Введение

Проблема

Разговор об актуальности есть разговор об очевидностях, во всяком случае с них он должен начинаться. Первая и главная очевидность - несостоятельность нашего политического (политийного) существования. Еще недавно это объяснялось отсутствием демократических институтов. Сегодня есть институты, но нет, кажется, никого, кто был бы удовлетворен их функционированием. Чувство обмана располагает не к поиску причин, а к поиску виноватого. На традиционный вопрос - традиционный ответ: виновата власть. Во власти, между тем, за последние годы побывали очень и очень многие (некоторые по нескольку раз). Схожий образ деятельности множества мужчин и женщин разного возраста и жизненного опыта заставляет задуматься. В сравнении с занятием политического критика труд политического социолога неблагодарен: когда все говорят, что «так жить нельзя», он обречен выяснять, почему так жить можно? - ведь именно так мы и живем... Хотим жить по-другому, а можем - (только?) так. Способны ли мы на труд «по­литической общественности», употребляя выражение Хабермаса, способны ли на социальное, историческое, государственное действие? Поставив перед собой этот главный вопрос, исследование, не упуская из виду макроструктур власти, обращается к ее повседневному бытованию: к устойчиво воспроизводящимся образцам поведения властвующих и подвластных, к обычным практикам, «микросхемам» социального взаимодействия в поле власти. При этом в центре внимания оказываются клиентарные отношения, то есть те отношения власти, которые реализуются индивидуальными и коллективными акторами по модели «патрон - клиент», противоречиво соединяя личную зависимость и господство со взаим­ными услугами и солидарностью. Совокупность социальных и политических феноменов, связанных с данным типом властных отношений, в социологической и политологической литературе принято обозначать термином клиентелизм. Настоящее исследование представляет собой опыт концептуализации клиентарных отношений в контексте российской государственности.

Разработанность проблемного поля

Так сложилось, что в отечественном обществоведении и государствоведении, в том числе в недавно выделившейся и только становящейся на ноги политической социологии, безраздельно доминируют классовый (хотя бы и без ссылок на Маркса) и институциональный анализ. Такая особенность отечественного дискурса определилась не сегодня - она обусловлена исторически. Государственная власть в России выступала не охранителем только, но зиждителем национального порядка, абсолютным его началом и начальством, формой форм. Власть «перебирала» людей по чинам и сословиям - последние были отменены только в концу второго десятилетия XX века, но сословный строй сменился тоталитарным порядком. Отдельный индивид, строящий свои социальные отношения не в качестве члена общины, представителя социального класса, агента социальной структуры, а как действующий по своему усмотрению субъект, выглядит в российском обществоведческом контексте непривычно и подозрительно; частные связи для такого теоретизирования всегда оставались маргинальным сюжетом. Даже межиндивидные отношения феодального типа в отечественной литературе либо сводились к отношениям подданных, служилых людей к государю, либо рассматривались как репрезентация классовых отношений. Историко-социологические исследования патроната Н.П.Павлова-Силь­ванского были исключением, а инициированная ими дискуссия о русском феодализме оказалась прерванной. В социальных науках надолго утвердились догматы о «базисе» и «надстройке», о борьбе антагонистических и единстве социалистических классов, понимаемых в духе схоластического «реализма». Патрон-клиентные отношения рассматривались либо как сугубо исторические сюжеты - в антиковедении и медиевистике, либо как традиционалистские феномены - в литературе о развивающихся странах. С проблематикой клиентелизма в современных индустриальных обществах и некоторыми выводами западных социологов можно было познакомиться по исследованиям социальных и политических конфликтов в Италии Н.К.Кисовской и Ю.П.Лисовского. При этом Кисовская на конкретном материале показывала «клиентелярное использование власти», а Лисовский подчеркивал роль клиентарных связей в размывании «горизонтальной» солидарности трудящихся и снижении потенциала социального протеста. Однако работ, специально посвященных клиентарным отношениям, в отечественной литературе по социальным наукам после Павлова-Сильванского не было, не говоря уже об обобщающем исследовании, концептуализирующем многообразие их исторических форм и социальных ролей.

Между тем, в западной политической антропологии и социологии описание и осмысление феномена клиентелизма стали уже едва ли не отдельной научной отраслью. Исследователями накоплен богатый материал для интересных сравнений в историческом, регионально-цивилизационном, структурно-функциональном планах. Трудно переоценить в этом отношении компаративистские сборники, вышедшие под редакцией Э.Геллнера и Дж.Уотербери, С.H.Айзенштадта и P.Лемаршана, Л.Грациано. Компаративистские исследования, как подчеркивают М.Доган и Д.Пеласси, открыли политический клиентелизм как всеобщее явление.

Тема клиентелизма пришла из антропологии в политическую науку в конце 1950-х - 1960-е годы и первоначально рассматривалась как историческая либо относящаяся к развивающимся странам, где клиентелизм серьезно затрудняет модернизацию, - соответствующая практика в развитых индустриальных странах относилась на счет пережитков или анклавов маргинальности (эмигранты и т.п.), что позволяло не менять генеральной теоретической схемы. Предполагалось, что в современных обществах открытость и равенство, во-первых, и рациональные институты, во-вторых, устраняют почву для клиентелизма, по меньшей мере, вытесняют его на обочину социальной жизни. Столь благостная картина была однако оспорена рядом исследователей. Так, К.Легг и Р.Лемаршан показали, что патрон-клиентные отношения могут развиваться в индустриальных обществах, причем не привнесенные извне (или оставленные в наследство), а изнутри самих институтов, воплощающих рациональность, - например, бюрократии. После такого разворота проблемы становится ясно, что речь должна идти не о банальной «распространенности» клиентарных отношений, но о качественных характеристиках самой их природы: спонтанности, универсальности, «вписываемости» в различные социальные контексты. Р.Лемаршан так сформулировал возникшую методологическую проблему: «Переход от микро к макро-анализу требует иной логики нежели та, которая применялась на локальном уровне».

Вехой в этом поиске стала книга С.Н.Айзенштадта и Л.Рони­гера: с ней дискуссия приобрела новое измерение, а это - свойство произведений, называемых классическими. Авторы рассматривают связь типа патрон-клиент в контексте всеобщего обмена как отношение, обеспечивающее контрагентов необходимыми и желаемыми ресурсами, а главное, удовлетворяющее их потребность в доверии, дефицит которого всегда ощущается в сложном и отчужденном обществе. Рассматриваемый с такой точки зрения клиентелизм из относительно маргинального теоретического предмета становится центральным пунктом, тесно связанным с базовыми теоретическими проблемами и контроверзами во всех социальных науках. В книге С.Н.Айзенштадта и Л.Ронигера дана широкая панорама бытования патрон-клиентных отношений в разных регионах и странах, определены социальные условия, генерирующие патрон-клиентные отношения, рассмотрены их символические и организационные аспекты. Для систематизированного анализа различных форм патрон-клиентных отношений авторы предлагают следующие основания: 1) конкретная организация связей и их выходов в более широкую институциональную среду; 2) степень открытости доступа к патрон-клиентным ролям, наличие или отсутствие при этом нормативных барьеров; 3) закрепление ролей за акторами - неформальное по взаимному согласию либо санкционированное церемониалом и(или) договором; 4) содержание обменов: какие ресурсы обмениваются, акцентируется при этом власть или солидарность, какова степень обязательности отношений, насколько важны моральные ограничения; 5) стабильность патрон-клиент­ных связей. Помимо типов организации, авторы усматривают генеральное различие в том, какое место патрон-клиентные отношения занимают в институциональных контекстах: либо они подчинены институциональному порядку, либо являются решающим элементом этого порядка и главным каналом обмена социетальными ресурсами.

Итак, патрон-клиентные отношения могут играть в обществе первостепенную или второстепенную роль. Данное положение, конечно же, верно, но чересчур общо. Организованная на его основе классификация (скорее, правда, не патрон-клиентных отношений, а обществ, в которых они сильно или слабо развиты), несколько утрируя, свелась у авторов к следующему: с одной стороны, общества с крепкой институциональной организацией - будь то родовая или кастовая структура, аристократическая или бюрократическая иерархия, плюралистическая демократия или тоталитарный режим, а с другой стороны, общества, в которых тоже наличествует та или иная институциональная организация, но при этом особую роль играют патрон-клиентные отношения. Вряд ли можно признать такую классификацию особо содержательной. Подобный схематизм порой приводит авторов к весьма сомнительным обобщениям и выводам. Так, феодальная иерархия, наряду с родовой и кастовой, отнесена к неблагоприятным для патрон-клиентных отношений типам социальной организации, а советский социализм объединен в один класс с американским и японским социумами на том основании, что и в первом, и во втором, и в третьем существуют современные институты, которым подчинены патрон-клиентные отно­шения.

Не отвергаю целесообразности составления глобальных схем на основе метода функциональной эквивалентности. Полагаю, однако, что более важно и продуктивно, не отказываясь от сравнений и обобщающих определений, понять историко-социологическую индивидуальность роли клиентарных отношений в разных цивилизационных контекстах.

Особый интерес представляет разработка в западной литературе проблемы клиентелизма в советском обществе. Западные советологи, описывая становление, развитие и развал коммунистического режима, непременно отмечают такие обстоятельства советского политического процесса как персональные клики и «удельные княжества». Особую роль персональных связей патроната и клиентелы в карьерах советских бюрократов подчеркивал известный советолог Т.Х.Ригби, чей взгляд на проблему представляет попытку синтеза исторического и социологического подходов. Складывание патрон-клиентных связей, по мнению Ригби, обусловлено определенными чертами советской системы: отсутствием альтернативных путей политической власти кроме как через бюрократическую иерархию; сомнительными и скрываемыми методами найма и соперничества во властной иерархии; зависимостью служебного продвижения не от выполнения «нейтральных» правил, а от оценок начальства. Под редакцией Ригби вышли сборники, специально посвященные обсуждению темы клиентелизма в Советском Союзе. В основу теоретического семинара (1979) журнала «Studies in Comparative Communism» был положен доклад Дж.Уиллертона, в котором сделана попытка идентифицировать патрон-клиентные связи членов и кандидатов в члены ЦК КПСС 1966-1971 гг. Обзор эмпирических советологических исследований клиентелизма содержится в материалах 2-го Конгресса (1983) специалистов по советской и восточно-европейской политике. Среди работ, включенных в по­следний сборник, особый интерес представляет исследование исто­рических корней политического клиентелизма в России Д.Орлов­ского, специалиста по истории российской бюрократии XIX - начала XX вв. На польском материале ситуацию, типологически близкую советской, рассматривали З.Бауман и Я.Тарковский. Если Тарковский сосредоточил внимание на социопсихологическом анализе мотивов индивидов, выполняющих роли патронов и клиентов, то Бауман попытался определить «системный контекст», в котором укоренены патрон-клиентные связи. Автор подчеркивает, во-первых, непосредственное влияние «крестьянского происхождения» на политическую культуру коммунистических обществ, а во-вторых, то обстоятельство, что важнейшей характеристикой социалистического образа жизни остается неопределенность - доминирующая черта доиндустриальных обществ, лишь фокус неопределенности сместился от превратностей природы к капризам агентов социальной власти. В целом, западные работы, затрагивающие про­блему клиентелизма в социалистической системе, имеют преимущественно эмпирический характер - авторы подчеркивали размах и силу клиентарных связей, контрастировавшие с их официальным «несуществованием». Айзенштадт и Ронигер в соответствующих параграфах своей монографии тоже отметили парадоксальность советской практики: клиентелизм наиболее развит во властных верхах, но именно здесь он сталкивается с идеологическими преследованиями и совершенно нелегален. Отмеченный парадокс как раз и должен быть концептуализирован: феномен коммунисти­ческой клиентарности, этот «великий немой» советского образа жизни показывает нечто существенное в исторической мутации двадцатого столетия.

В отечественной литературе последних лет советский социализм концептуализирован как эпоха становления, господства и распада тоталитарной системы. При этом ключевым понятием стал концепт номенклатуры, определяющий тип организации, способ функ­ционирования и воспроизводства власти в советском социуме. Более того, в некоторых исследованиях данный концепт приобрел телеологическое звучание: уже и дореволюционная история России представлялась историей становления номенклатуры. Номенклатурный социум в отечественной социологической и политологической литературе рассматривается сугубо со структурно-функцио­налистской точки зрения: как гиперорганизованная система, не оставляющая пространства для каких-либо устойчивых частных связей в сфере власти и распределения ресурсов социального могущества. Исключением является лишь эмпирическая работа М.Вос­ленского, который в своем описании коммунистической номенклатуры отметил ее клиентелистско-феодальные черты. Теоретическая модель «тоталитарной системы» и индивидов-«винтиков» излишне абстрактна, исторически не точна и недостаточно «социологична», кроме того, осмысление постсоветской эволюции российского общества требует уточнения представлений и о его тоталитарном состоянии.

К сожалению, конкрентно-исторические исследования тоже пока мало помогают концептуализации социального взаимодействия индивидов в номенклатурном социуме. Для «перестроечной» и «пост­перестроечной» литературы, посвященной политической истории СССР, равно как для литературы «эмигрантской», в значительной степени характерны следующие особенности: а) традиционно российская прикованность внимания к Государству, а также к противо­стоянию оному «критически мыслящих личностей»; б) стремление к широким обобщениям историософского и системного плана. Отношения внутри правящих верхов при этом рассматриваются как борьба идеологических фракций, политических групп и политиков, т.е. людей, отстаивающих определенную политическую пози­цию. Отход от идеологизации всех вопросов, связанных с инфраструктурой коммунистической власти и взаимоотношениями власть имущих, наметился, пожалуй, в недавних книгах О.В.Хлевнюка. Автор отмечает, что такие твердые сталинисты как П.Постышев, Б.Шеболдаев, С.Орджоникидзе стали жертвами Сталина не из-за политических разногласий, а из-за попыток защищать собственную автономию и престиж, формировать на вверенных им «участках работы» команды из лично преданных работников и защищать «своих людей». Не случайно наблюдавший становление партийно-советского аппарата Н.В.Вольский, чьи опубликованные в Америке воспоминания признаны ценнейшим историческим источником, столь внимателен к личным связям и взаимоотношениям тогдашних руководителей - они-то во многом и определяли «политику». В рамках своей концепции «партократии» и власти аппарата А.Автор­ханов отмечал особую роль «негласного кабинета» Сталина, перед «техническими сотрудниками» которого «дрожали» и «ползали» наркомы и члены ЦК. Тема личного деспотизма и холопской службы «Хозяину» стала главной для писавшего портрет тирана А.Антонова-Овсеенко. И все же в целом (особенно за рамками «культа личности»), персональные связи покровительства, зависимости и «политической» солидарности в советском обществе остаются для наших политических историков, если и не терра инкогнита, то явно маргинальным сюжетом.

Обращаясь к сегодняшнему дискурсу о социальном содержании переживаемой нами «посттоталитарной переходности», о противоречивом становлении новой российской государственности и трансформации властвующих групп, нельзя не отметить одну его примечательную особенность. Речь идет о содержательном разрыве между прикладным анализом и прогнозированием политического процесса, с одной стороны, и его концептуализацией в категориях собственно теоретического знания - с другой. В ситуационных анализах и рекомендациях экспертных центров, комментариях политических обозревателей в СМИ, социологических рейтингах «влия­тельности» политиков, наконец, в объяснениях самими политиками своих (а еще чаще - чужих) действий - давно освоена и широко представлена проблематика клиентарных отношений: «вхожесть», «ближайшее окружение», враждующие «команды», «политические разборки» и т.д. и т.п. Больше ни о чем, практически, и не говорится, разве что ближе к выборам появляется слово «электорат». Вся эта «политика», о которой нам рассказывают, в строгом смысле слова политикой не является, ибо последняя есть сфера всеобщего - пространство общественного дискурса для согласования социальных интересов и программ общего действия. Но эксперты и обозреватели вполне адекватны - они толкуют о том, что видят. Неадекватен наш теоретический язык: как только речь заходит о «государстве» и «обществе», мы сразу начинаем рассуждать в понятиях «политический институт», «классы и социальные группы», «элиты», - то есть в понятиях, разработанных в ином цивилизационном контексте и отражающих социальное бытие-сознание иного рода - в понятиях публичной власти и гражданского общества.

Постепенное взаимное освоение социально-политической эмпирики и социально-политического теоретизирования, безусловно, происходит. Неофициальным властным отношениям на предприятии, патернализму как форме менеджмента посвящены социологические исследования С.Ю.Алашеева, И.В.Доновой, В.Т.Веденеевой, В.Е.Гимпельсона, С.Г.Климова, Л.В.Дунаевского, О.В.Перепелкина, В.В.Радаева. И.М.Клямкин, в рамках интереснейшего проекта по изучению социально-групповых ментальностей, концептуализировал сущностную сторону «постсоветского» сознания в понятии нелиберальный индивидуализм. А.М.Салмин, И.М.Бунин, Р.И.Ка­пелюшников и М.Ю.Урнов выяснили такую особенность стано­вления и функционирования российских политических партий, как сильно персонализированное отношение «к реальным центрам власти». Исследование форм организации бизнеса и его взаимоотношений с политическими партиями и государственной властью, предпринятое А.Ю.Зудиным, выявило особую роль «стратегий индивидуалистического типа». Анализируя деятельность «правящего класса», Л.Ф.Шевцова подчеркивает, что направленность и характер российского политического процесса в значительной мере определяются взаимоотношением олигархических «кланов». Таким образом, социологические и политологические исследования упомянутых и некоторых других авторов зафиксировали существенную особенность отечественной политической жизни - большое значение, которое приобрели в ней неофициальные, «закулисные» персональные связи. Однако такого рода частные вертикальные, квазиполитические отношения пока не стали предметом специального теоретического анализа, они не концептуализированы в контексте отечественного социологического и политологического дискурса.

Авторская концепция формировалась и уточнялась во внутреннем диалоге, в согласиях и несогласиях с другими теоретическими моделями и конкретными исследованиями властных отношений и институтов в современном российском обществе. Большого внимания и уважения заслуживают коллективные и индивидуальные попытки осмыслить социальное содержание новых форм российской государственности и характер их эволюции, выработать концептуальную рамку анализа, «удерживающую» (или «выдерживаю­щую») парадоксы бытования российской власти. Особенно важным было знакомство с работами Б.Г.Капустина, И.М.Клям­кина, М.А.Чешкова - для автора их идеи и выводы играли роль концептуальную, порой провоцирующую, но всегда значительную.

При всем разнообразии методологических подходов, концептуальных выводов, идеологических оценок, в литературе о современном политическом процессе в России можно отметить общие позиции, причем касаются они не каких-то второстепенных сюжетов, но сущностных сторон нашей общественной жизни. Отмеченное совпадение позиций можно определить в двух взаимосвязанных тезисах. 1) Существует очевидный разрыв между публичной, демократической формой правления и действительным способом отправления власти, деятельности правящих. 2) Эта не-публичная власть монополизирует социальную мощь и остается в России конституирующей социетальной силой, структурообразующим стержнем местной и общенациональной жизни.

В таких условиях понятен огромный интерес к властвующим группам: их социальному составу, механизму рекрутации, формам взаимодействия, способам реализации власти. Литература о властвующих группах современного российского общества обширна и многогранна. На этом исследовательском поле плодотворно работают Л.Бабаева, И.Бунин, В.Гимпельсон, Г.Дилигенский, А.Зудин, В.Кабалина, А.Кара-Мурза, Н.Кисовская, И.Клямкин, В.Колосов, О.Крыштановская, И.Куколев, В.Лапаева, Ю.Левада, А.Магоме­дов, Б.Макаренко, А.Салмин, Л.Седов, Е.Охотский, А.Панарин, Н.Петров, А.Понеделков, В.Разуваев, Л.Резниченко, В.Стрелецкий, Е.Таршис, М.Фарукшин, К.Холодковский, М.Чешков, Л.Шевцова, Е.Шестопал, И.Штейнберг, В.Шубкин и др. При знакомстве с литературой о социальных акторах власти нельзя не отметить чрезвычайную понятийную разноголосицу: в качестве определений властвующих в литературе употребляются такие понятия, как «(нео)но­менклатура», «господствующий (правящий) класс», «компрадорская буржуазия», «бюрократия (аппарат)», «правящая элита», «господ­ствующие кланы», а также и другие. Таким образом, в отечественной политической социологии сегодня отсутствует сколь-нибудь определенное идеальнотипическое истолкование властвующего слоя.

Исследовательские ориентиры

Уяснив научную ситуацию, можно и должно точнее сориентировать исследование.

Авторская рабочая гипотеза состоит в том, что существенную роль в противоречивой эволюции российской государственности, ее «разрывах» и «превращенных формах», в становлении современных политических институтов и деятельности сегодняшних властвующих групп играют клиентарные отношения.

Объектом настоящего исследования являются социальные отношения властвующих и подвластных, а также отношения внутри властвующего слоя, связанные с организацией и отправлением государственной власти; при этом социальные отношения понимаются как культурно стандартизированное социальное взаимодействие индивидов и их групп.

Предметом исследования является особый тип культурно стандартизированного социального взаимодействия индивидов - клиентарные отношения, которые рассматриваются как подсистема в системе социальных отношений, образующих объект исследования.

Целью исследования является концептуализация клиентарных отношений в российском институционально-культурном контексте, определение их эволюционных форм и роли в эволюции российской государственности.

Это предполагает решение следующих исследовательских задач.

Ввести в отечественный теоретический дискурс концепт клиентарности (клиентелизма). Рассмотреть генезис и основные историко-цивилизационные варианты эволюции тех отношений, которые определяются как клиентарные.

Выяснить место клиентарных отношений в государственном порядке самодержавной России, концептуализировать их роль в его эволюции и падении.

Осуществить анализ превращенных форм клиентарных отношений, их противоречивого симбиоза с тоталитарными институтами.

Раскрыть содержание двуединого процесса:

а)       изменений клиентарных отношений в постсоциалистических условиях;

б)      влияния клиентарных отношений на образ деятельности правящих элит, имея в виду как политико-культурные аспекты, так и институциональную среду власти.

Методологическое обоснование исследования

Сегодня бесформенность дискурса у многих принято называть пост-модерном, а последний выдавать за свободу творчества. Когда уже «каждый пишет, как он дышит», пора вспомнить старую (и добрую) гегелевскую мысль: ученый - тот, кто исследует логику предмета, то есть тот, чья логика предметна. Итак, логика предмета предполагает методологию. Задача исследователя - быть адекватным. Он должен выстроить методологическую пирамиду или, лучше сказать (чтобы избежать представления об иерархии), методологическую цепь, где одно звено вытягивает следующее. При этом нужно определить основания и границы каждого звена-сту­пени, равно как ограниченность всей «суммы методологии».

Социологическое исследование клиентарности предполагает исследование прежде всего межиндивидных отношений: взаимонаправленного и взаимообусловленного, и при этом культурно стандартизированного, поведения индивидов. Необходим, следовательно, деятельностный анализ, то есть анализ социальной деятельности и анализ социальных институтов с точки зрения деятельности индивидов и их групп. Основоположник такого анализа в социологии - М.Вебер, давший типологизацию социального поведения и социального господства. Поведение индивидов, по Веберу, не сводится ни к природным фактам, ни к социальным «вещам», но обусловлено их (индивидов) концепциями существования, «карти­нами мира». Поэтому социологическую интерпретацию социального поведения нужно вести в категориях не детерминации, а вероятности («воздействие», «шанс» и т.д.).

Очевидно, что концепции существования, которыми руковод­ствуются индивиды, обусловлены культурно-исторически. Единство исторического и социологического анализа у Вебера реализовано в концепции идеального типа, упоминая о которой принято подчеркивать ее аналитический «номинализм». Но не менее важно обратить внимание на содержание веберовских идеальных типов - на стремление Вебера удержать в обобщающих понятиях индивидуальные особенности социальных институтов, уникальность каждого общества.

Поэтому необходимый для типологизации сравнительный анализ, выдерживаемый в веберовском духе, не должен превращаться в абстрактную схему, изъятую из исторического контекста. Речь, собственно, должна идти не о «контексте», как принято выражаться в компаративистике, но о той или иной культурно-исторической целостности, элементом которой выступают те межиндивидные связи, которые мы идеальнотипически определяем как патрон-клиентные. Только так можно дать адекватную интерпретацию того, как взаимодействуют вот эти клиентарные отношения и вот эти социальные институты, как изменяются они - и первые, и вторые - в результате этого взаимодействия.

Центральной методологической проблемой анализа клиентарности является, конечно, проблема воздействия социальной структуры на социальное поведение индивидов (проблема структурного контекста). Здесь следует обратиться к разработанной М.Крозье концепции стратегического анализа, согласно которой поведение акторов, а не только агентов социальной структуры, определяется их собственными стратегиями, учитывающими структурный контекст, но не сводящимися к последнему. Таким образом, Крозье, по существу, развивал деятельностный анализ Вебера, хотя формально он отталкивался от веберовского идеального типа бюрократии. Выявление «зон неопределенности», а стало быть, зон собственного усмотрения индивидов и их неофициального взаимодействия, в столь жесткой структуре, как бюрократическая организация, сделало анализ Крозье чрезвычайно актуальным. Особое значение для задач настоящего исследования имеет вывод Крозье о развитии «параллельных» властных отношений.

Мысль Крозье о том, что наиболее эффективны те действия индивидов, которые осуществляются «вместе с системой», а не против нее, - перекликается с предложенной П.Бурдье концепцией габитуса. Под последним понимается ансамбль диспозиций действия, мышления, оценивания и ощущения, - таким образом, габитус (habitus) формирует социально квалифицируемое место обитания (habitat). Исходя из этой методологической посылки, Бурдье рассматривает класс - в противовес и «реализму интеллигибельного» (овеществлению понятий), и «номиналистскому релятивизму» - как пространство отношений, то есть как возможный класс. Следует обратить внимание на то, что, пересекаясь, подходы М.Крозье и П.Бурдье разнонаправлены. Крозье в жесткой административно организованной структуре обнаруживает пространство своеволия индивидов. Бурдье же раскрывает латентную власть социальной структуры даже там, где она «мягко стелет».

Фиксация неофициальных отношений, в пространстве которых развиваются структурно «не предусмотренные» феномены зависимости и конфликтов, закономерно ставит вопрос об обратном воздействии таких феноменов на социальную структуру. Р.Будон концептуализировал неожиданные результаты социального поведения как феномены эмерджентности. «Эффект агрегирования или эмерджентный эффект является таким эффектом, к которому агенты системы открыто не стремились и который представляет собой результат ситуации их взаимозависимости». Следует подчеркнуть, что в настоящем исследовании эмерджентные эффекты понимаются и исследуются не в функционалистском их истолковании, когда они, как например у П.Блау, отождествляются с нормальными свойствами социальной структуры, то есть эмерджентными свойствами комплекса составляющих ее (структуру) элементов, не характеризующими отдельные элементы этого комплекса. Предметом анализа при исследовании клиентарности выступают другие взаимосвязи и феномены. Речь идет о том, что социальная структура, ее свойства и задания как раз «характеризуют» ее элементы, то есть включенных в нее индивидов, «присутствуют» в их взаимодействии в качестве «структурного контекста» (Мертон), «поля возможностей» (Крозье), «ансамбля диспозиций» (Бурдье) и т.п. И вот эти структурные диспозиции осваиваются, исполь­зуются агентами (которые в данном случае выступают уже не только как агенты, но как акторы) в своих целях, что приводит к структурным изменениям, к которым индивиды не стремились ни в качестве агентов социальной системы, ни в качестве акторов неофициальных отношений. Такие эмерджентные эффекты, являясь результатом «агрегирования индивидуальных способов поведения» (Будон), в то же время, что не менее важно, являются результатом своевольного использования акторами структурных диспозиций - они могут быть определены как «эффект освоения».

Подчеркивание того, что социальные институты не определяют всецело деятельность индивидов, что их взаимодействие не является только функцией социальной системы, вовсе не означает отказа от системно-функционального анализа, понимание его ограниченности не отрицает его полезности и необходимости, тем более - в российском социоструктурном контексте. В российском социуме индивид всегда испытывал сильнейшее воздействие властных структур, а его социальные роли определялись местом в системе «меха­нической солидарности»; утрата «положенного» места влекла утрату ролей, социальную дезориентацию, маргинализацию. В этом смысле индивид выступал не столько актором своих социальных отношений, сколько функционером системы. Современное наше состояние тоже вполне определяется категорией социологии Дюркгейма - аномия. Но именно ситуация, когда социальные институты «не работают», предельно заостряет проблему поведения индивидов, их социального взаимодействия.

Обращение к «истокам социальной системы» (Баландье), к основополагающим оппозициям социального существования, выявление «напряженного единства», объединяющего и вместе с тем противопоставляющего индивидов, составляют существо политической антропологии. Для исследования клиентарности имеет принципиальное значение антропологическое переосмысление проблемы «политиче­ского». П.Ансар резюмирует такое переосмысление в двух позициях. 1) Границы социального и политического оказываются подвижными и нечеткими - «во всяком социуме политическое вездесуще». Это оправдывает исследование микротехник власти, выявляющее функционирование властных отношений в недрах социальных отношений, которые, на первый взгляд, не связаны с политической сферой. 2) «Антропологический анализ помещает непрочность, незавершенность, нестабильность во все сферы и в первую очередь в область социальных отношений. Мы лучше поймем крайнюю шаткость политического, скоротечность политических конфликтов и их смещений, если признаем непрочность, присущую социальным отношениям, и принципиальную незавершенность всякого социального устройства». Нужно отметить перекличку этих идей с размышлениями Ортеги-и-Гассета о природе «восстания масс», природе научно-технической цивилизации и природе современного политического союза (либеральной демократии). В отечественной политической антропологии методологию Ж.Баландье творчески развивает П.Л.Белков, его аргументы против привычного сведения государства к его институтам и определение «вещества», из которого состоит государство, через «бинарные оппозиции социальных интересов» сыграли в моей работе парадигмальную роль.

Развивая мысль о незавершенности, о перманентном становлении-изменении социальной структуры, А.Гидденс постарался снять противопоставление «действия» и «системы» («структуры»). Гидденс обращает внимание на принципиальную дуальность структуры: «Структуры следует концептуализировать не просто как налагающие ограничения на человеческую деятельность, но как обеспечивающие ее возможность... В принципе всегда можно изучать структуры на основе их структурации как ряда воспроизводимых практических обычаев. Исследовать структурацию практики - значит объяснять, как структуры формируются благодаря действию и, обратно, как действие оформляется структурно».

С методологическими подходами «интегративной социологии» связаны современные исследования факторов модернизации и консолидации демократии, подчеркивающие роль гражданственности (civility), способности и готовности индивидов к коммунитарному действию. Впрочем, на значение малых форм социальности (комью­нити), культуры и культивирования кооперационной деятельности обращалось внимание еще в классических трудах по политической социологии, например, у Токвиля. Профессор Гарвардского универ­ситета Р.Патнэм в результате двадцатилетнего исследования деятельности областных органов власти в Италии пришел к выводу о том, что разительное несходство деятельности таких органов на Севере и на Юге страны объясняется силой или слабостью традиции (уходящей в историю) гражданского участия. Гражданская традиция аккумулируется в «социальном капитале», то есть таких элементах общественной организации, как социальные сети, устойчивые образцы коллективного поведения, социальные нормы, доверие, которые «создают условия для координации и кооперации ради взаимной выгоды». Следует подчеркнуть, что, в отличие от известных «системных» политологических интерпретаций гражданской культуры как набора социальных и экономических индикаторов, концепция «социального капитала» акцентирует творческую, созидательную, обществоустроительную потенцию живого социального взаимодействия. Помимо прочего, такая постановка проблемы выводит научную дискуссию из плоскости шаблонно понимаемой «модернизации», ориентируя ее на диалог культур.

Итак, нить методологических рассуждений возвращается к классическому определению Аристотеля: «человек есть политическое животное». Последнее следует понимать не как данность и предпосылку, но как труд человеческого существования, его - человека - экзистенциальную трагедию: герой отделяется от хора, вступает с ним в спор, узнает и перерешает свою судьбу. Но именно в этой точке катарсиса, переопределения человеком своего бытия-созна­ния, социологический метод подходит к границе своей применимости.