вдруг сказал Обломов.
Она засмеялась.
- Что с тобой будет тогда? - спросила она, глядя ему в лицо.
- Что? С ума сойду или застрелюсь, а ты вдруг выздоровеешь!
- Нет, нет, перестань! - говорила она боязливо. - До чего мы договорились! Только ты не приходи ко мне мертвый: я боюсь покойников...
Он засмеялся, и она тоже.
- Боже мой, какие мы дети! - сказала она, отрезвляясь от этой болтовни.
Он опять откашлянулся.
- Послушай... я хотел сказать.
- Что? - спросила она, живо обернувшись к нему.
Он боязливо молчал.
- Ну, говори же, - спрашивала она, слегка дергая его за рукав.
- Ничего, так... - проговорил он оробев.
- Нет, у тебя что-то есть на уме?
Он молчал.
- Если что-нибудь страшное, так лучше не говори, - сказала она. - Нет, скажи! - вдруг прибавила опять.
- Да ничего нет, вздор.
- Нет, нет, что-то есть, говори! - приставала она, крепко держа за оба борта сюртука, и держала так близко, что ему надо было ворочать лицо то вправо, то влево, чтоб не поцеловать ее.
Он бы не ворочал, но у него в ушах гремело ее грозное "никогда".
- Скажи же!.. - приставала она.
- Не могу, не нужно... - отговаривался он.
- Как же ты проповедовал, что "доверенность есть основа взаимного счастья", что "не должно быть ни одного изгиба в сердце, где бы не читал глаз друга". Чьи это слова?
- Я хотел только сказать, - начал он медленно, - что я так люблю тебя, так люблю, что если б...
Он медлил.
- Ну? - нетерпеливо спросила она.
- Что, если б ты полюбила теперь другого и он был бы способнее сделать тебя счастливой, я бы... молча проглотил свое горе и уступил ему место.
Она вдруг выпустила из рук его сюртук.
- Зачем? - с удивлением спросила она. - Я не понимаю этого. Я не уступила бы тебя никому; я не хочу, чтоб ты был счастлив с другой. Это что-то мудрено, я не понимаю.
Взгляд ее задумчиво блуждал по деревьям.
- Значит, ты не любишь меня? - спросила она потом.
- Напротив, я люблю тебя до самоотвержения, если готов жертвовать собой.
- Да зачем? Кто тебя просит?
- Я говорю в таком случае, если б ты полюбила другого.
- Другого! Ты с ума сошел? Зачем, если люблю тебя? Разве ты полюбишь другую?
- Что ты слушаешь меня? Я бог знает что говорю, а ты веришь! Я не то и сказать-то хотел совсем.
- Что ж ты хотел сказать?
- Я хотел сказать, что виноват перед тобой, давно виноват.
- В чем? Как? - спрашивала она. - Не любишь? Пошутил, может быть? Говори скорей!
- Нет, нет, все не то! - говорил он с тоской. - Вот видишь ли что... - нерешительно начал он, - мы видимся с тобой... тихонько.
- Тихонько? Отчего тихонько? Я почти всякий раз говорю ma tante, что видела тебя.
- Ужель всякий раз? - с беспокойством спросил он.
- Что ж тут дурного?
- Я виноват: мне давно бы следовало сказать тебе, что это... не делается.
- Ты говорил, - сказала она.
- Говорил? А! Ведь в самом деле я... намекал. Так, значит, я сделал свое дело.
Он ободрился и рад был, что Ольга так легко снимала с него бремя ответственности.
- Еще что? - спросила она.
- Еще... - да только, - ответил он.
- Неправда, - положительно заметила Ольга, - есть что-то; ты не все сказал.
- Да я думал... - начал он, желая дать небрежный тон словам, - что...
Он остановился; она ждала.
- Что нам надо видеться реже... - Он робко взглянул на нее.
Она молчала.
- Почему? - спросила она потом, подумав.
- Меня грызет змея: это - совесть... Мы так долго остаемся наедине: я волнуюсь, сердце замирает у меня; ты тоже непокойна... я боюсь... - с трудом договорил он.
- Чего?
- Ты молода и не знаешь всех опасностей, Ольга. Иногда человек не властен в себе; в него вселяется какая-то адская сила, на сердце падает мрак, а в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет: уважение к чистоте, к невинности - все уносит вихрь; человек не помнит себя; на него дышит страсть; он перестает владеть собой - и тогда под ногами открывается бездна.
Он даже вздрогнул.
- Ну, что ж? Пусть открывается! - сказала она, глядя на него во все глаза.
Он молчал; дальше или нечего, или не нужно было говорить.
Она глядела на него долго, как будто читала в складках на лбу, как в писаных строках, и сама вспоминала каждое его слово, взгляд, мысленно пробегала всю историю своей любви, дошла до темного вечера в саду и вдруг покраснела.
- Ты все глупости говоришь! - скороговоркой заметила она, глядя в сторону. - Никаких я молний не видела у тебя в глазах... ты смотришь на меня большею частью, как... моя няня Кузьминична! - прибавила она и засмеялась.
- Ты шутишь, Ольга, а я не шутя говорю... и не все еще сказал.
- Что еще? - спросила она. - Какая там бездна?
Он вздохнул.
- А то, что не надо нам видеться... наедине...
- Почему?
- Нехорошо...
Она задумалась.
- Да, говорят, это нехорошо, - сказала она в раздумье, - да почему?
- Что скажут, когда узнают, когда разнесется...
- Кто ж скажет? У меня нет матери: она одна могла бы спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ и сказала бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж другой? - спросила она.
- Тетка, - сказал Обломов.
- Тетка?
Ольга печально и отрицательно покачала головой:
- Она никогда не спросит. Если б я ушла совсем, она бы не пошла искать и спрашивать меня, а я не пришла бы больше сказать ей, где была и что делала. Кто ж еще?
- Другие, все... Намедни Сонечка смотрела на тебя и на меня, улыбалась, и эти все господа и госпожи, что были с ней, тоже.
Он рассказал ей всю тревогу, в какой он жил с тех пор.
- Пока она смотрела только на меня, - прибавил он, - я ничего; но когда этот же взгляд упал на тебя, у меня руки и ноги похолодели...
- Ну? - спросила она холодно.
- Ну, вот я и мучусь с тех пор день и ночь, ломаю голову, как предупредить огласку; заботился, чтоб не напугать тебя... Я давно хотел поговорить с тобой...
- Напрасная забота! - возразила она. - Я знала и без тебя.
- Как знала? - спросил он с удивлением.
- Так. Сонечка говорила со мной, выпытывала из меня, язвила, даже учила, как мне вести себя с тобой.
- И ты мне ни слова, Ольга! - упрекнул он.
- Ты мне тоже до сих пор не сказал ничего о своей заботе!
- Что ж ты отвечала ей? - спросил он.
- Ничего! Что было отвечать на это? Покраснела только.
- Боже мой! До чего дошло: ты краснеешь! - с ужасом сказал он. - Как мы неосторожны! Что выйдет из этого?
Он вопросительно глядел на нее.
- Не знаю, - кратко сказала она.
Обломов думал успокоиться, разделив заботу с Ольгой, почерпнуть в ее глазах и ясной речи силу воли и вдруг, не найдя живого и решительного ответа, упал духом.
Лицо у него подернулось нерешительностью, взгляд уныло блуждал вокруг. Внутри его уже разыгрывалась легкая лихорадка. Он почти забыл про Ольгу; перед ним толпились: Сонечка с мужем, гости; слышались их толки, смех.
Ольга вместо обыкновенной своей находчивости молчит, холодно смотрит на него и еще холоднее говорит свое "не знаю". А он не потрудился или не умел вникнуть в сокровенный смысл этого "не знаю".
И он молчал: без чужой помощи мысль или намерение у него не созрело бы и, как спелое яблоко, не упало бы никогда само собою: надо его сорвать.
Ольга поглядела несколько минут на него, потом надела мантилью, достала с ветки косынку, не торопясь надела на голову и взяла зонтик.
- Куда? Так рано! - вдруг, очнувшись, спросил он.
- Нет, поздно. Ты правду сказал, - с задумчивым унынием говорила она, - мы зашли далеко, а выхода нет: надо скорей расстаться и замести след прошлого. Прощай! - сухо, с горечью, прибавила она и, склонив голову, пошла было по дорожке.
- Ольга, помилуй, бог с тобой! Как не видаться! Да я... Ольга!
Она не слушала и пошла скорее; песок сухо трещал под ее ботинками.
- Ольга Сергеевна! - крикнул он.
Не слышит, идет.
- Ради бога, воротись! - не голосом, а слезами кричал он. - Ведь и преступника надо выслушать... Боже мой! Есть ли сердце у ней?.. Вот женщины!
Он сел и закрыл обеими руками глаза. Шагов не стало слышно.
- Ушла! - сказал он почти в ужасе и поднял голову.
Ольга перед ним.
Он радостно схватил ее руку.
- Ты не ушла, не уйдешь?.. - говорил он. - Не уходи: помни, что если ты уйдешь - я мертвый человек!
- А если не уйду, я преступница и ты тоже: помни это, Илья.
- Ах, нет...
- Как нет? Если Сонечка с мужем застанет нас еще раз вместе, - я погибла.
Он вздрогнул.
- Послушай, - торопливо и запинаясь, начал он, - я не все сказал... - и остановился.
То, что дома казалось ему так просто, естественно, необходимо, так улыбалось ему, что было его счастьем, вдруг стало какой-то бездной. У него захватывало дух перешагнуть через нее. Шаг предстоял решительный, смелый.
- Кто-то идет! - сказала Ольга.
В боковой дорожке послышались шаги.
- Уж не Сонечка ли? - спросил Обломов, с неподвижными от ужаса глазами.
Прошло двое мужчин с дамой, незнакомые. У Обломова отлегло от сердца.
- Ольга, - торопливо начал он и взял ее за руку, - пойдем отсюда вон туда, где никого нет. Сядем здесь.
Он посадил ее на скамью, а сам сел на траве, подле нее.
- Ты вспыхнула, ушла, а я не все сказал, Ольга, - проговорил он.
- И опять уйду и не ворочусь более, если ты будешь играть мной, - заговорила она. - Тебе понравились однажды мои слезы, теперь, может быть, ты захотел бы видеть меня у ног своих и так, мало-помалу, сделать своей рабой, капризничать, читать мораль, потом плакать, пугаться, пугать меня, а после спрашивать, что нам делать? Помните, Илья Ильич, - вдруг гордо прибавила она, встав со скамьи, - что я много выросла с тех пор, как узнала вас, и знаю, как называется игра, в которую вы играете... но слез моих вы больше не увидите...
- Ах, ей-богу, я не играю! - сказал он убедительно.
- Тем хуже для вас, - сухо заметила она. - На все ваши опасения, предостережения и загадки я скажу одно: до нынешнего свидания я вас любила и не знала, что мне делать; теперь знаю, - решительно заключила она, готовясь уйти, - и с вами советоваться не стану.
- И я знаю, - сказал он, удерживая ее за руку и усаживая на скамью, и на минуту замолчал, собираясь с духом.
- Представь, - начал он, - сердце у меня переполнено одним желанием, голова - одной мыслью, но воля, язык не повинуются мне: хочу говорить, и слова нейдут с языка. А ведь как просто, как... Помоги мне, Ольга.
- Я не знаю, что у вас на уме...
- О, ради бога, без этого вы: твой гордый взгляд убивает меня, каждое слово, как мороз, леденит...
Она засмеялась.
- Ты сумасшедший! - сказала она, положив ему руку на голову.
- Вот так, вот я получил дар мысли и слова! Ольга, - сказал он, став перед ней на колени, - будь моей женой!
Она молчала и отвернулась от него в противоположную сторону.
- Ольга, дай мне руку! - продолжал он.
Она не давала. Он взял сам и приложил к губам. Она не отнимала. Рука была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в лицо - она отворачивалась все больше.
- Молчание? - сказал он тревожно и вопросительно, целуя ей руку.
- Знак согласия! - договорила она тихо, все еще не глядя на него.
- Что ты теперь чувствуешь? Что думаешь? - спросил он, вспоминая мечту свою о стыдливом согласии, о слезах.
- То же, что ты, - отвечала она, продолжая глядеть куда-то в лес; только волнение груди показывало, что она сдерживает себя.
"Есть ли у ней слезы на глазах?" - думал Обломов, но она упорно смотрела вниз.
- Ты равнодушна, ты покойна? - говорил он, стараясь притянуть ее за руку к себе.
- Не равнодушна, но покойна.
- Отчего ж?
- Оттого, что давно предвидела это и привыкла к мысли.
- Давно! - с изумлением повторил он.
- Да, с той минуты, как дала тебе ветку сирени... я мысленно назвала тебя...
Она не договорила.
- С той минуты!
Он распахнул было широко объятия и хотел заключить ее в них.
- Бездна разверзается, молнии блещут... осторожнее! - лукаво сказала она, ловко ускользая от объятий и устраняя руки его зонтиком.
Он вспомнил грозное "никогда" и присмирел.
- Но ты никогда не говорила, даже ничем не выразила... - говорил он.
- Мы не выходим замуж, нас выдают или берут.
- С той минуты... ужели?.. - задумчиво повторил он.
- Ты думал, что я, не поняв тебя, была бы здесь с тобою одна, сидела бы по вечерам в беседке, слушала и доверялась тебе? - гордо сказала она.
- Так это... - начал он, меняясь в лице и выпуская ее руку.
У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с спокойной гордостью и твердо ждала; а ему хотелось бы в эту минуту не гордости и твердости, а слез, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а потом уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя!
И вдруг ни порывистых слез от неожиданного счастья, ни стыдливого согласия! Как это понять!
В сердце у него проснулась и завозилась змея сомнения... Любит она или только выходит замуж?
- Но есть другой путь к счастью, - сказал он.
- Какой? - спросила она.
- Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает... Женщина вся в огне, в трепете, испытывает разом муку и такие радости, каких...
- Я не знаю, какой это путь.
- Путь, где женщина жертвует всем: спокойствием, молвой, уважением и находит награду в любви... она заменяет ей все.
- Разве нам нужен этот путь?
- Нет.
- Ты хотел бы этим путем искать счастья на счет моего спокойствия, потери уважения?
- О нет, нет! Клянусь богом, ни за что, - горячо сказал он.
- Зачем же ты заговорил о нем?
- Право, и сам не знаю...
- А я знаю: тебе хотелось бы узнать, пожертвовала ли бы я тебе своим спокойствием, пошла ли бы я с тобой по этому пути? Не правда ли?
- Да, кажется, ты угадала... Что ж?
- Никогда, ни за что! - твердо сказала она.
Он задумался, потом вздохнул.
- Да, то ужасный путь, и много надо любви, чтоб женщине пойти по нем вслед за мужчиной, гибнуть - и все любить.
Он вопросительно взглянул ей в лицо: она ничего; только складка над бровью шевельнулась, а лицо покойно.
- Представь, - говорил он, - что Сонечка, которая не стоит твоего мизинца, вдруг не узнала бы тебя при встрече!
Ольга улыбнулась, и взгляд ее был так же ясен. А Обломов увлекался потребностью самолюбия допроситься жертв у сердца Ольги и упиться этим.
- Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким уважением глаз, а смотрели бы на тебя с смелой лукавой улыбкой...
Он поглядел на нее: она прилежно двигает зонтиком камешек по песку.
- Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелилось бы от негодования; какой-нибудь один из них пересел бы от тебя... а гордость бы у тебя была все та же, а ты бы сознавала ясно, что ты выше и лучше их.
- К чему ты говоришь мне эти ужасы? - сказала она покойно. - Я не пойду никогда этим путем.
- Никогда? - уныло спросил Обломов.
- Никогда! - повторила она.
- Да, - говорил он задумчиво, - у тебя недостало бы силы взглянуть стыду в глаза. Может быть, ты не испугалась бы смерти: не казнь страшна, но приготовления к ней, ежечасные пытки, ты бы не выдержала и зачахла - да?
Он все заглядывал ей в глаза, что она.
Она смотрит весело; картина ужаса не смутила ее; на губах ее играла легкая улыбка.
- Я не хочу ни чахнуть, ни умирать! Все не то, - сказала она, - можно нейти тем путем и любить еще сильнее.
- Отчего же бы ты не пошла по этому пути, - спросил он настойчиво, почти с досадой, - если тебе не страшно?..
- Оттого, что на нем... впоследствии всегда... расстаются, - сказала она, - а я... расстаться с тобой!..
Она остановилась, положила ему руку на плечо, долго глядела на него и вдруг, отбросив зонтик в сторону, быстро и жарко обвила его шею руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила тихо:
- Никогда!
Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам.
1857 года