От автора

ИТОГИ ПЕРЕХОДНОГО ПЕРИОДА

Русский порядок

Третьи парламентские выборы и смена Президента в постсоветской России, о необходимости которых так много говорили специалисты по демократическому транзиту, свершились. При желании можно описывать сегодняшнюю общественно-политическую ситуацию как окончательное снятие угрозы коммунистической реставрации, либо как крах демократизации России, либо как возрождение российской (не советской) государственности. Соответствующие оценки озвучены соответствующими политиками и политическими обозревателями. Первые два софизма, точнее их равноверность, демонстрируют лишь то, что социальное содержание уже явно не соответствует «переходно-возвратной» парадигме анализа. Не помогают делу и многочисленные рассуждения о «гибридном режиме», так как они скорее штопают негодную схему, чем раскрывают действительную логику национального развития. Сам факт и способ переживания россиянами так называемого «дефолта» и смены верховной государственной власти показывают, что в стране произошла консолидация не только властного режима, но и определенного социального порядка.

Новый порядок, сложившийся за годы «переходного периода», является узнаваемо российским, куда более традиционным, чем можно было предположить. Но традиционным не в смысле следования «лучшим» или «худшим» традициям, вообще не в смысле какого-либо конкретного институционального наследства. Тут скорее нужно вести речь об этнических константах, адаптационно-деятель­ностных стереотипах, которые переносятся на новые институты и воспроизводятся в изменившихся социальных обстоятельствах.

Мне уже приходилось отмечать (год назад, когда Государственная Дума едва не начала процедуру импичмента, Совет Федерации открыто фрондировал, а разговоры о выборе Ельциным политического наследника мало кто принимал всерьез), что «сильный», всенародно избранный Президент стал важнейшим институтом новой России, скрепляя расколотый на принципиально несхожие субкультуры, атомизированный социум. В естественном и быстром утверждении института президента легко угадывается свойственный русским и россиянам «государьственный» адаптационно-деятель­ностный стереотип. Не менее важно, однако, понять, что речь идет не о механическом переносе и простом воспроизведении старого, но об акте исторического синтеза, который доказывает способность россиян к государственному творчеству. Политическая проблема России не в том, что, сообразно этническому адаптационно-дея­тельностному стереотипу большинства ее населения, государственная интеграция, идентификация и коммуникация осуществляются посредством института «сильного президента», а в том, что иные институциональные скрепы общества крайне слабы.

Указывая на важнейшую социетальную функцию образа царя для русских, Светлана Лурье верно связывает ее с постоянным конфликтом мирского и государственного начал в отечественной истории: именно образ государя, общий обоим началам, обеспечивал прямую коммуникацию народа и государства. Важно чувствовать глубокую противоречивость и драматизм этой этнической константы. Важно понимать и творчески, продуктивно связывать всю необходимость и всю недостаточность идеи «сильного (народного) государя» для национального развития. Ее оборотной стороной является восприятие государства как «дела государева», а не как своего и общего, то есть гражданского дела.

Общим делом российское государство становится лишь в те моменты, когда нужно спасать Отечество. В обыденное время народ сосредоточен на своих сугубо частных делах (раньше было много мирских, общинных дел, но то было до коллективизации и индустриализации), применяясь к установленным свыше правилам и обстоятельствам. Преодоление обстоятельств и правил составляет ядро российского образа жизни. Неудивительно, что российские власти, устанавливающие правила, и российский народ, обходящий правила, всегда мечтают о «государственном порядке». Обнаруживая всякий раз отсутствие «настоящего» государственного порядка, власти и народ обвиняют друг друга. Только мечта и надежда дают ту страсть, с которой россияне взывают к государственному порядку. Это наша навязчивая идея, обретшая силу практической иллюзии, ставшая настоящим Мифом. Все убеждены, что русский порядок - это прежде всего и главным образом государственный порядок. Между тем это всего лишь миф. Чтобы понимать, как реально функционирует такой социальный порядок, достаточно в нем жить, не обращая внимания на мифы. Подобное совпадение с обстоятель­ствами, однако, вызывает тоску. Поэтому у русских метафизика и цинизм предполагают друг друга. Метафизика и цинизм - «инь» и «янь» русского порядка. Если оставить метафизику, но ставить себе целью точное описание данного порядка, то нужно перейти от «макросоциологии» к анализу обычных практик социального взаимодействия.

Почва и связи

Социологические опросы и результаты выборов показывают, что россияне постепенно привыкают и довольно быстро обучаются действовать в новой институциональной среде. Большинство россиян совсем не стремятся к устранению частной собственности или свободы слова и выборов - недовольны они не природой новых институтов, а практикой их функционирования. Однако в терпимости населения к новым учреждениям слишком много отчуждения и безразличия, чтобы принимать это привыкание за действительную социальную укорененность. Слабость же общественного участия и контроля извращает саму сущность демократических институтов и неизбежно ведет к их порче.

Ход и результаты институциональных преобразований в значительной мере зависят от предыдущего социального опыта, закрепленного в традициях, обычаях, привычных практиках социального взаимодействия. Отечественные социологи вполне убедительно показали, что человек постсоветской эпохи отнюдь не является носителем традиционного общинного сознания или социалистического коллективизма. Преимущественно это рассчитывающий только на себя и своих ближних индивидуалист, не свободный при этом от государственно-патерналистского комплекса. Автор проекта по сравнительному изучению правовой социализации в ряде европейских стран Шанталь Курильски-Ожвэн пришла к схожему выводу: «Именно от государства и от закона россияне ожидают «освящения» прав, на которых они так настаивают (будь то права человека, такие как право на жизнь, или материальные права, такие как право на частную собственность). Однако на этом, а также на гарантиях определенной физической безопасности роль государства для российских подростков заканчивается. В их системе представлений ни государство ни гражданин не принимают на себя ответственность, а делает это лишь индивид в сфере своей частной жизни. Для россиян семья является главной, если не единственной сферой, где можно найти подобные ценности, как ответственность, равенство и солидарность». Подчеркну, что речь идет об отношении к государству старшеклассников, чья социализация проходила уже в постсоветский период, - в конце 90-х эти ребята стали полноправными гражданами Российской Федерации. Таким образом, никакого существенного разрыва между принадлежащими к разным эпохам российскими поколениями в политийных представлениях и навыках (в отличие от демонстрируемых на выборах политических предпочтений) не наблюдается.

Теперь зададимся вопросом: каким образом россияне, не имея привычки и стремления к общественной деятельности, достигают желаемых социальных результатов? Судя по опросам, абсолютное большинство наших соотечественников полагает, что лучший способ добиться чего-либо в жизни - это личные связи. По данным РОМИР, в 90-х годах число респондентов, ориентированных главным образом на личные связи, выросло с 74% до 84%. Здесь важен как порядок цифр, так и тенденция. Обычно в подобных социологических данных усматривают наглядное подтверждение слабости официальных общественных институтов. Но обратим все-таки внимание и на позитивное содержание получаемых ответов - не в смысле его оценки, а в смысле обнаружения существующей социальной нормы. Пользуясь выражением М.Мосса, можно сказать, что мы имеем дело с тотальным социальным фактом. Речь идет о глубоко укорененном, устойчиво воспроизводимом в массовых практиках неофициальном институте, который индивиды рассматривают как значительно более эффективный, нежели институты официальные.

Из сказанного следует, что адекватное толкование нашей со­циальной действительности вообще невозможно без анализа неформальных, персонально ориентированных связей. Это относится практически ко всем социологическим обобщениям среднего уровня, будь то исследования бедности, трудовых отношений, бюрократии или предпринимательства. Так, в среде российского чиновничества связи личной преданности и покровительства являются главным фактором успешной карьеры, а неформальные согласования участников теневых альянсов определяют деятельность официальных организаций. Деловые сети в российском бизнесе также носят преимущественно неформальный характер и во многом строятся на личных связях. Даже в крупнейших национальных корпорациях, вроде таких флагманов российского капитализма, как РАО ЕЭС, «Газпром» или «ЛУКойл», внутренняя жизнь идет по квазифеодальным правилам и определяется противоборством кланов, стоящих за членами правления.

Расширенное воспроизводство частных связей защиты, солидарности и обмена деятельностью в эпохи институциональных кризисов и переходов - явление закономерное, хорошо описанное в исторической, антропологической, социологической и политологической литературе. По этим описаниям мы знаем, что в известных условиях такие связи могут подминать и подменять институты родо-племенного порядка, полисно-гражданской или имперской государственности, -классический пример - сеньориальные и вассальные отношения в эпоху европейского феодализма. В институциональном контексте модернизированных и модернизирующихся обществ рассматриваемые связи обычно выступают как сугубо неформальные, нередко как «теневые». При этом разрушается их сакральная санкция. Как и прочие социальные отношения, личные связи испытывают воздействие растущего отчуждения. Коммерционализация и ослабленное идеологическое обоснование делают их все более необязательными, подвижными, неустойчивыми. Под натиском товарно-денежных отношений личный обмен деятельностью в значительной мере трансформируется в куплю-продажу услуг. Так, некогда сакральное дарение превращается во взятку, ритуальная «почесть» - в тривиальный подкуп. Изгоняемые, но не изгнанные из «сферы всеобщего» неофициальные частные связи все больше воспринимаются как коррупция общественных учреждений.

Здесь следует сделать два уточнения. Во-первых, растущую непрочность конкретных личных связей, изменчивость основанных на них социальных сетей не следует принимать за сужение воспроизводства данного типа отношений как устойчивой «матрицы» социальных взаимодействий. Скажем, распад и взаимоистребление преступных группировок не есть еще устранение мафии как социального явления. Во-вторых, при всей коммерционализации и монетаризации личных связей, последние никогда не сводятся к платным услугам и подкупу. Так, исследуя трансакционные издержки отечественных предпринимателей, Вадим Радаев пришел к выводу, что взятка, будучи примитивной формой разовых взаимодействий, с укреплением доверия перерастает в более устойчивые связи, которые не поддаются калькуляции и представляют собой целую палитру отношений от взаимного обмена информацией и услугами до установления властного контроля.

Сделанные уточнения вплотную подводят нас к определению социальной природы рассматриваемых связей и выяснению причин их устойчивого воспроизводства. Как показали С.Н.Айзенштадт и Л.Ронигер, неформальные персональные связи не просто обеспечивают контрагентов необходимыми и желаемыми ресурсами, но - и это главное - удовлетворяют их потребность в доверии. Дефицит доверия ощущается в сложноорганизованном обществе всегда, а при институциональных кризисах особенно остро. Поэтому не стоит рассматривать личные связи как некое маргинальное явление - они являются ответом на сущностное противоречие общественной жизни, попыткой преодолеть или компенсировать социальное отчуждение.

Неформальные персональные связи могут быть родственными (основанные на них социальные сети в литературе называют парентелой), дружескими (на них основаны амикальные группы) или союзническими (на последних основаны всевозможные «поли­тические» альянсы). Однако в современном обществе мы чаще всего имеем дело с ситуациями, когда ресурсы власти и влияния распределены неравномерно среди действующих лиц (акторов), а родственные или дружеские отношения отсутствуют. Такие отношения, основанные на разнице потенциалов социальной мощи, воспроизводят хорошо знакомые роли патрона и клиента. Они противоречиво соединяют в себе солидарность и личную зависимость, стремление к установлению доверительных, квазиродственных отношений и обмен ресурсами, нужными для повышения или подтверждения социального статуса.

Следует подчеркнуть, что клиентарные отношения могут формировать обширные социальные сети, иерархически организуя социальное пространство. Так, например, в модернизирующихся политиях Востока за современным институциональным дизайном проступают традиционные пирамидально выстроенные патронаты. В пережившем тоталитарную «зачистку» российском социуме основными игроками на поле властных отношений выступают более подвижные и не столь долговечные акторы - персонально ориентированные «команды», которые всегда ищут покровительства и периодически меняют покровителей («крыши»). Таким образом, персональные вертикальные и горизонтальные связи вполне могут обеспечить масштабную инфраструктуру для властных взаимодействий и обмена ресурсами. Проблема вовсе не в непреодолимой локальности (чисто технически она как раз преодолима), но в самой логике подобных отношений. Искомая и обретаемая в этих связях первобытная микрогрупповая солидарность замешана на деспотизме и потестарности - будучи агрессивно противопоставлена гражданским отношениям и институтам, она разрушает цивилизацию.

Включение в клиентарные группировки отнюдь не ведет к социализации эгоистического индивида, не преодолевает столь характерный для россиян «нелиберальный», «потребительский», «агрессив­ный» индивидуализм. Поэтому клиентарные группировки и сети не следует отождествлять с корпоративизмом. Применение понятия «корпоративизм» к российскому обществу вообще вызывает у меня недоумение. Ведь вся европейская по происхождению общественная мысль - классическая философия и социология, проекты синдикалистов, фашистская идеология «корпоративного государства», «нео­корпоративизм» в современной политологии - исходит из вполне определенного понятия корпорации. Последняя, согласно Гегелю, составляет второй, наряду с семьей, существующий в гражданском обществе «нравственный корень государства». Корпорации - это социальные группы, достаточно организованные для артикуляции, представительства и реализации своих групповых интересов. Порядок, когда такие группы договариваются с государством о разграничении социального контроля, принято называть корпоративным. В России подобные сообщества были слабы даже до революции 1917 г., а коммунистический режим отнюдь не способствовал их укреплению. Сегодняшние предпринимательские ассоциации, профсоюзы и иные общественные объединения пока что немощны: их не питают ни традиция общинности, ни дух общественности - они не способны контролировать сколь-нибудь широкие социальное пространство и коллективные действия. Какие же основания у нас говорить о корпоративизме? Ни наличие крупных финансово-про­мышленных объединений с их лоббистами, ни активность олигархических группировок таких оснований не дают. Если под корпорациями иметь в виду большие экономические компании типа «Газпрома», РАО ЕЭС или «Росвооружения», то для понимания их роли и связи с государством ленинская теория государственно-монополистического капитализма дает куда больше, чем рассуждения о «неокорпоративизме». Между тем в нашей литературе подобные рассуждения можно встретить очень часто - только непонятно, что, собственно, они объясняют. Конечно, можно называть корпоративизмом вообще всякую подмену государственного интереса частным, всякую порчу «сферы всеобщего». При этом, однако, понятие становится совершенно бессодержательным (не говоря уж об этимологической несообразности).

Патронат

С учетом всего сказанного перейдем к характеристике господствующего слоя современного российского общества. Именно анализ стандартных практик социального взаимодействия позволяет не ограничиваться метафорами («неономенклатура», «кланы», «кар­тели») или тавтологиями (элита, господствующий класс) и попытаться дать содержательное понятие. Определение, претендующее быть концептуальным, призвано выразить конкретно-историческое и конкретно-социологическое содержание тех асимметричных отношений, которые всегда связывают носителей разных потенциалов социальной мощи. Другими словами, следует определить характер присвоения, владения и обмена ресурсами, а также средства господства, реализованные в официальных и/или неофициальных институтах, обычных практиках власти. Речь, конечно, идет не о всей совокупности присутствующих в данном обществе властных отношений, а о наиболее типичных отношениях. При этом имеются в виду как отношения между управляющими и управляемыми, так и отношения внутри господствующего слоя, которые этот слой определенным образом структурируют и организуют.

В соответствии с этими требованиями господствующий слой переходного периода был определен в книге как постноменклатурный патронат. Данное определение отражает актуальный тип господства в его генезисе и развитии: приватизация социальной мощи распадшейся номенклатуры; частное присвоение средств и ресурсов еще в значительной мере синкретически соединенного политического и экономического могущества. Кроме того, данное определение указывает на патримониальный характер господства - последний является социальной нормой, устойчиво воспроизводимой в практике отношений управляющих и управляемых, а равно и в практике взаимодействия властвующих. Наконец, данное определение характеризует наиболее действенные средства господства и обмена ресурсами - патрон-клиентные связи, частные союзы защиты и поддержки. В условиях институциональной неопределенности личные связи и клиентарно организованные социальные сети восполняют «дефицит государства». В то же время, постольку поскольку клиентарные связи определяют реальное функционирование государственных и общественных учреждений, они подрывают официальные публичные институты, лишая их гражданского правового содержания.

Что дает предложенная концепция, в чем ее польза?

Во-первых, она пригодна для конкретного анализа. Например, для выяснения действительного смысла частых преобразований структуры органов власти на федеральном и региональном уровнях. Для адекватной оценки «веса», политического влияния, электоральных перспектив конкретного государственного руководителя, политика, «олигарха». Для анализа конфигурации дочерних (дру­жественных) фирм и ресурсо-финансовых потоков отечественных компаний.

Изложенная концепция вполне годится и для анализа более масштабных социальных феноменов - таких как российский конституционный процесс, становление и развитие отечественного федерализма. Очевидна ее полезность для понимания финала ельцинского правления - выбора политического преемника и «передачи» президентской власти.

Предложенный концептуальный подход позволяет не умножать сущности при объяснении многих политических явлений и событий - взять хотя бы так называемый сговор КПРФ и «Единства» в Государственной Думе, позицию СПС на президентских выборах или, например, последние губернаторские инициативы по бюрократическому обустройству России. В то же время за «удивительным» дефицитом программных инициатив и установок новой президентской власти концепция российского патроната позволяет разглядеть внутреннюю социо-логику повседневных действий (или бездействия) второго российского Президента и его команды.

Во-вторых, концепция позволяет связать конкретный анализ с обобщенной характеристикой главных тенденций современного национального развития. Благодаря этому можно раскрыть реальное общественно-политическое содержание «переходного периода» в постсоветской России. Его составляют приватизация (если рассматривать логику отношений) и локализация (если рассматривать политическое пространство) социальной мощи распадшейся номенклатуры при заимствовании и адаптации современного институционального дизайна и коммуникационных технологий.

Сегодня можно констатировать, что переход состоялся: разделенное технологически, но не социально, политическое и экономическое могущество приватизировано и локализовано. Как в господствующем слое, так и в обществе в целом «сформировалось вполне определенное понимание законов вертикальной мобильности: путь наверх невозможен без нужных связей и денег, при том что деньги часто являются производной от связей». В своих повседневных взаимодействиях россияне руководствуются именно этими «законами» и «пониманием». Как явствует из приведенных выше социологических данных, доля сограждан, ориентирующихся в своем социальном поведении главным образом на «связи», составляет абсолютное большинство, которое за десятилетие экономических и политических реформ отнюдь не уменьшилось, а выросло.

Российский патронат адаптировался к современному институциональному дизайну и адаптировал его «под себя». Существующие институциональные рамки обеспечивают, с одной стороны, дозированную степень конкурентности и открытости, а с другой - постоян­ное воспроизводство и функциональное значение личных связей, теневых согласований и клиентарных сетей. За годы переходного периода произошло значительное омоложение господствующего слоя, а также консолидация поколений «номенклатурщиков» и «новых русских». Стабилизировав свою власть и социальные роли, российские правящие круги остановили волну институциональных преобразований. Смена Президента прошла уже без сколь-нибудь энергичной дискуссии об организации власти и общественной жизни.

В то время как позиция КПРФ утрачивала былую идеологическую однозначность (об отмене президентства и восстановлении советской власти уже почти не слышно), повестка обсуждений отечественного истеблишмента становилась все более консервативной и реставрационной: выборы Президента на Совете Федерации, возврат к назначению губернаторов, отмена местного самоуправления и т.п. Характерно, что эти проблемы сочувственно обсуждали все наиболее вероятные кандидаты на президентский пост: Строев, Зюганов, Лужков, Примаков. И такие же инициативы «с мест» были озвучены в ходе выборов Путина Президентом. Кстати, единственный вопрос усовершенствования государственной власти, по которому исполнявший обязанности Президента высказался определенно, - это увеличение срока президентских полномочий. Скорее всего, уже в ближайшем будущем увеличение срока полномочий федерального Президента и, соответственно, руководителей российских регионов станет предметом активного политического торга. Отнюдь не закрыт вопрос и о «восстановлении административной вертикали», то есть о возвращении к назначению региональных и местных глав администраций.

Таким образом, отечественный патронат вошел в фазу консервации условий и правил своего социального воспроизводства. Главную интригу политического процесса при этом будут составлять колебания между административным централизмом и административной локализацией. Эти колебания, будучи вполне традиционными для русского порядка (и терминология-то не моя, а В.О.Ключевского), сами по себе не связаны ни с формированием гражданского общества, ни с развитием демократической правовой государственности.

С чего начинается общество?

Нетрудно заметить, что все наши разговоры о «современных институтах» почти полностью сосредоточены на вопросах организации менеджмента и власти, включая формирование и тиражирование их публичных образов. Что же до корней «современного общества», лежащих в обширном поле горизонтальных ассоциаций и практик коллективного действия, - здесь наш опыт по-прежнему скуден. Отсутствие подлинной энергии и внимания оставляет общественную деятельность на обочине «настоящей жизни» в качестве удела дезадаптантов. Быстрое усвоение современных форм организации и коммуникации происходит при явном дефиците социального капитала или, говоря по-русски, общественности. Хочу ошибиться, но, кажется даже, процессы разно направлены: социальные технологии усложняются, а социальный капитал деградирует. Не была ли наша общественность в конце 80-х годов богаче и выше, чем в конце 90-х?

Необходимо важным, конституирующим фактором общественной жизни являются выборы. В последнее десятилетие двадцатого века россияне стали, наконец, выбирать свое начальство - на федеральном, региональном, а в большинстве регионов и на местном уровнях; в стране сложилось цивилизованное электоральное законодательство. Россияне как избиратели в целом демонстрируют весьма рациональное поведение - это относится и к внятному выражению социальных предпочтений и ожиданий, и к функциональному различению разных выборов: парламентских, президентских, губернаторских, городских и т.д. Можно сказать, что мы научились и привыкли выбирать.

Ходить на выборы мы привыкли еще с советских времен. Эта привычка к формальной процедуре сыграла свою положительную роль в быстром укоренении института выборов. Но эта же привычка показывает, что общественное содержание у выборов может быть, а может и не быть. Все зависит от того, кто на выборах главный: тот, кто голосует, или тот, кто считает. Для нас, в лучшем случае, этот вопрос остается открытым. Мы наблюдаем отнюдь не слабеющую, а растущую авторитарную адаптацию выборов. Ее инструментами являются селекция кандидатов (экономическое давление, подкуп, моральный и физический террор, юридические манипуляции, с одной стороны, и теневое финансирование, административные преимущества, с другой стороны) и отлаженный конвейер фальсификации, который начинается уже в типографиях, где печатают бюллетени.

Корневой причиной административного выхолащивания выборов является слабость общественного контроля. Ничего подобного общественной самоорганизации и действительному народному контролю, которые имели место на выборах Президента в 1991 году (кстати, без всякой многопартийной системы), Россия больше уже не знала. Показателен эпический тон, которым в СМИ обсуждают возможности того, что у нас называют «административным ресурсом»: натянут или не натянут? Натянули. Ну, семь-восемь процентов - какая разница... Для российского человека выборы начальника - это не вопрос счета, а вопрос веры. То есть, когда уже допечет, можно крикнуть: «Не верю!» Но, как показали, например, последние выборы губернатора Саратовской области, тогда может быть уже поздно. Выключат звук.

Если порча избирательных процедур более или менее скрыта от глаз, то коррупция средств массовой информации очевидна. За последние год-полтора произошел переход количества в качество. Ведущие СМИ используются главным образом как инструмент лоббистского давления и конкурентной борьбы олигархических групп. От фабрикации сюжетов перешли к фабрикации повестки дня. Остается лишь гадать, что лучше: войны олигархов или олигархический мир? Ни там, ни там нет места общественному мнению.

В чем суть указанных тенденций? Они ведут к превращению выборов, средств массовой информации, центров изучения общественного мнения из институтов публичных по существу в институты публичные лишь технологически - из органов общественности в средства манипулирования. То есть берется социальная форма, которая наполняется иным содержанием. Таких превращенных форм, или, по меткому выражению Алена Безансона, псевдоморфозов, в российской истории было много - немало их и в российской действительности.

Возьмем некоммерческие объединения. Очевидно, что их у нас мало и что круг «общественников» узок даже в крупных городах. Однако число зарегистрированных НКО по регионам с крупнейшими мегаполисами никак нельзя назвать мизерным: в Москве - более 4 000, в Свердловской области - более 2 000, в Новосибирской области - более 1 000. Если пересчитать на душу населения и сравнить с итальянскими подсчетами Роберта Патнэма, то выходит не так уж и плохо - не Эмилия-Романья, конечно, но и не Сардиния. Это, однако же, на бумаге. Действующих же НКО куда меньше, чем зарегистрированных, - по одним данным, на 30%, по другим - более чем вполовину. Что это за страсть такая у российского народа - регистрировать объединения, но не объединяться? Думаю, ответ можно найти, вспомнив, что для экономически активной части россиян весьма актуальной проблемой является «обналичивание»... Итак, большая часть НКО бездействует - во всяком случае, в качестве НКО. Но и во многих действующих «общественных объединениях» общественного столько же, сколько в ЛДПР либерализма с демократией. Обратим внимание, например, сколь высока в общей массе общественных объединений доля различного рода фондов. Повседневные наблюдения показывают, что всевозможные «фонды развития и поддержки» обычно яв­ляются сугубо частным предприятием - либо политическим, либо коммерческим, либо и тем и другим вместе. Таким образом, значительное число общественных объединений в России создается или используется в качестве публичной декорации, которая прикрывает частные и частно-корпоративные интересы, в том числе и «теневые».

Данный вывод со всей определенностью можно отнести и к такой категории общественных объединений, как политические партии и избирательные объединения. Это особенно хорошо видно на региональном уровне. С недавних пор в российских регионах вошло в моду создавать под выборы избирательные объединения с регионально-патриотическим имиджем. Политологи заговорили о феномене региональных партий (чаще всего приводят в пример Свердловскую область и Красноярский край, где выборы проходят по смешанной избирательной системе). Феномен, действительно, интересный - хотя бы уже потому, что он оказался блуждающим. Отслеживать эти блуждания нужно в отдельной работе, а здесь ограничусь утверждением: нынешние «региональные партии» - это именно феномен, а не институт. «Автономия политических институтов измеряется степенью того, насколько их собственные интересы и ценности обособлены от интересов и ценностей иных политических сил». Между тем «региональные партии» на поверку оказываются электоральным инструментом (зачастую одноразовым) либо соответствующих администраций, либо соответствующих бизнес-групп. После эффектного пуска на выборах в Свердловской области очередного электорального предприятия группы А.Бакова и А.Буркова («Мир. Труд. Май.») и впечатляющего успеха PR-проекта ОРТ («Медведь-Единство») по стране покатилась новая волна «гражданской активности». Кажется, в России сложился рынок по производству, продвижению и лизингу «общественно-политических объединений».

Описанные выше явления отнюдь не российское изобретение. Достаточно сослаться на «Форца Италиа» - партию нового, пост­модернистского, типа, созданную Сильвио Берлускони в начале 90-х годов, или на новый непрямой лоббизм в США - через работу с общественным мнением, через использование и организацию социальных акций, движений, коалиций. То есть наши политконсультанты и «пиарщики» работают на уровне самых передовых социальных технологий! Расцвет отечественных «связей с общественностью» на фоне чахлых общественных связей - это не просто курьез, а важный феномен, в котором находят выражение сущност­ные черты российской модернизации.

Западные коммуникативные технологии несут в себе информацию о той социальной среде, в которой и для которой они созданы. Перенесенные же на российскую почву, они действуют в отсутствие такой среды, как бы в чистом поле. На Западе технологии «пиара» и непрямого лоббизма встроены в развитую социальную структуру и политическую культуру, отражая их и маскируясь под существующие структурные и культурные артефакты. У нас PR-технологии, не находя адекватных социальных сетей и обычаев, начинают их имитировать. «Связи с общественностью» пытаются заменить собой общественные связи и общественную дискуссию, то есть саму общественность. «Пиар» имитирует «партии», «клубы», «движения», «организации одного требования», «общественные инициативы» и «реакцию общественности». Может быть, наиболее яркое проявление этой социальной ситуации - шикарные билборды на московских проспектах с призывом: «Запретить толлинг! Хватит грабить Россию!»

Сами по себе «пиаровские» имитации не вредны. Они могут быть даже полезны. Заключенный в них коммуникативный код со временем может создать социальную привычку - вспомним, например, петровские «ассамблеи». Но это дело будущего, а сегодня не нужно путать профессионализм технологов с активностью граждан (как бы того ни хотелось технологам). Возможно, наши политические предприниматели и мастера «пиара» идут в ногу со временем или даже чуть впереди. Вполне возможно, например, что партия недалекого будущего - это не пространственная организация, а виртуальный, ad hoc формируемый PR-проект, управляемый не партийной бюрократией, а группой социальных технологов и консультантов, предлагающий не идеологию, а «мэссиджи». Может быть. Но вот главный вопрос: насколько такой проект будет интер­активным, а насколько манипуляционным? Ответ будут определять не технологии, а социальный контекст. Ответ - за российской общественностью.

Москва

апрель, 2000        М.Н.Афанасьев