Глава 3. Совесть - нравственная основа судопроизводства и защиты в суде с участием присяжных заседателей

 3.1. Сущность  и  значение  совести  человека как субъекта практической

      деятельности и общения                                            

 3.2. Роль совести в процессе доказывания                               

 3.3. Типы  человеческой   совести   и   их   проявление   в   уголовном

      судопроизводстве                                                  

 3.4. Общечеловеческие  потребности  и   чувства,   лежащие   в   основе

      общественной   гуманистической    совести    коллегии    присяжных

      заседателей                                                       

 3.5. Правдосудие в суде с участием присяжных заседателей               

Чтобы присяжные заседатели могли добросовестно выполнять свой гражданский долг, они должны не только правильно осознать свои обязанности, но и проникнуться чувством личной ответственности за их исполнение. Этому, в частности, способствует предусмотренная законом (ч. 1 ст. 332 УПК РФ) процедура принятия присяжными заседателями присяги. Напомним ее текст: "Приступая к исполнению ответственных обязанностей присяжного заседателя, торжественно клянусь исполнять их честно и беспристрастно, принимать во внимание все рассмотренные в суде доказательства, как уличающие подсудимого, так и оправдывающие его, разрешать уголовное дело по своему внутреннему убеждению и совести, не оправдывая виновного и не осуждая невиновного, как подобает свободному гражданину и справедливому человеку".

Текст присяги, торжественная процедура ее принятия, напоминание председательствующим в напутственном слове о содержании присяги выступают в качестве внешних стимулов, побуждений к добросовестному исполнению обязанностей присяжного заседателя.

Но для того чтобы они превратились в устойчивый мотив поведения, детерминирующий сознательное выполнение личностью своего гражданского долга, содержание присяги и другие правовые нормы, регламентирующие обязанности присяжных заседателей, должны приобрести для всех них личностный смысл, стать элементом их правосознания.

Как отмечал русский православный философ И.А.Ильин, "право только тогда осуществит свое назначение, когда правосознание примет его, наполнится его содержанием и позволит новому знанию влиять на жизнь души, определять ее решения и направлять поведение человека. Тогда право станет силой во внутренней жизни человека, а через это и в своей внешней жизни.

Однако для этого необходимо, чтобы право в его объективном смысловом содержании и его объективном значении было не только осознано мыслью и проверено опытом, но и признано волею человека"*(187).

Все это возможно лишь тогда, когда содержащиеся во внешнем велении требования (в данном случае в присяге и других нормах УПК, регламентирующих обязанности присяжных) интегрируются со сложившейся мотивационно-смысловой структурой их личности*(188).

Ядром мотивационно-смысловой структуры личности присяжного заседателя, председательствующего судьи, защитника и других участников уголовного процесса является их совесть, которая выступает в качестве нравственной основы судопроизводства и защиты в суде с участием присяжных заседателей.

На огромное значение совести участников судебного процесса неоднократно обращал внимание А.Ф.Кони: "Ни в одной деятельности не приходится так часто тревожить свою совесть, то призывая ее в судьи, то требуя от нее указаний, то отыскивая в ней одной поддержки"*(189).

Поскольку совесть является нравственной основой судопроизводства с участием присяжных заседателей, то особую актуальность приобретает проблема взаимной активизации совести его участников, прежде всего присяжных заседателей и председательствующего судьи. Эта проблема включает две взаимосвязанные задачи:

1) нейтрализацию присущих в той или иной степени каждому участнику судебного процесса человеческих "слабостей", нравственных недостатков, противоречащих общечеловеческим моральным нормам и ценностям;

2) "поднятие" личной совести участников судебного процесса до уровня требований общественной гуманистической совести, выражающей общечеловеческие моральные нормы и ценности.

Предпосылкой эффективного решения этих задач в суде является отчетливое понимание:

1) сущности и значения совести человека как субъекта практической деятельности и общения;

2) роли совести в процессе доказывания;

3) типов человеческой совести и их проявлений в уголовном судопроизводстве;

4) общечеловеческих потребностей и чувств, лежащих в основе общественной гуманистической совести коллегии присяжных заседателей;

5) правдосудия в уголовном судопроизводстве с участием присяжных заседателей.

3.1. Сущность и значение совести человека как субъекта практической деятельности и общения

Наиболее обобщенно и кратко сущность совести определяет академический Словарь русского языка: "Совесть - внутренняя оценка своих поступков, чувство нравственной ответственности за свое поведение"*(190). Однако в этом определении не отражены следующие существенные моменты:

1) человек внутренне оценивает не только свои поступки, но и намерения;

2) критерием внутренней оценки человеком своих намерений и поступков является их нравственная достойность;

3) при оценке нравственной достойности своих поступков и намерений человек учитывает общечеловеческие нормы морали, в которых отражено общечеловеческое представление о добре и зле, и личные нравственные идеалы, выражающие его ценностные ориентации;

4) чувство нравственной ответственности у человека как субъекта деятельности и общения возникает не только перед самим собой, но и перед другими людьми и обществом.

С учетом сказанного понятие совести можно сформулировать так: совесть - это внутренняя оценка человеком нравственной достойности своих поступков и намерений с учетом существующих в обществе норм морали и нравственных идеалов данной личности и обусловленное этой оценкой чувство нравственной ответственности за свое поведение перед окружающими людьми и обществом.

Основное значение совести заключается в том, что она помогает человеку как субъекту практической деятельности и общения регулировать свои действия в соответствии с требованиями других людей и общества.

Категория "совесть" возникла на том этапе развития человечества, когда человек начал сознавать, что считается добром, а что - злом.

Для более детального раскрытия значения совести человека как субъекта практической деятельности и общения необходимо рассмотреть два конкретных вопроса:

1) совесть как способность личности к нравственной саморегуляции;

2) совесть как способность личности к нравственному самоконтролю.

Совесть как способность личности к нравственной саморегуляции. Различные проявления сущности совести, ее значение как способности личности к нравственной саморегуляции в соответствии с требованиями общества, других людей, своих представлений о добре и зле очень точно передают следующие строки из стихотворения В.А.Жуковского, в котором совесть выступает одновременно в роли и законодателя, и судьи, и свидетеля, и обвинителя:

                 Сколь     неизбежна    власть      твоя,

                 Гроза преступников, невинных  утешитель,

                 О совесть, наших дел закон и обвинитель,

                 Свидетель и судья*(191)

Значение совести как внутреннего закона прекрасно выразил Сенека, который, определив ее как осознанную разумом и пережитую чувством нравственную норму*(192), обратил внимание на то, что в качестве внутреннего "закона" могут выступать только такие нормы, которые не только осознаны человеческим разумом, но и внутренне приняты человеческим сердцем, эмоционально пережиты личностью, т.е. в качестве внутреннего закона выступают только личностно значимые нравственные нормы.

По мнению Эрика Фромма, именно через внутреннее усвоение норм общественной морали формируется совесть: "При формировании совести такие авторитеты, как родители, церковь, государство, общественное мнение, сознательно или бессознательно признаются в качестве нравственных и моральных законодателей, чьи законы и санкции усваиваются, интернализируются индивидом. Таким образом, законы и санкции внешнего авторитета становятся частью индивида и вместо чувства ответственности перед кем-то внешним появляется ответственность перед своей совестью. Совесть - более эффективный регулятор поведения, чем страх перед внешним авторитетом; ибо если от последнего можно спастись бегством, то от себя не убежишь, а значит, нe убежишь и от интернализированного авторитета, ставшего частью индивидуального "я"*(193).

В этом высказывании хорошо показано происхождение и значение совести как внутреннего закона, но не отражен существенный момент: личность в процессе усвоения и реализации в практической деятельности тех или иных социальных норм проявляет активность, свободу выбора, что отражает понятие "система ценностных ориентаций личности", под которой понимается ее аксиологическое "Я", т.е. "связанная по определенной личностной логике совокупность убеждений, идеалов и запретов, принимаемых индивидом для себя как свои собственные внутренние ориентиры"*(194).

Представляется, что совесть как внутренний закон - это прежде всего наше аксиологическое "Я", которое определяет содержание, силу и чистоту нашего внутреннего голоса, его способность "шептать", "говорить", "взывать" или даже "вопить", когда человек в своих поступках или "грешных" намерениях покушается на личностно значимые ценности.

В системе ценностных ориентаций человека особенно важное значение имеет личностное отношение к другим людям, правам человека, нормам общественной морали, которые в концентрированном виде выражены в библейских заповедях: "возлюби ближнего своего", "не убий", "не прелюбодействуй" и т.д., нормам профессиональной этики, закону, окружающей природной среде. Голос совести, выстрадавшей свое (личностное) отношение к этим фундаментальным ценностям, является, говоря словами В.А.Сухомлинского, "эмоциональным стражем убеждений", который побуждает человека к активной жизненной позиции в соответствии со своими внутренними убеждениями - ценностными ориентациями. Например, в произведениях В.Распутина и Ч.Айтматова изображена борьба между героями с чистой и нечистой "экологической" совестью.

Голос совести, в котором выражается ценностное отношение к закону, праву, проявляется как чувство законности, чувство права. Л.Е.Владимиров, подчеркивая важное значение чувства законности как "энергетического мотива жизни", идеального мотива, побуждающего к активной жизненной позиции, направленной на защиту права, иногда за счет других своих личных интересов, приводит великолепный пример об одном путешествующем англичанине, который, "чтобы отстоять неправильно просчитанный в отеле гульден, остается в городе на несколько дней и издерживает десятки гульденов на процесс, бьется не из-за гульдена, а из-за своего права...". Далее Владимиров отмечает, что смысл этого поступка англичанин видит в защите не только права, но и других, не менее значимых для него личностных ценностей - личного нравственного достоинства, достоинства своих сограждан и, наконец, достоинства своей страны, которую он представляет: "В том гульдене он защищает свою старую Англию. Защита приобретенного права есть, таким образом, прежде всего нравственная обязанность каждого человека как личности. Но затем, далее это есть нравственная обязанность по отношению к обществу"*(195).

Естественно, что такая активная гражданская позиция, требующая во имя общественных интересов жертвовать, поступаться личными интересами, устанавливается не без внутренней борьбы, в которой осознается, "взвешивается" ценность конкурирующих мотивов.

После того как личность свободно изберет и реализует практически тот или иной мотив поведения (личностно значимую моральную ценность, которая выступает в роли внутреннего морального закона), совесть выступает уже в роли внутреннего "судьи", "свидетеля", "утешителя" или "обвинителя". Она осознается человеком как самооценка нравственной достойности своих намерений и поступков с точки зрения их соответствия или несоответствия общечеловеческим нормам морали и личностно значимым ценностям. Именно это значение совести имел в виду Сенека, говоря о ней как о "внутреннем голосе, обвиняющем и оправдывающем наши поступки с точки зрения их нравственного достоинства"*(196).

Роль совести как внутреннего "утешителя" или "обвинителя" обусловливается внутренней оценкой нравственной достойности своих намерений и поступков (как правильных, достойных, так и неправильных, недостойных), чувством нравственной ответственности за свое поведение перед окружающими людьми и обществом. Это чувство эмоционально переживается личностью как чистая совесть или как угрызения совести.

Чистая совесть, основанная на осознании моральной чистоты помыслов и поступков, преисполняет человека внутренним спокойствием, уверенностью, придает ему твердость и решимость в борьбе со злом. И наоборот, угрызения совести, возникающие, когда человек сознает, что поступил или намеревается поступить не так, как должен был по требованию внутреннего убеждения, морали, закона, проявляются во внутреннем беспокойстве, неуверенности, страхе, чувстве стыда и других неприятных переживаниях, которые представляют собой моральное наказание за нарушение моральных норм*(197).

Переживаемые человеком состояния чистой совести и угрызений совести хорошо описаны А.С.Пушкиным в "Борисе Годунове":

                  ...Едина      разве          совесть?

                  Так,   здравая,  она   восторжествует

                  Над   злобою,  над  темной  клеветою.

                  Но   если   в   ней   единое   пятно,

                  Единое     случайно         завелося,

                  Тогда  -  беда!  как  язвой   моровой

                  Душа сгорит,  нальется  сердце  ядом,

                  Как  молотком  стучит  в  ушах упрек.

                  И  все  тошнит,  и  голова  кружится,

                  И  мальчики  кровавые  в   глазах...

                  И рад бежать,  да  некуда...  ужасно!

                  Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

Научной основой, объясняющей эмоциональные переживания чистой совести и угрызения совести, является разработанная академиком П.В.Симоновым психофизиологическая теория эмоций, раскрывающая их отражательно-оценочную и регуляторную функции*(198). В свете этой теории "совесть есть присущая человеку способность эмоционально реагировать на последствия своих прогнозируемых или совершаемых поступков в той мере, в какой они затрагивают удовлетворение двух фундаментальных потребностей - в объективной истине и альтруистической потребности добра"*(199). Основная функция совести заключается в том, чтобы "просигналить об отступлении от истины и напомнить о причиненном зле"*(200). Представляется, что психофизиологическое понятие совести объясняет ее значение в качестве не только внутреннего "судьи", "утешителя", "обвинителя", но и внутреннего "свидетеля".

Совесть как внутренний "свидетель". Эмоциональные сигналы совести, свидетельствующие об отступлении от истины и напоминающие о причиненном зле, осознаются личностью как чувства стыда, вины и раскаяния, которые выбивают человека из обычной колеи и сопровождаются потерей внутренней, психологический устойчивости. Это душевное состояние великолепно описано А.С.Пушкиным:

                 ...Совесть,

                 Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,

                 Незваный   гость,   докучный    собеседник,

                 Заимодавец     грубый,       эта    ведьма,

                 От   коей    меркнет    месяц   и    могилы

                 Смущаются и мертвых высылают...*(201)

Чувства стыда, вины и раскаяния по поводу безнравственного или противоправного поступка проявляются в виде не только субъективного переживания, внутреннего психологического дискомфорта, напряженности и беспокойства, но и определенных психофизиологических реакций, обусловленных тем, что угрызения совести по психофизиологической природе представляют собой стрессовое состояние, вызванное недостойным поступком. Это состояние прекрасно выразил английский поэт Генри Филдинг:

                    Тому, чья совесть нечиста,

                    Не      утаить       вины,

                    Кричат глаза,  когда  уста

                    Молчать принуждены.

Комментируя эти строки, доктор медицинских наук, профессор Л.П.Гримак пишет: "К этому следовало бы добавить, что кричат не только глаза, кричит нервная система, кричит весь организм, кричит непременно, даже если человек сознательно старается не слышать этого крика. Здесь оказывается бессилен любой аутотренинг, так как травмирующая причина представляет собой явление значительно более высокого порядка и не может быть подвластна аутогенной тренировке - относительно более низкому уровню регуляции"*(202).

Человек в таком состоянии субъективно и объективно предрасположен к двум типам поведения:

1) к откровенному признанию и искуплению своей вины перед самим собой, соответствующим человеком или коллективом;

2) к различным формам дезадаптивного поведения, усугубляющим его положение.

Первый тип поведения может проявляться в деятельном раскаянии, в частности в активном содействии правоохранительным органам в раскрытии и расследовании преступления. В процессе деятельного раскаяния виновное лицо сообщает известные ему фактические данные, сведения о расследуемом событии, имеющие значение прямых, косвенных и вспомогательных (оценочных) доказательств, что создает благоприятные процессуальные условия для раскрытия, полного и всестороннего расследования преступления (лицо, совершившее преступление, осведомлено о нем лучше, чем десятки или даже тысячи свидетелей).

Такое деятельное раскаяние, сопровождающееся удовлетворением присущей обвиняемому или подсудимому потребности в объективной истине и альтруистической потребности добра, субъективно переживается им как внутреннее облегчение, удовлетворение своими добрыми поступками, свидетельствующими о его чистосердечном раскаянии в причиненном зле.

Если же виновный человек пытается скрыть от других людей и общества свою причастность к преступлению, то это может усугубить душевный разлад, сопровождающий угрызения совести, что способствует различным формам дезадаптивного поведения: самоубийству, девиантному поведению, эмоциональным срывам. Кроме того, в таком состоянии человек способен проговориться или разоблачить себя своим поведением. По-видимому, именно это имел в виду М.Монтень, рассказывая, какие удивительные вещи способна проделывать с нами совесть: "Она заставляет нас изменять себе, предавать себя и самому себе вредить. Даже когда нет свидетеля, она выдает нас против воли". В подтверждение он приводит рассказ о финикийце Бессии, который, когда его стали упрекать в том, что он без причины разорил гнездо и убил воробьев, "оправдывался тем, что эти птички без умолку зря обвиняли его в убийстве отца. До этого мгновения никто не знал об этом отцеубийстве, оно оставалось тайной, но мстящие фурии человеческой совести заставили раскрыть эту тайну именно того, кто должен был понести за нее наказание"*(203).

Вот почему совесть, по выражению В.А.Жуковского, - это "гроза преступников". Рассказ о Бессии помогает понять и смысл латинской поговорки: "Совесть - тысяча свидетелей"*(204).

Следует, однако, иметь в виду, что "улики поведения" могут проявляться и у невиновных людей как защитная психологическая реакция совестливого человека в связи с обрушившимся на него подозрением в причастности к совершению опасного преступления. Нравственно-психологическую подоплеку таких "улик поведения" очень хорошо понимал герой детективных романов Агаты Кристи - сыщик Эркюль Пуаро: "...я хорошо знаю человеческую натуру... и я должен вам сказать, что даже самые невинные люди теряют голову и делают невероятные глупости, если их смогут заподозрить в убийстве"*(205).

Подобные "улики поведения" могут появляться и у работников правоохранительных органов в экстремальных ситуациях, вызванных применением преступниками различных форм противодействия раскрытию истины, направленных на компрометацию, нейтрализацию опасных для них сотрудников милиции, прокуратуры. В интересной и содержательной повести Станислава Родионова "Долгое дело"*(206) умная и волевая преступница, в отношении которой следователь Рябинин расследовал уголовное дело, оговорила его в вымогательстве и получении от нее взятки, предварительно проникнув к нему в квартиру и спрятав конверт с деньгами в шкафу, где они и были обнаружены при обыске работниками прокуратуры. В результате Рябинина задерживают по подозрению во взяточничестве. Далее психологически убедительно показана парадоксальная психология невиновного, но заподозренного совестливого человека: обрушившееся на гордого, впечатлительного, порядочного следователя подозрение в тяжком преступлении вводит его в состояние сильного нравственно-психологического шока, сопровождающегося дезорганизацией мышления и других психических процессов, что существенно ограничивает его возможности защищаться от несправедливого и ошибочного обвинения. Более того, в поведении невиновного человека под влиянием оборонительной доминанты начинают проявляться защитные реакции, которые обычно свойственны виновному: сильное волнение, растерянность, суетливость, выжидательное поведение, односложные ответы, продолжительные паузы в разговоре и т.п.

Такие защитные реакции могут проявляться и у близких подозреваемому лиц. Очень характерно, что жена Рябинина, когда на квартире была обнаружена подброшенная преступницей сумма денег, для того чтобы защитить мужа, стала давать ложные показания: сначала о том, что эти деньги она одолжила у разных людей, затем - что нашла их на улице и спрятала в шкафу.

Все это убедительно свидетельствует о том, что если подобные защитные реакции - подозрительные "улики поведения" - проявляются даже у вооруженного специальными юридическими знаниями следователя и близких ему людей, то тем более уязвимыми в подобных ситуациях оказываются простые граждане, заподозренные в убийстве или другом тяжком преступлении в силу случайного стечения обстоятельств.

Как справедливо отмечает П.Д.Баренбойм, "виновность или невиновность, искренность или лживость не могут быть точно диагностированы по внешним проявлениям и психофизиологическим симптомам, которые не специфичны для определенных состояний даже одного человека в разное время. Одни и те же переживания могут приводить к различным реакциям, а одинаковые реакции вызываться разнородными переживаниями. Поэтому в теории уголовного процесса, следственной и судебной практике поведению обвиняемого, манере вести себя, экспрессии, мимике, жестикуляции, интонации и физиологическим реакциям не должно придаваться никакого доказательственного значения"*(207).

Даже если ложь заподозренного человека и близких ему людей бесспорно доказана, такая "улика поведения" сама по себе еще не доказывает причастности лгущего к расследуемому преступлению, его виновности. Поэтому добросовестный судебный оратор в своей речи не только сам не будет преувеличивать значение "улик поведения", искажать с их помощью "перспективу" дела, но и предостережет от подобных ошибок присяжных, как это сделал Л.Е.Владимиров в защитительной речи по делу Кравцова, обвинявшегося в подлоге: "Это вообще очень слабая категория доказательств. Опыт показывает, что и невиновный человек при первом к нему прикосновении страшного аппарата уголовной юстиции может прибегать к самым предосудительным средствам для своего спасения. Но из этого нельзя еще делать заключения, что спасающийся таким образом действительно виновен. Что делать, никто не хочет погибать! Люди, спасаясь, лгут, запутываются в своей лжи и неповинно гибнут"*(208).

В то же время "улики поведения", а также чувство вины, угрызения совести и другие переживания могут не проявляться у виновного человека, если он не воспитан в духе общественной морали, не приучен соотносить свои поступки с принятыми в обществе нормами, руководствуется в жизни антиобщественными ценностями, интересами, сугубо эгоистическими мотивами и представлениями о дозволенном и недопустимом и к тому же обладает невысоким общим уровнем развития (как чеховский Злоумышленник).

В подобных случаях нечистая, не воспитанная в духе общественной морали совесть выполняет функцию самооправдания, рационализации совершенного или предполагаемого поступка. Как отмечает Э.Фромм, многие люди, творившие зло или совершавшие недобрые дела, "...уверяют, что мотивом их поступков тоже является их совесть: инквизиторы, сжигавшие людей заживо на кострах именем своей совести; завоеватели, требующие действовать от имени их совести, тогда как превыше всех соображений ставят жажду власти. Поистине нет ни одного жестокого или равнодушного поступка, совершенного против других или против самого себя, который нельзя было бы подвести под веление совести, а это говорит о том, что власть совести в том и проявляется, что всегда испытывают нужду в ее поддержке"*(209).

Таким образом, совесть - это весьма сложный и противоречивый духовный феномен, который как внутренний голос может проявляться в качестве не только строгого "обвинителя", "судьи" и "свидетеля", но и "священника", милостиво отпускающего ocтyпившeмycя или падшему человеку его нравственные грехи.

Совесть как способность личности к нравственному самоконтролю. Правильность и справедливость человеческих поступков в сложных жизненных ситуациях, требующих нравственного выбора, зависят от способности личности как субъекта практической деятельности и общения к нравственному самоконтролю. Содержание этой способности также раскрывает психологическое понятие совести: "Совесть - это способность личности осуществлять нравственный самоконтроль, самостоятельно формулировать для себя нравственные обязанности, требовать для себя их выполнения и производить самооценку совершаемых поступков"*(210).

С точки зрения психологии совесть - это своеобразный внутренний "контрольный прибор"*(211), "это наше собственное воздействие на самих себя"*(212). Значимость этого внутреннего "контролера" определяется тем, что обыкновенным людям в повседневной жизни вообще свойственны противоречивые желания, что очень тонко подметил Омар Хайям:

                Противоречивых   мы    полны     желаний:

                В одной руке - бокал, другая - на Коране.

В таких случаях совесть как доброжелательный внутренний "собеседник", "советчик" или "контролер" подсказывает, какое из противоречивых внутренних побуждений предпочесть.

Указания совести имеют особенно важное значение в сложных, экстремальных жизненных ситуациях, требующих нравственного выбора одного из нескольких конкурирующих мотивов, имеющих личностную и общественную значимость. В подобных ситуациях человек, прежде чем отдать предпочтение тому или иному мотиву, тщательно, порой мучительно взвешивает их на весах своей совести и склоняется к тому мотиву, который занимает более высокое место в "табели о рангах" системы ценностных ориентаций личности, осуществляющей нравственный выбор с учетом общественной и личностной значимости каждого "взвешиваемого" мотива.

В произведениях художественной литературы эта борьба мотивов изображается как рефлексирующий внутренний голос совести человека, проникнутого чувством личной ответственности за свои поступки и намерения в сложной нравственно-конфликтной ситуации, требующей морального выбора одной из двух взаимно исключающих форм поведения, одной из двух моральных ценностей, скажем, между личным и общественным интересом, между целями и средствами их достижения.

Например, как поступить сотруднику уголовного розыска или следователю в нравственно-конфликтной ситуации, когда можно оказать снисхождение, поблажку одному преступнику, чтобы поймать несколько других, не раскрыть до конца одно преступление, зато быстро и эффективно раскрыть несколько других? Разрешая этот нравственно-этический конфликт, герой романа Аркадия Адамова "Петля" приходит к правильному выводу, что "покупные" методы работы с преступником способны принести лишь неисчислимые нравственные потери: "Мало того, что "спасенный" убедится, что за счет предательства, доноса по довольно-таки циничному и не очень совестливому "раскладу" власть может списать твое собственное преступление. Так можно ли уважать такую власть? Может ли она иметь авторитет? Может ли требовать нравственных поступков от людей, если она сама безнравственна? А ведь от "спасенного" многие узнают об этой его сделке с властью. Далеко пойдут круги от каждого такого случая.

Но мало этого... Такая "выгодная" сделка, а за ней и другая, и третья в конце концов расшатают и сметут нравственные принципы у самой власти, у людей, ею уполномоченных вести борьбу с преступностью. И это во сто крат опаснее всего остального"*(213).

Таким образом, совестливый сотрудник милиции разрешает возникший моральный конфликт в соответствии с естественными нравственными идеалами, правильным представлением о том, что в борьбе со злом могут быть использованы не любые средства. Эту нравственную норму прекрасно выразил азербайджанский поэт Мирза Шафи:

                  Добру  и  злу  дано  всегда сражаться,

                  И в  вечной  битве  зло  сильнее  тем,

                  Что средства для добра не все годятся,

                  Меж тем как зло не брезгует ничем.

Следует, однако, иметь в виду, что в состоянии необходимой обороны, для защиты законных личных и общественных интересов, прежде всего жизни, здоровья и других прав и свобод человека, допустимо использовать любые средства, соразмерные грозящей опасности. Неиспользование этих средств в подобных ситуациях, особенно для работника правоохранительных органов, безнравственно, поскольку поощряет, способствует злу в различных его проявлениях.

Но и в экстремальных жизненных ситуациях при выборе соразмерных средств защиты от грозящей опасности человек не лишен свободы выбора оптимального крайнего средства. В любом случае "надо стремиться к тому, чтобы избираемое средство, обеспечивая достижение поставленной цели, было наименьшим злом, а тем самым по возможности и наибольшим в данной ситуации добром"*(214).

Все это художественно убедительно показано в произведении В.Астафьева "Печальный детектив", в котором совестливому герою романа милиционеру Сошнину, неоднократно раненному в схватке с опасными вооруженными преступниками, противостоит его бессовестный коллега Федя Лебеда, который "ни разу не то что не ранен, но даже не поцарапан", потому что "жил и работал по принципу: "нас не трогай, мы не тронем", а когда нужно было вступить в единоборство с вооруженным преступником, вместо себя подставил под его пулю безоружного молодого сотрудника, вчерашнего выпускника училища, "забыв" передать ему пистолет".

Нравственная состоятельность Сошнина проявляется и в его умении преодолеть безнравственную стихию в самом себе, когда нужно было проявить "сверхнормативную" активность - прогнать из подъезда подвыпившую компанию распоясавшихся хулиганов. Сначала Сошнин сделал вид, что "ничего не видит, ничего не слышит", и попытался усыпить свою совесть: "Надоело на службе возиться со всякой швалью, yстал... от нее, и психовать, нарываться на нож или драку не хотелось - донарывался". Память услужливо напомнила слова тюремного парикмахера: "Усю шпану не перебреешь".

Дальше психологически достоверно показано, что пассивное поведение, уступки при столкновении со злом на руку лишь антигероям, которые, убедившись, что намеченная ими жертва не проявляет никакой инициативы и даже подыгрывает им своим молчанием или заискивающими репликами, постепенно растормаживаются и переходят в наступление. И в этот самый критический момент Сошнин сумел перебороть свою минутную слабость, собраться с духом и разбросать "героев подворотни", которые на самом деле оказались "голыми королями" с жалкими, трусливыми душонками.

Таким образом, в сложных жизненных ситуациях, требующих нравственного выбора, борьба противоположных мотивов свойственна любому человеку. У совестливого и мужественного человека, в системе ценностных ориентаций которого преобладает чувство долга, личной ответственности перед другими людьми, обществом, борьба мотивов завершается выбором нравственно достойного поступка.

Итак, мы убедились в том, что основное значение совести как внутреннего "контролера" заключается в том, что она в особых, нестандартных, специфических человеческих ситуациях управляет процессом мотивации поведения, под которым понимается процесс осознания мотивов и выбор из них мотива действия*(215).

Проведенный выше анализ свидетельствует о том, что процесс мотивации может быть условно разделен на три основных этапа, каждый из которых находится под неусыпным контролем совести:

1) осознание (понимание и чувственное, эмоциональное влечение) конкурирующих мотивов;

2) рациональная и эмоциональная оценка нравственного достоинства конкурирующих мотивов и соответствующих им намерений с учетом их возможных последствий для себя, других людей и общества, а также того места, которое данный мотив занимает в системе ценностных ориентаций личности, ее аксиологического "Я";

3) свободный выбор одного из конкурирующих мотивов.

Главным звеном процесса мотивации является свободный выбор одного из конкурирующих мотивов, который представляет собой волевой процесс. Воля - это психический процесс сознательного управления деятельностью, проявляющийся в преодолении трудностей и препятствий на пути к достижению поставленной цели*(216).

В сложных жизненных ситуациях, требующих нравственного выбора, основной мотив, имеющий по "шкале" ценностных ориентаций личности наибольший личностный и общественный "рейтинг", осознается как цель деятельности (поступка), а другие конкурирующие мотивы - как внутренние препятствия. К ним относятся побуждения, желания, влечения, мешающие достичь намеченной цели. Человек преодолевает их при помощи волевого усилия - особого нервно-психического напряжения, мобилизующего его физические, интеллектуальные и моральные силы*(217).

Но даже у сильного, волевого человека волевой процесс "запускается" не сам по себе, а совестью*(218), которая выступает в роли свое-образного эмоционального "допинга", "генератора" и "аккумулятора", усиливающего:

желание добиться цели (основной мотив);

способность отказаться (полностью или частично) от препятствующих достижению этой цели конкурирующих мотивов, т.е. совесть помогает набросить на эти мотивы "уздечку", сдерживающую их проявление.

Усиление желания добиться основной цели и мобилизация способности отказаться от конкурирующих мотивов происходят потому, что совесть как присущая человеку способность эмоционально реагировать на последствия своих прогнозируемых или совершаемых поступков в той мере, в какой они затрагивают удовлетворение потребности в объективной истине и альтруистической потребности добра, энергизирует, эмоционально "подпитывает" не только волю, но и интеллект человека, что помогает в практической деятельности и общении переориентироваться в сложной, проблемной ситуации, по-новому осмыслить ее и принять разумное, ответственное решение.

Дело в том, что интеллект сам по себе не функционирует, он живет и работает в тесном единении с миром эмоций и ценностных установок человека*(219), которые проявляются как человеческие чувства. Известный российский психолог П.Я.Гальперин обращает внимание на то, что "чувства... представляют собой не просто субъективное отражение большей или меньшей физиологической взволнованности. Проявление чувства означает резкое изменение оценки предмета, на котором сосредоточивается чувство, а в связи с этим изменение в оценке остальных предметов и, следовательно, ситуации в целом. Созревая и оформившись, чувства становятся могучим средством переориентировки в ситуации"*(220).

С учетом сказанного можно сделать вывод, что психофизиологической основой совести как способности личности к нравственному самоконтролю и нравственной саморегуляции являются эмоциональные сигналы, оценивающие вероятность удовлетворения или неудовлетворения потребности в объективной истине и альтруистической потребности добра, которые активизируют познавательно-волевые процессы субъекта практической деятельности и общения, что имеет особенно важное значение в процессе доказывания.

3.2. Роль совести в процессе доказывания

В процессе доказывания, т.е. исследования вопросов о фактической стороне расследуемого события, виновности и других обстоятельств, подлежащих доказыванию путем собирания, проверки, оценки и использования доказательств, совесть проявляется как способность субъектов доказывания к нравственной саморегуляции и нравственному самоконтролю в соответствии с требованиями уголовно-процессуального закона и нравственными нормами, в том числе профессиональной этики (следственной, прокурорской, адвокатской и судебной).

Совесть имеет особенно важное значение в процессе раскрытия, расследования и рассмотрения в суде запутанных дел об убийствах и других опасных преступлениях, наказуемых смертной казнью, пожизненным лишением свободы или длительными сроками лишения свободы.

По таким делам совесть выступает прежде всего в роли эмоционального стража соблюдения субъектами доказывания презумпции невиновности (в соответствии со ст. 49 Конституции РФ каждый обвиняемый в совершении преступления считается невиновным, пока его виновность не будет доказана в предусмотренном законом порядке и установлена вступившим в законную силу приговором суда: обвиняемый не обязан доказывать свою невиновность; всякое неустранимое сомнение должно толковаться в пользу обвиняемого) и вытекающих из нее нравственных и процессуальных норм, регламентирующих порядок предварительного расследования и судебного разбирательства.

Презумпция невиновности и вытекающие из нее нравственные и процессуальные правила только тогда реализуются в уголовном процессе, когда их соблюдение находится под неусыпным контролем совести субъектов доказывания. Наглядной иллюстрацией тому является рассказ русского писателя И.Шкляревского (ученика Ф.М.Достоевского) "Что побудило к убийству?", в котором совестливый судебный следователь быстро догадался, что "улики поведения" заподозренной, но невиновной женщины являются всего лишь защитной реакцией на обрушившееся на нее подозрение. Успокаивая запутавшуюся во лжи неповинную женщину, судебный следователь рассказывает ей о выстраданных своими ошибками правилах производства следствия, которые диктует голос его совести, напоминающий о презумпции невиновности и необходимости объективного, всестороннего и беспристрастного расследования: "По странной случайности в начале моей службы мне попадались такие запутанные дела, в которых неотразимые подозрения падали чаще всего на лиц, совершенно невинных и оправдания их казались баснями; преступники же долго оставались вовсе в стороне, людьми посторонними. Но в конце следствия ход дела изменялся и басни превращались в быль. Вследствие этого у меня выработалось считать вероятными самые неправдоподобные истории и проследить их, если, конечно, они не полная нелепость... и ко всем неотразимым доказательствам я отношусь с крайнею осторожностью и беспристрастием..."

В этом рассказе реалистически показано, что на начальном этапе процесса доказывания вся попавшая в орбиту следствия текущая информация (знания, сведения, фактические данные), имеющая значение для решения вопросов о виновности заподозренного человека, носит не достоверный, а вероятностный характер. В процессе доказывания эти вероятностные знания должны быть преобразованы в достоверные.

Сущность и диалектика развития вероятностного и достоверного знания раскрываются в книге В.В.Ильина: ""Вероятность" и "достоверность" - это модальные характеристики знания, которые выражают степень его обоснованности. Знание считается достоверным, если есть основание утверждать, что истинность его установлена. Знание считается вероятным, если твердые основания для уверенности в его истинности отсутствуют и оно нуждается в дополнительном логическом или практическом обосновании. Диалектика развития знания подчиняется закону трансформации вероятностных знаний в достоверные за счет выявления оснований их истинности"*(221) (выделено мной. - В.М.).

В процессе доказывания преобразование вероятностных знаний о сущности расследуемого события, причастных к нему лицах, об их виновности, устранение сомнений в их достоверности, дополнительное логическое и практическое обоснование их истинности или ошибочности осуществляются путем построения и проверки соответствующих версий и контрверсий.

Проверка версий и контрверсий осуществляется путем их логической и психологической разработки, мысленного моделирования вытекающих следствий по поводу расследуемого события, действий причастных к нему лиц, на основе фактов, обстоятельств, следов-отображений, предшествующих, сопутствующих и последующих расследуемому событию, а также путем разработки "веера" вопросов, направленных на установление наличия или отсутствия соответствующих следствий (обстоятельств, фактов, следов-отображений).

Только тогда, когда в процессе дальнейшего доказывания, собирания, проверки и оценки сведений будет установлено достаточное количество следствий из проверяемых версий о виновности, т.е. дополнительных обстоятельств, фактов, следов-отображений, подтверждающих, что расследуемое событие действительно является видом преступления, что его совершило определенное лицо (или лица) и что это лицо (или лица) виновно в совершении преступления, в котором ему предъявлено обвинение, и при этом не будет установлено обстоятельств, фактов, следов-отображений, оправдывающих подозреваемых или обвиняемых, т.е. не будет контрверсий, исключающих преступность деяния, - только при всех этих условиях вероятностное знание о виновности объективно трансформируется в достоверное и субъективно осознается как таковое всеми субъектами доказывания, в том числе и присяжными заседателями.

В связи с этим представляет интерес мнение К.Ю.А.Миттермайера о том, что достоверность "есть то состояние сознания, при котором основания "за" (pro) не ослабляются никакими действительными или вероятными: основаниями "против" (contra)"*(222), а также вывод А.Жиряева о том, что "психологический переход от вероятности к достоверности совершается через постепенное удаление из сознания исследователя говорящих против действительности доказываемого факта оснований по мере открывающейся в данном случае их невероятности"*(223).

Процесс доказывания, включающий преобразование вероятностного знания по основным вопросам о виновности в достоверное путем выдвижения и проверки версий и контрверсий, находится под неусыпным контролем беспокойной человеческой совести, ее эмоциональных сигналов, оценивающих степень удовлетворения потребности в объективной истине и альтруистической потребности добра (справедливости).

При доказывании в условиях неочевидности, при дефиците или противоречивости доказательств совесть помогает субъектам доказывания честно бороться с сомнениями в виновности подозреваемого или обвиняемого. Трудность правильного разрешения возникающих в процессе доказывания сомнений обусловлена тем, что, как отмечает М.С.Строгович, "не существует в общем виде каких-либо признаков, которые позволяли бы заранее определить, какое сомнение является разумным, а какое неразумным. Если судья неразумно сомневается, он с равным успехом может быть и неразумно уверен, убежден. Судит судья - реальный, живой человек, и ему нельзя сказать заранее, до вынесения приговора, что его сомнение неразумно, а уверенность в обратном была бы разумной. Что разумно, решают сами судьи"*(224), руководствуясь указаниями здравого смысла и совести.

Сущность честной борьбы с сомнением в процессе преобразования вероятностных (сомнительных и правдоподобных) знаний в достоверные знания по вопросам о виновности четко определил А.Ф.Кони: "В деле суда достоверность вырабатывается из правдоподобности и добывается последовательным устранением возникших сомнений. Благодетельный и разумный обычай, обратившийся почти в неписаный закон, предписывает всякое сомнение толковать в пользу подсудимого. Но какое это сомнение? Конечно, не мимолетное, непроверенное и соблазнительное по легко достигаемому при посредстве него решению, являющееся не плодом вялой работы ленивого ума и сонной совести, а остающееся после долгой, внимательной и всесторонней оценки каждого доказательства в отдельности и всех их в совокупности, в связи с личностью и житейской обстановкой обвиняемого. С сомнением надо бороться - и победить его или быть им побежденным так, чтобы в конце концов, не колеблясь и не смущаясь, сказать решительное слово - "виновен" или "нет"*(225).

В процессе доказывания в условиях неопределенности совесть помогает субъектам доказывания преодолевать особое психофизиологические состояние, которое является главным психологическим барьером на пути преобразования вероятностного знания в достоверное знание о виновности или невиновности заподозренного человека. Это состояние, при котором следователь, прокурор, адвокат и судья, говоря словами Н.Заболоцкого, "позволяют душе лениться", А.Ф.Кони назвал "ленью ума, отказывающегося проникнуть в глубь вещей и пробивать себе дорогу среди кажущихся видимостей и поверхностных противоречий".

Именно совесть помогает субъектам доказывания бороться с ленью ума, заставляет их "душу трудиться", благодаря тому что эмоциональные сигналы совести "запускают" и эмоционально "подпитывают" волевой процесс, направленный на преодоление познавательных трудностей по преобразованию вероятностных знаний в достоверные знания о виновности или невиновности в процессе выдвижения, логической разработки и проверки разнообразных версий, кропотливого собирания доказательств, долгой, внимательной и всесторонней проверки и оценки каждого доказательства и всех их в совокупности в связи с личностью и житейскими обстоятельствами заподозренного человека. С точки зрения психофизиологии мобилизующее влияние эмоции совести на этот познавательно-волевой процесс объясняется тем, что "воля очень тесно связана с эмоциями и для ее проявления непременно необходимо чувство, "питающее" ee. Без соответствующей эмоции волевой акт быстро истощается, перестает иметь такое значение для личности, которое оправдало бы волевое усилие"*(226).

По сложным, запутанным делам установить достаточное количество доказательств, свидетельствующих либо о несомненной виновности, либо о несомненной невиновности, не всегда удается по объективным причинам. Дело в том, что преступление как событие прошлого может быть познано (раскрыто) только опосредованным путем - на основании совокупности следов, в которых отобразились признаки, свойства, факты расследуемого события и причастных к нему лиц. В свете современных научных представлений становится очевидно, что "след события всегда фрагментарен и неполно характеризует событие, его оставившее... обязательно найдутся такие свойства событий, которые будут отсутствовать в совокупности соответствующих следов. "Отсутствовать" в смысле невозможности обоснованно утверждать ни то, что эти свойства были, ни то, что их не было"*(227).

Проявлением этой общей закономерности в процессе доказывания является, как уже отмечалось, возникновение "тупиковых", логически патовых ситуаций, когда из-за отсутствия в цепи собранных доказательств существенных звеньев о некоторых свойствах, признаках исследуемого прошлого события, причастных к нему лицах невозможно обоснованно утверждать ни о несомненной виновности, ни о несомненной невиновности подозреваемого, обвиняемого или подсудимого.

В таких нестандартных ситуациях, в которых переход вероятностного (сомнительного или правдоподобного) знания в достоверное невозможен по объективным причинам*(228), совесть не только подсказывает субъектам доказывания, что они имеют моральное право признать себя побежденными возникшим у них сомнением в виновности заподозренного человека, но и напоминает им, что в соответствии с презумпцией невиновности они юридически обязаны оправдать его, даже если им кажется, что более справедливым является обратное.

В процессе доказывания совесть субъектов доказывания функционирует в неразрывном единстве с их здравым смыслом, т.е. с их естественной логической способностью и житейским опытом, ядро которого составляет "архив казуистики". "Каждый из проживших на свете, - писал Л.Е.Владимиров, - имеет свой архив казуистики, при помощи которого он ориентируется в жизни между людьми"*(229). В основе "архивов казуистики" лежат выстраданные личным опытом житейские знания и представления об обычном течении вещей, об устойчивых, закономерных взаимосвязях между предметами и явлениями объективной реальности.

Гегель такой опыт называл "первым источником нашего познания" и полагал, что "главное содержание опыта составляют законы, т.е. такая связь двух явлений, когда при наличии одного явления всякий раз происходит и другое... Событие подтверждается преимущественно теми следствиями и взаимосвязью тех разнообразных обстоятельств, в отношении которых у нас имеется свой собственный опыт"*(230).

В свете современных научных представлений "архивы казуистики" представляют собой хранящиеся в кладовой человеческой памяти житейские знания и представления об окружающей реальности, о причинно-следственных, пространственно-временных и вероятностных связях между предметами и явлениями объективной действительности. "У здоровых людей, - пишет психофизиолог Д.А.Ширяев, - в памяти сохраняются не только сам факт реализации прошедших событий, временные связи и ассоциации между ними, но и вероятностные соотношения между имевшими место событиями, т.е. информация о том, с какой вероятностью после реализации одного события следует ожидать наступления другого, после другого - третьего и т.д. Использование этой информации уменьшает субъективную неопределенность ситуации и позволяет осуществлять активное прогнозирование вероятных событий"*(231).

Своими эмоциональными сигналами совесть способствует актуализации, активному извлечению из "архивов казуистики", переводу из области подсознания в сферу сознания субъектов доказывания всей полезной информации, помогающей обнаружить и переработать текущую доказательственную информацию. Эмоциональные сигналы совести облегчают анализ и синтез текущей информации еще и тем, что регулируют процесс ее восприятия и переработки таким образом, что субъект доказывания воспринимает и перерабатывает не всю информацию, поступающую извне, а только определенную ее часть, имеющую значение для удовлетворения потребности в объективной истине и альтруистической потребности добра (справедливости). Психологически это объясняется тем, что, как отмечал Л.С.Выготский, "наши чувства дают нам мир в выдержках, извлечениях, важных для нас..."*(232).

В процессе доказывания в условиях неочевидности хранящиеся в "архивах казуистики" схемы причинно-следственных, пространственно-временных и вероятностных связей между предметами и явлениями объективной действительности выступают в роли своеобразной познавательной кальки, облегчающей аналитико-синтезирующую деятельность по преобразованию вероятностного знания в достоверное знание о виновности или невиновности подсудимого. Эти схемы, с одной стороны, помогают не обращать внимания на броскую "шелуху" случайных, привходящих обстоятельств, в "оперении" которых является сущность, с другой - сосредоточивают внимание субъектов доказывания на существенной информации, имеющей значение для выдвижения, логической разработки и проверки разнообразных версий, собирания, оценки и использования доказательств, особенно косвенных улик.

В сложных, проблемных ситуациях эмоциональные сигналы беспокойной совести 12 присяжных заседателей заставляют их здравый смысл десятки, сотни и тысячи раз "рыться" в "архивах казуистики" в поисках соответствующих причинно-следственных, пространственно-временных и вероятностных связей, имеющих значение для установления правильной взаимосвязи между уликами, объективной и всесторонней оценки речей прокурора и адвоката. В подобных ситуациях эмоциональные сигналы совести выступают в роли "повивальной бабки", способствующей рождению интуитивной догадки - идеи, помогающей синтезировать, связать в единое целое внешне противоречивые факты, обстоятельства, имеющие значение косвенных улик, понять их общее происхождение от расследуемого события, действий причастных к нему лиц, используемых ими сил и средств.

С точки зрения психофизиологии такое активизирующее воздействие эмоциональных сигналов совести на аналитико-синтетическую деятельность при оценке косвенных улик в условиях неочевидности объясняется тем, что, как отмечает академик П.К.Анохин, в эмоционально "заряженном" мозгу "образуется среда, богатая возможностями всяких ассоциаций... в момент, когда энергетические заряды поступают в кору больших полушарий... появляется возможность соединения тех жизненных впечатлений, тех элементов нашего опыта, которые раньше не соединялись"*(233).

При оценке и использовании косвенных улик в процессе доказывания совесть, ее эмоциональные сигналы не только помогают синтезировать, правильно объяснить фрагментарную доказательственную информацию, имеющую значение косвенных улик, построить на ее основе "мозаичную" картину расследуемого события, но и выступают в роли эмоционального "стража", контролирующего, чтобы при оценке и использовании улик субъекты доказывания не рисовали в своем воображении, в своем обвинительном заключении, в своей обвинительной или защитительной речи произвольные картины расследуемого прошлого события, не соответствующие объективной реальности.

При доказывании на основании косвенных улик лежащие в основе жизненного опыта присяжных заседателей "архивы казуистики", хранящиеся в них схемы причинно-следственных, пространственно-временных и вероятностных связей между предметами и явлениями объективной действительности выступают в качестве практического критерия истины при оценке доказательств и обстоятельств дела, помогают формированию у присяжных заседателей правильного внутреннего убеждения по вопросам о фактической стороне дела и виновности на основании косвенных доказательств, "цементированию" их правильными бытовыми соображениями.

Об этом свидетельствуют следующие слова А.Ф.Кони из его обвинительной речи по делу об убийстве Белова: "Житейский опыт укажет, в каком порядке улики следуют одна за другой; для пополнения небольших пробелов между уликами явятся соображения, не произвольные, не отвлеченные, а почерпнутые из быта подсудимых, из их обстановки, из условий окружающей жизни, из общих свойств человеческой природы...: Они, как цементом, скрепят и сплотят улики между собой и образуют материал для обвинения в преступлении. Оно, это преступление, не будет доказано с точки зрения старого, отжившего суда, который имел дело с формами, с бумагою, но не с живым человеком, - оно будет видимо, оно будет чувствуемо с точки зрения нового суда, по совести и убеждению"*(234).

В суде присяжных черпаемые из глубокого родника народной жизни бытовые соображения образуют материал не только для обвинения, но и для защиты. "Всякий участвующий в деле адвокат, - пишет американский юрист У.Бернэм, - в сущности добивается от присяжных, чтобы они сказали нечто следующее: "Это дело в вашем изложении в точности совпадает с моим опытом, моими представлениями о том, как такие вещи происходят на практике"*(235).

При оценке показаний и судебных речей извлекаемые по эмоциональным сигналам совести из глубин памяти присяжных схемы причинно-следственных, пространственно-временных и вероятностных связей между предметами и явлениями окружающей реальности выступают в роли своеобразного внутреннего "детектора", "оселка", на котором совесть присяжных поверяет правдивость и достоверность показаний и судебных речей.

Поэтому для оказания на присяжных заседателей эффективного воздействия связь между уликами в обвинительной и защитительной речах не должна быть произвольной, а должна основываться на правильных бытовых соображениях, отражающих реальные причинно-следственные, пространственно-временные и вероятностные связи объективной реальности, ибо только такие бытовые соображения способны "сцементировать" или "расшатать" улики и основанное на них обвинение и сформировать у присяжных правильное внутреннее убеждение "по совести" о виновности или невиновности подсудимого.

С учетом сказанного можно сделать следующие выводы о роли совести в процессе доказывания:

1. Совесть выполняет в процессе доказывания две основные взаимосвязанные функции, способствующие активной жизненной позиции субъектов доказывания, сознательному выполнению ими служебного и гражданского долга, эффективной переработке доказательственной информации: 1) функцию нравственного самоконтроля, эмоционального "стража" соблюдения субъектами доказывания презумпции невиновности и правил уголовного судопроизводства, обеспечивающих беспристрастность и справедливость предварительного и судебного следствия; 2) функцию эмоциональной активизации познавательно-волевых процессов при построении, логической разработке и проверке версий, собирании, проверке, оценке и использовании доказательств, что способствует поддержанию интеллектуально-волевых процессов субъектов доказывания на уровне, обеспечивающем эффективное преобразование вероятностного знания в достоверное знание о виновности или невиновности заподозренного человека.

2. Совесть субъектов доказывания функционирует в неразрывном единстве с их здравым смыслом, т.е. с их естественной логической способностью и житейским опытом, ядро которого составляет "архив казуистики" - хранящиеся в памяти данные о причинно-следственных, пространственно-временных и вероятностных связях между предметами и явлениями окружающей действительности. Своими эмоциональными сигналами совесть способствует актуализации, активному извлечению из "архивов казуистики", переводу из области подсознания в сферу сознания субъектов доказывания всей полезной информации, помогающей обнаружить и переработать текущую доказательственную информацию, что имеет особенно важное значение при доказывании на основании косвенных улик.

3. При доказывании на основании косвенных доказательств для активизации здравого смысла и совести присяжных обвинитель и защитник, анализируя в своих речах косвенные улики, их взаимосвязи, должны приводить соответствующие житейскому опыту присяжных правильные бытовые соображения, "цементирующие" или "расшатывающие" улики и основанное на них обвинение, и таким образом способствовать формированию у присяжных правильного внутреннего убеждения "по совести" о виновности или невиновности подсудимого.

Следует особо отметить, что всякие попытки произвольной интерпретации в защитительной или обвинительной речах косвенных улик с целью исказить фактическую сторону дела в суде присяжных неуместны не только из этических соображений, но и потому, что находящиеся в распоряжении коллегии присяжных заседателей 12 "архивов казуистики", содержащих разнообразные схемы причинно-следственных, пространственно-временных и вероятностных связей между предметами и явлениями окружающей действительности, представляют собой мощнейший "детектор лжи", обладающий повышенной чувствительностью к улавливанию фальши, неискренности, "натяжек", любых форм человеческой лжи. Поэтому любая попытка адвокатов и прокуроров ввести в заблуждение присяжных заседателей, сформировать у них ошибочное внутреннее убеждение по вопросам о виновности представляет собой необоснованный риск, который особенно не оправдан со стороны адвоката, ввиду того что свое негативное отношение к плутующему правозащитнику присяжные невольно переносят на его подзащитного.

3.3. Типы человеческой совести и их проявление в уголовном судопроизводстве

 3.3.1. Идеальный тип человеческой совести                              

 3.3.2. Авторитарный тип человеческой совести                           

 3.3.3. Гуманистический тип человеческой совести                        

В зависимости от системы ценностных ориентаций субъектов деятельности и общения, которые лежат в основе их нравственного сознания, человеческую совесть можно разделить на три типа: идеальный тип человеческой совести; авторитарный тип человеческой совести; гуманистический тип человеческой совести.

3.3.1. Идеальный тип человеческой совести

Яркий образ идеального судьи с совершенной совестью, который не только хочет, но и может быть справедливым, нарисовал Ф.Ницше: "Поистине никто не имеет больших прав на наше уважение, чем тот, кто хочет и может быть справедливым. Ибо в справедливости совмещаются и скрываются высшие и редчайшие добродетели...: Рука справедливого, правомочного творить суд, уже не дрожит больше, когда ей приходится держать весы правосудия; неумолимый к самому себе, кладет он гирю за гирей, взор его не омрачается, когда чаша весов поднимается и опускается, а голос его не звучит ни излишней суровостью, ни излишней мягкостью, когда он провозглашает приговор. Если бы он был просто холодным демоном познания, то он распространял бы вокруг себя ледяную атмосферу сверхчеловечески ужасного величия, которой мы должны были бы страшиться, а не почитать ее; но он, оставаясь человеком, пытается от поверхностного сомнения подняться к строгой достоверности, от мягкой терпимости - к императиву "ты должен", от редкой добродетели великодушия - к редчайшей добродетели справедливости... стремится к истине не как к эгоистическому предмету обладания для отдельного лица...: к истине как к вселенскому суду, а отнюдь не как к пойманной добыче и радости одинокого охотника:... Лишь поскольку правдивый человек обладает безусловной решимостью быть справедливым, постольку можно видеть нечто великое в...: стремлении к истине, тогда как для более тупого взора с этим стремлением к истине сливается обыкновенно целый ряд самых разнообразных инстинктов, как то: любопытство, бегство от скуки, зависть, тщеславие, страсть к игре - инстинктов, которые не имеют ничего общего с истиной. Поэтому, хотя мир кажется переполнен людьми, которые "служат истине", тем не менее добродетель справедливости встречается очень редко... мало кто воистину служит истине, ибо лишь немногие обладают чистой волей быть справедливыми, а из числа последних лишь самые немногие достаточно сильны, чтобы быть справедливыми. Совершенно недостаточно обладать только волей к истине: и наиболее ужасные страдания выпадают на долю людей, обладающих стремлением к справедливости, но без достаточной силы суждения; поэтому интересы общего благосостояния требуют прежде всего самого широкого посева способности суждения, которое позволило бы нам отличать фанатика от судьи и слепую страсть творить суд от сознательной уверенности в праве судить. Но где найти средства для насаждения такой способности суждения? Поэтому люди, когда им говорят об истине и справедливости, осуждены испытывать вечную боязливую неуверенность в том, говорит ли с ними фанатик или судья"*(236).

В этом высказывании очень рельефно представлено содержание идеального типа человеческой совести, его основные элементы, благодаря которым судья не только проникается сознательной уверенностью в праве судить, но и действительно способен "воистину служить истине", правильно и справедливо разрешать дело "по совести". Для этого он прежде всего должен обладать "чистой волей", т.е. безусловной решимостью быть справедливым, и стремлением к истине как к "вселенскому суду", а также соответствующими этим нравственно-волевым и интеллектуальным побуждениям нравственными добродетелями: честностью, правдивостью, принципиальностью, чувством ответственности, объективностью, беспристрастностью, великодушием, мягкой терпимостью к людям и т.п.

Для правильного и справедливого разрешения дела "по совести" судья должен обладать не только "добрым сердцем", но и "разумом сердца" - достаточным потенциалом здравого смысла, т.е. естественной логической способности суждения и житейского опыта, от которых, как уже отмечалось, зависят сила, зрелость и точность его суждений, умозаключений при разрешении дела.

Кроме того, все эти драгоценные человеческие качества высочайшей нравственной и интеллектуальной пробы, которые не у всякого найдешь, у судьи с идеальным типом совести сочетаются с совершенным отсутствием лени ума, праздного любопытства, отношения к подсудимому как к пойманной добыче и прочих "охотничьих инстинктов", зависти, тщеславия и других нравственных пороков, которые в той или иной степени проявляются почти у каждого человека, и поэтому люди предпочитают великодушно называть их "человеческими слабостями".

Совершенно очевидно, что счастливое сочетание всех необходимых для правильного, справедливого разрешения дела достоинств и полного отсутствия "человеческих слабостей", являющихся потенциальным источником судебного произвола, среди обыкновенных людей практически не встречается. В полной мере всеми этими добродетелями может обладать только сам Создатель, а не простые смертные. Перефразировав высказывание Цицерона о природе, можно сказать, что Создатель не сотворил на Земле никого с совершенной во всех отношениях совестью, но, как бы опасаясь, что ему нечего будет дать остальным, если отдаст все совершенства одному, он каждому дал свои достоинства вместе с каким-нибудь недостатком.

И человечество настолько смирилось с этим, что, по свидетельству известного польского философа и писателя Владислава Татаркевича, "мораль стремления к совершенству не будит всеобщей симпатии. Не только потому, что эта идея слишком трудна и потому ненадежна... Более того: мы видим, что стремление к совершенству легко будит в людях чувство самодовольства и превосходства, те черты, которые называют фарисейскими. И точно так же известно, что это стремление часто является эгоцентричным и дает худшие результаты в моральном и общественном плане, чем поведение экстравертивное, основанное не на собственном совершенстве, а на доброжелательности и доброте по отношению к другим"*(237).

На грешной Земле совесть, в которой выражаются присущие человеческой природе достоинства и недостатки, проявляется в различных формах гуманистической и авторитарной совести. Эти типы человеческой совести в той или иной степени (в различных пропорциях) свойственны каждому человеку. В процессе социализации индивида (воспитания, образования и деятельности) уникальное сочетание авторитарной и гуманистической совести формируется под влиянием условий жизни, воспитания и деятельности личности.

Конкретное проявление авторитарного и гуманистического типа совести в деятельности и общении зависит не только от устойчивых индивидуально-психологических особенностей и временного психического или психофизиологического состояния личности, но и от внешних условий деятельности, нравственного "микроклимата" в коллективе или группе, ценности которых разделяет данная личность, сложившейся жизненной ситуации, обстановки, в которой человек принимает решение, требующее нравственного выбора.

3.3.2. Авторитарный тип человеческой совести

Сущность этого типа совести и его обычные проявления очень точно определил и описал Э.Фромм: "Предписания авторитарной совести опираются не на собственные ценностные суждения, а исключительно на требования и запреты, санкционированные авторитетом. Если подобным нормам случится быть хорошими, то и совесть будет направлять действия человека по хорошей стезе. Однако они выступают как нормы совести не потому, что хорошие, а потому, что предписаны авторитетом. Так что, окажись эти нормы плохими, они тоже будут элементом совести. К примеру, человек, полностью уверовавший в Гитлера, совершая отвратительные, бесчеловечные поступки, мог думать, что ведет себя согласно совести... Наличие внешнего авторитета, к которому человек относится с благоговейным страхом, - это источник, постоянно подпитывающий интернализованный авторитет - совесть. Если бы авторитет не существовал в действительности, т.е. если бы человек не имел оснований его бояться, тогда авторитарная совесть ослабла бы и утратила силу..."*(238).

Таким образом, "содержание авторитарной совести складывается из предписаний и запретов авторитета; ее сила коренится в эмоциях страха и преклонении перед авторитетом. Чистая совесть... это сознание того, что ты угодил авторитетам (внешним или интернализированным), а нечистая совесть - это сознание того, что ты не угодил им"*(239).

Сразу же отметим, что авторитарным типом совести обладают не только "законченные негодяи", но и вполне добропорядочные люди, находящиеся в зависимом положении от других людей, которые являются для них формальными или неформальными лидерами, авторитетами. Например, ярко выраженным авторитарным типом совести обладал министр юстиции Российской империи граф В.Н.Панин. В беседе с великой княгиней Еленой Павловной Александр II говорил: "Вы не знаете характер графа Панина... У него вовсе нет убеждений, и будет только одна забота угодить мне". Сам Панин утверждал: "У меня есть убеждения... сильные убеждения. Напрасно иногда думают противное. Но по долгу верноподданнической присяги я считаю себя обязанным прежде всего узнавать взгляд государя императора. Если я каким-либо путем, прямо или косвенно, удостоверюсь, что государь смотрит на дело иначе, чем я, я долгом считаю тотчас отступить от убеждений и действовать даже наперекор им с той или даже большей энергией, как если бы я руководствовался своими собственными убеждениями"*(240).

Авторитарным типом совести обладают многие высокопоставленные и мелкие чиновники, которые во всех других отношениях могут быть не просто замечательными людьми, но и образцами для подражания.

Так, герой романа братьев Вайнеров "Эра милосердия" сотрудник МУРа старший лейтенант Шарапов, который многократно проявлял невероятное мужество и находчивость при столкновении с преступниками, убедившись в невиновности подозреваемого Груздева, не сумел настоять на его освобождении, после того как на него "цыкнул" капитан Жеглов: "И больше об этом хватит, старший лейтенант Шарапов". Дальше следует нравственный монолог, во время которого младший по званию умудряется не только убаюкать свою совесть, но и показать старшему "кукиш в кармане": "Замолчал он, и мне как будто говорить нечего стало, хотя и вертелось у меня на языке, что Жеглов - это еще не МУР, что во всем этом нет логики и нет справедливости, но как-то заклинил он меня своим окриком: ведь я как-никак военная косточка и пререкаться с начальством в молодые еще годы отучен"*(241).

Здесь очень точно подмечена характерная черта "служивых" людей, которым трудно проявлять гражданское мужество, принципиальную позицию при столкновении с формальным лидером, который для них является начальником. Все они в той или иной степени страдают комплексом гоголевского смотрителя училищ Луки Лукича: "Я, признаюсь, так воспитан, что, заговори со мною одним чином кто повыше, у меня просто и души нет, и язык как в грязь завязнул".

Таким образом, Луку Лукича воспитали не родители, а унылая и беспросветная чиновничья жизнь, построенная на началах жесткой субординации, давления бестолковых формальных лидеров с авторитарным типом совести, о чем свидетельствуют его сетования: "Упаси вас Бог служить по ученой части: всего боишься, всякий тебя поучает и хочет показать, что он тоже умный человек".

В уголовном процессе авторитарный тип совести с комплексом Луки Лукича проявлялся у народных заседателей под влиянием противоестественных процессуальных условий, при которых вопреки указаниям здравого смысла о том, что "в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань", в одну судебную коллегию объединяются для совместного решения всех вопросов, в том числе и правовых, два народных заседателя и председательствующий судья-профессионал, который по воле законодателя становится не только формальным, но и неформальным лидером. Под давлением его авторитета народные заседатели, понимая, что они сами ничего не решают и своим присутствием только символизируют торжественность судебной обстановки, превращались в послушных "кивал".

В этих условиях у судьи-профессионала постепенно формируется авторитарно-бюрократический тип совести, чему способствует и профессиональная деформация, обусловленная привыканием к судейскому ремеслу.

Основные проявления авторитарно-бюрократической совести профессиональных судей один из первых дореволюционных исследователей суда присяжных в России - Н.Д.Сергиевский: "Суд коронный теряет мало-помалу способность быть живым органом общественной совести; коронный судья может знать отлично закон, но жизнь от него ускользает. Сидя за своим кодексом, он забывает, что жизнь в своем развитии не ждет формальных определений закона, что возникают новые отношения, новые явления, не подходящие под старые условия, которые предусмотрены законом. Судья изо дня в день сталкивается с преступником, и в нем мало-помалу притупляется чувство сострадания к падшему человеку; в каждом преступнике он начинает видеть простой объект для приложения наказаний. Кроме того, обязанность судьи, налагающего наказание, состоит в подведении частного случая под общую норму закона. Умение и беспристрастие его выражаются более всего в том, что он облагает одинаковые преступления одинаковыми наказаниями... Поэтому он в бесконечном разнообразии юридических и фактических отношений неизбежно старается уловить общие родовые черты и по ним классифицирует деяния, подлежащие его обсуждению; постепенно он теряет охоту и способность вглядываться во внутреннее значение проходящих перед его глазами фактов и в индивидуальные черты действующих лиц. В каждом новом деле он старается прежде всего схватить ту общую сторону, которою оно соприкасается с массой других, по внешнему виду подобных дел, и все менее и менее интересуют его особенности, лежащие в личности преступника и обстоятельствах преступления. Несмотря на все разнообразие обстановки действующих лиц, он видит в них только нарушителей закона, которые должны быть наказаны; из двух интересов, которыми обусловливается наказание, интереса общественного и интереса частного, лица подсудимого, первый все более и более заслоняет в его глазах второй. Чем искуснее он становится в применении закона, тем одностороннее определяет он деяния; навык облегчает ему решение юридического вопроса, вопроса о наказании, и притупляет его взгляд при рассмотрении фактической стороны, т.е. вопроса о факте и виновности..."*(242).

Формированию у профессиональных судей авторитарно-бюрократического типа совести способствует и их зависимость от государства, которое им и прокурорам платит жалованье. Причем, как остроумно подметил Г.Джаншиев, "зависимость чиновника от правительства прямо пропорциональна получаемому содержанию, т.е. чем выше содержание, тем больше зависимость"*(243), и поэтому они вообще предрасположены в первую очередь "блюсти" публичные, государственные интересы. Когда судья-профессионал и прокурор в своем стремлении исправно отработать положенное им жалованье чрезмерно увлекаются публичными интересами в ущерб частным интересам потерпевшего или подсудимого, рождается следственный, прокурорский и судебный произвол.

Этому произволу способствует зависимость следователей, прокуроров и судей от их начальников и начальников их начальников, над которыми тоже есть начальники. Чем выше место чиновника в этой гигантской чиновничьей пирамиде, тем больше у него возможность оказать хотя бы косвенное, хотя бы незначительное, почти незаметное и неуловимое для окружающих, но влияние на своего собрата по казенной службе - следователя, прокурора и судью.

Накануне Судебной реформы 1864 г. это хорошо понимали даже консервативно настроенные законодатели, о чем свидетельствует записка Государственного совета о преобразовании судебной части: "В делах судебных могут быть нередко заинтересованы или непосредственно, или в качестве покровителей подсудимых лица, начальствующие над судьями или вообще сильные по своему положению в обществе. Такие лица имеют множество средств, не роняя внешнего достоинства, дать судье почувствовать их влияние. Конечно, судья, проникнутый чувством своего долга, не станет торговаться с совестью для угождения кому бы то ни было. Но учреждения, имея дело с действительным, а не идеальным порядком вещей, не могут не принимать в расчет людских страстей и слабостей..."*(244).

Особенно подвержены внешним влияниям бессовестные и недалекие судьи. Впрочем, такие судьи, даже если на них не оказывается внешнее влияние и они лишены личных пристрастий, являются источником повышенной опасности для правосудия уже вследствие своей душевной неразвитости и отсутствия чувства ответственности, что является одним из самых опасных проявлений авторитарно-бюрократической совести. Одной из причин Судебной реформы 1864 г., венцом которой явилось введение суда присяжных, было то, что в российских судах нередко восседали именно такие судьи. "Знатоки нашей старой уголовной практики, - пишет Г.Джаншиев, - удостоверяют, что в старых судах было немало случаев осуждения невинных, вызванных не пристрастием судей, а исключительно близорукостью, халатностью и неспособностью их отвлечься от усвоенных долгою практикой привычек и рутины"*(245).

Не гарантируют надежной защиты частных и общественных интересов от различных проявлений авторитарно-бюрократической совести и выдающиеся способности очень ответственного профессионального судьи, ибо, чем выше его способности, тем больше он предрасположен мечтать стать "судебным генералом", тем больше боится, чтобы его приговор не "поломали" вышестоящие "судебные генералы" и, следовательно, тем больше он озирается на мнения своих непосредственных судебных начальников и их начальников из надзорных инстанций, ориентируется в своих решениях на выработанные судебной практикой "стандарты доказанности".

Чем более умен и компетентен судья-профессионал с авторитарно-бюрократической совестью, тем более опасен чинимый им произвол, который по своей изощренности, общественной опасности, особенно для интересов потерпевшего и подсудимого, может превосходить произвол административный. На это еще в 1911 г. обращал внимание Л.Е.Владимиров в своем "Пособии для уголовной защиты": "Давняя традиция нашей интеллигенции предписывала всегда гнушаться произвола административного. Но на свете есть еще и произвол судебный, тем более страшный, что он всегда прикрыт от всяких нареканий непроницаемой чешуей - формальною законностью. Но законность, могущая идти против справедливости, и притом в безупречной со стороны буквы форме, составляет гнет даже более тяжкий, чем открытый произвол администрации"*(246).

Поистине, как остроумно заметил Г.Лихтенберг, чтобы поступить справедливо, нужно знать очень немного, но чтобы с полным основанием творить несправедливость, нужно основательно изучить право.

Надо откровенно признать, что во многих случаях те проявления завуалированного судебного произвола, которые юристы предпочитают называть "судебными ошибками", по существу являются изощренным юридическим плутовством, на которое привыкла сквозь пальцы смотреть авторитарно-бюрократическая совесть профессиональных судей, например, когда судья берет на себя смелость сделать окончательный вывод по существу дела, но этот вывод не соответствует фактическим обстоятельствам, вследствие чего невиновный признается виновным. Это особенно опасно в тех случаях, когда судья-профессионал сомневается в доказанности преступления и в то же время осознает, что при существующих заниженных "стандартах доказанности", выработанных судебной практикой, он все равно ничего не добьется. Если он не поступит "как все", т.е. в соответствии с этими стандартами, то приговор может быть отменен и другой судья все равно вынесет приговор, соответствующий устоявшейся практике по сходным делам*(247).

Еще более убедительные доводы для того, чтобы успокоить свою совесть, профессиональный судья находит, когда совершено тяжкое преступление, вызывающее у него и у публики чувство гнева и возмущения. В подобных случаях он понимает, что при данной совокупности доказательств осуждение невиновного исключается не в полной мере, но эмоционально не может устоять перед вынесением обвинительного приговора, тем более что надеется на поддержку общественности и "снисходительность" вышестоящих инстанций*(248).

Такая "гибкая" совесть обычно не присуща присяжным заседателям, которые в подобных нравственно-конфликтных ситуациях скорее оправдают преступника, чья вина не доказана с несомненностью, чем осудят невиновного.

Как временным судьям присяжным не присущи и другие нравственные недостатки профессиональных судей, обусловленные их профессиональной деформацией: привыканием к человеческим страданиям, равнодушием к подсудимому, его судьбе, нежеланием вникать в обстоятельства, смягчающие ответственность виновного*(249), формализмом и другими проявлениями авторитарно-бюрократической совести служителей Фемиды. "И что ужаснее всего, - пишет Л.Е.Владимиров, - подсудимый везде, со всех сторон, куда ни повернется, в царстве Фемиды встречает людей, смотрящих на его дело, на его жизнь лишь как на материал интересный или неинтересный, "большое" или "обыкновенное" дело, "выигрышное" или "невыигрышное", подвигающее в карьере или безразличное. Только одни присяжные заседатели слушают дело без всяких посторонних соображений"*(250). Здесь мы подошли к рассмотрению следующего типа человеческой совести.

3.3.3. Гуманистический тип человеческой совести

Обращая внимание на принципиальное отличие этого типа совести от авторитарного, Э.Фромм пишет: "Гуманистическая совесть - это не интернализированный голос авторитета, которому мы стараемся угодить и недовольства которого мы боимся; это наш собственный голос, не зависящий от внешних санкций и одобрений"*(251).

Сущность гуманистической совести заключается в готовности человека "прислушиваться к голосу собственной человечности вне зависимости от чьих бы то ни было распоряжений"*(252).

Нравственной основой гуманистического типа совести является стремление человека к истине и справедливости. Э.Фромм, отмечая, что "стремление человека к справедливости и истине является неотъемлемой чертой человеческой природы", обосновывает это анализом природы человека, как социальной, так и индивидуальной: "В ней мы обнаруживаем, что для каждого бесправного идеи справедливости и истины - важнейшее средство в борьбе за свою свободу и развитие. Наряду с тем что большая часть человечества на протяжении его истории была вынуждена защищать себя от более сильных групп, которые подавляли и эксплуатировали ее, каждый индивид в детстве проходит период бессилия"*(253).

Для обоснования на индивидуально-психологическом уровне того, что человеческой природе присуще стремление к истине и справедливости, можно сослаться на высказывание И.Канта: "Ничто не возмущает нас больше, чем несправедливость; все другие виды зла, которые нам приходится терпеть, ничто по сравнению с ней... Мы движимы сочувствием к несчастиям и беде других в такой же мере, как и к нашим собственным"*(254).

Любой человек предрасположен к такому сочувствию и сопереживанию хотя бы потому, что и сам опасается подобных бед и несчастий, порожденных различными формами зла, произвола, несправедливости. Как подметил Ф.Ларошфуко, "у большинства людей любовь к справедливости - это просто боязнь подвергнуться несправедливости"*(255).

В принципе стремление к истине и справедливости как общечеловеческое качество в той или иной степени присуще и присяжным, и судьям. Но присяжные заседатели превосходят профессиональных судей в этой человеческой способности, потому что им как временным судьям и народным представителям больше свойственна боязнь подвергнуться несправедливости, а значит, и боязнь принять ошибочное судебное решение; они более способны к эмпатии, умению сочувствовать, сопереживать людям, их стремлению к истине и справедливости, их желанию защитить личные права и интересы, и поэтому они превосходят судей и в способности поставить себя на место потерпевшего, виновного или невиновного подсудимого, войти в его положение, "влезть в его шкуру".

Сама новизна положения присяжных, временно исполняющих судебные функции, вносит в их суждения такую свежесть и серьезность, какую трудно найти у судьи-профессионала. Непривычка к судебной деятельности заставляет присяжных внимательно приглядываться к особенностям каждого дела, индивидуализировать его. "...Эта способность, - отмечает Г.Джаншиев, - сообщается суду только присоединением к нему присяжных из народа, относящихся к подсудимому как люди, не заеденные судебной рутиной, с живым интересом, а не как к очередному N для свода статистических сведений".

В отличие от народных заседателей, действующих по подсказке председательствующего, и профессиональных судей, озирающихся в своих решениях на разъяснения вышестоящих многочисленных судебных начальников и инстанций, присяжные заседатели при разрешении дела ориентируются на подсказку только одного "начальника" - своей совести.

Следовательно, по-настоящему свободой воли, необходимой для оценки исследуемых в суде доказательств, правильного и справедливого разрешения дела на основании истинного внутреннего убеждения "по совести", обладают только присяжные, которые при осуществлении правосудия являются не мнимыми (как народные заседатели), а подлинными выразителями общественной гуманистической совести.

Этому способствует процессуальная форма суда присяжных, которая активизирует у присяжных заседателей общечеловеческие потребности и чувства, лежащие в основе общественной гуманистической совести, что обостряет их нравственную и интеллектуальную чувствительность.

3.4. Общечеловеческие потребности и чувства, лежащие в основе общественной гуманистической совести коллегии присяжных заседателей

Одной из важнейших детерминант стремления присяжных заседателей к истине и справедливости при разрешении сложных уголовных дел в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях является то, что они сочувствуют и сопереживают общечеловеческим потребностям и чувствам потерпевшего и подсудимого, их родственников, близких им людей.

Важнейшими общечеловеческими потребностями и чувствами, лежащими в основе общественной гуманистической совести коллегии присяжных заседателей, являются потребность в защите свободы и безопасности личности и других прав человека, альтруистическая потребность добра, потребность следовать принятым в данном обществе социальным нормам и потребность в правде, а также вызванные удовлетворением или неудовлетворением этих потребностей чувства. На актуализацию и активизацию в сознании и подсознании присяжных заседателей этих потребностей и чувств направлены и торжественная процедура принятия присяги, и разъяснение присяжным их прав и обязанностей, и напутственное слово председательствующего, и речи сторон.

В качестве примера нравственно корректной "настройки" присяжных на гуманистическую "волну" путем актуализации и активизации у них общечеловеческих потребностей и чувств можно привести следующий фрагмент из речи С.А.Андреевского по делу Кронштадтского банка, в котором адвокат с этой целью удачно обыграл выражение "суд улицы": "Еще недавно один публицист дерзнул назвать суд присяжных "улицей". Но вопреки намерениям автора я вижу в этом слове не унижение или поругание суда присяжных, а такую характеристику его, в которой метко соединены едва ли не самые дорогие черты этого суда. И правда: пусть вы - улица! Мы этому рады. На улице свежий воздух; мы бываем там все без различия, именитые и ничтожные; там мы все равны, потому что на глазах народа чувствуем свою безопасность; перед улицей никто не позволит себе бесстыдства - вспомним и похороны, о которых говорил вчера прокурор; когда вы на улице провожаете близкого покойника, незнакомые люди снимут шапку и перекрестятся... На улице помогут заболевшему, подадут милостыню нищему, остановят обидчика, задержат бегущего вора! Когда у вас в доме беда - грабеж, убийство, пожар - куда вы бежите за помощью? На улицу. Потому что там всегда найдутся люди, готовые служить началам общечеловеческой справедливости. Вносите к нам, в наши суды, эти начала... Приходите судить с улицы, потому что сам законодатель пожелал брать своих судей именно оттуда, а не из кабинетов и салонов"*(256).

Образно обыгрывая выражение "суд улицы", С.А.Андреевский под "улицей" имел в виду обыкновенных, простых людей, знающих жизнь, которые в большей степени способны служить началам общечеловеческой справедливости, сочувствовать и сопереживать потребностям и чувствам попавшего в беду человека, чем оторванные от жизни люди с кабинетными или салонными занятиями.

Способность судебного оратора произнести качественную судебную речь, активизирующую в сознании и подсознании присяжных заседателей общечеловеческие потребности и чувства, лежащие в основе общественной гуманистической совести коллегии присяжных заседателей, зависит от правильного понимания оратором содержания этих потребностей и чувств, к рассмотрению которых мы приступаем.

Потребность в защите свободы и безопасности личности и других прав человека. К этим правам относятся право на жизнь, свободу и безопасность личности, на равенство перед законом; право на защиту от произвольного ареста, задержания или изгнания, от рабства и подневольного существования, от пыток и жестокого обращения, от произвольного вмешательства в личную и семейную жизнь; право на труд и другие неотъемлемые права и свободы, которые индивид обретает в силу рождения*(257).

Альтруистическая потребность добра. Эта потребность, которую еще называют потребностью "для других", выражается в присущем в той или иной степени каждому человеку естественном желании заботиться о благе других людей, нуждающихся в помощи, готовности оказывать им действенную и бескорыстную помощь, не считаясь с личными интересами. Альтруистическая потребность добра обусловлена способностью человека к эмоциональному резонансу, т.е. сопереживанию эмоционального состояния другого человека, нуждающегося в помощи*(258).

Побуждаемое этой потребностью альтруистическое поведение отличается двумя существенными признаками. Первый из них проявляется в оказании действенной помощи другому человеку, который нуждается в этой помощи. Такое альтруистическое поведение может быть направлено на благо не только своих родных, близких, но и совершенно незнакомого человека, который беспомощен, слаб, немощен, покалечен, болен, устал, унижен, оскорблен, отвержен, одинок, потерпел поражение, испытывает душевное смятение и т.п.

Второй существенный признак альтруистического поведения заключается в том, что действенная помощь другому человеку ради его блага оказывается бескорыстной, т.е. без ожидания каких-либо внешних наград и без расчета на взаимность. Как справедливо заметил известный немецкий психолог Хайнц Хекхауден, "если помощь оказывается по сути с расчетом на взаимность, т.e. с расчетом на будущую компенсацию, то она теряет свой альтруистический характер"*(259).

Пожалуй, единственная "корысть" альтруистического поведения заключается в том, что человек, совершивший альтруистический поступок, обретает внутреннее удовлетворение, душевное спокойствие, чувство спокойной совести, т.е. не испытывает угрызений совести. Только на такую "внутреннюю награду" рассчитывает подлинный альтруист. И в этом его принципиальное отличие от "героя", спасающего своего ближнего в расчете на взаимность, на "достойную компенсацию" либо на "награду Родины".

Еще раз заметим, что альтруистическая потребность добра в той или иной степени присуща каждому здоровому человеку, так же как и эгоистическая потребность добра для самого себя. Но для того чтобы в процессе удовлетворения этих естественнейших человеческих потребностей не создавать проблемы себе, своим близким, другим людям и обществу, каждый здравомыслящий человек в деятельности и общении должен избегать двух крайностей.

Первая крайность заключается в том, что человек становится преимущественно эгоистом, в котором доминирует и подавляет добрые порывы человеческой души эгоистическая установка делать добро только для себя. "Черный мундир" чистого (идеального) эгоиста нередко примеряют на себя честолюбивые молодые люди, которые "метят в Наполеоны". По этому поводу П.В.Симонов и П.М.Ершов справедливо замечают: "Иногда (особенно часто это бывает с молодыми людьми) кажется: "все люди эгоисты, каждый хлопочет о себе; забота о ближнем, альтруизм - досужая выдумка...", и человек многие годы пытается обходиться без удовлетворения потребности "для других", а то, что он все-таки делает по природной доброте, он рассматривает как свою слабость или глупость. Но потребность "для других" неуничтожима. В итоге человек приходит к удручающему одиночеству, к созерцанию своей полной ненужности. Остается заводить домашнюю собачку, чтобы было о ком заботиться"*(260).

В то же время опасно впадать и в другую крайность - некритический альтруизм. Один человек не может помочь всем - это очевидно, поэтому приходится выбирать и субъекта помощи, и ее вид. Рафинированного альтруиста обычно отличает непонимание окружающей реальности, прежде всего людей, с которыми он общается, одаривая их своими непомерными щедротами. Бездушный альтруизм граничит с эгоизмом, объективно и субъективно приводит к тому, что идеальный альтруист, так же как и идеальный эгоист, приносит себе, окружающим и обществу больше зла, чем добра, и в конце концов испытывает душевное и материальное банкротство.

В "Тимоне Афинском" Шекспир изобразил прекрасного человека, рожденного, по его словам, "для благотворительности", раздающего свое имущество направо и налево и... создающего вокруг себя толпу паразитов. В конце концов он разоряется и становится неизлечимым мизантропом. По этому поводу Шекспир говорит устами Флабия: "Какая странная судьба, что мы всегда более грешим именно тогда, когда слишком благодетельствуем другим!"*(261).

По-видимому, основная причина неадекватной альтруистической или эгоистической деятельности заключается не в избытке или недостатке альтруистической потребности добра, а в дефиците здравого смысла, поскольку именно этот недостаток лишает человека способности принимать разумные, ответственные, взвешенные решения с учетом их последствий для себя, других людей и всего общества.

Для мудрого, здравомыслящего человека характерно повышенное чувство ответственности за принятие решений, в том числе удовлетворяющих его альтруистическую потребность добра. В основе этого чувства ответственности лежит осознание:

1) объективной необходимости оказания конкретной помощи другому человеку в конкретной жизненной ситуации;

2) своих личных возможностей (сил, средств, умений и навыков) оказать своевременную и достаточную действенную помощь нуждающемуся в ней человеку.

Наглядное представление об этом дает притча о сострадательном самаритянине:

"...Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым.

По случаю один священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо.

Так же и левит, быв на том месте, подошел, посмотрел и прошел мимо.

Самаритянин же некто, проезжая, нашел на него, и, увидев его, сжалился, и, подошед, перевязал ему раны, возливая масло и вино; и, посадив его на своего осла, привез его в гостиницу и позаботился о нем; а на другой день, отъезжая, вынул два динария, дал содержателю гостиницы и сказал ему: позаботься о нем; и, если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе"*(262).

Нетрудно заметить, что поведение самаритянина, к которому его побудила альтруистическая потребность добра, разумно, потому что оно основано на чувстве личной ответственности, обусловленном трезвой, здравомыслящей оценкой объективной необходимости оказания помощи ограбленному и истекающему кровью человеку, а также личных возможностей оказать своевременную и достаточную помощь нуждающемуся.

Испытываемое человеком чувство личной ответственности в процессе принятия разумных решений, удовлетворяющих альтруистическую потребность добра, называется добросовестностью или совестливостью, которая является одним из проявлений чувства совести. Добросовестность, или совестливость, человека зависит не только от уровня развития у него нравственного сознания, совести, но и от логической способности рассуждать. На это обращал внимание еще Аристотель: "Так называемая совесть, которая позволяет называть людей совестящимися и имеющими совесть, - это правильный суд любого человека. Это подтверждается (вот чем): доброго мы считаем особенно совестливым, а иметь совестливость в иных вещах - это свойство доброты.

Совестливость же - это умеющая судить совесть доброго человека, причем судить правильно, а правилен (этот суд), когда исходит от истинно (доброго человека). Мы применяем понятия "совесть", "соображение", "рассудительность" и "ум" к одним и тем же людям и говорим, что они имеют совесть и уже наделены умом и что они рассудительные и соображающие... И если человек способен судить о том, с чем имеет дело рассудительность, то он соображающий..., добросовестный... или совестящийся, ибо доброта - общее свойство вообще всех добродетельных людей в их отношении к другому"*(263).

Проведенный анализ свидетельствует о том, что альтруистическая потребность добра, являясь общим свойством всех добродетельных людей, только тогда объективно приводит к поистине добрым и справедливым поступкам, когда человек, принимая решение, удовлетворяющее эту общечеловеческую потребность, руководствуется не только естественным человеческим желанием, но и указаниями здравого смысла и чувства личной ответственности, обусловленными осознанием объективной необходимости оказания конкретному человеку конкретной помощи в конкретной жизненной ситуации и своих личных возможностей для оказания такой помощи (сил, средств, знаний, умений и навыков).

Одной из важнейших детерминант правильного и справедливого альтруистического поведения является потребность следовать существующим в данном обществе социальным нормам. Эта потребность обусловлена тем, что содержащиеся в нравственных, религиозных, правовых и других социальных нормах правила, предписания, предостережения и запреты накладывают на действия человека социокультурные рамки, которые облагораживают взаимоотношения между отдельными гражданами, социальными группами и коллективами, защищают их от взаимного личного, группового или коллективного эгоизма, предупреждают, предостерегают каждого субъекта и окружающих людей от беспечных, неосмотрительных, неосторожных или умышленных общественно опасных действий. А это обеспечивает целостность социальной системы, ее стабильное, надежное функционирование, ее защиту от саморазрушения, самораспада, дезорганизующих действий тех или иных лиц и социальных групп*(264).

Лишь при соблюдении в обществе нравственных, религиозных, правовых и иных социальных норм, упорядочивающих взаимоотношения между его элементами, возможны подлинно духовная жизнь общества, подлинно гуманный, справедливый порядок взаимоотношений между отдельными людьми, организациями и должностными лицами, принятие ими здравомыслящих, ответственных, взвешенных, тщательно и всесторонне продуманных практических решений по удовлетворению различных потребностей с учетом последствий этих решений для себя, других людей и общества.

При принятии решения по вопросам о виновности в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях одной из важнейших детерминант правильного и справедливого разрешения их присяжными заседателями является актуализированная под влиянием процессуальной формы суда присяжных, речей председательствующего, обвинителя и защитника потребность следовать правовым нормам, которая помогает присяжным заседателям:

1) правильно определить меру удовлетворения альтруистической потребности добра при вынесении вердикта, т.е. своеобразную нравственную и правовую "черту", за которой добро для подсудимого превращается в произвол по отношению к потерпевшему и обществу;

2) осознать, понять и почувствовать социальную и личную ответственность за вынесение справедливого вердикта по вопросам о виновности: то, что каждый из них мог бы простить подсудимому как обыкновенный человек, он не всегда вправе прощать ему как присяжный заседатель, который, жалея подсудимого, должен пожалеть и потерпевшего и общество.

Следует особо отметить, что правовые нормы, закрепленные в них общеобязательные правила поведения мотивируют действенное стремление к истине и справедливости, поэтому их знание есть важное условие осмысленного творения добра. Знание правовых норм и понимание их смысла являются обязательной предпосылкой реальной гражданской дееспособности, т.е. способности осознавать и реализовывать свои права и обязанности. Незнание же законов и непонимание смысла содержащихся в них предписаний и запретов равносильно правовой невменяемости. Об этом прекрасно сказал И.А.Ильин:

"Народ, не знающий законов своей страны, ведет внеправовую жизнь или довольствуется самодельными и неустойчивыми зачатками права. Люди, не ведающие своих обязанностей, не в состоянии блюсти их, не знают их пределов и бессильны против вымогательства "воеводы", ростовщика и грабителя; люди, не знающие своих полномочий, произвольно превышают их или же трусливо уступают силе; люди, не знающие своих запретностей, легко забывают всякий удерж и дисциплину или оказываются обреченными на правовую невменяемость. Незнание положительного права ведет неизбежно к произволу сильного и запугиванию слабого. Мало того, оно делает невозможной жизнь в праве и по праву. Люди пребывают в состоянии животных или вещей, до которых не доходит голос, взывавший о том... что "можно", что "должно" и чего "нельзя", однако им запрещено "оправдываться незнанием закона": и, невменяемые, они не могут даже претендовать на унизительную для человека невменяемость.

Народу необходимо и достойно знать законы своей страны; это входит в состав правовой жизни. Право говорит на языке сознания и обращается к сознательным существам; оно утверждает и отрицает, оно формулирует и требует для того, чтобы люди знали, что утверждено и что отринуто, и сознавали формулированное требование. И тот, кому оно "позволяет", "предписывает" и "воспрещает", является субъектом полномочий, обязанностей и запретностей, т.е. субъектом права. Самая сущность, самая природа права в том, что оно творится сознательными существами и для сознательных существ, мыслящими субъектами и для мыслящих субъектов.

Поэтому нелеп и опасен такой порядок жизни, при котором народу недоступно знание его права: когда, например, среди народа есть неграмотные люди, или когда право начертано на чужом языке, или когда текст законов остается недоступным для народа, или же смысл права выражается слишком сложно, запутанно и непонятно. Тогда, в лучшем случае, между народом и правом выдвигается иерархия корыстных посредников, взимающих особую дань за "отыскание" правоты и обслуживающих народную темноту в свою пользу: им выгодно затемнить ясное дело, а не уяснить темное, спасти "безнадежное" и внести кривду в суд; и под их "опытными" руками толкование закона быстро превращается в профессиональный кривотолк... Нельзя человеку не быть субъектом права, ибо самая сущность права состоит в том, что оно обращается ко всякому вменяемому человеку хотя бы уже с одними запретами и предписаниями. И согласно этому, невозможно, чтобы субъектом права была неодушевленная вещь, насекомое или животное, ибо право предполагает способность к знанию, разумению и к соответственному управлению собою..."*(265).

Для оценки нравственного и интеллектуального потенциала гуманистической совести и здравого смысла народных представителей, для правильного осознания точного смысла закона чрезвычайно важное значение имеет указание И.А.Ильина на то, что "совестный и беспристрастный подход к выяснению "точного смысла закона" доступен не только "образованному" юристу, но и простому человеку; недостаток общего или юридического образования может помешать ему в осуществлении этого точного выяснения, отсутствие умения и навыка может затруднить его; но сознание важности и необходимости такого некорыстного интереса к содержанию права, такого "незаинтересованного" понимания, такого некаузального выяснения может быть свойственно ему в высшей степени"*(266).

В связи с этим еще раз отмечу (поскольку это упорно не хотят замечать противники суда присяжных), что наиболее благоприятные условия для формирования у народных представителей, исполняющих судейские обязанности, подлинной правовой "вменяемости", т.е. осознания своих судейских прав и обязанностей, нравственного и правового смысла закона, принимаемых решений по вопросам о виновности, возникают именно в суде присяжных, поскольку его процессуальная форма:

1) максимально актуализирует и активизирует у судьи-профессионала и присяжных заседателей потребность следовать существующим в обществе нравственным и правовым нормам, подтягивая их нравственное и правовое сознание до уровня понимания презумпции невиновности и других нравственных и правовых основ правильного и справедливого разрешения рассматриваемого дела;

2) обеспечивает надежную защиту нравственного и правового сознания присяжных от кривотолков недобросовестных профессиональных "толмачей" действующего закона - адвоката, прокурора и судьи-профессионала благодаря тому, что все нравственные и юридические наставления народным представителям в суде присяжных даются публично, под действенным взаимным контролем судьи, прокурора и адвоката.

Еще одно существенное условие, активизирующее у присяжных потребность следовать существующим в обществе нравственным и правовым нормам, - их убежденность в правильности и справедливости этих норм, их соответствии объективной реальности. П.М.Ершов отмечает, что, когда существующие в обществе нормы, в том числе и правовые, перестают отвечать реалиям жизни, эффективно регулировать общественные отношения, у людей возникает "неудовлетворенность господствующими нормами, их обветшание развязывает социальные потребности, превышающие норму, и ведет к новым представлениям о законе, праве, морали, нравственности"*(267). Эту мысль он иллюстрирует словами героя романа Р.П.Уоррена "Вся королевская рать": "Право - это узкое одеяло на двуспальной кровати, когда ночь холодная, а на кровати трое. Одеяла не хватает, сколько его ни тащи и ни натягивай, и кому-то с краю не миновать воспаления легких. Законы - это штаны, купленные мальчишке в прошлом году, а у нас всегда нынешний год и штаны лопаются по шву - и щиколотки наружу. Законы всегда тесны и коротки для подрастающего человечества. В лучшем случае ты можешь что-то сделать, а потом сочинить подходящий к такому случаю закон, но к тому времени, как он попадет в книги, тебе уже нужен новый"*(268).

Осознание человеком обветшалости закона, неадекватности содержащихся в нем правил, предписаний и запретов быстро меняющейся жизни, складывающимся и развивающимся общественным отношениям является одним из существенных факторов, мешающих следовать существующим в обществе социальным нормам. Этот нравственно-психологический феномен, по-видимому, объясняется и тем, что применение устаревших социальных норм противоречит еще одной фундаментальной общечеловеческой потребности, мотивирующей стремление к истине и справедливости, - потребности в правде.

Потребность в правде. Содержание этой потребности заключается в двух значениях русского слова "правда": "правда-истина" и "правда-справедливость", которые выражают две стороны поиска истины в делах, затрагивающих человека. "Какое прекрасное русское слово "Правда" в его первоначальном народном смысле, - писал Н.А.Бердяев, - "искать Правду" - значит искать одновременно высшую истину и высшую справедливость"*(269). На эти две стороны единой, общечеловеческой потребности в правде обращал внимание и известный русский социолог Н.К.Михайловский в своих "Письмах о правде и неправде": "Везде, где есть место обеим половинам единой Правды, т.е. во всех делах, затрагивающих человека как животное естественное, одной истины человеку мало - нужна еще справедливость. Он может понимать ее узко, мелко, даже низко, но по самой природе своей не может от нее отказаться, и забытая, искусственно подавляемая половина правды без его ведома, даже против его воли руководит им"*(270).

В современной литературе по теории познания также отмечается, что "понятие "правда" охватывает и объективную, и моральную правду, и объективную истину, и моральную правоту"*(271).

Таким образом, для раскрытия сущности общечеловеческой потребности в правде необходимо проанализировать две ее единые, неразрывные диалектические противоположности - "правду-истину" и "правду-справедливость". Потребность в "правде-истине" выражается в естественном желании каждого человека иметь правильное, объективное представление об окружающей действительности, об обществе, в котором он живет, о людях, с которыми он взаимодействует, общается, о поступках и намерениях окружающих его людей*(272), от чего зависит способность человека принимать правильные, разумные решения в важнейших делах, в том числе судебных.

Антиподом "правды-истины" является неправда в виде непреднамеренного, добросовестного заблуждения либо обмана. Наибольший вред несет неправда в форме обмана. Наиболее четко и обобщенно понятие этого коммуникативного феномена определяют Дж.А.Подлесны и Д.А.Раскин: "Обман может быть определен как поступок или утверждение, цель которого - скрыть истину от другого или ввести его в заблуждение". Существуют и другие определения этого понятия. Так, В.В.Знаков полагает, что "обман - это полуправда, сообщенная партнеру с расчетом на то, что он сделает из нее ошибочные, соответствующие намерениям обманывающего выводы. Полуправда потому, что, сообщая некоторые подлинные факты, обманщик умышленно утаивает другие, важные для понимания целого"*(273).

Так, в высказываниях о человеческих поступках безнравственная полуправда может выступать в виде изощренных "фигур умолчания" о субъективных и объективных причинах, обстоятельствах, нравственно-психологически и юридически оправдывающих определенные поступки. Такой изощренной "фигурой умолчания" является, например, высказывание "правдолюбца", который, сообщая другим людям, что их знакомый, родственник попал в милицию, "забывает" добавить "маленькие" существенные детали о том, что он защищал женщину от насильника, убийцы или хулигана.

Представляется, что обман не сводится только к полуправде, которая представляет собой лишь один из его способов. Самым простым и известным способом обмана является ложь - неверное сообщение, умышленно искажающее факты. Д.И.Дубровский при определении сущности обмана допускает ту же ошибку, что и В.В.Знаков, - сводит ее к одному из способов обмана, но только не к полуправде, а ко лжи: "Обман - это неверное сообщение, способное ввести в заблуждение общество, коллектив, социальную группу или отдельную личность. Будучи обманутым, субъект принимает за истинное, подлинное, верное, прекрасное, справедливое (и наоборот) то, что таковым не является"*(274).

Такие же последствия, препятствующие удовлетворению потребности в "правде-истине", наступают и тогда, когда способом сокрытия истины от других или введения их в заблуждение избирается частичная ложь, о которой говорит сатана в "Дон-Жуане" (А.Толстого):

             С правдой ложь срослась и к правде так пристала,

             Что отскоблить ее нельзя никак.

С.Поварнин отмечает, что частичная ложь - это излюбленный прием софистов, к которому они прибегают, когда не располагают истинными доводами, для того чтобы ввести своего противника в заблуждение, побудить его принять ложный довод за истинный: "...часто нельзя сразу и отличить, где ложь кончается, где начинается правда... Такая ложь незаметно проходит, часто спрятавшись под плащом идущей вместе с ней истины. Подобных случаев в обычной жизни - тьмы тем"*(275). Представляется, что частичная ложь "незаметно проходит... спрятавшись под плащом идущей вместе с ней..." не истины, а полуправды. И в подобных случаях не с правдой, а с полуправдой ложь срастается настолько, "что отскоблить ее нельзя никак".

Проведенный анализ свидетельствует о том, что к существенным признакам обмана относятся и его способы. Поэтому сущность этого коммуникативного феномена можно определить следующим образом: обман - это поступок или утверждение, осуществляемые с целью сокрытия истины или введения в заблуждение личности, коллектива, другой социальной группы или общества путем полуправды, лжи и частичной лжи.

Негативное отношение общественного сознания к обману лучше всего передают эпитеты, характеризующие его как орудие неправды, несправедливости, безнравственный способ обеспечения собственных потребностей и интересов за счет ущемления или пренебрежения потребностями и интересами других людей: бессовестный, бесстыдный, наглый, вероломный, гнусный, ловкий, демагогический, лукавый, злонамеренный.

Но еще больше в русском языке эпитетов для основного способа обмана - многоликой человеческой лжи как безнравственного средства достижения неправедных, несправедливых целей: бездушная, беззастенчивая, бессовестная, бесстыдная, благовидная, благоприличная, вкрадчивая, возмутительная, гнусная, грубая, дерзкая, замаскированная, злая, изменническая, изощренная, махровая, мелкая, наглая, нарядная, приукрашенная, нахальная, низкая, ничтожная, обывательская, оголтелая, подлая, потаенная, предательская, скрытая, тайная, тонкая, хитрая, ядовитая*(276).

Не случайно великие моралисты называли лживость гнуснейшим нравственным пороком. Так, М.Монтень, отмечая мерзость, низость, противоестественность и общественную опасность этого порока, пишет: "Наше взаимопонимание осуществляется лишь единственно возможным для нас путем, а именно через слово: тот, кто извращает его, тот предатель по отношению к обществу; слово - единственное орудие, с помощью которого мы оповещаем друг друга о наших желаниях и мыслях, оно - толмач нашей души; если мы лишимся его, то не сможем держаться вместе, не сможем достигать взаимопонимания; если оно обманывает нас, оно делает невозможным всякое общение человека с себе подобными, оно разбивает все скрепы государственного устройства"*(277).

Замешанные на изощренных формах словоблудия, словесной "эквилибристики", ложь и другие способы обмана опасны для частных и общественных интересов еще и тем, что они затрудняют удовлетворение других общечеловеческих потребностей, которые лежат в основе общественной гуманистической совести, особенно потребности в защите свободы и безопасности личности и других прав человека и потребности следовать существующим в обществе социальным нормам, в том числе и правовым.

Ложь, частичная ложь и полуправда с изощренными "фигурами умолчания" особенно недопустимы в уголовном процессе. Применение следователем, прокурором и судьей этих способов обмана приводит к игнорированию обстоятельств, исключающих или смягчающих уголовную ответственность, и к соответствующим изощренным юридическим "припискам".

Потребность в "правде-справедливости", или "нравственной правде" ("житейской правде"). В философской и психологической литературе отмечается, что "правда означает не только истинное, но и правильное, верное, подлинное, справедливое, соответствующее высшим ценностям и целям, идеалам человечности"*(278).

Соответственно и потребность в правде заключается не только в стремлении правильно ориентироваться в окружающей реальности в соответствии с объективной истиной, но и в естественном желании каждого человека, чтобы к нему правильно, по правде, пo справедливости, по-человечески, по-доброму относились, считаясь с его общечеловеческими потребностями, чувствами, не обижали его, не посягали на его жизнь, здоровье, свободу, честь (общественную репутацию), личное достоинство и другие права человека, не лгали ему, не утаивали от него истину, что предрасполагает каждого человека к такому же порядочному поведению по отношению к другим людям.

Приверженность людей правде - это тот оселок, на котором проверяются не только нравственная состоятельность личности, но и состояние общественной морали, царящие в обществе нравы. Как справедливо заметил М.Монтень, "первый признак порчи общественных нравов - это исчезновение правды, ибо правдивость лежит в основе всякой добродетели"*(279).

Однако в человеческих взаимоотношениях правдивость, т.е. объективная истинность + искренность высказывания, суждения, является добродетелью лишь тогда, когда она справедлива, т.е. служит благу общающихся людей и общества, когда имеет гуманистический смысл в конкретной ситуации. "Нет правды и справедливости вообще, - пишет известный болгарский философ П.Гиндев, - они нераздельно связаны с условиями, временем и местом определенных общественных событий"*(280).

Например, в условиях войны по отношению к противнику справедливо прибегать к обману, скрывать от него истину, вводить его в заблуждение. Поэтому издревле обучение искусству обмана является составной частью военного искусства. Об этом много веков назад Сунь-Цзы писал: "Война - это путь обмана. Поэтому если ты и можешь что-нибудь, показывай противнику, будто не можешь; если ты и пользуешься чем-нибудь, показывай ему, будто ты этим не пользуешься; хотя бы ты и был далеко, показывай, что ты близко"*(281).

В некоторых ситуациях высказывание "правды-истины" о других людях бессмысленно и несправедливо, потому что причиняет им душевные страдания. Например, бессмысленно, несправедливо, безнравственно, бесчеловечно калеку называть уродом, даже если это высказывание соответствует действительности.

В других случаях высказывание "правды-истины" бессмысленно и несправедливо потому, что создает угрозу безопасности для самого высказывающего, окружающих его людей и общества. Хорошо известно, что многие убийства, изнасилования, кражи и другие опасные преступления совершаются при помощи неосторожных, неосмотрительных, беспечных правдолюбцев - жертв этих преступлений или их родственников, знакомых, которые своими неадекватными правдиво-истинными высказываниями способствовали формированию у недобрых людей преступного замысла и его успешной реализации.

В зарождающейся криминальной ситуации во взаимоотношениях с преступными элементами проявление потенциальной жертвой "стерильной" честности, искренности, правдивости высказываний бессмысленно, неадекватно и даже несправедливо по отношению к себе, окружающим людям, обществу. В подобных ситуациях, наоборот, имеет смысл, справедливо, нравственно оправданно прибегать к различным формам хитрости, полуправды и прямой лжи. Вынужденное применение в экстремальной ситуации этих недопустимых в обычных условиях средств помогает иногда разрушить криминальную ситуацию в зародыше.

Наглядным примером тому является рассказ итальянского писателя Джан-Франческо Страпаролле (из его книги "Приятие ночи") о находчивой пожилой женщине, которой хозяин доверил охрану замка, а сам со своей челядью убыл в другую местность. Однажды, обходя замок, она заметила вора, спрятавшегося на чердаке и наблюдавшего за ней.

Какую наиболее целесообразную линию поведения следовало бы избрать в этой ситуации немощной безоружной женщине? На первый взгляд она может избрать один из двух вариантов поведения: крикнуть вору, чтобы он убирался, или же промолчать, сделав вид, что не заметила его. Причем второй вариант кажется наиболее разумным и безопасным, так как он не провоцирует преступника на более решительные действия и оставляет старушке свободу маневра: выйти из замка, позвать кого-нибудь и т.п.

Однако на самом деле наиболее разумным стал третий вариант поведения, который она избрала: находчиво изобразив, будто в замке полно мужчин, она стала громко называть различные мужские имена и отдавать многочисленные "распоряжения", чем так напугала вора, что он предпочел незаметно покинуть замок, не причинив никакого вреда.

Нетрудно заметить, что криминальная ситуация была разрушена в зародыше путем рефлексивного управления поведением противника при помощи ложных высказываний в расчете на то, что он примет их за чистую монету и таким образом будет введен в заблуждение о реальной обстановке, ошибочно оценит ее как неблагоприятную для совершения кражи*(282).

По существу, действия старушки представляют собой искусную манипуляцию поведением противника, но манипуляцию вынужденную, к которой ее подтолкнули внешние специфические обстоятельства. При таких обстоятельствах "стерильная" честность по отношению к вору была бы бессмысленной, несправедливой, безнравственной; удовлетворение его потребности в "правде-истине", чтобы он правильно оценил обстановку как благоприятную для хищения, было бы, как говорится, "хуже воровства".

Сложные, нестандартные нравственно-конфликтные ситуации, в которых высказывание "правды-матки" "хуже воровства", нередко возникают и во врачебной практике. Настоящий врач не станет добивать безнадежно больного человека правдивым сообщением ему истинного диагноза и неблагоприятного прогноза лечения, из которого видно, что у него нет шансов на выздоровление. В подобных ситуациях лечащий врач в соответствии со служебным долгом вынужден прибегать к благодетельному обману. Такой обман один из крупнейших русских ученых-медиков, С.П.Боткин, называл "святой ложью"*(283).

Известный российский хирург Н.И.Петров, отмечая благотворное влияние на психическое состояние умирающего человека "святой лжи" и полуправды, писал: "Умелому и доброжелательному объяснению верят, им утешаются и с ним легче умирают не только так называемые непосвященные люди, но и хирурги с огромным именем, когда они заболевают и превращаются в подавленных болезнью пациентов... Нередко с успехом можно сослаться на действительно существующую неясность диагноза и оставить, таким образом, в утешение больному то сомнение, которое он может истолковать в свою пользу"*(284).

Несмотря на то что применяемые лечащими врачами "святая ложь" и полуправда замешаны на обмане и неискренности, использование в подобных экстремальных ситуациях таких средств, недопустимых в обычных условиях, оправданно и по медицинским, и по нравственным соображениям. Ведь для умирающего человека и объективно, и субъективно благом является не удовлетворение потребности в "правде-истине", а улучшение его психического самочувствия, так как от этого зависит его психофизиологическая способность бороться с болезнью и если не победить ее, то по крайней мере не впасть в отчаяние, которое не только забирает у больного человека последние силы, но и подталкивает его к самоубийству. Поэтому неадекватное высказывание лечащим врачом правды-истины больному представляет собой грубейшее нарушение врачебной тайны.

Как известно, подобным нарушением является и разглашение сведений, полученных медицинским работником от больного в ходе лечения и не подлежащих разглашению в обществе. В связи с этим возникает очень деликатный и важный вопрос, имеющий прямое отношение к потребности в "правде-истине" и "правде-справедливости": имеет ли моральное право проводивший судебно-психиатрическую экспертизу врач-психиатр (или другой судебный эксперт) сообщать в своем заключении или на допросе о том, что обвиняемый в процессе обследования признался ему в совершении преступления, и изложить письменно или устно содержание признания доверившегося ему обвиняемого?

Хотя действующее уголовно-процессуальное законодательство не относит экспертов к числу лиц, которые освобождены от обязанности давать показания против обвиняемого и не могут быть допрошены об обстоятельствах, ставших известными в связи с исполнением ими своих обязанностей, тем не менее с точки зрения судебной и врачебной этики психиатр или другой судебный эксперт не вправе злоупотреблять доверием обследуемого ими обвиняемого и разглашать его признание, а тем более фиксировать содержание доверительной беседы в своем заключении или на допросе у следователя, заведомо зная, что эти сведения могут быть использованы против доверившегося ему человека. В таком случае эксперт вольно или невольно превращается в подручного следователя, оказывающего ему сомнительную услугу по получению и закреплению "признательных показаний" обвиняемого.

Этот изощренный способ получения и фиксации признания обвиняемого особенно опасен, когда недобросовестные следователи проведение такой "судебной экспертизы" поручают беспринципным психиатрам и другим экспертам, готовым не только как следует "разговорить" подэкспертного обвиняемого, но и дать заключение по принципу "чего изволите?". При доказывании в условиях неочевидности, особенно когда обвиняемый отказывается от ранее данных показаний, именно авторитетное свидетельство эксперта о том, что обвиняемый во время беседы с ним признался в совершении преступления и виновности, перевешивает чашу обвинения, что приводит иногда к трагической судебной ошибке.

Такая ошибка была допущена, например, по делу 20-летнего француза Кристиана Ранусси, обвиненного в убийстве на сексуальной почве 8-летней девочки Мари Долорес Рамоле. По свидетельству Жиля Перро, во время суда по этому делу обвинение успешно использовало признания, добытые проводившим судебно-психиатрическую экспертизу доктором Фиорентини и зафиксированные им в своем заключении.

По этому поводу в своей книге, посвященной истории уголовного преследования К.Ранусси, суда над ним, Ж.Перро пишет: "Если психиатры сохранили веру в психиатрию и убеждены, что она может помочь правосудию, они не должны брать на себя функции полицейских. Какой обвиняемый согласится вести доверительную беседу, лежащую в основе психиатрического обследования, зная, что человек, сидящий напротив него в камере для свиданий, является двуликим Янусом, а располагающее к доверию лицо врача - лишь маска на лице шпика, жадно впитывающего любые компрометирующие сведения?

Если же дело обстоит подобным образом, то следует предоставить обвиняемому такие же гарантии, которые обеспечены ему законом перед лицом следственного судьи, и позволить, к примеру, адвокатам присутствовать при беседах их подзащитных с психиатрами. Допросы в полиции также идут без адвокатов, но полицейские обязаны дать подозреваемому для ознакомления отпечатанный протокол, и тот может отказаться подписать его, если сочтет, что он не соответствует духу показаний. С психиатром дело обстоит иначе. Когда он расстается с заключенным, тот не знает, какая часть беседы будет записана и в каких словах изложена на бумаге....Когда же ему дают прочесть заключение, то оказывается, что время упущено.

Наверное, добросовестных следственных судей не меньше, чем достойных психиатров, но тогда непонятно, почему первые добывают признания в условиях, строго определенных законом, а вторые получили неоправданную привилегию выпытывать их любым способом, записывать добытые сведения без малейшего контроля со стороны человека, которому угрожает эшафот..."*(285).

Справедливость этого высказывания тем более очевидна, если учесть, что эксперты, особенно психологи и психиатры, вследствие своей специальной подготовки располагают мощнейшим арсеналом средств психологического воздействия на личность вплоть до внушения, и благодаря этому им нетрудно войти в доверие, расположить к себе подэкспертного обвиняемого, "развязать язык" и "как следует" разговорить его, т.е. склонить к даче определенных показаний и таким образом "выудить" у него сведения, которые он, может быть, никогда не сообщил бы даже своим родным, близким, а тем более следователю.

И если здравый смысл и гуманистическая совесть внутренне протестуют, не признают справедливыми, расценивают как предательство действия эксперта, оказывающего следствию сомнительные услуги по получению и закреплению "признательных показаний" обвиняемого, то тем более несправедливо, негуманно, не по-человечески требовать подобных услуг от родителей и других близких родственников обвиняемого. Поэтому Конституция Российской Федерации (ч. 1 ст. 51) и УПК РСФСР (п. 9 ст. 34) совершенно справедливо предоставляют гражданам право не свидетельствовать не только против себя, но и против близких родственников - родителей, детей, усыновителей, родных братьев и сестер, деда, бабки, внука и супруга.

К сожалению, справедливость этого права, его демократическое значение и гуманистический смысл осознаются далеко не всеми юристами и, что особенно удивительно, даже адвокатами. Один из них - член Московской областной коллегии адвокатов А.Куприянов - в закреплении в Основном законе этого права даже усмотрел признаки деградации человеческой совести: "...За истекшие три тысячелетия совесть человеческая вновь претерпела изменения и снова в целом не в лучшую сторону. Современное законодательство считает великим достижением положения ст. 51 Конституции РФ, гласящей, что никто не обязан свидетельствовать против себя самого и своих близких родственников. Практически эта статья Конституции узаконивает ложь в суде. Придется в очередной раз совестью пренебречь, ибо Конституция разрешает..."*(286).

Однако эти рассуждения и опасения Куприянова едва ли можно признать обоснованными. Ведь Конституция РФ, провозглашая, что никто не обязан свидетельствовать против себя и своих ближайших родственников, ни в коей мере не заставляет граждан лгать, пренебрегать совестью, не освобождает от самостоятельного нравственного выбора; она лишь предоставляет право не изобличать себя и самых близких людей, не доносить на себя и близких родственников, потому что с точки зрения лежащих в основе права и гуманистической совести общечеловеческих представлений о добре и справедливости это противоестественно, особенно доносить, предавать, изобличать в преступлении самых близких и дорогих тебе людей, которые делали тебе только добро. Во имя сохранения добрых, нормальных человеческих взаимоотношений между членами семьи, близкими родственниками не всегда бывает просто донести и на самого себя, особенно когда понимаешь, что это может повлечь распад или тяжелое материальное положение

В связи с этим представляет интерес проведенный Н.Д.Арутюновой филологический, логический, этический и культурологический анализ значения слова "правда". На его основе она сделала вывод о том, что "доносы и предательство не характеризуются в терминах правды. В доносе обычно содержится истина, но о доносчике не говорят, что он сказал правду. Донос может помочь следствию установить истину, но одна только следственная истина не гарантирует суда по правде. Идея правды тесно связана с представлением о справедливом суде"*(287).

Думается, что в этом содержательном высказывании несколько преувеличена роль доноса в установлении истины. Донос, предательство, в особенности кощунственное свидетельствование против отца, матери, других близких родственников, - это настолько противоестественное, противное человеческой природе, общечеловеческим представлениям о добре и справедливости явление, что оно приобретает смысл только тогда, когда такой "правдолюбец" озабочен целями, не совместимыми с подлинным стремлением к истине и справедливости: местью, видами на единоличное владение домом, машиной и прочими мелкокорыстными мотивами.

Поскольку свидетельствование против близких родственников и объективно, и субъективно представляет собой донос на них, их предательство, не несет подлинной правды и не имеет подлинной нравственной ценности, то вопреки мнению Куприянова совестью пренебрегает скорее не тот, кто считает такое поведение недопустимым, нравственно противоестественным, бесчеловечным, несправедливым, кощунственным по отношению к близким родственникам, а тот, кто вопреки лежащим в основе права и общественной гуманистической совести общечеловеческим представлениям о добре и справедливости игнорирует свое конституционное право не свидетельствовать против них и изобличает их своими показаниями (даже если содержание этих показаний соответствует действительности), а также тот, кто уверяет других, что так поступать по отношению к своим матери, отцу, дочери, сыну и другим близким родственникам "по-божески".

О том, что не всегда "по-божески" говорить всю правду, что ради блага ближнего иногда бывает разумно прибегнуть к благодетельной лжи, свидетельствует любопытное рассуждение отца Александра Ельчанинова о "нечувствительности православия к некоторым видам лжи". В качестве примеров такой деликатной нечувствительности он приводит рассказ о келейнике, ложью примирившем поссорившихся старцев, и совет Иоанна Кронштадтского "не только не передавать дурных отзывов, но передавать лучше несуществующие хорошие". По мнению отца Александра, "это происходит от некоторого пренебрежения к житейской действительности. Наши дрязги, ссоры, злоба - это "несущее", хотя оно как-то существует, в то время как выдуманное доброе более реально, хотя оно и выдумано"*(288).

Нравственно стерильную позицию адвоката Куприянова, убежденного в том, что во имя библейской правдивости "по-божески" доносить на себя и самых близких людей, не считаясь с тем, как это отзовется на их судьбе, взаимоотношениях, материальном положении, трудно признать справедливой еще и потому, что в своих праведном порыве и абстрактных сентенциях о деградации человеческой совести он тщится быть "папее Папы". Между тем предусмотренная религиозным культом процедура отпущения грехов, совершенных в связи с различными нарушениями библейских заповедей, свидетельствует о том, что церковь весьма толерантно, терпимо, снисходительно относится к человеческим слабостям и нравственным проступкам обыкновенных людей, особенно когда они переступили черту божественного закона под сильным давлением внешних обстоятельств.

Все сказанное о "правде-справедливости" (нравственной, или житейской, правде) можно передать емким афоризмом испанского философа-моралиста и писателя Бальтасара Грасиана из его книги "Карманный оракул": "Ничто не требует столь осторожного обращения, как правда, - это кровопускание из самого сердца нашего. Немалое нужно уменье и сказать правду, и чтобы умолчать о ней. Один раз солжешь - и пропала твоя слава человека честного. Обманутого считают простаком, обманщика - подлецом, что куда хуже. Не всякую правду сказать можно: об одной умолчи ради себя, о другой - ради другого"*(289).

Приведенные выше несложные примеры и рассуждения потребовались для того, чтобы приблизиться к пониманию смыслообразующей роли гуманистической совести и здравого смысла в мотивации действий, направленных на удовлетворение потребности в "правде-справедливости".

Сущность и значение смыслообразующей функции гуманистической совести четко определил известный австрийский психолог и психиатр В.Франкл: "...В поисках смысла человека направляет его совесть. Одним словом, совесть - это орган смысла. Ее можно определить как способность обнаружить тот единственный и уникальный смысл, который кроется в любой ситуации"*(290).

Благодаря смыслообразующей функции гуманистическая совесть выступает в роли "проводника, ведущего человека в его ответах на вопросы, поставленные жизнью", что помогает человеку лучше ощутить себя в роли ответчика*(291), т.e. осознать и проникнуться чувством личной ответственности перед другими людьми и обществом за свободу выбора того или иного варианта поведения в конкретной ситуации, что имеет особенно важное значение для принятия ответственных решений в сложных, уникальных жизненных ситуациях.

Именно благодаря смыслообразующей функции гуманистической совести человек осознает и чувствует, в каких житейских ситуациях ради собственного блага, блага других людей и общества имеет смысл раскрывать "правду-истину" правдивыми высказываниями, а в каких такие высказывания нецелесообразны, бессмысленны, поскольку создают угрозу для нормального удовлетворения других, более важных в данной ситуации потребностей в личной безопасности, альтруистической потребности добра, потребности в "правде-справедливости".

Для юридического анализа смыслообразующей роли совести в процессе принятия решений в сложных нравственно-конфликтных жизненных ситуациях имеет чрезвычайно важное значение мысль В.Франкла о том, что совесть помогает человеку найти даже такой смысл, который может противоречить сложившимся ценностям, в том числе социальным нормам, когда эти ценности уже не отвечают быстро изменяющейся ситуации.

Эту мысль он иллюстрирует рассказом о человеке, который попал в Освенцим вместе со своей молодой женой. "Когда они оказались там, рассказывал он мне после освобождения, их разделили, и в этот момент он вдруг почувствовал сильное стремление умолять ее выжить любой ценой. Вы понимаете? Любой ценой... Она поняла, что он имел в виду: она была красива, и в недалеком будущем для нее мог возникнуть шанс сохранить жизнь, согласившись на проституцию среди ОС. И поскольку такая ситуация могла возникнуть, муж хотел заранее, так сказать, отпустить ей грех. В последний момент совесть заставила его, приказала ему освободить жену от заповеди "не прелюбодействуй". В уникальной - поистине уникальной - ситуации, уникальный смысл состоял в том, чтобы отказаться от универсальной ценности супружеской верности, нарушить одну из заповедей. Разумеется, это была единственная возможность исполнить другую из 10 заповедей - "не убий". Если бы он не дал ей этого разрешения, он принял бы на себя долю ответственности за ее смерть"*(292).

В этом рассказе очень четко показано, что смыслообразующая функция гуманистической совести проявляется не только в момент принятия нестандартного решения, требующего сложного нравственного выбора, но и в процессе его нравственной оценки как самим исполнителем, так и людьми, с которыми он взаимодействовал в процессе его реализации, и последующими оценщиками его поступка, узнавшими о вынужденном нарушении им потерявшей значение социальной нормы, "блюсти" которую в сложившейся экстремальной ситуации потеряло смысл.

Кроме того, из приведенного рассказа видно, что, для того чтобы по правде судить о справедливости или несправедливости, нравственно-психологической оправданности или неоправданности определенного поступка, нарушающего те или иные социальные нормы, для того чтобы такое суждение в полной мере удовлетворяло потребность общающихся людей в "правде-справедливости" (нравственной, или житейской, правде), высказываемое суждение должно не только правильно отражать факт совершения этого поступка, но и раскрывать его субъективные и объективные причины (мотивы, цели, независимые от исполнителя внешние обстоятельства), вызывающие или не вызывающие крайнюю необходимость в сложившейся уникальной, нестандартной ситуации ради блага общающихся людей пожертвовать одной ценностью (потребностью, нормой) ради более значимой в данной ситуации другой ценности (потребности, нормы).

Совершенно очевидно, что вся эта сложнейшая внутренняя работа гуманистической совести по осмыслению-осознанию и прочувствованию уникальности сложившейся жизненной ситуации, подлинного, истинного нравственного смысла поступка как справедливого или несправедливого возможна лишь во взаимодействии со здравым смыслом человека, его естественной логической способностью, выстраданными житейским опытом "архивами казуистики", хранящимися в них представлениями о добре и зле, справедливости или несправедливости человеческих поступков в тех или иных житейских ситуациях.

Поэтому мысль Франкла о том, что совесть - это орган смысла, определяющий cпocoбность человека обнаружить тот единственный и уникальный смысл, который кроется в любой ситуации, нуждается в уточнении: органами, осуществляющими смыслообразующую функцию при оценке уникального смысла сложившейся жизненной ситуации, принятии в подобных ситуациях ответственных, "судьбоносных" решений, руководящих сложным нравственным выбором, являются здравый смысл и гуманистическая совесть.

Однако для того чтобы вся эта сложнейшая внутренняя работа гуманистической совести и здравого смысла могла состояться, субъект оценки и принятия решения должен располагать достоверной информацией о внутренних и внешних детерминантах поступка, о не зависящих от него внешних обстоятельствах, подталкивающих его к определенному поступку, нравственно-психологически оправдывающих его. Но это возможно лишь тогда, когда удовлетворена и вторая сторона единой потребности в правде - в "правде-истине".

Для удовлетворения единой потребности в правде, осуществления разумного, осмысленного поиска истины и справедливости в важнейших делах, в том числе и судебных, человек, принимающий и оценивающий ответственное решение, должен располагать объективными критериями оценки истины и справедливости, иметь правильное представление о значимых для всех общающихся людей ценностях, социальных нормах и основанных на них эталонах поведения, уяснить их подлинный смысл. Сопутствующий поиску истины и справедливости в важнейших житейских делах процесс осознания значимых для всех общающихся людей ценностей, социальных норм и основанных на них эталонов поведения, их смысла, значения в жизни человека называют правдоискательством.

По мнению исследователя русского национального характера К.Касьяновой, правдоискательство чрезвычайно характерно для нашей культуры, оно выступает в роли очень сильного мотивационного фактора для человека, воспитанного в этой культуре: "Когда он начинает искать истину, он бросает все остальное, отказывается от самого необходимого, ограничивает свои потребности до самого минимального уровня и думает, читает, рассуждает, спорит, разыскивает книги и людей, бродит из города в город, из монастыря в монастырь, переходит от одного учения к другому. И нет для него ничего важнее этого. Он задумывается над основными вопросами бытия! Как должен человек себя вести, жить, думать, работать? Для чего он послан в мир (что должно возникнуть в результате его пребывания на земле)? Вот это и есть правдоискательство"*(293).

По-видимому, правдоискательство присуще не только российской, но и любой другой культуре, поскольку в основе этого духовного феномена лежит общечеловеческое стремление к истине и справедливости. Имеются основания полагать, что категория "правдоискательство" характеризует не столько культуру того или иного народа, его национальные особенности, сколько ситуационно обусловленные состояния общественного сознания и состояние души людей, озабоченных поиском истинного смысла, справедливости в человеческой жизни, человеческих взаимоотношениях, поступках.

Правдоискательство как состояние общественного сознания, испытывающего потребность переосмыслить, переориентироватъ свои установки в соответствии с быстро меняющейся реальностью, разобраться в актуальных проблемах современного бытия, в том числе сложных философских, нравственных, религиозных и юридических проблемах, возникает на "крутых поворотах" истории, когда рушатся прежние ценности, нравственные представления, когда люди чувствуют, что их прежние взгляды, точки зрения на окружающую реальность быстро ветшают, устаревают, мешают правильно ориентироваться в жизни. В этих условиях у людей возникает естественное желание произвести своеобразную "инвентаризацию" и "переоценку" своего "духовного багажа", стремление восполнить его таким образом, чтобы он мог служить духовной опорой в поисках истины и справедливости, постижении истинного смысла жизни и человеческих поступков.

Так, в современных условиях одним из существенных проявлений правдоискательства является обращение многих россиян, в том числе воспитанных в духе "махрового" атеизма, к религии в поисках духовной опоры. Как отмечает российский социолог В.И.Гараджа, "сегодня большинство верующих ищет в вере, обращении к церкви "духовность", т.е. скорее этическую, чем политическую, ориентацию"*(294). Для некоторых россиян, в том числе и юристов, обращение к религии имело более широкое мировоззренческое значение. Об этом свидетельствовала развернувшаяся на страницах журнала "Российская юстиция" дискуссия о божественном происхождении судебной власти, начало которой положил известный московский адвокат П.Баренбойм*(295).

Правдоискательство как ситуативно обусловленное психическое состояние человека (состояние его души), озабоченного поиском истины и справедливости в нестандартной нравственно-конфликтной жизненной ситуации, требующей сложного, ответственного выбора, представляет собой процесс осознания, актуализации в сознании человека ценностей, социальных норм, эталонов поведения, выступающих в качестве объективного (значимого для себя и других людей) критерия оценки уникального смысла сложившейся ситуации, правильности и справедливости принимаемого решения.

В процессе правдоискательства человек, поставленный перед необходимостью принимать правильное и справедливое "судьбоносное" решение (так же как и общественное сознание на "крутых поворотах" истории), испытывает естественные желания:

1) отойти от привычной точки зрения, выйти за пределы обыденных стереотипных представлений своего ограниченного прошлого опыта, обогатить его новыми духовными элементами, имеющими важное мировоззренческое значение, путем общения с другими людьми, специалистами, изучения специальной литературы, приобщения к другим накопителям социального опыта и таким образом расширить духовный кругозор, способность понимания уникального смысла возникшей необычной ситуации;

2) произвести основательную "инвентаризацию" и оценку накопленной ранее и приобретенной по случаю принятия важного решения духовной "наличности" - ценностей, норм, эталонов поведения, взглядов, мнений, представлений, как следует "взвесить" их и "ранжировать" по степени важности, т.e. значимости, для постижения смысла уникальной ситуации, принятия правильного и справедливого решения.

Одно из величайших достоинств процессуальной формы суда присяжных заключается в том, что она предельно активизирует процесс правдоискательства, направленный на поиск народными представителями объективных критериев оценки уникального смысла рассматриваемой судебной драмы, принятие правильного, справедливого решения по вопросам о виновности. При этом процессуальная форма суда присяжных, с одной стороны, предельно облегчает присяжным заседателям поиск таких критериев (не надо ходить "по городам и весям", искать сведущих людей, "рыться" в специальной литературе и т.п.); с другой - обеспечивает действенный социальный контроль за тем, чтобы, как уже отмечалось, народные представители не использовали в качестве критериев оценки уникального смысла расследуемого события ошибочные стереотипы сознания типа "молчит - значит виновен" и т.п., а руководствовались требованиями уголовного и уголовно-процессуального законов и лежащими в основе права и общественной гуманистической совести представлениями о добре и справедливости.

В процессе правдоискательства присяга, ее содержание и форма, торжественная процедура ее принятия выполняют функцию своеобразного общественного камертона для настройки судейской совести присяжных заседателей и председательствующего на гуманистическую "волну" в соответствии с требованиями общественной гуманистической совести, лежащими в ее основе общечеловеческими потребностями и чувствами, мотивирующими стремление к истине и справедливости при осуществлении правосудия, что способствует формированию у присяжных и судьи-профессионала нравственно-психологического иммунитета к произволу и внешним влияниям.

Об этом значении присяги прекрасно сказал А.Ф.Кони: "Между указаниями... совести и произволом есть огромная разница. То, что называется "судейской совестью", есть сила, поддерживающая судью и вносящая особый, возвышенный смысл в творимое им дело. Условия ее проявления прекрасно изображены в присяге судей и присяжных заседателей. С ее голосом надо считаться под угрозой глубокого душевного разлада с собой... С непосредственным приложением ее голоса к решению каждого дела связаны и трудные, и сладкие минуты. Последние бывают тогда, когда на закате своей трудовой жизни, вспоминая отдельные эпизоды своей деятельности, судья имеет возможность сказать себе, что ни голос страсти, ни посторонние влияния, ни личные соображения, ни шум и гул общественного возбуждения - ничто не заглушало в нем сокровенного голоса, не изменяло его искреннего убеждения и не свело его с намеченного судейским долгом пути действительного правосудия"*(296).

Торжественная процедура принятия присяги, напоминание ее содержания в напутственном слове председательствующего, другие рассмотренные выше элементы процессуальной формы суда присяжных являются эффективными нравственно-психологическими регуляторами действительного правосудия, потому что они актуализируют и активизируют у присяжных заседателей и председательствующего не только общечеловеческие потребности, но и общечеловеческие чувства, лежащие в основе общественной гуманистической совести и мотивирующие стремление к истине и справедливости.

Важнейшими из этих общечеловеческих чувств, вызываемых удовлетворением или неудовлетворением рассмотренных общечеловеческих потребностей, являются чувства правды или неправды, уверенности или сомнения, справедливости или несправедливости, законности или противозаконности, личной и общественной безопасности или страха, радости или горя, печали, жалости, сострадания, альтруистическое чувство*(297) Б.И.Додонов альтруистические переживания называет альтруистическими эмоциями, которые "возникают на основе потребности в содействии, помощи, покровительстве другим людям" и, конечно же, чувство долга, которое является "главным дирижером", управляющим этим своеoбразным "оркестром" чувств, исполняющим вариации на вечную тему о правах человека, его чести и человеческом достоинстве.

В чувстве долга выражается yбeжденность личности в правильности не только нравственных, но и других социальных норм, в том числе и правовых, потребность в соблюдении которых личность испытывает при выполнении своих обязанностей. При этом "чувство долга побуждает его (человека) действовать в соответствии с той или иной усвоенной им нормой поведения. Человек, проникшийся чувством долга, считает себя обязанным действовать должным образом. Он испытывает при этом чувство личной ответственности за осуществление порученного ему или добровольно взятого на себя дела"*(298).

Так как в суде присяжных под влиянием более совершенной процессуальной формы актуализируются и активизируются рассмотренные выше общечеловеческие потребности и чувства, которые, в свою очередь, активизируют ценностно-смысловую деятельность гуманистической совести и здравого смысла, это способствует:

1) предупреждению проявлений у присяжных заседателей элементов авторитарно-бюрократической совести, незрелых, скороспелых суждений по вопросам о виновности;

2) повышению у них чувства ответственности при исследовании доказательств и разрешении рассматриваемого дела.

Все это в сложных нравственно-конфликтных ситуациях предрасполагает присяжных заседателей не к формальному правосудию, а к гуманному правдосудию.

3.5. Правдосудие в суде с участием присяжных заседателей

В монографии, посвященной проблемам этосологии (учение о нравах и нравственности), В.Т.Ефимов отмечает, что специфика российского менталитета в области правосудия заключается в том, что он ориентирован "не столько на правосудие, сколько на правдосудие... в России высший ориентир в регулировании отношений между людьми - это правда и справедливость, а высший судья - совесть"*(299). Представляется, что в этом высказывании несколько идеализируется уровень менталитета россиян, их нравственного сознания при осуществлении правосудия. Как уже отмечалось, одной из причин введения суда присяжных в Российской империи явилось то, что российские суды были полны "неправды черной", т.е. многие уголовные дела разрешались не по правде, не по справедливости, не по совести. Это проявлялось и при советской власти. Для того чтобы положить конец произволу, возникла социальная необходимость ввести особую форму судопроизводства с участием присяжных заседателей, при которой присущие менталитету обыкновенных людей обвинительный уклон, другие проявления авторитарно-бюрократической совести и "человеческие слабости", являющиеся источниками судебного произвола и ошибок, нейтрализуются и одновременно активизируются здравый смысл, естественная логическая способность суждения и жизненный опыт обыкновенных людей, присущие им потребность в правде и другие общечеловеческие потребности и чувства, лежащие в основе общественной гуманистической совести. Все это способствует полному, всестороннему и объективному исследованию в состязательном уголовном процессе вопросов о виновности и выработке по этим вопросам в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях правильного и справедливого вердикта, соответствующего императивам здравого смысла и общественной гуманистической совести.

С учетом сказанного сущность правдосудия можно определить следующим образом: правдосудие - это обусловленное процессуальной формой суда присяжных объективное, полное и всестороннее исследование в состязательном уголовном процессе вопросов о виновности и выработка по этим вопросам в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях правильного и справедливого вердикта, соответствующего императивам здравого смысла и общественной гуманистической совести.

Социальный смысл, содержание, процессуальные и нравственно-психологические условия подлинного правдосудия прекрасно описаны А.Ф.Кони: "...Вывод о виновности является результатом сложной внутренней работы судьи, не стесненного в определении силы доказательства ничем, кроме указаний разума и голоса совести. Притом по важнейшим делам судебная власть зовет к себе на помощь общество в лице присяжных заседателей и говорит этим обществу: "Я сделала все, что могла, чтобы выяснить злое дело человека, ставимого мною на твой суд, - теперь скажи свое слово самообороны или укажи мне, что, ограждая тебя, я ошиблась в его виновности".

Повсеместное отсутствие требований от присяжных мотивировки их решения есть самое яркое признание свободы судейского убеждения. Но, ставя высоко эту свободу как необходимое условие истинного правдосудия, не надо смешивать ее с произволом, с усмотрением судьи, лишенным разумного основания и не опирающимся на логический вывод из обстоятельств дела. Свобода внутреннего убеждения состоит по отношению к каждому доказательству в том, что доказательство это может быть принято судьей за удостоверение существования того или другого обстоятельства лишь тогда, когда, рассмотрев его, обдумав и взвесив, судья находит его не возбуждающим сомнения и достойным веры. По отношению ко всем доказательствам вместе - свобода внутреннего убеждения в том, что сопоставление, противопоставление и проверка одних доказательств другими совершаются не по заранее начертанной программе, а путем разумной критической работы, ищущей доступной человеку ступени правды, и одной только правды, как бы ни было в некоторых случаях тяжело подчинить свое личное чувство последовательному выводу сознания... Напряжение душевных сил судьи для отыскания истины есть исполнение поручения государства, которое, уповая на его спокойное беспристрастие, вверяет ему частицу своей власти. Поэтому оно ждет от судьи обдуманного приговора, а не мимолетного мнения, внушенного порывом чувства или предвзятым взглядом. Бедствие для правосудия, когда в приговорах решение зависит от личного расчета. Поэтому судья, решая дело, никогда не имеет ни права, ни нравственного основания говорить: "так хочу". Он должен говорить, подобно Лютеру: "...я не могу иначе, не могу потому, что и логика вещей, и внутреннее чувство, и житейская правда, и смысл закона твердо и неукоснительно подсказывают мне мое решение, и против всякого другого заговорит моя совесть как судьи и человека. Постановляя свой приговор, судья может ошибаться; но, если он хочет быть действительно судьею, а не представителем произвола в ту или другую сторону, он должен основывать свое решение на том, что в данное время ему представляется логически неизбежным и нравственно-обязательным"*(300).

Отсюда видно, что вырабатываемый в процессе правдосудия истинный оправдательный или обвинительный вердикт по вопросам о виновности (доказано ли, что соответствующее деяние имело место? доказано ли, что это деяние совершил подсудимый? виновен ли подсудимый в совершении этого деяния?) отличается от произвольного или формального правосудия тем, что присяжные заседатели разрешают эти вопросы правильно и справедливо только тогда, когда в результате объективного, полного и всестороннего исследования обстоятельств, подлежащих доказыванию (мотив, способ совершения преступления и др.), на основании непосредственно изученных в судебном заседании сведений и юридического наставления председательствующего они внутренне убеждаются в логической неизбежности и нравственной обязательности оправдательного или обвинительного вердикта, т.е. в том, что такое решение соответствует "правде-истине" (юридической правде) и "правде-справедливости" (нравственной, или житейской, правде).

Определяя, какое решение (обвинительный или оправдательный вердикт) является логически неизбежным, присяжные заседатели руководствуются указаниями здравого смысла и совести. В свою очередь, то или иное указание здравого смысла и совести детерминировано тем, какое из этих противоположных решений в конкретной ситуации в наибольшей степени обеспечивает удовлетворение потребности в "правде-истине", "правде-справедливости" и других общечеловеческих потребностей, лежащих в основе общественной гуманистической совести. На весах здравого смысла и совести особенно тщательно взвешиваются доводы в пользу обвинения, которые могут быть положены в основу обвинительного вердикта. Они принимаются только тогда, когда подкреплены достаточным количеством всесторонне исследованных, достоверных доказательств.

Как отмечает А.М.Бобрищев-Пушкин, "на суде присяжных опасность логических ошибок, свойственная всякому человеческому суду, чрезвычайно ослаблена чрезвычайной фактической... добросовестностью присяжных; логика же фактов всегда служила настоящим образцом логики умозрения; замечается даже значительный скептицизм присяжных в отношении последней, так как они стремятся всякий вывод строить, по возможности, непосредственно на фактах. Отсюда их крайнее внимание к деталям, недостаток которых в деле представляется им значительным препятствием. Этого недостатка не может восполнить и чрезвычайно резко выраженный в обстановке преступления преступный мотив"*(301).

В этой чрезвычайной фактической добросовестности присяжных заседателей кроется один из секретов того, что в суде присяжных более последовательно, чем в обычном суде, соблюдаются презумпция невиновности и вытекающие из нее правила оценки доказательств. По свидетельству того же Бобрищева-Пушкина, "на суде присяжных могущественно действует из всех презумпций одна - презумпция невиновности подсудимого, "сомнение" - это... то слово, которое наиболее часто оглашает залу заседаний, значение его действия огромно: сомнение, толкуемое всегда в пользу подсудимого, не знает границы ни по свойству деяния, ни по характеру личности и играет роль как в наиболее тяжких преступлениях, так и в ничтожных... пусть это будет сомнение в достаточном развитии подсудимого, прикидывающегося глупым, пусть подсудимый отказывается предъявить документ, имеющий значение по делу, - сомнение не обращается на него, а к обвинителю предъявляется требование доказать развитость подсудимого или то, что доказывающий вину документ действительно существует... главной причиной сомнения... является неполнота дела, которая на мнительные составы влияет иногда так сильно, что они впадают в чрезмерную мелочность по отношению к уликам и к их оценке"*(302).

При наличии в деле серьезных обвинительных доказательств одной из главных причин сомнения присяжных в виновности подсудимого является дефицит или противоречивость информации о личности подсудимого, его вменяемости, что препятствует формированию у них внутреннего убеждения в виновности обвиняемого и их нравственно-психологической готовности вынести ему обвинительный вердикт, даже если он изобличается в причастности к убийству или другому тяжкому преступлению серьезными доказательствами. В таких случаях, как отмечает Бобрищев-Пушкин, присяжные "оказываются в совещательной комнате неспособными чисто формально написать "виновен" - о лице, которое прошло перед их глазами, как имя, как нумер"*(303).

В дореволюционных судах формированию у присяжных заседателей правильного внутреннего убеждения в виновности подсудимого нередко препятствовали противоречивые и научно несостоятельные заключения судебных экспертиз, особенно судебно-медицинской и судебно-психиатрической.

Показывая несостоятельность упреков в адрес присяжных за оправдательные вердикты по нашумевшим делам, по которым заключение недобросовестного или некомпетентного эксперта помогло опытному преступнику избежать ответственности, А.Ф.Кони писал: "В большинстве так называемых сенсационных процессов перед присяжными развертывается яркая картина эгоистического бездушия, нравственной грязи и беспощадной корысти, которые в поисках не нуждающегося в труде и жадного к наслаждениям существования привели обвиняемого на скамью подсудимых. Задача присяжных при созерцании такой картины должна им представиться хотя и тяжелой "по человечеству", но, однако, не сложной. Нo вот фактическая сторона судебного следствия окончена, допрос свидетелей и осмотр вещественных доказательств завершен, и на сцену выступают служители науки во всеоружии странных для присяжных слов: нравственное помешательство, неврастения, амбулия, вырождение, атавизм, наследственность, автогипноз, навязчивое состояние, привязчивые идеи и т.п. Краски житейской картины, которая казалась такой ясной, начинают тускнеть и стираться, и вместо человека, забывшего страх Божий, заглушившего в себе голос совести, утратившего стыд и жалость в жадном желании обогатиться во что бы то ни стало, утолить свою ненависть мщением или свою похоть насилием, выступает по большей части неответственный за свои поступки по своей психофизиологической организации человек. Не он управлял своими поступками и задумывал свое злое дело, а во всем виноваты злые мачехи - природа и жизнь, пославшие ему морелевые уши или гутчинсоновские зубы, слишком длинные руки или седлообразное небо или же наградившие его, в данном случае к счастью, в боковых и восходящих линиях близкими родными, из которых некоторые или были пьяницами, или болели сифилисом, или страдали падучей болезнью, или, наконец, проявили какую-либо ненормальность в своей умственной сфере. В душе присяжных поселяется смущение, и боязнь осуждения больного - слепой и бессильной игрушки жестокой судьбы - диктует им оправдательный приговор, чему способствует благоговейное преклонение защиты перед авторитетными словами науки и почти обычная слабость знаний обвинителей в области психологии и учения о душевных болезнях"*(304).

Это рассуждение наглядно показывает чрезвычайную фактическую добросовестность присяжных, в частности то, что сомнение их в виновности обвиняемого может быть преодолено только тогда, когда собрано достаточное количество доказательств о каждом элементе состава преступления. Даже избыточное количество доказательств об объекте, объективной и субъективной стороне деяния может не компенсировать неполноту расследования о субъекте преступления. В данном случае эта неполнота выразилась в научно несостоятельном и противоречивом заключении эксперта-психиатра по вопросам о вменяемости подсудимого. В таких случаях, как отмечает А.Ф.Кони, "присяжные, подавленные сумбуром противоречивых данных и отсутствием обдуманной последовательности в их добывании, видят, и совершенно справедливо, в оправдательном решении спасительный исход из своих сомнений"*(305).

С точки зрения современного системного подхода к принятию решений испытываемые присяжными в подобных ситуациях "муки" объясняются не только огромной ценой возможного ошибочного обвинительного вердикта, но и тем, что на стадии предрешения (афферентного синтеза)*(306). Стадия предрешения (афферентного синтеза) - это стадия предварительного осознания и подготовки решения, на которой анализируются основные компоненты цели - модель будущего результата, средства, методы, условия и критерии оценки данных компонентов, а также восполняется информационная неопределенность по каждому из этих компонентов с учетом требований, предъявляемых к цели и ее компонентам. При этом "требование сообщества для данного социального элемента выступает в качестве объективной внешней необходимости, аналогичной потребности для индивида... Если хотя бы в одном из компонентов существует неопределенность, то социальный элемент должен принять решение по устранению этой неопределенности для безусловной реализации исходного требования" ощущаемые присяжными неполнота дела, дефицит или противоречивость информации о личности подсудимого, его вменяемости осознаются как условия, препятствующие эффективной реализации социальных требований к присяжным заседателям, сформулированных в присяге и напутственном слове председательствующего.

Подобная чрезвычайная фактическая добросовестность присяжных заседателей проявляется и тогда, когда обвинение основано на прямых доказательствах и подсудимый полностью признает свою вину, особенно когда он обвиняется в убийстве. Для не привыкших к разбирательству таких дел присяжных убийство - это настолько необычное, противоестественное человеческой природе деяние, что нравственно-психологическая готовность вынести подсудимому обвинительный вердикт, за которым неизбежно следует тяжкое наказание, у присяжных формируется только тогда, когда они на основании достаточного количества достоверных доказательств убеждаются не только в том, что убийцей является подсудимый, а не другое лицо, но и в том, что он отдавал отчет в своих действиях, был вменяем в момент совершения убийства, т.е. что он действительно виновен в убийстве.

В подобных ситуациях одним из самых характерных проявлений чрезвычайной фактической добросовестности присяжных является их стремление восполнить материалы судебного следствия путем постановки допрашиваемым лицам толковых дополняющих, уточняющих и контрольных вопросов (когда такие вопросы не догадались поставить прокурор, адвокат или председательствующий судья).

Наглядное представление об этом дает следующий типичный пример из работы С.Хрулева: "Молодой крестьянин обвинялся в убийстве с целью ограбления кабатчика; он был вполне уличен, сознался и на суде с удивительным хладнокровием рассказал о своем приготовлении к убийству и о самом убийстве. На вопрос присяжных: для чего он набросил зипун на голову убитого, перед тем как нанести ему удар топором, и сколько раз он ударил? - подсудимый отвечал: "Ударили мы только один раз, потому больше не нужно было. Мы по плотницкой части прежде были, так рука у нас верная. Зипун мы набросили для того, чтобы кровь на нас не брызнула и никаких доказательств на нас не было. Мы хотя люди и необразованные, - добавил он, - а свой разум при себе имеем и насчет доказательств имеем понятие" ...Суд приговорил его к бессрочной каторге"*(307).

Нетрудно заметить, что правильному решению присяжными заседателями вопросов о фактической стороне виновности способствовало то, что благодаря их дельным, толковым вопросам при допросе подсудимого удалось получить дополнительные фактические данные о существенных деталях - признаках всех элементов состава преступления (субъекта - субъективной стороны - объекта - объективной стороны убийства), которые в совокупности могли быть известны только исполнителю данного преступления.

Знание подсудимым этих деталей сыграло роль своеобразного "катализатора", облегчающего и ускоряющего формирование на основании всех непосредственно исследованных в судебном заседании доказательств внутреннего убеждения присяжных по всем основным вопросам о виновности (доказано ли, что соответствующее деяние имело место? доказано ли, что это деяние совершил подсудимый? виновен ли подсудимый в совершении этого деяния?) и их нравственно-психологической готовности "по совести" вынести подсудимому строгий, но справедливый обвинительный вердикт.

Если бы председательствующий судья не разрешил присяжным задать подсудимому указанные вопросы и они не получили бы от него дополнительные фактические данные, то внутреннее убеждение присяжных по вопросу о виновности и их нравственно-психологическая готовность вынести обвинительный вердикт могли бы не сформироваться.

Отсюда следует, что председательствующий судья должен крайне внимательно относиться к ходатайствам присяжных о постановке допрашиваемым лицам определенных вопросов и ставить эти вопросы, даже если ему кажется, что они несущественны. Как уже отмечалось, профессиональные юристы из-за односторонности своего житейского опыта не всегда могут догадаться о фактических причинах, которые лежат в основании таких вопросов и вердикта присяжных.

Таким образом, нормальная деятельность здравого смысла и совести присяжных заседателей по формированию правильного внутреннего убеждения о виновности подсудимого и нравственно-психологической готовности вынести обвинительный вердикт по вопросам о виновности возможна только при добротной информационно-логической основе, ибо, как справедливо заметил Ф.Бэкон, "человеческий ум всеми силами стремится выйти из состояния неуверенности и найти нечто прочное и неподвижное, на что он мог бы, как на твердь, опереться в своих блужданиях и исследованиях"*(308).

В такой надежной информационно-логической "тверди" здравый смысл и совесть присяжных заседателей особенно нуждаются, когда сложнейшие и ответственнейшие вопросы о виновности приходится решать на основании косвенных доказательств.

Известный российский ученый-процессуалист Л.Е.Владимиров процесс доказывания на основании достаточного количества косвенных улик, на заключительном этапе которого формируются правильная картина расследуемого события, образы причастных к нему лиц, сравнивал с реконструкцией разбитой вазы: "Ваза разбита, осколки - ее улики. Осколки, вместе собранные, должны восстановить вам эту вазу, хотя с трещинками, но в прежнем объеме. Осколки должны складываться в одно. Там, где такого согласия нет, где улики не направляются к одной общей цели, там нет места убеждению, что они имеют общее происхождение в том преступлении, в том изменении во внешнем мире, от которого полетели осколки в разные стороны"*(309).

Отсюда видно, что в процессе доказывания по вопросам о виновности здравый смысл и совесть признают достаточным такое количество косвенных доказательств, при котором их неполнота несущественна, она на уровне "трещин" при реконструкции разбитой вазы, которые по своим размерам могут даже приближаться к "выбоинам" и зияющим "дырам", если только они не препятствуют сделать несомненный однозначный вывод, что все "осколки", "черепки" (следы-отображения, доказательства) из одной и той же конкретной "вазы" (расследуемого события, действий причастных к нему лиц).

Следует отметить, что процесс доказывания по вопросам о виновности на основании косвенных доказательств гораздо сложнее банальной реконструкции разбитой вазы хотя бы потому, что для мысленной реконструкции "мозаичной" картины расследуемого прошлого события можно использовать не любые относящиеся к делу "осколки-улики", а только допустимые, процессуально доброкачественные фактические данные, доказательства, полученные с соблюдением конституционных и процессуальных прав подозреваемого, обвиняемого и других участников процесса и процессуального порядка расследования, т.е. такие улики, которые обнаружены, зафиксированы, отражены в материалах дела с соблюдением процессуальной формы.

При отсутствии в деле достаточного количества допустимых косвенных доказательств, наличии всего лишь нескольких "улик-осколков" - то ли от "прекрасной вазы", то ли от "ночного горшка", т.е. при невосполнимом дефиците доказательственной информации, вследствие чего она приобретает неясный, противоречивый характер и по ней невозможно сформировать внутреннее убеждение присяжных заседателей о виновности подсудимого, у них возникает нравственно-психологическая предрасположенность к вынесению оправдательного вердикта.

Необходимо особо отметить, что по делам об убийствах и других опасных преступлениях, обвинение по которым на первый взгляд основано на достаточно серьезных уликах, неполнота дела как фактическое основание для возникновения сомнения в виновности подсудимого не всегда достаточно четко осознается присяжными заседателями. В некоторых случаях она ощущается ими только интуитивно, как находящееся на периферии или даже за "кулисами" сознания неопределенное "что-то не так", расшатывающее первоначальное впечатление о виновности подсудимого и усиливающее сомнение и страх осудить неповинного человека.

"Иногда дело представляется ясным и убеждение о виновности как будто полное, - пишет С.Хрулев, - но что-то в глубине души говорит, что дело не так ясно, как кажется; это необъяснимое "что-то" невольно заставляет задуматься перед тем, как произнести роковое "да". Это "что-то", мало-помалу развиваясь, беспощадно ломает сложившееся уже убеждение и вызывает такое сомнение, что судья останавливается в недоумении. Улики, доказательства, все обстоятельства дела говорят за несомненную виновность подсудимого, а "что-то" настойчиво твердит свое. И сколько раз это "что-то" спасало людей от напрасной каторги!"*(310).

С точки зрения современных научных представлений из области психофизиологии "что-то" представляет собой одно из проявлений сверхсознания, которое в особо ответственных ситуациях звучит как "голос совести", вызывающий чувство повышенной личной ответственности, активизирующий способность сомневаться в обоснованности своих поступков, анализировать их возможные последствия. Как отмечает академик П.В.Симонов, "механизм сверхсознания присущ любому человеку... Именно этот механизм на базе объективной детерминации поступков присущими каждому из нас генетическими задатками и условиями воспитания порождает не требующее доказательств субъективное чувство личной ответственности за свои действия, т.е. потребность вновь и вновь спросить себя: а прав ли я, поступая именно таким образом?"*(311).

Очень много внимания механизму сверхсознания уделял Ф.М.Достоевский. Он писал: "..."совесть" может заблудиться до самого безнравственного. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения?"*(312).

Именно такими вопросами терзают свои души присяжные заседатели при рассмотрении наиболее сложных уголовных дел и разрешении их в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях. Этот механизм сверхсознания запускается и активизируется под влиянием рассмотренных выше особенностей процессуальной формы суда присяжных, подтягивающей нравственное сознание обычных присяжных до уровня совестливого судьи*(313) "Под выражением "совестливый человек", - пишет известный английский философ, основатель новейшей английской этики Дж.Мур, - мы понимаем человека, который, задумываясь над тем, что он должен делать, всегда имеет в виду мысль о правильности поступка и не совершит его до тех пор, пока не убедится в том, что его предполагаемый поступок правилен", добросовестно относящегося к выполнению своих обязанностей, требований к нему общества, содержащихся в тексте присяги и напутственном слове председательствующего судьи.

Активизация у присяжных заседателей такого механизма сверхсознания обеспечивает эффективный нравственный самоконтроль за тем, чтобы в основе их убеждения "по совести" лежали общие и частные знания, адекватно отражающие действительность, что позволяет критически оценивать правильность убеждений, своевременно осознавать их ошибочность или недостаточную обоснованность.

В подобных ситуациях, когда здравый смысл и совесть подсказывают присяжным, что доводы обвинения не основаны на добротной "фактической подкладке", у них "не поднимается рука" вынести обвинительный вердикт, т.е. не формируется нравственно-психологическая готовность к этому, даже если интуиция подсказывает им, что подсудимый скорее виновен, чем невиновен, особенно по делам об убийствах и других особо тяжких преступлениях, по которым чрезвычайно велика цена возможной судебной ошибки.

Наглядным примером тому может послужить еще один типичный пример из работы С.Хрулева. По одному делу об убийстве с весьма серьезными доказательствами присяжные после долгого совещания вынесли оправдательный вердикт, удививший всех. Состав присяжных был интеллигентный, а старшиной был человек весьма уважаемый, которого заподозрить в легком отношении к делу и в слабости к подсудимому никто не мог. Во время перерыва между присяжными и публикой завязался разговор о вердикте и один господин, обращаясь к старшине, сказал: "А у меня никакого сомнения не возникло, и я глубоко убежден, что это дело рук его (подсудимого)". "Да, - ответил старшина, - такого же убеждения были все мы, присяжные. А когда я взял перо в руки, чтобы написать ответ, то вдруг всем нам захотелось и сегодня ночью, и завтра, и послезавтра спать, а не мучиться тем, что мы отправили на каторгу невиновного человека, и рука невольно опустилась"*(314).

1. Этими словами поясняется смысл многих "непонятных" решений присяжных.

Следует отметить принципиальное отличие подлинного внутреннего убеждения "по совести" присяжных заседателей, несущих моральную ответственность за правильность и справедливость своего судьбоносного вердикта по вопросам о виновности, от мнимого "глубокого внутреннего убеждения" о виновности подсудимого у присутствующих в зале суда, не несущих никакой ответственности за свои скороспелые выводы о виновности человека, обвиненного в серьезном преступлении. Как правило, это праздная публика, относящаяся к рассматриваемой судебной драме как к театральному спектаклю, на который они слетаются, чтобы пощекотать себе нервы, а заодно и удовлетворить подогретое судебными репортерами и слухами о "страшном убийстве" любопытство и прочие "охотничьи инстинкты". Эти люди являются представителями предубежденного суда общественного мнения. Их "глубокое внутреннее убеждение" в виновности подсудимого на самом деле является обвинительным уклоном, сформировавшимся под влиянием непроверенных слухов, скороспелых суждений падких до сенсаций репортеров. Для закрепления этой обвинительной установки у такой "образованной" публики достаточно, чтобы в процессе судебного следствия промелькнуло лишь несколько подозрительных фактов.

Подлинное внутреннее убеждение "по совести" о виновности подсудимого может быть сформировано только у самостоятельно разрешающих дело присяжных заседателей. В соответствии с требованиями закона, присяги оно может быть выработано только на основании всех непосредственно исследованных в суде доказательств, доводов, установленных на их основе обстоятельств рассматриваемого дела. Если их оказалось недостаточно для установления существенных обстоятельств дела и формирования внутреннего убеждения присяжных о виновности подсудимого, то присяжные не имеют права ни по закону, ни по совести признавать подсудимого виновным.

Содержание присяги и напутственного слова председательствующего судьи способствует формированию очень ценного духовного компонента внутреннего убеждения присяжных по вопросам о виновности - искренности, которая выполняет роль своеобразной "легирующей добавки", придающей внутреннему убеждению особую прочность и основательность*(315). Не случайно филологи рассматривают искренность высказывания как существенное условие, обеспечивающее соответствие содержания предложения действительности. "Огрубляя, можно сказать, - пишет И.Б.Шатуновский, - что правда = "искренность" + "истинность"... образно говоря, искренность - это тень истинности и в то же время источник правды". Соответственно, отсутствие искренности - это существенный признак лжи, неправды, в том числе и полуправды: "...ложь и неправда... всегда сохраняют в своем значении коммуникативно выделенный компонент неискренности..." "Любое мыслимое утверждение относительно факта, - пишет известный английский философ М.Полани, - может быть сделано искренне или как ложь. Само высказывание в обоих случаях остается одним и тем же, но его неявные факторы различны. Правдивое высказывание налагает на говорящего обязанность верить в то, что он утверждает. Он отправляется с этой верой в плавание по безбрежному океану возможных последствий этого высказывания. В неискреннем высказывании эта вера отсутствует: на воду спускается дырявое судно, чтобы другие сели на него и потонули"*(316). На то, что уверенность как убеждение (но не предубеждение) является составной частью истинного высказывания, основанного на правильном и полном отражении действительности, указывают и ученые-юристы (см.: Васильев Л.М. Проблемы истины в современном российском уголовном процессе (Концептуальные положения). Краснодар, 1998. С. 185; Ларин А.М. От следственной версии к истине. М.: Юрид. лит-ра, 1976. С. 187).

В сфере уголовного судопроизводства таким "дырявым судном", на котором "тонут" судьбы неповинных людей, является замаскированное правдоподобными рассуждениями следователя, прокурора, судьи неискреннее, сомнительное, произвольное обвинение, основанное на непроверенных предположениях, подозрительных фактах, цена которых на "весах" здравого смысла и гуманистической совести невелика, о чем свидетельствует мудрое высказывание Ф.Бэкона: "Подозрений у человека тем больше, чем меньше он знает. Поэтому надлежит избавиться от подозрений, стараясь узнать побольше... Всего лучше поэтому умерить подозрения, помня, что они могут быть справедливы, и вместе с тем надеясь, что они ложны"*(317).

Подозрения - это всего лишь возникающие в условиях дефицита или противоречивости исходных данных интуитивные догадки. Подлинное, искреннее внутреннее убеждение возникает на основании не интуиции, а доказательства. Как отмечает А.А.Ивин, "ссылка на интуицию не может служить твердым и тем более окончательным основанием для принятия каких-то утверждений. Интуиция дает интересные новые идеи, но нередко порождает также ошибки, вводит в заблуждение. Интуитивные догадки субъективны и неустойчивы, они нуждаются в логическом обосновании. Чтобы убедить в интуитивно схваченной истине не только других, но и самого себя, требуется развернутое рассуждение, доказательство... Интуиция не может заменить разум даже в тех областях, где ее роль существенна. Она не является непогрешимой, ее прозрения всегда нуждаются в критической проверке и обосновании, даже если речь идет о фундаментальных видах интуиции"*(318).

При недоказанности предъявленного обвинения одно из самых характерных проявлений неискренности в решении вопросов о виновности в обычном суде выражается в том, что при наличии неустранимых сомнений в причастности подсудимого к рассматриваемому преступлению его вопреки требованиям презумпции невиновности не оправдывают, а обвиняют в совершении менее опасного преступления и для успокоения судейской совести назначают ему соответствующее более мягкое наказание.

Такие "лукавые", неискренние приговоры, "которые, не содержат в себе решительного обвинения, не могут быть однозначно названы и оправдывающими"*(319), они нравственно и юридически несостоятельны, так как противоречат не только презумпции невиновности, но и принципам назначения наказания. Как справедливо заметил А.Жиряев, "меньшее наказание должно быть назначаемо за меньшую вину, а не за меньшую ее известность"*(320). То, что в суде присяжных подсудимых в подобных ситуациях оправдывают, является одним из проявлений искренности и фактической добросовестности присяжных, последовательного соблюдения ими принципа презумпции невиновности при вынесении вердикта.

Если в процессе судебного следствия и судебных прений тезисы обвинения о виновности подсудимого и обвинительные доказательства (улики) не выдерживают испытания на критическую проверку и обоснованность и у присяжных заседателей остается неустранимое сомнение в виновности подсудимого, то это сомнение они в соответствии с презумпцией невиновности последовательно толкуют в пользу подсудимого, полагая, что "лучше ошибиться в сторону оправдания, чем в сторону обвинения..."*(321).

Такой подход к принятию ответственного решения по вопросам о виновности соответствует презумпции невиновности, императивам здравого смысла и гуманистической совести, особенно когда обвинение в опасном преступлении основано на косвенных доказательствах. Как отмечал известный английский юрист прошлого века У.Уильз, "если является какое-нибудь сомнение относительно действительности связи между обстоятельствами, составляющими улики, и главным фактом полноты доказательств, подтверждающих состав преступления... или собственно того заключения, которое следует вывести из представленных улик, то во всех этих случаях лучше ошибиться в оправдании, нежели в обвинении подсудимого, или, по общепринятому выражению, лучше освободить десять виновных, нежели подвергнуть наказанию одного невинного. Это правило является неизбежным следствием того, что при составлении заключения на основании косвенных улик и вероятностей непременно делается множество ошибок и что во многих случаях нет никакой возможности точно определить границу между нравственной достоверностью и сомнением. В вопросах гражданского права судья обязан произносить свое решение на основании большей вероятности в пользу той или другой тяжущейся стороны; но когда дело идет о жизни или свободе человека, то несправедливо и даже нет никакой нужды обвинять подсудимого иначе как на основании совершенных доказательств"*(322).

Совершенство косвенных доказательств определяет их относимость, т.е. причинно-следственную и пространственно-временную связь с расследуемым событием, действиями причастных к нему и (или) осведомленных о нем лиц, используемыми ими силами и средствами, а также их достоверность, допустимость (процессуальная доброкачественность) и достаточность, которую, в свою очередь, определяют количество и доказательственная ценность собранных косвенных доказательств.

В связи с этим представляют интерес следующие рассуждения А.Жиряева: "При совокупности двух или нескольких улик нередко сомнение насчет доказанности одной из них, например бегства подсудимого, на которое, конечно, мог он решиться и не в сознании своей преступности, устраняется другою, с нею гармонирующей, например тем, что при поимке бежавшего найдены у него подозрительные вещи, которые, конечно, без предшествующего обстоятельства очень легко могли бы казаться и не поличным. Здесь бегством, как действием, подтверждается уличающее свойство причины, именно того, что найденные при пойманном вещи приобретены им путем незаконным и, следовательно, составляют поличное: ибо, в противном случае, зачем бы было бежать ему? и наоборот, поличным, как причиною, объясняется оподозряющее направление действия, именно бегства: ибо, не имея при себе вещей, указывающих на преступление, подсудимый, по всей вероятности, по крайней мере в этот раз, спокойно оставался бы на своем месте. Точно так же и при всех других гармонических уликах, на чем бы ни основывалась взаимная связь между ними, на категории ли причинности, или же взаимодействия и т.п., в самой этой связи содержится новое для познающего подтверждение их доказательности относительно главного искомого факта, именно подтверждение тому, что, при данных условиях, эти обстоятельства могут находиться в сочетании только с сим последним"*(323).

Таким образом, при доказывании на основании косвенных улик информационно-логической базой, на которую опираются здравый смысл и совесть присяжных заседателей и судьи-профессионала, "стремясь выйти из состояния неуверенности и найти нечто прочное и неподвижное" (Ф.Бэкон), являются не сами по себе косвенные доказательства, не их арифметическая совокупность, а их система, объективная взаимосвязь, которая как бы увеличивает в геометрической прогрессии доказательственную ценность каждого доказательства и их совокупности.

В процессе доказывания на основании косвенных улик содержащееся в каждой улике предположительное, вероятностное знание преобразуется в достоверное лишь в том случае, если эти улики обладают достаточной доказательственной ценностью, т.е. качествами, свойствами, исключающими вероятность случайного совпадения улик по причинам, не относящимся к расследуемому событию, действиям обвиняемого, а также исключающим возможность использования этих улик для обоснования проверяемых контрверсий.

На "весах" здравого смысла и совести ценность косвенных улик тем больше, чем меньше вероятность их случайного совпадения по причинам, не относящимся к расследуемому событию, действиям обвиняемого, и чем меньше они годятся для обоснования проверяемых контрверсий. Так, краденая вещь чаще находится у лица, причастного к преступлению, нежели у постороннего. Вероятность обнаружения краденого у постороннего тем меньше, чем быстрее оно найдено. Факт обнаружения краденой вещи как косвенная улика имеет наибольшую доказательственную силу, оказывает наибольшее влияние на формирование внутреннего убеждения о виновности подсудимого, когда эта вещь обнаружена сразу после кражи.

Вероятность случайного происхождения косвенных улик еще больше уменьшается, когда косвенные доказательства находятся между собой в объективной взаимосвязи, объясняют, дополняют, поддерживают и подкрепляют друг друга как элементы единой системы доказательств, подтверждающей версию о виновности подсудимого и опровергающей проверяемые контрверсии.

Как правильно отмечает Г.М.Резник, "в судебном доказывании обоснование тезиса протекает в виде индуктивного накопления аргументов. Каждое косвенное доказательство, взятое само по себе, подтверждает доказываемый тезис, но подтверждает его не достоверно, а с некоторой степенью правдоподобности. С присоединением к первой улике второй, третьей, четвертой и т.д. наша уверенность в истинности доказываемого тезиса крепнет, первоначальная его проблематичность переходит в высокую степень вероятности и, наконец, в достоверность - содержательную достоверность вывода о совершении обвиняемым преступления"*(324).

Чем больше собрано относимых, достоверных и допустимых доказательств, чем больше их доказательственная ценность, т.е. своеобразие, редкость, необычность, чем более необычны, редки, уникальны их взаимный "расклад", их взаимное контекстное значение, их объективная взаимосвязь, указывающие на единое происхождение всех исследованных улик от одной причины - преступных действий подсудимого, тем больше эти улики влияют на формирование внутреннего убеждения присяжных заседателей о виновности подсудимого и на их нравственно-психологическую готовность вынести обвинительный вердикт.

В процессе судебного следствия эти улики должны разрабатываться в оптимальной последовательности. Как отмечает С.Хрулев, "если... производить судебное следствие без всякой системы, допрашивать свидетелей и прочитывать документы как попало, то получится не такое ясное, цельное впечатление, как получится, если судебное следствие будет производиться систематически. Иногда даже впечатление меняется - ослабевается или усиливается только оттого, что одни доказательства разрабатываются прежде или после других, их отменяющих и тем дающих им известное впечатление. Поэтому порядок рассмотрения доказательств на суде, т.е. управления ходом судебного следствия, несомненно, может оказать влияние на силу, а в некоторых случаях даже на характер впечатления доказательств"*(325).

Таким образом, в суде присяжных на основании косвенных доказательств логически безупречное индуктивное умозаключение о виновности подсудимого (выводное достоверное знание о его виновности) возможно лишь в том случае, если для этого имеется достаточное количество относимых, достоверных и допустимых ценных доказательств (улик), разработанных, исследованных в ходе судебного следствия в оптимальной последовательности, которые в своей взаимосвязи и взаимном контекстном значении хотя и фрагментарны, но в целом правильно и полно отражают сущность расследуемого события, образ и действия причастных к нему лиц, что делает вывод о виновности каждого обвиняемого логически неизбежным.

Логическая неизбежность вывода о виновности подсудимого субъективно осознается и переживается присяжными заседателями и другими субъектами доказывания как состояние сознательной веры, субъективной уверенности, внутренней убежденности*(326). Как отмечает П.В.Копнин, "человек, принимающийся за практическое действие без убеждения в истинности идеи, которую он собирается претворить в жизнь, лишен воли, целеустремленности, эмоциональной возбужденности, которые необходимы для успешного ее осуществления.

Вера выступает определенным промежуточным звеном между знанием и практическим действием, она не только и не просто знание, а знание, оплодотворенное волей, чувствами и стремлением человека, перешедшее в убеждение... Убежденность, вера, уверенность являются необходимым средством практического действия, реализующего объективно-истинные идеи.

Таким образом, сознательная вера выражает внутреннюю убежденность субъекта в истинности идеи, правильности плана ее практической реализации. В ней объективно-истинное знание переходит в субъективную уверенность, которая толкает, побуждает, психологически настраивает человека на практическое действие, претворяющее идею в жизнь..." в виновности обвиняемого, которое нравственно-психологически настраивает, внутренне побуждает, подталкивает присяжных к вынесению обвинительного вердикта.

Чувство сознательной уверенности, внутренней убежденности в правильности вывода о виновности подсудимого является лишь эмоциональным переживанием гуманистической совестью присяжных заседателей высокой вероятности удовлетворения потребности в "правде-истине" (юридической правде) при достаточном количестве относимых к делу, процессуально доброкачественных достоверных фактических данных (доказательств).

Поэтому чем более прочен, надежен, основателен информационный "фундамент", обеспечивающий высокую вероятность удовлетворения потребности в "правде-истине" при решении вопросов о виновности, тем больше субъективная вера присяжных в правильность, истинность их выводов по вопросам о виновности, тем больше ими ощущается свободное от внутренних колебаний, сомнений чувство субъективной уверенности, внутренней убежденности, "запускающее" практическое действие, направленное на вынесение вердикта по вопросам о виновности. И наоборот, при отсутствии достаточно прочной, надежной "фактической" подкладки вердикта, при дефиците или противоречивости исходных данных, доказательств присяжные, поставленные перед необходимостью принимать важное решение по вопросом о виновности, осознают и чувствуют (отчетливо или смутно) субъективную неуверенность, внутренние колебания, сомнения, которые представляют собой эмоциональные переживания гуманистической совестью низкой вероятности удовлетворения потребности в "правде-истине" (юридической правде) в условиях неочевидности, в неопределенной обстановке. В подобных случаях здравый смысл и гуманистическая совесть подсказывают присяжным, что при таком "раскладе" доказательств не только закон, но и фактические данные "что дышло: куда повернул - то и вышло", т.е. достоверный логический вывод невозможен.

Если с учетом всего сказанного провести контекстный анализ приведенного выше (на с. 180) высказывания С.Хрулева, то становится очевидным, что под необъяснимым "что-то" на самом деле имеется в виду вполне объяснимое "что-то не так", которое представляет собой естественную эмоциональную реакцию гуманистической совести и здравого смысла присяжных заседателей (их естественной логической способности и "архивов казуистики") на "натянутое", произвольное, не обоснованное достаточным количеством достоверных доказательств обвинение, а также на противоестественные для нормальной работы здравого смысла и совести процессуальные условия, выразившиеся в неполноте дела, дефиците или противоречивости косвенных доказательств, их неправильной разработке в процессе судебного следствия.

Итак, вопреки расхожему мнению "образованной" публики о том, что оправдательные вердикты присяжные выносят под влиянием эмоциональных речей "гипнотизеров-адвокатов", истинная причина оправдательных вердиктов присяжных по сложным делам, разрешаемым в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях, заключается в банальной неполноте предварительного и судебного следствия, в отсутствии надежной "фактической подкладки" для логически и юридически безупречных выводов по вопросам о виновности. Защитительные речи способных адвокатов, "взламывающие" шитые белыми нитками недоброкачественно расследованные уголовные дела, - это лишь итоговая констатация неполноты дела, низкого качества предварительного и судебного следствия.

Надо заметить, что дефицит или противоречивость доказательств - это вообще очень благодатная процессуальная почва для "цветов красноречия" способного адвоката, поскольку чем меньше фактических данных положено в основу обвинения и чем больше они противоречат друг другу, тем больше возможностей у защиты для выдвижения, логической и психологической разработки контрверсий и тем меньше возможностей у обвинения для их опровержения, что усугубляет сомнения присяжных и предрасполагает их к вынесению оправдательного вердикта.

Основываясь на проведенном анализе, можно сделать вывод, что при разрешении дела в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях главным психологическим барьером, препятствующим формированию у присяжных внутреннего убеждения "по совести" о виновности подсудимого, их нравственно-психологической готовности вынести обвинительный вердикт при наличии в деле серьезных улик является обусловленное неполнотой дела, дефицитом и (или) противоречивостью доказательств, неправильной последовательностью их разработки состояние субъективной неуверенности. Оно эмоционально ощущается присяжными как чувство тревожного сомнения и страха осудить невиновного человека, что нравственно-психологически предрасполагает их к вынесению оправдательного вердикта. Этот психологический барьер представляет собой труднопреодолимый для обвинения своеобразный "бастион сомнений и страха", хорошо укрепленный и совокупным интеллектуальным, и нравственным потенциалом здравого смысла и гуманистической совести 12 присяжных заседателей, их присягой и напутственным словом председательствующего, подтягивающим их нравственное и правовое сознание до уровня понимания презумпции невиновности, т.е. толкования неустранимых сомнений в пользу обвиняемого.

Существует только один законный и надежный способ разрушить этот мощный психологический барьер и овладеть основательно укрепленным "бастионом сомнения и страха" присяжных заседателей - качественное предварительное и судебное следствие, обеспечивающее всестороннее и объективное исследование каждого элемента состава преступления на основании достаточного количества относимых, достоверных, допустимых доказательств, представленных присяжным заседателям в оптимальной последовательности. Только это способствует формированию у присяжных неколебимого, спокойного и искреннего внутреннего убеждения в виновности подсудимого и нравственно-психологической готовности вынести обвинительный вердикт.

Но и это еще не все. Даже при наличии достаточного количества относимых, достоверных и допустимых доказательств и их представлении в оптимальной последовательности у присяжных заседателей, по свидетельству А.М.Бобрищева-Пушкина, иногда возникает особое психическое состояние, "когда цепь логических доводов, вполне убеждая ум, не сопровождается, однако, тем душевным движением, которое называется внутренним убеждением"*(327).

Обыкновенно это случается, когда присяжные не сомневаются только в юридической правильности вывода о виновности, но сомневаются в справедливости этого вывода, его соответствии жизненной, нравственной правде. В подобных нравственно-конфликтных ситуациях процесс становления внутреннего убеждения по вопросам о виновности не достигает той заключительной стадии, на которой формируется нравственно-психологическая готовность вынести обвинительный вердикт.

Следует учитывать, что при решении вопроса о справедливости вывода о виновности подсудимого присяжные заседатели как судьи общественной совести учитывают более широкие и разнообразные критерии жизненной правды, чем те, которые содержатся в применяемом законе.

Общечеловеческие критерии жизненной правды, которые лежат в основе справедливого правосудия, сформулировал еще Аристотель: "Все то, что должно заслуживать снисхождения, подходит под понятие правды. Кроме того, правда требует неодинаковой оценки по отношению к ошибкам, несправедливым поступкам и несчастьям. К числу несчастий относится все то, что случается без умысла и без всякого злого намерения, к числу заблуждений - все то, что случается не без умысла, но не вследствие порочности; к числу несправедливых поступков - все то, что случается не без умысла, но вместе с тем вследствие порочности... Правда заключается и в том, чтобы прощать человеческие слабости, в том еще, чтобы иметь в виду не закон, а законодателя, не букву закона, а мысль законодателя, не самый поступок, а намерение человека (его совершившего), не часть, а целое, в том, чтобы обращать внимание не на то, каким выказал себя человек в данном случае, но каков он был всегда или по большей части. Правда заключается еще и в том, чтобы более помнить полученное добро, чем испытанное зло, и добро, нами полученное, помнить более, чем добро, нами самими сделанное, в том, чтобы терпеливо переносить делаемые нам несправедливости и предпочитать судиться словом, а не делом, в том, наконец, чтобы охотнее обращаться к суду посредников, чем к суду публичному, потому что посредник заботится о правде, а судья - о законе; для того и изобретен суд посредников, чтобы могла торжествовать правда"*(328).

В суде присяжных в качестве такого посредника, призванного судить "по правде", "по совести", "по справедливости", выступает коллегия присяжных заседателей. Яркую и точную ее характеристику как органа правдосудия, осуществляющего подлинное, истинное правосудие "по правде", а не только с учетом формальных требований закона, дал В.Д.Спасович в речи по делу о надворном советнике А.И.Пальме, обвинявшемся в растрате вверенных ему по службе денег и в подлоге: "Господа присяжные заседатели, я покончил со всею юридическою стороною дела, со всеми подробностями, со всеми статьями закона. После всех рассказов, разборов, объяснений остается нерастворимый осадок, неприятный, нечистый - растрата чужой собственности, нарушение простейшего правила общественной морали - не трогай чужого, нарушение одной из десяти заповедей Моисеевых и нескольких статей Уголовного кодекса. Если бы ваша работа была механическая, если бы ваш приговор состоял в том, чтобы признать, что в данном случае есть поступок, подходящий под форму, одинаковую, однообразную, установленную законом, после чего судьям пришлось бы точно так же этот отвлеченный поступок подвести под отвлеченную и однообразную по качеству и по количеству меру наказания, то мне пришлось бы замолчать и остановиться. Но дело в том, господа присяжные заседатели, что вы судьи живого дела, живого человека: вы должны разрешить вопрос не об одинаковой, а о большей или меньшей виновности этого человека, взвесить, насколько его поступок волен или неволен, вынужден внешними обстоятельствами или не вынужден; наконец, если в этом человеке не все еще испорчено, то следует сострадательно отнестись к нему, подать ему руку, как брату в человечестве, как брату во Христе. Закон дает нам на этот счет самые обширные, самые безграничные полномочия; этими полномочиями можно злоупотреблять; но вы знаете, что у меня не было такого помышления; я не старался представить вам белое черным и наоборот; я, однако, утверждаю, что вы обязаны пользоваться этими полномочиями, когда представляется к тому подходящий случай. Я полагаю, что совокупною деятельностью вашею, господа присяжные заседатели и господа судьи, будет установлен такой приговор, который будет соответствовать настоящей правде жизни, а не одной только отвлеченной правде закона"*(329). (выделено мной. - В.М.).

Ограниченной правде закона обычно следует судья-профессионал, для которого общие требования закона всегда правильны и справедливы уже потому только, что это закон, и до тех пор правильны и справедливы, пока подлежащий применению закон в силе, т.е. не отменен.

В процессе разрешения рассматриваемых в суде сложных уголовных дел нередко возникают нестандартные нравственно-конфликтные ситуации, когда формальная юридическая правда противоречит житейской правде (нравственной правде, правде-справедливости). Правильное и справедливое разрешение подобных нравственно-конфликтных ситуаций возможно только в суде присяжных.

В таких случаях под влиянием процессуальной формы суда присяжных, торжественной процедуры принятия присяжными заседателями присяги, напутственного слова председательствующего и речей сторон активизируется смыслообразующая функция гуманистической совести и здравого смысла присяжных заседателей. Это, в частности, выражается в том, что они, как отмечает А.Ф.Кони, "не заглушая своих сомнений формальными указаниями закона... бестрепетно вглядываются в житейские явления и в их внутреннем смысле ищут для себя поддержки и указания. Узкое юридическое понимание может не мириться с тем, что в приговорах их по таким делам "совершил" и "виновен" очень часто вовсе не являются синонимами, но широкое правовое чувство никогда не оскорбится этим"*(330).

Под "широким правовым чувством", по-видимому, имеются в виду общечеловеческие чувства по поводу удовлетворения общечеловеческих потребностей, в том числе в "правде-справедливости". Л.Е.Владимиров в книге "Уголовный законодатель как воспитатель народа" писал: "Общественная... совесть под справедливостью как целью уголовного правосудия понимает истую, нравственную справедливость, при которой вникают и в основательность, разумность карательного закона, и в жизненную правду приводимых виновником оправданий"*(331).

При рассмотрении и разрешении уголовного дела по вопросам о виновности в сложных нравственно-конфликтных ситуациях присяжные прежде всего стараются понять, насколько основателен, разумен, нравственно справедлив уголовный закон, карающий подсудимого. Если этот закон предусматривает ответственность за деяния, не представляющие общественной опасности, или неразумную санкцию, несоразмерную общественной опасности определенного деяния, гуманистическая совесть присяжных заседателей реагирует на эту форму социальной несправедливости оправдательными вердиктами, побуждающими законодателя скорректировать уголовный закон, привести его в соответствие с требованиями жизни: пересмотреть санкцию в сторону смягчения или вообще отменить уголовную ответственность за данный вид деяния, переведя его в разряд административных правонарушений.

По свидетельству Кони, "многими из своих оправдательных, систематически повторяющихся приговоров присяжные заседатели сослужили службу законодательству, указав ему на противоречие жизни с требованиями закона. Так было с паспортами, так было с некоторыми видами краж. Так делается и теперь по наболевшему вопросу о несовершеннолетних преступниках"*(332).

Если же действующий закон не противоречит требованиям жизни, существующим в обществе представлениям о справедливом наказании, при решении вопроса о виновности гуманистическая совесть и здравый смысл подсказывают присяжным, чтобы они, "основываясь исключительно на "убеждении своей совести" и памятуя свою великую нравственную ответственность, наполнили... промежуток между фактом и виною... соображениями, в силу которых подсудимый оказывается человеком виновным или невиновным"*(333).

При этом они особенно тщательно взвешивают жизненную правду приводимых подсудимым и его защитником оправданий, вникают в те бытовые и нравственно-психологические обстоятельства, которые подтолкнули подсудимого к совершению рассматриваемого общественно опасного деяния, и с учетом всех этих конкретных обстоятельств определяют, справедливо ли признать подсудимого виновным со всеми вытекающими из такого признания последствиями, в том числе с необходимостью отбывать предусмотренное уголовным законом наказание.

Как отмечал Кони, "наказание есть не только правовое, но и бытовое явление, и его нельзя прилагать механически ко всякому однородному преступлению одинаково. Карая нарушителя закона, суд имеет дело не с однородной формулой отношения деятеля к деянию, а обсуждает так называемое преступное состояние, представляющее собой в каждом отдельном случае своего рода круг, в центре которого стоит обвиняемый, от которого в окружности идут радиусы, выражающие более или менее все стороны его личности и житейского положения - психологическую, антропологическую, общественную, экономическую, бытовую, этнографическую и патологическую. Для правильной оценки этого состояния не может быть общего, равно применимого мерила, и механически прилагаемое наказание без соображения движущих сил, приводящих к преступлению, было бы в огромном числе случаев великой несправедливостью"*(334).

Последовательно развивая эту глубокую мысль, нельзя не признать, что в тех случаях, когда "преступное состояние подсудимого" детерминировано совокупностью неблагоприятных общественных, бытовых, психологических, психофизиологических и других не зависящих от подсудимого движущих сил, приведших его к преступлению, то взаимодействие этих факторов, если личность подсудимого в целом характеризуется положительно, может существенно снижать степень его виновности, опуская ее до того предельно низкого уровня, за которым дальнейшее уголовное преследование, уголовное наказание теряет социальный смысл. Поэтому присяжные в подобных ситуациях, руководствуясь указаниями общественной гуманистической совести, иногда не вменяют подсудимому вину по нравственным соображениям и выносят ему оправдательный вердикт.

В дореволюционной России такие оправдательные вердикты чаще всего выносились при рассмотрении дел о менее опасных преступлениях, например, в отношении молодых батраков, впервые совершивших кражу. Но обычно такие дела до суда не доходили. По свидетельству С.Гогеля, "часто добрый хозяин, зная, что у работника нрав хороший, что проступок его - случайная слабость, прощает его. Если по чьему-то почину заявили властям, завели ту общественную машину правосудия, которая, начиная с протокола урядника и кончая приговором суда, действует неумолимо, последовательно переходя все установленные фазисы, то и тут на суде, перед присяжными, хозяин, если он человек добрый и за работником ничего дурного не замечавший, дает об нем хороший отзыв, и этот отзыв о поведении производит громадное впечатление, он почти всегда влечет за собой оправдательный вердикт"*(335).

Далее Гогель отмечает, что "едва ли кто бросит камень в институт присяжных за такой вердикт, они ведь судят человека обвиняемого, а не преступление", и обращает внимание на следующие соображения общественной гуманистической совести присяжных при вынесении оправдательного вердикта в отношении проворовавшегося батрака:

"...обыкновенно, почти исключительно, это сын недостаточных родителей, не имеющий ничего своего и служащий батраком, работником у других...";

"...рано, чересчур рано отданный на произвол судьбы, лишенный необходимого руководства в жизни, и, главное, нравственного, он не обладает никакими устоями, в нем не выработался нравственный кодекс, он... недостаточно воспитан в духе общества, недостаточно с ним согласован...";

"...в то же время обыкновенный вор из числа батраков... еще не разобщен с этим обществом... он одно из колес в общем механизме общественной жизни, в случае проявления личной энергии, женитьбы и т.д...";

кражу он совершает "...под влиянием вполне естественного, общего у всех его возраста молодых людей (18-20 лет), какого бы они ни были класса, желания покутить... не имея никаких на то средств, соблазняется и решается воспользоваться средствами своего хозяина для этой цели";

способ совершения кражи, последующее поведение вора настолько бесхитростны, что кража моментально раскрывается, особенно в деревне: "это не остается тайной, жизнь каждого человека в деревне проходит как бы под стеклянным колпаком, еще не обнаружена кража, а уже все жители недоумевают, на какие это средства кутит батрак и уж этим путем открывают самую кражу";

положительный отзыв хозяина удостоверяет присяжным, что "...они имеют дело не с преступным, вредным для общества человеком, а лишь единожды погрешившим по молодости лет". Это дает им основание верить, что, "будучи оставлен в обществе, он еще, вероятно, сольется с ним, помилованный грех будет его удерживать";

больше всего общественную гуманистическую совесть присяжных заседателей беспокоят следующие существенные обстоятельства, которые говорят о социальной нецелесообразности, бессмысленности и даже общественном вреде дальнейшего уголовного преследования, наказания единожды проворовавшегося батрака: присяжные заседатели хорошо понимают, что если молодой, неопытный, незрелый, нравственно не сформировавшийся батрак "попадет в тюрьму и проведет в ней хоть несколько месяцев без дела и среди развращающих разговоров сложившихся уже преступников, то уже возврата ему в общество нет. Действительно, последствия первого обвинительного приговора... ужасны. Этим приговором определяется вся дальнейшая будущность осужденного... Все его связи, все его отношения с обществом порваны, ему не только трудно, ему почти невозможно вернуться назад. Он, как говорит простой народ, человек "подозренный", он, по выражению полицейскому, "бывший уголовный преступник", у которого по поводу всякой кражи в околотке, где он живет, производят обыск, ему никто из хозяев не вверит своего имущества:... отношений с ним люди незапятнанные, без преступного прошлого избегают. И как его не избегать, как ему доверять? Ведь он не только раз совершил кражу, проявил свою нечестность; он просидел известное время в тюрьме, т.е. просидел без дома, без дисциплины, среди людей, из которых многие опытные преступники, дающие своим товарищам по заключению даровое обучение своими рассказами о совершенных ими преступлениях. По выходе из тюрьмы судившийся человек все-таки пробует обыкновенно возвратиться на нормальный путь, ищет занятий... и, не получая их, побуждаемый самой неукротимой естественной потребностью - голодом, обращается к единственному знакомому ему уже способу приобретения средств - краже";

общественную гуманистическую совесть присяжных заседателей беспокоит не только то, что тюрьма для случайно оступившегося человека является своеобразным "университетом", где он повышает свою преступную квалификацию и нравственно разлагается, приобщаясь к нравственным ценностям преступного мира, криминальной идеологии. Они также сознают, что привыкших к житейским трудностям, тяжелому физическому труду российские тюрьмы "...с их добродушной дисциплиной вообще не могут устрашать, а для людей, несколько раз судившихся, они предоставляют такие условия жизни, с которыми те уже свыклись, которые им не тяжелы; ведь кормят их не хуже, чем дома; лечат их...: а главное, дают:... возможность полного осуществления их главной наклонности - к безделью. Эта наклонность к безделью все больше развивается в них по мере пребывания в тюрьме и является главным препятствием к возвращению в нормальную жизнь. Они приучаются к полной беззаботности, отсутствию инициативы, безделью: стол всегда накрыт, известный минимум удобств всегда готов, только не проявляйте активной энергии... При нынешней системе: украл, пожалуй на готовые хлеба, на покой: - вот эта-то сторона тюремных порядков раз навсегда делает невозможным для судившихся возвращение к нормальной, трудовой жизни..."*(336). Это высказывание, содержащиеся в нем соображения общественной гуманистической совести сохраняют свою актуальность и в наше время, причем не только в России, но и в более развитых странах, в которых осужденные люди испытывают те же проблемы, что и россияне, о чем свидетельствует немецкий философ и психолог Г.Мюнстерберг: "...чаще всего источником духовной заразы является общение в исправительном заведении с другими преступниками. После отбытия наказания часто продолжаются социально-психологические его последствия - общее отчуждение и исключение вернувшегося из общества, что также ведет его снова на путь преступления"*(337).

Все эти соображения свидетельствуют о том, что присяжные заседатели в большей степени, чем судья-профессионал и находящиеся под его влиянием народные заседатели, являются выразителями общественной гуманистической совести, с большей ответственностью относятся к вынесению оправдательного или обвинительного вердикта с учетом того, как принимаемое решение отразится, "аукнется" не только на судьбе подсудимого и потерпевшего, на их правах, в том числе праве на труд, но и на всем обществе.

Именно благодаря такому ответственному, взвешенному, человечному, чуждому формализма отношению присяжных к правосудию, которое соответствовало чаяниям и характеру русского народа, суд присяжных очень быстро завоевал авторитет у россиян, особенно среди простых людей. Об этом С.Хрулев через 40 лет после введения в России суда присяжных писал: "...Русскому народу всегда будет чужд суд формальный, решающий дела не "по душе"... Русский человек прежде всего человек добрый, "сердечный" и по природе своей враг всякого педантизма; ему чужд тот формализм, которому охотно подчиняются другие народности, может быть, более культурные, но менее его "сердечные", добродушные. Поэтому русскому человеку всегда будет дорог тот суд и вообще то учреждение, в котором формализм не мешает смотреть правильно на сущность дела... народу с такими особенностями духа, с почти детским добродушием полюбился суд, решающий существо дела вне формальностей, по разуму и сердцу, "по правде", как говорит народ. Эта уверенность, что присяжные "разберут дело по правде", до такой степени глубоко укоренилась в народном сознании, что она невольно сообщается даже подсудимым. Благодаря этому судебные деятели могут наблюдать замечательное явление: из года в год увеличивающееся число сознающихся подсудимых, обычные ответы которых в прежнее время - "знать не знаю, ведать не ведаю" - все реже и реже слышатся на суде и на следствии"*(338).

Однако и в прошлом, и сейчас "милостивые", оправдательные вердикты присяжных не вызывали и не вызывают всеобщего энтузиазма, потому что среди лиц, оправданных по нравственным основаниям, "по правде", по мотиву нецелесообразности, бессмысленности дальнейшего уголовного преследования, попадались и те, кто умышленно совершил убийство или другое опасное преступление.

Для того чтобы успокоить поборников "стерильной" законности, которые в подобных оправдательных вердиктах усматривают посягательство на основы правосудия, поощрение самосуда, заметим, что такие "милостивые" вердикты присяжные выносят лишь в исключительных случаях*(339), в рассмотренных в гл. 1 нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях первого типа, например когда подсудимый признает свою причастность и виновность в совершении насильственного преступления, но заявляет, что действовал не по злой воле, а "по правде", "по неволе", под давлением не зависящих от него внешних обстоятельств, безнравственных и противозаконных действий потерпевшего, защищая от его глумления и преступных посягательств свои жизнь, здоровье, честь и человеческое достоинство.

Об одном таком случае рассказывает П.С.Пороховщиков в книге "Искусство речи на суде", реалистически описывая работу гуманистической совести, ее смыслообразующую функцию при разрешении вопросов о виновности в подобных нравственно-конфликтных ситуациях, когда в сознании присяжных борются доводы ума и сердца:

"В прошлом году в Петербурге присяжные оправдали крестьянина, совершившего двойное убийство: своей жены и любовника. И это был справедливый приговор, несмотря на страшное дело. Они оправдали убийцу не из жалости на чужой счет, а по справедливости. Жена ненавидела его, он любил ее; она ушла к любовнику, и они вдвоем готовились к убийству мужа. Он пошел к жене, чтобы увести ее домой, к детям; его встретили насмешками, бранью, угрозами. Он знал, что они сговорились отделаться от него. Произошла ссора, и он, озлобленный насмешками, зарезал обоих. Что же, он виновен или нет? Рассудок всегда ответит: да; их злодейство не оправдывает преступления, он должен был удержать поднятую руку. А чувство справедливости дало присяжным нравственное право сказать: нет, не виновен. И будь я присяжным, я, вероятно, сказал бы то же самое"*(340).

Такие оправдательные вердикты, небезупречные с точки зрения абстрактной правовой нормы, трудно признать неправильными с точки зрения лежащих в основе права общечеловеческих представлений о добре и справедливости, особенно если учесть, что именно потерпевшие своим откровенно наглым, дерзким, вызывающим поведением, унижающим честь и достоинство подсудимого как человека, мужчины, супруга и отца, довели его до того критического, несчастного состояния, в котором даже добропорядочный и законопослушный человек плохо контролирует свое поведение, временно теряет способность к нравственной саморегуляции и самоконтролю в соответствии с требованиями общества, становится в определенной степени нравственно невменяемым, не способным отдавать себе отчет в смысле совершаемых нетипичных для него насильственных действий*(341). В экстремальных жизненных ситуациях система норм и ценностей личности может искажаться.

Гуманистическая совесть и здравый смысл присяжных подсказывают им, что в период этого временного нравственного "затмения" униженный и оскорбленный человек едва ли способен по-настоящему правильно и свободно избрать наиболее разумный вариант поведения в экстремальной ситуации, вызванной самими потерпевшими.

Поскольку в подобной ситуации с большой натяжкой можно говорить о свободе воли обиженного до глубины души, до потери нравственного смысла подсудимого, то тем более с большой натяжкой можно усматривать в его психическом отношении к спровоцированным потерпевшими насильственным действиям вину, даже если подходить с чисто юридической меркой. Особенно это верно по отношению к человеку, у которого повышенная чувствительность к любому произволу сочетается со слабым типом нервной системы, эмоционально-волевой неустойчивостью, холерическим или меланхолическим темпераментом, высокой, но недостаточно устойчивой самооценкой и другими индивидуально-психологическими особенностями, делающими его повышенно уязвимым при столкновении с различными видами произвола, несправедливости.

По-человечески взвесив все эти нравственные соображения, в подобных нравственно-конфликтных ситуациях присяжные по указанию своей гуманистической совести в переступившем черту закона подсудимом видят не виновного, не опасного для общества преступника, а случайно оступившегося по вине потерпевших, безвредного для общества, несчастного человека, достаточно наказанного и судом собственной совести, и несчастной судьбой, и несправедливыми действиями потерпевших, и длительным сроком содержания под стражей, и материальными издержками, неизбежно сопутствующими предварительному и судебному следствию.

Вот почему гуманистическая совесть присяжных бунтует, противится и не может согласиться с обвинительными заключениями и речами, в которых обиженный, униженный и оскорбленный, гордый, добрый и совестливый по своей натуре человек изображается как законченный негодяй, заслуживающий смертной казни или длительных сроков лишения свободы. При оценке таких поступков присяжные как судьи общественной гуманистической совести учитывают не только отсутствие у обвиняемого злой воли, но и то, что, как справедливо заметил А.М.Бобрищев-Пушкин, "по отношению к преступнику особо несчастное стечение обстоятельств - стихийное, так сказать, давление событий, разумеется, может довести до минимума нравственное право общества наказывать..."*(342).

Для того чтобы помочь присяжным заседателям правильно "взвесить" на "весах" их здравого смысла и гуманистической совести жизненную правду приводимых подсудимым оправданий, при разработке и произнесении обвинительной и защитительной речей используются специальные риторические приемы - "общие места", которые по своей логической сущности представляют собой общие логические посылки - аргументы для рассуждений о правде-справедливости*(343). Аристотель такие "общие места" называл "топами". В современной философской литературе понятие справедливости рассматривается в одном ряду с такими словами-терминами, как "законность", "объективность", "вина", "возмездие", "заслуга", "благодарность", "доверие", "благотворительность", "милосердие". При этом отмечается, "что взгляд с точки зрения справедливости полезен в обстановке конфликта. В конфликтных ситуациях особенно актуальны моральное обоснование позиций и связанное с ним декларирование заглавных ценностей... Справедливость есть средство распространения и осуществлений нравственных представлений. Это средство может преодолеть барьер невежества, непонимания... Справедливое тесно связано с разумной деятельностью человека. По крайней мере, все, что в состоянии "оправдаться" перед разумом, может характеризоваться как справедливое...". В судебной речи "общие места", взгляд с точки зрения правды-справедливости имеют особенно важное значение, когда при рассмотрении и разрешении дела возникают сложные нравственно-конфликтные ситуации*(344).

В качестве примера можно привести следующий фрагмент из речи С.А.Андреевского по делу Тарковского: "Ваш долг удалять из общества только дурных, злонамеренных, вредных, опасных людей. Вы не сухие юристы, вы - живые, сердечные судьи совести. И вы не осудите человека с добрейшею душою, привязчивого, искреннего, всеми любимого, но замученного двумя своими недугами до потери всякого смысла.:.. Суд присяжных всегда поймет истинное горе подсудимого. Этот суд всегда отличит человека несчастного и безвредного от виновного"*(345).

Другой известный русский адвокат - Н.П.Карабчевский - в своей защитительной речи по делу Николая Кашина подобное критическое состояние сильного душевного волнения обвиняемого, вызванное постоянными изменами, пьянством жены, ее продолжительным глумлением над его честью и достоинством, ее пьяной бравадой, что она ночью изменит ему еще раз ("Я к Ваське пойду"), что послужило последней каплей, переполнившей чашу его терпения, совершенно справедливо назвал "нравственным невменением": "Перед нами печальный акт, совершенный человеком в состоянии того нравственного невменения, перед которым бесполезно и бессильно людское правосудие"*(346).

По мнению А.М.Бобрищева-Пушкина, при разрешении дел в подобных нравственно-конфликтных ситуациях "...совершенно неустранимо действие... общего судебного закона, по которому и коронные, и присяжные судьи, решая по совести вопрос о виновности, решают на самом деле вопрос о наказуемости. Мнительные умы склонны видеть в этом узурпацию и потрясение основ правосудия; но первое мнение падает само собой: пусть закон не формулирует это право судьи - оно не только нравственно необходимое, но и оказывается законом природы, против которого все усилия законодателей бесплодны..."*(347).

Представляется, что это высказывание нуждается в уточнении: в подобных ситуациях вопрос о виновности решают "по совести" обычно только присяжные заседатели, а судьи-профессионалы чаще всего руководствуются формальными юридическими соображениями и разъяснениями вышестоящих судебных инстанций, как правило, без учета рассмотренных выше нравственных соображений, свидетельствующих о бессмысленности дальнейшего уголовного преследования обвиняемого при разрешении дела в сложных, нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях.

При разрешении в подобных ситуациях дел об убийствах и о других опасных преступлениях профессиональный судья в обычном суде не может позволить себе признать подсудимого невиновным по нравственным основаниям, предусмотренным в уголовном кодексе, потому что он знает, что такой оправдательный приговор неизбежно будет отменен кассационной инстанцией, где заседают высококвалифицированные профессиональные судьи, чье представление о справедливом приговоре для человека, совершившего умышленное убийство или иное опасное преступление, не идет дальше справедливого наказания.

Резюмируя сказанное, можно сделать следующие выводы о сущности, содержании, процессуальных и нравственно-психологических условиях проявления в суде присяжных правдосудия - подлинного, правильного и справедливого правосудия, в полной мере соответствующего человеческому стремлению к истине и справедливости:

1. Правдосудие - это обусловленный процессуальной формой суда присяжных процесс объективного, полного и всестороннего исследования в состязательном уголовном процессе вопросов о виновности и выработки по этим вопросам в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях правильного и справедливого вердикта, соответствующего императивам здравого смысла и общественной гуманистической совести.

2. Внутреннее убеждение присяжных заседателей в правильности и справедливости вывода о виновности подсудимого и соответствующая этому убеждению психологическая готовность вынести обвинительный вердикт формируются только тогда, когда присяжные заседатели не сомневаются:

в относимости, достоверности и достаточности положенных в основу этого вывода доказательств;

в том, что этот вывод соответствует юридической правде (праву, требованиям уголовного и уголовно-процессуального законов);

в том, что вывод о виновности нравственно справедлив, т.е. соответствует не только формальной юридической правде, но и неформальной жизненной, нравственной правде, требованиям общественной гуманистической совести, лежащим в ее основе представлениям о добре и справедливости, основанным на понимании, сочувствии и сопереживании, общечеловеческим потребностям и чувствам.

3. Отсутствие хотя бы одного из этих компонентов внутренней убежденности нравственно-психологически предрасполагает присяжных заседателей к сомнениям, внутренним колебаниям и страху несправедливо осудить неповинного или лишь формально виновного человека, вынесение обвинительного вердикта в отношении которого было бы только формально-юридически правильным, а по существу - попранием истинного правосудия и общечеловеческих представлений о добре и справедливости.

4. Указанные сомнения, внутренние колебания и страх несправедливо осудить неповинного или лишь формально виновного человека нравственно-психологически подталкивают присяжных заседателей к вынесению в отношении подсудимого оправдательного вердикта или же, когда имеются нравственные и юридические основания для признания его виновности, обвинительного вердикта с признанием его заслуживающим снисхождения.

5. Вероятность формирования у присяжных заседателей всех указанных компонентов внутреннего убеждения о виновности подсудимого, нравственно-психологически предрасполагающих их к вынесению обвинительного вердикта, возрастает, когда предварительное и судебное следствия проведены качественно, в процессе судебного следствия в оптимальной последовательности представлено достаточное количество относимых, достоверных и допустимых доказательств, на основании которых полно и всесторонне, с учетом позиции защиты и обвинения, исследованы вопросы о виновности и другие обстоятельства, подлежащие доказыванию.

Рассмотренные выше закономерности функционирования здравого смысла как интеллектуальной основы и совести как нравственной основы судопроизводства и защиты в суде с участием присяжных заседателей адвокат должен учитывать при подготовке и ведении защиты на разных этапах судопроизводства с участием присяжных заседателей.