ГЛАВА VII. ОЩУЩЕНИЕ И ВОСПРИЯТИЕ

Ощущение

Ощущение, сенсорика всегда более или менее непосредственно связаны с моторикой,

с действием, рецептор — с деятельностью эффекторов. Рецептор возни­кает как

орган с пониженным порогом раздражения, приспособленный к тому, чтобы обеспечить

ответное действие даже при незначительном воздействии на организм.

Ощущение — это, во-первых, начальный момент сенсомоторной реакции; во-вторых,

результат сознательной деятельности, дифференциации, выделения от­дельных

чувственных качеств внутри восприятия.

Ощущение и восприятие теснейшим образом связаны между собой. И одно, и другое

являются чувственным отображением объективной реальности, суще­ствующей

независимо от сознания, на основе воздействия ее на органы чувств: в этом их

единство. Но восприятие — осознание чувственно данного предме­та или явления; в

восприятии перед нами обычно расстилается мир людей, вещей, явлений, исполненных

для нас определенного значения и вовлеченных в многообразные отношения, этими

отношениями создаются осмысленные ситуа­ции, свидетелями и участниками которых

мы являемся; ощущение — отражение отдельного чувственного качества или

недифференцированные и неопредме-ченные впечатления от окружающего. В этом

последнем случае ощущения и восприятия различаются как две разные формы или два

различных отноше­ния сознания к предметной действительности. Ощущение и

восприятие, та­ким образом, едины и различны.

На вопрос: что раньше? — ощущение ли предшествует восприятию так, что восприятие

строится на ощущениях, или первично дано восприятие и ощущение выделяется в нем,

— единственно правильный ответ гласит: ощущение предше­ствует восприятию, и

восприятие предшествует ощущению. Ощущение как ком­понент сенсомоторной реакции

предшествует восприятию: генетически оно пер­вичнее;* оно имеется там, где нет

еще восприятия, т. е. осознания чувственно данного предмета. Вместе с тем

ощущение выделяется в результате анализа наличного восприятия. Этот анализ — не

лишенная реального бытия абстрак­ция и не искусственная операция

экспериментатора в лабораторных условиях, а реальная познавательная деятельность

человека, который в восприятии явления или предмета выделяет его качества. Но

выделение качества — это уже созна­тельная аналитическая деятельность, которая

предполагает абстракцию, соотне­сение, классификацию. Ощущение, таким образом, —

это и очень элементарная, и очень высокая «теоретическая» деятельность, которая

может включать относи­тельно высокие степени абстракции и обобщения, возникшие

на основе воздей­ствия общественного человека на объективную действительность. В

этом его аспекте оно выделяется на основе восприятия и предполагает мышление.

* Впоследствии С. Л. Рубинштейн выделил генетически более раннее психическое

явление, которое он обозначил как «чувственное впечатление». Это впечатление

возникает при различении раздра­жителей при помощи механизма, приспособленного

для соответствующей рецепции и наследственно закрепленного в ходе эволюции под

воздействием раздражителей, жизненно важных для орга­низма. Ощущение же

возникает по мере того, как наследственно закрепленная, безусловно-рефлек­торная

основа чувственного впечатления обрастает условно-рефлекторными связями (см.:

Рубин­штейн С. Л. Бытие и сознание. С. 73—74). На основе идеи о чувственном

впечатлении как пер­вичном психическом явлении была разработана гипотеза о

пренатальном (внутриутробном) воз­никновении психики у человека (см.:

Брушлинский А. В. О природных предпосылках психическо­го развития человека. М.,

1977. С. 37—44). (Примеч. сост.)

Как в одном, так и в другом случае ощущение — это не только чувственный образ

или, точнее, компонент его, но также деятельность или компонент ее. Буду­чи

сначала компонентом сенсомоторной реакции, ощущение становится затем содержанием

сознательной познавательной деятельности, направленной на соот­ветствующее

качество предмета или явления. Ощущение — это всегда единство чувственного

содержания и деятельности, процесса.

Чувствительность формируется в действии, которое она афферентирует и регулирует,

и ее развитие — дифференцированность, тонкость и точность ощу­щений —

существенно зависит от действия. Так, филогенетическое развитие чувствительности

у животных существенно зависит от того, какие раздражители являются для них

биологически значимыми, связанными с процессом их жизне­деятельности, поведения,

приспособления к среде.

Целый ряд наблюдений и экспериментов подтверждает это положение. Так, в опытах с

«дрессировкой» пчел обнаружилось, что дифференцировка легче на сложные

геометрические формы и не резко отличающиеся между собой, но «цветкоподобные»;

наоборот, на формы не «ботанические» выработка дифференцировок затруднена (К.

Фриш). <...> Биологическая адекватность раздра­жителя обусловливает в ходе

развития его физиологическую значимость, а не наоборот.

Подобно этому у человека дальнейшее развитие все более тонких ощущений

неразрывно связано с развитием общественной практики; порождая новые пред­меты с

новыми, все более совершенными качествами, она порождает и новые «чувства»,

способные все более совершенно и сознательно их отображать (см. об историческом

развитии сознания). <...>

Рецепторы

Рецептор — орган, специально приспособленный для рецепции раздражений, легче,

чем прочие органы или нервные волокна, поддается раздражению; он от­личается

особенно низкими порогами раздражения, т. е. его чувствительность, обратно

пропорциональная порогу, особенно высока. В этом первая особенность рецептора

как специализированного аппарата: обладая особенно большой чув­ствительностью,

он специально приспособлен для рецепции раздражений.

При этом рецепторы приспособлены для рецепции не любых раздражителей. Каждый

рецептор специализируется применительно к определенному раздра­жителю. <...>

Так, образуются тангорецепторы, приспособленные к рецепции прикосновения,

густорецепторы — для рецепции вкусовых раздражении, стиборецепторы — для

обонятельных, приспособленные для рецепции звука и света фоно- и фоторецепторы.

Таким образом, специальная приспособленность к рецепции раздражений,

выражающаяся в особо высокой чувствительности, — во-первых, и приспособ­ленность

к рецепции специальных раздражителей, т. е. специализация рецепто­ров по виду

раздражителей, — во-вторых, составляют основные черты, характе­ризующие

рецепторный аппарат.

В парадоксальной форме специализация органов чувств, или рецепторов, вы­ражается

в том, что и неадекватный раздражитель, воздействуя на определенный рецептор,

может вызвать специфические для него ощущения. Так, сетчатка дает световые

ощущения при воздействии на нее как светом, так и электрическим током или

давлением («искры из глаз сыплются» при ударе). Но и механиче­ский раздражитель

может дать ощущение давления, звука или света в зависимо­сти от того,

воздействует ли он на осязание, слух или зрение. <...> Основываясь на этих

фактах и опираясь на специализацию «органов чувств», Й. Мюллер выдвинул свой

принцип специфической энергии органов чувств. Основу его со­ставляет бесспорное

положение, заключающееся в том, что все специфицирован­ные ощущения находятся в

определенном соотношении с гистологически специ­фицированными органами, их

обусловливающими. Это правильное положение, подтверждаемое обширными

психофизиологическими данными, завоевало прин­ципу специфической энергии органов

чувств универсальное признание у физи­ологов.

На этой основе Мюллер выдвигает другую идею, согласно которой ощуще­ние зависит

не от природы раздражителя, а от органа или нерва, в котором происходит процесс

раздражения, и является выражением его специфической энергии. Посредством

зрения, например, по Мюллеру, познается несуществую­щий во внешнем мире свет,

поскольку глаз наш доставляет впечатление света и тогда, когда на него действует

электрический или механический раздражитель, т. е. в отсутствие физического

света. Ощущение света признается выражением специфической энергии сетчатки: оно

— лишь субъективное состояние созна­ния. Включение физиологических процессов в

соответствующем аппарате в число объективных, опосредующих условий ощущения

превращается, таким об­разом, в средство отрыва ощущения от его внешней причины

и признания субъек­тивности ощущения.* Из связи субъекта с объектом ощущение

превращается во включенную между субъектом и объектом завесу.

* В данном случае, как и в некоторых других, С. Л. Рубинштейн довольно близко

подходит к будущей формулировке своего принципа детерминизма (внешние причины

опосредуются внут­ренними условиями). Здесь он справедливо подчеркивает, что

физиологические и психические процессы должны быть включены в состав

(внутренних) условий, опосредующих внешние воздей­ствия, и это опосредствование,

вопреки Й. Мюллеру, означает не отрыв познающего субъекта от познаваемого

объекта, а, напротив, взаимосвязь между ними. С позиций вышеуказанного принципа

детерминизма С. Л. Рубинштейн осуществил впоследствии блестящий анализ трудов Й.

Мюллера и Г. Гельмгольца, во многом заложивших основы современной

психофизиологии органов чувств (см.: Рубинштейн С. Л. Принципы и пути развития

психологии. М., 1959. Раздел «Об ощуще­нии». С. 43—50). (Примеч. сост.)

Стоит подойти к интерпретации того позитивного фактического положения, которое

лежит в основе субъективно-идеалистической надстройки, возведенной над нею

Мюллером, чтобы те же факты предстали в совсем ином освещении. В процессе

биологической эволюции сами органы чувств формировались в реаль­ных

взаимоотношениях организма со средой, под воздействием внешнего мира.

Специализация органов чувств совершалась под воздействием внешних

раздра­жителей; воздействие внешнего мира формирует сами рецепторы. Рецепторы

являются как бы анатомически закрепленными в строении нервной системы

от­печатками эффектов процессов раздражения. Нужно, собственно, говорить не

столько о специфической энергии органов чувств, сколько об органах чувств

специфической энергии. «Специфическая энергия» органов чувств или нервов, взятая

в генетическом плане, выражает, таким образом, пластичность нерва по отношению к

специфичности внешнего раздражителя. Источники специфично­сти нужно первично

искать не внутри, а во вне. Она свидетельствует не о субъективности ощущения, а

об его объективности. Эта объективность, конечно, не абсолютная. Ощущение и

степень его адекватности действительности обус­ловлены и состоянием рецептора, а

также и воспринимающего организма в це­лом. Существуют и иллюзии, и

галлюцинации, существуют обманы чувств. Но именно поэтому мы и можем говорить о

некоторых показаниях чувств как ил­люзиях, галлюцинациях и обманах чувств, что

они в этом отношении отличают­ся от других объективных, адекватных

действительности показаниях органов чувств. Критерием для различения одних от

других служит действие, практика, контролирующая объективность наших ощущений

как субъективного образа объективного мира.

Элементы психофизики

Наличие зависимости ощущений от внешних раздражений заставляет поставить вопрос

о характере этой зависимости, т. е. об основных закономерностях, кото­рым она

подчиняется. Это центральный вопрос так называемой психофизики. Ее основы

заложены исследованиями Э. Вебера и Г. Фехнера. Оформление она получила в

«Элементах психофизики» (1859) Фехнера, оказавших значитель­ное влияние на

дальнейшие исследования. Основной вопрос психофизики — это вопрос о порогах.

Различают абсолютные и разностные пороги ощущения или пороги ощущения и пороги

различения.

Исследования по психофизике установили прежде всего, что не всякий раз­дражитель

вызывает ощущение. Он может быть так слаб, что не вызовет ника­кого ощущения. Мы

не слышим множества вибраций окружающих нас тел, не видим невооруженным глазом

множества постоянно вокруг нас происходящих микроскопических изменений. Нужна

известная минимальная интенсивность раздражителя для того, чтобы вызвать

ощущение. Эта минимальная интенсив­ность раздражения называется нижним

абсолютным порогом. Нижний порог дает количественное выражение для

чувствительности: чувствительность рецептора выражается величиной, обратно

пропорциональной порогу: Е = I/J, где Е — чувствительность и J — пороговая

величина раздражителя.

Наряду с нижним существует и верхний абсолютный порог, т. е. максимальная

интенсивность, возможная для ощущения данного качества. В существовании порогов

рельефно выступает диалектическое соотношение между количеством и качеством. Эти

пороги для различных видов ощущений различны. В преде­лах одного и того же вида

они могут быть различны у различных людей, у одного и того же человека в разное

время, при различных условиях.

За вопросом о том, имеет ли вообще место ощущение определенного вида

(зрительное, слуховое и т. д.), неизбежно следует вопрос об условиях различе­ния

различных раздражителей. Оказалось, что наряду с абсолютными суще­ствуют

разностные пороги различения. Э. Вебер установил, что требуется опре­деленное

соотношение между интенсивностями двух раздражителей для того, чтобы они дали

различные ощущения. Это соотношение выражено в законе, установленном Вебером:

отношение добавочного раздражителя к основному должно быть величиной постоянной:

где J обозначает раздражение, &#916;J — его прирост, К — постоянная величина,

зависящая от рецептора.

Так, в ощущении давления величина прибавки, необходимой для получения едва

заметной разницы, должна всегда равняться приблизительно 1/30 исходного веса, т.

е. для получения едва заметной разницы в ощущении давления к 100 г нужно

добавить 3,4 г, к 200 — 6,8 г, к 300 — 10,2 г и т. д. Для силы звука эта

константа равна 1/10, для силы света — 1/100 и т. д.

Дальнейшие исследования показали, что закон Вебера действителен лишь для

раздражителей средней величины: при приближении к абсолютным порогам ве­личина

прибавки перестает быть постоянной. Наряду с этим ограничением закон Вебера

допускает, как оказалось, и расширение. Он применим не только к едва заметным,

но и ко всяким различиям ощущений. Различия между парами ощу­щений кажутся нам

равными, если равны геометрические соотношения соответ­ствующих раздражителей.

Так, увеличение силы освещения от 25 до 50 свечей дает субъективно такой же

эффект, как увеличение от 50 до 100.

Исходя из закона Вебера, Фехнер сделал допущение, что едва заметные раз­ницы в

ощущениях можно рассматривать как равные, поскольку все они — ве­личины

бесконечно малые, и принять их как единицу меры, при помощи которой можно

численно выразить интенсивность ощущений как сумму (или интеграл) едва заметных

(бесконечно малых) увеличений, считая от порога абсолютной чувствительности. В

результате он получил два ряда переменных величин — величины раздражителей и

соответствующие им величины ощущений. Ощуще­ния растут в арифметической

прогрессии, когда раздражители растут в гео­метрической прогрессии. Отношение

этих двух переменных величин можно вы­разить в логарифмической формуле:

где К и С суть некоторые константы. Эта формула, определяющая зависимость

интенсивности ощущений (в единицах едва заметных перемен) от интенсивности

соответствующих раздражителей, и представляет собой так называемый

пси­хофизический закон Вебера — Фехнера.

Допущенная при этом Фехнером возможность суммирования бесконечных, а не только

конечных разностей ощущений, большинством исследований считает­ся произвольной.

Помимо того нужно отметить, что ряд явлений, вскрытых но­вейшими исследованиями

чувствительности, не укладывается в рамки закона Вебера — Фехнера. Особенно

значительное противоречие с законом Вебера— Фехнера обнаруживают явления

протопатической чувствительности, поскольку ощущения в области протопатической

чувствительности не обнаруживают по­степенного нарастания по мере усиления

раздражения, а по достижении извест­ного порога сразу же появляются в

максимальной степени. Они приближаются по своему характеру к типу реакций по

принципу «все или ничего». Не согласу­ются, по-видимому, с законом

Вебера—Фехнера и некоторые данные современ­ной электрофизиологии органов чувств.

Дальнейшие исследования Г. Гельмгольца, подтвержденные П. П. Лазаре­вым,

заменили первоначальную формулировку закона Вебера—Фехнера более сложной

формулой, выражающей общий принцип, управляющий всеми явлени­ями раздражения.

Однако и попытка Лазарева выразить переход раздраже­ния в ощущение в

математических уравнениях не охватывает всего многообра­зия процессов

чувствительности.

Пороги и, значит, чувствительность органов никак не приходится представ­лять как

некие раз и навсегда фиксированные неизменные лимиты. Целый ряд исследований

советских авторов показал их чрезвычайную изменчивость. Так, А. И. Богословский,

К. X. Кекчеев и А. О. Долин показали, что чувствитель­ность органов чувств может

изменяться посредством образования интерсенсор­ных условных рефлексов (которые

подчиняются вообще тем же законам, что и обычные двигательные и секреторные

условные рефлексы). Очень убедительно явление сенсибилизации было выявлено в

отношении слуховой чувствительнос­ти. Так, А. И. Бронштейн* констатировал

понижение порогов слышимости под влиянием повторяющихся звуковых раздражений. Б.

М. Теплов обнаружил резкое понижение порогов различия высоты в результате очень,

непродолжи­тельных упражнений (см. с. 204—205). В. И. Кауфман — в противовес

тенден­ции К. Сишора, Г. М. Уиппла и др. рассматривать индивидуальные различия

порогов звуковысотной чувствительности исключительно как неизменяющиеся

природные особенности организма — экспериментально показал, во-первых,

за­висимость порогов (так же как самого типа) восприятия высотных разностей от

характера музыкальной деятельности испытуемых (инструменталисты, пианис­ты и т.

д.) и, во-вторых, изменяемость этих порогов (и самого типа) восприятия высотных

разностей. Кауфман поэтому приходит к тому выводу, что способ­ность различения

высоты звука в зависимости от конкретных особенностей де­ятельности данной

личности может в известной мере изменяться. Н. К. Гусев пришел к аналогичным

результатам о роли практики дегустации в развитии вкусовой чувствительности.

<...>

* Бронштейн А. И. О синтезирующем влиянии звукового раздражения на орган слуха

// Бюлле­тень экспериментальной биологии и медицины. 1936. Т. I. Вып. 4:

Сообщения 1 и 2; Т. II. Вып. 5: Сообщение 3.

Пороги чувствительности существенно сдвигаются в зависимости от отноше­ния

человека к той задаче, которую он разрешает, дифференцируя те или иные

чувственные данные. Один и тот же физический раздражитель одной и той же

интенсивности может оказаться и ниже, и выше порога чувствительности и, та­ким

образом, быть или не быть замеченным в зависимости от того, какое значе­ние он

приобретает для человека: появляется ли он как безразличный момент окружения

данного индивида или становится значимым показателем условий его деятельности.

Поэтому, чтобы исследование чувствительности дало сколько-нибудь законченные

результаты и привело к практически значимым выводам, оно должно, не замыкаясь в

рамках одной лишь физиологии, перейти и в план психологический. Психологическое

исследование имеет, таким образом, дело не только с «раздражителем», но и с

предметом, и не только с органом, но и с человеком. Этой более конкретной

трактовкой ощущения в психологии, связыва­ющей его со всей сложной жизнью

личности в ее реальных взаимоотношениях с окружающим миром, обусловлено особое

значение психологического и психо­физиологического, а не только

физиологического, исследования для разрешения вопросов, связанных с нуждами

практики.

Психофизиологические закономерности

Характеристика ощущений не исчерпывается психофизическими закономерно­стями. Для

чувствительности органа имеет значение и физиологическое его со­стояние (или

происходящие в нем физиологические процессы). Значение фи­зиологических моментов

сказывается прежде всего в явлениях адаптации, в приспособлении органа к

длительно воздействующему раздражителю; приспо­собление это выражается в

изменении чувствительности — понижении или по­вышении ее. Примером может служить

факт быстрой адаптации к одному како­му-либо длительно действующему запаху, в то

время как другие запахи продол­жают чувствоваться так же остро, как и раньше.

<...>

С адаптацией тесно связано и явление контраста, которое сказывается в изменении

чувствительности под влиянием предшествующего (или сопутству­ющего) раздражения.

Так, в силу контраста обостряется ощущение кислого после ощущения сладкого,

ощущение холодного после горячего и т. д. Следует отметить также свойство

рецепторов задерживать ощущения, выражающееся в более или менее длительном

последействии раздражений. Так же как ощуще­ние не сразу достигает своего

окончательного значения, оно не сразу исчезает после прекращения раздражения, а

держится некоторое время и лишь затем постепенно исчезает. Благодаря задержке

при быстром следовании раздраже­нии одного за другим происходит слияние

отдельных ощущений в единое це­лое, как, например, при восприятии мелодий,

кинокартины и пр.

Дифференциация и специализация рецепторов не исключает их взаимодей­ствия. Это

взаимодействие рецепторов выражается, во-первых, во влиянии, кото­рое

раздражение одного рецептора оказывает на пороги другого. Так, зритель­ные

раздражения влияют на пороги слуховых, а слуховые раздражения — на пороги

зрительных, точно так же на пороги зрительных ощущений оказывают влияние и

обонятельные ощущения (см. дальше).

На взаимодействии рецепторов основан метод сенсибилизации одних орга­нов чувств,

и в первую очередь глаза и уха, путем действия на другие органы чувств слабыми

или кратковременными, адекватными для них, раздражениями.

Взаимосвязь ощущений проявляется, во-вторых, в так называемой синесте­зии. Под

синестезией разумеют такое слияние качеств различных сфер чувствительности, при

котором качества одной модальности переносятся на другую, разнородную, —

например, при цветном слухе качества зрительной сферы — на слуховую. Формой

синестезии, относительно часто наблюдающейся, является так называемый цветной

слух (audition color&#233;e). У некоторых людей (например, у А. Н. Скрябина; в ряде

случаев, которые наблюдал А. Бине; у мальчика, кото­рого исследовал А. Ф

Лазурский; у очень музыкального подростка, которого имеет возможность наблюдать

автор) явление цветного слуха выражено очень ярко. Отдельные выражения,

отражающие синестезии различных видов ощуще­ний, получили права гражданства в

литературном языке; так, например, говорят о кричащем цвете, а также о теплом

или холодном колорите и о теплом звуке (тембре голоса), о бархатистом голосе.

Теоретически природа этого явления не вполне выяснена. Иные авторы склонны

объяснять его общностью аффективных моментов, придающих ощущениям раз­личных

видов один и тот же эмоционально-выразительный характер.

Взаимодействие рецепторов выражается, наконец, в той взаимосвязи ощуще­ний,

которая постоянно происходит в каждом процессе восприятия любого пред­мета или

явления. Такое взаимодействие осуществляется в совместном участии различных

ощущений, например зрительных и осязательных, в познании како­го-нибудь предмета

или его свойства, как-то — форма, фактура и т. п. (Даже тогда, когда

непосредственно в восприятии участвует лишь один рецептор, ощу­щения, которые он

нам доставляет, бывают опосредованы данными другого. Так, при осязательном

распознавании формы предмета, когда зрение почему-либо выключено, осязательные

ощущения опосредуются зрительными пред­ставлениями.) В самом осязании имеет

место взаимодействие собственно кож­ных ощущений прикосновения с мышечными,

кинестетическими ощущениями, к которым при ощущении поверхности предмета

примешиваются еще и темпера­турные ощущения. При ощущении терпкого, едкого и т.

п. вкуса какой-нибудь пищи к собственно вкусовым ощущениям присоединяются,

взаимодействуя с ними, ощущения осязательные и легкие болевые. Это

взаимодействие осуществ­ляется и в пределах одного вида ощущений. В области

зрения, например, рассто­яние влияет на цвет, ощущения глубины — на форму и т.

д. Из всех форм взаимодействия эта последняя, конечно, важнейшая, потому что без

нее вообще не существует восприятия действительности.

Классификация ощущений

Так как ощущение возникает в результате воздействия определенного физичес­кого

раздражения на соответствующий рецептор, то первичная классификация ощущений

исходит, естественно, из рецептора, который дает ощущение данного качества или

«модальности».

В качестве основных видов ощущений различают кожные ощущения — при­косновения и

давления, осязание, температурные ощущения и болевые, вкусовые и обонятельные

ощущения, зрительные, слуховые, ощущения положения и дви­жения (статические и

кинестетические) и органические ощущения (голод, жаж­да, половые ощущения,

болевые, ощущения внутренних органов и т. д.).

Различные модальности ощущений, так резко друг от друга отдифференцированные,

сложились в процессе эволюции. И по настоящее время существуют еще далеко не

достаточно изученные интермодальные виды чувствительности.

Такова, например, вышеотмеченная вибрационная чувствительность, которая

свя­зывает тактильно-моторную сферу со слуховой и в генетическом плане (по

мнению ряда авторов, начиная с Ч. Дарвина) является переходной формой от

осязательных ощущений к слуховым.

Вибрационное чувство — это чувствительность к колебаниям воздуха, вы­зываемым

движущимся телом. Физиологический механизм вибрационной чув­ствительности еще не

выяснен. По мнению одних исследователей, она обуслов­лена костями, но не кожей

(М. фон Фрей и др.); другие считают вибрационную чувствительность

тактильно-кожной, признавая за костями лишь резонаторно-физическую функцию (В.

М. Бехтерев, Л. С. Минор и др.). Вибрационное чув­ство является промежуточной,

переходной формой между тактильной и слухо­вой чувствительностью. Одни

исследователи (Д. Катц и др.) включают ее в тактильную чувствительность,

отличая, однако, вибрационное чувство от чув­ства давления; другие сближают ее

со слуховой. В частности, школа Л. Е. Комендантова считает, что

тактильно-вибрационная чувствительность есть одна из форм восприятия звука. При

нормальном слухе она особенно не выступает, но при поражении слухового органа

эта ее функция ясно проявляется. Основ­ное положение «слуховой» теории

заключается в том, что тактильное восприя­тие звуковой вибрации понимается как

диффузная звуковая чувствительность. Представители этой теории придерживаются

той точки зрения, что тактильно-вибрационная чувствительность — этап развития

слуха.

Обычно при наличии слуха и прочих основных видов чувствительности вибрационные

ощущения, если и участвуют в осязательных ощущениях, все же сколько-нибудь

значительной самостоятельной роли не играют. Однако иногда они выступают очень

отчетливо. Могу при­вести один пример из собственных наблюдений.

Я шел как-то, задумавшись, по улице. В руках у меня был сверток; я держал его за

натя­нутую бечевку, которой он был перевязан. Погруженный в размышления, я и не

видел, и не слыхал того, что происходило вокруг. Вдруг я рукой воспринял

отчаянный гудок автомобиля, находящегося уже почти вплотную около меня.

Собственно слуховое впечатление от гудка я осознал уже после того, как воспринял

его рукой в виде вибраций. Первоначально я букваль­но услышал гудок автомобиля в

вибрирующей руке.

Особое практическое значение вибрационная чувствительность приобретает при

поражениях зрения и слуха. В жизни глухих и слепоглухонемых она игра­ет большую

роль. Слепоглухонемые благодаря высокому развитию вибрацион­ной чувствительности

узнавали приближение грузовика и других видов транс­порта на далеком расстоянии.

Таким же образом посредством вибрационного чувства слепоглухонемые узнают, когда

к ним в комнату кто-нибудь входит.

В некоторых случаях развитие вибрационной чувствительности и особенно умение

пользоваться ею достигает такого совершенства, что позволяет слепоглухонемым

улавливать ритм музыки, что имело место у Елены Келлер. <...>

Исходя специально из свойств раздражителей, различают механическую

чув­ствительность, включающую осязательные ощущения, кинестетические и т. д.;

близкую к ней акустическую, обусловленную колебаниями твердого тела;

хими­ческую, к которой относятся обоняние и вкус; термическую и оптическую.

Все рецепторы по месту их расположения подразделяются на три группы:

интероцепторы, проприоцепторы и экстероцепторы; соответственно различают

интеро-, проприо- и экстероцептивную чувствительность. <...>

В генетическом плане выдвигается еще одна классификация видов чувстви­тельности,

представляющая существенный интерес. Она исходит из скорости регенерации

афферентных волокон после перерезки периферического нерва, кото­рую Г. Хэд

наблюдал на экспериментах, произведенных им над самим собой.

Интерпретируя свои наблюдения о последовательном восстановлении

чув­ствительности после перерезки нерва, Хэд приходит к признанию двух различных

видов чувствительности — протопатической и эпикритической. Протопатическая

чувствительность — более примитивная и аффективная, менее дифферен­цированная и

локализованная. Эпикритическая чувствительность — более тонко дифференцирующая,

объективированная и рациональная; вторая конт­ролирует первую. Для каждой из них

существуют особые нервные волокна, которые регенерируют с различной скоростью.

Волокна, проводящие протопатическую чувствительность, Хэд считает

филогенетически более старыми, при­митивными по своему строению и поэтому

восстанавливающимися раньше, в то время как эпикритическая чувствительность

проводится волокнами филогене­тически более молодой системы и более сложно

построенной. Хэд считает, что не только афферентные пути, но и центральные

образования у протопатической и эпикритической чувствительности разные: высшие

центры протопатической чувствительности локализуются, по Хэду, в таламусе, а

эпикритической чувстви­тельности — в филогенетически более поздних корковых

образованиях. В нор­мальных условиях протопатическая чувствительность

контролируется эпикри­тической посредством тормозящего воздействия коры на

таламус и нижележа­щие области, с которыми связана протопатическая

чувствительность.

При всем интересе, который вызывает теория Хэда, она является все же лишь

гипотезой и притом гипотезой, которая некоторыми оспаривается.*

* Сепп Е. К. К критике теории Хэда о протопатической и эпикритической

чувствительности // Невропатология и психиатрия. 1937. Т. VI. № 10.

В этом вопросе необходимо расчленить две стороны: во-первых, вопрос о

правомерности противопоставления двух видов чувствительности как генети­чески

последовательных ступеней, располагающих каждая особым видом аф­ферентных

волокон, и, во-вторых, вопрос о наличии функциональных различий между теми или

иными видами нормальной чувствительности, выражающихся в более аффективном,

менее дифференцированном характере одной и более перцептивном,

дифференцированном, рациональном характере другой.

Оставляя открытым первый вопрос, относящийся к специфическому ядру учения Хэда,

можно считать бесспорным положительный ответ на второй. Для того чтобы в этом

убедиться, достаточно взять, например, органическую чувстви­тельность, которая

доставляет нам по большей части трудно локализуемые, раз­мытые, трудно

дифференцируемые ощущения с настолько яркой аффективной окраской, что каждое

такое ощущение (голода, жажды и т. д.) трактуется так же, как чувство. Их

познавательный уровень, степень дифференцированности субъективно-аффективных и

объективно-предметных моментов в них суще­ственно разнятся.

Каждое ощущение, будучи отражающим действительность органическим про­цессом,

включает в себя неизбежно полярность, двусторонность. Оно, с одной сто­роны,

отражает какую-то сторону действительности, действующей на рецептор в качестве

раздражителя, с другой — в нем в какой-то мере отражается состояние организма. С

этим связано наличие в чувствительности, в сенсорике, с одной сто­роны,

аффективных, с другой — перцептивных, созерцательных моментов. Обе эти стороны

представлены в ощущениях в единстве. Но в этом единстве обычно одна сторона в

большей или меньшей степени подавляет другую. В одних случа­ях в сенсорике в той

или иной мере преобладает аффективный, в другой перцеп­тивный характер, первый

по преимуществу в тех видах чувствительности, кото­рые служат главным образом

для регулирования внутренних взаимоотношений организма; второй — в тех, которые

по преимуществу регулируют его взаимоот­ношения с окружающей средой.

Более примитивная чувствительность была, по-видимому, первоначально

не­расщепленным, недифференцированным единством перцептивных, аффективных и

моторных моментов, отражая нерасчлененные свойства объекта и состояние субъекта.

В дальнейшем развитие чувствительности идет по разным направле­ниям; с одной

стороны, виды чувствительности, связанные с регулированием внутренних

взаимоотношений, сохраняют аффективный характер; с другой — в интересах

правильного приспособления, а затем и воздействия на среду необхо­димо

отображать вещи в их объективных свойствах, независимых от субъекта. Поэтому в

процессе биологической эволюции стали формироваться все более

специализированные, относительно замкнутые аппараты, которые оказались, та­ким

образом, все более приспособленными к тому, чтобы выражать не общее состояние

организма, а отражать возможно более безлично, объективно свойства самих вещей.

В физиологическом плане это обусловлено тем, что периферическое раздра­жение

само по себе не обусловливает однозначно ощущение, а является лишь начальной

фазой процесса, в который включены и высшие центры. Притом по мере развития

центрального аппарата коры центрифугальные иннервации (иду­щие от центра к

периферии), по новейшим данным, играют, по-видимому, в дея­тельности сенсорных

систем почти столь же значительную роль, как и центрипетальные (идущие от

периферии к центру). Это регулирование деятельности отдельных сенсорных систем

центральными факторами рационализирует чув­ствительность и служит в конечном

счете тому, чтобы, как бы корректируя ло­кальное раздражение, привести сенсорные

качества в сознании в максимальное соответствие с объектом.

Проблема чувствительности разрабатывалась первоначально в плане

психо­физиологии, которая была по существу частью физиологии. Лишь в последнее

время она поднимается в собственно психологическом плане. В психофизиоло­гии

ощущения рассматриваются лишь как индикатор состояния органа. Соб­ственно

психологическое исследование ощущений начинается там, где ощущения

рассматриваются не только как индикаторы состояния органа, а как отражения

свойств воспринимаемых объектов. В этом своем взаимоотношении к объекту они

являются вместе с тем и проявлением субъекта, индивида, его установок,

потреб­ностей, его истории, а не только реакций органа. Психология человека

изучает чувствительность человека, а не деятельность органов чувств самих по

себе. При этом всякий конкретный процесс ощущения осуществляется конкретным

инди­видом и зависит от его индивидуальных особенностей, более непосредственно —

от его восприимчивости и впечатлительности, т. е. свойств его темперамента.

Переходя к изучению ощущения, мы пойдем от менее дифференцированных и

опредмеченных интероцептивных ощущений и проприоцептивных к более

диф­ференцированным и опредмеченным экстероцептивным и от контактрецепторов к

дистантрецепторам.

Этот порядок изложения, в котором интероцепция предшествует экстероцепции, никак

не означает какого-либо генетического приоритета первой над вто­рой.

По-видимому, генетически первичной была рецепция, в которой экстероцеп-тивные и

интероцептивные моменты не были еще расчленены; при этом главное значение

принадлежало компонентам экстероцептивным.

Органические ощущения

Органическая чувствительность доставляет нам многообразные ощущения, от­ражающие

жизнь организма. Органические ощущения связаны с органическими потребностями и

вызываются в значительной мере нарушением автоматического протекания функций

внутренних органов. К органическим ощущениям относят­ся ощущения голода, жажды,

ощущения, идущие из сердечно-сосудистой, дыха­тельной и половой системы тела, а

также смутные, трудно дифференцируемые ощущения, составляющие чувственную основу

хорошего или плохого общего самочувствия.

Исследования последних десятилетий привели к открытию в самых разно­образных

внутренних органах рецепторов, с деятельностью которых связаны органические

ощущения. Все эти рецепторы относятся к категории интероцеп-торов по

классификации Ч. Шеррингтона. Оказалось, что интероцепторы за­ложены на всем

протяжении пищеварительного тракта (во всех трех его сло­ях), во всех органах

брюшной полости, в печени, селезенке, в легких, в сердце и в кровеносных

сосудах. Интероцепторы воспринимают раздражения меха­нического, химического и

физико-химического характера. Импульсы, идущие из множества различных

интероцепторов, расположенных в различных внут­ренних органах, и составляют в

здоровом состоянии чувственную основу «об­щего самочувствия»; в патологических

случаях они вызывают ощущения не­здоровья, разбитости, подавленности. При

болезненных процессах (воспале­нии и т. п.) в том или ином органе появляются

болевые ощущения, размытые и не всегда ясно локализуемые.

Сердце долгое время считалось органом, лишенным чувствительности. Одна­ко эта

точка зрения, поддерживавшаяся многими учеными, — после работ Цимсека,

Даниэлополу, М. М. Губергрица, Е. К. Плечкова, Лериша, А. А. Зубкова и др. —

должна быть оставлена. Оказалось, что кровеносные сосуды обильно ин-нервированы

чувствительными нервами, причем рецепторы сосудов могут вос­принимать как

изменения давления внутри сосудов, так и изменения химическо­го состава крови.

Деятельность этих рецепторов имеет отношение к ощущению головной боли, тяжести в

голове и т. д.

Существенное значение для общего самочувствия и для работоспособности человека

имеют рецепторы пищеварительного тракта. «...Сильно раздражаю­щие влияния на

внешнюю поверхность тела, — писал И. П. Павлов, — тормо­зят действие всего

пищеварительного канала. Почему же не предположить на­оборот? Почему

пищеварительный канал не может также влиять угнетающим образом на жизнь других

органов?».* Исследования Дмитренко, С. И. Гальпе­рина, Могендовича и др.

показали, что механические, термические и химические воздействия сказываются на

состоянии многих других органов. С деятельно­стью интероцепторов

пищеварительного тракта связаны также и ощущения го­лода и жажды.

* Павлов И. П. Статьи по физиологии нервной системы: Лабораторные наблюдения над

патологи­ческими рефлексами в брюшной полости // Полн. собр. трудов. М.; Л.,

1940. Т. I. С. 336.

Голод и ощущения, его сопровождающие, стали предметом многочисленных

исследований. Вначале полагали, что ощущение голода вызывается пустотой желудка.

Это мнение основывалось по преимуществу на ряде житейских на­блюдений

(уменьшение чувства голода при стягивании живота поясом и т. п.). Однако более

тщательное наблюдение, экспериментальные и клинические факты привели к тому

выводу, что ощущение голода не может вызываться пустотой желудка, так как

ощущение голода обычно появляется значительно (иногда на несколько часов) позже

того, как желудок опорожнен. С другой стороны, ощу­щение голода может, как

показал эксперимент, пройти в результате инъекции пептонов в кровь, — значит,

независимо от наполнения желудка.

В противовес этой периферической теории голода была выдвинута теория,

утверждающая, что ощущение голода центрального происхождения (М. Шифф и др.).

Согласно этой теории, обедненная при голоде кровь своим измененным хи­мическим

составом непосредственно воздействует на мозг, вызывая таким обра­зом ощущение

голода, которое затем частично проецируется в область желудка. Можно считать

установленным, что пустота желудка сама по себе не вызывает ощущения голода и

что в его возникновении химизм крови играет существенную роль. Однако против

теории, которая сводит голод к одним лишь центральным факторам, имеются

серьезные возражения. Нельзя при объяснении чувства голо­да игнорировать

деятельность многочисленных рецепторов, находящихся в сли­зистой желудка и в

гладкой мускулатуре его стенок. Эти рецепторы сигнализиру­ют нервной системе о

наличии, количестве и характере содержимого желудка. Экспериментальные данные,

добытые У. Кенноном и М. Ф. Уошберном, которые зарегистрировали посредством

введенного в желудок баллона сокращения же­лудка, свидетельствуют о том, что в

ощущении голода существенную роль играют периферические факторы —

перистальтические сокращения желудка. Однако при этом остается открытым вопрос о

том, что вызывает эти сокращения. Кеннон, опираясь на ряд опытов (Е. Карлсона),

склонен отнести эти сокращения за счет местного автоматизма. Г. Э. Мюллер

считает, что они вызываются мозгом под воздействием изменяющегося при голоде

химизма крови, так что в конечном сче­те ощущения голода вызываются общим

состоянием организма через посредство местных сокращений желудка. Раздражения,

исходящие от сокращений пустого желудка, передаются в мозг через афферентные

нервы. Ощущение голода, возни­кающее в результате этого, отражает в сознании

недостаток питательных веществ в организме.

Жажда выражается в ощущениях, локализованных во рту, глотке и верхней части

пищевода. Когда жажда достигает большой силы, к этим ощущениям при­соединяется

сжатие глотки, вызывающее спазмические ощущения и судорожные движения глотания.

К этим местным ощущениям присоединяется общее тягост­ное чувство.

В отношении жажды, так же как и голода, идет борьба между центральной теорией,

объясняющей жажду лишь общим недостатком воды в организме, и пе­риферическими

теориями, обращающими внимание лишь на периферические яв­ления — сухость гортани

и т. п. В действительности центральные и перифери­ческие факторы

взаимодействуют. Общий недостаток воды в организме, оказывая известное влияние

на общее состояние организма, дает себя знать прежде всего в слюнных железах,

секреция которых содержит воду. Недостаток секреции слюн­ных желез влечет за

собой сухость рта и глотки, вызывающую ощущение жажды (У. Кеннон). К ощущениям,

обусловленным непосредственно сухостью рта и глотки и опосредованно недостатком

воды в организме, присоединяются еще за­регистрированные Мюллером усиленные и

учащенные сокращения пищевода. Таким образом, ощущение жажды включает и ощущение

напряжения.

Острые ощущения связаны с половой сферой. Половая потребность, как и другие

органические потребности, дает общие размытые ощущения и ощущения местные,

локализованные в эрогенных зонах. Само собой разумеется, что поло­вая

потребность или половое влечение человека никак не может сводиться к этим

ощущениям, примитивным чувственным возбуждениям. Будучи отношени­ем человека к

человеку, оно опосредовано целым миром сложнейших, специфи­чески человеческих

отношений и переживаний и само является таковым. Поло­вое влечение у человека

отражается в тончайших чувствах; здесь же пока идет речь лишь об элементарных

органических ощущениях, связанных с половой сферой.

Все остальные органические потребности при нарушении органических фун­кций,

посредством которых они удовлетворяются, также дают более или менее острые

ощущения. Если задержка в удовлетворении потребности вызывает бо­лее или менее

острое, обусловленное напряжением, ощущение отрицательного аффективного тона, к

которому, однако, порой примешивается особенно в таком случае заостренное

чувство наслаждения, то удовлетворение потребности дает более или менее острое,

положительно окрашенное аффективное ощущение.

Дыхательная система доставляет нам более или менее резкие ощущения при нарушении

автоматически совершающейся регуляции дыхания. Не получаю­щая надлежащего

удовлетворения потребность в воздухе отражается в специ­фических общих и

локализованных ощущениях удушья. Общие ощущения обусловлены по преимуществу

нарушением нормального химизма крови, мест­ные отражают нарушенную координацию

дыхательных движений и напряжение мышц, посредством которых они осуществляются

(мышц диафрагмы, грудных, межреберных мышц). Эти ощущения вызывают тенденцию к

восстановлению нормального дыхания.

Внутренние органы имеют свое представительство в коре полушарий голов­ного

мозга. Ряд авторов показал, что некоторые области коры, в особенности

премоторная зона, имеют близкое отношение к импульсам, приходящим в цент­ральную

нервную систему от интероцепторов. И. П. Павловым в свое время было высказано

мнение о том, что полушария представляют собой грандиозный анализатор как

внешнего мира, так и внутреннего мира организма. Это поло­жение нашло себе

подтверждение в многочисленных опытах К. М. Быкова и его коллег (С. И.

Гальперин, Э. Ш. Айрапетянц, В. Л. Балакшина, Н. А. Алек­сеев-Бергман, Е. С.

Иванова и др.). Быкову удалось получить многочисленные условные рефлексы на

деятельность почек, слюнной железы, селезенки и других органов. <...>

Нервные импульсы, идущие от интероцепторов в центральную нервную сис­тему, в

подавляющем большинстве случаев не доходят, однако, до высших отде­лов коры и,

изменяя функциональное состояние нервной системы, и в частности органов чувств,

не дают все же ощущений. <...>

Это смутное валовое чувство составляет, по-видимому, в значительной мере сферу

«подсознательного», физиологическую основу которого образует деятель­ность

интероцепторов. Значительно более четкая осознанность, обычно свой­ственная

данным экстероцепции и меньшая — интероцепции, в психологиче­ском плане находит

себе, как нам представляется, объяснение в нашей трактовке «механизма» осознания

(см. выше) и служит тем самым ее подтверждением. Осознание для нас связано с

«опредмечиванием», оно совершается через соотне­сение переживания с объектом

(так, осознание влечения, направленного на тот или иной предмет, совершается

через осознание того, на какой предмет оно на­правляется). Отсюда понятно, что

интероцепция должна находиться в иных условиях в отношении осознания, чем

экстероцепция. Понятным отсюда оказы­вается и то, что данные интероцептивной

чувствительности обычно осознаются, либо поскольку они косвенно соотносятся с

внешними объектами (см. об осоз­нании ощущений голода и жажды), либо поскольку

само тело превращается в объект познания, основанного на данных экстероцептивной

чувствительности, и органические ощущения локализуются нами на основе

объективированной схе­мы нашего тела.

Все органические ощущения имеют — как видно — ряд общих черт.

1. Они, как правило, связаны с органическими потребностями, которые через

органические ощущения обычно впервые отражаются в сознании. Недаром не­которые

авторы (М. Прадинес) именуют органические ощущения «ощущения­ми потребностей»

(sensations de besoin). Они по большей части связаны с воз­никновением и

удовлетворением органической потребности; в частности, нару­шение в течении

органических функций вызывает специфические ощущения (голода, жажды, удушья и т.

п.). Органические ощущения связаны обычно с напряжением. Они включают поэтому

момент динамики, влечения, стремления, так же как ощущения, связанные с

удовлетворением потребности, заключают в себе момент разрядки. Позитивный

эмоциональный чувственный тон, с которым обычно связан процесс удовлетворения

потребностей, усиливает заключающую­ся в первоначальном ощущении напряжения

тенденцию. Таким образом, орга­нические ощущения связаны с потребностями,

являясь первичным, чувственным их отражением, и содержат в себе момент

стремления — первичную чувствен­ную основу волевого напряжения.

В силу присущим им моментам напряжения и разрядки органические ощу­щения играют

существенную роль в механизме влечений. Однако чувственное отражение

потребностей в органических ощущениях является лишь начальным моментом в

осознании человеком его потребностей. Серьезной ошибкой учения о влечениях,

разработанного 3. Фрейдом, является то, что оно отрывает этот начальный

чувственный момент от всей последующей деятельности человека по осознанию

мотивов своего поведения и ошибочно противопоставляет его ей.

2. В органических ощущениях сенсорная, перцептивная чувствительность еще слита с

чувствительностью аффективной. Недаром говорят «ощущение голода» и «чувство

голода», «ощущение жажды» и «чувство жажды». Все орга­нические ощущения имеют

более или менее острый аффективный тон, более или менее яркую эмоциональную

окраску. Таким образом, в органической чув­ствительности представлена не только

сенсорика, но и аффективность.

Органические ощущения отражают не столько какое-то свойство, сколько состояние

организма. Они мало «опредмечены» и потому не всегда сознательны. Мы иногда

испытываем голод, не осознавая того, что мы испытываем как голод. Органические

ощущения носят часто диффузный, точно не локализуе­мый, размытый характер,

обусловливая некоторый общий фон самочувствия. Они составляют то, что некоторые

прежние авторы, в частности Т. Рибо, назы­вали общим чувством — «синестезией» и

рассматривали как чувственную осно­ву единства личности. И. М. Сеченов

усматривал в этом «смутном валовом чув­стве, которое мы зовем у здорового

человека чувством общего благосостояния», общий фон для того, что он называл

«системными чувствами».

По воззрениям М. И. Аствацатурова, с заболеваниями внутренних органов связаны не

только болевые ощущения, но и эмотивные состояния. В частности, расстройства

сердечной деятельности вызывают эмоцию страха, расстройства функций печени —

раздражительность, заболевания желудка — апатию, за­труднения в опорожнении

кишечника или мочевого пузыря — чувство беспо­койства.

3. Органические ощущения, отражая потребности, обычно связаны с двига­тельными

импульсами. Таковы, например, спазматические движения при силь­ной жажде, при

ощущении удушья и т. д. Органические ощущения включены обычно в психомоторное

единство, неразрывно сочетаясь с целым рядом намеча­ющихся непроизвольных

движений, которые, вызываясь потребностями и на­правляясь в порядке

рефлекторного автоматизма на их удовлетворение, накла­дывают специфический

отпечаток на соответствующие ощущения. Задержан­ные, заторможенные двигательные

импульсы сказываются в напряжении и про­являются в двигательных тенденциях,

связанных с органическими ощущениями как чувственным отражением органических

потребностей. Так, ощущение голо­да сочетается с целой серией различных

движений, отчасти направленных на удовлетворение потребности, отчасти

обусловленных предвкушением ее удов­летворения, — легкие движения,

слюноотделение, движения языка, губ, вторич­ные ощущения, представляющие

кинестезию этих движений, образуют с первич­ным ощущением голода единый

комплекс.

Таким образом, органические ощущения сплетены с различными сторонами психики — с

аффективными состояниями, с влечениями и стремлениями; с са­мого начала

отчетливо выступает связь их с потребностями, психические, сознавательные

компоненты которых никак, конечно, не исчерпываются органиче­скими ощущениями.

Статические ощущения

Показания о состоянии нашего тела в пространстве, его позы, его пассивных и

активных движений, равно как и движений отдельных частей тела относительно друг

друга, дают многообразные ощущения по преимуществу от внутренних органов, от

мышечной системы и суставных поверхностей и отчасти от кожи.

В оценке положения тела в пространстве решающая роль принадлежит глу­бокой

чувствительности. Основным органом для регулирования положения те­ла в

пространстве является лабиринтный аппарат, а именно его вестибулярный аппарат —

преддверие и полукружные каналы. Лабиринт сигнализирует поло­жение головы в

пространстве, в связи с чем происходит перераспределение тону­са мускулатуры.

Целая серия экспериментальных головокружений от вращения, от действия на

лабиринтный аппарат тепла, холода, действия гальванического тока показывает,

насколько решающую роль играет лабиринтный аппарат в этих состояниях.

Центральным органом, регулирующим сохранение равновесия тела в про­странстве,

служит преддверие лабиринта — вестибулярный аппарат, иннерви-руемый

вестибулярным нервом, который передает раздражения от располо­женных в лабиринте

статоцистов.

Высшим контролирующим органом равновесия является мозжечок, с кото­рым связан

соответствующими путями вестибулярный аппарат.

В то время как вестибулярный аппарат служит для определения и регули­рования

положения по отношению к вертикали, для определения вращательно­го и ускоренного

поступательного движения собственного тела служат полу­кружные каналы.

Кинестетические ощущения

Ощущения движения отдельных частей тела, кинестетические ощущения вызы­ваются

возбуждениями, поступающими от проприоцепторов, расположенных в суставах,

связках и мышцах.* Благодаря кинестетическим ощущениям человек и с закрытыми

глазами может определить положение и движение своих членов. Импульсы,

поступающие в центральную нервную систему от проприоцепторов вследствие

изменений, происходящих при движении в мышцах, вызывают реф­лекторные реакции и

играют существенную роль в мышечном тонусе и коорди­нации движений. Всякое

выполняемое нами движение контролируется центро­стремительными импульсами с

проприоцепторов. Выпадение проприоцептивных раздражений влечет за собой поэтому

более или менее значительное расстройство координации движений. Отчасти это

нарушение координации мо­жет коррегироваться зрением. Кинестезия вообще

находится в тесном взаимо­действии со зрением. С одной стороны, зрительная

оценка расстояний выраба­тывается под контролем кинестетических ощущений; с

другой стороны, выраба­тывающиеся у нас в опыте, на практике

зрительно-двигательные координации играют очень существенную роль в наших

движениях, выполняемых под конт­ролем зрения. В соединении со зрением, осязанием

и т. д. кинестетические ощу­щения играют существенную роль в выработке у нас

пространственных воспри­ятий и представлений.

* Так как подавляющее большинство проприоцептивных импульсов не осознается,

можно назвать удачным определение И. М. Сеченовым мышечного чувства как

«темного».

Роль мышечного чувства в воспитании зрения, слуха и других чувств одним из

первых была подмечена выдающимся русским физиологом И. М. Сечено­вым. В ряде

работ и особенно в своей известной статье «Элементы мысли» Сече­нов показал, что

пространственное видение, глазомер осуществляются, во-пер­вых, с помощью

проприоцепторов глазных мышц, во-вторых, путем многократно­го сочетания оценки

расстояний глазами и руками или ногами. По мнению Сеченова, мышца является

анализатором не только пространства, но и времени: «Близь, даль и высота

предметов, пути и скорости их движений — все это про­дукты мышечного чувства...

Являясь в периодических движениях дробным, то же мышечное чувство становится

измерителем или дробным анализатором про­странства и времени».*

* Сеченов И. М. Элементы мысли. СПб., 1898. С. 187.

Кинестетические ощущения всегда в той или иной мере участвуют в выработ­ке

навыков. Существенной стороной автоматизации движений является переход контроля

над их выполнением с экстеро- к проприоцепторам. Такой переход может иметь

место, когда, например, пианист, выучив музыкальное произведение, перестает

руководствоваться зрительным восприятием нот и клавиатуры, дове­ряясь искусству

своей руки.

Кожная чувствительность

Кожная чувствительность подразделяется классической физиологией органов чувств

на четыре различных вида. Обычно различают рецепции: 1) боли, 2) теп­ла, 3)

холода и 4) прикосновения (и давления). Предполагается, что каждый из этих видов

чувствительности располагает и специфическими рецепторами, и осо­бой афферентной

системой.

1. Боль

Боль является биологически очень важным защитным приспособлением. Возни­кая под

воздействием разрушительных по своему характеру и силе раздраже­ний, боль

сигнализирует об опасности для организма.

Болевая чувствительность распределена на поверхности кожи и во внутрен­них

органах неравномерно. Имеются участки мало чувствительные к боли и другие —

значительно более чувствительные. В среднем, по данным М. Фрея, на 1 см2

приходится 100 болевых точек; на всей поверхности кожи, таким обра­зом, должно

иметься около 900 тысяч болевых точек — больше, чем точек какого-либо другого

вида чувствительности.

Экспериментальные исследования дают основание считать, что распределе­ние

болевых точек является динамическим, подвижным и что болевые ощуще­ния —

результат определенной, превышающей известный предел интенсивнос­ти,

длительности и частоты импульсов, идущих от того или иного раздражителя.

Согласно теории Фрея, болевая чувствительность имеет самостоятельный не только

периферический, но и центральный нервный аппарат. А. Гольдшейдер и А. Пьерон это

отрицают. Гольдшейдер признает единство рецепторов и пери­ферических нервных

путей для болевой и тактильной чувствительности, считая, что характер ощущения

зависит от характера раздражения. Гуморальные фак­торы повышают болевую

чувствительность. Влияние этих гуморальных факто­ров, а также и вегетативных,

вскрывают исследования Л. А. Орбели.* Поданным его исследований, боль — это

сложное состояние организма, обусловленное вза­имодействием многообразных

нервных и гуморальных факторов.

* Орбели Л. А. Боль и ее физиологические эффекты // Физиологический журнал СССР.

1936. Т. XXI. Вып. 5-6.

Для болевой чувствительности характерна малая возбудимость. Импульсы,

возникающие вслед за болевым раздражением, характеризуются медленностью

проведения. Адаптация для болевых импульсов наступает очень медленно.

Психологически для боли наиболее характерен аффективный характер ощу­щений.

Недаром говорят об ощущении боли и о чувстве боли. Ощущение боли, как правило,

связано с чувством неудовольствия или страдания.

Боль, далее, относительно плохо, неточно локализуется, она часто носит

ирра-диирующий, размытый характер. Хорошо известно, как часто, например, при

зуб­ной боли и при болезненности внутренних органов пациенты допускают ошибки в

локализации источника болевых ощущений.

В психологическом плане одни трактуют боль как специфическое ощуще­ние, другие

рассматривают ее лишь как особенно острое проявление аффектив­ного качества

неприятного. Боль является несомненно аффективной реакцией, но связана с

интенсивным раздражением лишь определенных сенсорных аппа­ратов. Есть, таким

образом, основание говорить о специфическом ощущении боли, не растворяя его в

аффективно-чувственном тоне неприятного; боль вмес­те с тем — это яркое

проявление единства сенсорной и аффективной чувстви­тельности. Болевое ощущение

может заключать в единстве с аффективным и познавательный момент. Если при ожоге

проявляется лишь аффективный мо­мент острой болевой чувствительности, то при

уколе, когда болевой характер ощущения связан с осязательными моментами, в

болевом ощущении, в единстве с аффективной реакцией выступает и момент

чувственного познания — диф­ференциации и локализации болевого раздражения.

Вследствие относительно размытого, нечетко очерченного характера болево­го

ощущения (в силу которого Г. Хэд относил болевую чувствительность к низ­шей,

протопатической) оно оказывается очень подвижным и поддающимся воз­действию со

стороны высших психических процессов, связанных с деятельно­стью коры, —

представлений, направленности мыслей и т. д. Так, преувеличенное представление о

силе ожидающего человека болевого раздражения способно заметно повысить болевую

чувствительность. Об этом свидетельствуют наблю­дения как в житейских, так и в

экспериментальных ситуациях.* Это воздействие представлений явно зависит от

личностных особенностей: у людей боязливых, нетерпеливых, невыносливых оно будет

особенно велико.

* См. Беркенблит З. М. Динамика болевых ощущений и представления о боли // Труды

ин-та по изучению мозга им В. М. Бехтерева. 1940. Т. XIII; Давыдова А. Н. К

психологическому исследованию боли // Там же.

В жизни приходится часто наблюдать, как у человека, сосредоточенного на своих

болевых ощущениях, они, чудовищно разрастаясь, становятся совершен­но

нестерпимыми, и наряду с этим — как человек, жалующийся на мучитель­нейшие боли,

включившись в интересный и важный для него разговор, заняв­шись увлекающим его

делом, забывает о боли, почти переставая ее чувствовать. Болевая

чувствительность, очевидно, тоже поддается корковой регуляции. В силу этого

высшие сознательные процессы могут как бы то «гиперэстезировать», то

«анестезировать» болевую чувствительность человека. Люди, переносившие му­чения

инквизиции и всяческие пытки во имя своих убеждений, были прежде всего

мужественными людьми, которые, и испытывая величайшую боль, находи­ли в себе

силу не поддаваться ей, а действовать, подчиняясь другим, более для них

существенным и глубоким, мотивам; но при этом сами эти мотивы, возможно, делали

их менее чувствительными к болевым раздражениям.

2 и 3. Температурные ощущения

Температурная (термическая) чувствительность дает нам ощущения тепла и хо­лода.

Эта чувствительность имеет большое значение для рефлекторной регуля­ции

температуры тела.

Поддерживаемое посредством этой появляющейся на эволюционной лестни­це у птиц и

млекопитающих регуляции относительное постоянство температу­ры тела является

крупным по своему биологическому значению приобретением, обеспечивающим

относительную независимость по отношению к температур­ным изменениям окружающей

среды.

Традиционная классическая физиология органов чувств (основы которой заложили М.

Бликс и М. Фрей) рассматривает чувствительность к теплу и холоду как два разных

и независимых вида чувствительности, каждый из кото­рых имеет свои

периферические рецепторные аппараты. Анатомическими ор­ганами ощущения холода

считают колбы Краузе, а тепла — руффиниевы тельца. Однако это лишь гипотеза.

При раздражении холодовых точек неадекватным раздражителем, напри­мер горячим

острием, они дают холодовое ощущение. Это так называемое па­радоксальное

ощущение холода. В лаборатории К. М. Быкова было получено А. А. Роговым и

парадоксальное ощущение тепла от холодового раздражителя.

Некоторые авторы полагают, что ощущение горячего является следствием сложного

взаимоотношения между одновременным ощущением тепла и холода, ввиду того что на

местах, где отсутствуют точки холода, горячие предметы вызы­вают только ощущение

тепла (а иногда еще боли), но никакого ощущения жара; наоборот, там, где

отсутствуют точки тепла, ощущение сильного теплового раз­дражения дает только

ощущение холода. Традиционная концепция фиксиро­ванных чувствующих точек, на

которой строится обычно учение об ощущениях тепла и холода (и о всей кожной

чувствительности), подверглась серьезной экс­периментальной критике. Данные

исследований говорят в пользу того, что не существует раз и навсегда твердо

фиксированных точек тепла и холода (а так­же давления и боли), поскольку, как

оказалось, количество этих точек изменяет­ся в зависимости от интенсивности

раздражителя. Этим объясняется тот факт, что различные исследования находят

различное количество чувствительных то­чек на тех же участках кожи. Оказалось

далее, что в зависимости от интенсивно­сти раздражителя и структурного отношения

раздражителя к воспринимающе­му аппарату изменяется не только количество

чувствительных точек, но и каче­ство получающегося ощущения: ощущение тепла

сменяется ощущением боли, ощущение давления переходит в ощущение тепла и т. д.

Существенную роль в термических ощущениях играет способность кожи до­вольно

быстро адаптироваться к разным температурам, причем разные части кожи имеют

неодинаковую скорость адаптации.

Субъективным термическим нулем, который не дает никаких температурных ощущений,

являются средние температуры, приблизительно равные температу­ре кожи. Более

высокая температура объекта дает нам ощущение тепла, более низкая — холода.

Термические ощущения вызываются различием в темпера­туре или термическим

обменом, который устанавливается между органом и внеш­ним объектом. Чем активнее

и быстрее совершается тепловой обмен, тем более интенсивное ощущение он

вызывает. Поэтому и при равной температуре хороший проводник (например, металл)

покажется более холодным или теплым, чем плохой проводник (например, шерсть).

Поскольку каждое тело имеет опреде­ленную проводимость, характеризующую

специфические свойства его поверх­ности, термическая чувствительность

приобретает специфическое познаватель­ное значение: при осязании она играет

значительную роль в определении вещей, к которым мы прикасаемся.

Термическая чувствительность связана, как уже указывалось, с теплорегуля-цией.

Возникшая впервые у птиц и млекопитающих и сохраняющаяся у чело­века

автоматическая регуляция внутренней температуры тела, относительно не­зависимой

от среды, дополняется у него способностью создавать искусственную среду —

отопляемые и охлаждаемые жилища, в которых поддерживается наи­более

благоприятная для человеческого организма температура. Эта способ­ность к

двойной регуляции температуры — внутренней и внешней — имеет существенное

значение, потому что температурные условия, отражаемые в тер­мической

чувствительности, влияют на общую активность человека, на его

рабо­тоспособность.

4. Прикосновение, давление

Ощущения прикосновения и давления тесно связаны между собой. Даже клас­сическая

теория кожной чувствительности (основанная М. Бликсом и М. Фреем), которая

исходит из признания особых чувствительных точек для каждого вида кожных

ощущений, не предполагает особых рецепторных точек для давле­ния и

прикосновения. Давление ощущается как сильное прикосновение.

Характерной особенностью ощущений прикосновения и давления (в отли­чие,

например, от болевых ощущений) является относительно точная их лока­лизация,

которая вырабатывается в результате опыта при участии зрения и мышечного

чувства. Характерной для рецепторов давления является их быст­рая адаптация. В

силу этого мы обычно ощущаем не столько давление как тако­вое, сколько изменения

давления.

Чувствительность к давлению и прикосновению на различных участках ко­жи

различна. <...>

Но эти пороги не являются раз и навсегда фиксированными величинами. Они

изменяются в зависимости от различных условий. На тонкости кожной

чувствительности явно сказывается утомление. Она не менее очевидно подда­ется

упражнению. Убедительным доказательством тому могут служить те ре­зультаты,

которых достигают в этом отношении благодаря тренировке слепые.

Осязание

Ощущения прикосновения и давления в такой абстрактной изолированности, в какой

они выступают при типичном для традиционной психофизиологии опре­делении порогов

кожной чувствительности, играют лишь подчиненную роль в познании объективной

действительности. Практически, реально для познания действительности существенно

не пассивное прикосновение чего-то к коже че­ловека, а активное осязание,

ощупывание человеком окружающих его предме­тов, связанное с воздействием на них.

Мы поэтому выделяем осязание из кож­ных ощущений; это специфически человеческое

чувство работающей и познающей руки; оно отличается особенно активным

характером. При осязании по­знание материального мира совершается в процессе

движения, переходящего в сознательно целенаправленное действие ощупывания,

действенного познания предмета.

Осязание включает ощущения прикосновения и давления в единстве с

кине­стетическими, мышечно-суставными ощущениями. Осязание — это и экстеро-, и

проприоцептивная чувствительность, взаимодействие и единство одной и дру­гой.

Проприоцептивные компоненты осязания идут от рецепторов, расположен­ных в

мышцах, связках, суставных сумках (пачинниевы тельца, мышечные вере­тёна). При

движении они раздражаются изменением напряжения. Однако ося­зание не сводится к

кинестетическим ощущениям и ощущениям прикосновения или давления.

У человека есть специфический орган осязания — рука и притом главным образом

движущаяся рука. Будучи органом труда, она является вместе с тем и органом

познания объективной действительности.* Отличие руки от других участков тела

заключается не только в том количественном факте, что чув­ствительность к

прикосновению и давлению на ладони и кончиках пальцев во столько-то раз больше,

чем на спине или плече, но и в том, что, будучи органом, сформировавшимся в

труде и приспособленным для воздействия на предметы объективной

действительности, рука способна к активному осязанию, а не только к рецепции

пассивного прикосновения. В силу этого она дает нам особенно ценное знание

существеннейших свойств материального мира. Твердость, уп­ругость,

непроницаемость — основные свойства, которыми определяются ма­териальные тела,

познаются движущейся рукой, отображаясь в ощущениях, которые она нам доставляет.

Различие твердого и мягкого распознается по противодействию, которое встречает

рука при соприкосновении с телом, отра­жающемуся в степени давления друг на

друга суставных поверхностей.

* Ряд тонких психических замечаний о роли руки, главным образом правой, как

органа познания объективной действительности дал И. М. Сеченов, предвосхитивший

многое из того, что позже раз­работал Д. Катц. «Рука не есть только хватательное

орудие, — свободный конец ее, ручная кисть, есть тонкий орган осязания и сидит

этот орган на руке как стержне, способном не только укорачи­ваться, удлиняться и

перемещаться во всевозможных направлениях, но и чувствовать определен­ным

образом каждое такое перемещение... Если орган зрения по даваемым им эффектам

можно было бы уподобить выступающим из тела сократительным щупалам с зрительным

аппаратом на конце, то руку как орган осязания и уподоблять нечего, она всем

своим устройством есть выступа­ющий из тела осязающий щупал в действительности»

(Сеченов И. М. Физиологические очерки. С. 267-268).

В советской литературе роли руки как органа познания и проблеме осязания была

посвящена специальная работа Л. А. Шифмана: К проблеме осязательного восприятия

формы //Труды Гос. ин-та по изучению мозга им. В. М. Бехтерева. 1940. Т. XIII;

его же. К вопросу о тактильном восприятии формы // Там же. Шифман

экспериментально показывает, что рука как орган познания ближе к глазу, чем к

коже, и вскрывает, как данные активного осязания опосредуются зрительными

образами и включаются в построение образа вещи.

Осязательные ощущения (прикосновения, давления, совместно с мышечно-суставными,

кинестетическими ощущениями), сочетаясь с многообразными дан­ными кожной

чувствительности, отражают и множество других свойств, посред­ством которых мы

распознаем предметы окружающего нас мира. Взаимодействие ощущений давления и

температуры дает нам ощущения влажности. Сочетание влажности с известной

податливостью, проницаемостью позволяет нам распознавать жидкие тела в отличие

от твердых. Взаимодействие ощущений глубоко­го давления характерно для ощущения

мягкого: во взаимодействии с термиче­ским ощущением холода они порождают

ощущение липкости. Взаимодействие различных видов кожной чувствительности,

главным образом опять-таки дви­жущейся руки, отражает и ряд других свойств

материальных тел, как-то: вязко­сти, маслянистости, гладкости, шероховатости и

т. д. Шероховатость и глад­кость поверхности мы распознаем в результате

вибраций, которые получаются при движении руки по поверхности, и различий в

давлении на смежных участ­ках кожи.

В ходе индивидуального развития с самого раннего детства, уже у младенца, рука

является одним из важнейших органов познания окружающего. Младе­нец тянется

своими ручонками ко всем предметам, привлекающим его внима­ние. Дошкольники и

часто младшие школьники тоже при первом знакомстве с предметом хватают его

руками, активно вертят, перемещают, поднимают его. Эти же моменты действенного

ознакомления в процессе активного познания предмета имеют место и в

экспериментальной ситуации.

Вопреки субъективно-идеалистическим тенденциям ряда психологов (Р. Гип­пиус, И.

Фолькельт и др.), которые, всячески подчеркивая в осязании момент субъективного

эмоционального переживания, стремились свести на нет предмет­но-познавательное

значение, исследования, выполненные на кафедре психоло­гии Ленинградского

педагогического института, показывают, что даже у младших школьников осязание

является процессом действенного познания окружающей действительности.

Многочисленные протоколы Ф. С. Розенфельд и С. Н. Шабалина* отчетливо выявляют

познавательные установки ребенка в процессе осязания: он не отдается переживанию

субъективного впечатления от того или иного осязаемого им качества, а стремится

посредством качеств, которые выяв­ляет процесс осязания, опознать предмет и его

свойства.

* Шабалин С. Н. Предметно-познавательные моменты в восприятии формы дошкольником

// Уче­ные записки кафедры психологии Гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена. 1939.

Т. XVIII; Розен­фельд Ф. С. Взаимоотношения восприятия и памяти в узнавании

предметов // Там же.

Обычно осязание функционирует у человека в связи со зрением и под его контролем.

В тех случаях, когда, как это имеет место у слепых, осязание высту­пает

независимо от зрения, отчетливо вырисовываются его отличительные осо­бенности,

его сильные и слабые стороны.

Наиболее слабым пунктом в изолированно действующем осязании является познание

соотношений пространственных величин, наиболее сильным — отра­жение динамики,

движения, действенности. Оба положения очень ярко иллю­стрируются скульптурами

слепых. <...> Еще, быть может, поучительнее скуль­птуры слепоглухонемых детей из

Ленинградского института слуха и речи, в ча­стности исполненные динамизма

скульптуры Ардальона К., юноши, пожалуй, не менее замечательного, чем Елена

Келлер, жизнь и достижения которого заслу­живают не менее тщательного описания.

Глядя на скульптуры этих детей, ли­шенных не только зрения, но и слуха, нельзя

не поражаться тому, сколь многого можно достичь в отображении окружающей

действительности на основе осяза­ния.

На осязании, на деятельности двужушейся руки основывается в значитель­ной мере

весь процесс обучения слепых, и в еще большей мере — слепоглухонемых, поскольку

обучение их чтению и, значит, овладение одним из основных средств умственного и

общего культурного развития совершается у них по­средством пальпации —

восприятия пальцами выпуклого шрифта (шрифта Брайля).

Пальпация имеет применение и в восприятии речи слепоглухонемыми. «Слу­шание»

речи слепоглухонемыми по способу «чтения с голоса» заключается в том, что

слепоглухонемой прикладывает руку тыльной стороной кисти к шее говорящего в

области голосового аппарата и путем тактильно-вибрационного восприятия

улавливает речь.

Жизнь и деятельность многих слепых, достигших высокого уровня интел­лектуального

развития и работающих в качестве педагогов, скульпторов, писа­телей и т.д., в

частности поразительная биография слепоглухонемой Елены Келлер и ряд других,

служат достаточно ярким показателем возможностей осязательно-двигательной

системы обучения.

Обонятельные ощущения

Тесно связанные между собой обоняние и вкус являются разновидностями хи­мической

чувствительности. У низших животных обоняние и вкус, вероятно, не расчленены. В

дальнейшем они дифференцируются. Одно из биологически существенных различий,

устанавливающихся между ними, заключается в том, что вкус обусловлен

непосредственным соприкосновением, а обоняние функци­онирует на расстоянии.

Обоняние принадлежит к дистантрецепторам.

У животных, особенно на низших ступенях эволюционного ряда, биологи­ческая роль

обоняния очень значительна. Обонятельные ощущения в значи­тельной мере

регулируют поведение животных при отыскании и выборе пищи, при распознавании

особей другого пола и т. д. Первоначальный зачаток коры большого мозга у

рептилий является по преимуществу центральным органом обоняния.

До недавнего времени принято было думать, что у человека обоняние не играет

особенно существенной роли. Действительно, обоняние у человека игра­ет

значительно меньшую роль в познании внешнего мира, чем зрение, слух, ося­зание.

Но значение его все же велико в силу влияния, которое обоняние оказы­вает на

функции вегетативной нервной системы и на создание положительного или

отрицательного эмоционального фона, окрашивающего самочувствие чело­века в

приятные или неприятные тона.

Обоняние доставляет нам большое многообразие различных ощущений, для которых

характерен присущий им обычно яркий положительный или отрица­тельный

аффективно-эмоциональный тон. Внести в это многообразие систему, установив

однозначную закономерную зависимость между химическими свой­ствами вещества и

его воздействием на обоняние, оказалось очень затрудни­тельно.

Обонятельные ощущения возникают при проникновении в нос вместе с вды­хаемым

воздухом молекул различных веществ.

Обонятельная область представляет собою самую верхнюю часть слизистой оболочки

носовой полости. Вся поверхность обонятельной области составляет приблизительно

5 см2. Пахучие вещества могут попадать сюда только двумя путями. Во-первых, при

вдыхании, во-вторых, пахучие вещества могут ощущаться при выдыхании, когда

вещества проникают из хоан (особенно это имеет место при еде). <...>

В силу той роли, которую обоняние играет в настройке вегетативной не­рвной

системы, выполняющей адаптационно-трофические функции по отноше­нию ко всем

видам чувствительности, обоняние может оказывать влияние на пороги различных

органов чувств.

Из всех ощущений, пожалуй, ни одни не связаны так широко с эмоциональ­ным

чувственным тоном, как обонятельные: почти всякое обонятельное ощуще­ние

обладает более или менее ярко выраженным характером приятного или неприятного;

многие вызывают очень резкую положительную или отрицатель­ную эмоциональную

реакцию. Есть запахи нестерпимые и другие — упои­тельные. Некоторые люди

особенно чувствительны к их воздействию, и чув­ствительность многих в этом

отношении так велика, что породила целую от­расль промышленности — парфюмерную.

Вкусовые ощущения

Вкусовые ощущения, как и обонятельные, обусловлены химическими свойствами вещей.

Как и для запахов, для вкусовых ощущений не имеется полной, объектив­ной

классификации.

Из комплекса ощущений, вызываемых вкусовыми веществами, можно выде­лить четыре

основных качества — соленое, кислое, сладкое и горькое.

К вкусовым ощущениям обычно присоединяются ощущения обонятельные, а иногда также

ощущения давления, тепла, холода и боли. Едкий, вяжущий, терпкий вкус обусловлен

целым комплексом разнообразных ощущений. Имен­но таким более или менее сложным

комплексом обусловлен обычно вкус пищи, которую мы едим.

Вкусовые ощущения возникают при воздействии на вкусовые области ра­створимых и

способных к диффузии веществ, т. е. веществ, обладающих отно­сительно низким

молекулярным весом. Главной вкусовой областью является слизистая оболочка языка,

особенно его кончик, края и основание; середина языка и его нижняя поверхность

лишены вкусовой чувствительности.

Разные вкусовые области обладают различной чувствительностью к ощуще­ниям

соленого, кислого, сладкого и горького. На языке наиболее чувствитель­ны: к

сладкому — кончик, к кислому — края, а к горькому — основание. Поэтому

предполагают, что для каждого из четырех основных вкусовых ощу­щений имеются

особые органы.

На вкус распространяются те же общие законы, что и на другие органы чувств, в

частности закон адаптации.

Большую роль во вкусовых ощущениях играет процесс компенсации, т. е. заглушение

одних вкусовых ощущений (соленое) другими (кислое). Например, установившаяся при

определенных условиях рубежная величина для горького при 0,004% растворах хинина

в присутствии поваренной соли поднимается до 0,01% раствора хинина, а в

присутствии соляной кислоты — до 0,026%. <...>

Наряду с компенсацией в области вкусовых ощущений наблюдаются также явления

контраста. Например, ощущение сладкого вкуса сахарного раствора усиливается от

примесей небольшого количества поваренной соли. Дистилли­рованная вода после

полоскания полости рта хлористым калием или разведенной серной кислотой кажется

отчетливо сладкой. Все эти факты свидетельству­ют о наличии в области вкуса

процессов взаимодействия в пределах даже одного органа чувств. Вообще явления

взаимодействия, адаптации, временного последействия химического раздражителя, не

только адекватного, но и неадек­ватного, выступают в области вкуса очень

отчетливо.

Вкусовые ощущения играют заметную роль в настройке эмоционального со­стояния,

через вегетативную нервную систему вкус, наряду с обонянием, влияет на пороги

других рецепторных систем, например на остроту зрения и слуха, на состояние

кожной чувствительности и проприоцепторов.

Вкусовые ощущения, порождаемые химическими веществами, поступающими из внешней

среды, влияя на вегетативные функции, могут обусловить приятный или неприятный

эмоциональный фон самочувствия. Обычай сочетать праздне­ство с пиршествами

свидетельствует о том, что практика учитывает способность вкусовой

чувствительности, связанной с воздействием на вегетативную нервную систему,

влиять на чувственный тон общего самочувствия.

Роль вкусовых ощущений в процессе еды обусловлена состоянием потреб­ности в

пище. По мере усиления этой потребности требовательность уменьша­ется: голодный

человек съест и менее вкусную пищу; сытого прельстит лишь то, что покажется ему

соблазнительным во вкусовом отношении.

Как и обонятельные ощущения, связанные с воздействиями на вегетативную нервную

систему, вкусовая чувствительность может тоже давать разнообраз­ные более или

менее острые и приятные ощущения. <...> Хотя нормальный человек со значительно

развитыми общественными, культурными интересами, живет не для того, чтобы есть,

а ест для того, чтобы жить и работать. Поэтому тонкие оттенки вкусовых ощущений

в системе человеческого поведения играют очень подчиненную роль.

Слуховые ощущения*

* В подготовке настоящего раздела существенную помощь оказала наша сотрудница В.

Е. Сыркина, сочетающая психологическую и музыкальную специальности. Благодаря

любезности Б. М. Теплова нам удалось также частично использовать в этом разделе

его еще не опубликованную работу.

Особое значение слуха у человека связано с восприятием речи и музыки.

Слуховые ощущения являются отражением воздействующих на слуховой рецептор

звуковых волн, которые порождаются звучащим телом и представля­ют собой

переменное сгущение и разрежение воздуха.

Звуковые волны обладают, во-первых, различной амплитудой колебания. Под

амплитудой колебания разумеют наибольшее отклонение звучащего тела от состояния

равновесия или покоя. Чем больше амплитуда колебания, тем сильнее звук, и,

наоборот, чем меньше амплитуда, тем звук слабее. Сила звука прямо

пропорциональна квадрату амплитуды. Эта сила зависит также от рас­стояния уха от

источника звука и от той среды, в которой распространяется звук. Для измерения

силы звука существуют специальные приборы, дающие возможность измерять ее в

единицах энергии.

Звуковые волны различаются, во-вторых, по частоте или продолжительнос­ти

колебаний. Длина волны обратно пропорциональна числу колебаний и прямо

пропорциональна периоду колебаний источника звука. Волны различного числа

колебаний в 1 с или в период колебания дают звуки, различные по высоте: волны с

колебаниями большой частоты (и малого периода колебаний) отражаются в виде

высоких звуков, волны с колебаниями малой частоты (и большого периода колебаний)

отражаются в виде низких звуков.

Звуковые волны, вызываемые звучащим телом, источником звука, различа­ются,

в-третьих, формой колебаний, т. е. формой той периодической кривой, в которой

абсциссы пропорциональны времени, а ординаты — удалениям колеб­лющейся точки от

своего положения равновесия. Форма колебаний звуковой волны отражается в тембре

звука — том специфическом качестве, которым звуки той же высоты и силы на

различных инструментах (рояль, скрипка, флей­та и т. д.) отличаются друг от

друга.

Зависимость между формой колебания звуковой волны и тембром не одно­значна. Если

два тона имеют различный тембр, то можно определенно сказать, что они вызываются

колебаниями различной формы, но не наоборот. Тоны могут иметь совершенно

одинаковый тембр, и, однако, форма колебаний их при этом может быть различна.

Другими словами, формы колебаний разнообразнее и многочисленнее, чем различаемые

ухом тоны.

Слуховые ощущения могут вызываться как периодическими колебательны­ми

процессами, так и непериодическими с нерегулярно изменяющейся неустой­чивой

частотой и амплитудой колебаний. Первые отражаются в музыкальных звуках, вторые

— в шумах.

Кривая музыкального звука может быть разложена чисто математическим путем по

методу Фурье на отдельные, наложенные друг на друга синусоиды. Любая звуковая

кривая, будучи сложным колебанием, может быть представле­на как результат

большего или меньшего числа синусоидальных колебаний, имеющих число колебаний в

секунду, возрастающее, как ряд целых чисел 1, 2, 3, 4. Наиболее низкий тон,

соответствующий 1, называется основным. Он имеет тот же период, как и сложный

звук. Остальные простые тоны, имеющие вдвое, втрое, вчетверо и т. д. более

частые колебания, называются верхними гармоническими, или частичными

(парциальными), или обертонами.

Все слышимые звуки разделяются на шумы и музыкальные звуки. Первые отражают

непериодические колебания неустойчивой частоты и амплитуды, вто­рые —

периодические колебания. Между музыкальными звуками и шумами нет, однако, резкой

грани. Акустическая составная часть шума часто носит ярко выраженный музыкальный

характер и содержит разнообразные тоны, которые легко улавливаются опытным ухом.

Свист ветра, визг пилы, различные шипя­щие шумы с включенными в них высокими

тонами резко отличаются от шумов гула и журчания, характеризующихся низкими

тонами. Отсутствием резкой границы между тонами и шумами объясняется то, что

многие композиторы пре­красно умеют изображать музыкальными звуками различные

шумы (журчание ручья, жужжание прялки в романсах Ф. Шуберта, шум моря, лязг

оружия у Н. А. Римского-Корсакова и т. д.).

В звуках человеческой речи также представлены как шумы, так и музыкаль­ные

звуки.

Основными свойствами всякого звука являются: 1) его громкость, 2) высота и 3)

тембр.

1. Громкость. Громкость зависит от силы, или амплитуды, колебаний звуко­вой

волны. Сила звука и громкость — понятия неравнозначные. Сила звука объективно

характеризует физический процесс независимо от того, воспринима­ется он

слушателем или нет; громкость — качество воспринимаемого звука. Ес­ли

расположить громкости одного и того же звука в виде ряда, возрастающего в том же

направлении, что и сила звука, и руководствоваться воспринимаемыми ухом

ступенями прироста громкости (при непрерывном увеличении силы звука), то

окажется, что громкость вырастает значительно медленнее силы звука.

Согласно закону Вебера—Фехнера, громкость некоторого звука будет пропорциональна

логарифму отношения его силы J к силе того же самого звука на пороге слышимости

J0:

В этом равенстве К — коэффициент пропорциональности, a L выражает величину,

харак­теризующую громкость звука, сила которого равна J; ее обычно называют

уровнем звука.

Если коэффициент пропорциональности, являющийся величиной произвольной, принять

равным единице, то уровень звука выразится в единицах, получивших название

белов:

Практически оказалось более удобным пользоваться единицами, в 10 раз меньшими;

эти единицы получили название децибелов. Коэффициент К при этом, очевидно,

равняется 10. Таким образом:

Минимальный прирост громкости, воспринимаемый человеческим ухом, равен примерно

1дБ. <...>

Известно, что закон Вебера — Фехнера теряет силу при слабых раздражениях;

поэтому уровень громкости очень слабых звуков не дает количественного

представления об их субъек­тивной громкости.

Согласно новейшим работам, при определении разностного порога следует учитывать

изменение высоты звуков. Для низких тонов громкость растет значительно быстрее,

чем для высоких.

Количественное измерение громкости, непосредственно ощущаемой нашим слухом, не

столь точно, как оценка на слух высоты тонов. Однако в музыке давно применяются

динамические обозначения, служащие для практического определения величины

громкости. Таковы обозна­чения: ррр (пиано-пианиссимо), рр (пианиссимо), р

(пиано), тр (меццо-пиано), mf (меццо-форте), ff (фортиссимо), fff

(форте-фортиссимо). Последовательные обозначения этой шкалы означают примерно

удвоение громкости.

Человек может без всякой предварительной тренировки оценивать измене­ния

громкости в некоторое (небольшое) число раз (в 2, 3, 4 раза). При этом удвоение

громкости получается примерно как раз при прибавке около 20 дБ. Дальнейшая

оценка увеличения громкости (более чем в 4 раза) уже не удает­ся. Исследования,

посвященные этому вопросу, дали результаты, резко расхо­дящиеся с законом

Вебера—Фехнера.* Они показали также наличие значитель­ных индивидуальных отличий

при оценке удвоения громкостей.

* Расхождение закона Вебера—Фехнера с опытными данными объясняется, по-видимому,

тем, что произведенное Фехнером интегрирование закона Вебера является не вполне

законной математи­ческой операцией. Фехнер принял разностный порог за величину

бесконечно малую, между тем как в действительности это величина конечная, да к

тому же быстрорастущая при слабых звуках.

При воздействии звука в слуховом аппарате происходят процессы адаптации,

изменяющие его чувствительность. Однако в области слуховых ощущений адап­тация

очень невелика и обнаруживает значительные индивидуальные отклоне­ния. Особенно

сильно сказывается действие адаптации при внезапном измене­нии силы звука. Это

так называемый эффект контраста.

Измерение громкости обычно производится в децибелах. С. Н. Ржевкин ука­зывает,

однако, что шкала децибелов не является удовлетворительной для ко­личественной

оценки натуральной громкости. Например, шум в поезде метро на полном ходу

оценивается в 95 дБ, а тикание часов на расстоянии 0,5м — в 30 дБ. Таким

образом, по шкале децибелов отношение равно всего 3, в то время как для

непосредственного ощущения первый шум почти неизмеримо больше второго. <... >

2. Высота. Высота звука отражает частоту колебаний звуковой волны. Да­леко не

все звуки воспринимаются нашим ухом. Как ультразвуки (звуки с боль­шой

частотой), так и инфразвуки (звуки с очень медленными колебаниями) остаются вне

пределов нашей слышимости. Нижняя граница слуха у человека составляет примерно

15—19 колебаний; верхняя — приблизительно 20000, причем у отдельных людей

чувствительность уха может давать различные ин­дивидуальные отклонения. Обе

границы изменчивы, верхняя в особенности в зависимости от возраста; у пожилых

людей чувствительность к высоким тонам постепенно падает. У животных верхняя

граница слуха значительно выше, чем у человека; у собаки она доходит до 38 000

Гц (колебаний в секунду).

При воздействии частот выше 15 000 Гц ухо становится гораздо менее

чув­ствительным; теряется способность различать высоту тона. При 19 000 Гц

пре­дельно слышимыми оказываются лишь звуки, в миллион раз более интенсив­ные,

чем при 14 000 Гц. При повышении интенсивности высоких звуков возни­кает

ощущение неприятного щекотания в ухе (осязание звука), а затем чувство боли.

Область слухового восприятия охватывает свыше 10 октав и ограничена сверху

порогом осязания, снизу порогом слышимости. Внутри этой области лежат все

воспринимаемые ухом звуки различной силы и высоты. Наименьшая сила требуется для

восприятия звуков от 1000 до 3000 Гц. В этой области ухо является наиболее

чувствительным. На повышенную чувствительность уха в области 2000—3000 Гц

указывал еще Г. Л. Ф. Гельмгольц; он объяснял это обстоятельство собственным

тоном барабанной перепонки.

Величина порога различения, или разностного порога, высоты (по данным Т. Пэра,

В. Штрауба, Б. М. Теплова) в средних октавах у большинства людей находится в

пределах от 6 до 40 центов (цент — сотая доля темперированного полутона). У

высокоодаренных в музыкальном отношении детей, обследован­ных Л. В.

Благонадежиной, пороги оказались равны 6—21 центам.

Существует собственно два порога различения высоты: 1) порог простого различения

и 2) порог направления (В. Прейер и др.). Иногда при малых различениях высоты

испытуемый замечает различие в высоте, не будучи, однако, в состоянии сказать,

какой из двух звуков выше.

Высота звука, как она обычно воспринимается в шумах и звуках речи, вклю­чает два

различных компонента — собственно высоту и тембровую характери­стику.

В звуках сложного состава изменение высоты связано с изменением некото­рых

тембровых свойств. Объясняется это тем, что при увеличении частоты колебаний

неизбежно уменьшается число частотных тонов, доступных нашему слуховому

аппарату. В шумовом и речевом слышании эти два компонента высо­ты не

дифференцируются. Вычленение высоты в собственном смысле слова из ее тембровых

компонентов является характерным признаком музыкального слышания (Б. М. Теплов).

Оно совершается в процессе исторического развития музыки как определенного вида

человеческой деятельности.

Один вариант двухкомпонентной теории высоты развил Ф. Брентано, и вслед за ним,

исходя из принципа октавного сходства звуков, Г. Ревеш различает качество и

светлость звука. Под качеством звука он понимает такую особенность высоты звука,

благодаря которой мы различаем звуки в пределах октавы. Под светлостью — такую

особенность его высоты, которая отличает звуки одной октавы от звуков другой.

Так, все «до» качественно тожествен­ны, но по светлости отличны. Еще К. Штумпф

подверг эту концепцию резкой критике. Ко­нечно, октавное сходство существует

(так же как и сходство квинтовое), но оно не определя­ет никакого компонента

высоты.

М. Мак-Майер, К. Штумпф и особенно В. Келер дали другую трактовку

двухкомпонент­ной теории высоты, различив в ней собственно высоту и тембровую

характеристику высоты (светлость). Однако эти исследователи (так же как и Е. А.

Мальцева) проводили различение двух компонентов высоты в чисто феноменальном

плане: с одной и той же объективной харак­теристикой звуковой волны они

соотносили два различных и отчасти даже разнородных свой­ства ощущения. Б. М.

Теплов указал на объективную основу этого явления, заключающуюся в том, что с

увеличением высоты изменяется число доступных уху частичных тонов. Поэтому

различие тембровой окраски звуков различной высоты имеется в действительности

лишь в сложных звуках; в простых тонах она представляет собой результат

переноса.*

*  См.: Теплов Б. М. Ощущение музыкального звука // Ученые записки Гос.

науч.-исслед. ин-та психологии. М., 1940. Т. 1.

В силу этой взаимосвязи собственно высоты и тембровой окраски не только

различные инструменты отличаются по своему тембру друг от друга, но и различные

по высоте звуки на том же самом инструменте отличаются друг от друга не только

высотой, но и тембровой окрас­кой. В этом сказывается взаимосвязь различных

сторон звука — его звуковысотных и темб­ровых свойств.

3. Тембр. Под тембром понимают особый характер или окраску звука, зави­сящую от

взаимоотношения его частичных тонов. Тембр отражает акустический состав сложного

звука, т. е. число, порядок и относительную силу входящих в его состав частичных

тонов (гармонических и негармонических).

По Гельмгольцу, тембр зависит от того, какие верхние гармонические тоны

примешаны к основному, и от относительной силы каждого из них.

В наших слуховых ощущениях тембр сложного звука играет очень значи­тельную роль.

Частичные тоны (обертоны), или, по терминологии Н. А. Гарбузова, верхние

натуральные призвуки, имеют большое значение также и в воспри­ятии гармонии.

Тембр, как и гармония, отражает звук, который в акустическом своем составе

является созвучием. Поскольку это созвучие воспринимается как единый звук без

выделения в нем слухом акустически в него входящих частичных тонов, звуковой

состав отражается в виде тембра звука. Поскольку же слух выделяет частичные тоны

сложного звука, возникает восприятие гармонии. Реально в вос­приятии музыки

имеет обычно место и одно и другое. Борьба и единство этих двух

взаимопротиворечивых тенденций — анализировать звук как созвучие и воспринимать

созвучие как единый звук специфической тембровой окраски — составляет

существенную сторону всякого реального восприятия музыки.

Тембровая окраска приобретает особенное богатство благодаря так называе­мому

вибрато (К. Сишор), придающему звуку человеческого голоса, скрипки и т. д.

большую эмоциональную выразительность. Вибрато отражает периоди­ческие изменения

(пульсации) высоты и интенсивности звука.

Вибрато играет значительную роль в музыке и пении; оно представлено и в речи,

особенно эмоциональной. Поскольку вибрато имеется у всех народов и у детей,

особенно музыкальных, встречаясь у них независимо от обучения и уп­ражнения,

оно, очевидно, является физиологически обусловленным проявлением эмоционального

напряжения, способом выражения чувства.

Вибрато в человеческом голосе как выражение эмоциональности существу­ет,

вероятно, с тех пор, как существует звуковая речь и люди пользуются звука­ми для

выражения своих чувств.* Вокальное вибрато возникает в результате периодичности

сокращения парных мышц, наблюдающейся при нервной раз­рядке в деятельности

различных мышц, не только вокальных. Напряжение и разрядка, выражающиеся в форме

пульсирования, однородны с дрожанием, вызываемым эмоциональным напряжением.

* Вибрато специально изучалось К. Сишором с помощью фотоэлектрических снимков.

По его дан­ным, вибрато, будучи выражением чувства в голосе, не дифференцировано

для различных чувств. См.: Seaschore С. Е. Psychology of the Vibra to in Music

and Speech // Acta Psychologica. 1935. V.I. №4.

Существует хорошее и дурное вибрато. Дурное вибрато такое, в котором имеется

излишек напряжения или нарушение периодичности. Хорошее вибра­то является

периодической пульсацией, включающей определенную высоту, ин­тенсивность и тембр

и порождающей впечатление приятной гибкости, полноты, мягкости и богатства тона.

То обстоятельство, что вибрато, будучи обусловлено изменениями высоты и

интенсивности звука, воспринимается как тембровая окраска, снова обнару­живает

внутреннюю взаимосвязь различных сторон звука. При анализе высоты звука уже

обнаружилось, что высота в ее традиционном понимании, т. е. та сто­рона

звукового ощущения, которая определяется частотой колебаний, включает не только

высоту, в собственном смысле слова, и тембровый компонент светло­ты. Теперь

обнаруживается, что в свою очередь в тембровой окраске — в вибра­то — отражается

высота, а также интенсивность звука. Различные музыкаль­ные инструменты

отличаются друг от друга тембровой характеристикой.* <...>

* H. А. Римский-Корсаков так характеризует тембр различных деревянных духовых

инструмен­тов в низком и высоком регистрах:

__________низкий____высокий

Флейта матовый, холодный    блестящий

Гобой дикий       сухой

Кларнет звенящий, угрюмый  резкий

Фагот грозный  напряженный

См. его: Основы оркестровки с партитурными образцами. Пб., 1913. Т. 1.

Локализация звука

Способность определять направление, из которого исходит звук, обусловлена

бинауральным характером нашего слуха, т. е. тем, что мы воспринимаем звук двумя

ушами. Локализацию звука в пространстве обозначают поэтому как бинауральный

эффект. Люди, глухие на одно ухо, лишь с большим трудом опре­деляют направление

звука и вынуждены прибегать для этой цели к вращению головы и к различным

косвенным показателям.

Бинауральный эффект может быть фазовым и амплитудным. При фазовом бинауральном

эффекте определение направления, из которого исходит звук, обусловлено разностью

времен прихода одинаковых фаз звуковой волны к двум ушам. При амплитудном

бинауральном эффекте определение направ­ления звука обусловлено разностью

громкостей, получающихся в двух ушах. Локализация звуков на основании фазового

бинаурального эффекта возможна только в отношении звуков невысоких частот (не

свыше 1500 Гц, а вполне отчетливо даже только до 800 Гц). Для звуков высоких

частот локализация совершается на основе различия громкостей, получающихся в

одном и другом ухе. Между фазовым и амплитудным бинауральным эффектами

существуют определенные соотношения. Некоторые авторы (Р. Гартлей, Т. Фрей)

считают, что механизмы фазовой и амплитудной локализации всегда действуют в

какой-то мере совместно.

В естественных условиях пространственная локализация звука определяет­ся не

только бинауральным эффектом, а совокупностью данных, служащих для ориентировки

в реальном пространстве. Существенную роль при этом играет взаимодействие

слуховых данных со зрительными и осмысливание первых на основе восприятия

реального пространства.

В пояснение этого тезиса привожу наблюдения, сделанные мною во время одного

заседа­ния. Заседание происходило в очень большом радиофицированном зале. Речи

выступающих передавались через несколько громкоговорителей, расположенных слева

и справа вдоль стен.

Сначала, сидя сравнительно далеко, я по свойственной мне близорукости не

разглядел выступавшего и, не заметив, как он оказался на трибуне, я принял его

смутно видневшуюся мне фигуру за председателя. Голос (хорошо мне знакомый)

выступавшего я отчетливо услышал слева, он исходил из помещавшегося поблизости

громкоговорителя. Через некото­рое время я вдруг разглядел докладчика, точнее,

заметил, как он сделал сначала один, а затем еще несколько энергичных жестов

рукой, совпавших с голосовыми ударениями, и тот­час же звук неожиданно

переместился — он шел ко мне прямо спереди, от того места, где стоял докладчик.

Рядом со мной сидел коллега, профессор-педагог, сам слепой. Мне бросилось в

глаза, что он сидит в полуоборот, повернувшись всем корпусом влево, напряженно

вытянувшись по на­правлению к репродуктору; в такой позе он просидел все

заседание. Заметив его странную позу, я сначала не сообразил, чем она вызвана.

Так как он не видел, для него, очевидно, все время, как для меня сначала, пока я

не разглядел докладчика, источник звука локализовался в направлении

громкоговорителя. Ориентируясь на основе слуховых ощущений, мой сосед

локализовал и трибуну в направлении громкоговорителя. Поэтому он сидел в

полуоборот, желая сидеть лицом к президиуму.

Воспользовавшись перерывом, я пересел на заднее место справа. С этого

отдаленного места я не мог разглядеть говорившего; точнее, я смутно видел его

фигуру, но не видел, гово­рил ли он (движение губ, жестикуляцию и т. д.): звук

перестал идти от трибуны, как это было до перерыва, он снова переместился к

громкоговорителю, на этот раз справа от меня. Рискуя несколько нарушить порядок

на заседании, я перешел ближе к оратору. Сначала в локализа­ции звука не

произошло никаких перемен. Но вот я стал вглядываться в говорящего и вдруг

заметил его жестикуляцию, и тотчас звук переместился на трибуну; я стал слышать

его там, где я видел говорящего.

Когда следующий оратор направился к трибуне, я следил за ним глазами до трибуны

и заметил, что с момента, как он взошел на трибуну, понесся звук и звук его речи

шел с трибуны.

Но во время его речи я стал делать себе заметки и потерял его, таким образом, из

виду. Перестав писать, я с удивлением заметил, что голос того же оратора уже

доносился до меня не спереди, с того места, где он стоял, а справа, сбоку,

локализуясь в ближайшем репродукторе.

В течение этого заседания раз 15 звук перемещался с неизменной закономерностью.

Звук перемещался на трибуну или снова возвращался к ближайшему громкоговорителю

в зависи­мости от того, видел ли я говорящего человека (движение рта,

жестикуляция) или нет. В частно­сти, когда оратор начинал заметно для меня

жестикулировать и я видел, что он говорит, звук перемещался к нему, я слышал его

на трибуне; когда оратор переставал жестикулировать я не видел непосредственно

перед собой говорящего человека, звук переходил к громкоговори­телю. При этом я

не представлял, а воспринимал или даже ощущал звук то тут, то там.

Стоит отметить, что я, конечно, очень быстро установил и затем отлично знал, где

говоря­щий. Но мне нужно было видеть говорящего, а не только знать, где он

находится, для того чтобы звук переместился к нему. Отвлеченное знание не влияло

на непосредственную про­странственную локализацию звука. Однако к концу

заседания, по прошествии примерно 2 часов, в течение которых происходили эти

перемещения, за которыми я специально наблю­дал и над которыми я собственно

экспериментировал, положение изменилось, я мог уже добиться перемещения звука на

трибуну, фиксируя мысленно внимание на говорящем, пере­нося говорящего на

трибуну в своем представлении.*

* В дальнейшем С. Л. Рубинштейн дал более глубокую трактовку

запротоколированного им на­блюдения (которое в 50-е гг. было экспериментально

проверено в исследовании Ю. А. Кулагина под руководством Е. Н. Соколова). В

книге «Бытие и сознание» С. Л. Рубинштейн писал: «Смысл этого факта не в том,

что слуховые восприятия подчиняются зрительным, а в том, что любые восприятия, в

том числе и слуховые, ориентируются по предмету, выступающему наиболее

отчет­ливо в чувствительности того или иного рода (зрение, слух, осязание и т. д

). Суть дела в том, что локализуется не слуховое ощущение, а звук как отраженное

в слуховом образе физическое явле­ние, воспринимаемое посредством слуха; поэтому

звук локализуется в зависимости от зрительно воспринимаемого местонахождения

предмета, являющегося его источником» (с. 81—82). См. так­же: Кулагин Ю. А.

Попытка экспериментального исследования восприятия направления звуча­щего

предмета // Вопросы психологии. 1956. № 6. (Примеч. сост.)

Локализуем ли мы звук, исходя из слуховых или зрительных данных, мы лока­лизуем

не слуховые и зрительные ощущения и образы восприятия в слуховом или зрительном

«поле», а реальные явления, отображаемые в наших ощущениях, в восприятиях в

реальном пространстве. Поэтому локализация источника зву­ка определяется не

только слуховым, но и зрительным восприятием вообще, сово­купностью всех данных,

служащих для ориентировки в реальном пространстве.

Теория слуха

Из большого числа различных теорий слуха наиболее прочное положение зани­мает

резонансная теория слуха, выдвинутая Г. Гельмгольцем.

Согласно этой теории, основным органом слуха является улитка, функционирующая

как набор резонаторов, с помощью которых сложные звуки могут быть разложены на

парциаль­ные тоны. Отдельные волокна основной мембраны являются как бы струнами,

настроенными на различные тоны в пределах от нижней до верхней границы слуха.

Гельмгольц сравнил их со струнами музыкального инструмента — арфы. Более

короткие волокна, лежащие у осно­вания улитки, должны воспринимать высокие ноты;

более длинные волокна, находящиеся у вершины ее, — низкие. Поскольку волокна

мембраны легко отделяются друг от друга в попе­речном направлении, они легко

могут колебаться изолированно. Число этих волокон колеб­лется в пределах 13—24

тысяч; число слуховых нервных окончаний составляет примерно 23 500. Это хорошо

согласуется с нашей слуховой способностью различения, позволяющей нам

воспринимать тысячи ступеней тонов (примерно 11 октав).

Свою резонансную теорию слуха Гельмгольц обосновывал прежде всего анатомическими

данными. Анатомическое строение преддверия таково, что маловероятной является

возмож­ность передачи колебаний перелимфы не только в улитку, но и на

полукружные каналы, поскольку преддверие более или менее полно разделено

перегородкой.* К тому же оба кон­ца каждого полукружного канала открываются в

преддверии очень близко друг от друга; поэтому колебания перепонки овального

окна вряд ли могут вовлекать в колебание перелим­фу каналов. Таким образом,

основным органом слуха приходится признать улитку.

* Впрочем, некоторые исследования показывают как будто, что и другим частям

лабиринта в ка­кой-то мере присуща слуховая функция. Экстирпация и клинические

наблюдения доказывают, что и после удаления обеих улиток реакции на звуковые

раздражения сохраняются. Кроме того, дрессировка на восприятие тонов рыб,

обладающих, как известно, одним лишь вестибулярным аппаратом, также указывает на

слуховую функцию вестибулярного аппарата.

Кроме анатомических данных резонансная теория подтверждается также наблюдениями

клиники. Явления, называемые пропуском тонов и островами тонов, заключаются в

том, что в первом случае выпадают ощущения большей или меньшей области тонов как

если бы были разрушены отдельные резонаторы, или же из области тонов остаются

только небольшие «ос­тровки», т. е. способность слышать звуки только

определенной высоты; заболевание верхуш­ки улитки влечет за собой глухоту к

басу, т. е. нечувствительность к низким тонам, как если бы большинство

резонаторов было уничтожено. Эксперименты Л. А. Андреева по методу условных

рефлексов с животными, улитка которых разрушалась в определенной области, также

подтвердили, что «изолированное повреждение кортиева органа, в зависимости от

ме­ста этого повреждения, вызывает выпадение слуха на отдельные тоны».*

* Андреев Л. А. Характеристика слухового анализатора собаки на основании

экспериментальных данных, полученных по методу условных рефлексов // Журнал

технической физики. 1936. Т. VI. Вып. 12.

Исследования поврежденных улиток при вскрытии трупа подтверждают, что потеря

слу­ха на определенные тоны всегда связана с дегенерацией нервных волокон в

соответствующей области основной мембраны. Удалось даже точно локализовать

отдельные тоны. Например, тон 3192 Гц локализован примерно на расстоянии 10—15

мм, тон 2048 Гц — на расстоянии 18,5-2,5 мм.

В пользу теории Гельмгольца говорит и эффект Увера—Брея, или эффект улитки,* а

также то обстоятельство, что повреждение, перерождение или отсутствие органа

Корти при сохранении других основных элементов улитки вызывает ослабление или

отсутствие эффек­та Увера—Брея. Изменение величины порога электрического эффекта

улитки в различных ее точках подтвердило намеченную Гельмгольцем картину

распределения восприятия тонов вдоль основной мембраны (низкие тоны локализуются

у вершины улитки, высокие — у осно­вания, близ круглого окна, средние — в

области среднего завитка улитки) и т. д.

* См.: Ржевкин С. Н. Слух и речь в свете современных физических исследований.

М.; Л., 1936.

Таким образом, в пользу теории Гельмгольца свидетельствуют многочисленные и

веские данные. Но все же с самого начала она вызывала и серьезные возражения.

Непонятно, во-пер­вых, почему ничтожная по размерам перепонка отвечает на тон

определенной высоты изолиро­ванными колебаниями одной единственной струны или

узкой полосы этих струн, тем более что эти струны соединены в общую перепонку.

Однако главную трудность для теории Гельмгольца составляет объяснение не

каких-либо частных вопросов, а восприятия всей совокупности зву­ков, особенно

различия в большом диапазоне силы звука. Диапазон изменения громкости, в котором

наблюдается несколько сот градаций, весьма трудно объяснить с точки зрения

резо­нансной теории. В самом деле, каждое нервное волокно может давать ощущение

только одной неизменной силы. Если раздражение меньше порога чувствительности,

то нерв не реагирует вовсе. Если оно превышает порог, то сила нервного процесса

оказывается постоянной. Число волокон, затрагиваемых действием одного тона,

исчисляется максимум 1—2 десятками. И не­понятно, каким образом это небольшое

число волокон дает столь большое число градаций.

Непонятным оказывается также бинауральный эффект. Оценка разницы времени

прихо­да одинаковых фаз волны к обоим ушам может происходить, очевидно, лишь в

мозговых центрах, а значит, периодический характер звукового процесса должен

как-то отображаться в нервных процессах коры. Между тем теория Гельмгольца,

будучи теорией «перифериче­ского анализатора», относит оценку звука

исключительно к возбуждению нервов в данной области улитки.

Затруднения, объяснить которые теория Гельмгольца пока не в состоянии, вызывают

к жизни все новые и новые теории слуха. Одной из таких теорий является теория Г.

Флетчера. Согласно этой теории, на звуковые волны отвечают не отдельные струны

основной пере­понки, а пере- и эндолимфа улитки. Пластинка стремечка передает

звуковые колебания жидкости улитки к основной перепонке, причем максимум

амплитуды этих колебаний при более высоких тонах лежит ближе к основанию улитки,

при более низких — ближе к ее вершине. Оканчивающиеся на основной перепонке

нервные волокна резонируют лишь на частоты выше 60—80 Гц; волокон,

воспринимающих более низкие частоты, на основной мем­бране нет. Тем не менее в

сознании формируется ощущение высоты вплоть до 20 Гц. Оно возникает как

комбинационный тон высоких гармоний. Таким образом, с точки зрения гипо­тезы

Флетчера, восприятие высоты низких тонов объясняется ощущением всего комплекса

гармонических обертонов, а не только восприятием частоты основного тона, как это

обычно принималось до сих пор. А так как состав обертонов в значительной степени

зависит от силы звуков, то становится понятной тесная связь между тремя

субъективными качествами зву­ка — его высотой, громкостью и тембром. Все эти

элементы, каждый в отдельности, зависят и от частоты, и от силы, и от состава

обертонов звука.

Согласно гипотезе Флетчера, резонансные свойства присущи механической системе

улитки в целом, а не только волокнам основной мембраны. Под действием

определенного тона колеб­лются не только резонирующие на данную частоту волокна,

но вся мембрана и та или иная масса жидкости улитки. Высокие тоны приводят в

движение лишь небольшую массу жидкости вблизи основания улитки, низкие —

замыкаются ближе к геликотреме. Флетчер преодолева­ет также основное затруднение

резонансной теории, связанное с объяснением большого диапа­зона громкости. Он

считает, что громкость определяется суммарным числом нервных импуль­сов,

приходящих к мозгу от всех возбужденных нервных волокон основной мембраны.

Теория Флетчера в общем не отрицает существа теории Г. Гельмгольца и может быть

отнесена к теориям «периферического анализатора».

Другую группу теорий составляют теории «центрального анализатора», или так

называе­мые телефонные теории. Согласно этим теориям, звуковые колебания

превращаются улит­кой в синхронные волны в нерве и передаются к мозгу, где и

происходит их анализ и воспри­ятие высоты тона. К этой группе теорий принадлежит

теория И. Эвальда, согласно которой при действии звука в улитке образуются

стоячие волны с длиной, определяемой частотой звука. Высота тона определяется

восприятием формы узора стоячих волн. Ощущению опре­деленного тона соответствует

возбуждение одной части нервных волокон; ощущению друго­го тона — возбуждение

другой части. Анализ звуков происходит не в улитке, но в центрах головного

мозга. Эвальду удалось построить модель основной мембраны, размером

прибли­зительно соответствующей реальной. При возбуждении ее звуком в

колебательное движение приходит вся перепонка; возникает «звуковая картина» в

виде стоячих волн с длиной тем меньшей, чем выше звук.

Несмотря на удачные объяснения некоторых затруднительных частностей, теория

Эвальда (как и другие теории «центрального анализатора») плохо согласуется с

новейшими физиоло­гическими исследованиями природы нервных импульсов. С. Н.

Ржевкин считает, однако, воз­можной двойственную точку зрения, а именно

объяснение восприятия высоких тонов (не встре­чающее затруднений) в смысле

теории «периферического анализатора», а низких — с точки зрения «центрального

анализатора».

Восприятие речи и музыки

Человеческий слух в собственном смысле слова несводим к абстрактно взятым

реакциям слухового рецептора; он неотрывен от восприятия речи и музыки.

Для звуковой характеристики речи существенное значение имеют частичные тоны, так

называемые форманты. Вследствие резонансных свойств полости рта и глотки в

каждом звуке речи, производимом связками, усиливаются те компо­ненты, частоты

которых приближаются к собственным частотам резонансных полостей, определяемых

формой полости рта при произнесении того или иного речевого звука. Каждому звуку

речи соответствует одна или несколько характе­ристических областей резонанса.

Эти характерные для каждого речевого звука области частот и называют формантами.

Каждый гласный звук, на какой бы высоте он ни был произнесен, всегда имеет

определенную характерную для него область усиления обертонов. Характерная для

каждого гласного звука область усиливаемых частот узко ограничена и потому

выступает особенно ярко. Согласные звуки (приближающиеся к шу­мам) по своей

структуре гораздо сложнее, чем гласные; формантные области здесь шире. При этом

зачастую характерные особенности согласных так незна­чительны, что не могут быть

уловлены специальной аппаратурой. Тем удиви­тельнее, что они легко улавливаются

человеческим слухом. Наличие специфи­ческих для всех звуков речи, и особенно для

гласных, частичных тонов позволя­ет нам отчетливо различать звуки, особенно

гласные. Речь, даже очень громкая, лишенная формант, специфичных для каждого из

гласных звуков (например, при несовершенной радиопередаче), становится

неразборчивой.

Другой высокой и специфической для человека формой слуховых ощущений является

музыкальный слух. Под музыкальным слухом нередко понимают уз­кую способность

различать отдельные звуки и звуковые комплексы по их высо­те. Такое понимание

было особенно распространено в практической музыкаль­ной педагогике, и здесь же

оно обнаружило свою несостоятельность. Передовые педагоги еще в XIX веке

протестовали против методов развития слуха, сводив­шихся к дрессировке ученика

на звуковысотное различение. Они эмпирически доходили до той, вполне правильной

с научной точки зрения, мысли, что в музы­кальном слухе слиты в неразрывное

целое восприятие высоты, силы, тембра, а также и более сложных элементов —

фразировки, формы, ритма и т. д. Музы­кальный слух в широком смысле слова

выходит собственно не только за преде­лы ощущения, но и за пределы восприятия.

Музыкальный слух, понимаемый как способность воспринимать и представлять

музыкальные образы, неразрывно связан с образами памяти и воображения.

Музыкальный слух дифференцируют под разными углами зрения.

Различают слух абсолютный и относительный. Под абсолютным слухом ра­зумеют

способность точно определять и воспроизводить высоту данного звука

безотносительно к другим звукам, высота которых известна. Абсолютный слух в свою

очередь делят на абсолютно активный слух воспроизведения и абсолютно пассивный

слух узнавания. Абсолютно активный слух представляет собой выс­шую форму

абсолютного слуха. Лица с таким слухом в состоянии воспроизве­сти голосом любой

заданный им звук с полной точностью. Значительно более распространенным является

абсолютно пассивный слух. Лица с таким слухом в состоянии точно назвать высоту

услышанного звука или аккорда. У лиц с абсо­лютно пассивным слухом большую роль

играет тембр. Например, пианист, обла­дающий подобным слухом, быстро и

безошибочно определит звук, взятый на фортепиано, но затруднится в определении,

если взять его на скрипке или вио­лончели. Это дало основание некоторым

психологам (В. Келер) предположить, что в основе активного абсолютного слуха

лежит различение музыкальной вы­соты, а в основе пассивного — тембровых

компонентов высоты.

Однако пассивный и активный абсолютный слух лишь в крайне редких слу­чаях даны в

таком противопоставлении. В реальной жизни в большинстве слу­чаев между ними нет

разрыва. Б. М. Теплов поэтому предлагает смягчить анти­тезу Келера и считает

характерным для представителей пассивного типа не то, что он опирается только на

тембровые критерии, а то, что эти последние играют у него заметно большую роль,

чем у представителей активного типа. Активный абсолютный слух, таким образом,

является по отношению к пассивному абсолют­ному слуху не столько другим видом,

сколько высшей ступенью. Абсолютный слух является, по-видимому, в значительной

мере прирожденной способностью. Для лиц с абсолютным слухом звуки представляются

некими индивидуальнос­тями (см. в романе Р. Роллана «Жан-Кристоф» описание

первого знакомства Кристофа с роялем).

Абсолютный слух считался многими педагогами высшей музыкальной спо­собностью.

Более глубокий анализ показал, однако, ошибочность этой точки зрения. С одной

стороны, абсолютный слух не является необходимым призна­ком музыкальности:

многие гениальные музыканты (П. И. Чайковский, Р. Шу­ман и др.) им не обладали.

С другой стороны, обладание самым блестящим абсолютным слухом не является

гарантией будущих музыкальных успехов. С. М. Майкапар описывает в своей книге

«Музыкальный слух...» одного уча­щегося с феноменальным абсолютным слухом, очень

медленно подвигавшегося вперед. В. Келер также описывает студентов консерватории

с абсолютным слу­хом, очень мало в сущности развитых музыкально. Таким образом,

не следует преувеличивать значение абсолютного слуха. Вместе с тем необходимо

отме­тить, что узнавать высоту звука с известной степенью точности может каждый

человек. Путем специальных упражнений можно степень этой точности сильно

увеличить (В. Келер, Е. А. Мальцева). Но психологическая природа и харак­тер

этого узнавания (которое Теплов предложил называть «псевдоабсолютным слухом»)

остаются качественно отличными от того, которое наблюдается у лю­дей с

абсолютным слухом, поскольку при отсутствии абсолютного слуха высота узнается

либо по тембровому признаку, либо косвенно с помощью относительно­го слуха. Это

узнавание требует поэтому некоторого времени, в течение которо­го мысленно

совершается ряд операций, между тем как люди с абсолютным слухом узнают звук

сразу.

Человеку с относительным слухом требуется какая-то отправная точка — данный в

начале испытания тон. Отправляясь от него, соотнося его высоту с высотой

последующих звуков, он оценивает отношения между звуками. Отно­сительный слух в

значительной мере поддается развитию, и обладание им не­сравненно важнее наличия

абсолютного слуха.

Основой относительного слуха является, по-видимому, так называемое ладо­вое

чувство. При восприятии мелодии или гармонических комплексов мы слы­шим их в

определенном ладу. Звуки мелодико-гармонических последовательно­стей

обнаруживают известные функциональные соотношения. Ладовое чувство и заключается

в восприятии одних звуков как опорных, устойчивых, других — как неустойчивых,

куда-то стремящихся.

Для ладового чувства характерно, что оно упорядочивает восприятие мело­дии; при

отсутствии такого объединяющего чувства получается эстетически неприятное

впечатление неоформленности и непонятности; при этом впечатле­ние законченности

мелодии зависит не только от качества последнего звука как такового, но и от

того пути, которым приходят к этому звуку от общей структуры мелодии.

Следующей линией дифференцировки слуха является различение мелодиче­ского и

гармонического слуха. Ряд экспериментальных исследований (М. Антошина, С. Н.

Беляева-Экземплярская и др.) показал в полном согласии с педагоги­ческой

практикой, что гармонический слух развивается позднее мелодического. Маленькие

дети и даже взрослые с совершенно не развитым гармоническим слухом бывают

безразличны к фальшивой гармонизации; порой она даже нра­вится им больше

правильного сопровождения. Как показали опыты Теплова, это объясняется тем, что

на самых начальных ступенях развития гармоническо­го слуха мелодия легче может

быть выделена слухом из фальшивого сопровож­дения, чем из правильного,

образующего много консонирующих созвучий.

Далее различают внешний и внутренний слух. Кроме способности восприни­мать

предлагаемую для слушания музыку (внешний слух) можно обладать спо­собностью

представлять музыку мысленно, не получая извне никаких реальных звуковых

впечатлений (внутренний слух). Внутренний слух может функциони­ровать или как

способность представлять только звуковысотную и ритмическую ткань музыкального

произведения, или как способность внутренне слышать му­зыкальные произведения в

конкретных тембрах и с определенной динамикой звучания. Внутренний слух,

по-видимому, отличается от внешнего не только от­сутствием внешнего звука, но и

по своей структуре, аналогично тому, как внут­ренняя речь отличается от внешней.

В развитии внутреннего слуха, имеющего очень большое значение для об­щего

музыкального развития, можно наметить ряд ступеней. Сначала внут­ренние слуховые

представления отрывочны, смутны и схематичны. Они долж­ны находить опору во

внешнем слухе. Припоминая пути собственного роста, проф. С. М. Майкапар пишет по

этому поводу: «Первые (написанные без ин­струмента) хоры представлялись

воображению в виде отвлеченной четырехго­лосной гармонии, и только в последующих

работах, чем дальше, тем больше, внутреннему слуху стали слышаться

действительные, реальные человеческие голоса, каждый в своей характерной хоровой

индивидуальности и все вместе в общей хоровой звучности. Таким образом, мы можем

предположить, что работа внутреннего слуха идет при своем развитии от

отвлеченного к воплощенному представлению и что чем более развит в известном

направлении внутренний слух у данного лица, тем реальнее и жизненнее его

звуковые и внутренние представления».*

* Майкапар С. М. Музыкальный слух. Его значение, природа и особенности и метод

правильного развития. М., 1900. С. 214-215.

В итоге: музыкальный слух — явление весьма сложное. Создаваясь в исто­рическом

процессе развития человеческого общества, он представляет собой весьма

своеобразную психическую способность, резко отличную от простого биологического

факта слышания у животных. На самой низшей ступени раз­вития восприятие музыки

было весьма примитивным. Оно сводилось к пере­живанию ритма в примитивных

плясках и пении. В процессе своего развития человек научается далее ценить звук

натянутой струны. Возникает и совер­шенствуется мелодический слух. Еще позднее

возникает многоголосная музыка, а вместе с нею и гармонический слух. Таким

образом, музыкальный слух представляет собой целостное, осмысленное и обобщенное

восприятие, неразрывно связанное со всем развитием музыкальной культуры.

Зрительные ощущения

Роль зрительных ощущений в познании мира особенно велика. Они доставляют

человеку исключительно богатые и тонко дифференцированные данные, притом

огромного диапазона. Зрение дает нам наиболее совершенное, подлинное вос­приятие

предметов. Зрительные ощущения наиболее дифференцированы от аффективности, в них

особенно силен момент чувственного созерцания. Зритель­ные восприятия — наиболее

«опредмеченные», объективированные восприятия человека. Именно поэтому они имеют

очень большое значение для познания и для практического действия.

Зрительные ощущения вызываются воздействием на глаз света, т.е., по воззрениям

современной физики, электромагнитных волн длиною от 390 до 780 нм.

Световые волны различаются, во-первых, длиною или числом колебаний в секунду.

Чем число колебаний больше, тем длина волны меньше, и, наоборот, чем меньше

число колебаний, тем больше длина волны. <...>

Длина световой волны обусловливает цветовой тон. Световые волны различа­ются,

во-вторых, амплитудой их колебаний, т. е. их энергией. Она определяет яркость

цвета.

Световые волны отличаются, в-третьих, формою световой волны, получаю­щейся в

результате смешения между собой световых волн различных длин. Форма световой

волны обусловливает насыщенность цвета.

Предметы, не испускающие собственного света, отражают некоторую часть падающего

на них света и поглощают остальную его часть. Если все световые лучи поглощаются

в тех же отношениях, в каких они даны в спектре, то такое поглощение называется

неизбирательным. Если световые лучи поглощаются в иных отношениях, чем они

представлены в спектре, то такое поглощение назы­вается избирательным.

Число, выражающее отношение количества поглощенных поверхностью све­товых лучей

к количеству падающих на нее лучей, называется коэффициентом поглощения. Число,

выражающее отношение количества отраженных поверх­ностью световых лучей к

количеству падающих на нее лучей, называется ко­эффициентом отражения.

Поверхность, почти не отражающая падающего на нее света, имеет черный цвет.

Поверхность, почти целиком отражающая пада­ющий на нее свет, имеет цвет белый.

Цветная поверхность отражает волны различной длины. Поэтому каждая цветная

поверхность имеет свой спектр отражения.

Зрительное ощущение, возникающее в результате воздействия на глаз света, всегда

обладает тем или иным цветовым качеством. Но обычно нами восприни­мается не цвет

«вообще», а цвет определенных предметов. Предметы эти нахо­дятся от нас на

определенном расстоянии, имеют ту или иную форму, величину и т. д. Зрение дает

нам отражение всех этих многообразных свойств объектив­ной действительности. Но

отражение предметов в их пространственных и иных свойствах относится уже к

области восприятия (см. дальше), в основе которого частично лежат также

специфические зрительные ощущения.

Ощущение цвета

Все воспринимаемые глазом цвета могут быть подразделены на две группы:

ахроматические и хроматические. Ахроматическими цветами называется бе­лый,

черный и все располагающиеся между ними оттенки серого цвета; они отли­чаются

друг от друга только светлотой. Все остальные цвета — хроматические; они

отличаются друг от друга цветовым тоном, светлотой и насыщенностью.

Цветовой тон — это то специфическое качество, которым один цвет, напри­мер

красный, отличается от любого другого — синего, зеленого и т. д. при рав­ной

светлоте и насыщенности. Цветовой тон зависит от длины воздействующей на глаз

световой волны.

Светлота — это степень отличия данного цвета от черного. Наименьшей светлотой

обладает черный, наибольшей — белый цвет. Светлота зависит от коэффициента

отражения. Коэффициент отражения равен единице минус ко­эффициент поглощения.

(Например, поверхность черного бархата поглощает 0,98 световых лучей и отражает

0,02 световых лучей). Чем больше коэффици­ент поглощения световых лучей

какой-нибудь поверхностью и чем соответствен­но меньше свойственный ей

коэффициент отражения, тем ближе ее цвет к черно­му; чем меньше коэффициент

поглощения какой-нибудь поверхности и соответ­ственно больше свойственный ей

коэффициент отражения, тем ближе ее цвет к белому.

От светлоты предметов следует отличать их яркость, которая зависит от энер­гии

световой волны, или амплитуды ее колебаний. Яркость характеризуется

про­изведением освещенности на коэффициент отражения. Освещенность же пред­метов

характеризуется количеством лучистой энергии, падающей в течение одной секунды

на единицу поверхности. Светлота — цветовое свойство поверхности, яркость же

характеризуется количеством лучистой энергии, отражаемой от дан­ной поверхности.

Это количество лучистой энергии зависит от двух причин: с од­ной стороны, от

коэффициента отражения от данной поверхности, а с другой — от количества

лучистой энергии, падающей на данную поверхность. Поэтому яр­кость сильно

освещенного черного бархата может быть больше яркости белой бумаги, находящейся

в тени.

Насыщенность — это степень отличия данного цвета от серого цвета, одина­кового с

ним по светлоте, или, как говорят, степень его выраженности. Насыщен­ность цвета

зависит от отношения, в котором находится количество световых лучей,

характеризующих цвет данной поверхности, к общему световому потоку, ею

отражаемому. Насыщенность цвета зависит от формы световой волны.

Глаз чувствителен к ничтожным количествам лучистой энергии. Так, напри­мер, при

достаточной темновой адаптации глаз видит (аппаратом палочек) на расстоянии 1 км

свет, сила которого может быть выражена тысячными долями свечи* при полной

прозрачности атмосферы (нижний порог). Чувствительность аппарата колбочек

меньше.

* Кравков С. В. Глаз и его работа. М., 1936.

Верхним порогом цветоощущения является та яркость света, которая «ослеп­ляет»

глаз. Эта величина в значительной мере зависит от степени адаптации глаза, от

размера слепящего пятна и т. д. Слепящая яркость при размере слепя­щего поля в

4° равна 2254 кд/м2.

Побочные раздражители в некоторых случаях изменяют характер зритель­ной

чувствительности. Согласно экспериментальным данным С. В. Кравкова, звук

повышает чувствительность глаза к зеленым и синим лучам и понижает

чувствительность глаза к оранжевым и красным лучам.

Чувствительность глаза к световым волнам различной длины неодинакова. Наиболее

яркими кажутся человеческому глазу лучи, длины волн которых со­ответствуют

желто-зеленой части спектра (556 мм). В сумерки наиболее ярким кажется не

желто-зеленый цвет, а зеленый цвет, имеющий длину волны 510 нм. С наступлением

темноты красно-фиолетовые цвета темнеют, а зелено-голубые цвета светлеют. Это

явление носит название явления Пуркинье.

Общее количество различаемых глазом цветных тонов максимальной насы­щенности

доходит до 150.

Смешение цветов

Воспринимаемые нами в природе цвета получаются обычно в результате воз­действия

на наш глаз волн различной, а не одной какой-нибудь длины. Эти различные волны,

совместно воздействуя на глаз, и порождают тот или иной видимый нами цвет.

Видимые нами в естественных условиях цвета являются, таким образом, результатом

смешения цветов.

На основе работ И. Ньютона Г. Грассманом были выведены следующие ос­новные

законы смешения цветов.

Первый закон. Для каждого хроматического цвета имеется другой цвет, от смешения

с которым получается ахроматический цвет. Такие пары цветов назы­ваются

дополнительными. Дополнительными цветами являются: красный и го­лубо-зеленый;

оранжевый и голубой; желтый и индиго-синий; желто-зеленый и фиолетовый; зеленый

и пурпурный.

Второй закон. Смешивая два цвета, лежащие ближе друг к другу, чем

до­полнительные, можно получить любой цвет, находящийся в спектре между дан­ными

двумя цветами.

Третий закон. Две пары одинаково выглядящих цветов дают при смешении одинаково

выглядящий цвет независимо от различий в физическом составе смешиваемых цветов.

Так, серый цвет, полученный от смешения одной пары дополнительных цветов, ничем

не отличается от серого цвета, полученного от любой другой пары.

Говоря о смешении цветов, разумеют прежде всего оптическое смешение, возникающее

в результате того, что различные цветовые раздражители одно­временно или в очень

быстрой последовательности раздражают один и тот же участок сетчатки.

Помимо этого смешения цветов надо учесть еще пространственное смеше­ние цветов,

которое получается при восприятии различных цветов не во вре­менной, а в

пространственной смежности.

Если посмотреть на определенном расстоянии на небольшие, соприкасающи­еся друг с

другом цветные пятна, то эти пятна сольются в одно пятно, которое будет иметь

цвет, получившийся от смешения этих малых цветовых пятен. При­чиною слияния

цветов является светорассеяние и другие явления, возникающие вследствие

несовершенства оптической системы человеческого глаза. Вследст­вие этого

несовершенства границы цветных пятен размываются, и два или более цветных пятна

раздражают одно и то же нервное окончание сетчатой оболочки. В силу этого, когда

мы смотрим, например, на какую-нибудь ткань в мелких цветных полосках или

крапинках, она нам кажется одноцветной, окрашенной в цвет, получающийся в

результате смешения различных представленных в ней цветов. На этом

пространственном смешении цветов основывается впечатление, которое производят

ткани, сплетенные из разноцветных нитей. На этом же про­странственном смешении

цветов основывается и эффект, которым пользуются художники-пуантилисты (от слова

pointe — точка) и импрессионисты, когда они дают цвет поверхностей посредством

цветных точек или пятен.

Эксперименты Б. М. Теплова показали, что законы этого пространственного смешения

цветов, имеющего большое применение в живописи и в ткацком деле, те же, что и

законы оптического смешения цветов.

Существенный интерес представляет и так называемое бинокулярное смеше­ние

цветов.

Бинокулярным смешением цветов называется получение некоторого третье­го цвета в

результате раздражения каждого из глаз различными цветами. Если смотреть одним

глазом на один цвет, а другим глазом на другой цвет, то мы увидим некоторый

третий цвет, получившийся от бинокулярного смешения обо­их цветов. Однако если

оба цвета весьма несходны друг с другом (в особенности по светлоте), то

бинокулярного смешения цветов не возникает, а получается своеобразная игра, в

которой оба цвета воспринимаются поочередно. Это после­днее явление называется

борьбой полей зрения.

Если поверхность не является абсолютно гладкой, то ее микрорельеф можно

рассматривать как большое число плоскостей, повернутых к наблюдателю под разными

углами. Так как для правого и левого глаза углы различны и так как под разными

углами зрения цвет поверхности изменяется, то возникает биноку­лярное смешение

цветов или же борьба полей зрения, создающая специфическое ощущение мерцания,

блеска и колебания цвета в зависимости от микрорельефа поверхности. Восприятие

фактуры обусловлено в значительной степени именно описанными явлениями. Фактура

тканей — бархата, шелка, полотна, шерсти — воспринимается в специфическом

качестве, представляющем комплекс ощуще­ний, возникающих вследствие

бинокулярного смешения цветов и борьбы полей зрения в каждой отдельной точке

воспринимаемой поверхности. Восприятие природы насыщено этими ощущениями,

которые придают особую динамичность, игру и живость нашим зрительным образам.

Психофизиологические закономерности

В зрительных ощущениях отчетливо проявляются все основные психофизио­логические

закономерности рецепторной деятельности — адаптация, контраст­ность,

последействие, так же как и взаимодействие.

Адаптация глаза заключается в приспособлении глаза к воздействию свето­вых

раздражителей. Различают темновую адаптацию (адаптацию к темноте), световую

(адаптацию к свету) и цветовую (адаптацию к цвету).

Темновая адаптация возникает вследствие того, что в темноте возрастает

кон­центрация зрительного пурпура. Это влечет за собой повышение

чувствительно­сти глаза к световым раздражениям. Чувствительность глаза может

быть увеличена благодаря темновой адаптации более чем в 200 000 раз (после

одного часа пребывания в темноте). Увеличение чувствительности глаза

продолжается в течение 24 часов пребывания в темноте, однако темновую адаптацию

можно считать установившейся уже после 60—80 минут пребывания в ней. После

дли­тельного пребывания в темноте при переходе на свет опять-таки яркий свет

сначала слепит глаз и мы плохо видим окружающее. Затем, в результате адапта­ции

глаза к свету, мы начинаем видеть нормально. <...> Световая адаптация

заключается в понижении чувствительности глаза под влиянием света.

Цветовая адаптация, или цветовое приспособление, выражается в понижении

чувствительности глаза к определенному цветному раздражителю вследствие

продолжительности его действия. Она не бывает столь значительна, как свето­вая,

но зато увеличивается скорее. Согласно данным С. В. Кравкова, наиболее

адаптирующим глаз является сине-фиолетовый, средним — красный и наименее

адаптирующим глаз — зеленый цвет.

Как возникновение ощущения, так и его исчезновение не происходит внезап­но и

одновременно с окончанием действия раздражителя. Необходимо некото­рое время на

соответствующий фотохимический процесс. Поэтому после пре­кращения действия

раздражителя в глазу остается «след», или последействие, раздражения, которое

дает «последовательный образ». Когда этот след соответ­ствует по светлоте и

цветовому тону первоначальному ощущению, он называется положительным

последовательным образом, когда же он изменяется в обрат­ных отношениях, он

называется отрицательным последовательным образом.

Вследствие различного характера адаптации отдельных участков сетчатой оболочки

глаза возникает явление последовательного контраста.

Под последовательным контрастом разумеются временные изменения в цветовом

ощущении, которые возникают вследствие предварительного действия на определенные

участки глаза световых раздражителей. Последовательный контраст представляет

собой по существу отрицательный последовательный об­раз. Последовательный

контраст может быть световым.

Контрастные цвета близки к дополнительным цветам, однако от них отлича­ются.

Весьма существенное отличие контрастных цветов от дополнительных про­является в

том, что дополнительные цвета взаимны. Это значит, что если цвет «а» есть

дополнительный к цвету «б», то и цвет «б» есть дополнительный к цвету «а».

Контрастные цвета не взаимны: например, к желтому цвету контрас­тным цветом

является фиолетовый, а к фиолетовому контрастным цветом явля­ется не желтый, а

зеленовато-желтый цвет. Причины отличия контрастных цве­тов от дополнительных

окончательно не выявлены.

Контрастные цвета возникают не только на белом фоне, но и на всяком дру­гом.

Если контрастные цвета проецируются на цветную поверхность, то возни­кает

сложение данного контрастного цвета с цветом поверхности, на которую контрастный

цвет проецируется. Под одновременным контрастом разумеется изменение в цвете,

вызванное его соседством с другим цветом. Этот соседний цвет индуцирует на

данном поле контрастный цвет. В условиях одновременного контраста одно из полей

является индуцирующим, а другое индуцируемым.

Так как цвета влияют друг на друга взаимно, то каждое поле одновременно влияет

на другое и подвергается само влиянию этого соседнего поля.

Подобно последовательному контрасту, одновременный контраст может быть световым

и цветовым. Серые квадраты на белом фоне кажутся темнее, чем те же серые

квадраты на черном фоне. На красном фоне серый квадрат кажется зеле­но-голубым,

тот же серый квадрат на синем фоне кажется оранжевым.

Исследования показали, что одновременный контраст объясняется явлением

автоконтраста или автоиндукции.* Это явление заключается в том, что при

воз­буждении сетчатки глаза светом, одновременно с прямым процессом,

стимулиру­ющим ощущение данного цвета, возникает «обратный» процесс,

стимулирующий ощущение цвета, контрастного данному: на каждый цвет накладывается

контра­стный к нему цвет. При этом автоконтраст от цвета освещения значительно

сильнее, чем от «собственного цвета» поверхности. Явление одновременного

контраста объясняется распространением (иррадиацией) «обратного процесса» на

смежные участки сетчатки, не раздраженные данным световым потоком. В том случае,

когда одновременный контраст возникает к цвету фона, он объясняется явлением

автоконтраста к цвету фона. В том случае, когда цветная поверхность освещена

одним и тем же цветным светом, один и тот же контрастный цвет может быть назван

каким угодно воспринимаемым цветом поверхности. С дру­гой стороны, одинаково

выглядящие цвета при освещении различными источни­ками света вызывают различные

контрастные цвета, обусловленные цветным светом, освещающим экран.

Следовательно, одинаково выглядящие цвета могут вызвать контрастный цвет,

имеющий любой тон спектра.

* См.: Ученые записки кафедры психологии Гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена. Л.,

1940. Т. XXXIV. С. 20 и далее.

Таким образом, одинаково выглядящие цвета, освещенные различными источ­никами

света, вызывают неодинаково выглядящие контрастные цвета, обуслов­ленные в

основном не воспринимаемым цветом поверхности, а цветным светом, освещающим

данную поверхность.

Из этого положения следует, что глаз является анализатором, дифференциру­ющим

свет, падающий на данную поверхность, и свет, отраженный данной повер­хностью.

Таким образом, одновременный контраст возникает на основе индук­ции от света.

Аналогичные явления возникают при восприятии природы в естественных условиях.

Отражения цветного света от зеленой листвы, от цветной поверхности и т. д.

вызывают резко выраженные контрастные цвета, которые несравнимо сильнее, чем

контрасты от самих окрашенных поверхностей.

Для объяснения явлений одновременного контраста существовали две теории — Г.

Гельмгольца и Э. Геринга.

Гельмгольц считал, что явления одновременного контраста могут быть частично

сведены к процессу адаптации, возникающему вследствие нестрогой фиксации глаз. В

тех же случаях, когда условия фиксации глаз строго соблюдались, Гельмгольц

объясняет явления одновре­менного контраста ошибочными суждениями.

С точки зрения, которую защищал Геринг, одновременный контраст является

результатом взаимодействия раздраженных мест сетчатой оболочки глаза.

Против теории Гельмгольца говорят следующие эксперименты Геринга: если смотреть

через красное стекло одним глазом, а через синее стекло другим глазом на серую

полосу, изображенную на белом фоне, и фиксировать взгляд на точке, лежащей

несколько ближе к наблюдателю, чтобы увидеть серую полосу раздвоенной, то

наблюдатель увидит на фиолето­вом фоне голубо-зеленую и оранжевую полосы. В

данном случае воспринимается фон одного цвета, но вследствие влияния красного и

си­него цвета одна и та же серая полоса правым и левым глазом воспринимается

по-разному — контрастно к цвету стекла.

Против теории Гельмгольца говорят и экс­перименты, в которых цвета

одновременного контраста смешивались со смежными цветами, как и объективно

существующие цвета, подчи­няясь в этом случае законам смешения цветов. Изменения

в контрастном цвете в этих экспе­риментах возникали не к воспринимаемому цвету,

а к цветному свету, о присутствии кото­рого испытуемые даже не подозревали.

Сле­довательно, ни о каком влиянии «суждений» в данных экспериментах не могло

быть и речи. Объяснение цветного контраста, по данным этих исследований,

заключается в том, что на каждый цвет накладывается контрастный к нему цвет.

Однако в некоторых случаях явления одновременного контраста усиливаются и

ослабляются вследствие влияния центральных факторов. Так, одновременный контраст

за­висит в определенной мере от разделения формы на части; одновременный

контраст распро­страняется на всю воспринимаемую фигуру, как бы «разливаясь» по

ней, если она не расчле­нена. Но достаточно разбить эту фигуру на какие-либо две

части, чтобы линия, разделяющая фигуру на две, явилась преградой для

распространения контраста. Целый ряд опытов под­тверждает это положение.

Когда индуцируемое поле является частью какой-либо цельной фигуры, контраст

возра­стает. Напротив, обособленность полей уменьшает действие контраста.

Чем ближе расположены друг от друга две поверхности, имеющие различные цвета,

тем сильнее их влияние друг на друга. Особенно сильное влияние одновременного

контраста возникает на границе сопротивляющихся полей (так называемый краевой

контраст).

Изменение цвета вызывается не только контрастным воздействием другого цвета, но

и рядом других факторов. В частности, цвета изменяют свой цветной тон, светлоту

и яркость на расстоянии в зависимости от величины угла, под кото­рым

воспринимается данная цветовая поверхность. Это изменение зависит от фона, на

котором цвета воспринимаются, причем изменение цветов возникает не только на

цветных фонах, но также на черном и белом. Эксперименты показали, что для

каждого фона имеется своя кривая изменения цвета, воспринимаемого под малым

углом зрения.

Так, на белом фоне под малым углом зрения все цвета имеют тенденцию сдвигаться

по направлению к двум «положительным критическим точкам», одна из которых

находится в крайней видимой красной части спектра, а другая — между зеленым и

голубым цветами спектра. Вследствие этого на белом фоне желтые, оранжевые,

пурпуровые и фиолетовые цвета краснеют, а желто-зеленые, зеленые и синие —

голубеют. Вместе с тем синие, а также фиолетовые и голу­бые цвета заметно

темнеют на белом фоне.*

* См.: Труды Гос. ин-та по изучению мозга им. В. М. Бехтерева. 1938. Т. IX. С.

15 и далее.

Еще тысячу лет назад великие мастера живописи, создавая произведения искусства,

интуитивно учитывали изменения цвета на расстоянии и добивались замечательных

эффектов. Например, основной желто-зеленый тон некоторых византийских мозаик,

выполненных более тысячи лет назад, при рассмотрении вблизи кажется условным, а

мозаики неприятно схематичными, но при восприятии на расстоянии они превращаются

в образцы реалистического искусства. Мастера Средней Азии создали в IV в. н. э.

цветные орнаменты, которые вовсе не меняют на расстоянии свой цвет. Из более

близких нам мастеров X. Рембрандт пользовался в своих картинах аналогичными

эффектами.

Раскрытие закономерностей изменения цветовых систем на расстоянии приобретает

осо­бенно большое значение для монументальной живописи, которая при

архитектурных соору­жениях крупных масштабов должна быть рассчитана на

восприятие на больших расстояниях.

Теория цветоощущения

Для объяснения цветового зрения, истинная природа которого экспериментально

изучена плохо, имеется несколько теорий. Основными из них являются теория

Юнга—Гельмгольца* и теория Э. Геринга.

* Разработанная Г. Гельмгольцем теория была впервые предложена Т. Юнгом в 1802

г. и получила дальнейшее развитие в ионной теории (П. П. Лазарев).

Согласно теории Юнга—Гельмгольца, зрительное ощущение возникает вследствие

неко­торого фотохимического процесса, выражающегося в распаде трех

гипотетических светочув­ствительных веществ, каждое из которых обладает своим

спектром поглощения. Распад моле­кул освобождает ионы, которые при известных

условиях стимулируют нервное возбуждение.

Гельмгольц допускает существование в зрительном аппарате трех типов нервных

волокон. Отдельные возбуждения этих волокон дают ощущения максимально насыщенных

красного, зеленого и фиолетового цветов. Обычно свет действует не на одно, а на

все три нервных волокна. Различию нервных волокон соответствует различие в

мозговых центрах и различие в воспринимающих аппаратах. В случае палочкового

зрения возникает фотохимический про­цесс выцветания зрительного пурпура. В

случае колбочкового зрения предполагается, что возникает аналогичный процесс,

хотя экспериментально существование трех светочувстви­тельных веществ еще не

установлено. Каждый монохроматический цвет возбуждает два или большей частью три

цветочувствительных вещества.

Ощущение красного цвета вызывается возбуждением красного и отчасти зеленого

веще­ства и т. д. <...>

Чем сильнее возбуждение одного из цветочувствительных веществ по отношению к

воз­буждению двух других цветочувствительных веществ, тем сильнее насыщенность

цвета. Чем слабее различие по интенсивности между всеми тремя возбуждениями, тем

менее насыщенным является цвет. При уменьшении интенсивности всех трех

возбуждений уменьшается светлота цвета. При каждом изменении в соотношениях

интенсивности возбуждения цветочувствитель­ных веществ возникает новое качество

ощущения. Благодаря этому при наличии всего трех основных возбуждений

человеческий глаз различает несколько сот тысяч цветов, отличаю­щихся по

цветному тону, светлоте и насыщенности. Ощущение черного цвета возникает, когда

ни одно из цветоощущающих веществ не возбуждается вовсе.

Дополнительными являются цвета, которые при своем смешении вызывают равное

воз­буждение всех трех веществ, т. е. вызывают ощущение белого цвета.

При утомлении глаза каким-либо цветом изменяются соответствия в силе каждого из

трех процессов, вызывающих ощущение цвета. Благодаря этому изменяется

чувствительность гла­за к световым волнам различной длины. Этим, по теории

Юнга—Гельмгольца, объясняется явление адаптации и последовательного контраста.

Э. Геринг предложил другую теорию цветоощущения. Он считает, что в глазу имеются

три цветочувствительных вещества — бело-черное, красно-зеленое и желто-синее.

Диссоциация веществ вызывает ощущения белого, красного и желтого, а ассимиляция

вызывает ощущения черного, зеленого и синего.

Помимо теорий Юнга—Гельмгольца и Геринга существуют еще и другие многоступенные

теории зрения, построенные на учете не только периферических, но и центральных

процес­сов. По Г. Э. Мюллеру, существуют первичные процессы Р1, Р2 и Р3.

Первичные процессы соответствуют трем основным возбуждениям теории Гельмгольца.

Вторичные хроматические процессы имеют промежуточный характер и протекают также

в сетчатой оболочке гла­за, причем эти вторичные процессы, в соответствии с

теорией Геринга, попарно связаны между собой. Центральных возбуждений, по

Мюллеру, шесть: красное, желтое, зеленое, синее, белое и черное. Аналогичную

схему предлагает также и Т. Шьелдерупп-Эббе.

Согласно теории X. Лэдд-Франклин, на первой стадии филогенетического развития

зре­ние было ахроматическим, затем произошла дифференциация и зрение стало

дихроматиче­ским, т. е. наш глаз стал различать синие и желтые цвета. На

последней, третьей, стадии развития дихроматическое зрение сделалось

трихроматическим, т. е. глаз стал различать вместо желтого два цвета — красный и

зеленый. С этой точки зрения, явление цветослепоты есть возврат ко второй стадии

развития глаза, когда орган зрения был дихроматическим.

Как показали опыты Л. А. Шварц, предварительное слабое раздражение глаза тем или

иным цветом может повлечь за собой повышение чувствительности к другому цвету в

2—3 раза на срок до получаса. Ею было установлено, что подобная сенсибилизация

имеет место только для дополнительных цветов: красный — зеленый и желтый —

синий, причем красный и желтый цвета оказывают значительно более сильное

сенсибилизирующее действие, чем зеле­ный и синий. Сенсибилизация имеет место и

при воздействии красным и желтым цветом на другой глаз и при мысленном

воспроизведении этих цветов, в то время как зеленый и синий такого эффекта не

дают. Это, по-видимому, связано с различной локализацией цветов и

фило­генетическим возрастом соответствующих участков мозга.

Психофизическое действие цветов

Каждый цвет определенным образом воздействует на человека. Действие цветов

обусловле­но, с одной стороны, непосредственным физиологическим влиянием их на

организм, а с дру­гой — ассоциациями, которые цвета вызывают на основе

предшествовавшего опыта. Некото­рые цвета возбуждают, другие, напротив,

успокаивают нервную систему.

Еще И.-В. Гёте отмечал действие цветов на настроение и делил с этой точки зрения

цвета на: а) возбуждающие, оживляющие, бодрящие и б) порождающие

печально-беспокойное на­строение. К первым он относил красно-желтые, ко вторым —

сине-фиолетовые. Промежуточ­ное место он отводил зеленому цвету, который

способствует, по мнению Гете, состоянию спо­койной умиротворенности. Известную

роль в этом эмоциональном воздействии цветов играют, по-видимому, и ассоциации:

голубой цвет ассоциируется с цветом голубого неба, зеленый — с зеленью,

голубо-зеленый — с водою, оранжевый — с пламенем и т. д. Цвета производят

определенное физиологическое воздействие на человеческий организм. Французский

невро­патолог Ч. Фере отметил, что показания динамометра, определяющего сжатием

руки мус­кульную силу, изменяются при различных условиях освещения. При

кратковременной рабо­те производительность труда увеличивается при красном цвете

и уменьшается при синем; при длительной работе производительность труда

увеличивается при зеленом цвете и снижа­ется при синем и фиолетовом.

Экспериментальные исследования В. М. Бехтерева, И. Н. Спир-това и других

установили возбуждающее и угнетающее действие различных цветов, в связи с чем

Бехтеревым была поставлена задача использования терапевтического эмоционального

воздействия цветов на психическое состояние душевнобольных.

Ф. Стефанеску-Гоанга установил, что при действии пурпурного, красного,

оранжевого, жел­того цветов учащаются и углубляются дыхание и пульс, а при

действии зеленого, голубого, синего и фиолетового цветов возникает обратное

действие. Следовательно, первая группа цве­тов является возбуждающей, а вторая —

успокаивающей.

По замечаниям художников и искусствоведов, красный цвет — возбуждающий,

согреваю­щий, оживляющий, активный, энергичный, очень богат ассоциациями;

оранжевый — веселый, жизнерадостный, пламенный, соединяющий радостность желтого

с возбуждением красного; желтый — теплый, бодрящий, веселый, привлекательный,

несколько кокетливый; зеленый — спокойный, создает приятное (уютное) настроение,

очень богат ассоциациями; синий — спо­койный, серьезный, нежный, печальный,

тоскливый, мирный, сентиментальный; фиолетовый цвет соединяет эмоциональный

эффект красного и синего цветов — одновременно притяги­вающий и отталкивающий,

полный жизни и возбуждающий тоску и грусть.

Цветам свойственна определенная выразительность. Выразительность цвета не есть

ре­зультат ассоциации и не перенос символики цвета, а качество, принадлежащее

самому цвету. Выразительность в значительной степени зависит от установки

испытуемых.

Восприятие цвета

Ощущение цвета нельзя оторвать от восприятия цвета. Обычно нами восприни­мается

не цвет «вообще», но цвет определенных предметов. Предметы эти нахо­дятся от нас

на определенном расстоянии, в определенной воздушной среде и бывают освещены

прямыми или непрямыми лучами белого или цветного света. Кроме цветов поверхности

предметов мы воспринимаем среду, через которую видим эти предметы, например

туман, дым, окутывающие видимые нами предме­ты. Наконец, сами предметы могут

быть полупрозрачными или «мутными». В этом случае они могут освещаться светом,

не только падающим на их поверхность, но и проходящим через них (молочное

стекло, полупрозрачные камни). Если цвет не локализуется вовсе, то он

воспринимается как цвет пространства. Цвет про­зрачных предметов называется

цветом поверхности в отличие от цвета про­странства.

Цвет, видимый нами как цвет определенного предмета, обладает специфиче­скими

свойствами. Основным из этих свойств является относительная его кон­стантность

при изменяющихся условиях освещения. Хотя, будучи освещен­ной различным по

яркости и цвету светом, цветная поверхность предмета отра­жает различный

цветовой поток, воспринимаемый цвет поверхности, так же как и объективная

окраска самого предмета, при этом не изменяется. Мы как бы «снимаем» освещение,

воспринимаем цвет в его нормальном освещении. Это «снятие» освещения и как бы

перевод его в условия нормального освещения обозначается обычно как

трансформация цвета. Не существуй у нас подобной трансформации, белый цветок,

находящийся под зеленой листвой, должен был бы казаться того же цвета, что сама

листва под открытым небом; клубок белых ниток при свете лампы должен был бы

иметь для нас цвет апельсина. Однако в естественных условиях наших восприятии

этого нет: лист белой бумаги оста­ется белым при желтоватом освещении

электрической лампы и под зеленой листвой, хотя физически состав отражаемого им

света в обоих случаях разли­чен. Писчая бумага воспринимается нами как белая и в

сумерки, а шрифт печатного текста как черный и при ярком солнечном освещении,

хотя свет, отражаемый белой бумагой, слабее света, отражаемого шрифтом при

солнечном освещении. Еще Э. Геринг отмечал, что кусок угля в полдень отражает в

не­сколько раз больше света, чем кусок мела на рассвете; между тем и в полдень

уголь воспринимается нами как черный, а мел на рассвете как белый. Это

постоянство цвета в некоторых отношениях особенно примечательно: при

по­стоянстве величины и формы изменяется лишь изображение на сетчатке: в дан­ном

случае изменяется и объективный раздражитель — физический состав све­товых

лучей, отражаемых поверхностью воспринимаемого цвета, в соответствии с цветом

самого предмета, хотя этот последний является лишь одним из условий,

определяющих действующий на глаз раздражитель.

Явление константности и трансформации цвета — по-видимому, сложный процесс,

обусловленный как центральными, так и периферическими факторами. Для того чтобы

правильно и достаточно дифференцированно определить их роль в константности,

нужно прежде всего различать кроме хроматической и ахроматической константности

цвета поверхностей еще и константность осве­щенности.*

* См.: Компанейский Б. М. Проблема константности восприятия цвета и формы вещей:

Докт. дис. // Ученые записки кафедры психологии Гос. пед. ин-та им. А. И.

Герцена. Л., 1940. Т. XXXIV. С. 15-179.

Константность освещенности объясняется тем, что к цвету освещения прибав­ляется

контрастный цвет. Вследствие этого как хроматическое, так и ахромати­ческое

освещение нивелируется по своей силе, приближаясь к среднему дневно­му, а

хроматическое освещение, сверх того, становится менее хроматическим.

Явление хроматической константности цвета выражается в тенденции вос­принимать

цвет поверхности как освещенной средним дневным светом и объяс­няется явлением

константности освещенности.

Проблема ахроматической константности — это проблема восприятия свет­лоты

поверхности.

При одинаковом освещении изменения в светлоте поверхности совпадают с

изменениями в яркости света. Однако явление константности освещения вызы­вает

только тенденцию к нивелировке освещенности. Но так как, несмотря на

константность освещения, различие в восприятии освещенности все же суще­ствует,

то проблема восприятия светлот не может быть объяснена только кон­стантностью

освещенности. Светлота поверхности определяется отношением между отраженным и

полным световыми потоками. Поэтому восприятие свет­лоты поверхности определяется

осознанием соотношений между цветовыми свойствами предметов и цветовыми

свойствами освещающего их света.

Это осознание соотношений между освещенностью и собственным цветом поверхности

возникает на основе опыта — предшествующих восприятии. Су­щественную роль при

осознании этих соотношений играет осознание качества фактуры поверхности

(микрорельеф и микроцвет), а также осознание качества материала поверхности.

Поэтому светлота воспринимается не независимо от условий освещения, а обратно —

вследствие осознания условий освещения.

Хроматическая константность определяется автоиндукцией от света. Светлотная

константность определяется главным образом влиянием центральных факторов и лишь

отчасти влиянием периферических факторов.

Восприятие

Природа восприятия

Все филогенетическое развитие чувствительности свидетельствует о том, что

определяющим в процессе развития чувствительности по отношению к тому или иному

раздражителю является его биологическая значимость, т. е. связь с

жиз­недеятельностью, с поведением, с приспособлением к среде. Зрение пчелы, слух

лягушки, обоняние собаки дифференцируют более слабые, но биологически зна­чимые,

связанные с их жизнедеятельностью раздражители, не реагируя на раз­дражители

более сильные, но биологически не адекватные (см. выше). Подобно этому в ходе

исторического развития человека развитие специфически челове­ческих форм

восприятия неразрывно связано с развитием общественной прак­тики. Порождая новые

формы предметного бытия, историческое развитие общественной практики порождало и

новые формы восприятия. Лишь благодаря раз­витию техники в восприятие человека

включается недоступная восприятию обе­зьяны «наивная физика»; в процессе

художественной деятельности формирова­лось человеческое восприятие красоты форм

— изобразительных и музыкаль­ных.

Живя и действуя, разрешая в ходе своей жизни встающие перед ним практи­ческие

задачи, человек воспринимает окружающее. Восприятие предметов и лю­дей, с

которыми ему приходится иметь дело, условий, в которых протекает его

деятельность, составляют необходимую предпосылку осмысленного человече­ского

действия. Жизненная практика заставляет человека перейти от непредна­меренного

восприятия к целенаправленной деятельности наблюдения; на этой стадии восприятие

уже превращается в специфическую «теоретическую» дея­тельность. Теоретическая

деятельность наблюдения включает анализ и синтез, осмысление и истолкование

воспринятого. Таким образом, связанное первично в качестве компонента или

условия с какой-либо конкретной практической дея­тельностью, восприятие в конце

концов в форме наблюдения переходит в более или менее сложную деятельность

мышления, в системе которого оно приобрета­ет новые специфические черты.

Развиваясь в другом направлении, восприятие действительности переходит в

связанное с творческой деятельностью создание художественного образа и

эстетическое созерцание мира.

Воспринимая, человек не только видит, но и смотрит, не только слышит, но и

слушает, а иногда он не только смотрит, но рассматривает или всматрива­ется, не

только слушает, но и прислушивается; он часто активно выбирает установку,

которая обеспечит адекватное восприятие предмета; воспринимая, он таким образом

производит определенную деятельность, направленную на то, чтобы привести образ

восприятия в соответствие с предметом, необходимое в конечном счете в силу того,

что предмет является объектом не только осознания, но и практического действия,

контролирующего это осознание.

Восприятие является чувственным отображением предмета или явления объек­тивной

действительности, воздействующей на наши органы чувств. Восприятие человека — не

только чувственный образ, но и осознание выделяющегося из окружения

противостоящего субъекту предмета. Осознание чувственно данно­го предмета

составляет основную, наиболее существенную отличительную чер­ту восприятия.

Возможность восприятия предполагает у субъекта способность не только реагировать

на чувственный раздражитель, но и осознавать соответ­ственно чувственное

качество как свойство определенного предмета. Для этого предмет должен

выделиться как относительно устойчивый источник исходя­щих от него на субъект

воздействий и как возможный объект направленных на него действий субъекта.

Восприятие предмета предполагает поэтому со стороны субъекта не только наличие

образа, но и определенной действенной установки, возникающей лишь в результате

довольно высоко развитой тонической деятель­ности (мозжечка и коры),

регулирующей двигательный тонус и обеспечиваю­щей состояние активного покоя,

необходимого для наблюдения. Восприятие по­этому, как уже указывалось,

предполагает довольно высокое развитие не только сенсорного, но и двигательного

аппарата. Если координированное, направленное на предмет действие, с одной

стороны, предполагает восприятие предмета, то в свою очередь и восприятие как

осознание противостоящих субъекту предметов объективной действительности

предполагает возможность не только автоматически реагировать на сенсорный

раздражитель, но и оперировать предметами в координированных действиях. В

частности, восприятие пространственного рас­положения вещей совершенно очевидно

формируется в процессе реального дви­гательного овладения пространством —

сначала посредством хватательных дви­жений, а затем передвижения.

Эта связь с действием, с конкретной деятельностью определяет весь путь

исторического развития восприятия у человека. Специфический аспект, в кото­ром

люди воспринимают предметы окружающей их действительности, преиму­щественное

выделение в ней одних сторон перед другими и т. п., несомненно, существенно

обусловлен потребностями действия. В частности, развитие выс­ших специфически

человеческих форм восприятия неразрывно связано со всем историческим развитием

культуры, в том числе и искусства — живописи, му­зыки и т. п.

В специфических видах деятельности, например деятельности художника, эта связь

восприятия с деятельностью выступает особенно отчетливо. Процесс вос­приятия

действительности художником и процесс изображения воспринятого невозможно

оторвать друг от друга; не только творчество обусловлено его вос­приятием, но и

само восприятие в известной мере обусловлено изображением художественно

воспринятого им; оно подчинено условиям изображения и пре­образовано в

соответствии с ними. Процесс художественного изображения и процесс

художественного восприятия образуют взаимодействующее единство.

В отношении художественного восприятия полную силу приобретает анало­гия между

соотношением восприятия и его изображением в рисунке, в живопи­си, с одной

стороны, и между мышлением и его выражением в речи — с другой. Как речь, в

которой мышление формируется, в свою очередь участвует в его формировании, так и

художественное изображение воспринятого не только вы­ражает, но и формирует

восприятие художника. Оно вместе с тем воспитывает и, значит, формирует

восприятие людей, которые на художественных произведе­ниях учатся по-настоящему

воспринимать мир.

Восприятие не только связано с действием, с деятельностью — и само оно

специфическая познавательная деятельность сопоставления, соотнесения

возни­кающих в нем чувственных качеств предмета. В восприятии чувственные

каче­ства как бы извлекаются из предмета — для того, чтобы тотчас же быть

от­несенными к нему. Восприятие — это форма познания действительности.

Возникающие в процессе восприятия чувственные данные и формирующийся при этом

наглядный образ тотчас же приобретают предметное значение, т. е. относятся к

определенному предмету. Этот предмет определен понятием, за­крепленным в слове;

в значении слова зафиксированы признаки и свойства, вскрывшиеся в предмете в

результате общественной практики и общественного опыта. Сопоставление, сличение,

сверка образа, возникающего в индивидуаль­ном сознании, с предметом, содержание

— свойства, признаки — которого, вы­явленные общественным опытом,

зафиксированным в значении обозначающего его слова, составляет существенное

звено восприятия как познавательной деятельности.

Процесс восприятия включает в себя познавательную деятельность «прощу­пывания»,

обследования, распознавания предмета через образ; возникновение образа из

чувственных качеств в свою очередь опосредовано предметным значе­нием, к

которому приводит истолкование этих чувственных качеств. Предметное значение как

бы апперцепирует, вбирает в себя и истолковывает чувственные данные, возникающие

в процессе восприятия.

Всякое сколько-нибудь сложное восприятие является по существу своему решением

определенной задачи, которое исходит из тех или иных раскрываю­щихся в процессе

восприятия чувственных данных, с тем чтобы определить их значение и найти

адекватную интерпретацию. Деятельность истолкования вклю­чается в каждое

осмысленное человеческое восприятие. Ее роль очевидна при восприятии

художественного произведения. Художественный образ никогда не сводится к одному

более или менее целостному комплексу сенсорных данных, как не сводится к ним

содержание сколько-нибудь значительного художествен­ного произведения. Художник

непосредственно вводит в поле зрения воспри­нимающего чувственные данные образа,

но посредством них он ставит перед художественным восприятием задачу воспринять

то, что ими задано, — семан­тическое поэтическое содержание образа и воплощенный

в нем замысел худож­ника. Именно потому, что восприятие художественного

произведения должно разрешить такую задачу, оно является сложной деятельностью,

не в равной мере каждому доступной.

По существу аналогичная деятельность интерпретации заключена в каждом восприятии

сколько-нибудь сложной жизненной ситуации. Лишь в искусствен­но упрощенных

условиях, которые создаются иногда в психологических экспе­риментах, ее можно

как будто более или менее свести на нет и таким образом утерять из поля зрения

это важнейшее звено в процессе восприятия. Когда оно выделяется из восприятия в

особый процесс, восприятие как таковое распадает­ся или переходит в другие

процессы — мышления, осмысления, истолкования и т. д. в одном случае, узнавания

— в другом. В восприятие эта деятельность включается, но так, что в нем

осознается не сама эта деятельность, а ее результат. Оно поэтому выступает как

созерцание.

Восприятие строится на чувственных данных ощущений, доставляемых на­шими

органами чувств под воздействием внешних раздражений, действующих в данный

момент. Попытка оторвать восприятие от ощущений явно несостоятельна.

Но восприятие вместе с тем и не сводится к простой сумме ощущений. Оно всегда

является более или менее сложным целым, качественно отличным от тех элементарных

ощущений, которые входят в его состав. В каждое восприятие входит и

воспроизведенный прошлый опыт, и мышление воспринимающего, и — в известном

смысле — также его чувства и эмоции. Отражая объективную дей­ствительность,

восприятие делает это не пассивно, не мертвенно-зеркально, пото­му что в нем

одновременно преломляется вся психическая жизнь конкретной личности

воспринимающего.

В самом чувственном своем составе восприятие не является простой механи­ческой

суммой друг от друга независимых, лишь суммирующихся в процессе восприятия

ощущений, поскольку при этом различные раздражения находятся в многообразных

взаимозависимостях, постоянно взаимодействуя друг с другом.

Наблюдение и экспериментальное исследование свидетельствуют, например, о

воздействии цвета на видимую величину предмета:* белые и вообще светлые предметы

кажутся больше, чем равные им черные или темные предметы (так, в светлом платье

человек кажется крупнее, полнее, чем в темном), относительная интенсивность

освещения влияет на видимую отдаленность предмета. Расстоя­ние или угол зрения,

под которым мы воспринимаем изображение или предмет, влияет на его видимую

окраску: цвет на расстоянии существенно изменяется. Включение предмета в состав

того или иного так или иначе окрашенного цело­го влияет на его воспринимаемый

цвет.

* См.: Каничева Р. А. Влияние цвета на восприятие размера // Психологические

исследования/ Под ред. Б. Г. Ананьева. Л., 1939. Т. IX.

Таким образом, в восприятии обычно каждая часть зависит от того окруже­ния, в

котором она дана.

Значение структуры целого для восприятия входящих в состав его частей

обнаруживается очень ярко и наглядно в некоторых оптико-геометрических

ил­люзиях. Во-первых, воспринимаемая величина фигур оказывается зависимой от

окружения, в котором они даны, как это видно из рисунка (оптические иллюзии),

где средние круги равны, но видятся нами неравными. Очень яркой является иллюзия

Мюллера—Лайера и ее эббингаузовский вариант. Иллюзии, изобра­женные на этом

рисунке, показывают, что воспринимаемые размеры отдельных линий оказываются

зависимыми от размеров тех фигур, в состав которых они входят. Особенно

показательна в этом отношении иллюзия параллелограмма, в которой диагональ

меньшего из четырехугольников кажется меньшей, а боль­шего — большей, хотя

объективно они равны.

Зависимым от структуры целого оказывается не только восприятие величи­ны, но и

направление каждой входящей в состав какого-нибудь целого линии (иллюзия

параллельных линий). На приведенном рисунке параллельные сред­ние отрезки

кажутся расходящимися, потому что расходящимися являются те кривые, в состав

которых они входят. Точно так же, хотя левая сторона всех кругов на рисунке

(иллюзия деформации прямой) расположена на одной пря­мой, они кажутся нам

лежащими на выгнутой линии, потому что расположение фигуры в целом, определяемое

линией, проходящей через центры всех кругов, образует выгнутую линию.

Перенос с целого на части, впрочем, не столько объясняет, сколько характе­ризует

в описательном плане ряд иллюзий. Попытка представить роль целого в данном

случае как реальное объяснение и свести к ней все иллюзии была бы явно

несостоятельна. Существуют многообразные иллюзии; многообразны, по-видимому, и

причины, их вызывающие.

Если оставаться в том же описательном плане, то наряду с иллюзиями, кото­рые

обусловлены оценкой фигуры в целом или переносом с целого на часть, имеются

иллюзии «от части к целому». Имеется ряд иллюзий, в основе которых лежит

переоценка острых углов; таковы иллюзии Цельнера, сюда же может быть отнесена и

иллюзия Поггендорфа; по этой же причине круг кажется как бы втянутым у углов

вписанного в него квадрата. В основе других иллюзий лежит переоценка

вертикальных линий по сравнению с горизонтальными и т. д.

Те случаи, когда иллюзорное восприятие получается под воздействием окру­жения в

виде контрастной оценки величины, можно было бы, не ограничиваясь соображениями

о влиянии «целого», объяснить общим психологическим зако­ном контраста.

Иллюзорное преувеличение размера светлых предметов по срав­нению с равновеликими

им темными можно, скорее всего, объяснить как эффект иррадиации.

Если от таких объяснений перейти к более общему обоснованию, то можно будет

принять в качестве гипотезы то положение, что иллюзорное восприятие абстрактных

геометрических фигур обусловлено приспособленностью к адек­ватному восприятию

реальных объектов.

Так, переоценку вертикальных линий по сравнению с горизонтальными А. Пьерон

объяс­няет следующим образом: когда мы воспринимаем дом, стоя перед ним, равные

ширина и высота его дают неравные отображения от того, что в силу нашего

небольшого роста мы видим их под различными углами. Мы как бы корригируем эту

деформацию, переоценивая высоту, вертикальную линию, по сравнению с шириной, с

горизонталью. Эта необходимая коррекция, продолжая осуществляться по отношению к

отражению вертикалей и горизонталей на сет­чатке при восприятии рисунка, и

влечет за собой иллюзию переоценки вертикали.

В иллюзии Мюллера—Лайера существенное значение, несомненно, имеет тот факт, что

размеры реальных объектов перевешивают частичные оценки элементов этих объектов:

линии с расходящимися углами образуют большую фи­гуру, чем линии с идущими

внутрь углами. В эббингаузовской иллюзии также две ласточки ближе друг к другу,

две другие более удалены, несмотря на ра­венство расстояний от клюва. Иллюзорное

восприя­тие последних обусловлено, очевидно, установкой восприятия на правильную

оценку реальных рассто­яний между реальными конкретными объектами.

В физиологическом плане это объясняется тем, что периферическая обусловленность

восприятия неотрывна от его центральной обусловленности.

В пользу центральной обусловленности по край­ней мере некоторых иллюзий говорят

также и опыты Д. Н. Узнадзе и его сотрудников, показавшие пере­ход иллюзии

восприятия с одного органа чувств на другой: с одной руки на другую, с одного

глаза на другой и даже с руки на глаз. Установка, обусловли­вающая иллюзию,

вырабатывалась на кинестетиче­ских ощущениях руки, а в контрольном опыте

раз­дражитель давался только оптически, тем не менее оптически предъявленный

объект воспри­нимался иллюзорно в соответствии с установкой, выработанной на

кинестетических ощуще­ниях руки. Этим доказывается центральная, а не только

периферическая обусловленность иллюзий.*

* Узнадзе Д. Н. К вопросу об основном законе смены установки // Психология.

1930. Вып. 3.

Из вышеописанных иллюзий можно сделать тот вывод, что образ на сетчатке сам по

себе не определяет образа восприятия; в частности, величина этого образа сама по

себе не дает никакой определенной величины воспринимаемого образа. Это значит,

что свойства элемента или части не определены однозначно только местным

раздражением. В восприятии часть какого-нибудь целого отлична от того, чем она

была бы внутри другого целого. Так, присоединение к фигуре но­вых линий может

изменить все ее непосредственно видимые свойства; одна и та же нота в различных

мелодиях звучит по-разному; одно и то же цветовое пятно на разных фонах

воспринимается различно.

Когда говорят о влиянии целого на восприятие частей, то по существу это влияние

целого заключается: 1) во внутреннем взаимодействии и взаимопро­никновении

частей и 2) в том, что некоторые из этих частей имеют господствую­щее значение

при восприятии остальных. Всякая попытка оторвать целое от единства его частей

является пустой мистификацией; всякая попытка поглотить части в целом неизбежно

ведет к самоупразднению целого.

Собственно говоря, почти каждый из фактов, обычно приводимых сторонни­ками

гештальттеории для доказательства структурной «целостности» восприя­тия,

свидетельствует не только о влиянии восприятия целого на восприятие ча­стей, но

и о влиянии частей на восприятие целого.

Так, если в доказательство влияния целого на части приводят факты,

свиде­тельствующие о том, что цвет фигуры влияет на ее воспринимаемые размеры,

яркость освещения — на оценку воспринимаемого расстояния и т. д., то дело по

существу сводится в данном случае к взаимодействию частей внутри единого

восприятия. И если говорить о зависимости восприятия части целого (видимой

величины фигуры) от свойств целого (его освещение), то с неменьшим основани­ем

можно подчеркнуть в этом же факте обратную зависимость — целого от частей;

изменением одной части — освещения — изменена и воспринимаемая величина —

значит, радикально изменено восприятие в целом. Если отмечают, что одно и то же

цветовое пятно на разных фонах выглядит по-разному, то и изменение одного

цветового пятна в одном соответственно выбранном месте картины может придать

иной колорит всей картине в целом. Если подчеркивают, что одна и та же нота в

разных мелодиях приобретает новые оттенки, то измене­ние какой-нибудь ноты или

введение новой ноты в мелодию может не только придать новый оттенок той же

мелодии, а вовсе изменить мелодию. Зависимость целого от части оказывается,

таким образом, еще более значительной, чем зависи­мость части от целого.

При этом значимость различных частей внутри целого, конечно, различна. Изменение

некоторых частей не окажет сколько-нибудь заметного влияния на впечатление от

целого, между тем как их восприятие может в более или менее значительной мере

зависеть от основных свойств этого целого, в состав которо­го они входят.

Приверженцы целостности, гештальтисты, обычно односторонне подчеркивают только

эти случаи.

Для правильного разрешения проблемы необходимо учесть и то, что воспри­ятие

целого фактически определяется восприятием частей — не всех без разли­чия, а

основных, господствующих в данном конкретном случае. Так, мы можем не заметить

пропуска или искажения какой-нибудь буквы в слове, потому что при чтении мы

руководствуемся в значительной мере общей, привычной нам, структу­рой слова в

целом. Но распознание этой целостной структуры слова в свою очередь опирается на

отдельные господствующие в нем буквы, от которых по преимуществу зависит эта

структура слова. В более или менее длинном слове можно проглядеть пропуск буквы,

не изменяющей сколько-нибудь заметно об­щей формы слова, но пропуск буквы,

выступающей вверх или вниз строчки, обычно бросается в глаза. Причина в том, что

самая структура целого определя­ется его частями, по крайней мере некоторыми из

них. В частности, общее впе­чатление от структуры целого в значительной мере

зависит от выступающих из строки букв и их расположения в ряду прочих.

Таким образом, для восприятия существенно единство целого и частей, единство

анализа и синтеза.

Поскольку восприятие не сводится к простой механической сумме или агре­гату

ощущений, определенное значение приобретает вопрос о структуре воспри­ятия, т.

е. расчлененности и специфической взаимосвязи его частей. В силу этой

расчлененности и специфической взаимосвязи частей воспринимаемого оно име­ет

форму, связанную с его содержанием, но и отличную от него. Такое

структу­рирование воспринимаемого находит себе выражение, например, в

ритмичности, представляющей определенное членение и объединение, т. е.

структурирование звукового материала. В зрительном материале такое

структурирование прояв­ляется в виде симметрического расположения однородных

частей или в извест­ной периодичности чередования однородных объектов.

Форма в восприятии обладает некоторой относительной независимостью от

содержания. Так, одна и та же мелодия может быть сыграна на разных

инстру­ментах, дающих звуки различного тембра, и пропета в различных регистрах:

каждый раз все звуки будут различны; иными будут и высота и тембр их, но если

соотношение между ними останется все тем же, мы воспримем одну и ту же мелодию.

X. Эренфельс, особенно подчеркнувший значение таких структур, не­сводимых к

свойствам входящих в восприятие частей или элементов, назвал их Gestaltqualit&#228;t

— качеством формы.

На наличии в восприятии различных по содержанию входящих в него эле­ментов, или

частей, общей структуры основывается возможность так называемой транспозиции.

Транспозиция имеет место тогда, например, когда при изменении размеров, окраски

и прочих свойств различных частей какого-нибудь тела мы — если только при этом

остаются неизмененными геометрические соотношения ча­стей — узнаем в нем одну и

ту же геометрическую форму. Транспозиция имеет место тогда, когда, как в

вышеприведенном примере, мы узнаем одну и ту же мело­дию, хотя она поется в

различных регистрах или играется на инструментах, даю­щих звуки различного

тембра.

Обладая некоторой относительной независимостью от содержания, форма вместе с тем

и связана с содержанием. В восприятии даны не форма и содержа­ние, а форма

некоторого содержания, и самая структура зависит от структуриро­вания смыслового

содержания восприятия.

Поскольку оказывается, что элементы, или части, воспринимаемого обычно так или

иначе структурируются, возникает вопрос, чем определяется это струк­турирование

нашего восприятия.

С вопросом о структурности восприятия связано выделение фигуры из фона. Фон и

фигура отличаются друг от друга: фон обычно является неограниченным и

неопределенным; фигура ограничена, как бы рельефна; она как бы обладает

предметностью. В связи с этим величина разностного порога, как показало

исследование А. Гельба и Р. Гранита, на фигуре больше, чем на фоне. Различием

фигуры и фона гештальтисты пытались объяснить наше восприятие реальных предметов

— то, почему мы обычно видим вещи, а не промежутки между ними, окаймленные

вещами, и т. п., совершенно не учитывая более существенной зави­симости

восприятия от объективной значимости реальных вещей.

Константность восприятия

Всякое восприятие является восприятием объективной действительности. Ни одно

восприятие не может быть ни истинно понято, ни даже правильно, адек­ватно

описано вне отношения к объективному предмету, к определенному участку или

моменту объективной действительности. Значение тех свойств объективной

действительности, которые восприятие отображает, для всего пси­хофизического

процесса восприятия выступает с особенной рельефностью в центральной по своему

теоретико-познавательному значению проблеме кон­стантности. Константность

восприятия выражается в относительном постоян­стве величины, формы и цвета

предметов при изменяющихся в известных пределах условиях их восприятия.

Если воспринимаемый нами на некотором расстоянии предмет удалить от нас, то

отображение его на сетчатке уменьшится как в длину, так и в ширину, и, значит,

уменьшится и площадь его, а между тем в восприятии образ сохранит в определенных

пределах приблизительно ту же постоянную, предмету свойст­венную величину. Точно

так же форма отображения предмета на сетчатке будет изменяться при каждом

изменении угла зрения, под которым мы видим предмет, но его форма будет нами

восприниматься как более или менее постоянная. Сто­ящую передо мной тарелку я

воспринимаю как круглую в соответствии с ото­бражением на сетчатке, но

отображение, которое получается на моей сетчатке от тарелок моих соседей, не

круглое, а овальное — это эллипсы, удлиненность ко­торых зависит от угла зрения,

под которым я их вижу; для тарелки каждого из моих соседей они различны. Тем не

менее видимая мною форма предметов оста­ется относительно постоянной — в

соответствии с объективной формой самих предметов. Аналогичная константность

имеет место и для цвето- и светоощуще-ния (см. выше).

В процессе восприятия как бы различается собственный размер предмета и его

удаление от воспринимающего, объективная форма предмета и угол зрения, под

которым он воспринимается, собственный цвет предмета и освещение, в ко­тором он

является.

Легко понять, как велико практическое значение постоянства величины, фор­мы и

цвета. Если бы наше восприятие не было константно, то при каждом нашем движении,

при всяком изменении расстояния, отделяющего нас от предмета, при малейшем

повороте головы или изменении освещения, т. е. практически непре­рывно,

изменялись бы все основные свойства, по которым мы узнаем предметы.

Не было бы вообще восприятия предметов, было бы одно непрерывное мер­цание

непрерывно сдвигающихся, увеличивающихся и уменьшающихся, сплю­щивающихся и

растягивающихся пятен и бликов неописуемой пестроты. Мы перестали бы

воспринимать мир устойчивых предметов. Наше восприятие пре­вратилось бы в

сплошной хаос. Оно не служило бы средством познания объек­тивной

действительности. Ориентировка в мире и практическое воздействие на него на

основе такого восприятия были бы невозможны. <...>

Постоянство величины, формы и цвета предметов, будучи необходимым условием

ориен­тировки в окружающем мире, имеется, как установили экспериментальные

исследования (В. Келера, Д. Катц, Г. Ревеша, А. Пьерона), уже и у животных. У

человека константность величины, формы, цвета от 2 до 14 лет совершенствуется,

но в основном имеется уже в двух­летнем возрасте.

Константность заключается в том, что основные чувственные качества вос­приятия и

при некотором изменении субъективных условий восприятия следу­ют за остающимися

постоянными свойствами воспринимаемых предметов. От­ношение к периферическому

раздражению подчинено регулирующему его от­ношению к предмету.

Адекватное соотношение между восприятием и отображенными в восприятии предметами

объективной действительности — это основное соотношение, в соот­ветствии с

которым в конечном счете регулируются все соотношения между раз­дражителями,

раздражениями и состояниями сознания. Даже «иллюзорное» вос­приятие абстрактных

геометрических фигур объясняется, как мы видели, при­способленностью нашего

восприятия к адекватному воспроизведению реальных объектов. Проблема

константности, ортоскопичности, т. е. правильного виде­ния, — это проблема

отражения в частной психофизической постановке.

Осмысленность восприятия

Восприятие человека предметно и осмысленно. Оно не сводится к одной лишь

чувственной основе. Мы воспринимаем не пучки ощущений и не структуры, а

предметы, которые имеют определенное значение.

Практически для нас существенно именно значение предмета, потому что оно связано

с его употреблением: форма не имеет самодовлеющей ценности; она обычно важна

лишь как признак для опознания предмета в его значении, т. е. в его отношениях к

другим вещам и в возможном его употреблении. Мы сплошь и рядом можем сразу

сказать, что, т. е. какой предмет, мы восприняли, хотя затруд­нились бы

воспроизвести те или иные его свойства — его цвет или точную фор­му. По

различному колеблющемуся, изменяющемуся содержанию мы узнаем один и тот же

предмет. Будучи осознанием предмета, восприятие человека нор­мально включает акт

понимания, осмысления. Восприятие человека представля­ет собой единство

чувственного и логического, чувственного и смыслового, ощу­щения и мышления.

Чувственное и смысловое содержание восприятия при этом не рядоположны; одно не

надстраивается внешним образом над другим; они взаимообусловливают и

взаимопроникают друг в друга. Прежде всего смысловое содержание, ос­мысливание

предметного значения опирается на чувственное содержание, исхо­дит из него и

является не чем иным, как осмысливанием предметного значения данного

чувственного содержания.

В свою очередь осознание значения воспринимаемого уточняет его

чувст­венно-наглядное содержание. В этом можно убедиться на простом примере.

Стоит попытаться воспроизвести звуковой материал речи людей, говорящих при нас

на неизвестном нам языке. Это окажется очень трудно сделать, между тем как

никаких трудностей не составит воспроизвести слова на родном или вообще знакомом

языке; знакомое значение слов помогает дифференцировать звуковую массу в нечто

членораздельное. Чувственное содержание восприятия до известной степени

перестраивается в соответствии с предметным значением воспринятого: одни черты,

связанные с предметным значением, выступают боль­ше на первый план, другие

отступают, как бы стушевываются; в результате оно обобщается. В частности,

осмысленное восприятие звуков речи и есть такое обобщенное восприятие —

восприятие фонем.

Сама структура восприятия, которую гештальтпсихология хотела превратить в нечто

са­модовлеющее, неизбежно оказывается зависимой от предметного содержания

восприятия. Это предметное содержание восприятия может сказаться на всех его

чувственных качествах, на константности и трансформации цветов.

Особенно показательно значение этого единства и взаимопроникновения

чув­ственного и смыслового содержания для нормального восприятия выступает в

патологических случаях. При так называемой духовной слепоте или глухоте, при

зрительной или слуховой асимволике больной воспринимает чувственные свойства

вещей и их форму или структуру, но они утрачивают для него значение. Он не

узнает и не понимает того, что видит или слышит, он не знает названия

воспринимаемых предметов и не в состоянии ими пользоваться.

А. Гельб и К. Гольдштейн приводят из своих клинических наблюдений любо­пытный

случай больного, который до известной степени заменял отсутствующее у него

непосредственное восприятие значения предметов и их узнавание своего рода

угадыванием, основывающимся на опосредованных умозаключениях. Во время прогулки,

на расстоянии нескольких шагов от себя, больной «видит» чело­века, который

подметает. Больной говорит врачу: «Человек там подметает — я знаю, я его вижу

ежедневно». — «Что вы видите?»— «Длинную черту. Затем что-то вижу — то здесь, то

там». По этому поводу больной рассказывает, как он узнает на улице людей и

повозки: «Люди — длинные и узкие, повозки — широ­кие и значительно больше. Это

сейчас же можно заметить». Восприятие этого больного в точности соответствует

тому, как традиционная теория изображала нормальное полноценное восприятие

человека: с одной стороны — элементарные сенсорные процессы, с другой —

надстраивающиеся над ними мыслительные акты. Но если эта теория так точно

соответствует патологическому восприятию, то из этого с очевидностью следует,

что она не соответствует восприятию нор­мальному.

Сопоставление нашего нормального восприятия с восприятием больного, ко­торый

устанавливал значение воспринимаемого лишь в результате опосредован­ных

умозаключений, с очевидностью обнаруживает, в чем заключается специфи­ческая

особенность нашего восприятия: у больных, страдающих духовной слепо­той или

асимволикой, имеются, с одной стороны, чувственные дифференцировки, с другой —

надстраивающиеся над ними акты мысли, но нет единства и взаимо­проникновения

одного и другого внутри восприятия; между тем существенней­шей чертой

нормального восприятия человека является именно взаимопроник­новение и единство

чувственного и логического.

В психологии восприятия особенно рельефно выступает существенная для психологии

в целом антитеза: с одной стороны, осмысленность отрицается вовсе, сводится к

структуре и т. п.; с другой стороны, ее признание выражается в идеалистической

концепции о «смыслах» и «значениях» как самодовлеющих сущностях, противостоящих

объективной действительности. В противополож­ность первой точке зрения мы

признаем осмысленность человеческого восприя­тия как специфическую его черту. В

противоположность второй осмысленность восприятия определяется самим отношением

его к объективной действительнос­ти. Осмыслить восприятие — значит осознать

предмет, который оно ото­бражает. Осмыслить восприятие — значит выявить

предметное значение его сенсорных данных. В процессе осмысливания чувственное

содержание воспри­ятия подвергается анализу и синтезу, сравнению, отвлечению

различных сторон, обобщению. Таким образом, мышление включается в само

восприятие, подготов­ляя вместе с тем изнутри переход от восприятия к

представлению и от него к мышлению. Единство и взаимопроникновение чувственного

и логического со­ставляют существенную черту человеческого восприятия.

Осмысленность восприятия означает, что в него включается мышление, осо­знание

значения, но мышление всегда заключает переход от единичного через особенное к

общему. Тем самым восприятие человека приобретает в известной степени обобщенный

характер. Воспринимая единичный предмет или явление, мы можем осознать его как

частный случай общего. Этот переход от единично­го, отдельного к общему

совершается уже внутри восприятия.

Когда физик или химик демонстрирует какой-нибудь опыт, он пользуется

оп­ределенными приборами и реактивами. Но положение или закон, который он

по­средством этого опыта доказывает, относится не специально только к данным

объектам, а имеет более общее значение. Поэтому, чтобы понять опыт, надо

вос­принять то, что совершается во время опыта, как частный случай какой-то

общей закономерности. Точно так же, когда математик доказывает, что сумма углов

в треугольнике равняется двум прямым, то для того, чтобы понять это положение в

его обобщенном значении, надо данный, нарисованный мелом на доске, тре­угольник

осознать вместе с тем как частного представителя общего понятия тре­угольника в

его обобщенных чертах. Некоторая доля общности есть в каждом сознательном

восприятии. Но степень его обобщенности может быть различной. Эту лежащую передо

мной книгу я могу воспринять именно как эту мне принад­лежащую книгу с какой-то

пометкой на титульном листе, я могу в другом случае воспринять ее как экземпляр

такого-то курса психологии такого-то автора; я мо­гу, далее, воспринять этот же

предмет как книгу вообще, фиксируя сознательно лишь те черты, которыми

книговедение характеризует книгу в отличие от других продуктов полиграфического

производства. Когда этот единичный, данный мне в чувственном восприятии предмет

я воспринимаю в качестве частного представи­теля «курса психологии» или «книги»,

налицо обобщенное восприятие.

А. Гельбом и К. Гольдштейном собран большой клинический материал, который

наглядно подтверждает, что восприятие, вовсе лишенное обобщенности, носит

патологический харак­тер. Тем самым косвенно на патологических примерах

обнаруживается значение обобщения в нормальном восприятии человека.

В частности, Гельб и Гольдштейн подвергли детальному исследованию больного,

который утратил способность называния цветов. Этот больной не мог ни сам

употреблять название цветов, ни понять их значение, когда их употребляли другие.

Цвета представлялись ему всегда как цвета определенных предметов, например

голубой цвет — как цвет незабудки. Исследо­вание показало, что собственно

цветоощущение у него было совершенно нормально; он разли­чал все оттенки цветов.

И тем не менее его отношение к цветам было своеобразно. При испы­тании он

оказался не в состоянии подобрать к данному ему образцу куски цветной шерсти

того же цвета, если их окраска отличалась насыщенностью или яркостью. Всякий

образец вызывал у больного особое впечатление, определяемое то оттенком, то

яркостью. Поэтому, если два цвета, например цвет данного образца и одного из

кусков цветной шерсти, которые служили для опытов, были объективно одного и того

же оттенка, но различной яркости, они не представ­лялись больному сходными,

потому что перевес могло взять впечатление яркости. Для при­знания двух цветов

сходными больному часто требовалось полное тожество их; иногда боль­ной их

отожествлял на основании одинаковой яркости, в другой раз — на основании

одинако­вой насыщенности. Но он никак не мог при сравнении систематически

придерживаться одного данного ему принципа и выделить тот же цвет при различной

яркости или насыщенности. Такая константность цвета, которая сохраняется в

различных конкретных ситуациях при различной яркости, насыщенности и прочем,

требует того, чтобы цвета различной яркости, насыщенности и прочее

воспринимались как частные случаи такого-то цвета, объективно занимающего

определенное место в спектре.

У этого больного каждое цветоощущение было единичной данностью, которая не

осознава­лась им в своем обобщенном значении. У него не было обобщенного

восприятия красного, зеленого и т. д. цветов, к которому он мог бы отнести

различные их оттенки. Это отсутствие обобщенности в восприятии и было источником

всех отклонений в его обращении с цветами и причиной своеобразного нарушения у

него речи, выразившегося в неспособности пользовать­ся общепринятыми названиями

цветов.

Опираясь на эти и аналогичные им факты, Гельб и Гольдштейн выдвинули положение о

том, что основной особенностью нормального восприятия человека является его

<категори-альность». Обозначение обобщенного восприятия категориальным заключает

в себе непра­вомерное отожествление каждого понятия, под которое подводится

воспринимаемый предмет, с категорией. За этим скрывается идеалистическая

установка, стремящаяся целиком подчи­нить чувственное содержание восприятия

общим понятиям как конституирующим его «кате­гориям». Учение о

«категориальности» восприятия утверждает примат логического над чув­ственным. Мы

отвергаем эту идеалистическую концепцию категориальности восприятия и исходя из

диалектического тезиса о единстве общего и единичного в восприятии человека.

<...>

Нормальное восприятие человека характеризуется тем, что, воспринимая еди­ничное,

он обычно осознает его как частный случай общего. Уровень этой обоб­щенности

изменяется в зависимости от уровня теоретического мышления. В силу этого наше

восприятие зависимо от интеллектуального контекста, в который оно включается. По

мере того как мы иначе понимаем действительность, мы иначе и воспринимаем ее. В

зависимости от уровня и содержания наших знаний мы не только по-иному

рассуждаем, но и по-иному непосредственно видим мир.

При этом в зависимости от значимости воспринятого для личности оно оста­ется

либо только более или менее безличным предметным знанием, либо вклю­чается в

личностный план переживания. Из просто воспринятого оно становит­ся в последнем

случае пережитым, испытанным, иногда выстраданным; в таком случае оно не только

открывает тот или иной аспект внешнего мира, но и вклю­чается в контекст личной

жизни индивида и, приобретая в нем определенный смысл, входит в самое

формирование личности как более или менее существен­ный фактор.

Историчность восприятия

Как сознательный процесс, восприятие включается в процесс исторического

раз­вития сознания. Человеческое восприятие исторично. Чувственное восприятие

человека не есть только сенсорный акт, обусловленный лишь физиологической

природой рецепторов; оно только относительно непосредственный акт позна­ния мира

историческим человеком. Непосредственное восприятие действитель­ности на данной

ступени развития вырастает на основе опосредования его всей прошлой общественной

практикой, в процессе которой переделывается и чув­ственность человека. Порождая

новые формы предметного бытия, историческое развитие общественной практики

порождает и новые формы предметного созна­ния. «... Чувства общественного

человека суть иные чувства, чем чувства необ­щественного человека. Лишь

благодаря предметно развернутому богатству че­ловеческого существа развивается,

а частью и впервые порождается, богатство субъективной человеческой

чувственности: музыкальное ухо, чувствующий кра­соту формы глаз, — короче

говоря, такие чувства, которые способны к челове­ческим наслаждениям и которые

утверждают себя как человеческие сущностные силы. Ибо не только пять внешних

чувств, но и так называемые духовные чувства, ... одним словом, человеческое

чувство, человечность чувств, — возника­ют лишь благодаря наличию

соответствующего предмета, благодаря очелове­ченной природе. Образование пяти

внешних чувств — это работа всей предше­ствующей всемирной истории».*

* Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 122

Человеческий слух развился в значительной мере благодаря развитию речи и музыки.

По аналогии можно бы, пожалуй, сказать, что геометрия и изобразитель­ные

искусства в известной мере определяют человеческое зрение. В процессе развития

современной живописи развивалось современное понимание и воспри­ятие

перспективы. Развитие техники перестраивает, далее, зрительное восприя­тие

человека; в него включается «наивная физика», недоступная восприятию обезьяны.

Всякое восприятие предмета фактически является включением воспринятого объекта в

организованную систему представлений, в определенную систему по­нятий. Эта

система понятий, запечатлевшаяся в речи, представляет собой про­дукт

общественно-исторического развития. Человеческое восприятие является

обусловленной всем предшествующим историческим развитием человечества

общественной формой познания. Мы воспринимаем мир сквозь призму обще­ственного

сознания. Итог всей общественной практики человечества направляет и формирует

наше восприятие.

Восприятие и направленность личности

Становясь все более сознательным и обобщенным, наше восприятие приобретает

вместе с тем все большую свободу по отношению к непосредственно данному. Мы все

более свободно можем расчленять непосредственно данное, выделять в нем

отдельные, с определенной точки зрения существенные, моменты и соотно­сить их с

другими.

Восприятие обычно никогда не бывает чисто пассивным, только созерцатель­ным

актом. Воспринимает не изолированный глаз, не ухо само по себе, а кон­кретный

живой человек, и в его восприятии — если взять его во всей его конк­ретности —

всегда в той или иной мере сказывается весь человек, его отношение к

воспринимаемому, его потребности, интересы, стремления, желания и чувства.

Эмоциональное отношение как бы регулирует и расцвечивает воспринимае­мое —

делает яркими, выпуклыми одни черты и оставляет другие затушеванны­ми, в тени.

Влияние интересов и чувств проявляется в восприятии сначала в форме

не­произвольного внимания. Но восприятие может осуществляться на различных

уровнях. Если на низших уровнях процесс восприятия протекает как бы «сти­хийно»,

«самотеком», независимо от сознательного регулирования, то в высших своих

формах, связанных с развитием мышления, восприятие превращается в сознательно

регулируемую деятельность наблюдения. Восприятие, поднявшееся до уровня

сознательного наблюдения, является волевым актом.

В своих наиболее совершенных формах наблюдение, исходя из четкой целе­вой

установки и приобретая плановый систематический характер, превращается в метод

научного познания. Восприятие в обыденной жизни относительно редко достигает той

сознательной направленности, до которой оно поднимается в усло­виях научного

познания, но оно никогда не спускается до уровня чисто пассивно­го, совершенно

не направленного переживания. То спускаясь несколько ниже, то поднимаясь вверх,

оно обычно находится где-то между этими двумя полюсами.

Таким образом, в ходе изучения восприятия все глубже раскрывается под­линное

содержание того исходного утверждения, что восприятие не является простой суммой

ощущений, что оно — сложный целостный процесс, а то и целе­направленная

деятельность. Это утверждение означало, во-первых, что ощуще­ния и вызывающие их

раздражения не остаются внешне рядоположными, а вза­имодействуют в процессе

восприятия, так что даже взятое лишь в своем чув­ственном составе восприятие

представляет собой нечто большее и иное, чем про­стой агрегат ощущений. Это

утверждение означало, во-вторых, что восприятие вообще не ограничивается одной

лишь чувственной основой, образуемой ощуще­ниями. Восприятие человека

представляет собой в действительности единство чувственного и логического,

чувственного и смыслового, ощущения и мысли. Оно всегда не только сенсорная

данность, но и осмысливание ее объективного значения.

Это утверждение означает, наконец, в-третьих, что в восприятии отражается вся

многообразная жизнь личности — ее установки, интересы, общая направленность и

прошлый опыт — апперцепция — и притом не одних лишь пред­ставлений, а всего

реального бытия личности, ее реального жизненного пути.

Восприятие пространства

Восприятие пространства включает восприятия расстояния или отдаления, в котором

предметы расположены от нас и друг от друга, направления, в котором они

находятся, величины и формы предметов.

В истории науки в каждую эпоху обычно имеется такая узловая конкретная проблема

исследования, которая является носительницей основной принципи­альной

проблематики данной науки. Такой проблемой на рубеже прошлого и настоящего

столетия была в психологии проблема пространства. Все крупные психологи

предшествующего поколения уделяли ей особое внимание и дели­лись в зависимости

от различных исходных позиций, выявлявшихся преиму­щественно на этой проблеме,

на нативистов и генетистов.

Основной тезис нативизма гласит: восприятие пространства «врожденно». Имелась

при этом в виду врожденность не «идеи» пространства в духе априо­ризма, а

аппаратов для его восприятия. По существу утверждалось, что про­странство имеет

первичный, не производный по отношению к чувственному содержанию характер.

Основное положение генетистов утверждает: восприятие пространства и в

особенности третьего измерения, глубины, является продуктом развития, лично­го

опыта. В понимании генетистов это означало, что оно есть нечто производ­ное,

получающееся в результате если не ассоциации, то слияния (В. Вундт)

непространственных элементов — ощущений, в результате постепенно разви­вающегося

истолкования сенсорных локальных знаков.

Нативисты в доказательство своего тезиса указывали на то, что еще никогда никому

не удалось констатировать наличие совершенно непространственных восприятии или

ощущений: каждое чувственное качество воспринимается все­гда где-то, т. е. в

какой-то пространственности.

Основной аргумент генетистов заключался в том, что восприятие простран­ства, в

частности оценка расстояний, у детей, например, менее совершенна, чем у взрослых

(пример сына В. Прейера, который тянулся ручкой, чтобы достать луну), и с

возрастом развивается. Для разрешения вопроса пытались прибег­нуть к помощи

патологии. Наблюдения над восприятием пространства опери­рованных слепорожденных

показали, что, когда пациент через двое суток пос­ле операции впервые открыл

глаза, он видел «световое поле», через несколько дней — «полупрозрачные водяные

шары», являвшиеся кругами светорассея­ния от неправильной аккомодации. Но и

через несколько недель удаленность видимых предметов оценивалась оперированными

больными еще очень неточ­но: плоскостных и трехмерных фигур (круг и шар) они не

различали; перс­пективного уменьшения отдаленных предметов на картине не

понимали; дви­жущиеся предметы казались им больше покоящихся. Нормальное

восприятие пространственных свойств и отношений устанавливалось лишь постепенно,

шаг за шагом.

Трудно решить, в чью пользу говорят эти результаты. Нативист мог бы со­слаться

на то, что с самого начала воспринималось «световое поле»; восприятие было

пространственно. Но генетист мог констатировать, что восприятие пространства

лишь постепенно уточнялось. Экспериментальный материал не давал однозначного

ответа на вопрос, потому что сам вопрос был неоднозначно постав­лен. Ни одна из

борющихся сторон не отдавала себе отчета в том, что восприя­тие пространства

является сложным образованием, в котором в тесном единстве сплетаются

разнородные компоненты.

В нем нужно различать протяженность и собственно пространство. Когда я

воспринимаю внеположность различных предметов, расположенных один вне другого,

не будучи еще, однако, в состоянии осознать, в каком направлении, на каком

расстоянии один находится по отношению к другому, я воспринимаю лишь

протяженность. Протяженность — это внеположность, экстенсивность, ко­торая, так

же как интенсивность ощущений, дана непосредственно, первично, вме­сте с их

чувственными качествами.

Но протяженность — это лишь первая ступень в познании реального про­странства.

Реальные предметы в реальном пространстве, находясь один вне дру­гого, неизбежно

располагаются в том или ином направлении, на том или ином расстоянии друг от

друга. Только по мере того как в моем восприятии отража­ются положение,

направление, расстояние, величина, форма, определяемые слож­ной системой

пространственных отношений, а не одна лишь недифференциро­ванная внеположность,

у меня формируется подлинное восприятие простран­ства. Такое восприятие

пространства, включающего в себя осознание более или менее сложной системы

отношений, отражающих соотношения вещей в реальном пространстве, конечно, не

является первичной чувственной данностью. Оно — продукт значительного развития.

Таким образом, на основе более дифференцированного анализа спор между

нативистами и генетистами может получить свое разрешение: примитивная

вне­положность, или экстенсивность, — элементарная чувственная основа

восприя­тия пространства — дана, так же как интенсивность, непосредственно,

первично, вместе с чувственными качествами ощущений. Но лишь в результате более

или менее длительного развития формируется у человека восприятие пространства, в

котором получают все более дифференцированное и адекватное отражение реальные

пространственные свойства и отношения предметов.

В восприятии пространственных свойств вещей известную роль играют раз­личные

ощущения, в частности осязательные, кинестетические. Но человек — существо по

преимуществу оптическое — ориентируется в пространстве глав­ным образом на

основе зрительных данных; восприятие пространства является у него по

преимуществу функцией зрения.

Однако восприятие пространства — положения предмета в пространстве, его

величины, контура, рельефа, так же как его покоя и движения, — совершается

обычно движущимся глазом, и мышечное чувство — в сочетании с собственно

зрительными ощущениями — играет в деятельности самого глаза существен­ную роль.

Благодаря ему глаз может наподобие руки «ощупывать» предмет. Он функционирует в

качестве измерительного прибора. «Пространственное виде­ние есть видение

измерительное с самого начала своего развития», — пишет И. М. Сеченов.

«Измерителями» служат ощущения, возникающие на основе движения. Они помогают

внести расчлененность и оформленность, которой вос­приятие неподвижного глаза не

могло бы достичь.

Сеченов последовательно развил эту мысль применительно ко всем сторонам

пространственного восприятия. Так, восприятие движущегося предмета совершается

глазом, поскольку он имеет возможность следовать за движущимся пред­метом и

участвовать в его движении. При восприятии неподвижного предмета, когда человек

воспринимает расположение предметов на плоскости и вглубь, глаза — как

выражается Сеченов — «вымеривают углы», под которыми распо­ложены предметы.

Измерения эти производятся «не градусами, а чувством, свя­занным с передвижением

глаз». «Чтобы выучиться этой форме видения, человек ненамеренно, не сознавая

того, что делает, пускает в ход те самые приемы, кото­рые употребляет

топограф-землемер, когда снимает на план различно удален­ные от него пункты

местности».* Подобно этому измерительные движения глаз­ных мышц лежат, по

Сеченову, в основе восприятия положения предметов и их величины, а также

восприятия контура, формы.

* Сеченов И. М. Германн ф. Гельмгольц как физиолог//Собр. соч.: В 6 т. М., 1908.

Т. 2. С. 446.

В зрительном восприятии пространства существенную роль играют прежде всего

своеобразные глубинные ощущения, возникающие в результате раздраже­ния не вполне

соответствующих точек сетчатых оболочек обоих глаз, получаю­щих одинаковые

раздражения от равноудаленных от наблюдателя точек про­странства.

Соответствующими, или корреспондирующими, точками называются все точ­ки на

сетчатой оболочке обоих глаз, лежащие в одном и том же направлении и на одном и

том же расстоянии от центральных ямок. Если фиксировать взгляд на одной из

равноудаленных точек, то другая точка будет раздражать соответству­ющие, или

корреспондирующие, точки сетчатой оболочки обоих глаз.

При восприятии обоими глазами двух равноудаленных от зрителя точек поле зрения

одного глаза как бы накладывается на поле зрения другого глаза, вслед­ствие чего

воспринимаемые изображения на сетчатой оболочке глаза не двоятся.

При каждом положении глаз корреспондирующие точки сетчатых оболочек обоих глаз

соответствуют определенным точкам в объективном пространстве. Совокупность точек

пространства, дающих изображения на корреспондирую­щих точках сетчатых оболочек

обоих глаз, носит название гороптера. Для каж­дого положения зрительных осей

имеется свой гороптер.

Если раздражаются несоответствующие, или диспаратные, точки сетчатых оболочек

обоих глаз, то наблюдатель видит не одну, а две точки. Вообще при рассмотрении

двух точек в пространстве может быть три случая.

Первый случай: обе точки находятся на равном расстоянии от глаз наблюда­теля. В

этом случае обе точки раздражают соответствующие точки на сетчатой оболочке

каждого из глаз наблюдателя: при этом не возникает ни двоения, ни глубинных

ощущений.

Второй случай: одна из точек отдалена от другой на такое расстояние, что они

раздражают диспаратные, или несоответствующие, точки сетчатых оболочек обоих

глаз. В этом случае одна из точек, а иногда и обе двоятся.

Третий случай: обе точки (или одна из них) раздражают не вполне соответ­ствующие

точки сетчатых оболочек обоих глаз. В этом случае возникает ощуще­ние глубины,

благодаря которому одна из точек воспринимается как находяща­яся ближе, а другая

— как находящаяся далее.

Ощущение глубинности возникает в том случае, когда раздражаются не

соот­ветствующие точки на сетчатых оболочках глаза и не диспаратные точки, а

точ­ки не вполне соответствующие.

Помимо специфических ощущений, возникающих при раздражении не впол­не

соответствующих точек, восприятию глубины или расстояния содействует также

конвергенция, т. е. сведение глаз, совершающееся так, чтобы изображение

фиксируемого объекта в обоих глазах падало в поле наиболее ясного видения. Чем

ближе предмет, который мы фиксируем, тем больше должна быть конвер­генция, т. е.

сведение осей глаз, с тем чтобы оба глаза конвергировали или схо­дились на

равноудаленных точках объекта. Конвергенция может, таким обра­зом, служить

показателем отдаленности предмета, который мы рассматриваем. Поэтому те

ощущения, которые доставляет сокращение мышц, ее осуществляю­щих, могут,

присоединяясь к глубинным ощущениям, входить в чувственную ос­нову восприятия

глубинного пространства. Они составляют ее проприоцептивный компонент.

Некоторую роль в восприятии расстояния может играть и тесно связанная с

конвергенцией аккомодация.

Аккомодационная мышца иннервируется тем же глазо двигательным нервом, который

иннервирует и мышцы, двигающие глазное яблоко. Поэтому аккомода­ция и

конвергенция взаимно связаны; это значит, что конвергенция вызывает и

соответствующие аккомодационные движения, и наоборот (что, однако, не ис­ключает

и известной независимости аккомодации и конвергенции друг от дру­га).

Сколько-нибудь значительную роль аккомодация играет, однако, лишь при

монокулярном восприятии глубины (преимущественно при небольших расстоя­ниях в

2—5 м).

Расстояния (в глубину) могут определяться и одним глазом.

Однако при таком — монокулярном — восприятии глубины оценки получа­ются менее

точными. Монокулярное восприятие глубины пространства основы­вается на

вторичных, вспомогательных признаках. Так, когда величина объекта нам известна,

восприятие его удаленности опирается на соотношение воспри­нимаемой его величины

с объективной собственной величиной предмета. Если объект неизвестной нам

величины расположен поблизости от известных нам по величине объектов, то

удаленность этого объекта оценивается в восприятии кос­венно по отношению к этим

ближе расположенным известным по величине объектам. В том случае, когда

расстояние до объекта велико, а величина объекта точно не известна, возникают

особенно значительные ошибки в оценке расстоя­ний. Например, в ясную погоду,

когда воздух чист, снеговые горы, наблюдаемые с вершины другой горы, кажутся

значительно ближе, чем они есть в действитель­ности, если между ними и зрителем

нет промежуточных очертаний гор.

О расстоянии можно косвенно судить также по перспективному смещению всех точек

видимых нами объектов при движении головы, поскольку чем ближе объект, тем

больше это смещение, и чем дальше объект, тем смещение меньше. Для определения

удаленности освещенного объекта может в качестве вспомога­тельного фактора

служить оценка освещенности объекта в зависимости от поло­жения источника света.

Относительная удаленность объектов друг от друга определяется теми же

признаками.

Направление, в котором мы видим объект, определяется местом его отображе­ния на

сетчатой оболочке глаза и положением нашего тела, головы и глаз по отношению к

окружающим объектам. Вертикальное положение нашего тела по отношению к

горизонтальной плоскости земли является исходным моментом для определения

направления, в котором человек распознает окружающие его предметы.

Практически в нашей ориентировке в пространстве более или менее значи­тельную

роль играют и непространственные признаки. На основании таких ед­ва уловимых

признаков люди, близкие к природе, в частности на ранних стади­ях общественного

развития, благодаря большой наблюдательности узнают каж­дую точку знакомой им

местности, каждый уголок родной реки, не будучи тем не менее в состоянии

начертить ее карту. На основании таких же непростран­ственных признаков иногда

ориентируется каждый из нас: вот выйти я должен в эту дверь со стертой краской и

пожелтевшей надписью, с правой стороны по­вернуть у высокой решетки и затем

перейти улицу у часов. Иногда я сознатель­но руководствуюсь этими предметами;

иногда они автоматически регулируют мой путь.

Но мой путь может определяться совсем по-иному — собственно простран­ственными

отношениями: он тогда для меня — совокупность отрезков опреде­ленной длины,

определенным образом расположенных по отношению друг к другу. В таком случае,

совершая свой путь, я своим движением как бы вычерчи­ваю его по карте города. Я

сумею в таком случае и начертить схему моего пути на плане. Эта схема — не

только абстрактное отображение моего пути; она включается в мое восприятие

пространства и опосредует мою практическую ориентировку в действии.

Принципиальная невозможность для афатика нари­совать пространственную схему или

план помещения, в котором он находится, или путь, который он проходит, не есть

лишь ограниченность чертежных или графических возможностей. Она связана с

определенным типом практической ориентировки в пространстве: она свидетельствует

об отсутствии подлинного осознания пространства. Для того чтобы мой путь

определялся для меня систе­мой пространственных отношений, я должен с самого

начала как бы располо­жить мое исходное положение — ту комнату, из которой я

выходил, — в опре­деленном месте города, в определенном расположении по

отношению к различ­ным его частям, в частности к тем, к которым я направляюсь.

Иначе говоря, не только другие части пространства должны быть определены по

отношению к моему исходному положению, но прежде всего мое исходное положение

должно быть определено по отношению к ним. Пространственную характеристику это

исходное положение приобретает, только включаясь в единое пространственное целое

и определяясь в нем пространственными отношениями. Для того чтобы человек мог

так ориентироваться в пространстве, необходимо, чтобы он мог сво­бодно перенести

свою исходную точку зрения в любое место реального про­странства. Без этой

возможности перехода с точки зрения одного наблюдателя на точку зрения другого и

понимания соответствующего преобразования систе­мы координат не существует

понимания пространства.

Собственно ориентация в пространстве может (согласно исследованию Ф. Н.

Шемякина) осуществляться двумя способами. Пользуясь одним из них, человек

мысленно прослеживает пройденный или предполагаемый путь, связы­вающий данные

точки пространства, и определяет свое положение по отноше­нию к отправной точке

своего пути. Второй способ заключается в одновремен­ном представлении всех

пространственных отношений данной местности.

Обычно мы пользуемся как одним, так и другим способом в зависимости от ситуации.

Однако в этом отношении наблюдаются более или менее ярко выраженные

индивидуальные различия: у одних людей часто преобладает первый, у других —

второй способ ориентации в пространстве. Первый способ является генетически

более ранним и служит предпосылкой для развития второго.

В тех случаях, когда почему-либо получается противоречие между восприя­тием

данной местности и представлением о ней, возникают иллюзии ориентации. Они

обычно состоят в том, что мысленный план оказывается повернутым на 180°. При

первом способе ориентации иллюзии возникают вследствие незаме­ченного поворота

(например, при выходе из метро и т. д.), при втором спосо­бе — вследствие

неверного определения положения данных, воспринимаемых субъектом, пунктов

местности к одному из четырех основных компасных на­правлений.*

* См.: Шемякин Ф. Н. К психологии пространственных представлений // Ученые

записки Гос науч.-исслед. ин-та психологии. М., 1940. Т. I. С. 197—236.

Подлинное восприятие пространства, адекватно отражающее его объектив­ные

свойства и отношения, является очень сложным процессом, в котором чув­ственные и

мыслительные компоненты даны в сложном единстве и взаимопро­никновении.

Восприятие величины

Воспринимаемая величина предметов зависит от их угловой величины и рассто­яния,

с которого они наблюдаются. Зная величину предмета, мы по его угловой величине

определяем расстояние, на котором он находится; обратно, зная, на каком он

расстоянии, мы по его угловым размерам определяем величину предме­та. Так, когда

мы смотрим в бинокль, то, зная величину предметов, мы видим их приблизившимися,

но не увеличенными. Смотря же в лупу на печатный шрифт, мы видим буквы

увеличенными, но не приблизившимися.

Развивающаяся в результате опыта способность глаза сравнивать простран­ственные

величины, направления и удаленность объекта от наблюдателя имену­ется

глазомером.

Трехмерный глазомер, т. е. способность сравнивать пространственные фор­мы,

расположенные в трех измерениях, включает плоскостный и глубинный гла­зомеры

(сравнение это может относиться к линиям, поверхностям и объемам). Под

плоскостным глазомером разумеют способность сравнивать формы на плос­кости,

расположенной в направлении, перпендикулярном зрительной оси; под глубинным

глазомером — способность сравнивать пространственные формы в глубину.

Восприятие формы

Восприятие плоскостной формы предполагает отчетливое различение очертаний

предмета, его границ. Оно зависит от четкости изображения, получающегося на

сетчатке, т. е. от остроты зрения.

Константность формы по данным исследований объясняется действием как

периферических, так и центральных факторов. С одной стороны, вследствие то­го,

что восприятие трехмерных предметов насыщено глубинными ощущениями, предметы,

расположенные близко, кажутся несколько меньше. Действие этого фактора

компенсирует действие перспективных сокращений. С другой стороны, существенную

роль в константности восприятия формы играют представления, прошлый опыт. Роль

прошлого опыта рельефно выявлялась в экспериментах с псевдоскопом, которым

испытуемые пользовались как биноклем.* Псевдоскоп ставит восприятие в условия

обратной перспективы: ближние точки простран­ства переходят в дальние, а дальние

— в ближние. Поэтому все вогнутые пред­меты должны были бы восприниматься как

выпуклые, а выпуклые — как вогну­тые. И действительно, экспонаты, формы которых

не закреплены опытом, так и воспринимаются. Но человеческое лицо, например,

никогда не воспринимается в обратной перспективе. Когда испытуемый смотрит в

псевдоскоп на вогнутую маску человеческого лица и на выпуклое его скульптурное

изображение, вогну­тое изображение выглядит в псевдоскопе выпуклым; выпуклое же,

представля­ющее обычную форму человеческого лица, и в псевдоскопе таким же и

воспри­нимается: действие центральных факторов корригируют данные периферических

раздражений; фактическое восприятие предметов обусловливается не только

на­личными периферическими раздражениями, но и всем прошлым опытом.

* См.: Комм А. Г. Реконструкция в воспроизведении // Ученые записки кафедры

психологии Гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена. Л., 1940. Т. XXXIV. С. 237.

При смотрении на окружающее в псевдоскоп предметы разделяются на две категории:

все, что может быть сдвинуто без нарушения основных условий осмысленности нашего

опыта, сдвигается согласно периферическому видению в обратной перспективе; все,

что, будучи соот­ветственно сдвинутым, оказалось бы в противоречии с основными

«устоями» нашего опыта, остается не сдвинутым, как если бы оно было дано в

прямой перспективе. Эксперименты с псевдоскопом могут быть поэтому в дальнейшем

использованы для определения меры прочно­сти, с которой прошлым опытом

закреплены у человека представления о форме и других свойствах различных

предметов.

В восприятии глубинной, трехмерной формы, т.е. формы реальных предме­тов

объективной действительности, существенную роль играют глубинные ощу­щения.

Этой ролью глубинных ощущений в восприятии формы трехмерного тела объясняется

ряд закономерно наблюдающихся своеобразных зависимостей меж­ду формой предметов,

отдаленностью, в которой они воспринимаются, и их ви­димой величиной. Так,

вследствие того, что восприятие трехмерных предметов объективной

действительности, находящихся вблизи от зрителя, насыщено глу­бинными

ощущениями, объекты, расположенные близко, кажутся несколько меньше, а

следовательно, и дальше.*

* Данное явление объясняется также влиянием константности восприятия.

Восприятие объектов, находящихся вдали, напротив, более плоскостно; поэто­му

объекты, находящиеся вдали, кажутся несколько больше, а следовательно, и ближе,

чем это есть на самом деле.

Аналогичные явления наблюдаются и в живописном изображении на плос­кости: чем

больше рельефности и телесности в изображении, тем оно кажется меньше. Обратно,

— плоскостные, нерельефные изображения кажутся больше и ближе. Это же явление

возникает и при восприятии барельефов: чем рельеф­нее барельеф, тем он кажется

меньше и, следовательно, дальше; обратно, — уве­личение плоскостности влечет за

собою увеличение кажущейся величины баре­льефа и его приближение к зрителю.

Далее, чем ближе к зрителю расположены объемные формы, тем сильнее ста­новятся

глубинные ощущения и потому тем глубже кажутся воспринимаемые формы. Напротив,

при отдалении этих форм от зрителя глубинные ощущения делаются слабее, и

вследствие этого воспринимаемая форма кажется более плос­кой. Так, кубическая

форма вблизи кажется вытянутой в глубину, а издали — несколько сплюснутой. Если

посмотреть на какую-либо аллею сначала издали, а затем подойдя к ее выходу, то в

первом случае она будет казаться короче, чем во втором.

При восприятии художественных живописных изображений на плоскости возникает

обратное явление. В реальной жизни по мере приближения к объем­ной форме

отношения между видимыми размерами объективно равных дальних и ближних частей

формы (перпендикулярными зрительной оси) все уменьшают­ся (на основе законов

линейной перспективы). Обратно, — при отдалении от объемной формы на достаточное

расстояние отношения между видимыми раз­мерами объективно равных ближних и

дальних частей формы (перпендикуляр­ными зрительной оси) все увеличиваются,

приближаясь (в пределе) к единице. В произведениях живописи эти отношения

остаются неизменными. Поэтому при приближении к картине происходит кажущееся

увеличение частей заднего пла­на и вследствие этого кажущееся приближение

заднего плана к зрителю; обрат­но, — при отдалении от картины возникает

кажущееся уменьшение частей зад­него плана и вследствие этого кажущееся

отдаление заднего плана от зрителя. Другими словами, при приближении к картине

все изображенное на ней делает­ся менее глубоким, а при отдалении — глубина

изображенного увеличивается.

Указанное явление объясняется также и тем, что в реальной жизни чем ближе

объект, тем сильнее глубинные ощущения, и чем дальше объект, тем глубинные

ощущения слабее. При восприятии плоскостной картины глубинных ощущений не

возникает вовсе; их заместителями являются глубинные представления. Од­нако

глубинные представления (как и перспективные соотношения отдельных частей

изображенной формы) остаются на всех расстояниях неизменными. По­этому при

приближении к картине изображенные на ней формы кажутся более плоскими, а при

отдалении — более глубокими.

Восприятие движения

Восприятие движения — очень сложный процесс, природа которого еще не вполне

выяснена. Если предмет объективно движется в пространстве, то мы воспринимаем

его движение вследствие того, что он выходит из области наи­лучшего видения и

этим заставляет нас передвигать глаза или голову, чтобы вновь фиксировать на нем

взгляд. Смещение же точки по отношению к положе­нию нашего тела указывает нам на

ее передвижение в объективном простран­стве. Восприятие движения в глубину

пространства, которое экспериментально еще почти не исследовалось, возникает

вследствие смещения не вполне соответ­ствующих точек на сетчатке вправо или

влево. Таким образом, некоторую роль в восприятии движения играет движение глаз,

которое приходится производить, чтобы следить за движущимся предметом. Однако

восприятие движения не мо­жет быть объяснено только движением глаз: мы

воспринимаем одновременно движение в двух взаимно противоположных направлениях,

хотя глаз, очевидно, не может двигаться одновременно в противоположные стороны.

С другой стороны, впечатление движения может возникнуть при отсутствии реального

дви­жения, если через небольшие временные паузы чередовать на экране ряд

изобра­жений, воспроизводящих определенные следующие друг за другом фазы

движе­ния объекта. Это так называемый стробоскопический эффект.

Для того чтобы возник стробоскопический эффект, отдельные раздражители должны

быть отделены друг от друга определенными промежутками времени. Пауза между

смежными раздражителями должна быть около 0,06 с. В том случае, когда пауза

вдвое меньше, изображения сливаются; в том случае, когда пауза очень велика

(например, равна 1 с), раздражения осознаются как раз­дельные; максимальное

расстояние между движущейся точкой в двух смеж­ных кадрах, при котором имеет

место стробоскопический эффект, равно 4,5°. На стробоскопическом эффекте

построено восприятие движения на кинемато­графических лентах. Отчасти

аналогичным приемом изображения движения посредством одновременного

воспроизведения последовательных его фаз поль­зуются также в живописи и

скульптуре. О. Роден возвел этот прием в основ­ной принцип своей теории

изображения движения в искусстве.

В восприятии движения, несомненно, значительную роль играют косвенные признаки,

создающие опосредованное впечатление движения. Так, впечатление движения может

вызвать необычайное для покоящегося тела положение частей фигуры (поднятая нога,

отведенная, как бы замахнувшаяся рука, согнутые вер­хушки деревьев и т. п.).

К числу «кинетических положений», вызывающих представление о движе­нии,

принадлежит наклонное положение, особенно привлекавшее внимание ху­дожников.

Франкетти отмечает эффект, который дают наклонные линии в со­четании с ясно

выраженной горизонтальностью и вертикальностью. След на воде от идущего

парохода, след на снегу от саней (как, например, в картине В. И. Сурикова

«Боярыня Морозова») и т. п., меньшая отчетливость очертаний движущегося предмета

и множество других косвенных признаков служат в ес­тественных условиях для

распознания движения. Осмысливание ситуации, со­вершающееся на основе косвенных

признаков, несомненно, играет в восприятии движения значительную роль. Однако

нельзя все же толковать восприятие дви­жения как лежащий за пределами собственно

восприятия чисто интеллектуаль­ный процесс (подсознательное «умозаключение»):

впечатление движения мо­жет возникнуть у нас тогда, когда мы знаем, что движения

на самом деле нет. Мы, таким образом, можем не только умозаключать о движении,

но и восприни­мать движение.

Значение осмысливания ситуации на основании прошлого опыта отчетливо выступает в

опытах В. Кролика, который в своих экспериментах предъявлял испытуемым

изображения предметов, взятых из повседневной жизни (улица, автомобиль и т. д.).

При этом он при помощи проекционного фонаря создавал на экране движение тех

предметов, которые обычно неподвижны (например, дома).

Испытуемые на основе прошлого опыта воспринимали движение не объективно

движу­щихся изображений, а объективно в данном опыте неподвижных изображений

предметов, которые обычно движутся (автомобиль). При этом не имела значения ни

величина предме­тов, ни направленность внимания испытуемых на движущийся или

неподвижный объект: вопрос решался лишь фактом осмысливания изображенной

ситуации.

Теории движения разбиваются в основном на две группы. Первая группа теорий

выводит восприятие движения из элементарных, следующих друг за другом зрительных

ощущений отдельных точек, через которые проходит движение, и утверждает, что

восприятие движения возникает вследствие слияния этих элементарных зрительных

ощущений (В. Вундт).

Теории второй группы утверждают, что восприятие движения имеет специфическое

каче­ство, несводимое к таким элементарным ощущениям. Представители этой теории

говорят, что, подобно тому как, например, мелодия является не простой суммой

звуков, а отличным от них качественно специфическим целым, так и восприятие

движения несводимо к сумме составля­ющих это восприятие элементарных зрительных

ощущений. Из этого положения исходит теория гештальтпсихологии. Ее разрабатывал

главным образом М. Вертхаймер.

Восприятие движения является, по Вертхаймеру, специфическим переживанием,

отлич­ным от восприятия самих движущихся предметов. Если имеются два

последовательных вос­приятия объекта в различных положениях а и б, то

переживание движения не складывается из этих двух ощущений, но их соединяет,

находясь между ними. Это переживание движения Вертхаймер называет «фи-феномен»,

оно не есть результат движения глаз или последова­тельных образов на центральной

ямке, которыми хотели объяснить восприятие движения. В стробоскопических

иллюзиях последовательные образы могут дать впечатление лишь от определенных

положений предмета, но они не объясняют, почему воспринимается переход предмета

из одной фазы в другую. Согласно точке зрения Вертхаймера, восприятие движе­ния

может возникать даже без восприятия предмета, который движется. Физиологическим

субстратом «фи-феномена» является, по Вертхаймеру, «короткое замыкание» воли

возбуж­дения в коре головного мозга, которое возникает вследствие первого и

второго раздражения.

С позиций гештальтпсихологии было проведено несколько специальных работ по

воспри­ятию движения. К. Дункер поставил перед собой такой вопрос: в силу каких

условий при изменении пространственных отношений в поле нашего зрения одни из

воспринимаемых объектов кажутся движущимися, а другие неподвижными? Например,

почему нам кажется, что движется луна, а не облака? По Дункеру, движущимся

воспринимается тот объект, кото­рый явно локализуется на некотором другом

объекте: двигается фигура, а не фон, на котором фигура воспринимается. Так, при

фиксации луны среди облаков она воспринимается движу­щейся. Э. Оппенгеймер

показал, что из двух предметов движущимся обычно кажется мень­ший. Движущимся

также кажется тот предмет, который в течение опыта претерпевает наи­большие

количественные или качественные изменения («принцип изменчивости»).

Вышеописанные опыты В. Кролика так же в сущности, как и эксперименты К. Дункера

и Э. Оппенгеймера, свидетельствуют, вопреки установкам этих экспериментаторов,

вовсе не в пользу гештальтистских концепций; восприятие движения фигуры на фоне,

а не фона на фигуре возникает также на основе прошлого опыта, а не в силу

каких-то формальных струк­турных закономерностей. Также на основе опыта

складывается представление о том, что обычно движется меньшая фигура на большем

фоне, а не большая на меньшем и что движу­щаяся фигура чаще изменяется, чем фон,

который обычно остается неизменным. Таким обра­зом, эти эксперименты

представителей гештальтпсихологии выходят за пределы их собствен­ных

формалистических построений.

Восприятие времени

Если проблема пространства была носительницей основной психологической

проблематики на рубеже XIX—XX вв., то проблема времени стала за последние годы

одной из центральных проблем современной философии.

Удельный вес, который приобрела проблема времени в философском созна­нии

современности, не могла не сказаться и на психологии; и в психологии эта

проблема начала привлекать к себе значительный интерес. Но, к сожалению, она все

же не получила еще достаточной разработки.

Жизненно очень существенная ориентировка во времени у животных со­вершается, как

показал ряд исследований, на основе рефлекторной деятельности. У человека она

превращается в очень сложный процесс восприятия времени.

В восприятии времени мы различаем: 1) составляющее его чувственную осно­ву

непосредственное ощущение длительности, обусловленное в основном висцеральной

чувствительностью, 2) собственно восприятие времени, развивающее­ся на этой

чувственной органической основе. Подобно тому как в отношении про­странства мы

различаем элементарную протяженность и собственно простран­ство, в отношении

времени нужно таким образом различать два понятия — длительность и собственно

время, но с тем, чтобы, различая, связать их в едином целом.

В собственно восприятии времени мы различаем: а) восприятие временной

длительности и б) восприятие временной последовательности. Как одно, так и

другое включает в единстве и взаимопроникновении и непосредственные, и

опосредованные компоненты.

У нас имеется некоторое непосредственное переживание, ощущение, или «чув­ство»,

времени. Оно обусловлено органическими ощущениями и связано с рит­мичностью

основных процессов органической жизни — пульса, дыхания и т. д. По крайней мере

у больных, у которых наблюдается анестезия внутренних орга­нов, оказывается

утраченной или очень сниженной непосредственная оценка вре­мени. Значительную

роль в «чувстве», или ощущении, времени играют, по-види­мому, необратимые

химические реакции в нервной системе.

По данным новейших исследований, оценка длительности коротких времен­ных

интервалов зависит также от внутренней температуры тела.

Как ни бесспорна зависимость непосредственной оценки времени от целого ряда

физиологических «висцеральных» факторов, нельзя все же, как это дела­ют

некоторые авторы (например, Р. д'Аллонь), видеть во времени лишь «висце­ральную

чувствительность». Восприятие времени обусловлено не только ею, но в неменьшей

мере и тем содержанием, которое его заполняет и расчленяет: время неотделимо от

реальных, во времени протекающих процессов.

Небольшие промежутки времени, заполненные, например, рассматриванием

какой-нибудь картинки, по их истечении обычно, как показали опыты ряда

ис­следователей, более или менее сильно переоцениваются, большие —

недооцени­ваются Эти данные можно обобщить в закон заполненного временного

отрезка: чем более заполненным и, значит, расчлененным на маленькие интервалы

является отрезок времени, тем более длительным он представляется. Этот закон

определяет закономерность отклонения психологического времени воспомина­ния

прошлого от объективного времени.

Для времени переживания настоящего имеет место обратное положение. Ес­ли

прошедшее время в воспоминании кажется нам тем более длительным, чем оно было

богаче событиями, и тем короче, чем более оно было пустым, то в отношении

текущего времени наоборот: чем оно беднее событиями и чем одно­образнее его

течение, тем более длительным, «тягучим» оно является в пере­живании; чем богаче

и содержательнее его заполнение, тем незаметнее оно про­текает, тем меньше

кажется его длительность. В этом расчленении закона запол­ненного временного

отрезка на два противоположных по своему содержанию положения сказывается

качественная специфика прошлого и настоящего. Прош­лое объективировано в своем

содержании и целиком определяется им; события в нем внеположны: они тем самым

расчленяют время и этим удлиняют его для переживания. В настоящем, как бы ни

было велико его заполнение, поскольку оно переживается как настоящее, оно по

существу смыкается в переживании в одно единство; заполняющими его событиями оно

не расчленяется именно постольку, поскольку оно переживается как настоящее. При

незаполнении же пе­реживаемого времени в переживании обычно создается

томительное напряже­ние, так что внимание концентрируется на самом течении

времени, которое в результате как бы удлиняется.

По мере того как в переживаемом времени выступает на первый план уста­новка на

будущее, снова видоизменяются закономерности, определяющие пере­живаемую

длительность. Время ожидания желательного события в непосред­ственном

переживании томительно удлиняется, нежелательного — мучительно сокращается. В

первом случае время никогда не течет достаточно быстро, во втором — оно всегда

протекает слишком быстро. Переживаемая длительность отклоняется от объективного

времени в сторону, обратную господствующей у субъекта направленности. Роль этого

фактора, связанного с эмоциональным ха­рактером переживания, можно зафиксировать

как закон эмоционально детер­минированной оценки времени. Он сказывается и в

том, что время, заполненное событиями с положительным эмоциональным знаком,

сокращается в пережива­нии, а заполненное событиями с отрицательным

эмоциональным знаком в пере­живании удлиняется: «Грустные часы длинны», — как

говорит Ромео у Шекс­пира.

В субъективной недооценке или переоценке временных интервалов, по дан­ным ряда

исследователей, наблюдаются некоторые возрастные различия: и не­дооценка

маленьких и переоценка больших промежутков времени оказалась в среднем у детей и

подростков больше, чем у взрослых. У взрослых переоценка минутных промежутков

достигла 133%, у детей, подростков и юношей в возра­сте от 7 до 19 лет она

доходила до 175%.

В субъективной оценке времени сказываются и индивидуальные различия. В опытах X.

Эренвальда одни испытуемые обнаруживали очень стойкую тен­денцию недооценивать,

а другие — переоценивать время. Эренвальд считает поэтому возможным различать

два типа восприятия времени — брадихронический и тахихронический. Первый

обнаруживает более или менее стойкую тенденцию к ускорению; второй — к

замедлению, к запаздыванию. Первый пе­реоценивает, второй недооценивает

длительность временных интервалов.

Ошибки в оценке времени оказались, по данным Эренвальда, довольно

значи­тельными. Имея задание определить длительность временного интервала в одну

минуту, один из испытуемых счел минуту истекшей по прошествии всего 13 се­кунд,

другой — 80. Специальная длительная тренировка может (как это выяви­лось в

экспериментах М. Франсуа) на некоторое время более или менее заметно повысить

точность временных оценок. Но и при тренировке у испытуемых со­храняются

довольно стойкие индивидуальные тенденции: одни недооценивают, другие

переоценивают время.

Проведенное у нас исследование Л. Я. Беленькой обнаружило на клиниче­ском

патологическом материале связь переоценок и недооценок длительности с

эмоциональной сферой.* Оказалось, что все испытуемые, в частности маниакаль­ные

больные с повышенным тонусом эмоциональной возбудимости и моторной подвижностью,

связанной с непоследовательностью, торопливостью, обнаружили резко выраженные

недооценки временных интервалов (иногда в два раза). При этом почти во всех

протоколах отмечалось в показаниях испытуемых субъектив­ное переживание этими

больными ощущения «летящего» времени.

* См.: Беленькая Л. Я. К вопросу о восприятии временной длительности и его

нарушениях // Исследования по психологии восприятия / Под ред. С. Л.

Рубинштейна. М.; Л., 1948. (Примеч. сост.)

Больные, находившиеся в депрессивном состоянии, — со сниженным тону­сом,

замедленной моторной деятельностью, подавленным настроением, отрица­тельной

окраской органической чувствительности, распались на две группы. Одна из них

давала переоценку, иногда очень значительную, предъявлявшихся им в эксперименте

временных интервалов. В их показаниях, как правило, отме­чалась «тягучесть»

времени в их переживании. У другой группы депрессивных больных наблюдалась

стойкая недооценка временных интервалов. Такую не­дооценку обнаружили больные, у

которых общее депрессивное состояние соче­тается с состоянием «угнетенного

возбуждения» (по Крепелину). При общем угнетенном состоянии они испытывают

постоянное смятение, нетерпеливость, они всегда спешат, боятся опоздать, никак

не могут довести до конца начатую работу. Тоскливое состояние сочетается у них с

аффективным состоянием тре­воги, порождающим поведение, сходное с маниакальным.

У этих больных на­блюдалась обычно, как и у больных маниакальных с повышенной

возбудимо­стью, резко выраженная недооценка времени.

Все эти отклонения непосредственного переживания длительности как у

ма­ниакальных больных, так и у обеих групп депрессивных, обнаруживают по

па­тологическому материалу связь переоценок и недооценок временной длитель­ности

с эмоциональным отношением субъекта к переживаемому и подтверждает выше

отмеченное положение об эмоциональной детерминированности оценок времени.

Характерной особенностью времени является его необратимость.

Мы можем вернуться к тому месту пространства, от которого мы ушли, но мы не

можем вернуть то время, которое прошло.

Установление объективного порядка или однозначной, необратимой

после­довательности событий во времени предполагает раскрытие причинной

зави­симости между ними.

Именно на основании причинных зависимостей мы обычно опосредованно решаем вопрос

об объективной последовательности событий.

Помимо установления порядка или последовательности предшествующего и

последующего, временная локализация включает определение величины интер­валов,

их отделяющих. Знание того, что такое день как временной интервал, включает в

себя знание того, что день — это такая-то часть столетия, года, ме­сяца и т. д.,

что в дне столько-то часов, минут и т. д. Притом, чтобы подлинно реализовать

значение этой количественной характеристики, необходимо устано­вить правильное

соотношение между этой количественной характеристикой и ее качественным

заполнением, т. е. правильно осознать реальную, содержатель­ную вместимость

часа, дня и т. д. Непосредственная локализация во времени ограничивается лишь

очень общим недифференцированным не столько знани­ем, сколько «чувством» того,

что данное событие близко, поскольку оно актуаль­но, или отдалено, поскольку оно

чуждо. Более точная временная локализация переживаемого предполагает умение

оперировать соотношениями временных величин.

Поскольку время — направленная величина (вектор), однозначное его опре­деление

предполагает не только систему единиц измерений (секунда, минута, час, сутки,

месяц, год, столетие), но и постоянную отправную точку, от которой ведется счет.

В этом время радикально отличается от пространства. В пространстве все точки

равноправны. Во времени должна быть одна привилегированная точка. С этим связан

дальнейший момент, особенно осложняющий восприятие времени опосредованными

компонентами. Естественной отправной точкой во времени является настоящее, это

«теперь», которое разделяет время на предшествующее ему прошлое и последующее

будущее. Оно одно как будто непосредственно дано как нечто наличное; от него

взор направляется на прошлое и на будущее, которые могут быть определены лишь

через свое отношение к настоящему. Но проблематика времени здесь осложняется

диалектикой всех временных опреде­лений, связанной с текучестью времени.

Полное разрешение трудностей, связанных с текучей диалектикой времен­ных

определений, требует принятия одной общей системы координат с постоян­ной

точкой, от которой и ведется отсчет посредством постоянных, общих единиц

счисления (год, месяц, день). Эта исходная общая точка отсчета может быть

фиксирована лишь за пределами субъективного, личного переживания, в историческом

процессе определенным историческим событием, от которого и ведется

времяисчисление (такой-то год нашей эры — на двадцатом году Ок­тябрьской

социалистической революции). Время жизни объективно определя­ется лишь как время

истории. Лишь на основе исторически определенной сис­темы исчисления времени

можно соотносить временные показания различных наблюдателей, свободно переходя с

одной точки зрения на другую, устанавли­вать однозначное соответствие всех

датировок. Все математические форму­лы, связанные с преобразованием систем

координат, представляют собой лишь техническое оформление той фундаментальной

интеллектуальной операции, ко­торая заключена в каждом во временном отношении

упорядоченном рассказе, требующем перехода от одной отправной точки к другой.

Эта операция состав­ляет самую основную трудность, как это показывает изучение

«символической афазии».

Не может быть, таким образом, и речи о том, чтобы признать непосредствен­но

данную длительность переживания как нечто самодовлеющее и противо­поставлять ее

абстрактному времени, определенному в понятиях. Восприятие времени, отражающее

объективное время, само опосредовано включающимися в него интеллектуальными

компонентами. Опосредованные элементы включают­ся в установление и

последовательность явлений и их длительности. Всякая временная локализация —

даже пережитого — требует умения оперировать временной схемой или «системой

координат», выходящей за пределы пережива­ния. Подлинно временную характеристику

даже наше настоящее получает, лишь когда мы в состоянии посмотреть на него и из

прошлого, и из будущего, свободно перенося свою исходную точку за пределы

непосредственно данного.

Настоящее — отправная точка, из которой определяются и прошлое, и буду­щее, — не

является в психологическом времени абстрактной точкой, а всегда некоторым

временным интервалом.

Экспериментальными исследованиями пытались установить минимальные размеры, или

величину, «момента». Под величиной «момента» разумеют астрономическую

длительность того интервала, который воспринимается как нерасчлененное

настоящее. Например, искра, прошедшая в течение «момента» путь в 1 м,

воспринимается как присутствующая одновремен­но во всех точках этого пути, т. е.

как сплошная светящаяся линия. Величина «момента» обычно определяется

установлением порога слияния раздельных периодических колебаний в одно

восприятие. Для определения порога зрительных ощущений обычно служит мелькатель.

За характеристику величины «момента» в таком случае принимается та частота

враще­ния, при которой произойдет слияние черной и белой половины вращающегося

диска, так что черное и белое поля перестанут мелькать и диск будет казаться

одноцветным. Эта величина измерена и проверена на практике: она лежит в основе

расчета смены кадров при проекции кинофильма. Она очень близка к частоте самого

низкого из воспринимаемых тонов и равна примерно 1/18 с.

А. Лаланд установил, что для тактильных ощущений частота слияния равняется в

сред­нем 18 раздражений в секунду. Характерно, что частота слияния этих ощущений

оказалась примерно одинаковой для всех точек тела.

Опыты с животными показали, что величина «момента» неодинакова для разных видов

их.

Тот факт, что частота слияния одинакова для зрительных, слуховых и тактильных

ощу­щений, привел к заключению, что эта частота определяется не устройством

периферических органов восприятия, а центральными факторами, действующими на

осязание так же, как на зрение и слух.

Верхняя граница психологически настоящего времени, заполненного лишь простыми,

между собой не связанными чувственными раздражителями, очень ограничена;

максимальные размеры интервалов, отмечаемых, например, ударами молотка, которые

мы воспринимаем и непосредственно сравниваем между собой, равны примерно 5 с.

Сравнение интервалов большей длительности требует уже счета и опосредованных

приемов. При соответствующем обычным условиям ре­альной жизни заполнении нашего

времени содержанием, компактно связанным в обширные целые, грани настоящего

заметно расширяются.

В некоторых патологических случаях выступает резкое расщепление

непо­средственного переживания длительности и опосредованной оценки времени.

Поучительной в этом отношении оказалась группа (обследованная Л. Я. Бе­ленькой)

шизофреников (от которых часто вообще можно слышать заявление, что они «не

чувствуют времени»). Испытуемая Ф. (студентка, 25 лет) пишет:

«Времени я не чувствую; долго ли это было или мало времени прошло — для меня это

безразлично, безвкусно. Другие говорят: как быстро прошло время или как

медленно, а мне безразлично». Шизофреники этой группы в состоянии опо­средованно

оценить время, но не способны его «ощутить». Обнаруживая полное понимание самых

сложных временных соотношений, они оказываются не в со­стоянии определить

длительность небольшого интервала, когда приходится сде­лать это на основании

непосредственного переживания длительности. Так, та же испытуемая Ф. дала такие

результаты: время, объективно заданное эксперимен­татором, — 5, 15, 30; время,

указанное испытуемой, — 9, 5, 1.

Расщепление непосредственного переживания времени и опосредованной его оценки,

слитых в нормальном восприятии времени, возникает в некоторых слу­чаях нарушения

нормального заполнения реального времени в результате па­тологического отрыва

личности от реальности и образования у нее второго бредового плана переживания.

Иногда это расщепление отчетливо осознается самим больным. Так, испытуемый Г.,

актер, 35 лет (из той же группы шизофре­ников), говорит: «Я прекрасно понимаю,

что время движется, что дни сменяют­ся днями, недели неделями, годы годами.

Однако субъективно мне кажется, что время остановилось, замерло, у меня в мозгу

засела, застряла одна дата — 10 июля 1925 г. Я отлично понимаю, что настоящему,

текущему моменту соот­ветствует другая, но для того чтобы ее запомнить и

закрепить, я должен ее записать и в дальнейшем для самоориентировки во времени

должен вести календарный отсчет от этой даты (курсив мой. — С. Р.), ибо иначе

снова восторжествует та другая, неподвижная дата, которая не дает

разворачиваться времени, которая сковывает его».

Непосредственные компоненты переживания и опосредованные компоненты восприятия и

ориентировки во времени в данном случае как бы разведены, и по­тому каждый из

них выступает с предельной отчетливостью: с одной стороны — искаженное

непосредственное переживание течения времени; с другой — сохра­нившаяся

нормальная, правильная, опосредованная ориентировка во времени, кор­ригирующая

дефектное непосредственное переживание. В других случаях — у больных с

кортикальными поражениями и нарушением интеллектуальной дея­тельности —

наблюдалась, наоборот, неспособность оперировать временными соотношениями при

сохранности непосредственного переживания длительности, выручающего в

элементарных случаях повседневной жизни.*

*В дальнейшем С. Л. Рубинштейн продолжил — во многом по-новому — свой

методологический и теоретический анализ философско-психологических проблем

восприятия. См. его ст.: Проблемы психологии восприятия. Вместо предисловия//

Исследования по психологии восприятия. М.; Л., 1948; и его кн.: Бытие и

сознание. М., 1957, §4 «Восприятие как чувственное познание мира». С. 70—105.

Новейшие результаты в изучении ощущений и восприятии обобщены в коллективном

труде: Познавательные процессы: ощущения, восприятие / Под ред. А. В. Запорожца,

Б. Ф. Ломо­ва, В. П. Зинченко. М., 1982. См. также: Митькин А. А. Дискуссионные

аспекты психологии и физиологии зрения // Психологический журнал. 1982. Т. III.

№ 1. (Примеч. сост.)