§1 Постановка проблемы

В русской дореволюционной литературе, как мы от­части уже отмечали, господствовало мнение о единстве неправды, хотя отдельные авторы в принципе не отка­зывались от теоретического разрешения этого вопроса. «Идея уголовной неправды,— писал, например, С. Буд-зинский,— свидетельствует о высокой степени цивилиза­ции...» (53, с. 5). Другой русский криминалист Н. Д. Сергиевский указывал, что «масса теорий, пытав­шихся разграничить неправду уголовную от неправды гражданской, теорий одна другую отрицающих и оди­наково несостоятельных, вызвала отрицательное отно­шение и к самому вопросу...» (143, с. 60—63). Н. Д. Сер­гиевский сводит все теории по вопросу о различии не­правды уголовной и гражданской к трем основным группам: теория субъективная, объективная и смешан­ная. Теория субъективная в основу деления клала при­знак сознательности нарушения закона, как существен­ную черту неправды уголовной в отличие от нарушений несознательных — неправды гражданской. Объективная теория выдвигала для разграничения разнообразные признаки, лежащие в объекте посягательства. Смешан­ная теория придерживалась одновременно субъективных и объективных признаков.

Авторы, проводившие такое разграничение, усматри­вали отличие уголовной неправды от неправды полицей-

47

ской в нарушении преступлением материального блага в отличие от непослушания при полицейском деликте (144, с. 324—327); наличный вред или опасность вреда (145, с. 28—30); «сознание потенциального значения действия для изменения, лежащего в основе репрессий...» (146, с. 398). Отдельные авторы видели основу такого разграничения в нравственном начале (147, с. 211; 148, с. 138—141).

Диалектико-материалистический подход к изучению общественных явлений предполагает необходимость раз­личать их качественную и мерную определенность. По­этому и право как государственная форма упорядочения общественны^ отношений не может строиться произволь­но. «Было бы неверным,— указывает С. С. Алексеев,— представлять себе право в виде такой «субъективной сферы», из которой можно лепить все что угодно, кроить и перекраивать без каких-либо ограничений. Нужно ска­зать с полной определенностью: само существование юридической науки, ее авторитет и место среди других наук во многом зависит от того, насколько полно рас­крыто объективное в ее предмете — в праве» (149, с. 117—118). Сложность состоит здесь в том, что «челове­ческие понятия субъективны в своей абстрактности, ото­рванности, но объективны в целом, в процессе, в ито­ге, в тенденции, в источнике» (23, с. 190). Характеризуя процесс познания, В. И. Ленин указывал: «Мысль чело­века бесконечно углубляется от явления к сущности, от сущности первого, так сказать, порядка к сущности вто­рого порядка и т. д. без конца» (23, с. 227). В этой общей цепи познавательного движения мысли образуются «опорные пункты», «узловые звенья» в виде понятий и категорий, опираясь на которые исследование продвига­ется ко все более глубокому и всестороннему познанию явлений. В. И. Ленин при этом подчеркивал, что движе­ние познания не идет по прямой линии, а представляет собой причудливую кривую спираль, на отрезках кото­рой возможен отлет мысли от действительности, возмож­ны заблуждения, фантастические вымыслы и т. д. (23, с. 330). Поэтому идеал научного познания, оптимальные требования к нему в достижении объективности состоят в том, чтобы в процессе познания с начала и до конца включить практику.

Для построения достоверной системы понятий в лю­бой области знаний в первую очередь необходимо обра-

48

титься к разработке той исходной научной абстракции, которая концентрировала бы качественную определен­ность системы знаний в целом, устанавливала бы после­довательность расположения понятий в системе и «удель­ный вес» каждого из них, выступала бы как ее отправ­ной и конечный пункт. Эту мысль четко выразил еще Гегель. «Категория,— писал Гегель в «Науке логики»,— суть объективные определения, определяют многообра­зие содержания данных представлений таким образом, что оно приводится к единству» (150, с. 18). «Именно постольку, поскольку система понятий,— указывают А. С. Арсентьев, Б. С. Библер, Б. М. Кедров,— может быть интерпретирована как одно (развитое) понятие сущнос­ти предмета, эта система понятий представляет собой теорию» (151, с. 23). И если в диалектическом материа­лизме такой категорией является категория материи, фик­сирующая то, в чем все вещи едины, и предопределяющая решение основного вопроса философии, а в психологии — общий ключ ко всем фундаментальным ее проблемам, ко всем «тайнам» психики, сознания личности дает ка­тегория предметной деятельности, то исходной категори­ей правоведения выступает категория «государственная воля господствующего класса», поскольку именно она отражает основной закон правовой формы общественной жизни — закон соответствия государственной воли гос­подствующего класса экономическому строю и обуслов­ленному им культурному развитию общества. В этом положении, как верно заметил М. Д. Шаргородский, определяются «важнейшие детерминанты, ограничиваю­щие поле законодательных возможностей» (31, с. 101). В области уголовного права такой основополагающей категорией, дающей общее освещение всех основных проблем теории советского уголовного права, обеспечи­вающей концептуальное единство уголовно-правовых знаний, является категория общественной опасности. Вы­ступая пределом обобщения уголовно-правовых знаний, данная категория не может быть раскрыта с помощью каких-либо других уголовно-правовых понятий, посколь­ку она фиксирует сущностные характеристики всех прес­тупных деяний первого порядка. Поэтому установить ее содержание можно только путем соотнесения с экономи­ческими отношениями, которые обусловливают все ос­тальные общественные отношения. Именно по этой при­чине на всех этапах развития науки советского уголовлого права неизменно признавалось, что общественная опасность деяния в отличие от метафизических концеп­ций понятия преступления позволяет    сформулировать материальное определение преступления. А. А. Герцезон называл даже такое определение не просто материаль­ным, а материалистическим (152, с. 40). Н. Д. Дурманов рассматривал общественную опасность в качестве основ­ного содержания    понятия    преступления в советском уголовном праве (59, с. 131); А. А. Пионтковский под­черкивал, что «общественная опасность деяния есть его социально-политическая характеристика в целом»  (153, с.  155); «материальный подход к определению понятия преступления,-—указывает  М.   И.   Ковалев,— основыва­ется на том, что сущность преступления устанавливает­ся не законом, а, наоборот, привносится в него законе- г дателем как результат верной оценки экономических от-' ношений» (62, с. 4). Видный польский ученый-кримина­лист  И.   Андреев  также  отмечает,  что   «материальное понятие преступления указывает на связь преступления' с динамикой общественной жизни, в которой развивают-; ся производительные силы и соответствующие им  (или! несоответствующие)    производственные    отношения     и! борьба классов как двигатель общественного развития. В таком понимании идея о материальном содержании преступления   связывает   понятие   уголовного   права   с] принципами исторического материализма» (154, с. 57).

Материальное понятие преступления, следовательно,] предполагает раскрытие не только опасности преступ-1 ных деяний для определенных общественных отношений,! но и исследование преступления как явления, связанно-1 го с тем или иным общественно-экономическим строем,] классовой или иной дифференциацией общества, харак-1 тером существующих в нем противоречий'. «В дей-1 ствии,— писал Гегель,— нет иного содержания, чем в| причине» (156, с. 255). Энгельс называл вульгаризацией! марксизма «шаблонное, недиалектическое представление! о причине и следствии как о двух неизменно противостоя-! щих друг другу полюсах» (14, с. 84). В. И. Ленин т же отмечал, что «надо углубить познание материи до!

1 Как отмечает В. П. Кузьмин, социальные качества материаль! ны,  но эта  материальность  отлична  от  материальности  природных объектов.   Стоимость   товара,   к   примеру,   не   содержит   ни   гран^ вещества природы и тем не менее является материальным образе ванием (155, с. 93—95).

50

познания (до понятия) субстанции, чтобы найти причи­ны явлений. ...Действительное познание причины есть углубление познания от внешности явлений к субстан­ции» (23, с. 142—143). В этой связи следует обратить самое пристальное внимание на высказанную А. А. Пи-онтковским мысль о том, что советская теория уголов­ного права должна сделать свои выводы из того значе­ния, которое приобретает в настоящее время профилак­тика преступности. «В теории уголовного права,— под­черкивал автор,— должно быть расширено учение о преступлении за счет рассмотрения причин преступно­сти» (157, с. 61). Все эти моменты материального поня­тия преступления и должна, как нам представляется, вобрать в себя, отразить и зафиксировать категория об­щественной опасности.

Вместе с тем именно эта категория по причинам, отмеченным выше, не получила в уголовно-правовой тео­рии должного освещения. Первым делом укажем на попытку ряда авторов рассматривать общественную опасность только в качестве одного из многочисленных условий установления уголовной наказуемости деяния. «Объективная потребность общества в криминализации,— пишет, например, П. С- Дагель,— возникает в результате взаимодействия нескольких факторов: степень общест­венной опасности (важнейший фактор), степень их рас­пространенности, невозможность успешной борьбы с эти­ми деяниями менее репрессивными мерами» (158, с. 68). П. А. Фефелов выделяет для криминализации деяний два критерия: повышенная общественная опасность деяния и наличие необходимых условий для реализации прин­ципа неотвратимости наказания (159, с. 101—104). В по­рядке критики позиции П. А. Фефелова, И. М. Гальпе­рин верно указывает, что «в принципе можно предста­вить себе достижение неотвратимости наказания и за достаточно распространенные деяния, поскольку неотвра­тимость наказания обеспечивается усилиями компе­тентных государственных органов. Но дело здесь в обусловленности уголовно-правового запрета рядом со­циальных факторов, влияние которых не можег быть устранено в конкретных условиях» (160, с. 54—55). Автор тем не менее также рассматривает обществен­ную опасность в качестве лишь одной из предпосы­лок для оценки законодателем тех или иных деяний как преступных. Более того, И. М. Гальперин

полагает, что «в литературе по уголовному праву роль общественной опасности деяния для решения вопроса об отнесении его к числу преступных под­час гипертрофируется и рассматривается вне связи с другими социальными и юридическими моментами, влия­ющими на издание уголовного закона» (160, с. 53). Ав­тор формулирует семь предпосылок и факторов, кото­рые следует, по его мнению, учитывать для принятия ре­шения о введении уголовной ответственности: распрост­раненность конкретных деяний и оценка их типичности; динамика совершения деяний с учетом причин и усло­вий, их порождающих; определение причиняемого та­кими деяниями материального и морального ущер­ба; степень эффективности борьбы с ними как посредст­вом права, так и посредством иных форм; установление наиболее типичных и опасных объективных и субъектив­ных признаков деяний; возможность правового опреде­ления признаков того или иного деяния как элементов состава преступления; установление общих личност­ных признаков субъектов деяний; общественное мне­ние различных социальных групп; определение воз­можностей системы уголовной юстиции в борьбе с определенными деяниями (160, с. 53), Конечно, если общественную опасность понимать как воз­можность причинения вреда общественным отно­шениям независимо от их значимости и пьянство расценивать как деяние общественно опасное (а И. М. Гальперин приводит именно этот пример, хотя и не считает возможным предусмотреть за зло­употребление алкоголем уголовную ответственность), то, действительно, общественная опасность деяния не мо­жет служить единственным правотворческим критерием в области уголовного права. Аналогичным образом трактуют проблему криминализации деяний Г. А. Зло-бин и С. Г. Келина. «Общие соображения об обществен­ной опасности как «материальном признаке» преступ­ного деяния,— пишут авторы,— здесь мало помогут не только в силу их недостаточной определенности, но и потому, что общественная опасность — необходимая, но отнюдь не единственная (и уж во всяком случае недос­таточная) предпосылка криминализации» (161, с. 106). К числу принципов криминализации как практически ориентированных правил, критериев и условий, которые должны быть сознательно учтены при решении вопроса

52

о криминализации или декриминализации деяния, авто­ры относят следующие:

выражающие социальную    обусловленность   (об­

щественную необходимость) криминализации или декри­

минализации определенного вида деяний;

обеспечивающие социально-психологическую аде­

кватность  криминализации      (одобрение  или  принятие

общественного мнения);

логико-юридической адекватности нормы, обеспе­

чивающие  возможность  ее эффективного  включения  в

систему права;

определяющие  политическую  допустимость и  це­

лесообразность   криминализации      (декриминализации)

(161, с. 108—109).

Авторы различают еще и основания криминализации и криминализационные поводы. Под основаниями кри­минализации они понимают процессы, происходящие в материальной и духовной жизни общества, развитие ко­торых определяет объективную необходимость создания или упразднения уголовно-правовой нормы. Конкретные случайные события, привлекшие внимание законодате­ля и возбудившие общественное мнение, авторы называ­ют криминализационными поводами (161, с. 106—107).

Нетрудно видеть, что согласно этой позиции соци­альная обусловленность уголовно-правовых норм нахо­дится под действием множества как объективных, так и субъективных факторов, и строго определить функцио­нальные отношения между ними для обоснования необ­ходимости той или иной уголовно-правовой нормы едва ли возможно. Как, скажем, соотнести распространенность тех или иных деяний и их оценку различными социальны­ми группами? К тому же принципы, относящиеся к за­конодательной технике, ставятся здесь в один ряд с принципами общественной необходимости той или иной уголовно-правовой нормы. Не проводится в названных рассуждениях и разграничение стадий правотворческо­го процесса, начинается который с получения законода­телем информации о распространенности в стране опре­деленного вида общественно опасных деяний и заканчи­вается опубликованием нового нормативного акта (162, с. 149—220; 163, с. 3—10). Между тем марксистская кон­цепция правотворчества, как и марксистское мировоззре­ние в целом, характеризуется монистическим подходом, стремящимся свести многообразие правообразующих

53

факторов к единству» (164, с. 14). Суть ее состоит в по­нимании того, что в цепи факторов, образующих право, материальные факторы являются в конечном счете оп­ределяющими, и от ступени к ступени детерминируют эле­менты будущих правовых норм.

Отрицание принципиального различия между пре­ступлением и иными правонарушениями приводит к тому, что уголовно-правовая теория вообще лишается своей исходной правовой категории, ибо даже граждан­ско-правовые деликты признаются в этом случае общест­венно опасными (165, с. 115; 166, с. 126; 167, с. 31). Не потому ли в теории советского уголовного права, не­смотря на глубокую разработку целого ряда специаль­ных вопросов, и сегодня обращает на себя внимание не­которая разобщенность ее понятий и институтов, что порождает порой неоправданные споры и дискуссии и отрицательно сказывается на формировании профессио­нального правосознания практических работников1. В судебной практике, например, возник вопрос: приме­нима ли ст. 13 УК РСФСР, если посягательство носит характер административного правонарушения? Разбирая на страницах газеты «Известия» конкретный случай, П. Пашкевич утверждает, что инженер В. действовал в состоянии необходимой обороны, хотя проступок потер­певшего Ц. являлся административным правонарушени­ем (169). С аналогичным предложением выступил В. Ткаченко, по мнению которого причинение тяжкого вреда при защите от административного проступка долж­но рассматриваться как превышение пределов необходи­мой обороны (170, с. 16). Институт необходимой оборо­ны вместе с тем исторически возник и развивался как институт уголовного права, исключающий общественную опасность деяния на том основании, что сами действия потерпевшего общественно опасны. В силу этого напа­дение и защита при необходимой обороне могут быть

1 В юридической литературе последних лет высказывается спра­ведливое возражение против традиционного, но теоретически не­состоятельного понимания квалификации преступлений только как техникологической операции по установлению соответствия признаков совершенного деяния признакам состава преступления. При этом подчеркивается, что квалификация преступления есть и процесс, и результат оценки совершенного деяния, а последняя немыслима без определенного отношения, в том числе и с точки зрения профес­сионального правосознания практического работника (168, с. 278).

54

сравнимы только в пределах количественных характе­ристик одного качества. Не случайно поэтому Основы законодательства Союза ССР и союзных республик об административных правонарушениях ввели администра­тивно-правовое понятие необходимой обороны. «Лицо, действовавшее в состоянии крайней необходимости, не­обходимой обороны либо находившееся в состоянии не­вменяемости,— говорится в ст. 8 Основ,— не подлежит административной ответственности».

Ст. 194 УК РСФСР далее устанавливает уголовную ответственность за самовольное присвоение звания или власти должностного лица, сопряженное с совершением на этом основании каких-либо общественно опасных дея­ний. И опять возникает вопрос о том, как понимать этот последний признак. Г. Ф. Поленов полагает, что «под общественно опасными действиями здесь имеются в ви­ду не только преступления, но и другие правонарушения, не относящиеся к категории преступлений, но тем не менее представляющие общественную опасность» (171, с. 65). С мнением Поленова не соглашается О. Ф. Ши-шов, подчеркивая, что законодатель не может вводить уголовно-правовую норму для борьбы с правонарушения­ми, не являющимися преступлениями (172, с. 20).

Основы законодательства Союза ССР и союзных республик положили конец длившейся долгие годы дис­куссии о том, присуще ли свойство общественной опас­ности только преступлениям или этим свойством облада­ют административные правонарушения. Ст. 7 Основ, оп­ределяя понятие административного правонарушения (проступка), не содержит термина'«общественная опас­ность». Можно взять и целый ряд других примеров, чтобы убедиться, какую большую путаницу вносит в теорию и практику неоднозначное употребление терминологии. Но без того ясно, что каждая отрасль социалистического права представляет собой юридически своеобразное под­разделение правовой системы, для которой характерен свой метод и механизм юридического воздействия, спе­цифический режим правового регулирования. «Юриди­ческое своеобразие отраслей,— указывают С. С. Алек­сеев и Б. Ф. Яковлев,— является предпосылкой к тому, что в рамках соответствующей отраслевой науки оказы­вается возможным выработать систему взаимосвязан­ных, субординированных и скоординированных между собой категорий и понятий-, использование которых при

55

изучении фактического материала дает значительный позитивный эффект. Стремление же использовать поня­тия из основных отраслевых отраслей наук в качестве межотраслевых может привести к тому, что исследова­ние приобретает однобокий или даже искаженный ха­рактер» (173, с. 62). В области уголовного права такое положение особенно недопустимо, ибо уголовное зако­нодательство, по выражению К. Маркса, «решает тысячи человеческих судеб и определяет нравственную физионо­мию общества» (5, с. 516).

Весьма глубокие различия сохраняются во взглядах и на само содержание общественной опасности. Ряд кри­миналистов полагает, что общественная опасность — это объективное свойство преступного деяния и оно не зависит от вины и прочих субъективных признаков дея­ния. «Общественная опасность,— пишет, например, П. П. Осипов,— это объективное свойство преступления, не зависящее от его субъективной стороны. С точки зре­ния общественной опасности умышленное убийство ни­чем не отличается от неосторожного, а оба они — от лишения жизни невменяемым, потому что материаль­ный (в широком смысле этого слова) ущерб один и тот ( же» (174, с. 122). П. А. Фефелов, напротив, рассматривая < преступную деятельность как осознанную и целенаправ­ленную, приходит к выводу о том, что «субъективная сторона (вина) является важнейшим структурным эле­ментом общественной опасности преступного деяния» (175, с. 136). Г. И. Буланов развивает мысль о «равно­великом значении вины и субъективных признаков ан­тиобщественного поведения» (176, с. 21). А. А. Пионтков-ский рассматривал общественную опасность как соци­ально-политическую характеристику деяния в целом, но анализировал ее в объективной стороне состава преступ­ления (153, с. 157). В. Н. Кудрявцев полагает,что «субъ­ект и субъективная сторона преступления влияют на на­личие, характер и степень его общественной опасности не непосредственно, а через объективные внешние признаки,, формируя содержание действий преступника» (177, с. 100). В работе более позднего периода В. Н. Кудряв­цев указывает, что «общественная опасность — важней­шая социальная характеристика преступления, но она отражает только одну его сторону: тот вред, который причинен или может быть приченен обществу преступ-, ным поведением» (178, с. 5). Исключала вину из числа

56

признаков, характеризующих общественную опасность деяния, Т. В. Церетели. Ссылаясь на неточность редак­ции ст. 3 Основ уголовного законодательства, автор от­мечала, что «если понятие общественной опасности объ-емлет и понятие вины, то как же она может заключаться в психическом отношении к общественной опасности, од­ним из компонентов которой является?» (179, с. 80). Одновременно с этим Т. В. Церетели включала в содер­жание общественной опасности отдельные «субъектив­ные элементы неправды», в частности цель деяния. «Од­ним из важнейших моментов,— писала она,— играющих роль для решения вопроса о правомерности или противо-мерности действия, является его цель. Действия, которые объективно привели к совершенно одинаковым результа­там, могут рассматриваться как объективно опасные или, наоборот, объективно полезные — в зависимости от цели, для осуществления которой они предпринимались» (180, с 196).

Согласно господствующему среди советских крими­налистов взгляду общественная опасность выражается во всех элементах состава преступления, хотя ее основным содержанием является существенный вред, причиняемый чреступлением социалистическим общественным отношс-шям, а в ряде случаев опасность причинения такого вре­да. К числу критериев существенности вреда в юриди­ческой литературе относят важность объекта, степень •фичинения ему вреда, интенсивность посягательства, способ совершения преступления, распространенность деяния, особенности личности виновного, время и место совершения преступления, состояние правопорядка в той или иной сфере общественной жизни, степень вины, уро­вень правосознания общества и т. д. «Можно устано­вить,— пишет Н. Ф. Кузнецова,— 13 признаков, которые шступают в качестве основных и квалифицирующих феступление» (181, с. 64).

Довольно распространено также мнение   о том,   что фи установлении существенности вреда необходимо учи-^ывать не только тот ущерб, который причиняет каждое отдельное деяние, но и ущерб, причиняемый всей мас­сой этих деяний, совершаемых в обществе. Все это, ес­тественно,   затрудняет  использование   рассматриваемой категории в качестве правотворческого критерия в облас-и уголовного права, усложняет формирование профес-ионального   правосознания   практических   работников.

57

Достаточно сказать, что сам факт существования мно­жественности критериев и показателей общественной опасности неизменно ослабляет их основную функ­цию — функцию объективного «определителя» главного решающего свойства явления. И, видимо, совершенно не случайно в юридической литературе появилось высказы­вание, что общественная опасность — собирательное по­нятие, определяемое на основе учета конкретных разно­образных показателей (182, с. 69). В. И. Ленин, как из­вестно, резко выступал против подобного отношения к понятиям. Он писал, что «эклектическая погоня за пол­ным перечнем всех отдельных признаков и всех от­дельных «факторов»... есть бессмысленная попытка внес­ти в общее понятие все частные признаки... свидетель­ствующая просто об элементарном непонимании того,, что такое наука...» (18, с. 142). «Дело не в том,— писал К. Маркс,— чтобы исчерпать все различия, а в том, что­бы определенные различия установить» (1, с. 124).

Вряд ли способствует повышению авторитета юриди­ческой науки и утверждение В. Е- Жеребкина о томг что «общественная опасность является таким понятием, которое не имеет заранее установленных признаков. При­знавая те или иные деяния элементами множества «об­щественно опасные деяния», законодатель ни на какое четко и точно определяемое понятие не опирает­ся. Для законодателя не существует строго обозначен­ных признаков общественной опасности. Для него «об­щественная опасность» — это исходное, неопределяемое понятие» (183, с. 44). Более того, по мнению автора, «четкого перечня признаков, образующих основное со­держание этого понятия, не дает и уголовно-правовая теория, поскольку термины («вред», «ущерб», «подры­вает основы»)—понятия неопределимые и они не име­ют строго фиксируемого содержания. Это значит, что' только социалистическое правосознание определяет, от­носится ли то или иное деяние к числу общественно опасных на данном этапе развития социалистического; строя. Определить общественную опасность деяния иным способом невозможно» (183, с. 42—43). В связи с\ таким выводом автора выглядят в значительной степе-: ни отвлеченными предпосланные ему рассуждения о со­отношении общественной опасности и противоправности как признаках преступления. В этой части работы автор| правильно отмечает, что эти признаки не тождественны.

58

Первый из них — материальный признак, он присущ деянию как таковому, является субстанционным, имма­нентным его свойством. Этот признак существует неза­висимо от субъекта познания (законодателя) и состав­ляет основу выделения множества «общественно опас­ные деяния». Второй признак — формальный. Он не при­надлежит предмету действительности как таковому, не относится к его имманентным свойствам. Этим призна­ком деяние наделяется субъектом познания (законода­телем), и он составляет основу образования множества «преступление». Ввиду отсутствия аналогии круг (мно­жество) общественно опасных деяний становится кру­гом (множеством) преступлений только тогда, когда деяния, обладающие материальным признаком, наделя­ются и признаком формальным (183, с. 35—40). Несмо­тря, однако, на эти верные рассуждения, в целом пози­ция В. Е. Жеребкина вновь возвращает нас к вызвавшей возражение большинства криминалистов трактовке об­щественной опасности как понятия сугубо оценочного1. Как верно отмечает Е. А. Лукашева, «правосознание в своей социально-психологической части развивается в значительной мере стихийно и может подчас содержать неправильные, противоречащие подлинным интересам и потребностям общественного развития взгляды, на­строения, оценки, чувства и т. д. Процесс же создания правовой нормы — это деятельность, основанная на на­учном познании процессов общественного развития. Она предполагает научность и профессионализм. Поэтому связь между правосознанием и правотворчеством да­леко не так проста, чтобы развитие правосознания масс могло быть непосредственно включено в процесс право­творчества» (185, с. 166—167). Данные социологических исследований подтверждают существенные различия в правовых взглядах населения в зависимости от характе­ра труда, образования и даже возраста (99, с. 36—39; 186, с. 51—54; 187, с. 118—120; 188, с. 71—75). Право­сознание в связи с этим не может служить объективным правотворческим критерием в области уголовного пра­ва. Раскрыть объективное содержание норм советского

1 «Законодатель,— писал чехословацкий криминалист Л. Шу­берт,— решает и устанавливает, какие деяния опасны для социали­стического общества. Критерием для установления общественной опасности деяния является социалистическое правосознание» (184, ' 32).

59

уголовного права, определить направление их дальней­шего развития и совершенствования с учетом процессов общественного развития и научного прогноза и призва­на уголовно-правовая теория. К этому очевидному факту можно было бы и не возвращаться, если бы трактовка общественной опасности как понятия сугубо оценочного не стала вновь проникать в юридическую литературу. Так, в интересной в целом коллективной монографии ле­нинградских авторов снова отмечается, что «обществен­ная опасность в ее уголовно-правовом значении (а толь­ко оно представляет интерес для криминалиста), оценоч­ная категория и вне законодателей или судебной оценки не существует» (189, с. 96). «В уголовно-правовом смыс­ле,— пишут авторы далее,— общественная опасность всегда противоправна. В противном случае возникает реальная опасность нарушения социалистической закон­ности, в том числе посредством применения закона по-аналогии» (189, с. 91). Авторы, как видим, обеспокоены опасностью нарушения социалистической законности, как будто научная разработка критериев законодатель-, ной деятельности, предложения по совершенствованию действующего законодательства равнозначны примене­нию уголовного закона по аналогии. Все это лишний раз^ убеждает в необходимости различать «категории права» как компоненты нормативной структуры и «правовые: категории» как принадлежность правовой науки.

Сути дела не меняет и наличие в уголовном законода­тельстве так называемых оценочных терминов, а в тео рии уголовного права — оценочных понятий.  Диалекти ческий   материализм  не  отвергает  оценочного  подход к явлениям, но дает научное обоснование роли оценк в познании. В. И. Ленин выступал против попыток под менить науку вкусовщиной   и   субъективизмом.   Он,   в частности, отмечал, что марксизм впервые дал возмож ность «перейти от описания   (и оценки  с точки зрени идеала) общественных явлений к строго научному ана лизу  их»   (16,  с.   137).  Научный  анализ общественны явлений В. И. Ленин связывал с пониманием их необ ходимости.     «Понимание   необходимости   явления,— пи* сал  В.   И.  Ленин,— вызывает,  естественно,  совершенн иное отношение к нему, уменье оценить его различны1 стороны»   (17, с. 223). В литературе по проблемам ак сиологии справедливо отмечается, что ценности и   оцен; ки не имманентно присущие вещам  (объектам, явлена

60

ям) свойства, а лишь выражение отношения человека к тем или иным объективным и значимым для людей свойствам вещей (объектов, явлений) (190, с. 12). «Категория социальной ценности,— пишет С. С. Алексе­ев,— позволяет осветить явление более широко, охарак­теризовать его не только как неизбежность, но и как социальное благо, способное принести пользу, положи­тельный результат, выигрыш в общественной жизни. В то же время «понимание необходимости» — обяза­тельное условие подлинно научной оценочной характе­ристики права. Именно в этом пункте под аксиологи­ческое исследование подводится твердая научная база: социальная ценность получает материалистическое истолкование» (90, с. 6). Таким образом, исходную ос­нову оценочного понятия образуют факты объективной действительности, а в сфере общественной жизни опре­деленные стандарты (эталоны) поведения людей, кото­рые, конечно же, должны быть оценены с позиций идео­логии рабочего класса. Поэтому напрасно В. Е. Жереб-кин сетует на то, что ни формальная, ни диалектическая логика не знает такого вида понятий, как оценочное. По­нятие, являясь логической формой выделения предметов или явлений в класс, должно дать ответ на вопросы: что есть предмет? какова его сущность? по каким при­знакам мы отличаем данный предмет от другого? И дело состоит здесь не в том, чтобы избегнуть столкновения с крайним разнообразием явлений, отдав предпочтение субъективной оценке, а единственно в том, чтобы со­хранить и выразить в понятии качественное своеобразие явления и — что самое трудное — переход одного явле­ния в другое по мере накопления количественных харак­теристик. В рамках общей абстрактности понятий выде­ление существенных признаков предметов во многом зависит от уровня абстракции. Чем разнообразнее пред­меты или явления, объединяемые в класс, тем выше уровень абстрактности понятия при обнаружении их об­щих черт. Но в любом случае в понятии объединяются в целое лишь предметы или явления, имеющие нечто общее, которое и служит основанием их выделения в класс. Как остроумно заметил по этому поводу Ф. Эн-^ельс, «от того, что сапожную щетку мы зачислим в единую категорию с млекопитающими,— от этого у нее еще не вырастут молочные железы» (7, с. 41). Как раз этого не учитывает Т. В. Кашанина, когда утверждает,

61

что в «оценочном понятии обобщаются различные, неод­нородные факты» (191, с. 26). В этом отношении приме­чательна дискуссия о критериях «существенного вреда» в должностных преступлениях, проходившая на страни­цах журнала «Советская юстиция». В ходе дискуссии было выявлено, что понятие «существенный вред» (ст. 170, ч. 1 УК РСФСР) имеет различные внешние прояв­ления. Это может быть материальный ущерб социали­стической собственности, серьезное нарушение работы отдельных звеньев государственного аппарата или об­щественных организаций, ущемление важнейших прав и интересов советских граждан и т. д. Все эти явления, однако, объединяются одним понятием благодаря на­личию общего признака «существенности», который и придает всем этим факторам однородность (192, с. 16— 17; 193, с. 8—10; 194, с. 17—18; 195, с. 20—21; 196, с. 24—25). Нельзя также согласиться с мнением М. И. Ба­ру о том, что введением оценочных понятий законода­тель как бы «уступает часть своих функций при решении конкретных вопросов правоприменяющему органу» (197, с. 105), поскольку здесь явно преувеличивается момент творчества в деятельности правоприменительных органов. Таким образом, оценочные понятия, как и вся­кие другие, призваны выразить объективную истину. Ха­рактер и степень общественной опасности не зависит от решения законодателя, хотя в законодательной оценке они находят более или менее правильное отражение.