2. Объекты прав и объекты правоотношений

Наиболее органично и в то же время наиболее остро проблемы соотношения между эмпирическими феноменами, иными явлениями социальной реальности, с одной стороны, и правом, с другой стороны, обсуждаются в рамках научной дискуссии о сущности правовых отношений, что вполне естественно. Именно в категории правового отношения наиболее полно и объемно воспроизводятся, отображаются сложные целостные образования (совокупности) природного и общественного бытия в их функциональном, структурном и системном единстве.

Практически общепризнанно, что субстратом правовых отношений выступают отношения фактического порядка, однако взаимосвязи между теми и другими описываются по-разному. Так, для Н. М. Коркунова "юридическое отношение есть то же житейское, бытовое отношение, только регулируемое юридической нормой"[1], вследствие чего для надлежащего выяснения этого понятия необходимо обратиться к понятию отношения вообще. Определяемые юридическими нормами взаимные отношения людей слагаются из соответствующих друг другу и друг друга обусловливающих прав и обязанностей. Юридическая норма, разграничивая сталкивающиеся интересы, во-первых, устанавливает пределы, в которых данный интерес может быть осуществляем, - это право; во-вторых, устанавливает в отношении к другому сталкивающемуся с ним интересу соответственные ограничения - это обязанность. Утверждая, что юридические нормы и юридические отношения - это две различные стороны права: объективная и субъективная, Н. М. Коркунов полагал, что юридические отношения следует называть правом в субъективном смысле, потому что право и обязанность составляют принадлежность субъекта. "Без субъекта они существовать не могут: и право, и обязанность должны непременно быть чьи-нибудь… Поэтому необходимым элементом каждого юридического отношения являются субъекты права и обязанности. Однако этим не исчерпываются элементы юридического отношения. Право есть возможность осуществления интереса, а осуществление наших интересов предполагает непременно пользование теми или другими средствами. Поэтому каждое право необходимо должно иметь свой объект, пользование которым и ведет к осуществлению интереса, составляющего содержание права"[2]. В данном построении субъективный интерес приравнен к содержанию права, однако выведен за пределы правового отношения; его (интереса) проекцией в составе элементов юридического отношения является объект как средство удовлетворения интереса.

Опираясь на проводимое Н. М. Коркуновым деление правоотношений на публичное и частное отношения и мнение его о том, что в первом "ярче и определеннее всего выступает именно правовая обязанность"[3], Г. Ф. Шершеневич говорил об обязательном трехчленном составе любого правоотношения (субъекты - объект - обязанность), но указывал при этом, что в юридическом отношении может быть еще четвертый элемент - это право в субъективном смысле, называемое так в отличие от объективного права или норм права, потому что оно присваивается субъекту отношения, связывается с субъектом. В этом плане Г. Ф. Шершеневич дистанцировался от господствующего воззрения, согласно которому право в субъективном смысле не только может быть в юридическом отношении, но и должно быть (как обязательный структурный элемент): "Без субъективного права нет юридического отношения, и эта неразрывная связь идет так далеко, что многие, особенно германские юристы рассматривают субъективное право и юридическое отношение как равнозначащие понятия. С этой точки зрения структура юридического отношения определяется всегда четырьмя необходимыми элементами: субъекты, объект, право и обязанность. Такой взгляд создался вследствие того, что учение о юридическом отношении всецело разрабатывалось цивилистами. Частноправовое отношение принимается за юридическое отношение вообще. Но это обобщение не соответствует действительности… Публично-правовое отношение предполагает наличность трех элементов: a) субъектов; b) объекта; c) правовой обязанности. Частноправовое отношение предполагает наличие четырех элементов: a) субъектов; b) объекта; c) правовой обязанности; d) субъективного права"[4]. Следует заметить, однако, что в отличие от Н. М. Коркунова, для которого объект в структуре правоотношения выступает в качестве средства удовлетворения интереса и, строго говоря, в этом своем качестве должен быть присущ только частноправовому отношению, Г. Ф. Шершеневич включал объект в структуру как частно-правовых, так и публично-правовых отношений. Он писал по этому поводу: "В объекте права скрещиваются интересы управомоченного и обязанного субъектов и юридическое отношение есть отношение вынужденно разграниченных интересов. Объект права следует искать в благах, обеспечиваемых правом, как цели, а не в установленном поведении, как средстве. С этой стороны следует признать правильным определение объекта права как всего того, что служит средством осуществления разграничиваемых правом интересов"[5]. Исходя из приведенных общих построений, а также политэкономического понимания благ как вещей и услуг, Г. Ф. Шершеневич полагал в то же время, что право обеспечивает, сверх материальных, также и нравственные интересы, кроющиеся в семейных отношениях, и в этом случае объектом права являются сами лица, жена, дети, опекаемые. В итоге, объекты права, по Шершеневичу, представлены тремя видами: вещами, действиями других лиц и лицами. Соответственно этому абсолютные права разделяются по объекту на три вида: a) права вещные, как право собственности, залога, пользования, b) права исключительные, как авторское право, право на промышленные изобретения, c) права личной власти, как право мужа, право отца. Действие же, как полагал Г. Ф. Шершеневич, составляет объект относительных прав[6].

Утверждение Шершеневича о трехчленном составе публичноправовых отношений считал «безусловно неправильным» и «отвергал самым решительным образом» Ф. В. Тарановский, полагавший, что юридических обязанностей без соответствующих им притязаний вообще быть не может, нет таковых и в публичном праве. В то же время, Ф.В. Тарановский не удовлетворялся и разъяснением Г. Еллинека о том, что притязания точно так же входящие в состав публичноправовых отношений, как и частноправовых, различаются между собой оппозицией глаголов dürfen (сметь) и können (мочь), из которых первое обозначает моральную, а второе – фактическую возможность волевого действия. Частные субъективные права, по Еллинеку, предоставляют лишь моральную возможность содеяния того, что фактически было возможно сделать и без специального установления юридической нормы, тогда как субъективные публичные права предоставляют лицу не только моральную, но и самую фактическую возможность известного поведения; например, фактическая возможность обращения к суду за защитой или участия в выборах в парламент возникает одновременно с моральной возможностью только в силу установления последней соответственною нормою публичного права[7]. «Приведенное различие основано на недоразумении. Неразрывность фактической и моральной возможности поведения такая же в частном праве, как и в публичном. При отсутствии гражданского правопорядка определенного типа нет ни моральной, ни фактической возможности совершения того, что мы теперь понимаем под частноправовой сделкой со всеми ее последствиями. При отсутствии соответственных юридических норм нет ни брака, ни купли-продажи, ни найма, как нет и парламентских выборов. Все дело лишь в том, что гражданский правопорядок настолько давно уже установлен в своих основах, что основанное на нем поведение представляется чем-то неотделимым от нашей личности, входящим в состав ее фактической мощи. Между тем организация публичноправового строя гораздо новее, и в основанном на нем поведении людей легче видеть как бы некоторый моральный придаток к природной мощи индивида»[8].

Определение объекта права как блага, обеспечиваемого правом, имеет, на наш взгляд, общее значение и может быть применено практически к любой сфере правового регулирования, не исключая и отношений, регулируемых отраслями процессуального права. Дело в том, что объектные категории, относимые к благам, "накрывают" собой широчайший спектр интересов - от индивидуальных до классовых (групповых), общесоциальных и государственных, межгосударственных, цивилизационных, наконец, - причем интересы эти структурированы различным образом и распределены по разным слоям, срезам общественной жизни. Чрезвычайно продуктивным в этом плане представляется замечание Л. И. Петражицкого о том, что "субъектами обязанностей и прав бывают не только индивидуальные, конкретные представляемые существа, но и классы таковых, роды, виды, хотя классы не представляют чего-то существующего во внешнем мире, в частности, не означают реальных совокупностей наличных теперь объектов, а являются чисто идейными величинами (обнимающими и будущие и иные мыслимые объекты, раз они обладают известными признаками), а именно содержаниями или объектами абстрактных, общих идей… Сообразно с этим правоотношения, права и обязанности следует делить на индивидуальные, конкретные, и классовые, общие."[9]. В современном обществе с его чрезвычайно сложной политической организацией, переплетением экономических, идеологических, общесоциальных, групповых и индивидуальных интересов и приоритетов, выражаемых в том числе в позитивном праве и в содержании юридических отношений, с неизбежностью разнообразятся и объекты интересов, наблюдается взаимопроникновение, диффузия частных, общественных и публично-правовых интересов. В литературе отмечается возникновение коллективных прав и соответствующего таковым «права общественных интересов», появление так называемых «народных» исков как способа защиты любым гражданином национальных благ, являющихся достоянием общества и затрагиваемых действиями государства (дороги, территории общего пользования, океан)[10]. Означает ли это, что вместе с тем диверсифицируются и объекты прав, гражданских прав в частности?

В конечном счете те или иные блага, к достижению которых устремлены субъекты правовых отношений, всегда представляют собой явления и процессы объективной действительности, взятой во всем многообразии форм и способов существования таковой. Реализация законного интереса, состоящая в достижении соответствующего блага, в идеале, в последней инстанции приводит (должна) приводить к позитивным изменениям в материальной, духовной, социальной действительности. Однако было бы неверным ограничивать область таковых изменений сферой внеправовой действительности, пусть даже она и предельно широка. Проблема заключается в том, что право, будучи одним из социальных регуляторов, в то же время и само есть социальное явление, характеризуемое объективностью своего существования, но объективностью особого рода. Объективность права и объективность его существования состоят не в отождествлении правовых отношений и права в целом с самими фактическими отношениями, с непосредственной (внеправовой) социальностью, а в том, что право есть абстрактная форма фактических социальных отношений, и именно в этом (формальном) смысле и следует понимать распространенную характеристику права как социального явления[11]. При таком понимании социальной действительности права видимо есть основания искать сущность объектных категорий вначале внутри самого права и, уже во-вторых, вне его, в экстраюридической действительности. В этой связи нужно отметить, что некоторые ученые уже достаточно давно указывали на то, что правовой интерес может лежать не только в материальном мире, но и в области самого права, он может заключаться, например, в констатации наличия либо отсутствия определенных юридических состояний. Так, Г. Дернбург писал, что предметом иска может являться и установление наличия либо отсутствия правоотношения, если истец имеет правовой интерес в таковой констатации[12]. Конечно, это положение в интересующем нас аспекте в сильнейшей степени обусловлено особенностями процессуальной формы и процедуры, возможностями и предметными ограничениями того или иного процессуального производства. В случае иска о присуждении воля ответчика оказывается под воздействием не только воли истца, но и под воздействием государственной воли, выраженной в нормах права и в акте правоприменения, истец удовлетворяет таким образом свой материально-правовой интерес, приобретает возможность господства в отношении отыскиваемого материального объекта. Если же имеется в виду иск о признании, то такой интерес не имеет ничего общего с объектом права, ибо его удовлетворение в рамках юридического процесса еще не влияет непосредственно на правовое положение материального объекта правоотношения. Предметом такого иска является лишь судебное подтверждение факта принадлежности истцу права собственности, иного вещного права на имущество, но не выполнение ответчиком каких-либо конкретных обязанностей. Решение по иску устраняет сомнения в праве, и это сообщает определенность взаимоотношениям сторон, может являться основой для осуществления истцом в дальнейшем конкретных вещных правомочий.

Равным образом и отмеченные выше явления диверсификации интересов, выработка категорий «общественных», «национальных» интересов, проявляющихся обычно при их нарушении со стороны субъектов публичного права, не приводят к появлению новых самостоятельных видов объектов гражданских прав. Задавшись вопросом, какие именно элементы субъективных прав необходимы для систематизации последних, К. Кергер писал, что таковыми являются объекты и отношения к ним субъектов. Имеющиеся здесь различия в равной степени применимы как к публичным, так и к частным правам и поэтому могут рассматриваться в качестве общего основания всей системы прав. Но здесь же возникает вопрос: в какой степени различия в субъектах, которым адресованы требования, основанные на праве, влияют на различия в самих правах? Не без оснований Кергер приходил к выводу о том, что такие требования, адресованные государству, вместе с правами самого государства, являются правами публичными и как таковые противополагаются частным правам[13].

В отечественной общей теории права и дореволюционной цивилистике вопрос о субъективном праве, его объекте, предмете гражданско-правовой сделки исследовался достаточно углубленно. Так, Д. И. Мейер, характеризуя предмет сделки, предъявлял к нему следующие требования: предмет сделки должен иметь юридическое значение и представлять собой некий имущетвенный интерес в плане юридического отношения человека к материальному миру, должен быть оборотоспособен, не противен законам и нравственности и должен допускать физическую возможность совершения действия, предмета сделки[14]. Е.Н. Трубецкой полагал, что содержание субъективного права составляет не интерес, а свобода лица и, соответственно этому, объектом права является все то, что может входить в сферу внешней свободы, что может сделаться предметом человеческого господства. "Такими предметами, а следовательно, и объектами права могут быть, во-первых, предметы вещественного мира - вещи; во-вторых, действия лица и, наконец, в третьих, - само лицо"[15]. Полемизируя с преобладавшей на тот момент точкой зрения о том, что действиями как объектами прав могут быть действия лишь другого (обязанного) лица, Е. Н. Трубецкой полагал, что бывают случаи, когда объектами прав служат действия самого управомоченного лица (действия по реализации политических прав, действия, вытекающие из дееспособности субъекта). В отличие от Д. И. Мейера, допускавшего "юридическое отношение человека к материальному миру", Е. Н. Трубецкой такую возможность исключал, указывая: "Многие юридические отношения возникают по поводу вещей, но, в конце концов, всегда есть отношения между лицами. Под юридическими отношениями или правоотношениями, таким образом, следует понимать регулируемые нормами объективного права отношения лиц между собой"[16]. Правоотношение как отношение, определенное, даже созданное правом, понимал Б. Виндшейд, указывая, например, на отношения собственности или же владения, к которым правопорядок лишь только подступается. При этом Б. Виндшейд также признавал существование прав лишь в отношениях между лицами, но не между лицами и вещами[17].

Из соображения о дуалистическом характере правового объекта исходил Ф. В. Тарановский, который подразделял объекты субъективных прав на объекты первичного и вторичного порядка. Он отмечал, что субъективное право и обязанность составляют собою коррелятивные элементы юридического отношения, однако в каждом юридическом отношении выделял объект обязанности и объект права или, говоря иначе объекты первого и второго порядка. Первичным объектом субъективных прав при таком понимании выступают виды поведения, которые соответствуют закреплению за управомоченным соответственного поведения обязанного. Примеры: 1) право на получение купленной вещи, на труд наемного работника, право взимания налогов; 2) право не терпеть чужой запашки на своей земле, оскорбления чести, право прекращать всякое нарушение общественной тишины и спокойствия; 3) право проезжать через чужой участок земли по договору, производить обыск на законном основании, наказывать преступников. "Так как установленный объект обозначает разные виды поведения, то он выражен глаголами "делать", "не делать", "терпеть", которые в свою очередь требуют дополнения, или, говоря иначе, определения предмета, к которому относится делание, неделание или терпение. Это уже будет юридический объект второго порядка или объект юридического объекта… Для лучшего понимания вопроса обратимся к примерам, приведенным выше по поводу юридических объектов первого порядка. Разобрав их, мы увидим, что в них в качестве юридического объекта второго порядка выступают: 1) купленная вещь, труд наемного рабочего, денежная сумма квартирного налога; 2) земля, личная честь, общественная тишина и спокойствие; 3) езда, обыскные действия, действия, из которых слагается применение наказания (заключение и т.п.). В то время как юридический объект первого порядка слагается, как мы видели, из сочетания объекта обязанности и объекта права, юридический объект второго порядка один и тот же и для обязанности, и для права… Юридическими объектами второго порядка являются: 1) вещи, 2) нематериальные блага, 3) действия людей"[18].

К необходимости специальной разработки проблематики предмета права пришел Рудольф Зом посвятивший этому вопросу весьма основательное исследование. Германский ученый справедливо видел в категории предмета одно из основополагающих понятий гражданского права и в определении сущности предмета исходил из неразрывной его связи с понятием распорядительной сделки, распоряжения (Verfügungsgeschäft). Последнее понимается как юридический акт, непосредственно изменяющий правовое положение (принадлежность, способ существования) предмета[19]. Ранее, отмечал Р. Зом, сделки подобного рода именовали "вещными сделками" (dingliche Rechtsgeschäfte), однако данный термин несколько узок, ибо распорядительные сделки могут иметь место и вне сферы вещных прав (таковыми являются, например, уступка требования, прощение долга)[20]. В целях отличия сделок распорядительных от сделок обязательственных (Verpflichtungsgeschäfte) предлагается именовать первые предметными сделками. Обязательственные сделки всегда изменяют правовое положение определенного лица, и никогда не меняют правового положения определенного предмета. В собственном, узком смысле слова распорядительные сделки (истинные распорядительные сделки) представляют собой "наделяющие" сделки (Zuwendungsgeschäfte), то есть действия, приводящие к одностороннему обогащению контрагента с изменением предметного правового режима. Такие сделки совершаются исключительно в интересах другой стороны. Акт распоряжения совершает теряющая сторона, вторая же сторона лишь приобретает. Для правового понятия о предмете, как полагал Р. Зом, определяющими являются распорядительные сделки в узком смысле. Понятие о предмете образует предпосылку распорядительно-конститутивных сделок и принудительного распоряжения, однако само это понятие определено сферой распорядительных сделок в узком смысле[21].

Представленная концепция весьма примечательна: она опирается на соображение о том, что свойства предмета (объекта) в правовом смысле в наиболее чистом виде выявляются только посредством "чистых" односторонних распоряжений, совершаемых исключительно к пользе другого лица, поскольку в действительности именно такие не только неэквивалентные, но и безвозмездные сделки самым очевидным образом изменяют правовое положение предмета. Только в таких сделках воля лица формируется свободно и "бескорыстно", не будучи обусловлена соображениями встречной эквивалентности. Кроме того, подобный подход чисто внешне исключает и постановку вопроса о возможности в гражданских отношениях, вытекающих из "чистых" распорядительных сделок, объектов первого порядка (по терминологии Ф. В. Тарановского), представляющих собой должное поведение обязанного лица (ввиду отсутствия такового). Следуя этим рассуждениям, мы приходим к парадоксальному выводу о том, что "эталонное" понимание предмета (объекта) в частном праве возможно лишь в связи с нетипичными для гражданского права безвозмездными распорядительными сделками, приводящими к изменению правового положения предмета. Это достаточно неожиданное заключение не может быть поколеблено тем обстоятельством, что сам Р. Зом признавал существование и более обширной категории распорядительно-конститутивных сделок. Эти последние и составляют преобладающую часть гражданского оборота, в котором в качестве предметов участвуют вещи (Sachen) и нетелесные предметы (unkörperliche Gegenstände), к каковым принадлежат права, основанием которых являются распорядительные сделки, а также отчуждаемые и передаваемые имущественные права. Только предметы, как полагал Р. Зом, образуют активную составную часть имущества. В этом качестве, как составляющие имущества, предметы могут являться объектами сделок, принудительного распоряжения, общей собственности, правопреемства и т.п.[22]

Следует заметить, что такое понимание предмета (объекта) является необычным для германской гражданско-правовой доктрины, ведущие представители которой при анализе понятия предмета исходили, как правило, из иных соображений, подчеркивая особые аспекты взаимосвязи между субъективным правом и его предметом. Так, профессор боннского университета Ю. Барон отмечал: "Право в субъективном смысле (так наз. ius agendi, Privatrecht, Berechtigung) - это господство, которым определенное лицо (или несколько лиц) обладают по отношению к определенному предмету в целях удовлетворения своих интересов… Все предметы права в субъективном смысле - это лица и вещи"[23]. Подчеркивая, что субъективные права обусловлены природой их предмета, Ю. Барон, вслед за римско-правовой традицией, также разделял вещи на телесные и нетелесные, однако, в отличие от Р. Зома, формировал понятие имущества не из предметов, а из вещей. Казалось бы, между приведенными взглядами этих видных немецких правоведов нет существенного различия, коль скоро каждый из них от понятия "предмет" через понятие "вещь" приходит к одному и тому же родовому архетипу: имуществу (Vermögen). Тем не менее, различие есть, и оно весьма существенно. По Ю. Барону, предмет в правовом смысле существует лишь постольку, поскольку им (предметом) могут быть удовлетворены интересы носителя субъективного права, тогда как для Р. Зома предмет как таковой возникает лишь вследствие безвозмездной распорядительной сделки, каковой со всей очевидностью может быть удовлетворен лишь чужой экономический интерес. Эта констатация нуждается в содержательном уточнении: о каких интересах идет речь? Только ли об имущественных, являющихся движущей силой гражданско-правового регулирования, или также и о некоторых интересах морального характера, защищаемых гражданским законодательством? Не вдаваясь в вечную дискуссию о соотношении права и морали, полагаем необходимым отметить лишь одно обстоятельство. Право (закон) не может не учитывать общераспространенных, общепринятых этических требований, которые в значительной части базируются на принятых человечеством религиозных догматах и при воплощении их в праве обычно приобретают значение принципов справедливости и соразмерности, - принципов, которые своеобразным образом реализуются в юридической материи различных отраслей права. Исследователи библейских истоков современного права отмечают, что приоритетом в ветхозаветном урегулировании имущественных отношений является не наказание, а восстановление справедливости. Возвращение владельцу собственности или ее эквивалента после незаконного отчуждения является основным содержанием предлагаемых решений. «Требование неукоснительного соблюдения справедливости в имущественных отношениях универсально и никоим образом не ставится в зависимость от прочих обстоятельств. Так, закон требует возвратить найденное не только брату, но и врагу: «Если найдешь вола врага твоего, или осла его заблудившегося, приведи его к нему (Исх. 23.4). В этом ветхозаветном законе уже отчетливо проступает евангельское требование любить и врага своего… Собственность защищена законом не только от злоумышленных поползновений на нее, но и от ненамеренных действий, приводящих к ее потере. Приведем ряд подобных законодательных норм: «Если кто раскроет яму, или если выкопает яму и не покроет ее, и упадет на нее вол, или осел, то хозяин ямы должен заплатить, отдать серебро хозяину их, а труп будет его. Если чей-нибудь вол забодает до смерти вола у соседа его, пусть продадут живого вола и разделят пополам цену его; также и убитого пусть разделят пополам; а если известно было, что вол бодлив был и вчера, и третьего дня, но хозяин его (быв извещен о сем) не стерег его, то должен он заплатить вола за вола, а убитый будет его (Исх. 21. 33 – 36)… «Если кто займет у ближнего своего скот, и он будет поврежден, или умрет, а хозяина его не было при нем, то должен заплатить; если же хозяин его был при нем, то не должен платить; если он был взят в наймы за деньги, то пусть и пойдет за ту цену» (Исх. 22. 14 – 15)»[24].

В частном праве эти религиозно-нравственные общечеловеческие принципы выражены наиболее отчетливо в началах эквивалентности и, следовательно, отступления от этого принципа влекут позитивные правовые последствия лишь в случаях, прямо предписанных (например, алиментарные обязанности в семейном праве) либо иным образом предусмотренных, допускаемых законом (например, дарение в праве гражданском). Правовой обязанности дарить, жертвовать что-либо, нарушая тем самым начала эквивалентности, не существует[25]. По отношению к предмету частно - правового регулирования такие ситуации образуют некоторую правовую периферию. Поэтому в качестве общего подхода к определению интересов носителей субъективных прав следует исходить из начал эквивалентности и в этом случае интерес лица не может (не должен) заключаться в одностороннем и безэквивалентном отчуждении имущества. Если исходить из того, что регулярным интересом субъекта являются сделки, приносящие убыль в его имуществе, то тем самым нарушаются все принципы и пропорции, заложенные еще в древнейших частно - правовых системах и многократно подтвержденные всей социальной практикой. Поэтому мы полагаем, что действительный правовой интерес носителя субъективного гражданского права не может состоять в совершении распорядительных сделок в "узком" смысле (по Р. Зому). Рассматривая вопрос о взаимодействии морали и права, можно отметить: не только старые этические постулаты влияют на формирование права, но и право служит источником формирования новой морали. В свое время Л. Гумплович очень точно заметил, что противоречие между моралью, предшествующей праву, и моралью, вновь создаваемой правом, только кажущееся: "Тем или иным путем люди ищут и находят известные формы мирного общественного сосуществования, подчиняются их необходимости и, признавая и принимая последнюю, создают новый обычай, новую мораль, первый толчок к которой дается правом. Как же относится к этой новой морали сложного общественного тела прежняя мораль ее отдельных элементов? Старая мораль социальных элементов необходимо должна подчиниться этой новой, ибо в то время как первая обеспечивала состояние простой группы, новая обеспечивала состояние группы все более сложной…" [26]. Новое частное право формирует и новую мораль "сложного общественного тела", мораль, которая если и не отвергает целиком, то и не рассматривает как норму социально-правового поведения односторонне-безвозмездное распоряжение имуществом. Такие сделки могут совершаться только в целях удовлетворения интересов морально-этического характера, лежащих вне сферы частно - правовых интересов, но именно эти "нетипичные" сделки самым типичным образом характеризуют предмет субъективного права с точки зрения изменения его правового состояния как важнейшего признака и условия гражданского оборота.

Из представленных точек зрения можно сделать вывод о том, что в науке не существует сколько-нибудь единой концепции объекта (предмета) права и правоотношения, в силу чего под объектом понимаются достаточно различные явления и образования - от фактов объективной действительности до явлений психического порядка. Однако следует заметить, что объектные реалии неизменно анализируются в теснейшей связи с осуществлением права через правоотношения, то есть в связи с динамикой правовой и социальной материи. Действительно, подлинная жизнь права состоит в его осуществлении, реализации. Означает ли это однако, что понятие объектов прав (гражданских, в частности), имеет смысл лишь пока в рамках конкретного правоотношения существует субъективное право (или субъективная обязанность)? Другими словами, никто не отрицает существования объекта субъективного права, хотя понятие это наполняется различным содержанием, но лишь немногие ученые ставили вопрос о том, существует ли объект права как правовая категория, имеющая собственные функции и несводимая к объекту субъективного права или к объекту правоотношения.

Понятие "объект" многозначно. Для целей исследования необходимо обсудить методологические начала, руководствуясь которыми можно выйти не на определение "объекта" вообще, а на объект именно правоотношения. В первом разделе настоящей главы мы попытались обосновать, что с точки зрения правогенеза принципиальное значение имеет понятие «объекта прав» как теоретической идеи, представляющей собой «невыводное знание» о категории, вмещающей в себя все абстракции, полученные на эмпирическом материале путем восхождения от внеправовых конкретных феноменов, являющихся действительными элементами рыночного обращения, к правовых абстракциям «вещей», «денег», «прав» и т.п. При таком подходе понятие «объекты прав» выступает в качестве основополагающей правовой категории, равнопорядковой категории «субъекта». Обе эти категории неразрывны в их сочетании и, строго говоря, совместно образуют тот фундамент, на котором и строится правовая система. Кроме того, необходимо подчеркнуть, что, по нашему мнению, требуется последовательное различение понятий объекта права, объектов прав и объектов правоотношений. В одной из ранних своих работ С. С. Алексеев предложил разграничивать объект права и объект правоотношения. Объектом права являются общественные отношения, а объектом правоотношения выступают блага (в гражданском праве – вещи, продукты духовного творчества, личные блага, результаты действий)[27]. По сути дела, на этом же настаивает и А.Б. Венгеров, полагающий, что объект права – это общественные отношения, которые регулируются системой норм, а объект правоотношения – это различные блага, которые стремятся получить управомоченные субъекты (состояния, которых они стремятся достичь, поведение, которого они ждут от обязанных субъектов и т.д.[28] Но если понятие «объект права» заменить более привычным, распространенным и, главное, равнозначным выражением «предмет правового регулирования», то проблема дифференциации объекта права и правоотношения перерастает в совершенно иное качество. Тогда вопрос будет состоять в том, имеют ли отношения предмета правового регулирования (до урегулирования их нормами права) свои собственные объекты, и если да, то каково их соотношение с объектами соответствующих правоотношений? Другими словами, объект права един и универсален – это общественные отношения, требующие правового регулирования, тогда как объекты прав и правоотношений множественны и эта их множественность в высокой степени обусловлена природой и разнообразием соответствующих внеюридических социальных и индивидуальных благ.

Проблема объекта правоотношения подвергалась плодотворному исследованию многими отечественными учеными как в советский, так и в современный период развития науки о праве (С. С. Алексеев, А.Б. Венгеров, Б. Л. Лазарев, С. Ф. Кечекьян, Ю. Г. Ткаченко, В. Н. Кудрявцев, О. С. Иоффе, Р. О. Халфина, Ю. К. Толстой и др.). Однако до настоящего времени все же нет убедительной концептуальной оценки понятия о нем, его места и функционального назначения в механизме правового регулирования. О спорности проблемы свидетельствует то обстоятельство, что под объектом правоотношения понимают общественные отношения, подлежащие регулированию[29], предметы материального и духовного мира[30], действия участников правоотношения и блага[31], поведение субъектов правоотношения[32], поведение обязанного лица[33]; допускаются и безобъектные правоотношения[34].

Ответ на вопрос о содержании и соотношении понятий «объекты прав» и «объекты правоотношений» не может быть получен без обращения к экономическому и юридическому аспектам понятия «благо». В экономической теории нового периода наиболее глубокий анализ сущности данного понятия предпринят виднейшим ученым Карлом Менгером (1840 – 1921), главой «австрийской экономической школы», который в 1871 г. опубликовал свой классический труд «Grundsätze der Volkswitrschaftslehre» (в русскоязычном издании 1992 г. озаглавлен как «Основания политической экономии»). Эта работа, как отмечают специалисты, радикально изменила представления о предмете и методе экономической науки и дала большинство понятий, которые являются сегодня исходными для экономической теории[35]. Смысловым центром теоретических положений Менгера (и австрийской школы в целом) является теория субъективной ценности, методологической основой которого выступает учение о благах вообще и об экономических (хозяйственных) благах в частности. Сопоставляя точки зрения мыслителей прошлого и современников, Менгер пришел к выводу о том, что те предметы, которые обладают способностью быть поставленными в причинную связь с удовлетворением человеческих потребностей, должны называться полезностями; поскольку же мы познаем эту причинную связь и в то же время обладаем властью действительно применить данные предметы к удовлетворению наших потребностей, мы называем их благами. Для того чтобы предмет стал благом, или, другими словами, для того чтобы он приобрел характер блага (Güterqualität), необходимо совпадение следующих четырех условий: 1) человеческой потребности; 2) свойств предмета, делающих его годным быть поставленным в причинную связь с удовлетворением этой потребности; 3) познания человеком этой причинной связи; 4) возможности распоряжаться предметом таким образом, чтобы действительно употреблять его для удовлетворения этой потребности. Предмет только тогда становится благом, когда совпадают эти четыре условия, но если отсутствует хотя бы одно из них, то предмет никогда не может стать благом. Если бы даже предмет уже обладал характером блага, то, как только отпало хотя бы одно из этих четырех условий, он утратил бы характер блага. Характер благ не есть нечто присущее благам, не есть их свойство, но представляется нам просто как отношение, в котором находятся некоторые предметы к человеку и с исчезновением которого они, разумеется, тотчас перестают быть благами. По Менгеру "благо" тогда и только тогда является благом, когда оно связано с удовлетворением человеческих потребностей: если исчезает потребность, то исчезает и благо. Это, так сказать, нормальные исходные предпосылки существования благ, среди которых лишь первую можно считать относительно независимой от правовых воздействий на этот пласт социального и индивидуального бытия, тогда как остальные с заметным возрастанием указывают на обусловленность их правом. Менгер описывает особую ситуацию, когда предметы, которые не могут быть поставлены ни в какую причинную связь с удовлетворением человеческих потребностей, признаются тем не менее людьми за блага. Такого рода явление наступает тогда, когда предметам ошибочно приписываются свойства, а вследствие этого и действия, им в действительности не присущие, или же ошибочно предполагаются потребности, которых на самом деле нет. В обоих случаях нашему суждению подлежат предметы, которые хотя и не в действительности, а лишь во мнении людей, но все же находятся в том именно отношении, которое создает характер благ. К предметам первого рода принадлежат большинство украшений, амулеты, большая часть лекарств, применяемых у народов, стоящих на низкой ступени культуры, даже еще в настоящее время, волшебные жезлы, любовные зелья и т. п.; все эти вещи в действительности не годны для удовлетворения тех человеческих потребностей, которым они предназначены служить. К предметам второго рода относятся лекарства от несуществующих в действительности болезней, утварь, статуи, постройки и т. д., служащие языческим народам для идолопоклонства, орудия пыток и т. п. Такие предметы, которым приписывается характер благ только благодаря воображаемым их свойствам или благодаря воображаемым потребностям людей, можно назвать воображаемыми благами [уже Аристотель (De anima III, 10) различает действительные и воображаемые блага в зависимости от того, проистекает ли потребность из разумного убеждения или неразумного]. Чем выше уровень культуры народа и чем глубже люди проникают в действительную сущность вещей и своей собственной природы, тем больше число истинных и тем меньше становится, как оно и понятно, число воображаемых благ, и немалым доказательством соотношения между истинным познанием, т. е. наукой, и благополучием людей служит то, что, как показывает опыт, у тех народов, которые наиболее бедны действительными благами, количество так называемых воображаемых благ наиболее велико. Будучи исключительно чутким наблюдателем современных ему экономических реалий, Менгер обнаруживает острую для своего времени и для современности проблему невещественных благ, которая не имеет своего окончательного решения и в нынешней юриспруденции. Эти блага, вслед за некоторыми представителями экономической науки, Менгер называет отношениями (Verhältnisse). Сюда принадлежат: фирмы, круг покупателей, монополии, права издания, патенты, вещно-промысловые права как права на промыслы, соединенные с владением недвижимостью, авторские права; некоторые писатели причисляют сюда отношения семьи, дружбы, любви, церковные и научные сообщества и т. д. Менгер полагал, что отнесение к благам некоторых из этих отношений не выдерживает строгой критики, но другая часть их - как, например, фирмы, монополии, права издания, круг покупателей и т. п. - действительно представляет собой блага, в пользу чего говорит то обстоятельство, что мы встречаем их в большом изобилии в обороте. Существование таких отношений как благ представляет собой нечто выходящее из ряда и беспристрастному зрителю кажется аномалией, однако Менгер полагал, что причина этого в действительности лежит несколько глубже, нежели в бессознательно проявляющихся и здесь реалистических чертах нашего времени, признающего вещами, а затем и благами лишь материи и силы (материальные блага и труд). Он считал, что всю совокупность благ должно скорее разделить на следующие две категории: с одной стороны, материальные блага (включая сюда и все силы природы, поскольку они являются благами) и, с другой стороны, полезные человеческие действия (в соответствующем случае бездействие), из которых наибольшую важность представляет труд. Это последнее указание Менгера крайне важно, поскольку в таком представлении благо становится центром системы полезностей, включающей в себя подсистемы материальных благ и полезных человеческих действий (бездействий). В дальнейшем изложении Менгер говорит о возможности субституции (взаимозаменяемости) материальных благ и действий, что, во-первых, отражает одно из главнейших проявлений существующей в действительности системности благ и, во-вторых, принципиально важно для правового регулирования объектов субъективных прав, которые равным образом системно организованы и способны к субституции[36]. Менгер дает подробное определение свойств полезных объектов, затем - благ, затем - редких или экономических благ, после чего рассматривает факторы, определяющие ценность благ, и излагает теорию субъективной ценности. От субъективной ценности благ Менгер переходит к цене и, наконец, подробно рассматривает вопросы о различных степенях продаваемости7 благ и о сущности денег. Теория предельной полезности позволила перенести центр тяжести экономического анализа с оценки издержек и затрат на определение конечных результатов. Производственные ресурсы и создаваемые блага получают свою оценку от значимости конечного продукта, а не от размеров затраченных усилий[37].

Теория Менгера является на данный момент важнейшим экономическим трудом, в котором систематически и комплексно рассмотрены практически все виды благ, охватываемых юридической категорией объектов гражданских прав; кроме того, она содержит классическое объяснение товарности (продаваемости) благ, что имеет первостепенное значение для целей настоящего исследования.

Если принять во внимание вышеуказанные методологические предпосылки, то ни базовая категория «объектов прав», ни реальные предметы материального и духовного мира (блага) не могут предстать объектом правоотношения, так как оказываются не только за пределами правового отношения, но и за пределами общественного отношения, подвергшегося регулированию. Они не способны обеспечить "реальную жизнь", динамику правоотношения; напротив, они могут превратить его в статичное, застывшее явление. Материальные и духовные блага - это определенный результат предметно-практической деятельности, по поводу которого складываются индивидуальные и социальные потребности, вызывающие к жизни регулируемые правом общественные отношения.

Но и эти общественные отношения нельзя рассматривать в качестве объекта правоотношения, понимаемого в узком и точном его смысле. Если не принимать во внимание все опосредующие звенья механизма правового регулирования, можно, выражаясь абстрактно, понимать под "объектом" фактические отношения. Однако адекватным данным отношениям понятием будет все же понятие предмета правового регулирования. Объект правоотношения, его субъекты и содержание состоят в органическом (статическом и динамическом) взаимодействии между собою. Поэтому дефиницию понятия объекта необходимо строить с учетом того, как и насколько определены другие элементы данной системы - правоотношения, в чем проявляются и каким образом организованы взаимоотношения между ними. И прежде всего необходимо разобраться в том, что представляет собой само правоотношение.

Правоотношение является одной из ступеней конкретизации понятия права. Оно возникает, активизируется всякий раз, когда требуется применить к общественному отношению нормы права. Вовсе не случайно в научной литературе преобладает суждение о правоотношении как об общественном отношении, урегулированном нормами права. "Правда, исторически, - отмечает С. Ф. Кечекьян, - право первоначально появляется как система правоотношений, как совокупность прав и обязанностей, в которых выражена норма права. Норма права первоначально не отделена от прав и обязанностей отдельных лиц, не закреплена в каком-либо отдельном акте государства"[38]. С развитием общества эмпирически конкретные правоотношения приобретают форму всеобщего, т.е. закона. Указанная закономерность подтверждается не только в континентальной правовой семье, но и в системе общего права, где прецедент исторически занимал и до настоящего времени занимает доминирующее положение в механизме правового регулирования[39], представая в качестве своеобразной общей меры поведения. Однако положение о том, что норма права в процессе регулирования конкретных общественных связей приобретает форму правоотношения, является слишком общей, не позволяющей выяснить всю глубину изменений в праве и в фактических отношениях, подвергшихся воздействию права.

При анализе логики и механизма регулирования общественных отношений место и роль правовых отношений учеными определяется по-разному.

Существует мнение, что правоотношение как средство регулирования общественных отношений следует объединить с нормой и включить в определение права. Признание за правоотношениями статуса самого права Имре Сабо обосновывает тем, что "…понятие права есть не что иное, как статическое выражение общих абстрактных динамических правоотношений"[40]. По нашему мнению, нормы права нельзя отождествлять с правоотношениями в общем объеме понятия "право" в связи с тем, что это разнопорядковые явления. В нормах права в конечном счете всегда закреплена воля государства-суверена, в ряде случаев в сочетании с волей других публичных образований. В правоотношении же всегда имеет место единство государственной (публичной) и индивидуальной воли. Если же право выражается через статические абстрактные правоотношения, последние необходимо интегрировать до уровня единого целого, что будет означать диалектическое "снятие" отдельных правоотношений и появление только системы правовых норм.

В науке известна идея о том, что правоотношение не тождественно норме права и не сливается с фактическим отношением, будучи связующим звеном между ними[41]. Достоинством данной точки зрения является то, что ее носитель - Ю. К. Толстой, во-первых, не объединяет нормы права с правоотношениями и, во-вторых, не отождествляет фактическое отношение с правовым. Однако, этот подход, на наш взгляд, грешит некоторой механистичностью, в силу чего обнаружить реальную взаимосвязь элементов довольно непросто.

В стремлении найти эту реальную взаимосвязь Р. О. Халфина высказала мысль о возможности включения реального поведения в определение понятия правоотношения: "Правоотношение в целом не может быть отнесено к области права. Отделение же правовой формы от реального содержания… не выражает реальных связей" [42]. В одной из более ранних своих работ Р. О. Халфина писала, что ценность понятия правоотношения заключается и в том, что оно обозначает конкретное, реальное общественное отношение, облеченное в форму права [43], из чего следует, что реальное (фактическое) и правовое отношения в конечном итоге совмещаются. Это в свою очередь создает трудно разрешимые проблемы в дальнейшем анализе правоотношения. Дело в том, что включение в правоотношение содержания фактического отношения размывает границы между явлениями правовыми и неправовыми, тогда как задача состоит, на наш взгяд, в ином: с одной стороны, требуется установить (выявить) все составные части механизма правового регулирования и определить их существенные признаки, с другой же стороны необходимо проследить взаимодействие этих частей между собой и регулируемым фактическим отношением.

На разрешение указанной проблемы направлена идея "раздвоения" правоотношения на "правоотношение - модель" и "правоотношение - отношение". "Правоотношение-модель" является средством регулирования поведения (индивидуальным регулятором), а "правоотношение-отношение" выступает результатом юридического регулирования, к которому стремится законодатель. Последнее не является чисто юридическим понятием, оно по своему содержанию предстает экономическим, политическим либо идеологическим общественным отношением, которое оформилось под регулирующим влиянием права [44]. В рамках представленной теории особый интерес вызывает понятие "правоотношения-модели". Оно перспективно в том плане, что позволяет искать правовые переходы от нормативной модели до фактического поведения и фактического отношения в целом, развивающегося в правовом поле. В то же время не вполне ясной выглядит конструкция "правоотношения-отношения". Если это правовое явление вмещает в себя одновременно и фактическое отношение, как оно взаимосвязано с "правоотношением-моделью"? Какой же юридический "довесок" оно имеет в условиях, когда его содержанием является не юридическое, а экономическое, политическое либо идеологическое отношение? На эти вопросы ответ пока не получен.

В последнее время в исследованиях, носящих отраслевой характер, предпринимаются попытки анализа правоотношения, вовсе лишающие данное явление с содержательной стороны правовых характеристик.

Гражданское правоотношение, как отмечал Н. Д. Егоров, являет собой диалектическое единство экономического содержания и правовой формы. Форма гражданского имущественного правоотношения (субъективные права и обязанности) находится в области правовой надстройки, а его содержание (взаимодействие участников) - в сфере экономического базиса. В отличие от имущественного как форма, так и содержание личного неимущественного правоотношения находятся вне экономического базиса. Поэтому личное неимущественное отношение целиком относится к надстроечным явлениям[45]. Полагаем, однако, что нельзя содержание правоотношения определять как фактическое взаимодействие его субъектов, поскольку оно относится к правовым явлениям. Кроме того, взаимодействие участников правоотношения есть не что иное, как реализация индивидуальной правовой модели (субъективные права и обязанности), которая и является его собственно юридическим содержанием[46]. При установлении взаимосвязи между нормой права, правоотношением и фактическим отношением следует, на наш взгляд, исходить из того, что правоотношение является не связующим звеном между нормой права и фактическим поведением, а тем результатом, который образуется вследствие взаимодействия между нормами и общественными отношениями. Результат этот не есть норма, не есть фактическое отношение, а лишь правовой вид (форма) общественного отношения, который оно приобретает при воздействии на него норм объективного права. Данное правовое отношение имеет свою юридическую форму и содержание, не тождественное содержанию фактического отношения. В правоотношении проявляет себя сплав государственной (социальной) и, как правило, индивидуальной воли, позволяющий предопределить развитие конкретного фактического отношения. Как справедливо отмечал В. М Горшенев, результат правового воздействия нельзя сводить только к установлению правоотношений. Правоотношение есть лишь форма, инструмент достижения юридического эффекта, но не сам такой эффект [47]. Таким образом, базовое понятие правоотношения может быть определено как правовой вид (форма) общественных отношений, участники которых наделаются правами и обязанностями при урегулировании указанных отношений нормами права. На этом уровне абстрагирования понятие правоотношения должно давать представление о том, что оно: а) не совпадает с исходным понятием объективного права, а является одной из ступеней его реализации; б) не совпадает с регулируемым фактическим отношением, так как последнее в правоотношении имеет вид нераскрытой правовой модели; в) предстает как результат воздействия норм объективного права на определенную сферу общественной жизни и как средство ее непосредственного нормирования и регулирования.

Наиболее общим является суждение о содержании правоотношения как совокупности прав и обязанностей его субъектов. Однако в зависимости от степени конкретности правоотношения, отраслевой его принадлежности, особенностей предмета правового регулирования исходная модель содержания правоотношения может приобретать разнообразный вид.

С. Ф. Кечекьян отмечал, что могут существовать обязанности ради самого правопорядка в целом или ради обеспечения законных интересов какой-либо группы субъектов права, чьи конкретные права по отношению к определенным лицам могут возникнуть в будущем. Таковыми являются некоторые конституционные обязанности, обязанности в уголовном праве, в административном праве и т.д. [48].

Более модифицированная модель содержания правоотношения представлена Ю.Г. Ткаченко, по мнению которой "правоотношение-модель" с точки зрения структуры есть совокупность прав и юридических обязанностей субъектов, состоящая из соединения права с обязанностью, права с правом, обязанности с обязанностью, а также сепаратных прав и сепаратных обязанностей [49]. В научной литературе предпринята попытка в структуру правоотношения ввести реальное поведение его участников в качестве материального содержания. Так, Р. О. Халфина утверждает, что конкретные акты поведения составляют содержание правоотношения [50].

Реальное поведение является, на наш взгляд, не структурным элементом (содержанием) правоотношения, а предметом (результатом) реализации прав и обязанностей. При дальнейшем анализе прав и обязанностей (права и обязанности) как содержания правоотношения основное внимание будет уделено не общему, а конкретному регулятивному правоотношению.

Также неоднозначно определяется в юридической науке и понятие субъективного права. О. С. Иоффе представил его как возможность требования управомоченным лицом от обязанных лиц определенных действий или воздержания от действий. Однако впоследствии он же признал недостаточность такого определения субъективного права [51]. Действительно, при таком подходе в содержание не включаются собственные действия управомоченного лица при реализации абсолютных и иных аналогичных им прав. Субъективное право, в понимании Ю. К. Толстого, есть предоставленная законом управомоченному лицу возможность определенного поведения, а также возможность требования соответствующего поведения от другого лица с использованием в необходимых случаях мер государственного принуждения[52]. Две вышеприведенные возможности в содержании субъективного права С. Н. Братусь интегрировал в единое целое и представил это право как меру возможного поведения управомоченного лица [53].

При выяснении существа субъективного права нередко не учитывается признак "меры" поведения управомоченного лица. Так, С. Ф. Кечекьян сущность субъективного права определял через гарантированную возможность совершать определенные действия[54], не соизмеряя эту возможность с каким-либо установленным масштабом.

Определение субъективного права должно содержать признаки, дающие качественную его полноту, что обеспечивается, с одной стороны, известной его конкретизацией, а с другой, - определенной степенью его абстрактности. В этом плане указание только на возможность совершать определенные действия управомоченному лицу затрудняет понимание "объема" субъективного права и границ его движения. Недостаточным является также указание на меру возможного поведения. Мера есть продукт взаимодействия количества и качества. Мера, как указывал Гегель, представляет собой определенное количество, с которым связано некое качество; мера есть единство качества и количества[55]. Но очевидно, что механизм взаимодействия количества и качества, воплощенный в "мере", является недостаточным для определения субъективного права. Последнее, как представляется, должно содержать указание и на вид (собственные характеристики) самого поведения. То есть, вначале следует выяснить, какое поведение (какие действия) предстоит совершить управомоченному лицу, и лишь вслед за этим можно вести речь и о мере такого поведения как результате сопряжения количества с качеством.

Таким образом, субъективное право раскрывается через вид и меру возможного поведения управомоченного лица. Соответственно, субъективная обязанность есть вид и мера должного поведения, которому следует обязанное лицо.

Понимание правовой природы вида и меры возможного и должного поведения во многом способствует, в свою очередь, уяснению механизма осуществления, реализации, воплощения в конкретном поведении лиц их субъективных прав и обязанностей. Вид и мера поведения являются своеобразными правовыми моделями, которым лицо следует (или же не следует) при осуществлении субъективного права или исполнении субъективной обязанности. Наиболее сложной и менее всего разработанной является проблема соотношения этой меры поведения, самого конкретного поведения управомоченного (обязанного) лица, и тех отношений, которые регулируются приведенной правовой моделью. Традиционным является представление о том, что регулируемые отношения предшествуют конкретной модели поведения и остаются по сути таковыми и после их урегулирования несмотря на придание действиям участников четкости, организованности, формализованности. Более того, высказано мнение, "… что не существует правовых, в собственном смысле, отношений, а лишь правовой способ регулирования общественных отношений"[56]. С такой позицией согласиться нельзя.

Конкретные правоотношения до их осуществления - это модель поведения, а не само поведение. Фактическое поведение пока еще отсутствует. "Свернутыми" в этой правовой модели оказываются и регулируемые отношения. И кроме такой модели (юридической связи субъектов) на данном этапе регулирования отношений практически ничего нет.

Как справедливо отмечает С. С. Алексеев, на определенном этапе развития правоотношения могут реально существовать в виде "чистых" правовых связей[57]. Это своего рода правовой код, которому следуют субъекты правоотношений. В нем в генетическом виде опосредованно содержатся регулируемые отношения и будущее фактическое поведение его участников. При реализации правовой модели появляются фактические действия, в которых и осуществляется, "угасает" данная модель, а с ней - и урегулированные отношения. Между правом и регулируемыми отношениями складывается диалектическая взаимосвязь. В исходной основе регулируемые отношения предопределяют правовые модели, а последние в свою очередь посредством своей реализации "реконструируют" эти отношения в соответствии с поставленной перед ними правовой целью. Этим ни в коей мере не подрывается тезис о первичности материальных условий жизни общества (базиса) по отношению к надстройке, в которую входят и государство, и право. Связи между приведенными категориями имеет не абсолютный, а относительный характер. Ибо то, что в развитых обществах предстает элементом надстройки, в доклассовых обществах может, как отмечает П. Востриков, составлять его базис (ритуал, кровно-родственные связи и т.д.). Да и в развитых обществах государство на протяжении целых исторических эпох не просто активно влияет на базис, но и по существу - формирует его, выступая как цементирующая сила общества не наряду, а вместо экономики [58].

Реализация индивидуальной модели поведения означает осуществление самого субъективного права в конкретном поведении. Оно может выразиться в собственных юридически значимых активных действиях управомоченного лица или в требованиях, обращенных к обязанному лицу (регулятивные правоотношения), а также в требованиях принудительной защиты нарушенных прав (охранительные правоотношения).

Вопрос о соотношении правовой модели поведения и фактического поведения выводит нас на проблему пределов осуществления субъективного права. По мнению О. С. Иоффе, пределы осуществления права сводятся к вопросу осуществления его в соответствии с назначением [59]. С. Н. Братусь пределы осуществления права определял его содержанием и социальным назначением [60].

В. П. Грибанов, анализируя данную проблему применительно к гражданскому праву, пришел к тому выводу, что пределы осуществления права зависят от дееспособности субъектов, определенных временных границ, назначения права, способов осуществления права, средств принудительного осуществления или защиты права. При этом он подчеркивает, что "понятие пределов осуществления права значительно шире понятия осуществления права в противоречии с его назначением и не может быть сведено к последнему" [61].

В действующем гражданском законодательстве пределы осуществления субъективных прав сведены главным образом к недопустимости злоупотребления ими (ст. 10 ГК РФ). Само злоупотребление правом, как отмечал В. П. Грибанов, есть особый тип правонарушения, совершаемого управомоченным лицом при осуществлении права, связанный с использованием недозволенных конкретных форм в рамках дозволенного ему законом общего типа поведения [62]. Полагаем все же, что осуществление права лежит в несколько иной плоскости, да и злоупотребление правом вряд ли имеет место в рамках возможного общего типа поведения.

Общие границы осуществления права установлены законодательством и соответствующей закону конкретной моделью поведения управомоченного (обязанного) лица. Эти общие границы в той или иной отрасли права могут лишь уточняться. К примеру, в Конституции РФ закреплено положение о том, что права и свободы человека и гражданина могут быть ограничены федеральным законом только в той мере, в какой это необходимо в целях защиты конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства (п. 3 ст. 55). Этот же ограничитель осуществлению прав установлен и в ГК РФ (п. 2 ст. 1).

Злоупотребление правом означает выход за его пределы. Это и происходит при реализации модели поведения в фактическом поведении субъектов правоотношений. Действия субъекта-нарушителя никак не могут происходить в границах дозволенного типа поведения. Злоупотребление, в принципе, всегда имеет место за пределами дозволенного, следовательно, есть правонарушение (деликт, проступок, преступление). Так, очевидным злоупотреблением правом являются, например, неправомерные действия при банкротстве, признаваемые преступлением (ст. 195 УК РФ): сокрытие имущества или имущественных обязательств, сведений об имуществе, о его размере, местонахождении либо иной информации об имуществе, передача имущества в иное владение, отчуждение или уничтожение имущества, а равно сокрытие, уничтожение, фальсификация бухгалтерских и иных учетных документов, отражающих экономическую деятельность, если эти действия совершены руководителем или собственником организации - должника либо индивидуальным предпринимателем при банкротстве или в предвидении банкротства и причинили крупный ущерб; неправомерное удовлетворение имущественных требований отдельных кредиторов руководителем или собственником организации - должника либо индивидуальным предпринимателем, знающим о своей фактической несостоятельности (банкротстве), заведомо в ущерб другим кредиторам, а равно принятие такого удовлетворения кредитором, знающим об отданном ему предпочтении несостоятельным должником в ущерб другим кредиторам, если эти действия причинили крупный ущерб.

Уголовный закон поставил квалификацию подобных злоупотреблений в качестве преступлений во взаимосвязь с крупным ущербом (критерии которого, кстати, выглядят достаточно неопределенными). Означает ли это, что те же самые действия (с объективной и субъективной стороны), не приведшие к образованию крупного ущерба, утрачивают свойства правонарушения, выхода за рамки дозволенного, злоупотребления правом? Иначе говоря, можно ли говорить о том, что те же самые лица действуют в рамках дозволенного типа поведения и не злоупотребляют правом, когда и поскольку причиненный такими действиями ущерб не достиг некоей весьма условной и подвижной величины? Полагаем, что даже постановка вопроса в такой плоскости была бы весьма далека от права.

По всей видимости, в данном случае все же следует говорить именно о правонарушении, влекущем не тот правовой эффект, на который ориентирована модель, а иные (неблагоприятные) последствия, на которые только и должно рассчитывать лицо, злоупотребившее правом. Возникают, правда, два взаимосвязанных вопроса: что же в данной ситуации следует считать моделью дозволенного поведения и каковы могут быть реальные правовые последствия отклонения от модели?

Не покидая принятой нами для анализа предметной области (банкротство), отметим, что модель эта (в минимальном своем воплощении) должна предполагать такое поведение (бездействие) указанных в законе лиц, которые, во-первых, не нарушают уголовно-правового запрета (т.е. не скрывают имущества или его местонахождения, не уничтожают документов и т.п.), а во-вторых, совершают именно те действия, которые предписаны специальным законом. Так, например, в соответствии со ст. 8 Закона "О несостоятельности (банкротстве) предприятий" руководитель должника или индивидуальный предприниматель обязан обратиться с заявлением должника в арбитражный суд в случаях: когда удовлетворение требований одного кредитора или нескольких кредиторов приводит к невозможности исполнения денежных обязательств должника в полном объеме перед другими кредиторами; когда органом должника, уполномоченным в соответствии с учредительными документами должника на принятие решения о ликвидации должника, принято решение об обращении в арбитражный суд с заявлением должника; когда органом, уполномоченным собственником имущества должника - унитарного предприятия, принято решение об обращении в арбитражный суд с заявлением должника. Любое отклонение реального поведения от данной "минимальной модели" следует, на наш взгляд, рассматривать в качестве злоупотребления правом, даже если таким поведением и не причинен ущерб, оцениваемый как крупный.

Что же касается вопроса о правовых последствиях такого "некрупного" правонарушения, то они представляют собой возникновение деликтного обязательства (если, конечно, налицо главнейшее условие деликтной ответственности - имущественный вред) лица, злоупотребившего правом перед потерпевшим. В том же Законе о банкротстве (ст. 9) установлена субсидиарная ответственность руководителя должника, членов ликвидационной комиссии (ликвидатора) по обязательствам должника перед кредиторами, возникшим после истечения срока, установленного для подачи заявления в арбитражный суд, если такое заявление не будет подано. Оценка таковой ответственности указанных в законе лиц как внедоговорной ни в коей мере не страдает от того, что данная ответственность выступает в качестве субсидиарной по отношению к основной ответственности самого должника, которая по общему правилу базируется на договоре. Еще более явственно внедоговорный характер ответственности лиц, злоупотребивших правом (руководителя, собственника организации, индивидуального предпринимателя) прослеживается в случае нарушения уголовно-правового запрета на совершение определенных действий при банкротстве или в предвидении банкротства (ст. 195 УК РФ).

Попытка определить объект правоотношения через действия, поведение его субъектов делает неразрешимой проблему соотношения между содержанием фактического отношения и правоотношения. Кроме того, поведение и действие есть результат влияния регулирующей "энергии" права и уже поэтому не может предстать объектом правоотношения. Допущение же возможности существования безобъектных правоотношений исключает всякую возможность познания механизма правового регулирования общественных отношений. Представляет интерес суждение О. С. Иоффе об объекте правоотношения, в соответствии с которым объект дифференцируется на юридический и волевой. Действия обязанного лица признаются юридическим объектом, а воля субъектов есть объект воздействия со стороны норм объективного права[63].

Выявление воли субъектов и обособление ее от их действий - плодотворный шаг в поиске объекта правоотношения. Однако вызывает некоторое сомнение, что воля в данной концепции взята абстрактно и выведена на прямое взаимодействие с нормами объективного права. Утверждение о том, что только нормы права воздействуют на волю участников правоотношения (вследствие чего сводится на нет трансформирующая роль юридических фактов), лишает внутренней правовой силы и делает социально безразличным само правоотношение. Представляется, что более точен в этом плане Л. И. Спиридонов, который говорит о воздействии самого правоотношения на его юридический объект и наряду с этим утверждает о существовании и материальных объектов правоотношений, то есть конкретных вещественных и социальных благ: «Если на юридический объект правоотношение воздействует непосредственно, то на материальный – только через поведение его субъектов. Поэтому именно это последнее было бы правильнее называть предметом правоотношения… Неразличение предмета и объекта неминуемо привело бы к тому, что самые разные правоотношения обладали бы одним объектом»[64].

Обсуждаемый вопрос заставляет напомнить о давней дискуссии, возникшей по казалось бы вполне частному поводу. В своей работе «Критика понятия залогового права» (1873) Адольф Экснер, обсуждая проблему возможности залога сервитутов и иных прав, достаточно скептично высказался насчет точки зрения Виндшейда, согласно которой право другого лица, бестелесная вещь, может быть предметом права в такой же мере, как может быть предметом (объектом) права и принадлежащая другому лицу телесная вещь. По мнению Экснера, «возможность осуществления нашей воли в отношении объекта мы называем властью и поэтому под субъективным правом мы понимаем конкретную властную волю, оснащенную санкцией и, следовательно, находящуюся под защитой правопорядка. Она представляет собой отношение между наделенным властью субъектом и объектом, причем отношение идеальное, духовную связь, соединяющую на обеих своих сторонах телесные сущности, поскольку любая власть есть идеальное отношение между лицом, обладающим властью и ее (власти) предметом. Только «проявление» власти дает ощутимые изменения во внешнем мире»[65]. Такую идеальную связь Экснер называл juris vinculum и полагал, что она в указанном общем смысле и представляет собой любое правовое отношение. Эта позиция была (и не без оснований) интерпретирована Г. Хартманом как стремление Экснера доказать, что при проявлении своей власти во внешнем мире субъекты встречают в качестве возможных адресатов (объектов) своей воли только вещи и других людей. Лишь эти изолированные объекты, наблюдаемые в действительности, осязаемо доступны нашему господству. Права же представляют собой только мыслительные образования, физически недоступные, не требующие господства над собой и не допускающие такового господства. Если довести логику рассуждений Экснера до завершающей точки, то получается, что то идеальное отношение, которое именуется правом, не может быть отделено от находящихся на разных его сторонах материальных сущностей и не может быть объективировано в качестве главенствующего предмета. Критически относясь к представленной концепции, Хартман отмечал, что область действительно осязаемых взаимодействий с предметным миром, помимо так называемых вещей, представлена не людьми как субъектами, а всего лишь человеческими телами, которые при подобном натуралистическом подходе должны быть уподоблены вещам. «Однако в идеальном мире права происходят своеобразные столкновения воли с волей, одной нематериальной силы с другой нематериальной силой. В идеальном мире права мы наблюдаем, как в разнообразнейших формах и с разнообразнейшей интенсивностью одна воля борется с другой, одна воля подчиняет себе другую волю и видим, насколько эта подчиненная воля несовместна с телами внешнего мира»[66].

Указанные точки зрения находятся друг по отношению к другу в состоянии крайнего теоретического антагонизма и на первый взгляд они не содержат в себе никаких предпосылок для их сближения. Тем не менее, ближайшее их рассмотрение показывает, что оба автора по-разному говорят о ситуациях хотя и близких друг к другу, но все же не вполне совпадающих.

Действительно, натуралистические представления о взаимодействии воли управомоченного лица непосредственно с материальными сущностями (вещами и обязанными субъектами) вряд ли способно продвинуть нас в выяснении природы объекта правоотношения, поскольку правоотношение есть общественное отношение не между «физическими телесными субстанциями», а между лицами, субъектами как носителями воли. И в этой связи следует признать правоту Г. Хартмана, который полагал, что идеальная жизнь права как раз и состоит в этих волевых взаимодействиях участников отношений. Соответственно juris vinculum Экснера не может пониматься при этом как универсальная форма любой идеальной правовой связи, ибо сама по себе идеальная связь немыслима без существования минимально двух взаимодействующих субъектов, наделенных сознанием и волей. Такая связь и будет тем, что принято называть правовым отношением. Но в то же время нельзя, видимо, оставить без внимания и замечание Экснера об идеальной связи между субъектом и материальной вещью как объектом власти. Конечно, в такой связи нет ничего идеального, поскольку материальные объекты (кроме самих людей, разумеется), не обладают психической субстанциальностью и вследствие этого ни в какие идеальные связи вступать не могут. В такой ситуации вообще нет резона говорить о правовом отношении. Но означает ли отсутствие идеальной связи между лицом и вещью отсутствие какой бы то ни было социально значимой связи вообще? Значит ли это, что если между субъектом и объектом не может возникнуть правовое отношение, то и никакое иное отношение между ними невозможно? Для ответа на эти вопросы нужно принять во внимание ряд следующих соображений.

При поиске объекта правоотношения важно учитывать не только то, что такой объект должен прямо и непосредственно реагировать на субъективное право, но и то, как он реагирует. Поведение носителей субъективных прав и обязанностей охватывает два разных, хотя и взаимосвязанных вида деятельности: предметно-практическую и умственную. Первая имеет дело с реальными предметами, вторая опирается на их психические модели [67].

Деятельность человека с реальными предметами представляет собой результат опредмечивания его сознания и воли, поэтому право может воздействовать на поведение, деятельность не прямо, а косвенно, опосредованно, то есть через сознание и волю. Оно, таким образом, воздействует на то, что определяет поведение, а не на то, что само является определяемым. Практическая деятельность, целенаправленно осуществляемая под воздействием права на сознание субъекта, представляет собой не что иное, как процесс регулирования фактического отношения. Между фактической деятельностью и правом нет прямых контактов, точек непосредственного соприкосновения. Контакт имеет место лишь опосредованный, через сознание обязанного лица, которое и является единственным объектом правоотношения.

Сознание как функция человеческого мозга не только отображает объективную действительность, но и направлено на изменение, преобразование этой действительности. Такая характеристика человеческого сознания лишь с внешней, деятельностной его стороны является неполной. Человек, прежде чем преобразовывать окружающий мир, вначале трансформирует его посредством ощущения, восприятия, представления, мышления, внимания, воли, то есть "в уме", идеально. При выработке идеальной модели реального поведения подлежат учету также требования права и выработанные на этой основе вид и мера возможного (должного) поведения, составляющие содержание правоотношения. Поэтому правы те ученые, которые полагают, что активность сознания нельзя рассматривать лишь в плане ее внешнего проявления в деятельности, как это делает бихевиористская психология. Активность сознания выражается как в форме внутреннего напряжения сознания (сила мысли, чувств и воли), так и в форме внешнего ее проявления (деятельности)[68].

Очевидно, что при таком понимании объекта и содержания правоотношения не находится места неурегулированным фактическим отношениям. Последние присутствуют в преобразованном правом виде, лишь в качестве идеальной модели. Вид и мера возможного (должного) поведения субъектов правоотношений являются по сути их правовыми оковами. До того, как субъекты совершат фактические действия, вид и мера возможного поведения управомоченного лица доводятся до сознания обязанного лица и учитываются последним (в уме, идеально) при выработке плана собственного поведения. После того, как обязанное лицо опредмечивает свой план в фактическом поведении, последним реализуется одновременно и содержание правоотношения как вид и мера поведения должника, в результате чего достигается правовой эффект, являющийся конечной целью кредитора. Таким образом, по мере развертывания фактического отношения, находящегося под правовым воздействием, "угасает", "сворачивается" индивидуальная модель поведения (вид и мера).

Приведенный анализ показывает, что объект правоотношения не относится к правовым явлениям, будучи лишь передаточным звеном, непосредственным проводником правовой "энергии", упорядочивающей фактическое отношение. По этой причине объект правоотношения не может быть отнесен к элементам последнего: он есть элемент механизма регулирования общественного отношения, но не часть данного отношения. Такое понимание позволяет приблизиться к уяснению роли и значения объекта правоотношения в механизме правового регулирования.

Рассматривая волю и сознание обязанного лица в качестве действительного объекта правоотношения, мы с неизбежностью выходим на проблему тождества субъекта и объекта. Действительно, если воля и сознание являются функциями психики индивида (субъекта), не означает ли вышеприведенный подход совпадения объекта с субъектом, поглощения первого последним? Вопрос это далеко не праздный, поскольку в теории гражданского права существует и на самом авторитетном уровне отстаивается точка зрения, согласно которой такое совпадение не только может, но и должно иметь место как регулярное явление. Например, в качестве содержательной взаимосвязи прав и обязанностей, соответствующей конкретному жизненному отношению, рассматривал правовое отношение О. Гирке. Он отмечал, что действительность дает бесконечное множество конкретных правовых отношений, каждое из которых индивидуально. Когда из суммы родственных правовых отношений выводится типичное, образуется понятие абстрактного правового отношения, отражением которого в объективном праве следует считать понятие правового института. Раскрывая понятие субъективного права, О. Гирке подчеркивал его обязательную структурированность, то есть необходимость для него субъекта и объекта. Для наличности права требуется субъект, о котором можно утверждать, что ему присуще выражение воли; предположение о бессубъектных правах содержит в себе самом внутреннее противоречие. Субъектом права может быть лишь индивид, признаваемый в данной правовой системе носителем свободной воли. Коль скоро такому субъекту «приписывается» право, то с ним же (субъектом) соединяется и предикат, который может быть сколь угодно многообразен, но всегда сводится в конечном счете к властвованию. Это может быть любое властвование, которое выступает в качестве основания господства в сфере внешней свободы. Но, с другой стороны, «такое властвование с необходимостью требует наличия объекта, который бы отличался от властвующего субъекта и вначале не может быть ни чем иным, кроме как поставленной под господство свободной волей. Объектом права в этом смысле может быть лишь индивид, признаваемый в данной правовой системе носителем свободной воли, следовательно, индивид, способный выступать в качестве субъекта права. В тот момент, когда он как объект подлежит стороннему правомочию, он выступает одновременно и как субъект соответствующей обязанности»[69].

Полагаем, однако, что такого совпадения, отождествления субъекта с объектом в реальности не происходит по следующим причинам.

Как известно, субъекты правоотношений (они же, как правило, и субъекты гражданских прав) достаточно разнообразны и разнотипны: граждане (физические лица), организации, государство и иные публично-правовые образования и другие лица. Их участие в правоотношениях предопределено правовыми возможностями, установленными законом. Обычно эта возможность закрепляется в законодательстве посредством норм о правоспособности, дееспособности и компетенции и раскрывается в научной литературе через систему понятий "правового статуса", "правосубъектности", "правового модуса", "сделкоспособности", "деликтоспособности" и т.п., находящихся в определенной взаимосвязи между собой. Одни из них признаются отраслевыми понятиями, другим же придается более высокий статус общеправовых категорий. В специальной литературе взаимосвязи этих понятий и категорий представляются по-разному.

Так, А. В. Мицкевич считает, что содержание правосубъектности или правового статуса гражданина либо организации составляет совокупность общих прав и обязанностей (правоспособность), а также определенных по содержанию прав и обязанностей, непосредственно вытекающих из действующих законов [70]. Правосубъектность, как отмечает Г.В. Мальцев, предполагает наличие у субъекта права совокупности субъективных прав и обязанностей (правовой статус) и способности осуществлять их при определенных обстоятельствах (правоспособность) [71].

Отождествление правосубъектности с правовым статусом затрудняет, на наш взгляд, поиск исходной общеправовой категории, с которой, собственно, начинается процесс реализации прав и обязанностей. Нельзя, по всей видимости, исключать из правового статуса и совокупность общих прав и обязанностей (правоспособность).

С. Н. Братусь прямо отождествлял понятия правосубъектности и правоспособности [72], вследствие чего отраслевое (гражданско-правовое) понятие правоспособности "подтягивалось" до статуса "правосубъектности" как общеправовой категории. Конечно, правоспособность по существу, исходя из положения и роли соответствующих норм, является одним из базовых (категориальных) понятий прежде всего права гражданского. Через него на отраслевом уровне реализуется универсальная общеправовая категория правосубъектности.

Право- и дееспособность, - указывает А. В. Мицкевич, - не могут выражать всего богатства содержания правосубъектности ни гражданина, ни в особенности органов государства [73]. Правосубъектность является самым абстрактным, а потому и самым глубоким понятием, которым закрепляется исходное правовое положение субъекта права. Им опосредуется лишь сущностная сторона данного явления, что и позволяет утверждать лишь одно: физическое лицо, организация, государство или иное публично-правовое образование признаются по действующими законодательству субъектами права. Следовательно, правосубъектность - это законодательно закрепленная возможность признаваться и являться субъектом права.

Анализируя данную проблему, С. С. Алексеев пришел к выводу о том, что общая правосубъектность означает способность лица быть субъектом права вообще в рамках данной политической и правовой системы. В то же время, при выявлении природы правового статуса субъектов С. С. Алексеев отказал категории "правосубъектности" в признаке всеобщности. Всеобщим понятием стал таким образом "правовой статус", в который включены правосубъектность и иные общие права и обязанности [74].

Правовой статус - первая ступень конкретизации правосубъектности. В нем дается примерный набор уже закрепленных в законе основных, в том числе и конституционных, прав и обязанностей, а также прав - возможностей по приобретению конкретных прав и обязанностей. Правовой статус Р. П. Манакова представила в качестве подвижного динамичного явления, состоящего из трех уровней: общего правового статуса, специального правового статуса (модуса), индивидуального правового статуса. В понятие "правовой модус" включены специальная правоспособность и специфические субъективные права и обязанности в их органическом единстве [75].

Приведенную конструкцию правового модуса в целом следует признать плодотворной. Однако на отраслевом уровне она не всегда находит адекватные воплощения. Если правовой модус рассматривать в качестве общеправового понятия, тогда оно (это понятие) будет являться ступенью конкретизации общего правового статуса. Если же понятие правового модуса использовать применительно к уровню отраслевому, тогда его следует рассматривать как средство конкретизации отраслевого уже понятия, которым определяется исходное правовое положение субъекта права. В гражданском праве таким исходным понятием является правоспособность. Очевидно, модусом ее можно считать специальную правоспособность отдельных коммерческих и всех некоммерческих организаций. Второй же элемент правового модуса - наличные специфические права и обязанности, - у Р. П. Манаковой отсутствует. Компетенция, как и правоспособность, обнаруживает себя именно на отраслевом уровне. В ряде случаев они в известном сочетании определяют правосубъектность организаций как юридических лиц. В классическом виде компетенция есть способ реализации правосубъектности в тех отраслях права, где отношения регулируются методами предписания, власти и подчинения, приобретают в результате такого урегулирования субординированный вид.

Граждане, лица без гражданства, иностранные граждане признаются по российскому законодательству субъектами целого ряда отраслей права. Их правосубъектность предполагает наличие правоспособности и дееспособности (наряду с общими правами и обязанностями).

Взаимосвязь между правоспособностью и дееспособностью неоднозначна. В одних правовых отраслях граждане признаются субъектами права при наличии правоспособности и дееспособности одновременно (трудовое, например, право). В других - правосубъектность граждан признается уже при наличии одной лишь правоспособности, возникающей, как известно, с момента рождения (ст. ст. 17, 18 ГК РФ). К примеру, стороной договора купли-продажи имущества, заключенного законным представителем недееспособного лица, является сам недееспособный. Но, тем не менее, остается неясным, какую нагрузку несет дееспособность в определении правосубъектности граждан, в особенности, когда за граждан действуют их представители (как законные, так и добровольные).

По этому поводу были высказаны самые разные точки зрения. Так, например, С. Ф. Кечекьян рассматривал дееспособность в качестве видового понятия правоспособности [76], что представляется ошибочным. Ведь подобный подход требует наличия и иных форм движения правоспособности, тогда как их-то в действующем законодательстве обнаружить нельзя. Способность же гражданина самостоятельно своими действиями приобретать и осуществлять права, создавать и исполнять обязанности либо возложение этой способности на представителя следует рассматривать уже в качестве непосредственных форм движения уже не правоспособности, а именно дееспособности.

Конечно, возможно "расщепление" право-дееспособности, при котором представляемое недееспособное лицо правоспособно, а дееспособностью, восполняющей отсутствующую или недостающую дееспособность представляемого лица (наряду с собственной правоспособностью) обладает другое лицо (представитель). При этом возникает некоторое противоречие. С одной стороны, законодатель признает лиц, обладающих только правоспособностью, субъектами права, а с другой - без дееспособности представителей правоспособность недееспособного лица являет собой "мертвую" конструкцию. Вот почему, как отмечает О. С. Иоффе, существует строжайшее законодательное предписание по назначению недееспособным и частично дееспособным опекунов и попечителей [77].

Таким образом законодатель, признавая недееспособных лиц субъектами права, предполагает восполнение их дееспособности посредством законных представителей. И в этом плане затруднительно согласиться с мнением О.С. Иоффе, согласно которому полномочия представителя есть юридический факт, посредством которого устанавливаются границы присоединения к правоспособности представляемого дееспособности представителя [78]. Полномочия - это своеобразное право на осуществление правоспособности представляемого недееспособного лица. В идеале и в итоге субъект должен обладать праводееспособностью как слитным качеством, представляющим собой синтез правоспособности и дееспособности. Но в одних случаях правоспособность и дееспособность принадлежат данному субъекту как таковому, в других случаях отсутствующая или частичная дееспособность восполняется. И действительно: раз дееспособный представитель выступает от имени недееспособного представляемого, его (представителя) дееспособность есть восполненная дееспособность самого представляемого лица как субъекта правоотношений.

Правоспособность соотносится с дееспособностью как общее и частное. Дееспособность следует рассматривать, на наш взгляд, в качестве одной из ступеней, стадий (но не форм!) реализации правоспособности. Полное либо частичное отсутствие или ограничение дееспособности у конкретного лица указывает лишь на то, в каком объеме эта "дефектная" дееспособность должна быть восполнена за счет ресурса полной дееспособности представителя данного лица. При этом необходимо отметить, что в некоторых случаях дееспособность имеет иррегулярный характер, то есть ее наличие либо отсутствие обусловлено видом заключаемых сделок, а не возрастом или психическим состоянием лица. Так, в соответствии с п. 2 ст. 28 ГК РФ, малолетним в возрасте от 6 до 14 лет предоставлено право самостоятельно совершать: мелкие бытовые сделки; сделки, направленные на безвозмездное получение выгоды, не требующие нотариального удостоверения либо государственной регистрации; сделки по распоряжению средствами, предоставленными законным представителем или с согласия последнего третьим лицом для определенной цели или для свободного распоряжения. Во всех указанных случаях малолетний рассматривается как частично дееспособное лицо, дееспособность его законного представителя имеет резервный характер и "включается" ситуативно.

Мы с определенными оговорками солидарны с учеными, полагающими, что правосубъектность с ее исходными содержательными элементами реализуется в общерегулятивных правоотношениях. Эти правоотношения, как отмечает Н. И. Матузов, нередко именуются абсолютными, статутными, базовыми, исходными, первичными. Они возникают на основе норм Конституции и других актов этого уровня; носят общий характер; являются постоянными; опосредуют наиболее важные отношения; выражают общее положение субъекта; являются предпосылками возникновения и функционирования конкретных правоотношений [79]. В то же время требует осмысления неизбежно возникающая при этом оппозиция общерегулятивного и конкретного правоотношений. Если конкретное правоотношение потому и конкретно, что участники его строго персонифицированы, а их права и обязанности индивидуализированы по содержанию и объему, то в общерегулятивных отношениях такой конкретики не может быть по определению. И тогда возникает вопрос: какая же степень неконкретности возможна и допустима в общерегулятивном правоотношении, чтобы оно не утратило свойств правового отношения, чтобы оно не переросло в качественно иное явление – политико-правовую связь всего населения страны и каждого лица с государством и его органами? Ответа на этот вопрос в рамках концепции общерегулятивных правоотношений нет. Поэтому, на наш взгляд, соответствующие правовые феномены было бы правильнее считать не правовыми отношениями в строгом смысле слова, а общерегулятивными юридическими связями. По этому поводу Л. С. Явич резонно замечал: «Содержанием правовых связей также является поведение их субъектов в пределах предоставленных субъективных прав и юридических обязанностей. Но в правоотношении, в отличие от юридической связи, имеет место поведение взаимодействующих лиц, тесно взаимообусловленная деятельность. Тут субъекты и их поступки находятся в прямом общезначимом стабильном социально-юридическом контакте. При формальном подходе различия между правоотношениями и правовыми связями не существенны, сводятся к конкретизации субъектного состава, прав и обязанностей. Если учитывать главное – социальное содержание, то эти феномены правовой действительности далеко не тождественны, серьезно отличаются по структуре поведения и по характеру. В правовых отношениях очень ясно проступает особенность правового воздействия, сопряженного с влиянием на каждого в отдельности члена общества»[80].

Правосубъектность относится, таким образом, к общим правам - возможностям, которые развиваются в структуре общерегулятивных юридических связей, а последние, по нашему мнению, возникают только при наличии юридических фактов, предусмотренных законом. Эти факты (рождение физического лица, регистрация юридического лица и формирование его органов, и т.д.) лежат в истоках юридического существования субъектов права, являясь одновременно основанием возникновения общерегулятивных связей.

При таком понимании субъекта исключено отождествление его с объектом правоотношения. Ведь правосубъектность - это всегда социально-юридическое свойство, тогда как воля и сознание (объект правоотношения) суть неправовые психические состояния обязанного лица. Тем не менее, нам представляется, что за исключением предложенного О. Гирке совпадения в одном лице субъекта обязанности с объектом правоотношения (которое мы не разделяем по приведенным выше соображениям), концепция этого ученого ближе всего находится к действительному положению вещей. Следует отметить, что именно у О. Гирке встречается наиболее полное обоснование необходимости в структуре субъективного права наряду с объектом такого элемента, как предмет правового отношения. Логика рассуждения приводит О. Гирке к тому, что субъект обязанности может быть установлен двумя путями. Либо право адресуется любому и каждому, вследствие чего субъект обязанности остается неопределенным, однако всякий субъект права, не совпадающий с управомоченным лицом, становится обязанным, как только он попадает в область властвования, очерченную для носителя правомочия. Либо обязанный субъект определен с самого начала, поскольку управомоченному лицу противостоит единственное обязанное лицо или же определенное число обязанных лиц. Это различие между абсолютными и обязательственными правами, как полагал О. Гирке, не является непримиримым, ибо не исключает возможности многообразных сочетаний элементов прав одного и второго типа. Представляется важным, что Гирке не разделял распространенного мнения о том, будто вещное право есть личное право, направленное против любого и каждого, поскольку, во-первых, такое понимание полностью исключает активный момент в содержании абсолютного права и, во-вторых, способствует «растворению» более узкого понятия о вещных правах в «бесцветном» родовом понятии абсолютных прав. Если речь идет об абсолютных правах, адресованных любому и каждому, то для наполнения пустого контура определенным содержанием требуется предмет, в отношении которого управомоченное лицо господствует над волей прочих лиц. Применительно же к относительным правам область господства управомоченного лица подлежит уточнению путем установления границ для тех отношений, в которых лицо обязанное должно быть подчинено чужой воле, ибо некорректно подчиненная воля уже не будет свободной волей, а ее носитель перестанет быть субъектом обязанности. Например, область господства носителя субъективного права над чужой волей может быть очерчена путем указания более отдаленного предмета отношения (например, предмета исполнения обязательства). В известном смысле Гирке и сам признавал, что совпадение обязанного лица с объектом правоотношения вряд ли возможно. С одной стороны, он продолжал утверждать, что объект права есть любое лицо в той мере, в какой оно подлежит воле другого лица. Но, с другой стороны, он же и указывал, что поскольку лицо всегда в том же объеме, в каком оно выступает в качестве объекта права, является также субъектом обязанности, в каждом правоотношении оно остается субъектом права и представляется лишь в качестве такового. Поэтому Гирке и приходил к выводу о том, что объектом права в техническом смысле может быть лишь «безличностный» (unpersönlich) объект. Безличностный предмет, которому правопорядок сообщает свойство быть объектом права, называется вещью (в широком смысле). В качестве вещи способна выступать любая составная часть внешнего предметного мира, которая во взаимных отношениях между людьми может быть подчинена воле одного лица, связывающей другое лицо. Из этих рассуждений Гирке делает крайне важный вывод о том, что понятие вещи есть понятие правовое, которое наряду с понятием лица основывается на выработанной правосознанием абстракции и всегда содержит в себе часть представлений о действительности, причем оно не совпадает с понятием природного, естественного предмета[81]. В изложенной концепции представляется в конечном итоге спорным вопрос о том, действительно ли для реализации абсолютного субъективного права, когда его пустой контур наполнен предметным содержанием, так уж необходимо господство носителя абсолютного права над волей прочих лиц. Обсуждая этот вопрос, мы возвращаемся к рассмотренным выше и отвергнутым нами соображениям А. Экснера о возможности идеальной правовой связи субъекта с вещным материальным объектом. Да, такая связь как правовое отношение невозможна, но это еще не означает, что никакая связь в действительности между ними невозможна и что она не имеет правового характера. Такая связь существует, она является связью юридической и представляет собой абсолютное субъективное право как предоставленную лицу возможность самостоятельно действовать активно и целенаправленно без посредства иных лиц, в рамках дозволенного законом поведения. Там, где существует абсолютное субъективное право, правоотношение как элемент механизма правового регулирования избыточно. Широко распространенное мнение о существовании так называемых абсолютных правовых отношений опирается в значительной степени не на реалии юридической действительности, а скорее на соображения идеологического порядка о том, что экономически главенствующие общественные отношения собственности, составляющие основу предмета гражданско-правового регулирования, должны обязательно воспроизводиться в праве юридическими отношениями собственности. При такой исходной посылке отказ от категории абсолютного проприетарного правового отношения рассматривается чуть ли не как методологическое вероотступничество. И совершенно безосновательно. Представление о том, что каждому типу общественных отношений должен строго соответствовать свой тип правовых отношений, является ошибочным. В рамках данной работы нет возможности остановиться на этом подробно, однако следует отметить, что правовая система как явление, обладающее собственной социальной реальностью, никогда не была и не может быть полностью изоморфной системе регулируемых правом общественных отношений. Право «препарирует» действительность с помощью своих собственных инструментов, юридическая картина мира ни в коей мере не является точным его слепком. То цельное явление, которое в реальной жизни предстает экономическими отношениями собственности, требующими урегулирования, распадается на две большие группы социальных ситуаций, одна из которых требует юридической фиксации статических моментов принадлежности благ конкретным участникам общественной жизни, вторая – правового регулирования имущественного оборота. К решению этой двуединой задачи правовая система подходит различным образом: в одном случае закрепляя блага в абсолютных субъективных правах, в другом – устанавливая модели обращения благ с использованием возможностей правовых отношений.

Абсолютное субъективное право может реализовываться без стороннего посредства, на наш взгляд, без правоотношения, в силу абсолютной всеобщей обязанности каждого воздерживаться от нарушения абсолютных прав других лиц. Действительно, что же связывает поведение третьих лиц, что заставляет их не нарушать чужого абсолютного права: воля его носителя или воля законодателя, воплощенная в объективном праве? От ответа на этот вопрос зависит не только теоретическое решение проблемы абсолютных правоотношений, но и построение законодательной и правоприменительной практики.

Несмотря на то, что природа «абсолютных прав» исследуется учеными практически с момента осознания их как особого правового феномена, противолежащего в известном смысле правам обязательственного типа, единого решения нет и вряд ли оно возможно в принципе. Сторонники и противники концепции абсолютного правоотношения расходятся на самом деле не столько в вопросе о том, может ли абсолютное субъективное право быть реализовано как таковое без посредства правоотношения, сколько в том, приводит ли такая правореализация к элиминации соответствующего общественного, фактического отношения. Логика здесь достаточно проста: предметом правового регулирования являются общественные отношения. Эти последние, будучи урегулированы правом, приобретают форму отношений правовых. Содержанием любого правового отношения признаются взаимные права и обязанности их участников. Если допустить, что субъективное право может быть осуществлено минуя правоотношение, без воздействия на волю, сознание и поведение обязанного лица (или в предельном случае – в отсутствие обязанного лица как такового), это значило бы, что отсутствует не только отношение правовое, но и отношение общественное как исходный пункт правового регулирования вообще.

Так например, В. А. Тархов и В. А. Рыбаков пишут, что в правовом отношении собственности на одной стороне находится собственник, а на другой все окружающие его лица, ибо всякий и каждый обязан воздерживаться от нарушений прав собственника. В понимании этого возможны ошибки двоякого характера. С одной стороны, неправильно понимать правовое отношение собственности таким образом, что участником его, обязанным лицом становится лишь тот, кто посягает на права собственника, кто нарушит их и к кому, в соответствии с этим, собственник может предъявить притязание. Субъективное право, безразлично, абсолютное или относительное, нельзя сводить к притязанию. У носителя права появляется необходимость в правопритязании, в предъявлении требований к обязанному лицу (все равно – непосредственно или через суд) лишь при нарушении его права, при невыполнении обязанным лицом своих обязанностей, иногда – при угрозе нарушения. При таком взгляде казалось бы, что во время нормального течения дел, когда отсутствуют основания для правопритязания, субъективного права не существует. Получилось бы, пишут В. А. Тархов и В. А. Рыбаков, что отношения собственности нет до тех пор, пока право собственности не нарушено. Отсюда, как полагают эти авторы, появляются представления о существовании субъективного права вне правоотношения. По их мнению, с этим согласиться невозможно, потому что в рассматриваемом случае исчезло бы не только правоотношение, но и само общественное отношение собственности, в связи с тем, что отношение существует лишь между субъектами, связывает двух или более лиц, образующих стороны этого отношения. С другой стороны, отмечают В. А. Тархов и В. А. Рыбаков, неправильно понимать правовое отношение собственности как отношение каждого собственника со всем населением страны. Пассивными участниками этого отношения являются лишь лица, которые имеют фактическую возможность («кто может или хотел бы») нарушения прав собственника и обязаны воздерживаться от этих нарушений[82].

В отношении этого последнего соображения К. Кергер резонно и уже достаточно давно замечал, что «и право собственности есть ограничение свободы всех прочих лиц, кроме носителя права, ибо они принуждаемы правом отказаться от обладания некоторыми вещами, хотя физически они способны к этому так же, как и владелец»[83]. Действительно, сужение круга потенциальных нарушителей права собственности лишь до тех лиц, кто имеет фактическую возможность и желание это право нарушить нисколько не снимает проблему абсолютного права, более того, переводит ее в совершенно бесперспективную плоскость «объективного вменения» злонамеренности лицам из ближайшего окружения правообладателя[84]. Если же допустить, что указанная пассивная обязанность лежит на любом и каждом, кто физически способен к правонарушению, то тогда ее нужно вывести за рамки ближнего круга лиц (потенциальных нарушителей), распространить за пределы населенного пункта, страны, в конечном счете

- глобализовать не только в синхронном, географическом, но и в диахронически - футурологическом смысле, поскольку таковая обязанность по всей видимости должна автоматически и принудительным путем устанавливаться как для уже существующих, так и для любых вновь возникающих субъектов, подавляющее большинство которых не имеет о правообладателе ни малейшего представления. Что же это за такие правовые отношения, в которых управомоченному лицу неведомы субъекты обязанности, а последние в свою очередь знать ничего не знают (не должны и не могут знать!) о правообладателе? И действительно ли это вообще отношения правовые? Вряд ли позиция, которую отстаивают В. А. Тархов и В. А. Рыбаков, действительно подкрепляется приводимой ими цитатой из классиков о том, что «отношения индивидов во всяком случае не могут быть ни чем иным, как их взаимными отношениями»[85]. Речь-то здесь идет как раз об отношениях именно индивидов, взаимных индивидуальных отношениях, но никак не об отношениях всех со всеми и по любым поводам. Для рассматриваемого вопроса существенно принять во внимание, что даже в период разработки учения о социалистическом праве, когда предлагались достаточно жесткие корреляции между правовым регулированием и правовыми отношениями[86], многие ученые полагали, что возможно осуществление права и вне правоотношений. В частности, Д. М. Генкин весьма успешно доказывал, что право собственности абсолютно, но для его осуществления конструкция абсолютного правового отношения не требуется: правомочия собственника надежно реализуются через конкретные правоотношения с определенным составом участников[87].

Кроме того необходимо учитывать, что абсолютные субъективные права далеко не исчерпываются одним лишь правом собственности. Правами абсолютного типа являются и исключительные права, и личные неимущественные права. Статья 2 ГК РФ указывает, что неотчуждаемые права и свободы человека и другие нематериальные блага защищаются гражданским законодательством, если иное не вытекает из существа этих нематериальных благ. А отсюда следует, что гражданское законодательство предполагает в норме существование таковых абсолютных прав вне правоотношений, оно не регулирует их, но обеспечивает их защиту в случае нарушений.

Если воля субъекта абсолютного права каким-либо образом и воздействует на поведение неопределенного множества третьих лиц, то лишь в качестве рефлексии общего запрещения, установленного нормами объективного права, и не более того. По этой причине нет оснований говорить об объекте абсолютного правоотношения ввиду избыточности таковой категории для правового регулирования, но в то же время нельзя не говорить о предмете абсолютного субъективного права, без которого таковое право действительно предстает лишь пустым контуром, бессодержательной юридической оболочкой.

Если объекты гражданских прав категориально отображают готовность и способность права «справиться» с регулированием индивидуально-конкретных социальных связей, возникающих по поводу реальных жизненных благ, то объект правоотношения выполняет иную и вполне определенную роль в регулировании фактических отношений. Целенаправленная практическая деятельность субъекта протекает под воздействием права на его сознание, которое становится проводником правовой "энергии" в диапазоне "норма права - воля и сознание - фактическое отношение". Этот контакт осуществляется через сознание обязанного лица, которое (сознание) и является действительным объектом правоотношения. Однако этим понятие и функция объекта правоотношения не исчерпывается. С одной стороны, по поводу материальных и нематериальных благ выстраивается и проявляется вовне взаимное поведение субъектов и их интерес как необходимые предпосылки возникновения, существования, развития и осуществления гражданского права как такового. В силу этого законодатель еще до введения в орбиту конкретного правоотношения тех или иных материальных и нематериальных благ очерчивает некий их юридический статус, который служит основой и границами владения, пользования и распоряжения указанными благами. С другой же стороны, такой объект лежит за пределами фактических и правовых отношений как некая внеюридическая субстанция, и его следует признать материальным объектом правоотношения. Если подвести предварительный итог, то энергия, заключенная в норме права, воздействует на сознание обязанного лица (юридический объект правоотношения), обязанное лицо осуществляет практическую деятельность с внешним объектом (материальным объектом правоотношения). Конечно, такое понимание не может быть распространено на ситуации, когда субъективное право реализуется не исполнением юридической обязанности должником, а собственным активным поведением управомоченного лица. Но ведь такие случаи типичны для реализации абсолютных прав, которые не нуждаются в правоотношениях для своего осуществления. А там, где нет правоотношения, бессмысленно говорить и об объекте такового.

Суммируя сказанное, можно четко разграничить объекты гражданских правоотношений и объекты гражданских прав. По поводу объектов гражданских прав складываются типичные отношения предмета правового регулирования. в то время как объект правоотношения, понимаемый как воля и сознания обязанного лица, всегда индивидуально - конкретен. Воля и сознание обязанного лица являются посредствующим звеном между правом и фактическим отношением и не могут рассматриваться в качестве объекта правоотношения в тех случаях, когда само фактическое отношение невозможно либо когда право по тем либо иным причинам не оказывает регулирующего влияния на волю и сознание лица, в результате чего отношения между субъектами или не возникают вовсе, или возникают только как фактические (неправовые) отношения.

Предлагаемое понимание объекта правоотношения исключает, на наш взгляд, также установление тождества между ним и объектом прав. Последнее понятие, будучи теоретической абстракцией самого высокого порядка, представляет собой продукт научного познания закономерностей построения и функционирования юридических (нормативных) систем, эмпирические корни которых лежат в имущественных и социальных благах, составляющих экономическую и духовную основу существования человека и общества. Эти конкретно-индивидуальные объекты, тем не менее, не отделены от правоотношения непроходимой стеной, поскольку воля и сознание обязанного лица (подлинный, юридический объект правоотношения), воплощенные в его поведении, воздействуют определенным образом на этот достаточно сложный субстрат.