§1. Вина — выражение степени общественной опасности преступного деяния

Вопрос о вине, как справедливо заметила Н. Ф. Куз­нецова, имеет в теории советского уголовного права до­вольно нелегкую историю (181, с. 77). Именно этот во­прос был более всего запутан буржуазной уголовно-правовой доктриной, ибо «невозможно рассуждать о морали и праве, не касаясь вопроса о так называемой свободе воли, о вменяемости человека, об отношении между необходимостью и свободой» (7, с. 115). Отсюда и острота вопроса о понятии вины, разрешение которого в значительной степени предопределяет построение си­стемы уголовного законодательства и основные направ­ления судебно-следственной практики.

Рассматривая уголовно-правовые нормы в качестве средства предотвращения преступлений, нельзя не за­метить, что для достижения этой цели уголовная От­ветственность и наказание должны быть строго инди­видуализированы, соответствовать особенностям вины лица, совершившего преступление. Но это вряд ли можно осуществить, трактуя вину вне связи сознания лица с особенными условиями его жизнедеятельности, его пу­ти в общество, которое еще не стало социально одно­родным, через характер труда, малую группу и ближай­шие окружения с тем, чтобы «индивиду единолично не приписывать то, что на самом деле возникает только во взаимодействии» (308, с. 166). Критикуя субъективную

118

социологию народников, В. И. Ленин, обращаясь к ним, писал: «Вы говорить-то о «живых личностях» говори­те, а на самом деле берете за исходный пункт не «живую личность» с теми «помыслами и чувствами», которые действительно создаются условиями их жизни, данной системой производственных отношений, а куклу, и на­чиняете ей голову своими собственными «помыслами и чувствами». Понятно, что от такого занятия получаются одни только невинные мечтания, жизнь оказывается в стороне от вас, а вьт—в стороне от жизни» (16, с. 427). В юридической литературе между тем довольно от­четливо просматривается тенденция «выводить проти­воправное поведение из определенных элементов пси­хики человека». «При таком построении,— отмечает А. М. Яковлев,— к известным психологическим катего­риям (мотивы, интересы, потребности, установки) все­го лишь добавляются эпитеты («антисоциальный», «ху­лиганский», «корыстный» и т. д.), однако углубления зна­ний не достигается. Деление людей на «честных» (со­знательных, воспитанных) и «нечестных» (несознатель­ных, невоспитанных) без обращения к реальным дви­жущим причинам их поступков, их деятельности мало что дает для научного объяснения как социально поло­жительного, так и противоправного поведения» (309, с. 70—71).

Распространяя материализм на понимание сущности человека, К. Маркс в знаменитом шестом тезисе о Фей­ербахе указывает: «Фейербах сводит религиозную сущ­ность к человеческой сущности. Но сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В сво­ей действительности она есть совокупность всех общест­венных отношений» (3, с. 3). Представляется поэтому весьма важным, сочетая логический метод исследования с историческим, проследить в вышеназванном аспекте развитие учения о вине в советской юридической лите­ратуре.

Н. Ф. Кузнецова выделяет в этом развитии три основ­ных этапа: 1) 20-е годы, когда отрицалось понятие вины;

30-е годы, когда вина стала рассматриваться в ка­

честве   родового   понятия   умысла   и     неосторожности;

конец   40-х — начало   50-х   годов,   когда   появились

концепции двойного понимания вины как общего осно­

вания уголовной ответственности и как родового поня­

тия умысла и неосторожности (181, с. 77—78). Уже сам

119

факт столь противоречивого отношения советских кри­миналистов к вопросу о вине лишний раз подтвержда­ет справедливость слов Ф. Энгельса о том, что «ход «правового развития» состоит по большей части только-в том, что сначала пытаются устранить противоречия, вытекающие из непосредственного перевода экономиче­ских отношений в юридические принципы, и установить гармоническую правовую систему, а затем влияние и ; принудительная сила дальнейшего экономического раз- ' вития опять постоянно ломают эту систему и втягива­ют ее в новые противоречия» (13, с. 418).

Отказ от понятия вины в 20-х годах находит в юри-, дической литературе различное объяснение. Ближе все­го, на наш взгляд, к истине приближаются два из них: | во-первых,  проникновение в  теорию  советского уголов- , ного права того времени идей социалистической школы ; уголовного права; во-вторых, стремление советских кри­миналистов во что бы   то   ни   стало   освободиться   от; гипноза старых догм и формул буржуазного уголовно­го права.

Проникновение идей социологической школы  в нау­ку советского уголовного права 20-х годов вызвано, оче­видно, тем  всеобщим   вниманием,   которое   привлекли еще в  начале XIX века  работы  бельгийского ученого' А. Кетле по применению вероятностных представлений : к объяснению социальных явлений. Воспитанный в тра- , дициях французской  материалистической  философии и имея  хорошую   математическую   подготовку,  А.   Кетле ' задался   целью   исследовать   закономерности,   которым подчиняется человек как в области его физических и * биологических свойств, так и со стороны его нравствен­ного и даже умственного развития. Он обращается  к отчетам органов уголовного правосудия Франции, Бель­гии, Англии и проводит тщательный статистический ана­лиз этих данных.  Опубликованные им  результаты ис­следования были восприняты как сенсационные. Оказа­лось, что число преступлений из года в год неизменно. Более того, их самые различные категории также демон­стрируют удивительную повторяемость. «Мы можем зара­нее исчислять,— писал А.   Кетле,— сколько   людей   за­пятнают руки кровью себе подобных, сколько будет под­делывателей, сколько отравителей,— так же, как мож­но определить  количество  рождений  и  смертей»   (310, с. 113—114). Впечатление от   выводов  А.   Кетле   было

120

тем сильнее, что они не были умозрительными деклара­циями, а опирались на фактический материал, который мог быть доступен каждому.

Однако построить социальную науку столь же стро­гую, как и физика, А. Кетле не удалось. Его идея сред­него человека несла в себе явно выраженные черты ме­ханического детерминизма французского математика Лапласа, с точки зрения которого в социальной жизни все причинно обусловлено однозначными законами,так же, как и в физике на основании закона механики и закона всемирного тяготения (311, с. 1—5). Механиче­ский детерминизм исходил из утверждения о качествен­ном единообразии всех сфер действительности и поэто­му единообразия законов, которым они подчиняются. Однозначный характер связей имел своей оборотной стороной признание их равноценности и не оставлял место для связей случайных. «Лапласовский детерми­низм,— пишет Л. А. Зимина,— потерпел и должен был потерпеть поражение как всеобщий принцип, ибо в со­циологии одинаково несостоятельными оказались как попытки прямого перенесения законов механики на че­ловеческое общество, так и стремление отыскать спе­цифические законы общественной жизни, не выходя за пределы той непосредственной, однозначной причинно­сти, которая характерна для законов механического движения» (312, с. 150).

Высоко оценивая деятельность А. Кетле, К. Маркс указывал: «В прошлом у него большая заслуга: он до­казал, что даже кажущиеся случайности общественной жизни вследствие их периодической возобновляемости и периодических средних цифр обладают внутренней необходимостью» (12, с. 495—496). Вместе с тем К. Маркс подчеркивал, что «объяснение этой необходи­мости ему никогда не удавалось» (12, с. 496), посколь­ку А. Кетле абсолютно не понимал значимости произ­водственных отношений в системе социальных связей людей, понятия не имел о значении классовой борьбы в истории развития человечества. Поэтому воодушев­ление, которое охватило социальных статистиков в свя­зи с работами А. Кетле, вообразивших, что они нашли естественные законы общества, которым подчиняется отдельный человек, того не ведая, быстро прошло. Г. Рю-мелин, например, не рекомендовал социальной стати­стике смотреть «на себя как на баловня счастья, кото-

121

рому удается подбирать законы дюжинами на улице» (313, с. 29).

Последующая научная критика оценила статистиче­ские регулярности не как фундаментальные социальные г законы, а как статистические закономерности, нивели­рующие отдельные случайности и выявляющие неко­торую общую тенденцию. Как писал Г. Рюмелин, «на- " зывать статистические регулярности законами — значит вносить в науку путаницу понятий. Устойчивость соот-' ношения полов новорожденных, например,— это всего-лишь факт, объяснение которого требует еще нахожде­ния соответствующего закона» (313, с. 38).

Теория советского уголовного права 20-х годов тем не менее не смогла критически воспринять основной по­рок социологической школы, состоящий в том, что в об­щественной жизни всюду царит естественная необхо­димость и любой поступок человека предопределен комплексом фатальных внешних причин. Говоря языком современной науки, здесь не различались уровни детер-минации отдельных и массовых явлений. Предавалось забвению положение, сформулированное еще Гегелем, согласно которому «то, что действует на живое, само­стоятельно определяется, изменяется и преобразуется последним, ибо живое не дает причине дойти до его действия, т. е. упраздняет ее как причину...» (314, с. 680). Как следствие этого при оценке поступка пре­увеличивалось значение его «личностного смысла» в ущерб значимости поступка для общества. Именно отсю­да, по-видимому, недостаточно зрелая уголовно-право­вая теория 20-х годов и сделала вывод, что преступник — продукт социальной среды и его воля несвободна, что ставить перед уголовным наказанием исправительные цели бессмысленно, поскольку исправить преступника невозможно.

В эти годы в советской юридической литературе 1 господствовало мнение о необходимости порвать с воз-' мездным правосудием, уголовным наказанием и укреп- | лять социальную защиту и трудовое воспитание. «За- ± мена карающего правосудия правосудием, проникнутым * началом социальной защиты,— писал, например, > А. Н. Трайнин,—• если оценивать ее динамически, есть • один из существенных этапов на пути к социальному \ изживанию преступления и наказания, следовательно, |" на пути к построению нового общества» (315, с. 213). ?

122

Эта тенденция проявилась в ослаблении карательного свойства уголовного наказания, в установлении, в част­ности, минимального срока лишения свободы, равного одному дню, в отказе от понятия уголовного наказания и в замене его мерами социальной защиты. В этом, соб­ственно, и проявилось стремление советских кримина­листов тех лет осуществить принципиальный разрыв со старым буржуазным уголовным правом и освободить­ся от гипноза его догм и формул.

В связи с этим следует согласиться с советскими исследователями буржуазного права в том, что многие разработанные буржуазными учеными понятия, при определенной корректировке и адаптации, могут быть использованы в исследованиях социалистического пра­ва (316, с. 5—6; 317, с. 5). Во всяком случае советская уголовно-правовая теория, несмотря на многочисленные дискуссии, пользуется понятием состава преступления, разработанным еще римскими юристами.

Известный либерализм 20-х годов в сфере борьбы с преступностью обернулся необходимостью в жестких мерах. Уже в 1930 году минимальный срок лишения свободы был повышен до одного года (318, ст. 344) и с этого времени в советском уголовном законодательст­ве намечается тенденция резкого повышения наказания за целый ряд преступлений, а также расширение сферы преступного и уголовно наказуемого. Особенно резко эта тенденция проявилась в постановлении ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества госу­дарственных предприятий, колхозов и коопераций и укреплении общественной (социалистической) собствен­ности» (319, ст. 360), в установлении Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года уголов­ной ответственности за прогул и самовольный уход ра­бочих и служащих из государственных, кооперативных и общественных предприятий или учреждений. При этом прогулом признавались не только неявка на работу, но и опоздание или преждевременный уход с работы, а также преждевременный уход на обед или опоздание после обеда более чем на 20 минут.

В оценке упомянутой тенденции не следует, конечно, упускать из виду социально-политическую обстановку тех лет, на что совершенно справедливо обратил вни­мание И. И. Карпец (225, с. 70—72). И тем не менее идеи социологической школы о социальной обусловлен-

123

ности преступности были в эти годы незаслуженно за- { быты,   а  начавшиеся  в  20-х  годах  криминологические исследования    прекращены.   И если  в 20-х годах   при оценке  поступка   явно   преувеличивалось  значение  его « «личностного смысла» и социальной обусловленности, то в 30—40-е годы во главу угла была поставлена значи­мость поступка для общества. Но и это положение за- | частую  трактовалось   не   как   проявившееся   в   деянии " отрицательное отношение лица к важнейшим интересам; $ социалистического общества,  а  с точки зрения причи- * ненного деянием объективного вреда. Достаточно ска- I зать, что до принятия Основ уголовного законодатель- | ства в 1958 году уголовная ответственность при вине в § форме преступной небрежности основывалась только на одном объективном критерии,   а по мнению   А. Я. Вы­шинского, взгляды которого во многом определяли на­правление  судебно-следственной  практики,  «вина — это причинная  связь  между  совершившим  преступление  и объектом   совершенного   преступления,   каковым   явля­ется действие или бездействие, признаваемое по закону общественно опасным» (320, с. 23).

Вина в эти годы трактовалась преимущественно как психическое отношение вменяемого лица к учинен-»» ному им деянию в форме умысла или неосторожности.? В таком понимании уголовно-правовую вину можно) было (особенно в формальных составах преступления)! обнаружить в опоздании на работу более чем на 20 ми-| нут и в любом другом деянии, отнесенном или еще не; отнесенном к числу преступных.

Против формально-юридического определения вины, резко выступил Б. С. Утевский. Вводя в научный обиход понятие вины в широком смысле слова, Б, С. Утевский писал: «Умысел или неосторожность — это психическое явление, свойственное всем действиям человека, пре­ступным и непреступным» (321, с. 45). По его мнению, вина как психическое отношение лица к совершенному 1 им деянию и вызванному им общественно опасному по- "| следствию не имеет степеней. «Нельзя предвидеть,— | писал автор,— больше или меньше. Равно предвидит 4 результаты своих действий и желает их наступления и ,, злостный расхититель, и совершивший мелкую кражу в*4| силу тяжело сложившихся обстоятельств. С точки эре-1* ния формально юридических определений вины они рав-"| но виноваты» (322, с. 73—74). Признавая вину в ши-1,;

124          1

роком смысле слова общим основанием уголовной от­ветственности, Б. С. Утевский определял это понятие как «совокупность обстоятельств, заслуживающих, по убеждению советского суда, отрицательной обществен­ной (морально-политической) оценки от имени социа­листического государства и требующих уголовной ответ­ственности подсудимого» (322, с. 103). Таким образом, Б. С. Утевский, выступив против «психологизации» по­нятия вины, одновременно с этим лишил психическую деятельность лица при совершении преступления ее ка­чественного своеобразия. Противопоставив далее вину как элемент состава и вину как общее основание уголов­ной ответственности, Б. С. Утевский оторвал содержа­тельный аспект понятия вины от аспекта формализован­ного в составе преступления Критерием вины, наконец, автор считал оценку деяния судом.

Оценочная теория вины, как известно, вызвала за­служенную критику как в партийной печати, так и со стороны большинства советских криминалистов. Одна­ко в дискуссии по проблеме вины 50-х годов и в ходе дальнейшего обсуждения суть дела свелась главным образом к вопросу, достаточно ли для признания лица виновным в совершении преступления установить в его деянии наличие той или иной формы вины, или для ре­шения этого вопроса требуется установление еще и от­рицательного отношения лица к интересам советского общества. К. Ф. Тихонов, например, пришел к выводу о том, что отрицательное отношение лица к интересам об­щества может отсутствовать, несмотря на наличие умышленного или неосторожного совершения обществен­но опасного деяния, и такие лица должны признавать­ся невиновными (323, с. 32). Достаточно четких крите­риев установления отрицательного отношения лица к интересам общества автор тем не менее не дает. Все сводится опять-таки к оценке всех обстоятельств пре­ступления и личности виновного. Вина при этом трак­туется автором двояко: как элемент состава преступле­ния и как основание индивидуальной ответственности (323, с. 39—41).

Не имеет смысла особо доказывать, что суд не на­учное учреждение и в целях соблюдения социалистиче­ской законности он должен решать вопрос о виновности или невиновности лица на основе четких законодатель­ных признаков, выраженных в составе преступления.

125

Следует лишь подчеркнуть, что состав преступления не является полностью формализованной системой, когда нечто содержательное изображается посредством опре­деленной совокупности знаков и символов. Примени­тельно к норме права вообще и уголовно-правовой нор­ме в частности речь идет лишь об их формальной опре­деленности как определенности содержания и формы. То же самое можно сказать и о составе преступления, являющемся оборотной стороной уголовно-правовой нормы. Нельзя поэтому и квалификацию преступления, а также назначение виновному наказания понимать как / процесс оперирования знаками и символами по стан- '• дартным правилам. «Уголовно-правовая квалифика­ция,— верно указывают А. В. Наумов и А. С. Новичен-ко,— является оценочно-познавательным процессом, по­скольку юридическая оценка есть отражение правовой ,-природы объективно существующего общественно опас­ного деяния» (324, с. 24).

Таким образом, реальное развитие познания уго­ловно-правовой природы общественных явлений пред- ц ставляет собой процесс переплетения содержательных и формально-определенных методов при известном при­оритете содержательного мышления, которое в первую очередь взаимодействует с реальной действительностью • и отображает ее. Формально-определенные методы! должны находиться в общем русле логического строя; содержательного мышления. Именно поэтому понятие '• вины в советском уголовном праве должно быть еди-, ным, а ее исследование должно начинаться с уяснения \ ее содержательной стороны.

Советской  психологической  наукой убедительно до­казано, что бессодержательных психических процессов * у  вменяемых лиц вообще  не  существует.   Сознание и воля человека  всегда  обращены  к объективно сущест- » вующему внешнему миру и из него и по отношению к нему получают свое содержание. Нельзя поэтому согла­ситься с мнением М. Г. Угрехелидзе, который рассмат­ривает неосторожную форму вины как проявление ак­тивности человека на уровне первичного импульсивного сознания, связывая такую активность с теорией установ- „ ки Д. Узнадзе. Речь идет о своеобразной сознательной форме психической деятельности,   о поведении,   «проте-,ч кающем   при   отсутствии  внимания,  полностью   зависи- ~г мои от импульса   актуальной   потребности   и   условий \

126          V

внешней среды» (325, с. 38—45). Распространяя им­пульсивную установку как на случаи преступной не­брежности, так и на случаи преступной самонадеян­ности, М. Г. Угрехелидзе в неосторожной форме вины не оставляет места для волевого (избирательного) по­ведения, которое только и может подлежать правовому регулированию. И хотя автор отмечает, что при неосто­рожности «субъект пренебрегает конкретной нормой предосторожности и охраняемым ею благом» (325, с. 62), в целом с названной позицией трактовки неосто­рожной формы вины вряд ли можно согласиться. Во-первых, если лицо сознательно пренебрегает конкрет­ной нормой предосторожности, призванной охранять те или иные социальные блага, то его поведение не осу­ществляется без участия сознания и воли по отношению к этим благам. Дело в том, что меры предосторожности всегда сообразуются с характером возможного вреда и степенью вероятности его наступления. Поэтому при причинении существенного вреда нарушаются и весьма существенные правила предосторожности, и меры бе­зопасности. Нельзя согласиться с автором и в том, что при преступной самонадеянности лицо в момент совер­шения деяния не предвидит возможности наступления общественно опасных последствий (325, с. 51—52). По­ложение уголовного закона, «...легкомысленно рассчи­танное на их предотвращение», не дает к этому основа­ний, ибо раньше, чем рассчитывать на предотвращение возможных последствий, их нужно предвидеть. Во-вто­рых, советская психология признает, что сознательное и бессознательное — реальные стороны психики челове­ка, обеспечивающие ее единство. «Каждая из этих сто­рон психической жизни,— указывали Ф. Бассин и А. Ше-розия во время дискуссии по проблеме «Психология: сознательное и бессознательное», проведенной «Лите­ратурной газетой»,— имеют свои специфические функ­ции. Если ставится вопрос, что именно — сознательное или бессознательное — играет «ведущую» роль в про­воцировании невротических болезней, то, очевидно,надо будет указать на бессознательное. Если же аналогич­ный вопрос ставится в отношении социальной активно­сти человека, то столь же очевидно, что в качестве «ге­гемона» здесь должно быть указано сознание» (326). Поэтому социально-правовая природа преступной не­брежности состоит не в том, что лицо не проявило воле-

127

вого напряжения для правильной оценки сложившейся ситуации и не в бездействии в сфере сознания, а в ре­ально существующем в действительности психиче­ском отношении к наступившим последствиям. «Невни­мательность, непродуманность, безалаберность,—писал А. А. Пионтковский,— свидетельствуют не о потенци­альной возможности лица проявить в работе и в своих действиях внимательность, продуманность и деловитость, а об определенном поведении. Непредвидение лицом возможности наступления последствий своих действий | представляет собой в этих случаях не отсутствие какого-либо психического отношения к наступившим последст­виям, а наличие лишь особой, специфической формы та-: кого отношения» (243, с. 320).

Природу   преступной    самонадеянности   удачно,    на наш взгляд, определил Б. С. Утевский.   «Опасность   са­монадеянности,— писал  автор,— наиболее   ярко   прояв­ляется в   легкомысленной   готовности   виновного   риск-, нуть  чужими  интересами  ради  каких-то  своих личных^ целей, пусть даже самих по себе непреступных»   (322, < с. 265). Следовательно, волевое поведение — это всегда поведение  избирательное,  которое человек  сознательно выбирает из определенного числа вариантов, сообразуя его со своими целями и в той или иной мере предвидя '} возможные его отрицательные последствия. В борьбе с: негативными  влияниями   научно-технического   прогрес-' са надлежит не расширять понятие волевого поведения! за счет той или иной трактовки неосторожной формы, вины,  а вести разработку института  мер  безопасности. Отстранение    от    должности,    запрещение    заниматься определенной   деятельностью,     запрещение     занимать определенные должности — вот те меры безопасности, ко­торые   должны   применяться   в   борьбе   с   безвиновным причинением существенного вреда.

Качественное своеобразие уголовно-правового поня­тия вины состоит в связи с этим в проявившемся в дея­нии отрицательном отношении лица, совершившего пре­ступление, к важнейшим общественным отношениям со­циалистического общества, тем, которые составляют необходимые условия его нормального существования и развития.

Разработанные уголовно-правовой теорией формы вины, виды умысла и неосторожности и являются вариа­циями указанного отрицательного отношения.

128

Вряд ли поэтому прав Ю. А. Демидов, когда пишет, что «решение вопроса о том, необходимо ли для умыш­ленного преступления сознавание объекта преступления, поставлено в зависимость от структуры общественно опасного деяния. При хищении государственного иму­щества сознанием виновного охватывается объект пре­ступления. При совершении спекуляции, дезертирства я некоторых других преступлений такого сознания может и не быть» (327, с. 8). Согласиться с мнением Ю. А. Де­мидова — значило бы согласиться с еще имеющимися фактами объективного вменения в судебной практике. Наиболее часто факты объективного вменения в судеб­ной практике допускаются при необходимой обороне, при вменении квалифицирующих обстоятельств в умышленных преступлениях, которые виновный не со­знавал (несовершеннолетие потерпевшей при изнасило­вании и т. д.). На ошибки в судебной практике в ква­лификации ряда деяний, как хищение социалистическо­го имущества, только внешне сходных с названным со­ставом преступления, указывают Е. А. Фролов, А. Я. Эренбург, Ю. Н. Юшков (328, с. 78—83). Причи­ной этих ошибок является, как нам представляется, недостаточно четкое выражение в действующем уго­ловном законодательстве именно содержательного ас­пекта понятия вины, на что совершенно справедливо обратил внимание Б. С. Волков. «В определении вины,— пишет автор,— нужно более четко оттенить ее социаль­ный аспект (сознание социального смысла совершае­мых действий), чем это сделано в действующем законо­дательстве» (329, с. 9).

При определении степени вины — внешних границ ее устойчивости — нельзя не принять во внимание и особен­ности конкретной жизненной ситуации и ее влияние на факт совершения преступления. Согласно принятой в советской криминологии концепции преступление явля­ется результатом взаимодействия личности преступника и конкретной жизненной ситуации. Варианты этого взаимодействия выражают различную роль личности и ситуации в преступном поведении: личность «преобла­дает» над ситуацией, «равновесие» личности и ситуации, личность «подавляется» ситуацией. В табл. 1 указан­ные варианты даны применительно к насильственным, корыстным и автотранспортным преступлениям. Не­трудно видеть, что степень вины лица, совершившего

9     Заказ 469        129

преступление при «провоцирующей» ситуации, несколь­ко иная, чем при ситуации «препятствующей».

Таблица   1

Взаимодействие личности преступника и ситуации при совершении преступления