§2. Понятие и критерии общественной опасности

Развиваемый нами взгляд о независимости общест­венной опасности деяния от законодательной оценки нельзя тем не менее понимать так, будто субъективные признаки деяния вообще не влияют на характеристику его общественной опасности. Этот взгляд обусловлен, по-видимому, некоторым смешением гносеологического (по знавательного) и содержательного ее аспектов. Не сле­дует упускать из виду, что категория общественной опа­сности призвана раскрывать социально-политическое содержание определенного вида человеческого поведе-

62

ния (поступка), который представляет, как известно, единство внешнего и внутреннего, а не просто внешний акт, как-то механически соединенный с сознанием. Ос­новой этого единства и нерасторжимости и выступает единый волевой акт1.

Данное положение приобретает особую весомость, ес­ли учесть, что право вообще, в том числе и уголовное, способно регулировать только сознательное поведение людей. «Как нет правонарушения при поражении субъ­ективного права силами природы,— отмечал С. В. Ку-рылев,— так нет его и в случае невиновной деятельности человека. Право одинаково не в состоянии запретить как камню падать на землю, так и случайно падать че­ловеку» (199, с. 58). «Совершая преступление,— пишет И. Лекшас,— человек оказывает своим действием или бездействием влияние на объективный внешний мир имен­но для осуществления определенной цели. Отвергать субъективную сторону этого — значит ставить преступле­ние на одну доску с естественными процессами. О каком классовом характере преступления могла бы идти речь, если бы цели людей не являлись необходимым элемен­том преступления? Тогда не существовало бы различия между преступлением и объективно опасным поведением невменяемого» (200, с. 13). К этому следует добавить, что деяние при названном выше подходе пришлось бы оторвать от его мотивов. В литературе по истории эти­ческих учений отмечается, что даже в период развитого родо-племенного строя люди обычно не отличали моти­вов поступка от самого поступка, убийства с умыслом от убийства по неосторожности (например, на охоте). В любом случае автоматически вступал в силу закон воз­мездия — кровная месть. Эта особенность первобытного мышления обусловлена наивной, но вполне серьезной убежденностью в цельном характере человеческой лично­сти, которая пребывает в гармонии и с самим собой, и с обществом. Отсюда и особое понимание ответственности:

1 «Сознание и деятельность человека,— констатировал С Л. Ру­бинштейн,— так взаимосвязаны, что открывается подлинная возмож­ность как бы просвечивать сознание человека через анализ его дея­тельности, в которой сознание формируется и раскрывается Дея­тельность человека обусловливает формирование его сознания, его психических связей, процессов и свойств, а эти последние осущест-В1яют регуляцию человеческой деятельности, являясь условием их адекватного выполнения (198, с. 251).

63

индивид оказывался ответственным за все последствия своего поступка, даже за те, над которыми он не вла­стен (201, с. 115—117) «Наиболее своеобразный обы­чай,— пишет А. И. Титаренко,— был обнаружен, пожа­луй, у эскимосов: убийца должен был заместить мужа вдове и добытчика семье убитого, причем этот обычай игнорировал как обстоятельства, так и мотивы убий­ства» (202, с. 182).

Таким образом, во избежание недоразумений мы должны прежде всего логически ограничить сферу при­ложения рассматриваемой категории только виновными (сознательными) действиями людей, а в этом случае мы не сможем не признать самостоятельного значения субъ­ективных признаков деяния в его характеристике как общественно опасного. Иначе был бы не вполне поня­тен сам принцип субъективного вменения, индивидуали­зации ответственности и т. д. Трудно было бы понять и необходимость уголовной ответственности за так назы­ваемое «негодное покушение», где в большинстве слу' чаев непосредственной угрозы причинения вреда вооб­ще не создается. Только умышленная вина далее позво­ляет признавать общественно опасными такие, например, деяния, как причинение легких телесных повреждений или побоев, в то время как неосторожная вина в соче­тании с указанным вредом не образует уголовно нака­зуемого деяния. Наконец, квалификация умышленных прест}плений зависит не только от фактически насту­пившего последствия, но и от направленности умысла виновного, если преступление не доведено до конца по причинам, не зависящим от воли виновного. Поэтому социально-политическая природа общественной опасно­сти преступного деяния проявляется не только в при­чиненном вреде социалистическим общественным отно­шениям, но и в его субъективных признаках, что позво­ляет посредством изучения мотивов совершения преступ­ления учесть их социальную обусловленность.

В этом отношении прав П. А. Фефелов, когда рас­пространяет понятие «общественная опасность» только! на виновные действия людей. Что касается причинени вреда действиями невменяемых, то автор характеризу ет их понятием «опасность»   (175, с.  135—137)   И хот используемый  автором термин  «опасность»,  по-видимо му, не совсем удачен, разграничение названных двух ви дов действий людей представляется обоснованным. До

64

статочно сказать, что в юридической литературе до сего дня не разрешен вопрос о юридической природе прину­дительных мер медицинского характера. Вряд ли, на­пример, есть необходимость давать юридическую оценку действиям невменяемого «путем сопоставления объек­тивных признаков деяния с уголовно-правовой нормой», ьак это предлагает Э. Борисов (203, с. 20). Главное, что следует учитывать при выборе принудительной меры ме­дицинского характера, так это психическое состояние невменяемого и вероятность повторения им опасного

лСЯНИЯ.

Нам также представляется, что принудительные ме­ры медицинского характера целесообразно было бы шеновать мерами безопасности, которые в отличие от \ головной ответственности применяются за невиновные цеяния невменяемых, создающие объективную опасность (ля важнейших общественных отношений социалисти­ческого общества. Необходимо отметить и то, что в дей­ствующем уголовном законодательстве термин «общест­венная опасность» употребляется в различных значени­ях. Так, редакция ст. И Основ уголовного законодатель­ства Союза ССР и союзных республик позволяет трак­товать общественную опасность как свойство бессозна­тельной активности невменяемого. Из текста ст. 3 Основ чожно заключить, что общественная опасность характе-ьизует деяние только в рамках его объективной стороны. В ст. 43 Основ речь идет о лице, которое «перестало ">ыть общественно опасным» и т. д.

При раскрытии содержания общественной опасности гельзя и преувеличивать значение субъективных при­маков деяния. И дело не только в том, что уголовный "акон не простирается на умонастроение и лишь дей-:твия людей представляют собой внешне контролируе-<\ю систему, но главным образом в том, что в деянии, ' ак и в деятельности человека вообще, происходит сня­тие их первоначальной субъективной «чистоты» и они ^наруживают свои свойства через выразившееся в них 1 ношение к социально значимым объектам. Лицо мо­жет добровольно отказаться от доведения преступления до конца и не подлежит уголовной ответственности, если рактически совершенное им деяние не содержит состава 'пого преступления. Справедливо поэтому замечание х^ П. Карпушина и В. И. Курляндского о том, что "принцип субъективного вменения в буквальном его

1    Заказ 469         65

понимании должен быть отвергнут так же, как и прин­цип объективного вменения. О субъективном вменении в советском уголовном праве говорят как о вменении только деяния, совершенного виновно. По существу речь идет об объективно-субъективном вменении» (87, с. 61),

Именно преувеличение субъективных признаков дея­ния допускает П. А. Фефелов. Сущность общественной опасности деяния состоит, по его мнению, в том, что, «об­ладая свойствами социальной практики, это деяние не­сет в себе антиобщественную ценностную ориентацию и способно служить прецедентом для повторения подоб­ной деятельности в будущем» (175, с. 138). Многопла­новая социальная детерминация преступного поведения низводится здесь до механизма подражания, который в психологической литературе рассматривается как пре­имущественно эмоциональный процесс, характерный для детского возраста и ранней юности, когда только закла­дывается основа дальнейшего формирования личности и усваивается определенный вид поведения (204, с. 161— 170; 205, с. 154—155). «Взрослый человек,— пишет А. Г. Ковалев,— прежде чем ассимилировать пример, всесторонне его оценивает, соотносит с требованиями морали и только после этого руководствуется образцом в своем поведении; по мере того как складывается в со­знании индивида мировоззрение, основные жизненные установки, подражание свертывается, подражательность уступает сознательной творческой активности, морально обоснованному поведению» (206, с. 14).

Говорить об общественной опасности как социально-

политической характеристике преступления при назван^

ном выше подходе не приходится, поскольку она попро-!

сту выхолащивается, подменяясь одним из механизмов;

субъективной саморегуляции поведения человека. <

Однако следует заметить, что к названной трактовке! общественной опасности П. А. Фефелов пришел, после-! довательно  развивая  и  отстаивая  принцип  неотврати-З мости уголовного наказания как важнейший среди прин­ципов советского уголовного права. «Только при условии реализации  угрозы  наказанием,— пишет  автор,— в  со­знании неустойчивых лиц будет складываться убежде­ние в неотвратимости наказания. Если же в одном слу­чае совершение преступления влечет за собой примене­ние наказания, а в другом подобном случае наказание не будет применено, то этим ослабевается государствен-

66

ная воля, подрывается авторитет законодательства, ста­вится под сомнение решимость государства вести борь­бу с преступностью. Это... создает прецедент для повто­рения подобных преступлений в будущем...» (207, с. 103— 104).

Вызывает возражение и мнение Т. В. Церетели о том, ато цель действия является критерием его общественной полезности или общественной опасности (180, с. 196). Дело в том, что ясная постановка цели, отчетливо вы­раженная целенаправленность деяния имеют место только при прямом конкретизированном умысле. Уже при прямом неконкретизированном или( альтерна­тивном умысле, а тем более при косвенном умысле •лли неосторожности нельзя говорить о целенаправленном волевом акте в «чистом виде». Исследуя человеческие поступки под углом зрения соответствия или несоответ­ствия их конечного результата поставленной цели, М. С. Гринберг справедливо заключает: «Двигательная активность, внутреннее и внешнее которой совпадают, и активность, внутреннее и внешнее которой не совпа­дают,— суть психологические контуры любого человече­ского действия» (208, с. 93).

Учение о преступном действии прошло длинный путь развития в буржуазном уголовном праве. В конце XIX и в начале XX столетия господствующим в буржуаз­ном уголовном праве было так называемое «каузальное» учение о действии, развитое цивилистом Е. Цительма-ном и поддержанное буржуазными криминалистами Ф. Листом и М. Манером и др. «Каузальное» учение о действии трактует волевой акт как чисто физическое явление, как голое причиняющее начало. Внутренние, психические процессы совершенно выхолощены из поня­тия действия и сводятся только к тому, чтобы телесное движение контролировалось волей безотносительно к ее направленности. «Каузальное» учение о действии было в дальнейшем раскритиковано представителями «фи­нальной теории» действия (К. Биндинг, Г. Вельцель, Р. Маурах и др.). Основным моментом действия, как считают сторонники этой теории, является не причиняю­щее начало («каузальность»), а его целенаправленность («финальность»). В противоположность «каузальному» \ чению о действии «финальная теория» превращает его в понятие, имеющее в основном субъективное содержа­ние,— направленности деяния на определенный резуль-

тат (180, с. 196; 209, с. 35—43; 210, с. 40—46). Чисто субъективное понятие действия основывается на кантон­ском утверждении о том, что «суть дела не в поступках, которые мы видим, а во внутренних принципах их, кото­рые мы не видим» (211, с. 244). Поэтому оценка поступ-; ка зависит «не от действительности поступка, а только-от принципа веления, согласно которому поступок был совершен безотносительно ко всем объектам способно­сти желания» (211, с. 235).

Таким образом, в человеческом поступке как созна­тельном и волевом акте происходит постоянная встреча1 и осуществляется необходимая связь между двумя ряда­ми отношений. Первый ряд отношений выражает пере­ход субъективного в объективное, превращение внутрен­него состояния лица в действие по отношению к со-, циально значимым объектам ]. И здесь общество полу­чает возможность оценить поступок с точки зрения зако­номерностей его развития, господствующей в обществе системы социальных ценностей. Качественная сторона общественной опасности в связи с этим существует как выразившееся в деянии отношение лица к данной си­стеме.

Отношение — существенное свойство человеческого поведения. «Там, где существует какое-либо отношение,— писал К. Маркс,— оно существует для меня; животное не «относится» ни к чему и вообще не «относится»; для животного его отношение к другим не существует как отношение» (3, с. 29). Рассматривая структуру челове­ческого поведения в зависимости от степени его слож­ности, В. Н. Кудрявцев выделяет следующие уровни: телодвижение или его отсутствие; действие как серия телодвижений, направленных на один объект; опера­ция — комплекс действий, ориентированных на решение определенной задачи; деятельность — совокупность дей­ствий и операций, направленных к единой цели. «Наря­ду с этим,— пишет автор,— существует еще понятие «по­ступок». Это не следующий уровень поведения, а соци-

1 «По объекту,— писал Л. Фейербах,— мы можем узнать чело­века и его сущность. В объекте обнаруживается его истинное объ-* ективное «Я»... Мощь объекта есть мощь его собственной сущно­сти, сила чувственного объекта есть сила человека, сила объекта разума — сила самого разума и, наконец, сила объекта воли — сила воли» (212, с. 34).

альиая характеристика уже перечисленных уровней при

условии, что они имеют общественную значимость (213,

с. 12-14).                |~

Но, как впечатляюще показал ещеч^егель в «Фило­софии истории», нельзя стать свободным, утратив соб­ственную субъективность, а в отказе от земных интере­сов «целью и концом является не положительная, нрав­ственная свобода, а физическая безжизненность» (214, с. 68). Конспектируя «Науку логики» Гегеля, в частно­сти раздел о жизни, В И. Ленин замечает: «Мысль включить жизнь в логику понятна — и гениальна... Если рассматривать отношение субъекта к объекту в логике, то надо взять во внимание и общие посылки бытия конкретного субъекта (=ж и з н ь человека} в объективной обстановке» (23, с. 184).

Большой заслугой советской психологии является введение в психологическую науку категории предмет­ной, чувственно-практической деятельности, позволив­шей понять психологический механизм превращения со­циально значимого в личностно осмысленное и вопло­щенное. Раскрывая двойную жизнь социальных значе­ний, А. Н. Леонтьев ввел в психологическую науку ка­тегорию «личностного смысла». «Для самого субъекта,— писал автор,— осознание и достижение им конкретной цели, овладение средствами и операциями действия есть способ утверждения его жизни, удовлетворения и раз­вития его материальных и духовных потребностей, опред-меченных в мотивах его деятельности. Безразлично, сиг­нализируют ли они о себе в форме переживаний, инте­реса, желания или страсти, их функция, взятая со сто­роны сознания, состоит в том, что они как бы «оцени­вают» жизненное значение для субъекта объективных обстоятельств и его действий в этих обстоятельствах, придают им личностный смысл, который прямо не совпа­дает с их объективным значением» (215, с. 150).

Развитое социалистическое общество решает пробле­му соотношения общественного и личного с учетом до­стигнутого уровня развития производительных сил. Со­здавая условия для всестороннего развития личности, запрещая на конституционном уровне вмешательство в личную жизнь советских граждан, советское государство обеспечивает сочетание реальных прав и свобод граждан с не менее реальными ях обязанностями и ответствен­ностью.

69

Второй ряд отношений поэтому должен отразить «личностный смысл» поступка, его мотивы и цели, ибо общество призщю обеспечить индивиду предпосылку для того, чтобыюн действовал правомерно, без крайнего ущерба для себя самого. Уголовное право выражает эти условия в категориях «необходимая оборона», «крайняя необходимость», «производственный риск». Анализируя уголовный кодекс с точки зрения тех целей, которые преследует преступник, В. Н. Кудрявцев подчеркивает, что «противоправное поведение во многих случаях не является чем-то экстраординарным по своим мотивам и целям. Нередко это есть противоправный способ дости­жения более или менее обычных жизненных целей, кото­рые стоят и перед другими людьми, живущими в обще­стве» (111, с. 79—83). Соотношение этих двух рядов от­ношений и дает, как нам представляется, ключ к рас­крытию содержания общественной опасности, ее каче­ственной и количественной определенности.

В юридической литературе, однако, содержание об­щественной опасности раскрывается обычно через при­знаки состава преступления. Деяние при таком подходе рассматривается лишь в плане объективной стороны состава преступления, что неизбежно приводит к опре­деленному разрыву диалектической связи между объ­ективной и субъективной сторонами деяния, между дея­нием и его последствиями, а также лицом, его совер­шившим. Именно этот разрыв затрудняет раскрытие со­циально-политической сущности преступного деяния, не! позволяет выделить в нем ведущее, определяющее звено, сбивает на формально-догматическое толкование.

Красноречивым свидетельством этому являются мно-5 гочислеиные дискуссии и расхождения во взглядах при решении кокретных вопросов теории советского уголов­ного права. Существуют ли «формальные» и «материаль­ные»   составы   преступления,   является   ли   объект  ил последствия преступления составной частью деяния, ка кие признаки определяют характер, а какие степень об щественной опасности, правомерно ли усиление ответ ственности рецидивистов, а если правомерно, то на ка ком основании, к какому элементу состава относить по вторность или, скажем, особую жестокость при убийст ве — вот далеко не полный перечень этих дискуссионны, вопросов.

Может быть, всего нагляднее неоправданность раз

70

рыва объективной и субъективной стороны действия про­явилась в дискуссии о соотношении причинной связи и вины. В литературе обсуждался такой пример: Сидоров наносит рану Алексееву. Последний погибает от пожара в больнице, где он лечился в связи с полученным ране­нием. Должен ли Сидоров нести ответственность за смерть Алексеева. Если Сидоров знал о предстоящем пожаре в больнице, то должен, если не знал, то — не должен. «Но тогда,— писал А. Н. Трайнин,— случайное причинение превращается в необходимое в зависимости от субъективного восприятия лица» (216, с. 157).

Не менее проблематичен в связи с отмеченным и во­прос о соотношении преступного деяния и личности пре­ступника. Ряд авторов приходит даже к выводу, что общественная опасность личности преступника не во­площается исключительно в совершении деяния, а ока­зывает самостоятельное влияние на общественную опас­ность преступления. «Общественная опасность преступ­ления,— пишет, например, Ю. А. Демидов,— складывает­ся из общественной опасности деяния (действия или бездействия), общественной опасности последствий этого деяния и общественной опасности личности виновного» (217, с. 68). Автор ссылается, в частности, на ст. 37 УК РСФСР, согласно которой суд при назна­чении наказания учитывает не только характер и степень общественной опасности совершенного преступления, но и личности виновного !. «Это указание закона,— пишет он,— требует раздельной оценки общественной опасно­сти деяния и общественной опасности личности» (217, с. 93).

Ошибочность этого суждения обусловлена тем, что автор в структуру общественной опасности преступле­ния привносит элементы, относящиеся к институту инди­видуализации наказания конкретному лицу. Индивидуа­лизация наказания, как известно, требует избрания та­кой меры наказания, которая не только соответствовала бы общественной опасности совершенного преступления, но и способствовала бы выполнению задачи по исправ­лению и перевоспитанию осужденного. Но для этого

1 Еще больший отрыв личности преступника от совершенного Деяния наблюдается в позиции Б. В. Волженкина. «Общественная опасность лица, совершившего преступление,— пишет автор,— за­ключается в возможности совершения им нового преступления» (218, с. 90).

71

суд,   безусловно,   должен   учесть   все   обстоятельства, характеризующие социально-политический и моральный * облик лица, совершившего преступление. Вредность кри- •' тикуемой рекомендации для судебной практики состоит в том, что она приводит к нарушению принципа равенства: всех граждан перед уголовным законом, закрепленного в ст. 34 новой Конституции СССР. Данные конкретных социологических  исследований   подтверждают   справед­ливость этих слов.  Так,  обобщение надзорного произ­водства позволило Б. В. Коробейникову выявить редкое1 применение уголовно-правовых норм о должностных и хозяйственных   преступлениях,   в   которых   субъектом является должностное лицо. Не считая латентной пре-. ступности, наказуемость к числу выявленных преступле­ний составляет от 7 до 53 %   (219, с. 72). В процессе изучения практики применения ст. 51 ч. 3 УК РСФСР научные сотрудники Всесоюзного института по изучению причин и разработке мер предупреждения преступности установили, что ссылка на учет личности виновного име­лась  в  88 %   постановлений органов предварительного расследования о направлении дел в товарищеский   суд, а   ссылка   на   учет  характера   совершенного   деяния —• лишь в 35,6 % постановлений  (220, с. 58). Об этом же свидетельствуют данные Ю. Мельниковой и А. Плеша­кова   (221,  с.  58),  Г. А.  Алексеевой   (222,  с.   17—18), В. И. Плоховой (223, с. 12—13), а также В. Я. Тация. (224, с. 108—109).

В. И. Ленин между тем подчеркивал, что «всякое право есть применение одинакового масштаба к различным людям» (24, с. 93). Применение равного масштаба — это и есть выражение нормативности права. Но равный масштаб в условиях социальной неоднород­ности общества может быть применен к оценке поступ­ков, действий людей, а не к свойствам их личности. «Переоценка личных свойств преступника,— верно заме-. чает И. И. Карпец,— в ущерб оценке деяния в практике; органов, борющихся с преступностью, может привести-к уродливым искажениям» (225, с. 191).

В уголовном законодательстве об общественной опас­ности преступного деяния говорится прежде всего в ст. 7 Основ уголовного законодательства Союза ССР и союз­ных республик, то есть применительно к общему поня­тию преступления. Общее понятие преступления имеет своим непосредственным назначением раскрытие социаль

72

но-политического содержания преступных деяний, чтобы выделить их из всей массы человеческих поступков и от­граничить от иных правонарушений. Состав же пре­ступления представляет собой юридическую конструк­цию 1, «когда формулируется не просто понятие явления, а путем анализа вычленяются идеально его структурные составные части (элементы), и из них конструируется идеальная модель...» (227, с. 14). В составе преступле­ния признаки преступного деяния должны быть форма­лизованы (а при формализации теряется, как известно, половина смысла), сгруппированы в некоторой жесткой последовательности, поскольку «состав преступления представляет собой систему таких признаков, которые необходимы и достаточны для признания, что лицо совершило соответствующее преступление» (140, с. 72). Состав преступления, таким образом, раскрывает нам: внутреннюю структуру преступного деяния, а его назна­чение состоит в том, что данная уголовно-правовая кон­струкция, во-первых, служит средством построения уго­ловно-правового нормативного материала, во-вторых, является средством толкования и установления юриди­чески значимых фактов в процессе применения уголовно-правовых норм.

Структурная организация объекта, однако, этим не ограничивается: она есть единство его внутренней и внешней структур (228, с. 104; 229, с. 260—262). Внеш­ней структурой применительно к преступному деянию выступает более широкий по объему объект — правона­рушение. По отношению к этой внешней структуре пре­ступное деяние является лишь его внутренним элемен­том и поэтому должно рассматриваться как относи­тельно самостоятельная и внутренне не расчлененная часть, определенным образом взаимодействующая с дру­гими частями. В раскрытии внешнеструктурных связей преступного деяния и заключается, на наш взгляд, на­значение понятия преступления. Речь при этом идет вовсе не о том, чтобы вынести общественную опасность

1 «Юридическая конструкция,— пишет О. С. Иоффе,— представ­ляет собой предельно концентрированное выражение, наряду с са­мим юридическим правилом, тех из числа абстрактно возможных условий его применения, которые признаны законодателем наиболее Целесообразными для разрешения различных конкретных вопросов, могущих возникнуть в процессе практической реализации данной правовой нормы» (226, с. 31).

' 73

за пределы состава преступления или рассматривать состав преступления как исключительно юридическое понятие, а лишь о том, чтобы придать общественной опасности значение именно отправной уголовно-право­вой категории, которая концентрировала бы качествен­ную и мерную определенность преступной сферы, и толь­ко после этого исследовать адекватность ее отражения в уголовном законодательстве 1. Но при таком подходе нужны и более общие критерии, раскрывающие социаль­но-политическую сущность преступных деяний.

Для раскрытия общественной опасности как суще­ственного свойства преступного деяния мы предлагаем использовать три взаимосвязанных критерия, учитывая, что понятие опасности относится все же к категории воз­можности2. Первый критерий должен отражать особен­ности объекта преступления (объективный критерий). Здесь мы солидаризируемся с мнением Б. С. Никифорова, что объективная сторона состава преступления зависит от объекта посягательства и «каждое преступление... всегда отличается специфическими особенностями также и со стороны объекта» (232, с. 28, 137). В самом деле, если выразившееся в деянии отношение к определен­ному объекту составляет его содержание, то мера такого содержания при краже без отягчающих обстоятельств будет, очевидно, иной, чем при грабеже или разбое. Мера названного содержания будет иной и при совершении кражи с применением технических средств и даже при совершении кражи особо опасным рецидивистом. То же самое можно сказать и относительно умышленного и неосторожного убийства. Лишение жизни другого чело­века при неосторожном убийстве выступает не как реа­лизация непосредственного намерения виновного, а как

1              «Криминализация   деяний,— пишет   П.   С.   Дагель,— произво-]

дится,  во-первых,  путем  определения  общих  оснований  и  услови"

уголовной  ответственности,   а   также   случаев,   когда   она   исклю-]

чается, во-вторых, путем выделения конкретных видов обществен»

опасных деяний, что достигается   закреплением   в законе   опреде

денных признаков составов преступлений» (230, с. 129).

2              «...Свойства в их отношении к вещам,— пишет А. И. Уемов,—

можно разбить  на две группы.  Свойства одной группы являюты

границами  данной  вещи,  то  есть  с  исчезновением  этого  свойств*

данная вещь превращается в другую. Такое свойство назовем каче­

ством   вещи.   Иными   словами,   качество — это   существенное  свой;

ство. Свойства другой группы не являются границами данной вещи.

Их будем называть просто «свойствами» (231, с. 39).

74

результат небрежности или самонадеянности. Различие в объекте в приведенных случаях трудно обнаружить, если исходить только из родового или непосредственного объекта. Но это различие четко вырисовывается, если при определении такой меры учитывать и смежные, в гом числе моральные, исправительно-трудовые и другие общественные отношения. В этом случае окажется, что круг общественных отношений, нарушаемых при умыш­ленном убийстве, значительно шире, чем при убийстве по неосторожности, поскольку специфика моральных отношений проявляется прежде всего в развитии чело­вечности, в сознании того, что человек —• цысшее суще­ство для человека. М. Д. Шаргородский, например, вы­сказал и последовательно отстаивал мнение, что убий­ством следует называть только умышленное причинение смерти. «Выражение «неосторожный убийца»,— писал автор,— противоречит духу языка и почти во всех стра­нах законодательство резко разграничивает умышлен­ное убийство и неосторожное причинение смерти» (233., с. 194; 234, с. 477—478). Как раз этого не учитывал Е. А. Фролов, который в порядке критики позиция Б. С. Никифорова указывал, что вряд ли автору удалось показать, в чем заключаются «специфические особен­ности объекта», например, умышленного убийства в от­личие от объекта неосторожного убийства (235, с. 191— 192).

Преступное деяние, совершенное особо опасным реци­дивистом, по своему социальному содержанию также разительно отличается от такового при совершении ли­цом аналогичного преступления впервые, ибо рецидив помимо всего прочего означает фактическое отрицание общественных отношений, связанных с деятельностью государственных органов, ведущих борьбу с преступ­ностью. Вместе с тем число составов преступлений, в ко­торых квалифицирующим признаком является прошлая судимость, в Особенной части уголовных кодексов союз­ных республик сравнительно невелико, а само выделе­ние их имеет подчас трудно объяснимый избирательный характер. И даже в тех случаях, когда совершение пре­ступления особо опасным рецидивистом признается отяг­чающим обстоятельством, суды далеко не всегда учи­тывают это при назначении наказания. И. И. Карпец, например, справедливо сетует на сложившуюся прак­тику назначения наказания карманникам-рецидивистам.

75

«При совершении данного преступления,— подчеркивает автор,— ущерб бывает незначителен и в большинстве случаев суды назначают стандартные 1—2 года лише­ния свободы. Между тем карманные воры — преступ­ники специфических условий и обстоятельств. Их пре­ступление требует ловкости и навыков. Без тренировки и обучения не может быть карманного вора. Поэтому карманник-рецидивист заслуживает длительного лише­ния свободы» (225, с. 257). В этой связи следует под­держать предложение А. М. Яковлева о введении в Об­щую часть уголовного законодательства специальной нормы, которая позволяла бы суду назначать особо опасным рецидивистам наказание не в пределах санк­ции статьи Особенной части, а в рамках того или иного ; вида наказания (236, с. 89—90).

Таким образом, каждое преступное деяние обладает специфическими особенностями со стороны объекта пре­ступления, что позволяет рассматривать объект пре­ступления в качестве объективного критерия его обще­ственной опасности. В наиболее полном учете круга общественных отношений, нарушаемых преступным дея­нием, как раз и состоит социально-политическая харак­теристика преступления. Именно это обстоятельство по­будило отдельных криминалистов выделять на уровне непосредственного объекта не только основной, но и дополнительные, а также факультативные объекты. В этой связи нельзя согласиться с предложением А. А. Пинаева вновь отказаться от предусмотренных в уголовном законодательстве форм хищения, взяв за основу регламентации ответственности за хищения толь­ко ущерб, причиняемый основному объекту — социали­стической собственности (237, с. 36—42). Ссылка на работу К. Маркса «Дебаты по поводу закона о краже леса» здесь вряд ли уместна, поскольку К. Маркс, го­воря о том, что стоимость есть мера преступления, имел в виду только кражу (1, с. 124).

Качественная и мерная определенность социальных явлений далее имеет свой особый характер, свою осо­бую линию развития, определяемую закономерностями развития производства и всей совокупностью действую­щих в данном обществе условий. В первую очередь здесь необходимо «с предельной четкостью выделить ту кон­кретную качественную определенность, которая берется как база и основа при изучении данного предмета>

76

(48, с. 24). «Малейшая успокоенность,— подчеркивает В. П. Кузьмин,— в отношении того, что качество изве­стно заранее, ведет к серьезным ошибкам как в мето­дологии, так л в результатах исследования» (48, с. 24). В методологическом плане «качество — есть определен­ность предмета познания, устанавливаемая в отношении тождества или различия с другими предметами при цело-' стном рассмотрении его признаков независимо от сте­пени их проявленности» (238, с. 18). Количество же — есть «определенность однокачественных предметов, уста­навливаемая при рассмотрении признаков со стороны [х интенсивности или степени проявленности» (238, с. 21). При целостном рассмотрении признаков преступ­ного деяния становится очевидным, что характер обще­ственной опасности как качественная сторона преступ­ного деяния определяется не чем иным, как объектом преступления. Столь же очевидно и то, что формы вины, характеризующие интенсивность посягательства на объ­ект, влияют только на степень общественной опасности и не могут влиять на ее характер.

Вместе с тем односторонняя (только качественная или только количественная) характеристика предмета пли явления не в состоянии нам дать полного представ­ления о них. Необходим синтез качества и количества. Это единство отражено в категории меры, рассматри­ваемой как «область количественных значений интенсив­ности какого-либо признака, в пределах которой иссле­дуемое качество не изменяется» (238, с. 158). Многие недоразумения в трактовке характера и степени обще­ственной опасности возникают, как нам представляется, вследствие того, что в действующем уголовном законо­дательстве отсутствует термин для обозначения един­ства качественной и количественной сторон обществен­ной опасности. Не случайно ряд авторов помимо харак­тера и степени общественной опасности стали выделять еще и такие понятия, как «тяжесть преступления», «уро­вень общественной опасности» и т. д. (239, с. 10; 240, с. 8—9).

Изучение характера преступности на сегодняшний день свидетельствует о том, что качественная опреде­ленность как база и основа преступной сферы на сегод­няшний день состоит еще все-таки в выразившемся в деянии отрицательном отношении к основам советского государственного и общественного строя, его политиче-

77

I

ской и экономической системе или к таким обществен­

ным отношениям, которые че составляют основ совет­

ского общества, но тем не менее важны для него. Отч

сюда следует, что и уголовно-правовая санкция должна

выражать наивысшую степень осуждения деяния как

преступного. Такая постановка вопроса соответствует и,

семантическому значению термина «уголовное», то есть!

«как-то связанное с человеческой головой, которой

веку часто приходилось расплачиваться за свое пове­

дение» (241, с. 8).                1

Принадлежность тех или иных общественных отно­шений к числу важнейших в самом общем плане закреп­лено в ст. 7 Основ уголовного законодательства СССР и союзных республик, а также в названии глав Особен­ной части уголовного законодательства, хотя в отноше нии непосредственных объектов ряда деяний, отнесен­ных ныне к числу преступных, вряд ли можно утверж­дать, что они являются важнейшими общественными отношениями социалистического общества. Уточнить круг этих объектов, создать их ценностную иерархию в свете новой Конституции СССР и тем самым наметить реальные границы преступной сферы в условиях разви­того социализма — одна из самых актуальных задач науки советского уголовного права.

Вторым критерием, раскрывающим содержание об­щественной опасности, следует, на наш взгляд, признать вину как степень проявленности отрицательного отно­шения лица, совершившего преступление, к наиболее важным ценностям социалистического общества, про­явившееся в форме умысла или неосторожности (субъ­ективный критерий). Одно лишь намерение совершить преступление не имеет уголовно-правового значения, пока оно не воплотилось в конкретное преступное дей­ствие или бездействие. Как только, однако, субъект на­чинает действовать, вина неразрывно связана с дей­ствием. Вина, таким образом, не существует вне деяния, но деяние без вины становится только объективно непра­вомерным фактом. Прав был поэтому А. Н. Трайнин, когда писал, что «во всех случаях, когда психика субъ­екта потрясена или расстроена, то есть во всех слу­чаях, когда уголовный закон говорит о невменяемости лица, нет и не может быть уголовно-правового дей­ствия» (242, с. 186). То же самое, очевидно, можно ска­зать и о действиях лиц, не достигших установленного

.78

уголовным законом возраста. Все это делает субъектив­ный критерий показателем степени общественной опас­ности преступного деяния, которая зависит уже и от формы вины, особенностей личности преступника, про­являющихся в общем содержании деяния, а также по­вода совершения преступления, что при наличии соци­альных причин преступности само по себе, видимо, нема-•товажно (например, аморальное или даже противоправ­ное с точки зрения других отраслей права поведение потерпевшего).

Преступное посягательство в этом смысле может быть рассмотрено как определенное конфликтное отно­шение, которое и выражает, на наш взгляд, единство качественной и количественной сторон общественной опасности и является третьим ее критерием. Имея свой характер, обусловленный объектом преступления, и сте­пень, выраженную виной лица, совершившего преступ­ление, данный конфликт посредством уголовно-право­вых норм должен быть снят.