ГЛАВА III. ИСТОРИЯ ПСИХОЛОГИИ

История развития западной психологии

Психология и очень старая, и совсем еще молодая наука. Она имеет за собой

тысячелетнее прошлое, и тем не менее она вся еще в будущем. Ее существование как

самостоятельной научной дисциплины исчисляется лишь десятилетиями; но ее

основная проблематика занимает философскую мысль с тех пор, как суще­ствует

философия. Годам экспериментального исследования предшествовали столетия

философских размышлений, с одной стороны, и тысячелетия практи­ческого познания

психологии людей — с другой. <...>

Психология в XVII-XVIII вв. и первой половине XIX в.

Новая эпоха как в философской, так и психологической мысли начинается с

развитием в XVII в. материалистического естествознания.

Если для каждого этапа исторического развития можно вскрыть преем­ственные

связи, соединяющие его как с прошлым, так и с будущим, то некото­рые периоды,

сохраняя эти преемственные связи, все же выступают как пово­ротные пункты, с

которых начинается новая эпоха; эти периоды связаны с бу­дущим теснее, чем с

прошлым. Таким периодом для философской и психологи­ческой мысли было время

великих рационалистов (Р. Декарт, Б. Спиноза) и великих эмпириков (Ф. Бэкон, Т.

Гоббс), которые порывают с традициями бо­гословской «науки» и закладывают

методологические основы современного на­учного знания.

Особое место в истории психологии принадлежит среди них Р. Декарту, идеи

которого оказали особенно большое влияние на ее дальнейшие судьбы. От Декарта

ведут свое начало важнейшие тенденции, раскрывающиеся в дальней­шем развитии

психологии. Декарт вводит одновременно два понятия: понятие рефлекса — с одной

стороны, современное интроспективное понятие созна­ния — с другой. Каждое из

этих понятий отражает одну из вступающих затем в антагонизм тенденций, которые

сочетаются в системе Декарта.

Один из основоположников механистического естествознания, объясняющий всю

природу движением протяженных тел под воздействием внешнего механи­стического

толчка, Декарт стремится распространить этот же механический идеал на объяснение

жизни организма. В этих целях он вводит в науку понятие рефлекса, которому

суждено было сыграть такую большую роль в современной физиологии нервной

деятельности. Исходя из этих же тенденций, подходит Де­карт к изучению аффектов

— явлений, которые он считает непосредственно связанными с телесными

воздействиями. Так же как затем Б. Спиноза, который с несколько иных философских

позиций тоже подошел к этой излюбленной философско-психологической проблеме XVII

в., посвятив ей значительную часть своей «Этики», Декарт стремится подойти к

изучению страстей, отбрасы­вая религиозно-моральные представления и

предрассудки, — так, как подходят к изучению материальных природных явлений или

геометрических тел. Этим Декарт закладывает основы механистического

натуралистического направления в психологии.

Но вместе с тем Декарт резко противопоставляет в заостренном дуализме душу и

тело. Он признает существование двух различных субстанций: мате­рия — субстанция

протяженная (и не мыслящая) и душа — субстанция мыс­лящая (и не протяженная).

Они определяются разнородными атрибутами и противостоят друг другу как

независимые субстанции. Этот разрыв души и тела, психического и физического,

становится в дальнейшем камнем преткнове­ния и сложнейшей проблемой философской

мысли. Центральное место займет эта психофизическая проблема у Б. Спинозы,

который попытается снова объединить мышление и протяжение как два атрибута

единой субстанции, при­знав соответствие «порядка и связи идей» — «порядку и

связи вещей», а душу идеей тела.

Заостренный у Р. Декарта дуализм — раздвоение и отрыв духовного и

мате­риального, психического и физического, который Спиноза пытается преодолеть,

приводит к борьбе мировоззрений, разгорающейся после Декарта, к созданию яр­ко

выраженных систем механистического материализма или натурализма, с од­ной

стороны, субъективизма, идеализма или спиритуализма — с другой. Матери­алисты

(начиная с Т. Гоббса) попытаются свести психическое к физическому, духовное к

материальному; идеалисты (особенно ярко и заостренно у Дж. Берк­ли) материальное

— к духовному, физическое — к психическому.

Но еще существеннее для психологии, чем заложенное в системе Декарта

дуалистическое противопоставление души и тела, психического и физического, та

новая трактовка, которую получает у Декарта самое понимание душевных явлений. У

Декарта впервые оформляется то понятие сознания, которое стано­вится центральным

понятием психологии последующих столетий. Оно корен­ным образом отличается от

понятия «душа» (псюхе) у Аристотеля. Из общего принципа жизни, каким оно было у

Аристотеля, душа, дух превращается в специальный принцип сознания. В душе

совершается раздвоение жизни, пере­живания и познания, мысли, сознания. Декарт

не употребляет термина «созна­ние»; он говорит о мышлении, но определяет его как

«все то, что происходит в нас таким образом, что мы воспринимаем его

непосредственно сами собой».* Другими словами, Декарт вводит принцип

интроспекции, самоотражения созна­ния в себе самом. Он закладывает, таким

образом, основы интроспективного понятия сознания как замкнутого в себе

внутреннего мира, которое отражает не внешнее бытие, а самого себя.

* Декарт Р. Начала философии. Ч. I, § 9 // Избр. произв. М., 1950. С. 429.

Выделив понятие сознания из более широкого понятия психического и со­вершив этим

дело первостепенного значения для истории философской и психо­логической мысли,

Декарт с самого начала придал этому понятию содержание, которое сделало его

узловым пунктом философского кризиса психологии в XX в. Механистическая

натуралистическая трактовка человеческого поведения и элементарных

психофизических процессов сочетается у Декарта с идеалисти­ческой,

спиритуалистической трактовкой высших проявлений духовной жизни. В дальнейшем

эти две линии, которые у Декарта исходят из общего источника, естественно и

неизбежно начинают все больше расходиться.

Идеалистические тенденции Декарта получают дальнейшее свое развитие у Н.

Мальбранша и особенно у Г.Лейбница. Представление о замкнутом в себе внутреннем

мире сознания превращается у Лейбница в общий принцип бытия: все сущее в его

монадологии мыслится по образу и подобию такого замкнутого внутреннего мира,

каким оказалось у Декарта сознание. Вместе с тем в объясне­нии душевных явлений,

как и в объяснении явлений природы, Лейбниц самым существенным образом

расходится с Декартом в одном для него центральном пункте: для Декарта все в

природе сводится к протяженности, основное для Лейбница — это сила; Декарт ищет

объяснения явлений природы в положениях геометрии, Лейбниц — в законах динамики.

Для Декарта всякое движение — результат внешнего толчка; из его системы выпала

всякая внутренняя актив­ность; для Лейбница она — основное. С этим связаны

недостаточно еще осоз­нанные и освоенные основные его идеи в области психологии.

В центре его психологической системы — понятие апперцепции. Он оказал в

дальнейшем существенное влияние на И. Канта, И. Ф. Гербарта и В. Вундта. У Г.

Лейбница же в его «бесконечно малых» перцепциях, существующих помимо сознания и

рефлексии, впервые намечается понятие бессознательного.

Интуитивно- или интроспективно-умозрительный метод, который вводится Декартом

для познания духовных явлений, и идеалистически-рационалистиче­ское содержание

его учения получает дальнейшее, опосредованное Лейбницем, но лишенное

оригинальности его идей, продолжение в абстрактной рационали­стической системе

X. Вольфа («Psychologia empirica», 1732, и особенно «Psychologia rationalise,

1740). Продолжение идеи Вольфа, дополненное эмпириче­скими наблюдениями над

строением внутреннего мира, получает свое выраже­ние в сугубо абстрактной и

научно в общем бесплодной немецкой «психологии способностей» (И. Н. Тетенс);

единственное ее нововведение, оказавшее влия­ние на дальнейшую психологию, это

трехчленное деление психических явлений на разум, волю и чувство.

С другой стороны, тенденция, исходящая от того же Р. Декарта, связанная с его

механистическим материализмом, получает продолжение у французских ма­териалистов

XVIII в., материализм которых, как указывал К. Маркс, имеет двой­ственное

происхождение: от Декарта, с одной стороны, и от английского матери­ализма — с

другой. Начало картезианскому течению французского материа­лизма кладет Э.

Леруа; свое завершение оно получает у П.Ж.Ж. Кабаниса (в его книге «Rapport du

Physique et du Morale chez 1'Homme»), у П. А. Голь­баха и особенно у Ж. О. де

Ламетри («Человек-машина»); механистиче­ский материализм декартовской

натурфилософии сочетается с английским сен­суалистическим материализмом Дж.

Локка.

Радикальный сенсуалистический материализм зарождается с появлением

ка­питалистических отношений в наиболее передовой стране того времени — Анг­лии.

Английский материализм выдвигает два основных принципа, оказавшие существенное

влияние на развитие психологии. Первый — это принцип сенсуа­лизма, чувственного

опыта, как единственного источника познания; второй — это принцип атомизма,

согласно которому задача научного познания психиче­ских, как и всех природных

явлений, заключается в том, чтобы разложить все сложные явления на элементы, на

атомы и объяснить их из связи этих элементов.

Умозрительному методу рационалистической философии английский эмпи­ризм

противопоставляет опыт. Новые формы производства и развитие техники требуют не

метафизических умозрений, а положительного знания природы: на­чинается расцвет

естествознания.

Молодая буржуазия, вновь пришедший к жизни класс, чужда тенденций ста­реющего

мира к уходу от жизни в умозрение. Интерес к потусторонним сущно­стям метафизики

меркнет перед жадным практическим интересом к явлениям жизни в их чувственной

осязательности. Устремленная к овладению природой в связи с начинающимся

развитием техники мысль обращается к опыту. Ф. Бэ­кон, родоначальник английского

материализма, первый в философии капитали­стической эпохи иногда наивно, но ярко

и знаменательно выражает эти тенденции.

Тенденции материалистического сенсуализма вслед за Бэконом продолжает П.

Гассенди, воскресивший идеи Эпикура. Идеи Бэкона систематизирует Т. Гоббс

(1588—1679), который развивает материалистическое и сенсуалистическое уче­ние о

психике. Он выводит все познание, а также и волю из ощущений, а ощуще­ние

признает свойством материи. У Грббса, по определению Маркса, «материа­лизм

становится односторонним». У Бэкона «материя улыбается своим

поэтически-чувственным блеском всему человеку». У Гоббса «чувственность теряет

свои яркие краски и превращается в абстрактную чувственность геометра».

«Материализм становится враждебным человеку. Чтобы преодолеть враждеб­ный

человеку бесплотный дух в его собственной области, материализму прихо­дится

самому умертвить свою плоть и сделаться аскетом».*

* Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 2. С. 143.

Дальнейшее развитие и непосредственное применение к психологии принци­пы

эмпирической философии получают у Дж. Локка (1632—1704).

Критика умозрительного метода, направленного на познание субстанций, в

локковской теории познания ведется в интересах поворота от умозрительной

метафизики к опытному знанию. Но наряду с ощущением источником познания внешнего

мира Локк признает «внутреннее чувство», или рефлексию, отражаю­щую в нашем

сознании его же собственную внутреннюю деятельность; она дает нам «внутреннее

бессознательное восприятие, что мы существуем».* Самый опыт, таким образом,

разделяется на внешний и внутренний. Гносеологический дуа­лизм надстраивается у

Локка над первоначальной материалистической основой сенсуализма. У Локка

оформляются основы новой «эмпирической пси­хологии». На смену психологии как

науки о душе выдвигается «психология без души» как наука о явлениях сознания,

непосредственно данных во внутрен­нем опыте. Это понимание определяло судьбы

психологии вплоть до XX в.

* Локк Дж. Опыт о человеческом разуме // Избр. философ, произв.: В 2 т. М.,

1960. Т. 1. С. 600.

Из всей плеяды английских эмпиристов именно Локк имел бесспорно наи­большее

значение непосредственно для психологии. Если же мы присмотримся к позиции

Локка, то неизбежно придем к поразительному на первый взгляд, но бесспорному

выводу: несмотря на то что Локк как эмпирист противостоит раци­онализму Р.

Декарта, он по существу в своей трактовке внутреннего опыта как предмета

психологии дает лишь эмпирический вариант и сколок все той же декартовской

концепции сознания. Предметом психологии является, по Локку, внутренний опыт;

внутренний опыт познается путем рефлексии, отражения на­шего внутреннего мира в

себе самом; эта рефлексия дает нам «внутреннее не­погрешимое восприятие своего

бытия»: такова локковская транскрипция декартовского «cogito, ergo sum» («я

мыслю, значит, я существую»). Вместе с тем Локк по существу устанавливает

интроспекцию как специфический путь психо­логического познания и признает ее

специфическим и притом «непогрешимым» методом познания психики. Так в рамках

эмпирической психологии устанавли­вается интроспективная концепция сознания как

особого замкнутого в себе и самоотражающегося внутреннего мира.

Сенсуалистические идеи Локка далее развивает во Франции Э. Б. де Кондильяк

(1715—1780), который придает локковскому сенсуализму более ради­кальный

характер. Он отвергает, как и Д. Дидро (который выпускает свой трактат по

психологии под показательным названием «Физиология челове­ка»), К. А. Гельвеций,

Ж. О. де Ламетри, Ж. Б. Р. Робине и другие француз­ские материалисты,

«рефлексию», или внутреннее чувство, Локка в качестве независимого от ощущения

источника познания. В Германии сенсуалистиче­ский материализм выступает

обогащенный новыми мотивами, почерпнутыми из классической немецкой

идеалистической философии первой половины XIX в., из философии Л. Фейербаха.

Второй из двух основных принципов английского сенсуалистического мате­риализма,

который мы обозначили как принцип атомизма, получает свою конк­ретную реализацию

в психологии в учении об ассоциациях. Основоположника­ми этого ассоциативного

направления в психологии, оказавшегося одним из наиболее мощных ее течений,

являются Д. Юм и Д. Гартли. Гартли закладывает основы ассоциативной теории на

базе материализма. Его ученик и продолжатель Дж. Пристли (1733—1804)

провозглашает обусловленность всех психических явлений колебаниями мозга и,

отрицая принципиальную разницу между психи­ческими и физическими явлениями,

рассматривает психологию как часть физио­логии.

Идея ассоциативной психологии получает в дальнейшем особое развитие — но уже не

на материалистической, а на феноменалистической основе — у Д. Юма. Влияние,

оказанное Юмом на развитие философии, особенно английской, спо­собствовало

распространению ассоциативной психологии.

Под несомненным влиянием ньютоновской механики и ее закона притяжения Юм вводит

в качестве основного принципа ассоциацию как своего рода притяжение

представлений, устанавливающее между ними внешние механические связи. Все

сложные образования со­знания, включая сознание своего «я», а также объекты

внешнего мира являются лишь «пуч­ками представлений», объединенных между собой

внешними связями — ассоциациями. За­коны ассоциаций объясняют движение

представлений, течение психических процессов и воз­никновение из элементов всех

сложных образований сознания.

Таким образом, и внутри ассоциативной психологии друг другу противостоят

материалистическое направление, которое связывает или даже сводит психические

процессы к физиологическим, и субъективно-идеалистическое направление, для

которого все сводится к ассоциации субъективных образов-представлений. Эти два

направления объединяет механицизм. Ассоциативное направление ока­залось самым

мощным течением оформившейся в середине XIX в. психологиче­ской науки.

Отмечая значение тех социальных сдвигов, которые совершаются в истории Европы на

переломе от XVII к XVIII в., для истории науки, Ф. Энгельс харак­теризует это

время как период превращения знания в науку («знание стало наукой, и науки

приблизились к своему завершению, т. е. сомкнулись, с одной стороны, с

философией, с другой — с практикой»).* В отношении психологии нельзя полностью

сказать того же, что говорит Энгельс в этом контексте о математике, астрономии,

физике, химии, геологии. Она в XVIII в. еще не офор­милась окончательно в

подлинно самостоятельную науку, но для психологии именно в это время были

созданы философские основы, на которых затем в середине XIX в. было воздвигнуто

здание психологической науки. У Р. Декар­та параллельно с понятием рефлекса

впервые выделяется современное понятие сознания; у Дж. Локка оно получает

эмпирическую интерпретацию (в понятии рефлексии), определяющую его трактовку в

экспериментальной психологии в период ее зарождения и первых этапов развития.

Обоснование у английских и французских материалистов связи психологии с

физиологией и выявление роли ощущений создает предпосылки для превращения

психофизиологических ис­следований органов чувств первой половины XIX в. в

исходную базу психологи­ческой науки. Р. Декарт и Б. Спиноза закладывают основы

новой психологии аффектов, отзвуки которой сказываются вплоть до теории эмоций

Джемса— Ланге. В этот период у английских эмпириков — у Д. Гартли, Дж. Пристли и

затем у Д. Юма — под явным влиянием идей ньютоновской механики форму­лируется

основной объяснительный принцип, которым будет оперировать психо­логическая

наука XIX в., — принцип ассоциаций. В этот же период у Г. Лейб­ница в понятии

апперцепции (которое затем подхватывает В. Вундт) намечают­ся исходные позиции,

с которых в недрах психологической науки XIX в. на первых порах будет вестись

борьба против механистического принципа ассоци­ации в защиту идеалистически

понимаемой активности.

* Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 599.

Немецкая идеалистическая философия конца XVIII и начала XIX в. на раз­витие

психологии сколько-нибудь значительного непосредственного влияния не оказала.

Из представителей немецкого идеализма начала XIX в. часто отмечалось влияние И.

Канта. Кант, однако, лишь попутно касается некоторых частных во­просов

психологии (например, проблемы темперамента в «Антропологии»), гро­мит с позиций

«трансцендентального идеализма» традиционную «рациональ­ную психологию» и,

поддаваясь влиянию в общем бесплодной немецкой психо­логии способностей

(главного представителя которой — И. Н. Тетенса он очень ценит), относится

крайне скептически к возможности психологии как науки. Но влияние его концепции

отчетливо сказывается на первых исследованиях по пси­хофизиологии органов чувств

в трактовке ощущений (И. Мюллер, Г. Гельмгольц, см. дальше); однако

психофизиология развивается как наука не благода­ря этим кантовским идеям, а

вопреки им.

Из философов начала XIX в. — периода, непосредственно предшествовав­шего

оформлению психологии как науки, наибольшее внимание проблемам пси­хологии

уделяет стоящий особняком от основной линии философии немецкого идеализма И. Ф.

Гербарт. Главным образом в интересах педагогики, которую он стремится обосновать

как науку, основывающуюся на психологии, Гербарт хочет превратить психологию в

«механику представлений». Он подверг резкой кри­тике психологию способностей,

которую до него развили представители англий­ского ассоцианизма, и попытался

ввести в психологию метод математического анализа.

Эта попытка превратить психологию как «механику представлений» в дис­циплину,

оперирующую, наподобие ньютоновской механики, математическим ме­тодом, у

Гербарта не увенчалась и не могла увенчаться успехом, так как матема­тический

анализ у него применялся к малообоснованным умозрительным по­строениям. Для того

чтобы применение математического анализа получило в психологии почву и приобрело

подлинно научный смысл, необходимы были кон­кретные исследования, которые вскоре

начались в плане психофизики и психо­физиологии.

Подводя итоги тому, что дал XVIII в., вершиной которого в науке был

мате­риализм, Ф. Энгельс писал: «Борьба против абстрактной субъективности

хри­стианства привела философию восемнадцатого века к противоположной

одно­сторонности; субъективности была противопоставлена объективность, духу —

природа, спиритуализму — материализм, абстрактно-единичному —

абстракт­но-всеобщее, субстанция... Восемнадцатый век, следовательно, не

разрешил ве­ликой противоположности, издавна занимавшей историю и заполнявшей ее

сво­им развитием, а именно: противоположности субстанции и субъекта, природы и

духа, необходимости и свободы; но он противопоставил друг другу обе стороны

противоположности во всей их остроте и полноте развития и тем самым сделал

необходимым уничтожение этой противоположности».*

* Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 599-600.

Этого противоречия не разрешила и не могла разрешить немецкая идеали­стическая

философия конца XVIII и начала XIX в. и не могла создать новых философских основ

для психологии.

В 1844—1845 гг., когда формируются взгляды К. Маркса, им не только

за­кладываются основы общей научной методологии и целостного мировоззрения, но и

намечаются специально новые основы для построения психологии.

Еще до того в этюдах и экскурсах, служивших подготовительными работами для

«Святого семейства» (1845), имеющих самое непосредственное отношение к

психологии и особенное для нее значение, в «Немецкой идеологии» (1846—1847),

посвященной анализу и критике послегегелевской и фейербаховской фи­лософии,

Маркс и Энгельс формулируют ряд положений, которые закладывают новые основы для

психологии. В 1859 г., т. е. одновременно с «Элементами психофизики» Г. Т.

Фехнера, от которых обычно ведут начало психологии как экспериментальной науки,

выходит в свет работа Маркса «К критике политиче­ской экономии», в предисловии к

которой он с классической четкостью форму­лирует основные положения своего

мировоззрения, в том числе свое учение о взаимоотношении сознания и бытия.

Однако ученые, которые в середине XIX в. вводят экспериментальный метод в

психологию и оформляют ее как самостоятельную экспериментальную дисциплину,

проходят мимо этих идей нарождаю­щегося тогда философского мировоззрения;

психологическая наука, которую они строят, неизбежно стала развиваться в

противоречии с основами марксист­ской методологии. То, что в этот период сделано

классиками марксизма для обоснования новой, подлинно научной психологии, однако,

обрывается лишь вре­менно, с тем чтобы получить дальнейшее развитие почти через

столетие в совет­ской психологии.

Оформление психологии как экспериментальной науки

Переход от знания к науке, который для ряда областей должен быть отнесен к XVIII

в., а для некоторых (как-то механика) еще к XVII в., в психологии совер­шается к

середине XIX в. Лишь к этому времени многообразные психологиче­ские знания

оформляются в самостоятельную науку, вооруженную собственной, специфической для

ее предмета методикой исследования и обладающей своей системой, т. е.

специфической для ее предмета логикой построения относящихся к нему знаний.

Методологические предпосылки для оформления психологии как науки под­готовили

главным образом те, связанные с эмпирической философией, течения, которые

провозгласили в отношении познания психологических, как и всех других, явлений

необходимость поворота от умозрения к опытному знанию, осуществленного в

естествознании в отношении познания физических явле­ний. Особенно значительную

роль сыграло в этом отношении материалисти­ческое крыло эмпирического

направления в психологии, которое связывало психические процессы с

физиологическими.

Однако, для того чтобы переход психологии от более или менее обоснован­ных

знаний и воззрений к науке действительно осуществился, необходимо было еще

соответствующее развитие научных областей, на которые психология долж­на

опираться, и выработка соответствующих методов исследования. Эти после­дние

предпосылки для оформления психологической науки дали работы физио­логов первой

половины XIX в.

Опираясь на целый ряд важнейших открытий в области физиологии нервной системы

(Ч. Белла, показавшего наличие различных чувствующих и двигатель­ных нервов и

установившего в 1811 г. основные законы проводимости,* И. Мюллера, Э.

Дюбуа-Реймона, Г. Гельмгольца, подвергших измерению прове­дение возбуждения по

нерву), физиологи создали целый ряд капитальных тру­дов, посвященных общим

закономерностям чувствительности и специально рабо­те различных органов чувств

(работы И. Мюллера и Э. Г. Вебера, работы Т. Юнга, Г. Гельмгольца и Э. Геринга

по зрению, Г. Гельмгольца по слуху и т. д.). Посвя­щенные физиологии органов

чувств, т. е. различным видам чувствительности, эти работы в силу внутренней

необходимости переходили уже в область психофизи­ологии ощущений.

* Тот же Чарльз Белл явился, между прочим, и автором замечательного трактата о

выразительных движениях.

Особенное значение для развития экспериментальной психологии приобрели

исследования Э. Г. Вебера, посвященные вопросу об отношении между приро­стом

раздражения и ощущением, которые были затем продолжены, обобщены и подвергнуты

математической обработке Г. Т. Фехнером (см. дальше). Этим тру­дом были заложены

основы новой специальной области экспериментального пси­хофизического

исследования.

Результаты всех этих исследований объединил, отчасти дальше развил и

сис­тематизировал в психологическом плане в своих «Основах физиологической

психологии» (1874) В. Вундт. Он собрал и усовершенствовал в целях

психоло­гического исследования методы, выработанные первоначально физиологами.

В 1861 г. В. Вундт изобретает первый элементарный прибор специально для целей

экспериментального психологического исследования. В 1879 г. он органи­зует в

Лейпциге лабораторию физиологической психологии, в конце 80-х гг.

преобразованную в Институт экспериментальной психологии. Первые

экспери­ментальные работы Вундта и многочисленных учеников были посвящены

пси­хофизиологии ощущений, скорости простых двигательных реакций, выразитель­ным

движениям и т. д. Все эти работы были, таким образом, сосредоточены на

элементарных психофизиологических процессах; они целиком еще относились к тому,

что сам Вундт называл физиологической психологией. Но вскоре экспе­римент,

проникновение которого в психологию началось с элементарных про­цессов, лежащих

как бы в пограничной между физиологией и психологией об­ласти, стал шаг за шагом

внедряться в изучение центральных психологических проблем. Лаборатории

экспериментальной психологии стали создаваться во всех странах мира. Э. Б.

Титченер выступил пионером экспериментальной пси­хологии в США, где она вскоре

получила значительное развитие.

Экспериментальная работа стала быстро шириться и углубляться. Психоло­гия

превратилась в самостоятельную, в значительной мере экспериментальную науку,

которая все более строгими методами начала устанавливать новые факты и вскрывать

новые закономерности. За несколько десятилетий, прошедших с тех пор, фактический

экспериментальный материал, которым располагает психо­логия, значительно возрос;

методы стали разнообразнее и точнее; облик науки заметно преобразился. Внедрение

в психологию эксперимента не только воору­жило ее очень мощным специальным

методом научного исследования, но и вооб­ще иначе поставило вопрос о методике

психологического исследования в целом, выдвинув новые требования и критерии

научности всех видов опытного иссле­дования в психологии. Именно поэтому

введение экспериментального метода в психологию сыграло такую большую, пожалуй,

даже решающую роль в оформ­лении психологии как самостоятельной науки.

Наряду с проникновением экспериментального метода значительную роль в развитии

психологии сыграло проникновение в нее принципа эволюции.

Эволюционная теория современной биологии, распространившись на психо­логию,

сыграла в ней двойную роль: во-первых, она ввела в изучение психиче­ских явлений

новую, очень плодотворную точку зрения, связывающую изучение психики и ее

развития не только с физиологическими механизмами, но и с раз­витием организмов

в процессе приспособления к среде. Еще в середине XIX в. Г. Спенсер строит свою

систему психологии, исходя из принципа биологической адаптации. На изучение

психических явлений распространяются принципы ши­рокого биологического анализа.

Сами психические функции в свете этого био­логического подхода начинают

пониматься как явления приспособления, исходя из той роли функции, которые они

выполняют в жизни организма. Эта биологи­ческая точка зрения на психические

явления получает в дальнейшем значительное распространение. Превращаясь в общую

концепцию, не ограничивающуюся филогенезом, она вскоре обнаруживает свою

ахиллесову пяту, приводя к биологизации человеческой психологии.

Эволюционная теория, распространившаяся на психологию, привела, во-вто­рых, к

развитию прежде всего зоопсихологии. В конце прошлого столетия бла­годаря ряду

выдающихся работ (Ж. Леба, К. Ллойд-Моргана, Л. Хобхауза, Г. Дженнингса, Э. Л.

Торндайка и другие) зоопсихология, освобожденная от антропоморфизма, вступает на

путь объективного научного исследования. Из ис­следований в области

филогенетической сравнительной психологии (зоопсихо­логии) возникают новые

течения общей психологии и в первую очередь пове­денческая психология. <...>

Проникновение в психологию принципа развития не могло не стимулиро­вать и

психологических исследований в плане онтогенеза. Во второй половине XIX в.

начинается интенсивное развитие и этой отрасли генетической психоло­гии —

психологии ребенка. В 1877 г. Ч. Дарвин публикует свой «Биографи­ческий очерк

одного ребенка». Около того же времени появляются аналогич­ные работы И. Тэна,

Э. Эггера и других. Вскоре, в 1882 г., за этими научными очерками-дневниками,

посвященными наблюдениям за детьми, следует продол­жающая их в более широком и

систематическом плане работа В. Прейера «Ду­ша ребенка». Прейер находит

множество последователей в различных стра­нах. Интерес к детской психологии

становится всеобщим и принимает интерна­циональный характер. Во многих странах

создаются специальные исследова­тельские институты и выходят специальные

журналы, посвященные детской психологии. Появляется ряд работ по психологии

ребенка. Представители каждой сколько-нибудь крупной психологической школы

начинают уделять ей значительное внимание. В психологии ребенка получают

отражение все тече­ния психологической мысли.

Наряду с развитием экспериментальной психологии и расцветом различных отраслей

генетической психологии как знаменательный в истории психологии факт,

свидетельствующий о значимости ее научных исследований, необходимо еще отметить

развитие различных специальных областей так называемой при­кладной психологии,

которые подходят к разрешению различных вопросов жиз­ни, опираясь на результаты

научного, в частности экспериментального, исследо­вания. Психология находит себе

обширное применение в области воспитания и обучения, в медицинской практике, в

судебном деле, хозяйственной жизни, воен­ном деле, искусстве .<...>

Кризис методологических основ психологии

Оформившаяся как самостоятельная наука в середине XIX в., психология по своим

философским основам была наукой XVIII в. Не Г. Т. Фехнер и В. Вундт — эклектики

и эпигоны в философии, а великие философы XVII— XVIII вв. определили ее

методологические основы. Оформление психологии как экспериментальной дисциплины

у Вундта происходило уже в условиях на­зревавшего кризиса ее философских основ.

Поэтому в корне должна быть отвергнута та очень распространенная точка зрения,

которая превращает оформление экспериментальной физиологической психологии у

Фехнера и Вундта в кульминационный пункт развития психологии, приближаясь к

которому психология все шла вверх и начиная с которого она, переходя в состояние

кризиса, стала неуклонно спускаться вниз. Внедрение в психологию

экспериментального метода и выделение психологии как особой экспериментальной

дисциплины является бесспорно существенным этапом в развитии психологической

науки. Но становление новой психологической науки не может быть стянуто в одну

точку. Это длительный, еще не закончившийся процесс, в котором должны быть

выделены три вершинные точки: первая долж­на быть отнесена к тому же XVIII в.

или переломному периоду от XVII к XVIII в., который выделил Ф. Энгельс для всей

истории науки, вторая — ко времени оформления экспериментальной физиологической

психологии в сере­дине XIX в.; третья — к тому времени, когда окончательно

оформится система психологии, сочетающая совершенство методики исследования с

новой подлин­но научной методологией. Первые камни этого нового здания заложил в

своих ранних работах К. Маркс.

Для развития психологии во второй период характерно отсутствие больших

оригинальных систем, в какой-либо мере сравнимых с теми, которые создал XVIII в.

или начало XIX в., подчинение психологии таким построениям, как эклектическая

«индуктивная метафизика» В. Вундта, прагматическая филосо­фия У. Джемса или

эмпириокритицизм Э. Маха и Р. Авенариуса, и нарастаю­щая борьба с

идеалистических позиций против стихийно-материалистических тенденций,

сенсуалистических и механистических принципов, на которых перво­начально

строится экспериментальная физиологическая психология; под конец этого периода

борьба эта приводит психологию к явному кризису. Наряду с этим происходит

дальнейшее развитие специальных экспериментальных иссле­дований и

совершенствование техники исследования.

Развитие экспериментального исследования почти все относится собственно к этому

пе­риоду. В предшествующий период произошло лишь самое зарождение психофизики и

пси­хофизиологии, или физиологической психологии. Развитие выходящего за рамки

психофи­зиологии экспериментального исследования, начинающегося с работы Э.

Эббингауза о памя­ти (1885), исследования Е. Мюллера о памяти и внимании и т.

д., относится главным образом к концу XIX в. (80-е и 90-е гг.). К этому же

времени относится развитие зоопсихологии (классический труд Э. Л. Торндайка

выходит в 1898 г.). Особенно значительное развитие психологии ребенка,

начинающееся с труда В. Прейера (1882), относится главным образом к еще более

позднему времени (труд В. Штерна «Психология раннего детства» в 1914 г., рабо­ты

К. Грооса, К. Бюлера и других в последующие годы).

Физиологическая, экспериментальная психология по своим основным наи­более

прогрессивным методологическим принципам и философским традициям была, как мы

видели, к моменту своего оформления еще наукой XVIII в. <...> Борьба против

методологических принципов, на которых было первоначально воздвигнуто здание

экспериментальной психологии, начинается уже на рубеже XX в. Она идет по многим

линиям, повсюду в этой борьбе продолжается проти­вопоставление одной

противоположности другой. Господствующему первона­чально в физиологической

психологии сенсуализму различных толков проти­вопоставляется рационализм

(психология «чистого мышления» вюрцбургской школы и А. Бине: снова Декарт против

Локка); механистическому атомизму в психологии — ассоцианизму — целостность

различных видов (целостная пси­хология берлинской школы, лейпцигской и т. д.) и

принцип активности («аппер­цепция», «творческий синтез» у В. Вундта; Лейбниц

против Декарта); натура­лизму физиологическому (в психофизиологии) или

биологическому (Дарвин, Спенсер) — различные формы спиритуалистической

«психологии духа» и идеалистической «социальной психологии» (французская

социологическая школа в психологии). Далее поднимаются новые противоречия:

интеллектуализму — сенсуалистическому и рационалистическому — начинают

противопоставлять­ся различные формы иррационализма; разуму, который

обожествляла фран­цузская революция XVIII в., — темные глубинные влечения,

инстинкты. Нако­нец, с разных сторон начинается борьба против лучших

прогрессивных момен­тов картезианского понятия сознания с его ясным и отчетливым

знанием; против него, с одной стороны, выдвигается диффузное чувствоподобное

пережи­вание психологии лейпцигской школы (К. Беме и немецкие мистики против

Декарта); против него, с другой стороны, выступают различные разновидности

психологии бессознательного (психоанализ 3. Фрейда и т. д.). Против него,

на­конец, доводя кризис до крайних пределов, выступает поведенческая психология,

которая отвергает не только специфическое понятие сознания, но и психику в

целом: «Человек-машина» Ж. О. Ламетри пытается преодолеть все противоре­чия

человеческого духа, вовсе упразднив его (рефлекс против сознания, Де­карт против

Декарта).

Эта борьба в своих основных тенденциях является идеологической борьбой, но

опорные точки для тех конкретных форм, которые она принимает в практике

психологического исследования, дают противоречия между конкретным факти­ческим

материалом, который вскрывает поступательный ход научного психоло­гического

исследования, и теми методологическими основами, из которых исхо­дила

психология.

Борьба по всем этим направлениям, начинаясь на рубеже XX в., тянется в

зарубежной психологии по сегодняшний день. Но в разные периоды господ­ствующими

оказываются разные мотивы. Здесь приходится различать прежде всего период до

1918 г. (до окончания первой мировой войны и победы Великой социалистической

революции в России) и последующий период. Во второй из этих периодов психология

вступает в полосу открытого кризиса; в первый он подготовляется. Уже и в первый

из этих периодов начинают складываться многие из направлений, которые станут

господствующими в последующий пе­риод, — и иррационалистический интуитивизм А.

Бергсона, и психоанализ 3. Фрейда, и психология духа В. Дильтея, и т. д., но

характерными для этого периода являются главным образом направления, ведущие

борьбу против сен­суализма и отчасти механистического атомизма ассоциативной

психологии, ко­торая является на первых порах господствующим направлением

психологии (Г. Спенсер, А. Бэн — в Англии, И. Тэн, Т. А. Рибо — во Франции, Э.

Эббингауз, Е. Мюллер, Т. Циген — в Германии, М. М. Троицкий — в России). В этот

период господствует еще тенденция рационалистического идеализма. В последующий

период, в послевоенные годы, которые становятся и для психологии годами ост­рого

кризиса, господствующими все в большей мере становятся иррационалистические,

мистические тенденции.

Антисенсуалистические тенденции выявляются сначала в связи с постанов­кой в

психологии проблемы мышления — в наиболее тонкой форме у А. Бине во Франции, у

Д. Э. Мура и Э. Эвелинга в Англии, в наиболее заостренно идеали­стической форме

в Германии, у представителей вюрцбургской школы, находя­щейся под

непосредственным влиянием идеалистической философии Э. Гуссер­ля, воскрешающего

платоновский идеализм и «реализм» схоластической философии. Вюрцбургская школа

строит психологию мышления на основе «экспе­риментального самонаблюдения».

Основная цель ее — показать, что мышление в своей основе — чисто духовный акт,

несводимый к ощущениям и независимый от чувственно-наглядных образов; стержнем

его является «интенция» (направ­ленность) на идеальный объект, основным

содержанием — непосредственное «схватывание» отношений. Таким образом,

вюрцбуржцы возрождают в рамках «экспериментальной психологии» идеи

рационалистической философии, так же как их противники осуществляют принципы

философии эмпиризма. При этом оба направления при всем их антагонизме объединены

общим метафизическим подходом к вопросу о соотношении мышления и ощущения.

Сенсуалистическая психология стоит на позициях вульгарного метафизического

эмпиризма, для которого нет перехода от ощущения к мышлению. Тем самым

приходится либо вовсе отрицать качественную специфичность мышления, сводя

мышление к ощущениям, либо рассматривать мышление в отрыве от ощущения.

Постановка проблемы мышления в плане психологического исследования неизбежно

долж­на на этой основе привести к рационалистическому противопоставлению

мыш­ления ощущению, вообще чувственной наглядности.

Вслед за борьбой против сенсуалистического принципа начинается борьба и против

механистически-атомистического принципа ассоциативной психологии, против

«психологии элементов» и ее тенденции, навеянной идеалами механисти­ческого

естествознания, разлагать все сложные образования сознания на элемен­ты и

рассматривать их как результат сцепления, ассоциации этих элементов. Еще В.

Вундт пытается учесть качественное своеобразие целого по отношению к элементам,

вводя понятие апперцепции и творческого синтеза, противопоставля­емого им

простой внешней ассоциации. К этому нововведению вынуждают Вун-дта

экспериментальные факты. Так, уже первые психологические работы по слу­ховым

ощущениям, а именно исследования К. Штумпфа (1883), показали, что тоны,

сливаясь, а не внешне лишь ассоциируясь, образуют многообразные це­лостные

структуры, выступающие как новые специфические качества, несводи­мые на качества

входящих в них элементов. Затем X. Эренфельс (1890) пока­зал это на зрительных

восприятиях и впервые ввел для обозначения этого спе­цифического нового качества

целого термин «Gestaltqualitat». Последующие исследования о восприятии

музыкальных тонов и ряд других исследований вскрыли обширный фактический

материал, который не вмещался в рамки психо­логии элементов и принуждал к тому,

чтобы выйти за ее пределы.

Сначала этот выход за пределы механистической психологии элементов со­вершается

по преимуществу путем противопоставления механизму ассоциаций различных форм

«творческого синтеза» как проявлений духовной активности (Вундт), «переходных

состояний сознания» (Джемс) и т. п. В последующий послевоенный период кризиса

этот же вопрос о целостных образованиях, несво­димых на сумму элементов,

разрешается исходя уже из существенно иных пози­ций структурного формализма

(гештальтпсихология) и иррационалистической комплектности (лейпцигская школа).

Борьба против ассоциаций как основного объяснительного принципа

экспе­риментальной психологии находит себе выражение и в другой очень

симптомати­ческой тенденции — тенденции вовсе отказаться от объяснения более

сложных осмысленных («духовных») психических явлений и ограничиться описанием

тех форм, в которых эти духовные явления даны («описательная психология» В.

Дильтея). Но и эти тенденции (наметившиеся еще у Вундта, противопоставля­ющего

физиологической психологии историческую психологию народов, изучаю­щую высшие

духовные образования — речь, мышление и т. д.) выступают на передний план уже в

последующие послевоенные годы — в период кризиса.

В годы, следующие за окончанием первой мировой войны, кризис принимает острые

формы. Так же как кризис в физике, о котором писал В. И. Ленин в «Материализме и

эмпириокритицизме», в математике и т. д., это кризис, связан­ный с

идеологической борьбой за методологические основы науки. Рушатся

ме­тодологические основы, на которых было первоначально воздвигнуто здание

экспериментальной психологии; все большее распространение получает в пси­хологии

отказ не только от эксперимента, но и вообще от задач научного объяс­нения

(«понимающая психология» Э. Шпрангера); психологию захлестывает волна витализма,

мистицизма, иррационализма. Идущий из глубин организма инстинкт (А. Бергсон),

«горме» (у У. Мак-Дугалла) вытесняет интеллект. Центр тяжести переносится от

высших исторически сложившихся форм созна­ния к доисторическим, примитивным,

«глубинным» ее основам, от сознания — к бессознательному, инстинктивному.

Сознание низводится на роль маскировоч­ного механизма, лишенного реального

влияния на поведение, управляемое бес­сознательными влечениями (3. Фрейд).

Наряду с этим механицизм принимает крайние формы, приходя к полному отрицанию

психики и сознания человека; человеческая деятельность сводится к совокупности

неосознанных рефлектор­ных реакций (поведенческая психология). В психологии

народов и в учении о личности, в характерологии господствующими в зарубежной

буржуазной психо­логии становятся реакционные расовые фаталистические теории (Э.

Кречмер, Э. Иенш); в психологии ребенка широко распространяется педология, в

педаго­гической и вообще прикладной психологии — тестология. <...>

Кризис психологии выявился в наибольшей своей остроте, когда сформиро­валась

поведенческая психология — рефлексология в России и бихевиоризм в Америке,

потому что поведенческая психология, выдвинув поведение как пред­мет психологии,

с особенной остротой выявила кризис центрального понятия всей современной

психологии — понятия сознания.

Русская рефлексология (В. М. Бехтерев) сложилась на основе изучения фи­зиологии

нервной деятельности. Американский бихевиоризм (от английского слова behavior,

что значит «поведение») сформировался в Америке на рубеже XX в. в исследованиях

над поведением животных. В первую очередь исследова­ние Э. Л. Торндайка

поведения животных (1898) заложило основы бихевиориз­ма, определив методику и

проблематику новой психологии, в которой централь­ное место заняла проблема

навыка.

Выросшую из этих исследований с животными концепцию Дж. Уотсон мето­дологически

оформил, заострил и перенес на психологию человека. В 1912 г. он сформулировал

принципы новой психологии в программной статье.* В 1918 г. он их развернул в

своей книге «Психология как наука о поведении». Ряд психо­логов, главным образом

в Америке, — К. Лешли, У. Хантер, Вайсс примкнули к новому направлению. Вскоре

бихевиоризм смог опереться на работы И. П. Пав­лова об условных рефлексах,

начавшиеся после исследований Э. Л. Торндайка, но независимо от них.

* Watson J. В. Psychology as the behaviorist views // Psychological Review.

1931. V. 20.

В настоящее время к бихевиористам причисляется значительное число американских

психологов, объединенных лишь признанием поведения предметом психологии. Само же

поведе­ние понимается ими по-разному. Так, ряд психологов-поведенцев (прежде

всего Э. Ч. Толмен) особенно подчеркивают направленный, целевой характер

поведения, роль намерения в нем.

В литературе сделана была попытка расклассифицировать современных бихевиористов

на три группы: строгих (типа Дж. Б. Уотсона), бихевиористов не строгих (Г. У.

Олпорт и др.) и бихевиористов, признающих направленный характер поведения (типа

Э. Ч. Толмена).* Но в действительности их можно насчитать много больше.

Образуется ряд различных оттенков и промежуточных позиций, почти смыкающихся с

механистическими направления­ми внутри эмпирической психологии. Наряду с этим на

механической основе бихевиоризма нарастают идеологические телеологические

тенденции. Крупнейшим представителем такого телеологического необихевиоризма

является в настоящее время Э. Ч. Толмен,** сочетающий бихевиоризм с

гештальтизмом.

* См.: Рубинштейн С. Л. Необихевиоризм Тольмана // Ученые записки кафедры

психологии Гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена. Л., 1939.

**См.: Tolman Ed. Ch. Purposive Behavior in Animals and Men. N. Y; L., 1932.

Предметом психологии бихевиоризм считает не сознание, а поведение. Под

поведением понимаются ответные движения организма на раздражение среды. Внешние

раздражители, простые или сложные ситуации — это стимулы; ответ­ные движения —

реакции. Задача психологии — установить однозначные от­ношения между стимулами и

реакциями. В отличие от того направления биоло­гической психологии, которое

стремилось объяснить все поведение животных и человека, исходя исключительно из

внутренних, «глубинных» органических тен­денций — инстинктов, влечений,

поведенческая психология как учение о реак­циях пытается вывести все поведение

из действия внешних раздражителей.

В целях реализации объективности научного познания в психологии бихеви­оризм

выключает сознание и пытается строить уже не «психологию без души», а психологию

без психики.

В отношении сознания у представителей поведенчества наметились в основ­ном две

различные точки зрения. Одни, как первоначально Уотсон, не отрицая существования

сознания, отвергают его лишь как объект научного знания. Таким образом,

субъективно-идеалистическому пониманию психики противопостав­ляется

механистическое понимание научного знания. Другая, более радикальная, позиция

заключается в отрицании сознания, вернее, в сведении его к физиологи­ческим

процессам (К. Лешли).

Легко убедиться в том, что эта позиция бихевиоризма внутренне противоре­чива.

Нельзя положить в основу психологического познания отрицание созна­ния. Отрицая

явления сознания у испытуемых на том основании, что он об этих явлениях узнает

лишь из показаний, основанных на самонаблюдении, бихевио-рист вынужден самим

фактом изучения предполагать у себя те явления созна­ния (восприятия,

наблюдения, мышления), которые он отрицает у других. Дж. Б. Уотсон сам отмечает,

что бихевиорист «в своей научной деятельности употребляет орудия, существование

которых он отрицает в своем объекте и в самом себе». Таким образом, бихевиорист

разлагает и распределяет между дву­мя субъектами то, что реально соединено в

одном. В конечном счете он вынуж­ден все же вернуться на половинчатую, внутренне

несостоятельную позицию признания существования сознания и отрицания возможности

его изучения.

Эта позиция бихевиоризма обусловлена тем, что бихевиоризм в своей борьбе против

психологии сознания исходил из той концепции сознания, которая была создана

субъективно-идеалистической психологией. Вся аргументация пред­ставителей

поведенческой психологии, обосновывающая необходимость выклю­чения психики из

психологии, сводилась в основном к тому, что психические явления, или явления

сознания, принципиально доступны только одному наблю­дателю: они «не поддаются

объективной проверке и потому никогда не смогут стать предметом научного

исследования» (Дж. Б. Уотсон). Эта аргументация против психологии сознания

опиралась в конечном счете на интроспективное понимание сознания.

Вместо того, чтобы в целях реализации объективизма научного познания в

психологии преодолеть интроспективное понимание психики, поведенческая

пси­хология отбросила психику.

Исходя именно из такого понимания сознания, поведенческая психология пришла к

своему пониманию деятельности как поведения. Изучение деятельно­сти человека в

отрыве от сознания означает не только выпадение сознания из области

психологического исследования, но и ложное, механистическое понима­ние самой

деятельности, которая сводится к совокупности реакций.

Понимание деятельности, или поведения, как совокупности реакций превра­щает

реактивность в универсальный принцип: каждый акт деятельности пред­ставляется

как ответ на внешний раздражитель. В основе этой концепции реак­тивности лежат

теория равновесия и принцип внешней механической причинно­сти. Внешний толчок

нарушает равновесие; реакция восстанавливает его. Для дальнейшей деятельности

необходим новый, извне идущий толчок.

Новейшие исследования заставляют усомниться в том, чтобы поведение даже и низших

животных носило чисто реактивный характер. В применении же к человеческой

деятельности этот принцип реактивности приводит к явному про­тиворечию с самой

основной ее особенностью. Человек здесь представляется только объектом средовых

воздействий. Человек, конечно, является и объектом воздействия на него со

стороны среды; но он также и субъект, который сам воздействует на среду,

изменяет ее, регулируя те условия, которые обусловлива­ют его деятельность.

Изменяя среду, человек изменяется сам; в этом отличитель­ная особенность труда в

его специфически человеческих формах. Определение поведения как совокупности

реакций не учитывает специфики человеческой де­ятельности. Начав с отрицания

сознательности человеческой деятельности, би­хевиоризм приходит и к отрицанию ее

активности.

Сведение высших форм человеческой деятельности к механической сумме или агрегату

элементарных реакций — рефлексов — ведет к утрате их каче­ственного своеобразия.

Эта радикально-механистическая аналитическая кон­цепция носит и ярко выраженный

антиисторический характер. Правильно от­мечает Дж. Б. Уотсон, что

бихевиористская психология «прямо выросла из работ над поведением животных». И

недаром он начинает предисловие к первому изданию своей «Психологии» с

заявления: «Когда я писал этот труд, я рассмат­ривал человека как животный

организм». Наряду со сведением психического к физическому поведенческая

психология последовательно проводит сведение со­циального к биологическому.

Теоретически решающим для понимания кризиса психологии, раскрывшего­ся в борьбе

поведенческой психологии против психологии сознания, является то, что в конечном

счете поведенческая психология и интроспективная психология исходят из одного и

того же понимания психики, сознания. Идеалистическая психология признала

реальные психические процессы лишь субъективными содержаниями самонаблюдения, а

бихевиористы и рефлексологи некритически полностью приняли идеалистическую

концепцию своих противников. Только в силу этого они не могли найти никакого

иного пути для реализации объективной научности психологического познания, как

отказ от познания психики. Интроспекционисты, замыкая психику во внутреннем мире

сознания, оторвали психи­ку от деятельности; бихевиористы приняли как

непреложную истину этот отрыв друг от друга сознания и деятельности, внутреннего

и внешнего. Только на этой основе можно было определить свою задачу так, как это

сделали представители поведенческой психологии: вместо изучения сознания,

оторванного от поведе­ния, поставить себе задачей изучение поведения,

оторванного от сознания.

Таким образом, можно сказать, что и этот стержневой аспект кризиса был заложен в

исходных позициях психологии сознания, сохранивших свое гос­подство в

экспериментальной психологии. Это был кризис декарто-локковской интроспективной

концепции сознания, которая в течение столетий довлела над психологией. Сводя

психику к сознанию, а сознание к самосознанию, к отраже­нию (рефлексии) психики

в себе самой, эта ставшая традиционной для всей психологии декарто-локковская

концепция сознания отъединила сознание чело­века от внешнего мира и от

собственной его внешней, предметной практической деятельности. В результате

деятельность человека оказалась отъединенной от сознания, противопоставленной

ему, сведенной к рефлексам и реакциям. Сведен­ная к реакциям деятельность

человека становится поведением, т. е. каким-то способом реагирования; она вообще

перестает быть деятельностью, поскольку деятельность немыслима вне ее отношения

к предмету, к продукту этой деятель­ности. Поведение — это реактивность

отъединенного от мира существа, которое, реагируя под влиянием стимулов среды,

самой своей деятельностью активно не включается в нее, не воздействует на

действительность и не изменяет ее. Это жизнедеятельность животного,

приспособляющегося к среде, а не трудовая дея­тельность человека, своими

продуктами преобразующая природу.

Отъединение сознания от предметной практической деятельности разорвало

действенную связь человека с миром. В результате предметно-смысловое содер­жание

сознания предстало в мистифицированной форме «духа», отчужденного от человека.

Поэтому можно сказать, что, так же как поведенческая психология является не чем

иным, как оборотной стороной интроспективной концепции сознания, так «психология

духа» (Э. Шпрангер), в которой предметно-смысловое содержание сознания — «дух» —

выступает в мистифицированной форме данности, неза­висимой от человеческой

деятельности, является оборотной стороной поведен­ческой концепции деятельности.

Именно потому, что поведенческая психология свела деятельность, преобразующую

природу и порождающую культуру, к сово­купности реакций, лишила ее

Бездейственного предметного характера, предмет­но-смысловое содержание «духа»

предстало в виде идеальной данности.

За внешней противоположностью этих концепций в их конечных выводах скрывается

общность исходных позиций, и если К. Бюлер ищет выход из кри­зиса психологии в

том, чтобы примирить, дополнив одну другой, психологию поведения с психологией

духа (и психологией переживания), то нужно сказать, что их «синтез» лишь

соединил бы пороки одной с пороками другой. В дей­ствительности нужно не

сохранять как одну, так и другую, а обе их преодолеть в их общей основе. Эта

общая основа заключается в отрыве сознания от прак­тической деятельности, в

которой формируются и предметный мир, и само со­знание в его предметно-смысловом

содержании. Именно отсюда проистекает, с одной стороны, отчуждение этого

содержания как «духа» от материального бы­тия человека, с другой — превращение

деятельности в поведение, в способ ре­агирования. Здесь в одном общем узле

сходятся нити, связующие психологию сознания и психологию поведения, психологию

поведения и психологию духа; у направлений, представляющихся самыми крайними

антиподами, обнаружива­ется общая основа. Здесь средоточие кризиса, и именно

отсюда должно начать­ся его преодоление.

Оформившаяся в качестве особой научной дисциплины, психология во всех основных

своих разветвлениях исходила первоначально из натуралистических установок. Это

был физиологический либо биологический натурализм, рассмат­ривающий психику и

сознание человека исключительно как функцию нервной системы и продукт

органического биологического развития.

Но как только новая «экспериментальная психология» попыталась перейти от

изучения элементарных психофизических процессов к изучению более слож­ных

осмысленных форм сознательной деятельности, она еще у Вундта столкну­лась с

очевидной невозможностью исчерпать их изучение средствами психофи­зиологии. В

дальнейшем это привело к тому, что идеалистическая «психология духа» была

противопоставлена физиологической психологии. При этом объяс­нение явлений было

признано задачей лишь физиологической психологии, изу­чающей психофизические,

т.е. скорее физиологические, чем собственно психи­ческие, осмысленные,

«духовные» явления. Задачей же психологии духа при­знавалось лишь описание тех

форм, в которых эти духовные явления даны («описательная психология»), или их

понимание («понимающая психология»). Как в одном, так и в другом случае

духовные, т. е. осмысленные, психические явления, характерные для психологии

человека, превращались в данности, не допускающие причинного объяснения их

генезиса.

Эти духовные явления связывались с формами культуры, т. е. с содержанием

истории, но не столько с тем, чтобы объяснить исторический генезис и развитие

человеческого сознания, сколько с тем, чтобы признать духовный характер

рас­крывающегося в историческом процессе содержания культуры, которая

превра­щается в систему вечных духовных форм, структур или ценностей. В

результа­те создалось внешнее противопоставление природы и истории, природного и

ду­ховного. Оно является общим для обеих враждующих концепций. В этом смысле

можно опять-таки сказать, что неизбежность всего в дальнейшем развер­нувшегося

конфликта натуралистической и «духовной» психологии — «geisteswissenschaftliche

Psychologie» — была заложена в исходных позициях нату­ралистической психологии.

Ее механистический натурализм, так же как и идеа­лизм психологии духа, не мог

возвыситься до мысли о единстве человеческой природы и истории, до той истины,

что человек прежде всего природное, есте­ственное существо, но самая природа

человека - продукт истории. Поэтому духовное содержание исторического человека

было внешне противопоставлено психологии природного человека.

Своеобразную попытку понять развитие форм человеческого сознания как продукт

социально-исторического развития сделала французская социологиче­ская школа Э.

Дюркгейма.

Тенденция связать психологию с социальными дисциплинами во француз­ской науке не

нова. Она идет еще от Огюста Конта. В своей классификации наук Конт, как

известно, не отвел особого места психологии. Его отрицательное отношение к

психологии как самостоятельной дисциплине было направлено, в основном, против

интроспективной метафизической психологии, которую в его время насаждал во

Франции В. Кузен. О. Конт противопоставил этой психоло­гии то положение, что

психические процессы становятся объектом науки лишь постольку, поскольку мы

устанавливаем и определяем их извне, в объективном наблюдении, и вскрываем вне

их лежащие причины возникновения и протека­ния. Для реализации своего требования

О. Конт не видел другого пути, как расчленить психологию на две дисциплины.

Изучение психических функций он относил: 1) к анатомо-физиологии мозга, которая

изучает их физиологиче­ские условия, 2) к социологии, которая изучает их

характер, взаимосвязи и раз­витие в социальной среде.

Признание социальной обусловленности психологии человека получило зна­чительный

отзвук во французской психологической литературе. (Особенно яв­ственно

обнаруживаются эти социальные мотивы у одного из крупнейших французских

психологов предыдущего поколения — у Т. Рибо.) Представи­тели французской

социологической школы и близкие к ней ученые (Э. Дюркгейм, Л. Леви-Брюль, Ш.

Блондель, Ж. Пиаже, М. Хальбвакс), а также П. Жане попытались объяснить формы

человеческого сознания как продукт обществен­ного развития. В ряде исследований

они попытались вскрыть общественно-исторический генезис человеческих форм

памяти, мышления, эмоций, развития личности и ее самосознания. Однако проблема

социальной обусловленности со­знания не получила и в исследованиях французских

психологов удовлетвори­тельного разрешения. В работах, исходящих из

социологической концепции Э. Дюркгейма, социальность была понята идеалистически

в отрыве от реальных общественных, производственных отношений людей и их

отношения к природе; социальное, так же как и все объективное содержание мира,

было сведено к общественному сознанию — к идеологии; социальные отношения — к

обще­нию в плане сознания.

Эта идеалистически понятая социальность была внешне противопоставлена

биологической природе человека. Психическое развитие было поэтому некото­рыми

представителями этого направления (Ж. Пиаже) понято как процесс вы­теснения

примитивных форм биологически обусловленной психики психикой социализированной.

У представителей французской социологической школы социальность сводится к

идеологии, идеология же (и коллективные представ­ления) отожествляется с

психологией. Общественное бытие превращается в со­циально организованный опыт.

Из сферы социального, в котором эти психо­логи ищут объяснения генезиса и

развития человеческого сознания, выпадает общественная деятельность человека,

практика, в процессе которой в действи­тельности формируется сознание человека.

Поэтому действительно адекватного объяснения генезиса и развития сознания у

человека и эта психология, рас­сматривающая сознание как продукт

общественно-исторического развития, дать не смогла.

Психология, оформившаяся как наука в экспериментальных исследованиях ощущений и

затем памяти, была по своим исходным господствующим установ­кам насквозь

интеллектуалистична; познавательные процессы занимали в ней центральное место.

Это была психология ощущений, восприятий, представлений, идей. Потребности,

побуждения, тенденции не играли в ней сколько-нибудь за­метной роли. Она изучала

сознание само по себе, вне реальной деятельности и поведения; уже поэтому

проблема побуждений не была для нее актуальна. По­скольку эта традиционная

классическая психология сознания пыталась объяс­нить поведение, она исходила из

перцептивных, интеллектуальных моментов, она упоминала и о тенденциях, но все

эти тенденции мыслились как нечто производ­ное от представлений, от идей. Это

были тенденции идей, из которых пытались объяснить поведение человека, а не

тенденции человека, которыми объяснялось бы течение его идей.

«Люди, — пишет Ф. Энгельс, — привыкли объяснять свои действия из своего

мышления, вместо того чтобы объяснять их из своих потребностей (кото­рые при

этом, конечно, отражаются в голове, осознаются), и этим путем с тече­нием

времени возникло то идеалистическое мировоззрение, которое овладело умами в

особенности со времени гибели античного мира».* Это положение Эн­гельса

полностью применимо к основному направлению западноевропейской психологической

науки XIX в. Интеллектуализм, связанный с пренебрежением к неинтеллектуальной

стороне психики, к динамическим движущим силам по­ведения, столкнулся с фактами,

которые он оказался не в состоянии охватить и объяснить. Они вскрылись,

во-первых, в генетическом плане сравнительной психологии, в которой изучение

поведения животных, начиная с Ч. Дарвина, вы­явило значение проблемы инстинктов;

с психологии животных эта проблема движущих сил, побуждений или мотивов

поведения была распространена на человека. Роль влечений, аффективных тенденций

вскрылась, во-вторых, в пато­логическом плане (в исследованиях П. Жане, 3.

Фрейда и др.). И опять-таки из области патологии сделаны были выводы и в

отношении нормальной психо­логии. В частности, психоанализ показал на обширном

клиническом материале, что общая картина психической жизни человека, созданная

традиционной школь­ной, насквозь интеллектуализированной психологией, никак не

соответствовала действительности. В действительности в психике человека, в

мотивах его пове­дения проявляется далеко не только интеллект; в них

существенную роль иг­рают влечения, аффективные тенденции, которые часто

приходят в острый кон­фликт с сознанием человека и, определяя его поведение,

порождают жестокие потрясения.

* Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 439.

В связи с этим на передний план все больше выдвигается новая проблема —

побуждений, мотивов, двигателей поведения, и психология начинает искать их не в

идеях, а в тенденциях (отчасти Т. Рибо, затем П. Жане), потребностях (Э.

Кла-паред, Д. Катц, К. Левин, Дж. Шиманский), влечениях (3. Фрейд, А. Адлер),

ин­стинктах и диспозициях (У. Мак-Дугалл, Э. Ч. Толмен и множество других).

Выражающаяся в них динамическая направленность признается уже не чем-то

производным, а тем основным, из чего психология должна исходить при объяс­нении

поведения.

В трактовке этих динамических движущих сил чем дальше, тем больше выде­ляется

тенденция, которая с особенной остротой проявляется в таких концепци­ях, как

психоанализ 3. Фрейда, «гормическая» психология У. Мак-Дугалла и др.,

рассматривать движущие силы человеческой деятельности как нечто первично

заложенное внутри человека, в его организме, а не формирующееся и раз­вивающееся

из его изменяющихся и развивающихся взаимоотношений с миром. Поэтому источники

человеческой деятельности, ее мотивы представляются как идущие из темных глубин

организма, совершенно иррациональные, бессозна­тельные силы, находящиеся вовсе

вне контроля интеллекта: идеи уже будто бы вовсе не могут быть движущей силой

поведения людей: это привилегия одних лишь слепых инстинктов.

Роль влечений особенно остро выявил на клиническом материале 3. Фрейд. На их

осно­ве он возвел здание психоанализа. <...> Теоретически наряду с основной

группой сексуаль­ных влечений признаются еще в качестве второй группы сначала

влечения «Я», затем влече­ния смерти. Исходящие из биологических глубин

организма силы определяют всю деятель­ность человека; примитивные влечения

являются основными ее мотивами. Роль социальных отношений ограничивается чисто

негативной функцией вытеснения. Давление социальности, представителем которой

внутри личности выступает «Я», осуществляющее социальную «цен­зуру», вытесняет

влечения в сферу бессознательного. Вразрез с проходящим через всю пси­хологию от

Р. Декарта и Дж. Локка отожествлением психики и сознания Фрейд признает сознание

лишь свойством психики, причем свойством, которым она может и не обладать.

Психика при этом расчленяется на внешние друг другу сферы — сознательного,

бессозна­тельного и подсознательного. Между первыми двумя действуют силы

отталкивания; влече­ния вытесняются в бессознательное; вытесненные, они не могут

без маскировки проникнуть в сферу сознания, и не сознательное «Я», а «Оно»

признается подлинным ядром личности.

Интеллектуализм традиционной психологии нашел концентрированное вы­ражение в

самой концепции сознания как предмета психологии. Сознание — это прежде всего

знание, познание. Сведение психики к сознанию стирает гра­ницы между психическим

переживанием и знанием, между психологическим и идеологическим, философским

понятием сознания. Индивидуальное сознание конкретного индивида, которое изучает

психология, — это в действительности единство знания и переживания. Традиционная

концепция трактовала само пе­реживание как явление сознания; верная своей общей

установке, она сводила переживание как реальный психический факт к его

самоотражению в сознании. Поэтому традиционное понятие переживания как явления

сознания, которым широко пользуется интроспективная психология, выступает в

основном позна­вательным, интеллектуальным образованием, между тем как в

действительно­сти и в нашем его понимании переживание — это полнокровный

психический факт, включающий все стороны психики и выражающий в каком-то

преломле­нии полноту индивидуального бытия познающего субъекта, а не только

позна­ваемое содержание отражаемого объекта.

На основе такого интеллектуализированного понимания сознания, сводящего

психическое к одной из его сторон, попытка восстановить в своих правах реаль­ный

психический факт неизбежно приводит к не менее порочному противопо­ставлению

психики и сознания и к выключению из психического его познава­тельной,

сознательной стороны. Эта точка зрения нашла себе выражение в раз­личных

концепциях современной психологии: в психоанализе 3. Фрейда с его учением о

бессознательном и сведением психики к темным глубинным влечени­ям, в которых

сосредоточивается то, что вытесняется из сознания; в учении А. Бергсона,

противопоставляющего связанный с основами жизни бессознатель­ный инстинкт

сознательному интеллекту; в утверждениях таких психологов, как А. Валлон,

который из того, что психический факт не может быть сведен к фун­кции осознания

и исчерпывающе определен в терминах самосознания, заключает, что психика и

сознание вообще чуждые друг другу области; сознание, обус­ловленное социальным

идеологическим содержанием, на этом основании будто бы вовсе выпадает из сферы

психологии.*

* Wallon A. Le probleme biologique de la conscience // G. Dumas (ed.) Nouveau

Traite de Psychologie. P., 1930. Т. 1. Во многом по-иному, чем в означенной

статье, поставлены основные философские, методологические проблемы психологии в

позднейшей работе того же автора — в его вводных установочных статьях к «La vie

mentale» в «Encyclopedic Francaise» (т. VII), где дана новая интересная их

трактовка.

Все эти противоречия разъедают психологию, вступившую в полосу открыто­го

кризиса. Таким образом, конфликты, в которые вовлечена была психология

механистическими и идеалистическими установками, а также метафизическим

характером господствовавшего в ней мышления, неспособным вскрыть взаимо­связи и

взаимопереходы от ощущения к мышлению, от психики к сознанию и т. д., оказались

очень многообразными и идущими по разным направлениям.

Наметившаяся уже раньше антитеза целостной психологии и психологии эле­ментов в

период кризиса выдвигается очень заостренно. Целостные тенденции становятся все

более популярными в зарубежной психологии XX в. Они высту­пают носителями

идеалистических идей различных толков и оттенков. Самый принцип целостности

получает несколько существенно различных реализаций. Для В. Дильтея и его

продолжателей он означает прежде всего целостность личности, которая является

активным носителем определенной идеологии. Для бер­линской школы

гештальтпсихологии это целостность динамической ситуации и ее формальной

структуры. Для лейпцигской школы принцип целостности реа­лизуется не в

структурности, а в диффузной комплексности, и его существенней­шим выражением

является «народная» целостность, поглощающая личность.

Гештальтпсихология (М. Вертхаймер, В. Кёлер, К. Коффка, К. Левин), выдвинув в

каче­стве первого основного принципа принцип целостности, противопоставила его

механистиче­скому принципу психологии элементов (Und-Verbindung, по

Вертхаймёру). Под «гештальт» представители этого направления разумеют целостное

образование, обладающее своеобраз­ным качеством формы, несводимым к свойствам

входящих в его состав частей.

Идею целостности гештальтпсихологи первоначально развили в психологии

восприятия, в которой они прежде всего попытались и экспериментально ее

обосновать. Построенная гештальтпсихологией на основе принципа структурной

целостности теория восприятия носит ярко выраженный феноменалистический,

формалистский идеалистический характер. Прин­цип целостности, первоначально

раскрытый на проблеме восприятия, был затем применен гештальтпсихологами к

решению исходных принципиальных проблем, прежде всего психо­физической проблемы.

Далее этот принцип был распространен на все остальные проблемы психологии.

Применение принципа целостности за пределами психологии восприятия было

обусловлено выявлением второго основного принципа гештальтпсихологии, тесно

связанного с первым, — принципа динамичности. Согласно этому принципу, течение

психических про­цессов определяется динамическими, изменяющимися соотношениями,

устанавливающимися в самом процессе, а не зависимыми от него и определяющими его

путь механистическими связями. Таким образом, каждый психофизический процесс

тоже оказывается замкнутым в себе целым. Следовательно, действия человека

представляются как конечная стадия саморе­гулирующегося динамического процесса

восприятия ситуации. Поэтому поведение целиком определяется структурой ситуации.

Здесь идеализм теснейшим образом сплетается с механицизмом. Если понимание

исход­ной реальной ситуации как «феноменального сенсорного поля», т. е. сведение

объективной действительности к восприятию, представляется идеалистическим, то

мысль, будто «сенсор­ное поле», т. е. восприятие ситуации в качестве фазы

единого саморегулирующегося процес­са, предопределяет действия человека,

является сугубо механистической. Она лишь более утонченная и не менее радикально

механистическая концепция, чем та, которая заключена в схеме

«раздражение—реакция». Действие, с точки зрения этой концепции, не сознательный

акт личности, выделяющей себя из ситуации, противопоставляющей себя ей и

способной ее преобразовать, а функция от этой ситуации, из которой оно

автоматически вытекает.

Вместе с тем принцип динамичности, согласно которому психофизический процесс

всеце­ло определяется в своем протекании изменяющимися соотношениями,

устанавливающимися в самом этом процессе, фактически означает, что весь опыт

понимается как имманентный продукт субъекта. Принцип динамичности, который

представители гештальт-теории проти­вопоставляют «машинной теории» рефлекторной

концепции, заключает в себе полное отри­цание внешнего опосредования; он

упирается в идеализм.

Таким образом, несмотря на заостренную борьбу с частными проявлениями

механициз­ма — со сведением целого к механистической сумме частей,

гештальтпсихология сама явля­ется механистической концепцией. И в то же время,

несмотря на свой «физикализм» и борь­бу с «витализмом», она является

феноменалистической, т. е. идеалистической, теорией. Иде­ализм и механицизм в

самых утонченных и потому особенно опасных формах сплетены в ней в сложном

единстве.

На идеалистической и механистической основе в гештальтпсихологии надстраивается

формализм. И чем дальше, тем обнаженнее и заостреннее выступают эти

формалистические тенденции, особенно там, где представители гештальтпсихологии

пытаются подойти к про­блемам психологии личности и коллектива.

Критика методологических позиций гештальтпсихологии никак не должна исключить

признания несомненных их заслуг в области психологического исследования.

Гештальтпси­хология сыграла несомненно крупную роль в преодолении атомистических

тенденций ассо­циативной психологии. Еще существеннее ее положительная роль в

развитии эксперимен­тального исследования, достигшего в работах

гештальтпсихологов исключительно высокой степени совершенства. Не подлежит, в

частности, сомнению, что исследования В. Кёлера ан­тропоидов знаменуют собой

новую веху в области сравнительной психологии, а К. Левин и его сотрудники

создали новый тип эксперимента, представляющий исключительной ценности

инструмент для изучения психологии человеческого поведения.

Совершенно иной характер носит другое направление целостной психоло­гии,

представленное так называемой лейпцигской школой. Гештальтпсихология стоит на

позициях феноменализма; при этом для нее характерен все же физи­кализм; это

натуралистическая, механистическая теория. Лейпцигская же шко­ла (Ф. Крюгер, И.

Фолькельт и др.) исходит из мистического, иррационали-стического идеализма, она

ведет свое происхождение от немецкой романтики и религиозной мистики.

Взгляды этой школы носят заостренно идеалистический характер. Психика сводится к

чувствоподобному переживанию. Структурной целостности гештальт-теории

противопоставляется диффузно-комплексная целостность смутного,

не­дифференцированного чувства. На передний план выдвигаются

аффективно-эмоциональные моменты и на нет сводятся интеллектуальные. Умалить

роль интеллекта, роль знания в сознании — такова основная тенденция этого

учения. Она представляет реакцию иррационалистического мистического идеализма

против лучших тенденций декарто-локковского понятия сознания как знания. Вожди

этой школы возглавили фашистскую психологию, в то время как предста­вители

гештальтпсихологии вынуждены были покинуть фашистскую Германию и развернуть свою

работу в США.

С механическим атомизмом, укоренившимся в исходных позициях психоло­гии, связано

и то, что психология, разложив психику на элементы, вовсе упустила из поля

зрения личность как целое. В ходе кризиса эта проблема личности выступила с

большой остротой. Эта проблема, в частности, стоит в центре персоналистической

психологии В. Штерна.

Стремясь как будто преодолеть сложившийся под влиянием христианской идеологии и

укоренившийся благодаря Р. Декарту дуализм психического и фи­зического, души и

тела, В. Штерн в своей персоналистической психологии вмес­то признания

психофизического единства выдвигает принцип психофизической нейтральности:

личность и ее акты не могут быть отнесены ни к психическим, ни к физическим

образованиям. Оторванное от конкретной исторической личности человека, это

понятие стало у Штерна абстрактной метафизической категорией. Понятие личности

распространяется на самые различные ступени развития и перестает быть

характерным для какой-нибудь из них. Личностью признается не только общественный

человек, но также, с одной стороны, всякий организм, клетка, даже неорганические

тела, с другой — народ, мир, бог. Личность опре­деляется формальными

внеисторическими категориями целостности и целена­правленности, выявляющимися в

самосохранении и самораскрытии. <...>

История развития психологии в СССР

История русской научной психологии

Развитие психологической теории в России, борьба в ней материализма и идеа­лизма

приняли особенные формы. Самобытность русской психологической мысли, не только

творчески обобщившей достижения мировой психологии, но и создавшей новые пути в

общем развитии науки, связана с историей передовой русской общественной мысли,

классического философского материализма и пе­редового естествознания.

В развитии научной психологической мысли в России особое место принад­лежит М.

В. Ломоносову. Конечно, в России существовала и до Ломоносова философская мысль,

развивавшаяся в психологическом направлении. Однако именно с Ломоносовым

особенно тесно связаны оригинальные пути становле­ния русской передовой

психологической мысли. В своих работах по риторике и по физике Ломоносов

развивает материалистическое понимание ощущений и идей. Еще в 1744 г. в «Кратком

руководстве по риторике» Ломоносов утвер­ждал, что содержанием идей являются

вещи природы. Положение о первично­сти материи и зависимости от нее психических

явлений последовательно разви­валось Ломоносовым в его физических работах,

особенно в его теории света (1756), где, между прочим, дана интересная попытка

объяснения физиологиче­ского механизма ощущения цвета.

С точки зрения Ломоносова, нужно различать познавательные (умственные) процессы

и умственные качества человека. Последние возникают из соотноше­ния умственных

способностей и страстей. Анализ страстей и их выражения в речи, данный

Ломоносовым, представляет крупный исторический интерес. Ис­точниками страстей и

их формой выражения являются действия и страдания, определяемые Ломоносовым как

«всякая перемена, которую одна вещь в дру­гой производит».* Такое понимание

психики уже расходится с психологиче­ской концепцией X. Вольфа, господствовавшей

в то время в философии и пси­хологии и от которой, возможно, ранее отправлялся

Ломоносов.

* Ломоносов М. В. Краткое руководство к красноречию, книга первая, в которой

содержится риторика, показующая общие правила обоего красноречия, то есть

оратории и поэзии, сочиненное в пользу любящих словесные науки. СПб., 1816. С.

11.

В своей риторике Ломоносов выступает как реалист, великолепный знаток людей.

Именно поэтому исходным моментом для Ломоносова становится не абстрактная

умственная способность или психическая функция, а жизненное качество

человеческой личности, проявляющееся в страстях и действиях, двига­телях

человеческого поведения, руководимого разумом, отражающим природу.

Психологические воззрения Ломоносова были составной частью его

обще­ственно-научного мировоззрения. Человек, сын своего времени, был неизменно

в центре интересов Ломоносова, психологические воззрения которого получили

поэтому определенный гуманистический характер.

С середины XVIII в., в связи с зарождением в рамках феодальной России буржуазных

отношений, наряду с богословской церковной идеологией и идеали­стическим

рационализмом, со времен Петра проникающим в Россию из Запад­ной Европы,

начинает сказываться в России и влияние французских просветите­лей и

материалистов.

Это влияние впервые сказывается непосредственно в психологических воз­зрениях Я.

П. Козельского («Филозофические предложения», 1768) и опосре­дованно проявляется

в психологической концепции А. Н. Радищева, вполне са­мостоятельной и

оригинальной в разрешении психогенетической проблемы, в установлении ведущей

роли речи в психическом развитии человека. Эта концеп­ция изложена Радищевым

главным образом в его основном философском трак­тате «О человеке, его смертности

и бессмертии». Психологические воззрения Радищева являлись составной частью его

философского, материалистического и гуманистического мировоззрения.

В начале XIX в., когда более радикальная часть дворянства, дворянские

ре­волюционеры стали в ряды декабристов, более умеренное либеральное дворян­ство

стало противопоставлять реакционной официальной идеологии (представ­ленной

«Библейским обществом», Голицыным, Фотием) идеи немецкой идеали­стической

философии. На психологию этого времени особенно значительное влияние оказал

Шеллинг. Первыми яркими выразителями шеллингианских идей выступают Д. М.

Велланский («Биологическое исследование природы в творящем и творимом ее

качестве, содержащее основные начертания всеобщей физиологии», 1812) и В. Ф.

Одоевский («Психологические заметки»). Духом позднего шеллингианства проникнуты

работы П. С. Авсенева, X. А. Экеблада («Опыт обозрения биолого-психологического

исследования способностей чело­веческого духа», 1872) и др. Эти работы трактуют

психологию в плане общей антропологии, подчеркивают «целостность» человеческого

существа, связь его со всей вселенной и выдвигают идеи развития, однако не в

естественнонаучной, а метафизической трактовке. Конкретные факты, выявляющие

реальный процесс развития, заслоняются или попросту заменяются метафизическими

размышле­ниями, часто довольно шаткими. <...>

От русских шеллингианцев надо отделить А. И. Галича. В философском от­ношении

Галич <...> сам испытывал явное влияние Шеллинга. Однако в систе­ме его

психологических взглядов, представленных в замечательном труде «Кар­тина

человека» (1834), Галич выступает как оригинальный ученый и развивает передовые

для своего времени идеи, связывая переход от сознания к самосозна­нию с

«практической стороной духа», т. е. деятельностью человека в обществен­ной

жизни.

«Я знаю, что я живу не иначе, как обнаруживая свою деятельность (хотя бы то было

и по поводу внешних раздражений), — пишет Галич, — не иначе, как проявляя свою

жизнь для себя и для других, не иначе, как выводя на позорище временные

отдельные порождения моего средобежного могущества, которое вез­де и остается

основанием последних, составляющих совокупность или сумму моего бытия

исторического». «Пускай мысль делает различия между внешним и внутренним, в

практике мы действительно и существуем и знаем про себя столько, сколько удается

нам показать то, что мы есть и чем мы могли бы быть». «Рас­крывшееся сознание

моей жизни исторически подает мне и способы распозна­вать свое лицо с другими

отдельными лицами. Я и самого себя и всякого друго­го принимаю за особенное,

определенное существо, и приветствую в нем брата». В связи с этим подчеркиванием

деятельности, «практической стороны духа», в «Картине человека» Галича ярко

выдвигаются проблемы личностно-мотивационного плана — побуждения, склонности,

страсти и т. д. Связанное «с истори­ческим бытием» народа духовное развитие

личности, по Галичу, наиболее суще­ственно сказывается в нравственных

чувствованиях и поступках человека. Отсюда специальное место в его системе

занимает критическая этика, вызвавшая край­нее недовольство официальной науки

николаевской России.

Решающее значение для развития передовой русской психологии XIX в. име­ли

психологические воззрения великих русских философов-материалистов — А. И.

Герцена, В. Г. Белинского, Н. А. Добролюбова и в особенности Н. Г.

Чер­нышевского .<...>

Идея Герцена о «деянии» как существеннейшем факторе духовного разви­тия человека

сохраняет все свое принципиальное значение и по сегодняшний день, так же как

острую актуальность сохраняет по отношению и к современной психологии его общее

требование «одействотворения» науки.

Белинский во второй период своего творческого развития также высказал требование

передовой общественной мысли — дать психологию личности, а не лишь отдельных

способностей. <...>

В противоположность дуалистическим идеалистическим теориям, противопо­ставляющим

психическое и физическое, Добролюбов отстаивает их единство.

«Смотря на человека как на одно целое, нераздельное существо, — пишет

Добролюбов, — мы устраняем и те бесчисленные противоречия, какие находят

схоластики между телесной и душевной деятельностью... теперь уж никто не

сомневается в том, что все старания провести разграничительную черту между

духовными и телесными отправлениями напрасны и что наука человеческая это­го

достигнуть не может. Без вещественного обнаружения мы не можем узнать о

существовании внутренней деятельности, а вещественное обнаружение происхо­дит в

теле». <...>

Философские идеи Чернышевского, его материализм и психофизиологиче­ский монизм

находят себе блестящее конкретное претворение у И. М. Сеченова. <...> Его

знаменитые «Рефлексы головного мозга» (появившиеся в 1863 г. в виде журнальных

статей в «Медицинском вестнике», а в 1866 г. вышедшие от­дельной книгой)

определили новые пути физиологии головного мозга, оказав, как известно,

значительное влияние на И. П. Павлова.

Сеченов заложил в России также основы психофизиологии органов чувств и наметил в

ней, в частности в теории зрения, связи его с осязанием и т. д., новые,

оригинальные пути. Однако было бы совершенно неправильно рассматривать Сеченова

только как физиолога, который в качестве такового своими физиоло­гическими

трудами оказал более или менее значительное влияние на психологию.

И. М. Сеченов был и крупнейшим русским психологом, и можно с определенно­стью

утверждать, что не только Сеченов-физиолог оказал влияние на Сеченова-психолога,

но и обратно: занятия Сеченова с ранней молодости психологией оказали прямое и

притом очень значительное влияние на его физиологические исследования, в

частности те, которые определили его концепцию рефлексов го­ловного мозга. Он

сам об этом прямо свидетельствует (см. его работу: Автоби­ографические записки.

М., 1907).

В своей психологической концепции Сеченов выдвинул изучение психиче­ских

процессов в закономерностях их протекания как основной предмет психо­логии и

особенно подчеркнул значение генетического метода. В своей борьбе против

традиционной идеалистической психологии сознания Сеченов (в замеча­тельной

статье «Кому и как разрабатывать психологию») поставил перед науч­ной мыслью

задачу, которая сохраняет свое значение и по сегодняшний день. Основную ошибку

психологов-идеалистов Сеченов видел в том, что они являют­ся, как он выражается,

«обособителями психического», т. е. в том, что они выры­вают психическое из

связи природных явлений, в которые они в действительно­сти включены, и,

превращая психическое в обособленное, замкнутое в себе су­ществование, внешне

противопоставляют тело и душу. В своих «Рефлексах головного мозга», о которых И.

П. Павлов говорил как о «гениальном взлете сеченовской мысли», и в других своих

психологических работах, с которыми «Рефлексы головного мозга» связаны

органической общностью единой концеп­ции, Сеченов пытался разрешить эту задачу —

преодоления обособления пси­хического — теми средствами, которые в то время были

в его распоряжении. Он отвергает отожествление психического с сознательным и

рассматривает «со­знательный элемент» как средний член единого — рефлекторного —

процесса, который начинается в предметной действительности внешним импульсом и

кон­чается поступком. Преодоление «обособления» психического — это, по

суще­ству, та самая задача, которую сейчас новыми, открывшимися ей в настоящее

время средствами, решает советская психология.

Своими идеями и исследованиями Сеченов оказал прямое влияние на разви­тие в

России экспериментально-психологических исследований, сближавших русскую

психологию с передовым русским естествознанием. Идеями Сеченова в значительной

степени определялось формирование русской экспериментальной психологии в

80-х—90-х гг. прошлого столетия. <...>

В тот же период, когда развертывается деятельность Чернышевского и Сече­нова,

вскрывающего физиологические предпосылки психологии, — в 60-х гг. — А. А.

Потебня выдвигает в русской науке положение о единстве сознания и язы­ка и

ставит перед историей языка задачу «показать на деле участие слова в образовании

последовательного ряда систем, обнимающих отношение личности к природе».*

Применяя исторический принцип не только к внешним языковым формам, но и к

внутреннему строю языков, Потебня делает первую и единствен­ную в своем роде

блестящую попытку на огромном историческом материале наметить основные этапы

развития языкового сознания русского народа. На тонком анализе обширного

языкового материала Потебня стремится вскрыть историческое становление и смену

разных форм мышления — мифологиче­ского, научного («прозаического») и

поэтического. Для Потебни, в отличие от Г. В. Ф. Гегеля, поэтическое мышление

является не низшей ступенью мышления, а своеобразной и специфической по

отношению к «прозаическому» и научному мышлению, но не менее существенной, чем

последнее, формой познания. Потебня подчеркивает также роль слова и в развитии

самосознания. <...>

* Потебня А. А. Мысль и язык. М., 1862. С. 21.

В психологии, разрабатываемой в середине прошлого столетия, находят так­же

отражение тенденции эмпирической психологии. В центре этого течения,

ориентирующегося по преимуществу на английскую эмпирическую психоло­гию, —

принцип ассоцианизма. Впервые влияние эмпиризма сказалось еще в работе О. М.

Новицкого «Руководство к опытной психологии» (1840), но в оп­ределенное течение

это направление оформляется лишь в 60-х—70-х гг. Его основным представителем

является М. М. Троицкий («Наука о духе»). Он пы­тается свести всю духовную жизнь

к ассоциациям. В своей «Немецкой психоло­гии в текущем столетии» (1867) он

подвергает критике немецкую метафизиче­скую идеалистическую психологию. В. А.

Снегирев («Психология», 1873) так­же признает закон ассоциации основным законом

психической жизни и примы­кает к английской эмпирической психологии, но позиция

его эклектична: свой ассоцианизм он пытается примирить с самыми различными

психологическими направлениями и точками зрения.

Проводниками идеалистических тенденций в психологии в этот период выс­тупают

такие люди, как К. Д. Кавелин и Н. Н. Страхов. Они вступают в борьбу против

материалистического направления физиологической психологии (меха­нистические

представители которой склонны были, правда, свести психологию к физиологии).

<...>

Особое место в психологической литературе этого периода занимает основное

произведение одного из крупнейших представителей русской педагогической мысли —

«Человек как предмет воспитания» (1868—1869) К. Д. Ушинского.

Ушинский, широко используя в своем труде материал, накопленный мировой

психологической наукой его времени, сумел подчинить весь этот материал

уста­новкам, глубоко характерным для самобытных путей как его собственной, так и

вообще передовой русской общественной мысли. Первая, важнейшая из этих установок

связана с «антропологическим» подходом к изучению психологии. Этот подход к

проблемам психологии означал рассмотрение всех сторон психи­ки человека в

целостно-личностном, а не узкофункциональном плане; психиче­ские процессы

выступают не как лишь «механизмы» (в качестве каковых их по преимуществу стала

трактовать экспериментальная функциональная психоло­гия на Западе), а в качестве

деятельности человека, благодаря чему они могли получить у Ушинского подлинно

содержательную характеристику. Вторая су­щественная установка, специфическая для

Ушинского, заключалась в том, что антропология у него выступала как антропология

педагогическая. Это значит, что человек рассматривался им не как биологическая

особь с предопределенны­ми его организацией неизменными свойствами, а как

предмет воспитания, в ходе которого он формируется и развивается; его развитие

включено в процесс его воспитания. В ходе этого последнего подрастающий человек

выступает как субъект, а не только как объект воспитательной деятельности

учителя. Ушин­ский с исключительной четкостью и последовательностью проводит

через все свои психологические и педагогические построения особенно дорогую ему

мысль о труде, о целеустремленной деятельности как основном начале формирова­ния

и характера и ума. <...>

Если в работах И. М. Сеченова была выдвинута роль физиологических ос­нов и

материалистических установок в разработке психологии, то в труде Ушин-ского,

вышедшем почти одновременно с работами Сеченова, впервые выступила роль

педагогической практики для системы психологических знаний. <...>

Если 30-е гг. были отмечены нами как время появления первых светских работ по

психологии, то 60-е гг. должны быть выделены как эпоха, когда созда­ются

предпосылки для подлинно научной ее разработки. Этот период отмечен большим

ростом психологической литературы, публикация которой в 60-х гг. резко

повышается. <...>

Экспериментальная психология начала развиваться в России в 80-х—90-х гг.

прошлого столетия, когда возник ряд экспериментальных психологических

ла­бораторий: В. М. Бехтерева (в Казани), В. Ф. Чижа (в Юрьеве), А. А.

Токарского (в Москве), а также А. О. Ковалевского, В. М. Сикорского и др.; в

последую­щие годы развертывают свою работу лаборатории Н. А. Бернштейна, Г. И.

Россолимо и др. <...>

Важную роль в развитии мировой экспериментальной психологии играли лучшие

представители русской психологической науки. Это относится прежде всего к одному

из крупнейших и наиболее передовых представителей экспери­ментальной психологии

в России Н. Н. Ланге, автору прекрасного курса «Пси­хология». Его

«Психологические исследования», вышедшие в 1893 г., посвящены экспериментальному

изучению: одно — перцепции, а другое — произвольного внимания.

Эти исследования привлекли к себе широкое внимание в мировой психологи­ческой

науке; из них первое — о перцепции — было опубликовано в отчете Лондонского

международного конгресса экспериментальной психологии; иссле­дование о внимании

вызвало специальные отклики со стороны крупнейших пси­хологов различных стран —

В. Вундта, У. Джемса, Г. Мюнстерберга и др.

Н. Н. Ланге же создал одну из первых в России лабораторий эксперимен­тальной

психологии при Одесском университете. Вслед за тем такие же лабора­тории были

организованы в Петербурге (А. П. Нечаев) и Киеве, потом (в 1911) в Москве создан

был первый в России Институт экспериментальной психологии при Московском

университете.* Возглавивший этот институт Г. И. Челпанов выпустил в 1915 г.

первое русское общее руководство по экспериментальной психологии («Введение в

экспериментальную психологию»).

* Теперешний НИИ общей и педагогической психологии АПН СССР. (Примеч. сост.)

За этот же период — конец XIX и начало XX в. — в русской психологиче­ской

литературе появился ряд экспериментальных работ, посвященных специ­альным

психологическим проблемам: работы Н. Я. Грота об эмоциях (с основ­ными

положениями которого, высказанными в опубликованной во Франции ста­тье,

перекликаются некоторые тезисы одного из крупнейших французских психологов — Т.

Рибо), В. М. Сикорского (его исследования об умственной ра­ботоспособности нашли

многочисленных последователей в Западной Европе), А. Ф. Лазурского, одна из

основных работ которого о классификации личности была издана Э. Мейманом (в

выходившей под его редакцией серии «P&#228;dagogishe Monographien») и оставила

заметный след в последующих зарубежных теориях по психологии личности.

Оставаясь на позициях опытного научного исследования, Лазурский ищет для

изучения сложных проявлений личности новые методические пути. Стре­мясь сочетать

преимущества эксперимента с систематическим наблюдением, он намечает свою

оригинальную методику «естественного эксперимента».

Наряду с общей психологией начинают развиваться и другие отрасли

психо­логического знания — патопсихология (Н. А. Бернштейн, В. П. Сербский),

пси­хология слепых (А. А. Крогиус), психология ребенка (представленная рядом

работ Д. М. Трошина, В. М. Сикорского и др.), зоопсихология, основоположни­ком

которой в России является В. А. Вагнер (см. его двухтомные «Биологи­ческие

основания сравнительной психологии [Био-психология]», 1913). Вагнер выступает

одним из создателей биологической зоопсихологии, строящейся на основе

дарвинизма.

В этот же период начинают более интенсивно развиваться специальные от­расли

психологического знания, разработка которых диктовалась нуждами прак­тики —

медицинской и педагогической.

Наши клиницисты (начиная с С. С. Корсакова, И. Р. Тарханова, В. М. Бехте­рева,

В. Ф. Чижа и др.) были одними из первых, привлекшими психологию на помощь

клинике, а К. Д. Ушинский, рассматривая в своем замечаюльном трак­тате человека

как предмет воспитания, закладывает основы подлинной педагоги­ческой психологии

значительно глубже, принципиально правильнее и притом раньше, чем это было

сделано, например, Э. Мейманом.

Попытку развернуть психологию в педагогическом аспекте, использовав

пси­хологические знания в интересах обучения и воспитания, делает вслед за

Ушин-ским еще в конце 70-х гг. П. Ф. Каптерев. Каптерев культивирует

педагоги­ческую психологию, к которой он относит основы общей психологии (в

понима­нии, близком к английской эмпирической психологии), психологию ребенка и

учение о типах. Учение о типах — типология детей, в частности школьни­ков, —

разрабатывается П. Ф. Лесгафтом («Школьные типы», «Семейное вос­питание ребенка

и его значение», 1890).

Разработка педагогической психологии получает в дальнейшем более широ­кий размах

и развитие в направлении, приближающемся к меймановской «экс­периментальной

педагогике» на основе развития экспериментальной психоло­гии. Она находит себе

выражение в трудах съездов по педагогической психоло­гии и экспериментальной

педагогике (1906—1916 гг.).

В 1906 г. собирается первый Всероссийский съезд по педагогической психоло­гии, в

1909 г. — второй (см. «Труды» 1-го и 2-го съездов), в 1910 г. собирается первый

Всероссийский съезд по экспериментальной педагогике, в 1913 г. — вто­рой и в

1916 г. — третий (см. «Труды» 1-го, 2-го и 3-го съездов). <...>

Советская психология

Советская психология начинала свой путь в то время, когда мировая

психологи­ческая наука, с которой русская психология всегда находилась в

теснейшей свя­зи, сохраняя при этом свои самобытные черты, вступила в полосу

кризиса.

Этот кризис был, как мы видели, по существу методологическим, философ­ским

кризисом, который распространился на целый ряд наук — вплоть до основ

математики. В психологии он принял особенно острые формы, обусловленные

особенностями ее предмета, тесно связанного с самыми острыми мировоззренческими

вопросами. В психологии поэтому особенно воинствующие и грубые формы принял как

идеализм, так и механицизм.

Перед советской психологией встала задача построения системы психологии на

новой, марксистско-ленинской, философской основе. Надо было сохранить, умножая

его, все конкретное богатство накопленного психологией фактического материала и

перестроить ее исходные теоретические установки: сохранить исто­рическую

преемственность в развитии научной мысли, но не ограничиваться, как этого хотели

сторонники традиционной психологии, мелочными коррективами к принципиально

порочным идеалистическим и механистическим установкам и давно отжившим

традициям, а создать на основе марксистско-ленинской диалек­тики новые установки

и проложить новые пути для разрешения основных тео­ретических проблем

психологической мысли. Понятно, что такая задача не мог­ла быть разрешена сразу

же. Для ее разрешения, естественно, потребовалась длительная и напряженная

работа — теоретическая и экспериментальная, со­единенная с упорной борьбой

против вульгарного механицизма, с одной стороны, традиционного идеализма и

интроспекционизма, несовместимого с подлинно на­учным построением психологии, —

с другой.

Уже в первые годы после революции, в начале 20-х гг., среди психологов

начи­нается идейная борьба вокруг вопроса о философских основах психологической

науки и осознается необходимость ее перестройки, исходя из марксистской

фило­софии. Основный удары критики в этот первый период обращаются против

иде­алистической психологии. К концу его совершенно сходят со сцены

представите­ли крайнего спекулятивного метафизического ее крыла (Н. О. Лосский,

С. Л. Франк и др.). На первые же годы после Великой Октябрьской революции

приходится освоение павловского учения об условных рефлексах. В своих

клас­сических работах этого периода И. П. Павлов создает физиологию больших

по­лушарий головного мозга и закладывает, таким образом, основы

физиологическо­го анализа психических процессов. Учение об условных рефлексах

становится мощным средством для объективного изучения психических явлений. <...>

Однако претворение марксистской методологии в адекватную ей психологи­ческую

теорию осуществилось не сразу. <...> В советской психологической ли­тературе

сначала находят себе широкое признание принципы поведенческой психологии.

Поведенческие тенденции в советской психологии в этот период имели и известное

положительное значение. Они выражали прогрессивную в своей установке на

объективность научного знания оппозицию против идеали­стической психологии

сознания. В наиболее самобытной форме тенденции «объективной» поведенческой

психологии проявляются у В. М. Бехтерева, ко­торого можно считать одним из

зачинателей крайней формы поведенчества не только в русской, но и в мировой

науке. <...> В советский период В. М. Бехте­рев переходит от так называемой

«объективной психологии», сыгравшей в свое время крупную и положительную роль, к

рефлексологии. В отличие от Пав­лова, который в своих классических исследованиях

об условных рефлексах по­следовательно остается в рамках физиологии, Бехтерев

выдвигает рефлексоло­гию как особую дисциплину, отличную как от физиологии (от

физиологического изучения рефлексов), так и от психологии и долженствующую

заменить эту последнюю. Начинается борьба против психологии как таковой. Не

определен­ные идеалистические течения в психологии, а сама психология, поскольку

она делает психику предметом изучения, объявляется идеализмом. Рефлексология,

которая выступает под видом материалистического учения, каковым она в

дей­ствительности не была, приобретает в 20-х гг. значительное распространение и

известную популярность. Под влиянием ее вульгарного воинствующего механи­цизма

начинается вытеснение психологии из преподавания. Опираясь на под­держку

господствовавших в те годы «методологов», вульгарный механистиче­ский

материализм торжествовал, празднуя пиррову победу.

Аналогичные тенденции нашли затем выражение в «реактологии» К. Н. Кор­нилова.

<...>

Провозглашая лозунг построения марксистской психологии, Корнилов пыта­ется

реализовать его посредством «синтеза» поведенческой психологии с пси­хологией

сознания. Но этим он, естественно, лишь сочетает механицизм первой с идеализмом

второй, между тем как подлинная задача заключалась в том, чтобы преодолеть как

механистическую трактовку поведения, так и идеалистическое понимание сознания.

Учение о реакциях, составляющее фактическое ядро его «марксистской пси­хологии»,

было разработано Корниловым в экспериментальных исследованиях в 1916—1921 гг.

Оно выросло в связи с работами А. Лемана, Н. Аха и др. и в своем реальном

содержании никак не было связано с марксизмом, а скорее смы­калось, с одной

стороны, с энергетизмом, а с другой, с идеалистическим волюнта­ризмом. Это

учение о реакциях, истолкованное в духе модного поведенчества, Корнилов

попытался оформить как «реактологию» и объявить конкретной ре­ализацией

марксистской психологии. Под лозунгом марксистской психологии Корнилов

фактически в своей реактологии создал эклектическую механистиче­скую концепцию,

ничего общего с марксизмом не имеющую. В последующие годы она вобрала в себя

учение о биологическом и социальном как двух факто­рах, извне предопределяющих

развитие и поведение личности, и ряд аналогич­ных, получивших в те годы

распространение концепций.

Значительное внимание привлекла к себе затем «теория культурного разви­тия

высших психических функций» Л. С. Выготского, разработанная им совме­стно с

группой сотрудников. Подобно тому, как в рефлексолого-реактологиче-ских теориях

основная тенденция заключалась в том, чтобы преодолеть позиции идеалистической

психологии и создать объективную психологию, исходящую из деятельности, из

поведения, так основной тенденцией и задачей психологии, на­шедшей себе

выражение в теории культурного развития, явилось стремление продвинуть в

психологию идею развития, принцип историзма.

Сама эта основная исходная тенденция имела определенно положительное значение.

По сравнению со статичной, антиисторической позицией традицион­ной психологии,

которая рассматривала психические функции человека вне всякого исторического

развития, исходные генетические, исторические устрем­ления теории культурного

развития высших психических функций представля­ли известный шаг вперед. Но при

анализе этой теории с позиций марксистского историзма ярко обнаруживается, что и

эта теория исходила из ложных методо­логических предпосылок. Она дуалистически

противопоставила «культурное» развитие «натуральному», а самое развитие

трактовала в духе генетического социологизма.*

* В этом своем критическом анализе культурно-исторической теории высших

психологических функций, разработанной Л. С. Выготским и его учениками (как и в

анализе всех вообще теорий), С. Л Рубинштейн выступает прежде всего в качестве

методолога и теоретика, выделяющего наиболее общий концептуальный каркас и

исходную логику рассматриваемых им теории. По мнению С. Л. Рубинштейна,

культурно-историческая теория как целостная концепция страдает от

противопоставления «культурного» и «натурального», что, однако, не исключает ее

достижений в конкретных областях психологии. В последующих главах он раскрывает

эти достижения и недо­статки применительно к частным разделам психологической

науки. Уже после смерти С. Л. Ру­бинштейна был проведен систематический

сопоставительный анализ его концепции и теории Л. С. Выготского, подтвердивший

справедливость общей оценки С. Л. Рубинштейном культурно-исторической теории

(см.: Брушлинский А. В. Культурно-историческая теория мышления М., 1968;

Будилова Е. А. Философские проблемы в советской психологии М., 1972). (Примеч.

сост.)

В 30-х гг. в советской психологии начинается полоса дискуссий. В 1930 г.

происходит реактологическая дискуссия. Вслед за этим начинается распад

реф­лексологической школы Бехтерева. В 1932 г. дискуссия разгорается вокруг

тео­рии культурного развития.

В середине 20-х гг. работа в области психологии приобретает значительный размах.

Психология получает свой периодический печатный орган (журнал «Психология») и

занимает подобающее ей место в системе университетского преподавания (в виде

секции в рамках философского факультета). Советские психологи принимают активное

участие в международных психологических конгрессах (IX конгресс в США); в СССР

проходит ряд съездов и конферен­ций. Однако в 30-е гг. психология теряет большую

часть своих позиций. Это объясняется как внешними причинами, так и причинами

внутренними, лежащи­ми в самой психологии: господство в ней механистических

тенденций либо пря­мо вело к ликвидации психологии, либо косвенно приводило к

тому же резуль­тату, делая ее бесплодной. <...>

В 40-е гг. научная теоретическая и экспериментальная работа по психологии

получает в СССР широкое и плодотворное развитие. Консолидируется ряд

пси­хологических центров — не только в Москве (Гос. Институт психологии) и

Ле­нинграде (кафедра психологии Гос. педагогического института им. Герцена и

сектор психологии Института мозга им. Бехтерева), но и в Грузии (под

руковод­ством Д. Н. Узнадзе) и на Украине (в Харькове, Киеве, Одессе); работа

развора­чивается и в других местах. Ширится разработка вопросов общей психологии

— ее основ и истории, вопросов мышления и речи, памяти и навыков, мотивов

по­ведения и способностей и т. д. Среди отдельных исследований в общей

психологии можно особенно отметить работы П. П. Блонского (о памяти), Б. М.

Теплова (о способностях) и ряд других. Значительное развитие получает работа в

области психофизиологии (С. В. Кравков и его многочисленные сотрудники),

коллек­тив сектора психологии Института мозга им. Бехтерева в Ленинграде (рук.

Б. Г. Ананьев). Большие успехи делает зоопсихология — пользующиеся широ­кой

известностью и за границей работы Н. Н. Ладыгиной-Котс, исследования В. М.

Боровского, Н. Ю. Войтониса и др. Свои пути прокладывает себе патопси­хология

(А. Р. Лурия, В. Н. Мясищев и др.). Обширный комплекс исследований, охватывающий

вопросы развития восприятия и наблюдения, памяти и усвоения знаний, речи и

мышления и т. д., развертывается по детской и педагогической психологии

(коллективом кафедры психологии Гос. педагогического института им. Герцена в

Ленинграде, кафедрой психологии Харьковского пединститута — А. Н. Леонтьев и его

сотрудники; коллективом работников Московского Инсти­тута психологии — А. А.

Смирнов и др.) и т. д. Эти исследования, проводимые советскими психологами, дают

обширный материал для теоретических обобще­ний. Углубляется и сама теоретическая

работа.

В эти годы в СССР идет особенно интенсивная работа по построению систе­мы

советской психологии. <...> Она дана в настоящей книге — в том виде, по крайней

мере, как она представляется ее автору. Ее основные вехи могут быть

сформулированы в нескольких основных положениях. Таковы:

а) принцип психофизического единства, включающий единство психическо­го как с

органическим субстратом, функцией которого является психика, так и с объектом,

который в ней отражается; б) принцип развития психики как про­изводного, но

специфического компонента в эволюции организмов, в ходе кото­рого адаптивное

изменение образа жизни обусловливает изменение как строе­ния нервной системы,

так и ее психофизических функций в их единстве и вза­имосвязи, в свою очередь на

каждой данной ступени обусловливаясь ими (см. след. главу); в) принцип историзма

применительно к развитию человеческого сознания в процессе

общественно-исторического развития, в ходе которого об­щественное бытие людей

определяет их сознание, образ их жизни — образ их мыслей и чувств, в свою

очередь обусловливаясь ими; г) принцип единства теории и практики, т.е.

теоретического и экспериментального изучения чело­веческой психики и воздействия

на нее. Таковы основные принципы советской психологии. Все они получают в ней

теперь не только признание в качестве общефилософских тезисов, но и реализацию в

плане психологической теории и психологического исследования. Нити, ведущие от

всех этих основных принци­пов, сходятся в единой узловой точке — д) в положении

о единстве сознания и деятельности.

Единство сознания человека и его поведения, внутреннего и внешнего его бытия,

которое в нем утверждается, раскрывается прежде всего в самом их со­держании.

Всякое переживание субъекта, как мы видели, всегда и неизбежно является

переживанием чего-то, так, что самая внутренняя его природа определяется

опосредованно через отношение его к внешнему, объективному миру; с другой

стороны, анализ поведения показывает, что внешняя сторона акта не определяет его

однозначно, что одни и те же внешние движения могут в различных случаях означать

разные поступки и различными движениями может осуществляться один и тот же

поступок, так как природа человеческого поступка определяется заключенным в нем

отношением человека и окружающему его миру, которое составляет его внутреннее

содержание.

Таким образом, не приходится лишь извне соотносить поведение, поступок как нечто

лишь внешнее с сознанием как чем-то лишь внутренним; поступок сам уже

представляет собой единство внешнего и внутреннего — так же как, с дру­гой

стороны, всякий внутренний процесс в определенности своего предметно-смыслового

содержания представляет собой единство внутреннего и внешнего, субъективного и

объективного. Единство сознания и деятельности или поведе­ния основывается на

единстве сознания и действительности или бытия, объек­тивное содержание которого

опосредует сознание, на единстве субъекта и объек­та. Одно и то же отношение к

объекту обусловливает и сознание и поведение, одно — в идеальном, другое — в

материальном плане. Таким образом, единство психического и физического

раскрывается еще в новом плане, и в самой своей основе преодолевается

традиционный картезианский дуализм.

Единство психики, сознания и деятельности выражается далее в том, что со­знание

и все психические свойства индивида в деятельности его не только про­являются,

но и формируются; психические свойства личности — и предпосыл­ка и результат ее

поведения. Это следующее стержневое положение нашей трактовки психологии. Этим

определяется, прежде всего, трактовка психики в генетическом плане — в ее

развитии.

В корне, в самой основе своей преодолеваются представления о фатали­стической

предопределенности судьбы людей — наследственностью и какой-то будто бы

неизменной средой: в конкретной деятельности, в труде, в процессе общественной

практики у взрослых, в ходе воспитания и обучения у детей пси­хические свойства

людей не только проявляются, но и формируются.

В новом свете выступает, таким образом, кардинальная проблема развития и

формирования личности, всех ее психических свойств и особенностей —

спо­собностей, характерологических черт. В деятельности человека, в его делах —

практических и теоретических — психическое, духовное развитие человека не только

проявляется, но и совершается.

Эти положения заставляют нас вместе с тем выйти за пределы чисто функ­циональной

трактовки психики, которая рассматривает всякий психический про­цесс как

однозначно детерминированный изнутри функционально-органически­ми зависимостями.

Такое положение приводит к раскрытию зависимости психи­ческих процессов от

реальных взаимоотношений, которые складываются у чело­века в жизни. Это

размыкает замкнутость внутреннего мира психики и вводит ее изучение в контекст

конкретных материальных условий, в которых практически протекает жизнь и

деятельность людей. Отсюда вытекает требование — строить психологию как науку,

изучающую психику, сознание людей в конкретных усло­виях, в которых протекает их

деятельность, и таким образом в самых исходных своих позициях связанную с

вопросами, которые ставит жизнь, практика.

Такой подход к психологии сказывается как на методике исследования, в которой

изучение и воздействие сочетаются друг с другом, так и на построении

исследования, в котором теоретические обобщения и практические приложения

образуют как бы две стороны единого процесса.

Такое построение исследований составляет одну из наиболее существенных черт в

построении нашей психологической работы. Оно неразрывно связано с ее исходными

принципиальными установками.

В дни Великой Отечественной войны советские психологи, выполняя свой

патриотический долг, уделили значительное внимание оборонной тематике —

психологическим проблемам, связанным с наблюдением и разведкой («сенсиби­лизация

органов чувств»), с обучением техническим военным специальностям (обучение

летчиков, радистов и т. д.), с восстановлением речевых и двигатель­ных функций у

раненых и восстановлением трудоспособности инвалидов Вели­кой Отечественной

войны.

На принципиально новой философской основе в советской психологии снова выступают

лучшие традиции передовой русской философско-психологической мысли и более

радикально, чем когда-либо, преодолевается все отжившее, пороч­ное и

реакционное, что держалось в официальной психологической науке доре­волюционной

России. Снова с большей, чем когда-либо, отчетливостью выступа­ет ее

гуманистическая тенденция. Снова в центре ее внимания — человек, ре­альная

человеческая личность в ее реальных жизненных отношениях, в ее дея­ниях и

поступках.

В связи с этим советская психология, уделяя в последнее время значительное

внимание анализу психофизических функций, все решительнее поднимается над

изучением одних лишь механизмов, и утерянная было в предшествующие годы

проблематика личностная, мотивационная, связанная с центральными

психоло­гическими вопросами жизни и деятельности людей, выступает в ней во всем

ее значении. Решая эти проблемы на принципиально новой основе, своими новыми

путями, советская психология сейчас перекликается с мотивами, прозвучавшими еще

у Герцена и Белинского, и таким образом восстанавливается связь истори­ческой

преемственности с лучшими традициями нашей общественной философ­ской мысли.

С этими же лучшими традициями перекликается она, преодолевая — своими, новыми

путями — фаталистическое представление о путях развития личности, по-своему

разрешая сеченовскую задачу борьбы против «обособителей психиче­ского» и

преодоления этого «обособления», сближая психологию с жизнью, с за­дачами

практики, с потребностями народа.

Сейчас перед психологией в СССР стоят большие задачи — теоретические и

практические, связанные с нуждами как военного, так и мирного времени — со всеми

областями огромного по своему размаху и значению строительства. Перед ней

открывается огромное поле деятельности и неограниченные возможности развития.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВ IV. ПРОБЛЕМА РАЗВИТИЯ В ПСИХОЛОГИИ

Психика человека является продуктом развития. <...> Генетическая психоло­гия, в

частности зоопсихология и психология ребенка, принадлежит к числу дисциплин,

наиболее интенсивно разрабатываемых в последние десятилетия. Однако в отношении

понимания развития резко выступают крупнейшие прин­ципиальные расхождения.

Применительно к пониманию психического развития сохраняет полное зна­чение то,

что было сказано В. И. Лениным о понимании развития вообще: «Две основные (или

две возможные? или две в истории наблюдающиеся?) концеп­ции развития (эволюции),

— пишет Ленин, — суть: развитие как уменьше­ние и увеличение, как повторение, и

развитие как единство противоположностей (раздвоение единого на

взаимоисключающие противоположности и взаимоотно­шение между ними).

При первой концепции движения остается в тени само-движение, его двига­тельная

сила, его источник, его мотив (или сей источник переносится во вне — бог,

субъект etc.). При второй концепции главное внимание устремляется имен­но на

познание источника "само" -движения.

Первая концепция мертва, бледна, суха. Вторая — жизненна. Только вто­рая дает

ключ к "самодвижению" всего сущего; только она дает ключ к "скач­кам", к

"перерыву постепенности", к "превращению в противоположность", к уничтожению

старого и возникновению нового».*

* Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 29. С. 317.

Господствующей в психологии была до сих пор концепция психического раз­вития как

«уменьшения и увеличения, как повторения», — так можно охарак­теризовать ту

эволюционистскую точку зрения, согласно которой психическое развитие — это

эволюция в буквальном смысле слова, т. е. лишь «развертыва­ние» свойств или

признаков, изначально данных в виде задатков или появляю­щихся на самых

начальных стадиях развития. Поскольку развитие представ­ляется лишь

количественным нарастанием изначально данных качеств, в психо­логическом

развитии нет места для «возникновения нового», нет подлинных новообразований;

нет потому и перерывов непрерывности, связанных с «уничто­жением старого и

возникновением нового»; развитие совершается постепенно, эволюционно, без

«скачков», без «революции», без новообразований.

Узел вопроса в аргументации, при помощи которой сторонники эволюциони­стской

концепции психического развития пытаются закрепить свою точку зре­ния, связан с

соотношением преемственности и непрерывности или постепенно­сти. Сторонники

эволюционистской концепции указывают обычно на преемст­венность в развитии

высших форм на основе низших, доказанную огромным фактическим материалом.

Наличие преемственности бесспорно. Самые элемен­тарные формы психики на низших

ступенях генетического ряда, с одной сторо­ны, и самые высшие проявления

сознания на вершинах человеческой мысли — с другой, составляют единый ряд, в

котором высшие ступени могли развиться лишь на основе низших. Отрицание

преемственности означало бы отрицание развития и признание

наивно-идеалистической точки зрения. Однако наличие преемственности в

действительности нисколько не доказывает существования непрерывности в смысле

постепенности развития, потому что преемственность, означающая, что высшие формы

возникают на основе низших, не исключает того, что эти высшие формы качественно

отличны от низших.

Из эволюционистской концепции вытекает ряд ошибочных методологиче­ских выводов,

наложивших глубокий отпечаток на большинство исследований современной

генетической психологии. Исходя из той посылки, что весь путь развития

представляет собой однородное целое, определяемое одними и теми же неизменными

закономерностями, сторонники эволюционистской концепции счи­тают возможным

попросту переносить законы, установленные исследованием на одном этапе развития,

на все остальные. По большей части при этом совершает­ся механическое

перенесение снизу вверх; закономерности элементарных форм поведения переносятся

на высшие. Так, установив механизмы поведения живот­ных на низших генетических

ступенях, ряд исследователей превращают законо­мерности, которым подчиняются эти

элементарные формы рефлекторной дея­тельности, в универсальные законы поведения

человека. Но принципиально столь же возможно на этой основе и обратное

перенесение — сверху вниз. Например, формы зрелого мышления переносятся рядом

исследователей на мышление трех-, четырехлетнего ребенка; некоторые склонны

приписывать обезьянам и другим животным интеллект «того же рода и вида», что у

человека. Качествен­ные различия, таким образом, стираются; специфика либо

низших, либо высших форм для исследователя утрачивается.

Принципиально отлична от эволюционистской диалектико-материалистическая

концепция развития психики.

Первый принцип марксистской теории развития — это принцип диалекти­ческий. Он

определяет, во-первых, значение или место развития и его изучения в общей

концепции. Развитие психики является для нас не только более или менее

интересной частной областью исследования, но и общим принципом или методом

исследования всех проблем психологии. Закономерности всех явле­ний, и

психических в том числе, познаются лишь в их развитии, в процессе их движения и

изменения, возникновения и отмирания. Диалектический принцип определяет,

во-вторых, трактовку самого развития. <...>

а) При диалектическом понимании развитие психики рассматривается не только как

рост, но и как изменение, как процесс, при котором количественные усложнения и

изменения переходят в качественные, коренные, существенные и приводят к

скачкообразно проявляющимся новообразованиям.

Применительно к развитию в онтогенезе это положение очень просто выра­зил еще

Ж.-Ж. Руссо, сказав, что ребенок — это не маленький взрослый. Сказанное

относится не только к физическим особенностям детского организма, но в не

меньшей мере и к его психике. Восприятие, память ребенка, его мышление и т. д.

отличаются от восприятия, памяти, мышления взрослого не только «как уменьшение и

увеличение», не только тем, что у ребенка они менее, а у взросло­го более

развиты. Они у ребенка иные, чем у взрослого; закономерности, кото­рым они

подчиняются, в процессе развития видоизменяются. Количественные изменения,

нарастая, переходят в качественные.

Поскольку психическое развитие является не только увеличением изначаль­но данных

качеств, а также и появлением новых, непрерывность развития пре­рывается: в нем

выделяются качественно различные, друг к другу несводимые этапы или ступени;

исследование должно четко дифференцировать их внутри единства. Каждая такая

ступень психического развития, будучи качественно от­личной от всех других,

представляет относительно однородное целое, так что возможна ее психологическая

характеристика как некоторого специфического целого.

Процесс психического развития происходит при этом не как «рекапитуля­ция», т. е.

простое повторение пройденного, а как поступательный переход — сложный и часто

зигзагообразный по восходящей спирали — от одной ступени к другой, качественно

своеобразной, ступени. И задача психологии при изуче­нии психического развития

заключается в том, чтобы вскрыть и преемственность в развитии высших форм

психики на основе низших, и качественное своеобра­зие этих высших форм (как-то:

сознания человека по сравнению с психикой животных).

б) Поскольку психические явления, как и все явления природы и обществен­ной

жизни, имеют свое прошлое и будущее, свою отрицательную и положительную сторону,

что-то отживающее и нечто развивающееся, им свойственны внутрен­ние

противоречия. И подлинным содержанием психического развития являет­ся борьба

этих внутренних противоречий, борьба между старыми отживающи­ми формами психики

и новыми нарождающимися. Задача психологического исследования и заключается в

том, чтобы проследить происходящее в этой борь­бе развитие новых форм психики в

их существенных закономерностях.

Возникновение новой ступени психического развития не является, однако, только

внешней надстройкой. Всякая предшествующая стадия всегда представ­ляет собой

подготовительную ступень к последующей; внутри нее нарастают — сначала в

качестве подчиненных моментов — те силы и соотношения, которые, став ведущими,

дают начало новой ступени развития.

Таков диалектический принцип в трактовке психического развития.

С диалектическим принципом неразрывно связана в нашем понимании пси­хического

развития материалистическая трактовка его.

В противоположность идеализму, утверждающему, что первичным является идея, дух,

сознание, психика, а материя, бытие являются чем-то производным, материализм

исходит из того, что материя, бытие первично, а психика, сознание, дух, идеи

вторичны, производны, что они — продукт развития материального мира, и потому их

научное изучение должно исходить из зависимости психики, сознания от их

материальных основ и не может быть понято вне связи с ними. <...>

Психика является продуктом развития органической жизни. Поэтому воп­рос о

материальных основах психики — это прежде всего вопрос об ее зависимости от

материальных основ органической жизни, от ее материального суб­страта.

Непосредственным материальным субстратом психики в ее развитых фор­мах является

центральная нервная система, мозг. Но психика, несомненно, связа­на не только с

нервной, но и с гуморальной, химической регуляцией. <...> Одна­ко в настоящее

время не приходится противопоставлять друг другу нервную и химическую, или

гуморальную, регуляцию: самая нервная регуляция является вместе с тем и

химической, поскольку она осуществляется через посредство гор­монов и

медиаторов, выделяемых в результате проходящих по нервам раздра­жении. В свою

очередь инкреты могут влиять на периферические окончания нервов и на мозговые

центры и вызывать прямым раздражением клеток те же изменения функций, как и

нервные раздражения. С другой стороны, инкреция желез может быть регулируема

мозговыми центрами; так, повреждения мозга могут вызвать гипертиреоидизм. Каждая

железа внутренней секреции представ­лена в центральной нервной системе. Таким

образом, испытывая на себе воздей­ствие желез внутренней секреции, их гормонов,

так же как и других гумораль­ных факторов, нервная система все же господствует

над ними, осуществляя высшую регуляцию жизни организма в его взаимоотношениях со

средой. При этом во всяком случае влияние химических гуморальных факторов на

психику осуществляется через посредство нервной системы.

Как ни значительна для психики (особенно для эмоциональных состояний) роль

вегетативной нервной системы, существенно участвующей в гуморальной регуляции

жизни организма, однако вегетативная нервная система, взаимодей­ствуя с

соматической, осуществляет свое влияние на поведение через посред­ство

центральной нервной системы. Таким образом, можно сказать, что психика является

функцией центральной нервной системы, функцией мозга.

Однако взаимоотношения психики и мозга, психики и нервной системы со­ставляют

лишь одну сторону во взаимоотношениях психики и ее материальных основ. Говоря о

том, что психика является продуктом мозга, а мозг — органом психики, нельзя не

учесть и того, что психика является отражением действи­тельности, бытия; а

высшая форма психики — сознание человека является осознанием его общественного

бытия. Отношения психики и мозга выражают лишь отношения психики к ее

органическому субстрату. Другую сторону от­ношения психики к ее материальным

основам составляет отношение психики к объекту, который она отражает. Как

отражение и затем осознание, психика вы­ходит за пределы организма и его

свойств; она выражает отношение к окружа­ющему, к объективной деятельности, к

бытию. У человека это прежде всего от­ношение к общественному бытию.

Выражающееся идеально в сознании, оно выражается и во внешнем поведении, во

внешней деятельности.

Сознание человека определяется его бытием, а бытие человека — это не только

мозг, организм и его природные особенности, но и деятельность, благо­даря

которой человек в ходе исторического развития видоизменяет природные основы

своего существования.

Отношения психики к ее материальному субстрату и к объекту не вне- и не

рядоположны. Это две неразрывные стороны единой по существу связи психи­ки с ее

материальными основами. Мы расчленяем их, чтобы раскрыть внутрен­нюю взаимосвязь

нервной системы, мозга (материального субстрата) как меха­низма поведения, с

самим поведением, или деятельностью, которая при этом осуществляется.* Вместе с

тем должно быть уточнено и теоретически освещено отношение психики и мозга.

* Позднее Рубинштейн уточнит это определение и скажет, что нервная система, мозг

являются механизмами психики, а последняя — регулятором поведения, а само

поведение и деятельность осуществляются человеком (см. Рубинштейн С. Л. Принципы

и пути развития психологии. М., 1959. С. 19, 25 и др.). (Примеч. сост.)

Эти коренные вопросы могут быть разрешены лишь в генетическом плане. Вопрос о

взаимоотношении психики и ее материальных основ для разных сту­пеней развития, в

частности для биологического и исторического развития, ре­шается по-разному.

Ключ к его разрешению лежит в правильном понимании развития психики. Первой

предпосылкой такого правильного понимания явля­ется положение о единстве

строения и функции во всяком органическом раз­витии.

Единство строения и функции носит сложный характер, включая многооб­разные

взаимосвязи между ними, различные на разных ступенях развития. <...> С переходом

к высшим ступеням развития и повышением пластичности органа возрастает

относительная независимость функции от строения и возможность функционального

изменения деятельности без изменения строения. Это поло­жение приобретает

особенное значение для понимания соотношения мозга и психики у человека.

Но зависимость между строением органа и его функциями не односторонняя; не

только функция зависит от строения, но и строение от функции. Особенно велико

формообразующее значение функции для молодых органов, у которых формообразование

происходит на самых ранних стадиях развития, между тем как для более

дифференцированных форм образуется более значительный дофункциональный период, в

течение которого структура закладывается еще до того, как она начинает выполнять

свою специфическую функцию, и формирую­щее значение функции сдвигается на более

поздние стадии. Но как бы то ни было, не подлежит сомнению, что организм вообще

и в особенности наиболее активные его органы (к числу которых в первую очередь,

конечно, относится мозг) в процессе своего функционирования подвергаются более

или менее зна­чительной перестройке, отделке, шлифовке, так что зрелые их формы

в онтогене­тическом развитии формируются под воздействием функций органа,

производи­мой им работы. Таким образом, в окончательной своей форме орган

является продуктом не самого по себе функционального созревания, а

функционального развития: он функционирует, развиваясь, и развивается,

функционируя.

Значение таких функциональных изменений структуры в онтогенетическом развитии

совершенно очевидно. Но зависимость строения от функции не огра­ничивается ими.

И в филогенетическом развитии строения организмов функция играет существенную и

даже ведущую роль. В пользу этого положения говорит приспособительный характер

эволюции, приводящий к развитию признаков, со­ответствующих среде и образу

жизни. <...>

Здесь можно оставить совершенно открытым относящийся к компетенции биологов и

весьма дискуссионный вопрос о том, как осуществляется эта веду­щая роль среды и

образа жизни в развитии строения и функций и функциональ­но обусловленных

изменений строения в филогенетическом развитии. <...>

В советской биологической литературе Т. Д. Лысенко считает, что опытами по

вегетативной гибридизации «вопрос о возможности наследования так называемых

"благоприобретенных" признаков для советской агробиологии оконча­тельно решен в

благоприятном смысле».

Русская генетическая школа Северцова—Шмальгаузена, продолжая линию Ч. Дарвина и

отмежевываясь от неодарвинизма, также подчеркивает формооб-разующую роль

функции, осуществляющуюся через естественный отбор.

«Если мы возьмем организм птицы, — пишет А. Н. Северцов, — то увидим, что все ее

органы и функции приспособлены к воздушному образу жизни: удивительно сложное и

целе­сообразное строение перьев защищает птицу от холода при быстрых переменах

температуры, которым она подвергается при полете; маховые перья крыла

расположены так, что крыло непроницаемо для воздуха при ударе вниз и что перья

располагаются в вертикальной плоско­сти при подымании крыла, так что воздух

свободно проходит между ними при взмахе вверх; хвост является рулем глубины;

замечательны устройства птичьих лап, являющихся органами хватания и передвижения

на суше, и анатомические особенности мускулов и сухожилий ноги, позволяющие

птице спать на ветке дерева (благодаря этому устройству, чем крепче спит пти­ца,

тем плотнее она схватывает ветку)... Мы имеем здесь ряд чрезвычайно характерных

осо­бенностей, которые совершенно ясно свидетельствуют о том, что организм птицы

является в высокой степени приспособленным к воздушному образу жизни, т. е. к

специальным условиям ее существования. Но, разбирая строение птиц далее и

углубляя начатый анализ, можно убе­диться, что каждая птица приспособлена также

к особенностям именно своего образа жизни, т. е. что водяная птица помимо

перечисленных приспособлений имеет ряд других, благодаря которым она может

плавать, нырять и питаться водяными животными или растениями, что лесные птицы,

лазающие по деревьям, как дятел или поползень, приспособлены именно к этому

образу жизни, а не к другому, и т. д.».*

* Эволюция и психика. М., 1923 С. 8.

* * *

В этом отношении существенный интерес, как нам кажется, представляет направление

ра­бот И. И. Шмальгаузена, который, исходя из единства или параллелизма

мутационных и модификационных изменений, стремится показать, как отбор в

отношении активных органов совершается на фоне или основе функциональных

модификаций, вследствие чего направление естественного отбора и совершающейся

посредством него эволюции определяется адаптив­ными функциональными

модификациями.*

* В своем анализе биологических основ психического развития С. Л. Рубинштейн,

продолжая лучшие традиции научной школы А. Н. Северцова и его последователя И.

И. Шмальгаузена, раз­рабатывает принципиально важную идею о формообразующей роли

функций, осуществляющейся через естественный отбор. Вместе с тем легко понять,

что в условиях 40-х гг. С. Л. Рубинштейн не мог не упомянуть и ламаркистскую

точку зрения Т. Д. Лысенко. Делает он это предельно кратко, сразу же переходя к

дальнейшему и явно сочувственному рассмотрению работ А. Н. Северцова и И. И.

Шмальгаузена.

Для того чтобы правильно оценить комментируемые здесь страницы «Основ общей

психологии», необходимо учитывать, как они были поняты и за что критиковались в

конце 40-х гг. А. Н. Леонтьев писал, что автор «излагает как равноправные обе

диаметрально противоположные друг другу теории: теорию морганистскую и теорию,

развиваемую Т. Д. Лысенко» (Леонтьев А. Н. Важней­шие задачи советской

психологии в свете итогов сессии Всесоюзной академии сельскохозяйствен­ных наук

// Советская педагогика. 1949. № 1. С. 76—85). П. И. Плотников резко осудил С.

Л. Ру­бинштейна за то, что он «поднимает на щит и восхваляет» И. И. Шмальгаузена

(см. рецензию П. И. Плотникова на «Основы общей психологии» в: Советская

педагогика. 1949. № 4. С. 11— 19). (Примеч. сост.)

Таким образом, можно сказать, что прямо или косвенно образ жизни играет

определяющую роль в развитии и строения, и функции в их единстве, причем влияние

жизни на строение опосредовано функцией. Лишь признание этого положения создает

биологические естественнонаучные предпосылки для единого целостного учения о

развитии, в которое учение об антропогенезе органи­чески входит определяющим

звеном.

В этом учении в качестве основного принципа выступает положение об определяющей

роли образа жизни в развитии психики; в качестве основного механизма — единство

и взаимосвязь строения и функции: не только строе­ние определяет функцию, но и

функция — строение; в качестве основного тезиса — то положение, что в ходе

развития и строение мозга, и его психофи­зические функции в подлинном единстве

выступают и как предпосылка, и как результат изменяющегося в ходе развития

образа жизни. Все психические образования и свойства не только проявляются, но и

формируются в нем — под контролем биологических форм существования у животных,

исторических форм общественной жизни у человека.

В ходе развития строение мозга обусловливает возможные для данного ин­дивида

формы поведения, его образа жизни (особенно отчетливо эта зависи­мость — образа

жизни от строения мозга — выступает при статическом рас­смотрении их

взаимоотношений на одной данной ступени); но в свою очередь образ жизни

обусловливает строение мозга и его функций (особенно отчетливо эта зависимость —

строения мозга от образа жизни — выступает при генети­ческом рассмотрении

вопроса о происхождении той или иной ступени развития как мозга, так и организма

в целом).

Ведущим, определяющим является при этом развитие образа жизни, в про­цессе

перестройки и изменения которого происходит развитие организмов и их органов —

мозга в том числе — заодно с функциями. Общие биологические закономерности

развития контролируют, в конечном счете, развитие как морфо­логических, так и

функциональных его компонентов. При этом развитие строения регулируется через

посредство функции. Таким образом, в конечном счете, образ жизни регулирует и

строение мозга, и его психофизические функции в подлинном единстве.

Вместо одностороннего примата морфологии (или физиологии) над психо­логией мы

утверждаем примат генетической биологии над генетической морфо­логией нервной

системы. <...> Развитие строения нервной системы не может быть вскрыто вне связи

с опосредующим его развитием функций и вне зависи­мости от образа жизни и

эволюции форм поведения. Поэтому вне связи с гене­тической физиологией и

генетическим изучением поведения, включающим и пси­хологию, генетическая

морфология должна неизбежно превратиться в морфо­логию сравнительную: она

вынуждена ограничиваться установлением срезов на различных ступенях развития и

их сравнением — вместо того чтобы вскрыть закономерности развития. На этой

основе и генетическая физиология нередко подменяется сравнительной физиологией,

которая лишь дополняет сравнитель­ную морфологию соотнесением функций на

различных морфологических сре­зах: эволюция строения и функций в их единстве и

взаимозависимости подменя­ется суммой рядоположных статических срезов.

Реализация генетического принципа в биологии невозможна без включения данных

генетической психоло­гии. Недаром так именно строил свое учение Ч. Дарвин.

Недаром также А. Н. Северцов, строивший подлинно генетическую морфологию,

подойдя к об­щей проблеме эволюции, выдвинул как одну из центральных для общего

эволю­ционного учения проблему: «эволюция и психика».

Мозг животного не может развиваться иначе, как под контролем биологиче­ских

условий существования и естественного отбора. В историческом развитии человека

соответственно речь будет идти о примате в генетическом плане

обще­ственно-трудовой деятельности: рука человека и мозг его являются не только

предпосылками, но также продуктами труда. Само строение мозга и его разви­тие не

может быть понято вне той деятельности, которая им как механизмом

осуществляется; тем более не может быть понято независимо от этой деятельно­сти

сознание, мысль, органом которой мозг является. Определяющими для пси­хики

животного являются природные основы его существования и его жизнеде­ятельности,

его поведение; определяющими для психики, для сознания человека являются способы

общественной деятельности: общественное бытие людей опре­деляет их сознание.

Из такого понимания материальных основ психики, включающих органиче­ские ее

основы в качестве одного из соподчиненных компонентов, вытекают су­щественные

выводы для понимания характера той связи, которая существует между психикой и

мозгом. Мозг «продуцирует» психику, сознание, мысль не так, как печень

продуцирует желчь, потому что и самая психика, сознание, мысль существенно

отличается от желчи и прочих физических продуктов органиче­ской жизни. Ее

основное свойство — отражение, выражая отношение к действи­тельности, к бытию в

целом, она выходит за пределы внутриорганических отно­шений. <...>

Деятельность же или поведение организма, обладающего психикой, включает

психические компоненты. Изменение психических компонентов деятельности, изменяя

взаимоотношения со средой, изменяет условия деятельности, а обуслов­ленное этим

изменение деятельности влечет за собой в ходе развития изменение и механизмов

этой деятельности, в частности мозга. Зависимость изменений в строении мозга

обезьян и человека от реальных условий их жизни и деятельно­сти была

опосредована изменениями в рецепции, новой значимостью, которую приобрели новые

виды ощущений. <...> Нельзя рассматривать свойства мозга как некую самодовлеющую

первопричину свойств психики, тем самым в извест­ном смысле противопоставляя их

друг другу. Мозг и психика, строение мозга и его психофизические функции

развиваются в подлинном единстве. Таким обра­зом, взаимоотношения между психикой

и мозгом оказываются неизмеримо тонь­ше, сложнее и теснее — в смысле их

взаимосвязи и взаимообусловленности, — чем это представляется, когда, исходя из

строения мозга, рассматривают его фун­кции вообще и психические в частности лишь

как производные от строения, не учитывая зависимости строения от функции и как

строения, так и функции в их единстве — от образа жизни.

Представление об односторонней зависимости функции от строения органа, который

складывается будто бы независимо от его функционирования, делает с самого начала

необъяснимой всякую связь между ними. Она устанавливается лишь в процессе

развития, в котором строение и функция находятся в непре­рывном внутреннем

взаимодействии. Развитие органа происходит не так, что одно его строение,

порождающее одни функции, переходит в другое, порождаю­щее соответственно другие

функции; самый переход от одного строения органа к другому в свою очередь и

опосредован, и обусловлен теми функциями, которые он выполняет; развитие как его

структуры, так и функции регулируется образом жизни организма.

Подлинное единство психического и физического, психики и мозга осуществ­ляется

лишь в процессе их развития — в силу взаимосвязи и взаимозависимо­сти структуры

и функции. И поэтому лишь в генетическом плане, лишь изучая и мозг и психику не

статически, а диалектически, не в безжизненном покое, а в движении и развитии,

можно в их взаимосвязях раскрыть и выявить подлинное единство психического и

физического. Статическая трактовка взаимоотноше­ния психики и мозга неизбежно

приводит к механистическому их разрыву — к психофизическому параллелизму или

эпифеноменализму, к чисто внешнему со­отнесению психических функций и мозга.

Подлинный монизм в решении психофи­зической проблемы осуществим лишь на

диалектической основе.

Эти положения раскрывают конкретное содержание нашего решения пси­хофизической

проблемы в духе единства, которое осуществляется и раскрыва­ется в процессе

развития.

Эти положения говорят вместе с тем о том, что недостаточно проследить основные

ступени в развитии нервной системы и соотнести с ними им соответ­ствующие

ступени психики, как если бы нервная система развивалась сама по себе и каждая

форма ее определяла бы от себя ту форму психики, которую она продуцирует. При

такой постановке связь между психическим и физическим неизбежно превращается в

чисто внешнее соответствие, в параллелизм, неизве­стно кем и как установленный.

Для того чтобы раскрыть эту связь и понять ее во внутренних закономерностях,

нужно перейти от изучения психофизических корреляций к изучению истории

закономерного развития организмов, которое приводило ко все более высоким

совершенным формам отражения, рецепции, познания и поведения, движения,

действия.

Развитие психики и поведения

Для того чтобы правильно понять процесс психического развития, необходимо теперь

раскрыть его основное содержание. Можно сначала в самой общей фор­ме сказать,

что сущность психического развития заключается в развитии все новых форм

действенного и познавательного отражения действительности; пе­реход к высшей

ступени всегда выражается в расширяющейся возможности по­знавательного и

действенного проникновения в действительность. Это проник­новение во внешнее

объективное бытие неразрывно связано как с оборотной своей стороной с развитием

внутреннего психического плана деятельности. В этом проявляется первая

существенная общая тенденция психического разви­тия.

Всякий организм, будучи некоторым целым, выделяется из окружающего, и всякий

вместе с тем связан с окружением. Каждая психическая функция и каждый акт

поведения всегда являются внутренне противоречивым единством выделения индивида

из среды и связи его с ней. В ходе психического развития индивид все более

выделяет себя из действительности и все больше связывает­ся с ней, —

связывается, выделяясь. Переходя ко все более высоким формам отражения — от

сенсорной дифференцировки энергии какого-нибудь внешнего раздражителя к

восприятию предмета или ситуации и от него к мышлению, познающему бытие в его

связях и взаимоотношениях, индивид все более выде­ляется из ближайшего окружения

и глубже связывается со все более широкой сферой действительности.

В ходе развития психики, по мере перехода к высшим ее ступеням, прогресси­рует

не выделение субъекта из окружающего за счет его связи с ним и не связь за счет

выделения, а и связь, и выделение. Ступеньки психического развития — это

ступеньки и выделения, и связи, всегда представленных в каждом акте инди­вида во

внутренне противоречивом единстве.

Концепции психического развития, которая видит его сущность во все более

глубоком отражении и изменении действительности, противостоит теория,

усматривающая сущность психического развития в использовании символов, знаков, в

том, что на высших ступенях развития вводятся знаки и оперирование предметами,

вещами заменяется операциями над их заместителями. Человек пользуется знаками,

животное не пользуется ими — в этом, с точки зрения этой теории, основное

различие между ними (Э. Кассирер, А. И. Делакруа и др.).*

* Данное положение весьма существенно тем, что здесь С. Л. Рубинштейн указывает

на философ­ский первоисточник трактовки психики как оперирования знаками и

символами — ее принад­лежность Э. Кассиреру. Концепция субъекта, разработанная

С. Л. Рубинштейном в марбургской диссертации, позволила ему позднее сделать

существенные коррективы в знаково-символической трактовке психики: 1) ограничив

ее значение ролью речи; 2) указав, что существенно не только происходящее с

помощью знаков выделение субъекта из действительности, но и устанавливаемая

субъектом его связь с ней; 3) отметив, что по мере проникновения субъекта в

действительность расширяется внутренний план его психики. Эти коррективы

позволяют сопоставить общефилософ­ские взгляды С. Л. Рубинштейна на роль знаков

в соотнесении субъекта с действительностью, диа­лектику внешнего и внутреннего

со знаково-символической концепцией Л. С. Выготского в пси­хологии. (Примеч.

сост.)

Отправной точкой для этой теории служит то бесспорно верное положение, что в

разви­тии психики человека весьма большую роль играет речь. Однако эта теория не

способна дать сколько-нибудь полного научного объяснения развитию. Она не

учитывает того, что, выводя психическое развитие из речи, необходимо объяснить

развитие самой речи. Речь не развивается «сама из себя»; она возникает и

развивается на определенной основе — на основе труда и в единстве с мышлением.

Эта теория не учитывает и еще одного важного момента. Усматривая сущность

психиче­ского развития в том, что между субъектом и действительностью

вклиниваются знаки, условные заместители вещей, она односторонне сводит развитие

лишь к выделению субъекта из дей­ствительности. Она идеалистически игнорирует

тот очевидный факт, что выделение субъекта из действительности является лишь

одной — оборотной — стороной процесса; что другая, позитивная и

наисущественнейшая сторона этого процесса заключается во все расширяющей­ся и

углубляющейся связи субъекта с действительностью. Таким образом, основным и

опре­деляющим является не столько то, что субъект переходит от явления к знаку,

его обозначающему, сколько то, что он может перейти от явления к его сущности;

не столько то, что от оперирова­ния вещами он может перейти к оперированию

замещающими их знаками, сколько то, что, спланировав во внутреннем плане свои

действия, он может переделывать вещи, изменять дей­ствительность. Сущность

психического развития заключается во все новых возможностях познавательного и

действенного проникновения в действительность. Это проникновение нераз­рывно

связано с углублением в субъекте внутреннего плана, плана внутренней жизни

личности.

С этой первой связана вторая существенная тенденция психического разви­тия.

Сначала рецепция, отражение чувственного раздражителя в образе, позна­ние

является лишь стороной, начальным моментом нерасчлененного акта пове­дения. В

таком нерасчлененном единстве они представлены в элементарных сенсомоторных

реакциях. Лишь затем, по мере перехода от сенсомоторных ре­акций как

двигательных ответов на чувственный раздражитель к предметному восприятию, с

одной стороны, и предметному действию — с другой, рецепторные, вообще

познавательные моменты выделяются и превращаются в относи­тельно самостоятельную

деятельность. Возрастающая дифференциация сенсорных и моторных функций

составляет вторую существенную тенденцию психи­ческого развития. Их

дифференциация означает, однако, не разрыв соединяю­щих их связей, а переход ко

все более сложным связям и взаимозависимостям между ними.

Во все более сложном взаимодействии образа рецепции и образа действия примат,

ведущая роль остается за деятельностью, которая включает рецепцию как условие

или компонент. Правильность этого положения отчетливо выступа­ет уже в

относительно элементарных сенсомоторных реакциях. Установление

условно-рефлекторных связей данных рецепции и эффекторной части жизненно

значимых для животного реакций приводит не только к тому, что поведение делается

все более приспособленным и совершенным; оно вместе с тем приво­дит и ко все

более тонкой дифференцировке и совершенному анализу воспри­нимаемых свойств

среды. Тонкость чувственных дифференцировок вырабаты­вается на основе

условно-рефлекторного механизма под прямым воздействием того эффекторного

результата, к которому они приводят. Каждый организм реагирует не на все вообще

раздражения, которым он может быть подвергнут, и даже не на все те, которые его

рецепторные механизмы в состоянии, вообще говоря, дифференцировать, — не на все

физиологически возможные, а на био­логически для него значимые.* Таким образом,

связь с жизненно значимой деятельностью животного регулирует его рецепцию.

* В этом положении — в еще не развитом виде — содержатся истоки той концепции

детерминиз­ма, которую С. Л. Рубинштейн разработал в 50-е гг. и представил в

книге «Бытие и сознание». Этим положением не только отрицается бихевиористская

схема, согласно которой организм якобы реагирует на все внешние воздействия, не

только указывается на его избирательность, но и опреде­ляется принцип этой

избирательности — значимость, которая не совпадает с биологической и

фи­зиологической возможностью организма воспринять и дифференцировать внешние

воздейст­вия. (Примеч. сост.)

Не менее отчетливо эта зависимость образа рецепции от образа действия вы­ступает

и на уровне восприятия. Восприятие — это чувственное отображение предмета или

явления объективной действительности. Как отображение пред­мета, восприятие

предполагает высокое развитие не только сенсорного, но и мо­торного аппарата,

развитие тонической деятельности, обусловливающей воз­можность сохранять

необходимое для наблюдателя состояние активного покоя и таким образом выделяться

из потока происходящих в среде изменений, вос­принимая в ней более или менее

устойчивые предметы как источники от них ис­ходящих воздействий и объекты на них

направляемых действий.*

* Эта мысль нашла яркое выражение у акад. А. А. Ухтомского (см. его статьи в:

Физиологиче­ский журнал СССР. 1938. Т. XXIV. Вып. 1-2).

Если остановиться специально на восприятиях человека в их историческом развитии,

то здесь опять-таки в специфических формах выступает зависимость образа рецепции

от образа действия в виде зависимости специфически челове­ческого восприятия и

его развития от развития общественной практики: преоб­разуя природу, порождая

предметное бытие очеловеченной природы, общест­венная практика отчасти

порождает, отчасти развивает новые формы специфически человеческого восприятия.

Создавая в искусстве красоту форм, порождая речь и музыку, она вместе с бытием

их предмета порождает и человеческие способности их восприятия. Специфически

человеческие формы восприятия являются не только предпосылкой специфически

человеческой деятельности, они также и ее продукт. Мало того, весь процесс

осознания природы совершается, как о том свидетельствует палеонтология речи и

мышления, по мере того, как соответству­ющие предметы и явления вовлекаются в

процесс производственной деятельно­сти людей и приобретают, в силу этой связи с

их общественной деятельностью, общественную значимость.

Если, наконец, перейти к мышлению человека как способности в закономер­ностях

развития познавать сущность явлений, то и тут оказывается, что человек познает

природу, изменяя ее. Разум человека является не только предпосылкой практической

предметной деятельности, которой человек преобразует мир; он также ее продукт. В

единстве практической и теоретической деятельности при­мат принадлежит первой.

Познавательная деятельность человека зарождается и развивается сначала как

сторона, момент, аспект его практической деятельности. Лишь затем она выделяется

из практической деятельности, в которую она перво­начально вплетена, в качестве

особой теоретической деятельности. Даже и выде­лившись, теоретическая

деятельность сохраняет, однако, связь с практической деятельностью, исходит из

практики, подчиняется ее контролю, в свою очередь воздействуя на нее и руководя

ею.

Доступные на той или иной ступени развития способы воздействия на

дей­ствительность всегда весьма существенно определяют доступные на этой

ступе­ни развития способы познания действительности, так же как, конечно,

способы познания в свою очередь, развиваясь, обусловливают возможность новых,

все более совершенных способов воздействия на действительность.

Конечно, существует и обратная зависимость поведения от рецепции, в част­ности

деятельности эффекторов от рецепторов.

Зависимость действия, движения от рецепции отчетливо выступает в элемен­тарных

сенсомоторных актах, в которых моторная реакция является эффекторным ответом на

рецепцию. В процессе развития форм поведения развитию рецепции и рецепторных

аппаратов, очевидно, принадлежит важная роль. Раз­витие рецепторов обнаруживает

большую дифференциацию, чем развитие соб­ственно эффекторов, и многообразие форм

поведения, их дифференциация идет, таким образом, в большей мере за счет

развития рецепции, чем за счет развития двигательного аппарата. Доказательством

этому служит уже то, что рефлекторное поведение различных животных разнится

много больше, чем их эффекторные аппараты. Преобладание рецепторов над

эффекторами находит себе морфологическое выражение в том гистологическом факте,

что сенсорные элементы, афферентные нейроны количественно преобладают над

эфферент­ными еще в спинном мозгу животных, и по мере восхождения к высшим

эта­жам нервной системы это преобладание становится все более значительным.

Именно это преобладание сенсорных элементов и возможность функциональ­ной связи

одного и того же двигательного аппарата с различными афферент­ными нервами и

обусловливает ту борьбу за овладение общим эфферентным путем, которую Ч. С.

Шеррингтон отобразил в схеме «нейральной воронки».

Открытый И. П. Павловым механизм условного рефлекса вскрывает, как все новые и

новые рецепторные моменты, в силу принципа временной связи, включа­ются в

детерминирование эффекторной реакции. В результате все новые и но­вые данные

рецепции приобретают определенную значимость для жизни орга­низма. Уже

рефлекторное поведение животного выражает, таким образом, его восприятие среды.

Не менее явственно выступает зависимость образа действия от образа вос­приятия

на дальнейших, более высоких, ступенях развития. Необходимым ус­ловием всякого

осмысленного, разумного действия является учет объективных свойств той ситуации,

в которой оно совершается, поэтому оно обязательно исхо­дит из восприятия этой

ситуации и в той или иной мере определяется им. От того, как индивид

воспринимает мир, будет в значительной мере зависеть, как он бу­дет действовать

в нем.

В дальнейшем отражение, познание действительности выходит за пределы только

перцептивного отображения действительности и переходит к ее отраже­нию в мысли,

в понятии, раскрывающем ее существенные опосредования, связи, закономерности

развития. И опять-таки действия человека, его поведение будет в значительной

мере зависеть от того, как он осмысливает действительность, от того, в какой

мере он постигает происходящее в закономерностях его развития.

Основные этапы развития поведения и психики проблема инстинкта, навыка и

интеллекта

Под поведением разумеют определенным образом организованную деятель­ность,

осуществляющую связь организма с окружающей средой. В то время как у человека

внутренний план сознания отдифференцирован от поведения, у жи­вотных психика и

поведение образуют непосредственное единство, так что изу­чение их психики

необходимо включается как компонент в изучение их пове­дения.

В большом многообразии конкретных актов поведения, которые приходится наблюдать

у индивидов на разных ступенях эволюционной лестницы, обычно выделяют три

основных, различных по своей психологической природе, типа поведения:

инстинктивное поведение, навыки и разумное поведение. Старания исследователей

были сначала направлены главным образом на то, чтобы выявить их отличительные

особенности и друг от друга отграничить. Однако в настоя­щее время с неменьшей

настойчивостью встает и вопрос об их взаимосвязях. Лишь раскрыв и их различия, и

их взаимосвязи и взаимопереходы, лишь уяснив, как эти различные по своей

психологической природе формы поведения сплета­ются в конкретном поведении в

сложное единство, функционируя одна внутри другой, можно понять их истинную

природу и подлинные пути их развития.

Развитие психологически различных форм поведения совершается в резуль­тате

борьбы двух антагонистических, внутренне противоречивых тенденций

на­следственности и изменчивости, фиксированности и лабильности. В каждой форме

поведения в той или иной мере представлена как одна, так и другая, как

фиксированность, так и лабильность, но их соотношение, мера их в ходе разви­тия

изменяется, и это изменение их меры приводит на некоторых узловых точ­ках

развития к качественным изменениям типа поведения.

Изменение в соотношении фиксированности и лабильности выражается в изменяющемся

соотношении органического строения и функции, функций и форм поведения. Эти же

изменения конкретно выражаются в различиях инстинктив­ных и

индивидуально-изменчивых форм поведения.

Инстинкты

Все поведение животных является «инстинктивным» в том широком смысле, в котором

иногда употребляют это слово, противопоставляя инстинктивное созна­тельному.

Сознательное поведение, которое выражается в изменении природы и регулируется на

основе осмысления, осознания существенных связей, познания закономерностей,

предвидения, имеется только у человека; это продукт истории, формирующийся в

ходе развития общественно-трудовой практики. Все формы психики и поведения

животных строятся на основе биологических форм суще­ствования, вырабатываясь в

процессе приспособления к среде. По своей мотива­ции все они исходят из

неосознанных, слепо действующих биологических по­требностей. Но в

«инстинктивном» в широком смысле поведении животных выделяются инстинктивные

формы поведения в более специфическом смысле слова.

В инстинктивных действиях преобладает фиксированность за счет лабильно­сти: для

них характерна относительная стереотипность; различные индивиду­альные акты

инстинктивного поведения у различных индивидов одного и того же вида остаются в

основном как бы в рамках одной общей им структуры. Так, птенцы, вылупившиеся в

инкубаторе и воспитанные в вольере, никогда не видав­шие, как их родители или

вообще птицы того же вида строят гнезда, всегда строят гнезда в основном того же

типа, что и их предки.

Под инстинктами обычно разумеют далее действия или более или менее сложные акты

поведения, которые появляются сразу как бы готовыми, незави­симо от выучки, от

индивидуального опыта, будучи наследственно закреплен­ным продуктом

филогенетического развития. Так, только что вылупившийся из яйца утенок, будучи

брошен в воду, начинает плавать, цыпленок клюет зерна. Это умение не требует

упражнения, выучки, личного опыта.*

* Богатейший материал об инстинктах содержат труды В. А. Вагнера, как

специальные (Водяной паук. М., 1900; Городская ласточка. СПб., 1900), так и

обобщающие (Биологические основания сравнительной психологии. СПб.; М., 1913. Т.

I, II; Этюды по эволюции психических способностей. М., 1924-1929. 11 выпусков).

Говоря о наследственности, филогенетической закрепленности или врожден­ности

инстинктивного действия, нужно учитывать, что каждый конкретный акт поведения

включает в единстве и взаимопроникновении и наследственные, и приобретенные

компоненты. Развитие форм поведения, являющихся продуктом филогенеза, у каждого

индивида тоже должно быть опосредовано его онтогене­зом. В некоторых случаях,

как показывают новейшие, более детальные исследо­вания об инстинкте,

инстинктивные действия фиксируются лишь в процессе первых выполнении этих

инстинктивных действий, затем уже сохраняя устано­вившийся в них шаблон (опыты

Л. Верлена). Таким образом, не приходится внешне противопоставлять друг другу

наследственное в инстинкте и при­обретенное в других формах поведения (навык).

Внутри самого инстинкта име­ется некоторое единство этих противоположностей с

господством — в инстинк­те — наследственного.

Инстинктивные действия отличаются часто большой объективной целесооб­разностью,

т. е. приспособленностью или адекватностью по отношению к опре­деленным,

жизненно важным для организма ситуациям, совершаясь, однако, без осознания цели,

без предвидения результата, чисто автоматически.

Есть немало примеров высокой целесообразности инстинкта. <...> Самка листоверта,

изготовляя из листа березы воронку, в которую она потом отклады­вает свои яйца,

предварительно разрезает этот лист, как это требуется, чтобы можно было свернуть

его, — в полном соответствии с тем решением этой зада­чи, которое дано было

знаменитым математиком и физиком X. Гюйгенсом, оп­ределившим способ построения

так называемой эволюты по данной эвольвенте. Пчела строит свои соты так, как

если бы она владела математическими метода­ми для разрешения задач на максимум и

минимум: на наименьшем простран­стве с минимумом материала она строит соты,

имеющие при данных условиях максимальную вместимость. <...> Все это «инстинкты»

— действия соверша­ются без знания и учета их значения и последствий, — но их

«целесообраз­ность» для организма бесспорна.

Эта целесообразность инстинкта сделала его излюбленным детищем метафи­зической

телеологии различных толков и видов, — начиная с наивных телеоло­гических

размышлений старых авторов о целесообразности инстинктивной дея­тельности

организмов как доказательстве мудрости их творца и кончая утонченной

виталистически-спиритуалистической концепцией А. Бергсона, кото­рый

противопоставляет интеллекту, обращенному вовне, к материи, инстинкт как более

глубокую силу, связанную с самыми истоками творческого жизненного порыва и

потому превосходящую интеллект надежностью своих достижений: интеллект всегда

ищет, исследует — и очень часто, если не большей частью, заб­луждается; инстинкт

никогда не ищет и всегда находит.

Эта же пресловутая целесообразность дала повод другим проводить в срав­нительной

психологии антропоморфические тенденции — приписывать живот­ным на ранних

ступенях развития человекоподобные интеллектуальные спо­собности, объясняя

инстинкт как первоначально разумные действия, наслед­ственно закрепившиеся и

автоматизировавшиеся (Д. Романес, В. Вундт).

Нетрудно, однако, убедиться в том, что эта пресловутая целесообразность

инстинкта неразрывно связана и с крайней его нецелесообразностью.

Действительно, наряду с данными, говорящими о высокой целесообразности

инстинкта, есть не меньше фактов, свидетельствующих о его исключительной

слепоте. Так, пчела столь же старательно будет закупоривать ячейку соты, в

которой проткнуто дно, как если бы все было в порядке, несмотря на полную

бесцельность этой операции. Гагарка, яйцо которой во время полета за пищей было

переложено на другое место, по возвращении садится с математической точностью на

прежнее место, усердно греет грудью и «высиживает» площадку на скале, нимало не

заботясь об яйце, находящемся в поле ее зрения (из наблю­дений Г. С.

Рогинского). Подобных фактов множество. Таким образом, целесо­образность

инстинктивного поведения носит далеко не такой абсолютный ха­рактер, как это

иногда представляется.

Совершенно очевидно, что эта целесообразность по существу не что иное, как

приспособленность, адаптированность к определенным условиям, жизненно важ­ным

для существования организмов данного вида. Она должна быть предметом не

метафизического размышления, а научного объяснения. Это научное объяс­нение

включает и выяснение механизмов инстинктивного действия.

Основными механизмами, посредством которых осуществляются инстинк­тивные

действия, являются рефлексы (безусловные).

На основании этого сделана была попытка свести инстинкт к рефлексу, опре­делив

инстинктивное действие как цепной рефлекс, т. е. как цепь прилаженных друг к

другу рефлексов, так что ответная часть предшествующего служит раз­дражителем

для следующего.

Эта попытка несостоятельна по ряду причин. Прежде всего эта концепция

дискуссионна в генетическом аспекте. Исследования Г. Э. Когхилла и Дж. Хэррика

эмбриона одного вида саламандры дают экспериментальные основания предполагать,

что рефлекс, т. е. выдифференцированная реакция отдельного нервного механизма,

не является такой генетически первичной формой, из кото­рой суммативным путем

получаются сложные целостные реакции организма. Вначале имеются скорее

малодифференцированные целостные реакции орга­низма, из которых затем выделяются

отдельные рефлекторные дуги; вместе с тем усложняется структура сначала более

или менее аморфной целостной реак­ции. Генетически инстинкт, таким образом,

скорее всего, не является просто сум­мой или цепью рефлексов.

Инстинкт не сводится к простой сумме или цепи рефлексов также и потому, что как

форма поведения он не исчерпывается совокупностью механизмов, по­средством

которых осуществляется, а предполагает определенную «мотивацию», которой

определяется или регулируется действие этих механизмов. Сущест­венная

особенность инстинктивного действия заключается в том, что источни­ком мотивации

его является определенное органическое состояние или изменение этого состояния,

обусловленное физиологическими изменениями в организме (в частности, эндокринной

системой, обусловливающей деятельность половых желез при половом созревании).

Это органическое состояние делает особо зна­чимыми для животного определенные

раздражители и направляет его действия. С изменением этого состояния изменяется

отношение животного к объектам окружения; одни раздражители утрачивают свою

значимость, другие, прежде безразличные, ее приобретают (самка перестает

привлекать и начинает при­влекать пища и т. д.). Зависимость от органического

состояния, той или иной значимости раздражителей, направленности деятельности и

объединения раз­личных реакций в целое отличает инстинктивное действие как форму

поведе­ния от простой суммы рефлексов. Ограниченность «мотивации» поведения

ор­ганическими состояниями и изменениями отличает инстинктивное поведение от

других, более высоких, форм поведения. <...>

Инстинктивное поведение характеризуется: 1) специфическим способом мо­тивации и

2) специфическими механизмами выполнения. Инстинктивное дей­ствие — это сложное

действие, исходящее из органической мотивации — из биологических потребностей —

и выполняемое посредством первично автома­тических реакций.

Хотя инстинктивная деятельность осуществляется автоматически, посред­ством более

или менее фиксированных механизмов, она, однако, коренным обра­зом отличается от

чисто рефлекторного действия, поскольку включает некото­рую, большую или

меньшую, долю лабильности.

В естественных условиях на животное действует не изолированный и искус­ственно

выделенный внешний раздражитель, а совокупность их, составляющая единую

ситуацию. Эта последняя находится во взаимосвязи с внутренним со­стоянием

организма. Под регулирующим воздействием этого состояния, созда­ющего известную

готовность действовать в определенном направлении, и разворачивается

деятельность. В процессе этой деятельности конкретная ситуация во взаимосвязи

внешних и внутренних условий непрерывно меняется. Даже простое перемещение

животного с одного места на другое уже изменяет для него ситуацию; вместе с тем

в результате деятельности животного может изме­ниться и его внутреннее состояние

(насыщение после еды и т. п.). Таким обра­зом, в результате действий животного

изменяются условия, в которых они про­текают, а изменение условий, в которых они

протекают, не может не вызвать изменения и самих действий. Поведение животного

не фиксировано от начала до конца. Вступление в действие тех или иных рефлексов,

тех или иных сенсо-моторных реакций обусловлено изменяющимися условиями, в

которых проте­кает деятельность животного, и самой этой деятельностью. Как

всякое действие живого организма, оно в процессе своего осуществления изменяет

условия сво­его протекания и потому само изменяется. Осуществляясь посредством

относи­тельно фиксированных механизмов, инстинктивное поведение, однако, все же

никак не является механическим актом. Именно в силу этого инстинктивные действия

могут быть в известной мере приспособленными к ситуации и изме­няться в

соответствии с изменением ситуации, внешне этим сближаясь с разум­ными

действиями.

Отличаясь от индивидуально-изменчивых форм поведения (от навыка и ин­теллекта),

инстинкт, однако, теснейшим образом связан с ними. В поведении каждого

животного, взятом в его конкретной реальности, обычно функциониру­ют в единстве

и взаимопроникновении разные формы поведения, а не один лишь изолированный

инстинкт или же такой же изолированный навык и т. д. Так, клевание у цыпленка —

инстинктивный механизм, готовый к моменту рожде­ния. Но вначале цыпленок клюет и

зерна, и маленькие камешки, бисер и т. п. Лишь затем он научается отличать зерна

и клевать только их. Таким образом, биологически важный акт питания

осуществляется посредством реакций, в кото­рых инстинкт и навык сплетены. Здесь

навык функционирует как бы внутри инстинкта. Точно так же внутри инстинкта могут

функционировать элементы интеллекта.

Инстинкты имеются у живых существ на разных уровнях развития. Инстин­ктивные

действия наблюдаются в весьма специфической форме у высших бес­позвоночных, у

членистоногих: в частности известно, какую большую роль ин­стинктивные формы

поведения играют у пчел и муравьев. Яркие примеры инстинктивного поведения у

позвоночных наблюдаются у птиц. Об инстинктах говорят и применительно к

человеку. Инстинкты на столь различных ступенях или уровнях развития — это,

очевидно, разные инстинкты. Различие в характере и уровне инстинктивного

поведения связано: 1) с особенностями рецепции, с тем, как дифференцируются

раздражители инстинктивных действий, — насколько дифференцированно и

генерализованно воспринимаются объекты, на которые направлено инстинктивное

действие, и 2) со степенью шаблонности и стереотип­ности инстинктивного

действия. Характер рецепции и характер действия тес­нейшим образом

взаимосвязаны.

Слепота и неразумность многих инстинктивных действий и их нецелесооб­разность

при нестереотипных условиях объясняются прежде всего тем, что многие

инстинктивные действия вызываются как бы условным раздражителем, который

филогенетически закреплялся в качестве сигнала, вызывающего соответствующие

действия без надлежащей дифференциации тех объектов, на кото­рые по существу

направляется инстинктивное действие.

Слепыми, «неразумными» являются инстинктивные действия, которые исхо­дят из

ощущения отдельных чувственных свойств без восприятия того предмета, на который

направляется действие, и совершаются в виде реакций на отдельный . сенсорный

раздражитель.

Это имеет место, например, в тех случаях, когда бабочка делает попытку к

совокуплению с любым предметом, от которого исходит запах самки. Совсем иное

получается, когда инстинктивное действие детерминируется отчетливым, достаточно

дифференцированным и генерализованным восприятием предметов и некоторых общих, в

частности пространственных, свойств ситуации. В этих случаях инстинктивные

действия поражают своей разумностью, т. е. адекватно­стью ситуации. Такие формы

инстинкта встречаются у животного с развитыми внешними рецепторами, в частности

у птиц, отличающихся хорошо развитым зрением. В качестве особенно яркого примера

можно привести наблюдения над вороной (в опыте М. Герц). Орехи в этом опыте были

покрыты на глазах у вороны небольшими горшочками. Ворона клювом сбила горшочек и

достала орех, но, схватив орех, она сделала попытку захватить и горшочек, — в

резуль­тате орех выпал из клюва. Тогда ворона взяла орех, засунула его в

горшочек и, схватив клювом горшочек, унесла его вместе с орехом.

Как ни сложно и ни разумно в данном случае было поведение вороны, нет нужды

предполагать, что здесь имело место решение задачи посредством интел­лектуальной

операции. Ворона принадлежит к числу животных, которые готовят себе пищу про

запас, пряча ее в полые поверхности. В силу этих биологических условий у вороны

должно быть хорошо развито восприятие полых поверхностей, так как с этим связан

акт прятания пищи. Поэтому поведение вороны можно и в данном случае трактовать

как инстинктивный акт. Однако это не исключает того, что этот акт оказывается

как бы на грани действия разумного. В основе разум­ных инстинктивных действий,

приспособленных к разным ситуациям, лежит в большинстве случаев более или менее

генерализованное восприятие простран­ственных свойств, общих многим ситуациям.

<.. .>

На разных ступенях развития изменяется и характер инстинкта, и его

взаи­моотношение с другими формами поведения. Если говорят об инстинктах у

человека (пищевом, сексуальном), то это инстинкты, которые уже коренным об­разом

отличаются от инстинктов животных. Недаром для их обозначения вво­дят часто и

новый термин — влечение. Для перехода от инстинктов животных к влечениям

потребовались коренные сдвиги в развитии — переход от биологи­ческого развития к

историческому, и этим обусловлено развитие сознания.

Индивидуально-изменчивые формы поведения

Уже на ранних ступенях развития, наблюдая поведение животных, мы встречаем

индивидуально-изменчивые формы поведения, которые в отличие от инстинк­тивных

действий могут быть охарактеризованы как навыки. Под навыками при этом разумеют

такие новые реакции или действия, которые возникают на основе выучки или

индивидуального опыта и функционируют автоматически.

Поскольку первоначально, как уже отмечалось, инстинктивные действия но­сят

диффузный, менее дифференцированный характер, а индивидуально-изменчивое

поведение располагает очень ограниченным репертуаром реакций, навык и инстинкт

не расходятся еще так, как впоследствии. В ходе дальнейшего разви­тия

количественные различия, накапливаясь, дают скачок, и индивидуально-из­менчивые

формы, все более резко дифференцируясь, выделяются из первичного единства с

инстинктами.

Уже червя можно выдрессировать, пользуясь электрическим током как бе­зусловным

болевым раздражителем, чтобы он проходил несложный лабиринт в определенном

направлении (Иеркс); таракана можно научить, чтобы он обходил окрашенное в

определенный цвет поле, если в течение некоторого времени про­пускать по нему

электрический ток каждый раз, как таракан забежит туда (К.Х.Тернер).<...>

Навыки, как и инстинкты, на разных ступенях развития более или менее существенно

отличаются друг от друга, с одной стороны, по своей слепоте близ­ко подходя к

тем инстинктам, на основе которых они вырабатываются, с дру­гой — по своей

разумности — к проявлениям подлинного интеллекта. Различ­ный характер и уровень

навыка существенно зависит прежде всего от двух условий, тесно связанных между

собой: во-первых, от того, как воспринимается ситуация, в которой вырабатывается

навык, от более или менее дифференциро­ванного и генерализованного характера

восприятия; во-вторых, от организа­ции самого действия, от более или менее

фиксированного и шаблонного или изменчивого, лабильного характера навыка.

Характер навыка существенно зависит от характера восприятия, от того, как в

восприятии дифференцируются и генерализуются те условия, с которыми в навыке

связывается соответствующее действие. Эта зависимость вскрывается в

многообразных фактах наблюдения и эксперимента. Так, в опыте с проблемной

клеткой (Ф. Ж. Бойтендейк) собаку научили отпирать клетку, чтобы овладеть пищей,

нажимая на рычаг, находившийся с той стороны, где стоял эксперимен­татор. Когда

клетку повернули на 180°, собака снова подошла к тому месту, где стоял

экспериментатор, и стала производить те же движения, посредством кото­рых она

открывала клетку, направляя их, однако, не на то место в клетке, в котором

находился рычаг. Собака, очевидно, определяла движения, которыми она открывала

рычаг, не по рычагу, а по положению экспериментатора. Потре­бовалась новая

тренировка, столь же продолжительная, как и первая, чтобы на­учить собаку

производить соответствующие движения с противоположной сто­роны, где после

поворота клетки находился рычаг. Новый поворот клетки на 90° вызвал

необходимость в новой перетренировке. Очевидно, собака, произво­дя движения,

которыми открывался рычаг, все еще не выдифференцировала рычаг, а по каким-то

пространственным признакам, которые служили ей услов­ными сигналами,

ориентировалась, отправляясь от экспериментатора. Лишь после целого ряда

повторений собака научилась искать сам рычаг и стала в результате открывать

дверцу клетки при любом ее положении. Пока рычаг как таковой — предмет, на

который объективно должно было направляться дей­ствие, не выдифференцировался из

окружения, навык собаки носил чрезвычай­но шаблонный характер, пригнанный лишь к

одной специальной ситуации, к одному определенному положению клетки. Навык

становился более гибким, приспособленным к различным ситуациям, по мере того как

предмет, на кото­рый должно направляться действие, выдифференцировался в

восприятии из окружения.

Такую же существенную роль, как дифференцированность, играет и надлежа­щая

генерализованность восприятия. Так, чтобы навык, выработанный на рычаге

определенной формы, величины, окраски, приобрел полную гибкость, нужно из всех

частных и несущественных свойств данного рычага выделить общие меха­нические его

свойства. Гибкость навыка, адекватный его перенос на разные ситу­ации,

существенно зависит от вычленения в восприятии из разнообразных и от случая к

случаю изменяющихся частных данных черт, существенных для за­крепляющегося в

навыке действия.

Таким образом, совершенство навыка весьма зависит от дифференцирован­ности и

генерализованности восприятия тех условий, с которыми он связывает­ся.

Закрепившееся в виде навыка действие будет производиться целесообраз­но, т. е.

совершаться во всех тех условиях и только в тех условиях, которым оно адекватно,

если условия, с которыми связано данное действие, дифференци­руются в восприятии

и опознаются в их общих свойствах.

Зависимость навыка от восприятия условий, с которыми связывается действие, не

односторонняя. Не только выработка навыка зависит от надлежащей диффе-ренцировки

и генерализации условий, которыми детерминируется действие, но и обратно —

дифференциация восприятия совершается в результате действия. Так, в

вышеприведенном опыте с собакой рычаг выдифференцировался у нее из окружения в

результате многократных действий в разных условиях.

Навык характеризуется далее фиксированной или лабильной организацией самого

действия. На одном полюсе в этом отношении стоит навык, в котором фиксирована

определенная система движений; на другом — навык, в котором фиксирована лишь

общая схема действия, в разных случаях осуществляемая посредством самых

различных движений, последовательность которых зависит от конкретных условий

ситуации. <...> Обычно каждый навык включает в себя ту или иную меру и

фиксированности, и лабильности — одно и то же закрепившееся в виде навыка

действие осуществляется более или менее разно­образными движениями.

Различия навыков в смысле фиксированности и лабильности сказываются и в

механиз­ме их функционирования. Навыки, в которых преобладает фиксированность, в

которых оп­ределенная совокупность движений закреплена в строгую

последовательность, функциони­руют, переносятся с одной ситуации на другую по

преимуществу на основании общности элементов. Навыки, в которых господствует

лабильность, в которых закреплена главным образом общая схема действия,

осуществляемого в тех или иных ситуациях посредством различных движений,

функционируют и переносятся с одной ситуации на другую по пре­имуществу на

основании общности более или менее генерализованной структуры. Образо­вание

навыков на основе общности элементов Э. Торндайк) и образование навыков на

ос­нове генерализации (Ч. X. Джедд) не исключают друг друга; в действительности

имеет место как одно, так и другое, каждое по преимуществу на разной ступени

развития. Ошибочность как теории общих элементов Э. Торндайка, который учит, что

перенос в навыке основыва­ется на общности элементов, входящих в состав

осуществляемых в виде навыков действий, так и теории генерализации Ч. X. Джедда,

который объясняет перенос общностью структу­ры, заключается лишь в том, что,

мысля внеисторически, авторы этих теорий неправомерно переносят то, что

специфично для одной ступени развития, на навык вообще.

Лабильность, или вариативность, и фиксированность, или косность, навыка является

как бы оборотной стороной дифференцированности и генерализован­ности восприятия

ситуации. Примером лабильного, не фиксированного навыка может служить хотя бы

навык крысы, которая, научившись пробегать через лабиринт, сумела также и

проплыть через него, когда он оказался наполненным водой, хотя для этого

пришлось произвести совсем иную совокупность движе­ний, которой крыса не

обучалась. Приобретая данный навык, крыса научилась не тому, чтобы по такому-то

сигналу произвести такие-то движения или сокра­щения таких-то мышц, а тому,

чтобы двигаться в определенном направлении, поворачиваться в определенной

последовательности. Лабильность этого навыка, т. е. по существу его

генерализованность (заключающаяся в том, что закрепля­ется общая схема действия

независимо от частной совокупности движений, по­средством которой оно было

произведено), зависит от того, что у крысы закрепи­лась не последовательность

двигательных реакций, а общая схема пути. Для этого необходимо было, чтобы она

восприняла ситуацию, в которой вырабаты­вался навык, в ее общих пространственных

свойствах.

Навык — «историческое» понятие. На разных ступенях развития он имеет различное,

изменяющееся, развивающееся конкретное содержание. На низших ступенях развития,

в частности когда навык детерминируется условными сигна­лами (как, например, в

тех случаях, когда действие, направленное на рычаг, де­терминирует

местонахождение экспериментатора, чисто случайно связанного с местонахождением

рычага), навык по своей слепоте мало чем отличается от сле­пого инстинкта, также

детерминируемого специальными сигналами. Поскольку и сами инстинкты закрепляются

в процессе филогенетического развития реак­циями на условные раздражители (запах

пищи или самки, вызывающий соот­ветствующие акты), можно предположить, что

генетически инстинкты и навыки имеют одну общую основу, или корень, из которого

они затем развились по расходящимся линиям в порядке «раздвоения единого». В

процессе этого раз­вития по расходящимся линиям все больше заостряется

противоположность между инстинктами, с одной стороны, и навыками — с другой,

между наслед­ственно фиксированными и изменчивыми формами поведения. При этом на

каждом полюсе представлена и противоположность; раздвоение не упраздняет

внутренних взаимосвязей.

Если, таким образом, навык, с одной стороны, сближается с инстинктом, то, с

другой стороны, там, где действие направляется дифференцированным и

генерализованным восприятием ситуации и навык приобретает нешаблонный

генерализованный характер, он приближается к разумному действию. В восприятии

ситуации в случае такого навыка мы имеем как бы интеллект в свернутом виде, так

же как на последующих ступенях, когда доминирует интеллект, навык фун­кционирует

внутри интеллектуального действия, поскольку собственно всякое интеллектуальное

действие всегда включает в себя и навыки; они взаимно про­никают друг в друга.

При всем единстве и взаимопроникновении навыка и интеллекта, так же как навыка и

инстинкта, они вместе с тем и существенно различны. Между навыком и интеллектом

существуют не только различия и единство, но и прямая внутрен­няя

противоположность, внутреннее противоречие. Вне этого единства и этих внутренних

противоречий нельзя понять развитие навыка. Развитие интеллекта, как мы увидим,

невозможно без того, чтобы не был сломлен первичный автома­тизм. Автоматическое

действие может фактически находиться в большем или меньшем соответствии с

объективно-существенными условиями ситуации, изме­няясь в соответствии с ними; в

этом смысле можно говорить о его разумности или об элементах интеллекта внутри

навыка. Но действие, которое с самого начала складывается и протекает

автоматически, не может приводиться в соответствие с этими условиями и сообразно

им перестраиваться, как только новые условия это­го потребуют, а именно это

существенно характеризует подлинно разумное, со­знательно регулируемое действие.

Возникновение в ходе эволюции такого дей­ствия, связанного с развитием

интеллекта, создает «скачок», разрыв непрерыв­ности в развитии

индивидуально-изменчивых форм поведения: оно означает коренное изменение в

соотношении лабильности и фиксированности, борьба меж­ду которыми проходит через

всю историю развития поведения. Между разум­ным, сознательно регулируемым

действием и первоначальными автоматизмами создается противоречие. Однако

лабильность и фиксированность не являются лишь внешними противоположностями. На

основе лабильного, разумного, созна­тельно регулируемого поведения снова

возникают фиксированность, автоматизм, образуется новый вид навыка. Всякий навык

— это автоматизм; но существуют два коренным образом отличающихся вида

автоматизма: первичный автоматизм действия, которое с самого начала протекает

таким образом, и вторичный авто­матизм действия, которое сначала совершается не

автоматически и затем путем повторения или упражнения закрепляется, фиксируется,

автоматизируется. Со­ответственно этому существуют два коренным образом

отличающихся вида навы­ка: навыки как первично автоматические действия, которые

непроизвольно складываются на основе инстинктивной мотивации в результате

непреднаме­ренного стечения обстоятельств, и навыки, которые сознательно

вырабатываются в процессе учебы посредством преднамеренного закрепления или

автоматизации первоначально не автоматически совершающихся действий.

Оба вида навыков существенно отличаются друг от друга. Как процесс их

образования, так и их функционирование подчиняются разным закономерно­стям (см.

о навыках). Различны прежде всего их механизмы. Механизмом пер­вично

автоматических навыков являются условные рефлексы; они образуются посредством

механизма временных связей. Навыки второго вида, вторично ав­томатизируемые

действия, предполагают помимо существенного для их закреп­ления механизма

условных рефлексов также и другие «механизмы» интеллек­туального порядка — более

или менее генерализованные смысловые связи.

Различие между этими двумя видами навыка не только количественное, но и

качественное, существенное, коренное. Навыки второго вида имеются только у

человека (хотя у человека имеются не только такие сознательно вырабатывае­мые

навыки, но и непроизвольно складывающиеся). Для развития навыков вто­рого вида

потребовались коренные общие сдвиги в развитии: переход от биоло­гического

развития к историческому и связанное с ним появление интеллекту­альных форм

познания и сознательных форм поведения, характерных для человека.

По существу навыки являются не столько специфической совершенно само­стоятельной

формой поведения, сколько его компонентом или механизмом, кото­рый строится либо

на основе инстинктов с их органической, естественной моти­вацией, либо — у

человека — на основе высших форм сознательного поведения с их исторически

обусловленной мотивацией. Инстинктивному поведению надо противопоставлять не

столько навыки как таковые, сколько вообще индивиду­ально-изменчивое поведение,

частичной формой которого являются навыки.

Экспериментальному исследованию навыков посвящено очень большое чис­ло работ.

Особенно значительное место среди них принадлежит классической работе Э.

Торндайка «Animal Intelligence».

Строгой объективностью методов исследования поведения животных Э. Торндайк

поло­жил конец наивному антропоморфизму, господствовавшему в прежней

сравнительной психо­логии, которая для объяснения поведения животных привносила

в него самые сложные фор­мы человеческого сознания, и открыл новую эпоху в

зоопсихологии.

Наряду с положительными эти методы породили отрицательные тенденции: если в

срав­нительной психологии до Торндайка (у Ж. Лёба, а также Т. Бера, А. Бета и В.

Икскюля) господствовала антропоморфизация психологии животных, то после

Торндайка в ней стала доминировать «зоологизация» психологии человека. Формы и

механизмы поведения, уста­новленные на животных, стали механически переносить на

человека. На смену переносу сверху вниз началось перенесение снизу вверх. В силу

этих тенденций сам Торндайк, не будучи ортодоксальным бихевиористом, объективно

положил начало бихевиоризму.

Опыты Торндайка были задуманы как испытания интеллекта. Они проводились с

живот­ными — кошками, собаками и потом низшими обезьянами, а распространялись на

человека. Их теоретическая цель заключалась в том, чтобы на примитивных, простых

и потому более доступных для анализа формах экспериментально вскрыть, как в

индивидуальном опыте вы­рабатываются действия, соответствующие новым ситуациям,

и происходит решение задач. <.. .>

На основании анализа обучения Э. Торндайк выводит центральное положе­ние, на

котором он строит всю свою теорию: решение задач у животных носит случайный

характер; оно не основано на понимании. Если бы животное поняло стоящую перед

ним задачу, оно сразу ее решило бы. Если бы животное однажды решило задачу

осмысленно на основе понимания ее условий, решение не могло бы быть для него

более затруднительным после, чем было до того. Раз это все же имеет место,

значит, решение задачи является не сознательным продуктом пони­мания, а

механическим результатом случая; понимание не играет роли в выра­ботке навыка;

он создается в результате случайных движений — по методу проб и ошибок; животное

производит случайные движения, из них механически отбираются и закрепляются

правильные решения.

В качестве закономерностей, определяющих процесс механической выработ­ки

навыков, Торндайк выдвигает три основных закона: закон упражнения, закон эффекта

и закон готовности.

Согласно закону упражнения, прочнее закрепляется то движение, которое чаще

повторяется. Чаще повторяется, согласно закону эффекта, то движение, которое

дает положительный эффект, удовлетворение. Согласно закону готов­ности, для того

чтобы образовался навык или «связь», нужна известная готов­ность организма.

В понятие готовности Торндайк включает самые различные моменты: зре­лость

нервных механизмов, неутомленность отдельных органов, общую установ­ку (особое

состояние ума). Все эти разнообразные моменты, характеризующие состояние

организма и несомненно влияющие на его поведение, Торндайк пыта­ется свести к

готовности отдельных нервных связей. Возможность образования навыков, таким

образом, как бы заложена в строении нервной системы, так что в этом аспекте

«учение животного — это инстинкт его нейронов». Так же как сначала Торндайк

пытался обосновать закон упражнения на законе эффекта, так он пытается самый

закон эффекта укоренить и в законе готовности. Он утверждает, что действие

(проведение соответствующего импульса) доставляет удовлетворение или

неудовлетворение в зависимости от того, находится или не находится в готовности

соответствующая нервная связь.

Каждый из законов Торндайка имеет определенную фактическую основу (роль

упражнения в выработке навыка, благоприятное влияние положительного результата

действия на его закрепление, значение готовности организма, уста­новки субъекта

при обучении), однако удовлетворительной общей теории эти законы не дают. Прежде

всего образование навыков, согласно теории Торндайка, не означает возникновение

чего-то нового, а лишь отбор определенных комбина­ций из числа уже имеющихся

реакций. Хотя навык вырабатывается в индивиду­альном опыте, он в сущности не

является у Торндайка новообразованием. Узел разрублен. Проблема развития

упраздняется.

Результаты своего исследования, проведенного с животными, Э. Торндайк

непосредствен­но перенес на человека и применил к педагогическому процессу.

Уже в отношении животных утверждение, что навык всегда вырабатывается

посредством проб и ошибок из совершенно случайных хаотических реакций, требует

критического отноше­ния. В отношении обезьян, даже низших, опыты Г. С.

Рогинского показали, что навыки у них вырабатываются обычно не путем проб и

ошибок, не в результате хаотических движений и случайных правильных решений, но

также и не в результате «ага!»-переживаний, внезапного понимания наподобие

озарения. Выработка навыков у низших обезьян, которых наблюдал Рогинский,

происходила в результате проб, но проб не хаотических и совершенно случайных, а

направленных как бы по определенному руслу. Хаотические реакции, совершенно

случай­ные движения, лишенные всякой направленности, появлялись обычно лишь при

сверхтруд­ных для животных задачах. <...>

Общей концепции Торндайка о роли навыков мы должны противопоставить два

положения.

1. На высших ступенях развития существуют не только навыки, но и принципиально,

каче­ственно отличные от них формы подлинно интеллектуального, осмысленного

поведения.

2. Возникновение в процессе развития высших форм интеллектуального поведения

озна­чает не просто надстройку над навыками новых, к ним не сводимых форм, но и

перестройку самих навыков. Включаясь в структуру интеллектуализированного

поведения, сами навыки преобразуются: создается новый тип навыка. Сопоставление

навыков, образующихся у чело­века в процессе обучения на основе понимания и

являющихся продуктом вторичной автома­тизации, с автоматически возникшими

навыками ясно обнаруживает их принципиальное раз­личие. И процесс их

образования, и их функционирование подчиняются различным законо­мерностям.

По-иному поставлена проблема навыка и обучения в исследованиях Э. Толмена,

которые он подытожил в большом труде «Purposive Behavior in Animals and Men». На

большом экспериментальном материале («Крысы в лабиринте») Э. Толмен показал — на

примере «классического» образца навыка безошибоч­ного пробега по лабиринту, —

что навык включает два компонента: знание лабиринта и использование этого знания

в пробеге лабиринта по кратчайшему пути к месту, где животное получает корм или

свободу. Эти два компонента в процессе обучения часто объективно расчленяются на

два различных поведен­ческих акта, исходящих из разной мотивации. В основе

одного из них — соб­ственно обучения — лежит потребность в ориентировке. Новая

ситуация или изменение ситуации вызывает ориентировочное или исследовательское

поведе­ние, отличное от выполнения практического задания — овладение пищей и т.

п. Для этих форм поведения привлекательны и разные объекты и характерны раз­ные

способы действий. Когда перед животным практическое задание — достичь кормушки,

оно выбирает кратчайший путь, пренебрегая деталями помещения и направляясь прямо

к пище. При ориентировочном поведении для животного длинные пути оказываются

привлекательнее коротких, большие помещения предпочтительнее малых; сами

движения животного при этом медленны и осторожны, животное по пути обнюхивает

стены, углы, по нескольку раз возвращает­ся на одно и то же место. Когда

животное не очень голодно, то ориентировочное или «исследовательское» поведение

одерживает сплошь и рядом верх над по­ведением, непосредственно направленным на

практическое задание. Обучение, приобретение знаний проявляется вовне лишь

опосредованно, через использова­ние его в выполнении практического задания, но

оно является в этой «практи­ческой» деятельности животного специфическим

компонентом. Его специфич­ность объективно проявляется в том, что иногда из

компонента эта ориентиро­вочная исследовательская деятельность выделяется в

особый поведенческий акт, направленный на обучение, остающееся «скрытым» для

наблюдения, пока оно не выявляется в поведенческом акте, непосредственно

направленном на выполне­ние конкретного задания. И именно этим компонентом

обучения в этом специ­фическом смысле, отличном от навыка как более или менее

гладкого выполне­ния задания, определяется, по Толмену, поведение в

психологическом смысле слова в отличие его от всякого другого процесса.

Определяющим в поведе­нии — в психологическом плане — являются заключенные в

поведении позна­вательные и мотивационные компоненты.

Над этим центральным ядром конкретных исследований Толмен возвел об­ширное

методологическое строение, представляющее собой сложную амальга­му из

бихевиоризма, гештальтизма, механицизма и телеологии. Оно подлежит критике. Но

выше нами отмеченный и выделенный из дальнейших спекулятив­ных построений факт

представляется капитальным. Психологическое исследо­вание эволюции форм

поведения должно сосредоточиться именно на нем — на развитии мотивационных и

познавательных компонентов поведения.

Решающая по своему значению для генезиса человеческого сознания про­блематика

развития неизбежно перемещается дальше — к переходу от элемен­тарных форм

индивидуально-изменчивого поведения, совершающегося по ме­тоду проб и ошибок, к

более высоким формам «интеллектуального» поведения.

Интеллект

Зачатки «интеллекта» закладываются у животных в рамках инстинктивного поведения.

Формы поведения, связанные с зачатками интеллектуальной дея­тельности, исходят у

животных из инстинктивной мотивации, связанной с орга­ническими, биологическими

потребностями. Интеллектуальное поведение всегда содержит и автоматические,

стереотипные компоненты в виде частичных опера­ций, включающихся в выполнение

интеллектуальных действий. Но эти после­дние существенно отличаются способностью

соотнести различные частные опе­рации со сложными действиями. С развитием

интеллектуальной деятельности вариативность, пластичность поведения существенно

увеличивается, приобретая как бы новое измерение. Существенно изменяется

соотношение между последо­вательными — предыдущими и последующими — актами

поведения и вместе с тем и соотношение акта поведения и ситуации, в которой он

совершается. В пове­дении, основанном на навыках, на выработавшихся в процессе

индивидуального развития функциональных стереотипах, последующий акт поведения

повторяет предыдущий. Если в инстинктивных реакциях поведение было сковано

видо­вым прошлым, то в навыках оно связано индивидуальным прошлым. Реагируя на

настоящую ситуацию стереотипной реакцией — навыком, индивид реагирует на нее как

на прошлую, адекватно относясь к ней, лишь поскольку она является повторением

прошлой. Отсюда неизбежные противоречия между поведением и объективными

условиями ситуации, в которой оно совершается. По мере того как развивается

интеллектуальная деятельность, это противоречие разреша­ется. С развитием

интеллектуальной деятельности каждый акт поведения при­обретает значительную

вариативность. В результате возникают внутренние предпосылки для более

адекватного регулирования поведения в соответствии с новыми, изменяющимися

условиями внешней объективной ситуации. «Разум­ное» поведение, основанное на

интеллектуальной деятельности, определяется, та­ким образом, специфическим

отношением, с одной стороны, к объективным усло­виям, к ситуации, в которой оно

осуществляется, с другой — к истории развития индивида, его осуществляющего: оно

должно быть адекватно ситуации, целесо­образно используя соотношения между

предметами для опосредованного на них воздействия; притом это целесообразное

поведение должно быть новым для данного индивида актом и достигаться не вслепую,

а в результате познаватель­ного выделения объективных условий, существенных для

действия.

«Разумное» поведение, связанное с развитием интеллекта, обычно

противо­полагается инстинкту с его слепотой и навыку с его автоматизмом как их

пря­мая противоположность. Вместе с тем элементы разумности, интеллекта

име­ются, как мы видели, внутри инстинкта и навыка, и вся история развития и

инстинктов, и навыков, особенно на высших ступенях, неразрывно сплетается с

развитием интеллекта, на каждой ступени в новых формах обнаруживая и

противоречия, и единство, взаимосвязь, взаимопереходы друг в друга.

«Разумным» действием в очень широком смысле слова можно назвать вся­кое

действие, которое находится в соответствии с объективными, существенны­ми для

данной задачи условиями. «Разумным» в этом смысле оказывается инстинктивное,

по-видимому, действие вороны в вышеприведенном примере в силу большой

адекватности ситуации — в отличие от слепого, неразумного инстинктивного

действия гагарки, которая, после того как яйцо было сдвинуто, садится на то

место, где было яйцо, и греет камень. «Разумным» в этом смысле представляется

поведение собаки, когда при любом расположении клетки она производит движения,

необходимые для того, чтобы ее открыть, ударяя по ры­чагу, — в отличие от

слепого, неразумного ее поведения, которое она обнару­жила, когда при повороте

клетки и передвижке рычага ударяла по тому месту, где он первоначально

находился.

Таким образом, «разумность»- поведения зависит прежде всего от характера

восприятия.

Способность дифференцировать предметы в ситуации и реагировать на их соотношения

— прежде всего, по-видимому, на пространственные соотношения предметов в

зрительном поле — является первичной предпосылкой интеллек­та в широком,

неспецифическом смысле слова. Ядро же собственно интеллекта составляет

способность выделить в ситуации ее существенные для действия свойства в их

связях и отношениях и привести свое поведение в соответствие с ними.

Существенные же связи основаны на реальных зависимостях, а не на случайных

совпадениях, на условно-временных связях. Выделить существен­ные для действия

реальные зависимости от случайных условно-временных связей можно, только изменяя

ситуацию, т. е. воздействуя на нее. Развитие интеллекта поэтому существенно

обусловлено развитием двигательного аппарата, как периферического, так и

центрального, — способностью к манипулированию и про­извольному движению.

Существеннейшей биологической предпосылкой развития интеллекта является развитие

руки и зрения, способности производить действия, изменяющие ситуацию под

контролем зрения, и таким образом наблюдать резуль­таты собственного воздействия

на окружающий мир: образ действия в не мень­шей мере определяет образ познания,

чем образ познания — образ действия.

В силу этой зависимости развития интеллекта от развития руки и зрения, от

способности активно воздействовать на окружающее и наблюдать результаты этого

воздействия биологические предпосылки интеллекта зарождаются у обе­зьян, у

которых впервые развивается манипулирование под контролем высоко­развитого

зрения. Интеллект в специфическом смысле слова развивается у че­ловека в ходе

исторического развития на основе труда; изменяя в своей обще­ственно-трудовой

деятельности действительность, человек познает ее и, познавая, изменяет.

Интеллект человека, служащий для познания действительности и ру­ководства

действием, формируется в процессе воздействия на действительность.

При этом интеллектуальная деятельность характеризуется не только своеоб­разными

механизмами, но и специфической мотивацией. Она выступает в виде любопытства,

любознательности, специфической познавательной формы интере­са к окружающему.

Было бы неправильно приписывать этот интерес какому-то специфическому

исследовательскому импульсу, будто бы заложенному в приро­де обезьяны или

человека. В действительности этот интерес, любознательность, любопытство

являются потребностью, которая возникает в процессе деятельно­сти, расчленяющей

и изменяющей окружающие предметы. Интерес, сначала про­являющийся в стремлении

манипулировать вещами, именно этим манипулиро­ванием или, точнее, теми

изменениями, которые оно производит в вещах, вероят­но, первично главным образом

и порождается. Исследовательский импульс — это прежде всего интерес к предмету,

порожденный теми изменениями, которым он подвергается в результате воздействий

на него: познавательный, теоретиче­ский интерес зарождается в практической

деятельности.

Интеллект и «разумная» деятельность, с ним связанная, являются продукта­ми

длительного развития. Они — исторические понятия. Возникнув в резуль­тате

развития, они сами развиваются. <...>

Развитие интеллекта выражается, во-первых, в изменениях не только

количе­ственных, но и качественных самого интеллекта. Изменяется как содержание,

так и форма интеллектуальной деятельности: в смысле содержания интеллекту­альные

операции проникают во все более глубокие слои сущего, по мере того как

развиваются формы действенного проникновения в окружающее и измене­ния

действительности. Анализ и синтез зарождаются в действии и сначала про­изводятся

как практические анализ и синтез. В дальнейшем у человека интел­лектуальные

операции становятся не только практическими — вплетенными непосредственно в

структуру действия, — а также и теоретическими, все более опосредованными.

Развитие интеллекта выражается, во-вторых, в изменении и других форм по­ведения;

инстинкт, приобретая все более лабильные формы, переходит во влече­ние, в

котором закреплен лишь исходный импульс действия и завершающий его осуществление

акт, а весь промежуточный процесс, от которого зависит, будет ли влечение

удовлетворено, когда, как, при каких условиях, — переходит уже к интеллекту.

Навык перестраивается не менее радикально: у человека появляют­ся навыки,

которые целиком строятся на основе интеллектуальной деятельно­сти: посредством

специальной тренировки или упражнения в навык превраща­ется интеллектуальная по

сути операция.

Вместе с тем, в-третьих, изменяются и взаимоотношения между интеллектом, навыком

и инстинктом. Сначала элементы интеллекта заключены внутри ин­стинкта и навыка,

проявляясь в нестрого стереотипных, изменяющихся приме­нительно к ситуациям,

формах как одного, так и другого. Навык как индивиду­ально приобретаемая форма

поведения, изменяющаяся под влиянием личного опыта, особенно близок к

интеллекту. То, что из перспективы высокоразвитого интеллекта представляется в

виде генерализованного навыка, вариативного в способах своего осуществления,

является собственно еще не расчлененным един­ством навыка и элементарных

зачатков интеллекта. Недаром обучаемость жи­вотных, способность их изменять свое

поведение на основе личного опыта, трак­товались обычно под рубрикой «ум»

животных. Это недифференцированное единство затем раздваивается; развитие идет

посредством «раздвоения едино­го» по расходящимся линиям — с одной стороны,

дифференцируются высшие специфические формы интеллекта, с другой — все еще

относительно рутинные навыки, более или менее косные автоматизмы. В результате

единство между различными формами психики и поведения не порывается, а

становится лишь более дифференцированным. Все отчетливее отличаясь друг от

друга, они вмес­те с тем и взаимопроникают друг в друга. Если на ранних ступенях

развития интеллект или элементы его выступают внутри инстинкта или навыка, то на

высших инстинкт и навык функционируют внутри или на основе интеллекта, который

осмысливает, контролирует и регулирует их.

Общие выводы

В итоге нашего анализа инстинкта, навыков и интеллекта как типов поведения мы

приходим к следующим общим выводам.

Выделение инстинкта, навыка и интеллекта и их противопоставление как трех

последовательных, друг над другом надстраивающихся форм, никак еще не решает

проблемы эволюции форм психики и поведения. Инстинкт, навык и интеллект

встречаются на разных ступенях. Каждый из этих трех типов пове­дения не остается

одним и тем же. На различных ступенях развития изменяет­ся как конкретная

природа характерных для него форм психики и поведения, так и взаимоотношение

различных форм между собой.

Попытка построить теорию развития на противопоставлении инстинкта, на­выка и

интеллекта получила особенно отчетливое выражение в известной тео­рии трех

ступеней К. Бюлера.

Заслуга К. Бюлера состоит в том, что он поставил в современной психологии

проблему развития психики животных как проблему принципиальную и

общепсихологическую, значе­ние которой выходит далеко за пределы специальных

зоопсихологических вопросов.

Излагая историю поведения животных, Бюлер стремится показать, что опи­санные им

генетические ступени — инстинкт, дрессура и интеллект — не явля­ются случайными,

но возникают закономерно в силу внутренней логики разви­тия, ведущей ко все

большему совершенству поведения.

Теория Бюлера вызывает, однако, серьезные возражения как чисто фактиче­ского,

так и теоретического характера. Главные из них состоят в следующем.

Стремясь подчеркнуть качественные особенности различных ступеней разви­тия,

Бюлер противопоставляет их друг другу. В результате каждая из них полу­чает

одностороннюю характеристику, в которую не укладываются реальные

зоопсихологические факты. Факты показывают, наоборот, что хотя инстинкты и

навыки, навыки и интеллект и представляют собой своеобразные формы поведе­ния,

но что существует вместе с тем взаимопроникновение этих форм.

То понимание соотношения генетических ступеней, которое мы находим у К. Бюлера,

не является оправданным и теоретически. Без учета того, как внутри

предшествующей ступени развития создаются условия для появления новой, высшей

ступени, как внутри старого рождаются ростки нового, невозможно по­нять

необходимость перехода к более высоким ступеням развития, т. е. невоз­можно

понять самый процесс развития. Поэтому неслучайно общие взгляды Бюлера на

развитие носят не каузально-генетический характер, как этого требу­ет строго

научное мышление, но характер телеологический, — переход к выс­шим ступеням

совершается, по Бюлеру, в силу имманентно-телеологической не­обходимости:

несовершенство низших ступеней делает имманентно необходи­мым переход к высшим.

Благодаря тому что Бюлер не ставит перед своим исследованием задачи вскрыть

процесс подготовления переходов от одной ступени развития к другой, из его

концепции вовсе выпал один из существеннейших вопросов: вопрос о развитии внутри

каждой данной ступени, эволюция самого инстинкта, навыка и интеллекта.

Естественно, что последнее обстоятельство еще более подчеркивает отрыв одной

генетической ступени от другой.

Вторая основная причина затруднений, на которые наталкивается трехступенная

теория Бюлера, состоит в том, что, пытаясь показать внутреннюю логику развития

поведения животных, Бюлер вместе с тем незаконно отвлекается от тех внешних

условий, в которых протекает развитие, и от тех материальных

анатомо-физиологических предпосылок, на основе развития которых только и может

развиваться само поведение. Из этого вытекают два следствия: во-пер­вых, процесс

развития психики в животном мире, трактуемый вне каузальных связей его с его

материальной основой, выпадает из общей системы современных научных

представлений о ходе эволюции; сложный и многоветвистый путь био­логического

развития животных превращается у Бюлера в процесс, различные ступени которого

вытягиваются в одну прямую линию, разделенную на три строго ограниченных

отрезка. Во-вторых, Бюлер оказывается не в состоянии раскрыть, в чем именно

состоят и чем объясняются особенности описанных им форм психики у человека и как

происходит переход к этим высшим человече­ским формам. Этого и невозможно

показать, если отвлечься, как это делает Бю­лер, от главного: от анализа

особенностей самих условий человеческого суще­ствования и определенного ими

образа жизни людей — жизни, изначально основанной на общественном процессе

труда.

Итак, главная задача, которую пытался разрешить Бюлер, а именно задача показать

внутренюю закономерность процесса духовного развития, остается не­разрешенной.

Инстинкт, дрессура и интеллект выступают в теории Бюлера лишь как три различных,

последовательно налагающихся один на другой механизма, безразличных к тому

содержанию, которое они реализуют, и поэтому неспособных к подлинному развитию,

к подлинному «самодвижению».

Критика трехступенной теории развития Бюлера не снимает, однако, вопроса о

ступенях развития и не освобождает нас от необходимости дать позитивную схему.

При этом нужно учесть весь фактический материал эволюции форм пове­дения — как

тот очень обширный материал, который лег в основу различения инстинкта, навыка и

интеллекта, так, в частности, и материал о ранних доинстинктивных формах

поведения, не учтенный в этой схеме.

В построении этой схемы мы исходим из того, что:

1) различные ступени в развитии психики определяются изменением форм

существования, материальных условий и образа жизни, в свою очередь влияя на

изменение последнего.

Умение животного решать те или иные задачи, по которому обыкновенно судят об

уровне его интеллектуальных способностей, не является плодом его изолированно

взятых психических данных. Оно существенно зависит от общих биологических

особенностей данного животного и от того, насколько данная за­дача им адекватна.

Например, крысы лучше, чем обезьяны, решают задачи на прохождение через лабиринт

— не потому, что они вообще умнее обезьян, а пото­му, что эта задача более

адекватна для тех специфических способностей, которые должны были развиться у

них в связи со специфическими биологическими усло­виями их существования. По тем

же причинам птицы, которые обычно прячут пищу на зиму, зарывая ее, особенно

успешно решают различные задачи, требую­щие ориентировки в пространстве. Из

этого вытекает, что научное изучение развития интеллектуальных способностей у

животных не может замкнуться в абстрактном рассмотрении психических

способностей, взятых сами по себе, а должно исходить из изучения конкретных

биологических условий существования и жизнедеятельности животных. В конечном

счете не формы психики определя­ют ступени развития живых существ, как это

принято в идеалистической пси­хологии, а биологически у животных, исторически у

человека детерминирован­ные ступени их развития определяют формы психики;

2) различные ступени не наслаиваются лишь внешне друг на друга, а связа­ны друг

с другом многообразными отношениями и взаимопереходами; каждая последующая

ступень является качественным новообразованием, и переход от одной ступени к

другой представляет скачок в развитии.

В соответствии с этим мы намечаем — в порядке предварительной рабочей гипотезы —

следующую схему:

0. Предысторические с точки зрения развития психики формы поведения — у

простейших, у которых еще отсутствуют нервная система и специализирован­ные

органы чувств, поведение которых регулируется физическими градиентами,

тропизмами, определяясь в основном физико-химическими процессами.

Для развития психики собственная история существенно связана с развити­ем форм

поведения, которые регулируются через посредство органов чувств и нервной

системы. Эти формы поведения подразделяются сперва на две основ­ные большие

ступени.

I. Основанные на биологических формах существования, вырабатывающиеся в процессе

приспособления организма к среде, инстинктивные, т. е. несозна­тельные, формы

поведения.

II. Основанные на исторических формах существования, вырабатывающие­ся в

процессе общественно-трудовой практики, изменяющей среду, сознатель­ные формы

поведения.

Психическое развитие животных обусловлено общими закономерностями

био­логического развития организмов в условиях определенных взаимоотношений их с

окружающей естественной средой.

Психическое развитие человека обусловлено общими закономерностями

об­щественно-исторического развития. При этом значение биологических природ­ных

закономерностей не упраздняется, а «снимается», т. е. вместе с тем и

сохра­няется, но в опосредованном и преобразованном виде.*

* Положение, что биологические закономерности не упраздняются, а «снимаются», т.

е. сохраня­ются в преобразованном виде, чрезвычайно существенно как

принципиальная позиция С. Л. Ру­бинштейна в свете последующей дискуссии в

советской психологии о соотношении биологическо­го и социального,

непосредственно касавшейся природы способностей, а более глубоко — соотно­шения

социального и биологического (как наследственного, генетического и в широком

смысле природного). В последующем анализе этой проблемы, который был связан с

изучением «Философско-экономических рукописей 1844 г.», С. Л. Рубинштейн

подчеркнул диалектику природно­го и общественного в философском плане. «Первично

природа детерминирует человека, а человек выступает как часть природы, как

естественное или природное существо» (Рубинштейн С. Л. Принципы и пути развития

психологии. М., 1959. С. 204—205). Это в свою очередь не исключало для него

обратной зависимости — природы от человека (и окружающей человека природы, и его

собственной «телесной» или «чувственной», по выражению К. Маркса, природы).

Более того, только понимание общественного способа развития природы человека

(превращение его зритель­ного восприятия в эстетическое, превращение его

движения в пластику и язык танца) дает воз­можность раскрыть совершенно новое

качество, в котором выступает биологическое, становясь на уровне человека

природным.

Абсолютизация социальной детерминации человека приводит к двум методологическим

просче­там: к упразднению специфики биологии человека (с настоятельным

требованием восстановить которую выступил позднее Б. Г. Ананьев) и почти

одновременно к переносу при генерализации павловской теории на всю психологию

закономерностей биологии животных (и их высшей нерв­ной деятельности) на

биологию человека, что также фактически нивелировало специфику послед­ней.

Рефлекторные закономерности высшей нервной деятельности животных хотя и

выявлялись по принципу связи организма со средой, при переносе на человека (в

виде рефлекторных основ психики вообще) специфика этого принципа (как

опосредующего возможность переноса основа­ния) в них не учитывалась, а лишь

дополнялась учением о второй сигнальной системе. (Примеч. сост.)

В зависимости от изменяющегося соотношения строения и функции и пове­дения в

ходе биологического развития психики выделяются различные подступени, а именно:

1. Инстинктивные формы поведения в более узком, специфическом смыс­ле слова, т.

е. формы поведения с такой зависимостью функции от структуры, при которой

изменение поведения по отношению к жизненно важным ситуаци­ям в основном

возможно лишь в результате изменения наследственной органи­зации.

2. Индивидуально-изменчивые формы поведения.

Индивидуально-изменчивые формы поведения в свою очередь подразделя­ются на: а)

те, которые основываются на функциональных стереотипах, выраба­тывающихся в

процессе индивидуального развития, и адаптируются к наличной ситуации, лишь

поскольку она является повторением уже бывших ситуаций: индивидуально-изменчивые

формы поведения типа навыков; б) связанные с развитием интеллектуальной

рассудочной деятельности.

В пределах группы II, характеризующей развитие сознания, мы будем разли­чать два

этапа, определяемые уровнем общественной практики: на первом — представление,

идеи, сознание непосредственно еще вплетены в материальную практическую

деятельность и в материальное общение людей; на втором — из практической

деятельности выделяется теоретическая деятельность и в связи с этим существенно

перестраиваются и изменяются все стороны психики.

В ходе развития все эти ступени не наслаиваются внешним образом друг на друга, а

друг в друга переходят. В ряде случаев эти переходы уже могут быть намечены.

Так, переход от поведения, регулируемого градиентами, физико-химическими

процессами, к поведению, которое регулируется через посредство органов чувств и

нервной системы и включает чувствительность, т. е. примитивные формы пси­хики,

опосредован возникновением нервной системы. Возникновение же нервной системы,

которая служит для проведения импульсов и интеграции деятельности организма, в

процессе проведения раздражения и интеграции деятельности ор­ганизма посредством

градиентов (см. дальше) и совершается; интеграционные функции порождают нервную

систему как орган, как механизм, осуществляющий эти функции, а нервная система в

соответствии со своим строением порождает новые формы интегрирования, новые

функции, в том числе и психические.

Дальнейший этап в развитии психики и поведения — возникновение более сложных

инстинктивных форм поведения связан с возникновением дистантре-цепторов. Здесь

снова отчетливо выступает развитие, становление, переход от одной ступени к

другой — в процессе образования дистантрецепторов, выделя­ющихся из

контактрецепторов в связи со снижением их порогов.

Далее, на другом полюсе отчетливо выступает конкретно-реальная диалекти­ка

перехода от биологических форм психики к историческим формам сознания в процессе

труда.

Различные формы поведения, характерные для каждой из этих ступеней, и признаки,

их характеризующие, также не внеположны, а взаимосвязаны. Так, в инстинктивных

формах поведения, противопоставляемых индивидуально-из­менчивым формам

поведения, наследственность и изменчивость даны в един­стве. Это выражается,

во-первых, в наследственной изменчивости самих инстин­ктов, которые в своей

наследственной фиксированности являются продуктами эволюции. Это выражается,

во-вторых, в том, что инстинктивные формы поведе­ния у каждого индивида

опосредованы его индивидуальным развитием, фикси­руясь в течение эмбрионального

периода или даже в первых действиях постэм­брионального периода (опыты Л.

Верлена). Далее, в реальном поведении одного и того же и индивида, и вида обычно

представлена не одна, а несколько форм поведения в единстве, в котором одна лишь

преобладает. Так, даже у высших беспозвоночных, у которых наследственная

стереотипность инстинктов особен­но выражена, налицо и известная индивидуальная

выучка (опыты К. Фриша с пчелами).

Наконец, не только у одного и того же индивида определенного вида, но и в одном

и том же акте поведения сплошь и рядом в качестве компонентов включа­ются

различные формы поведения: так, когда цыпленок начинает клевать зерна и только

их, — это и инстинкт, и навык в едином акте.

В развитии вышенамеченных форм поведения имеются, как мы видели, изве­стная

преемственность, взаимосвязь и многообразные переходы между последующими и

предшествующими, низшими и высшими ступенями. Однако это раз­витие совершается

не прямолинейно и не в порядке непрерывности, а с резкими скачками, разрывами

непрерывности (в порядке «раздвоения единого», разви­тия по расходящимся линиям

и иногда возрастающей дивергенции). Так, наи­более фиксированные и слепые

инстинктивные реакции типа цепного рефлекса на определенный,

узкоспециализированный раздражитель (запах самки, опреде­ленной пищи и т. п. ),

с одной стороны, и наиболее расходящиеся с ними инди­видуально-изменчивые формы

поведения — с другой, являются продуктом бо­лее позднего развития, в ходе

которого они все более расходились. Таким образом, в ходе развития наблюдается

не только постепенное накопление каче­ственных различий внутри определенной

формы, дающее на тех или иных точ­ках «скачки», качественно различные новые

ступени, но и образование в ходе развития резко расходящихся (дивергентных) форм

поведения. Сопоставление этих наиболее дивергентных форм, в которых до крайних

пределов доведены, и односторонне выражены специфические особенности, отличающие

одну форму поведения от другой, и питало те механистические теории, которые

представля­ют развитие поведения как внешнее наслаивание различных форм.

В ходе развития наблюдается вместе с тем и появление аналогичных форм на разных

ступенях развития. Так, аналогичное развитие инстинктивных форм поведения

наблюдается у насекомых, у высших беспозвоночных и затем среди позвоночных — у

птиц. Однако в первом и во втором случае это разные ин­стинкты. Еще более резкий

и парадоксальный пример: ситуативно-ограничен­ные формы интеллектуального

поведения наблюдаются на высших этапах груп­пы I биологически обусловленных форм

поведения (у приматов) и на низших этапах группы II исторически обусловленных

форм поведения (у детей в пред-дошкольном и младшем дошкольном возрасте). Это и

создало почву для тех эволюционистских теорий, которые переносят одни и те же

абстрактно взятые категории с одной ступени на другие, качественно отличные (как

это имеет место в той же схеме К. Бюлера). Однако в действительности между этими

формами поведения за некоторой в значительной мере внешней аналогичностью

скрыва­ется глубокая, коренная внутренняя разнородность. Более углубленное

исследо­вание явственно ее обнаруживает (см. главу о мышлении, опыты А. Н.

Леонтьева и его коллег о практическом интеллекте у детей).

Приведенная схема дает классификацию — схематическую — форм поведе­ния в

биологическом плане. Однако внутри эволюции форм поведения соверша­ется очень

существенная и для самих форм поведения эволюция форм позна­ния. Эволюция форм

психики, специфических форм познания, т. е. отражения действительности, и форм

поведения образуют при этом не два параллельных ряда, а два друг в друга

включенных звена или стороны единого процесса; каж­дая форма поведения, будучи в

конкретном своем протекании обусловлена фор­мой познания, самим своим внутренним

строением выражает определенную форму психики, познания или отражения

действительности, в силу чего именно через объективный анализ развития

внутреннего строения форм поведения раскрывается развитие форм познания.

Весь наш анализ как инстинктивных форм поведения, в которых преобладают

наследственно закрепленные механизмы, так и форм индивидуально-изменчи­вых

(навыков) показал (см. с. 105, 107, 114) — и в этом один из наиболее

су­щественных его результатов, — что внутреннее строение каждой из этих форм

поведения, определенный исход из ее механизмов и отношение к окружающей среде (а

тем самым и биологическое ее значение) различно в зависимости от ха­рактера

рецепции, т. е. отражения действительности. В качестве таких форм от­ражения,

т.е. познания действительности, в ходе нашего анализа выделились: а) ощущение

отдельного качества без восприятия соответствующего предмета, сенсорная

дифференцировка отдельного раздражителя, который вызывает дей­ствие типа реакции

— в целом фиксированный ответ на сенсорный раздражи­тель; б) предметное

восприятие. Внутри этого последнего имеет место, во-пер­вых, более или менее

диффузное «целостное» восприятие предмета в ситуации и, во-вторых, выделяющее

его из ситуации восприятие предмета с более или ме­нее дифференцированным и

генерализованным выделением отношений: интел­лект в его доступных животному

зачаточных формах. В зависимости от этого различия в формах познания выступают

изменения и во внутреннем — психоло­гическом — строении форм поведения,

наметившиеся в нашем анализе: появля­ется отличное от реакции действие — более

или менее сложный акт поведения, направленный на предмет и определяемый им. При

достаточно дифференциро­ванном выделении в восприятии предмета из ситуации, т.

е. условий и отношений, в которых он дан, действие, направляясь на предмет, в

различных условиях осу­ществляется различными способами. В связи с выделением

предмета из ситуа­ции, т. е. изменением строения восприятия, изменяется,

усложняется и строение действия; тожественная общая направленность того или

иного акта поведения оказывается совместимой со все большим разнообразием

обходных путей, все большей вариативностью способов его осуществления при

изменяющихся усло­виях. Сами же способы начинают выделяться из целостного

действия и перено­ситься из одного действия в другое, фиксируясь в качестве

навыков в более спе­цифическом смысле слова, отличном от установившегося в

современной зоопси­хологии, в которой под навыком, по существу, разумеют лишь

индивидуально-из­менчивую (и этим отличную от инстинкта) форму поведения.

При этом действие в таком понимании предполагает не только более или менее

дифференцированное и генерализованное предметное восприятие, но и достаточную

пластичность, изменчивость высших форм поведения, их эффекторных механизмов.

Эффекторика и рецепторика в ходе эволюции вообще — как указывалось выше (см. с.

98) — теснейшим образом ваимосвязаны.

Изменение форм познания, или отражения, окружающей действительности неизбежно

взаимосвязано и с изменением форм мотиваций, также психологи­чески

дифференцирующих формы поведения. Видоизменяя внутреннее строе­ние поведения,

формы познания, возникая внутри тех или иных форм поведе­ния и в зависимости от

них, в свою очередь опосредуют переход от одной формы поведения к другой (см.

выше с. 106).

Задачей дальнейшего исследования является раскрытие общих закономерно­стей и

конкретной диалектики развития, в процессе которого совершается пере­ход от

одной формы отражения, познания, к другой, в результате возникновения и снятия

противоречия между материальными формами существования и фор­мами отражения,

познания.* При этом принципиально решающим является то, что в основу мы кладем

формы существования (биологические, исторические с дальнейшей дифференциацией

тех и других), изменяющийся в процессе разви­тия образ жизни; на этой основе в

качестве производных и подчиненных вклю­чаются — для каждой данной ступени

развития — механизмы поведения, зало­женные в сформировавшейся в результате

предшествующего развития органи­зации индивидов данного вида, и формы их психики

(мотивации, познания), с тем что одни и другие, т. е. органические свойства

индивидов и характерные для них формы психики (мотивации познания), в ходе

эволюции берутся во взаимо­связи и взаимообусловленности. Конкретное

осуществление этой программы дело дальнейших исследований.

* Попытку дать такую историю развития форм отражения и форм деятельности

предпринял А. Н. Леонтьев в своей докторской диссертации «Развитие психики»

(1940; см. также его книгу «Проблемы развития психики». М., 1972.).