§ 21. Макиавелли

Литература: Лучшим изданием сочинений Макиавелли остается до сих пор издание 1813 года; издание, предпринятое графом Пассерини в 1877, приостановилось. В русском переводе имеются "Государь" и "Рассуждения на первые три книги Тита Ливия", 1869. Наиболее обстоятельная монография - это Vi11аri, Niccolo Machiavelli е i suoi tempi, первое издание 1877, а второе, в трех томах, 1895 - 1896; в италианской литературе можно указать еще Tommasini, Lavita е glu scritti di Niccolo Machiavelli nella loro relazione col machiavelismo, 1883, т. I. Из новейшей литературы других стран можно указать: Fester, Machiavelli, 1900; Тhtudichum, Promachiavell, 1897; Ellinger, Die antilcen Quellen der Staatslehre Machiavelli's, 1888; John Morley, Machiavelly, 1898 (лекция публичная); Acton в предисловии к английскому переводу Prince; Алексеев, Макиавелли, как политический мыслитель, 1880; Старая литература о Макиавелли, имеющая сама по себе исторический интерес, изложена у Robert von Mohl, Die Geschitchte und Litteratur der Staatsurissenschaften, т, III, 1851, стр. 541 - 591, и y Villari, т. II, гл. V, стр. 421 - 504.

I. В эпоху Возрождения Италия представляла в политическом отношении большое сходство с древней Грецией. Как и последняя, она разделялась на ряд небольших самостоятельных государств. На небольшом пространстве умещались различные формы правления. Или это были республики с аристократическим характером, как Венеция, или республики, приближавшиеся к демократии, как Флоренция, или монархии с королевским титулом, как Неаполь, или с герцогским, как Феррара.

Мало того, одно и то же государство переходило от одной формы правления к другой. Какой-нибудь предприимчивый начальник наемных войск захватит власть в республике, как это сделал Сфорца в Милане, то богатый купец воспользуется своими связями для превращения себя в герцога, как это сделали Медичи во Флоренции. Но в воздухе уже носится измена, готовится новый переворот: первый удобный случай - и республика вновь восстановляется.

Благодаря многочисленности государств, тесно соприкасающихся своими интересами, политические сочетания возникали в Италии чуть не ежедневно. Сегодняшняя дружба союзников на завтра сменялась смертельною враждою соперников. Государства полуострова постоянно воевали друг с другом. Враждебное отношение между ними привлекало в страну шайки наемников, готовых к услугам всякого, кто даст больше. Эти наемные банды были опасны как беззащитному сельскому населению, так и самим правительствам, всегда ожидающим сюрприза от своих наемников.

К этим условиям, сходным с теми, какие представляла Эллада, присоединялось еще одно, чуждое ей - это нашествие иностранцев. Благодатная страна в течение всего средневековья притягивала к себе иностранцев, которых тянула туда какая-то невидимая сила. С севера наступали французы, королю которых Карлу VIII захотелось повторить похождения германских императоров. С юга им на встречу надвигались испанцы. Итальянские государства разделялись на союзников и врагов Франции, правительства в них падали и восстановлялись в зависимости от близости и успехов французской армии.

"Италия, в наше время, представляет собою огромную арену, на которой преимущественно совершались и совершаются на наших глазах самые непредвиденные события, и она в этом отношении похожа на равнину, лишенную всякой искусственной защиты против разлива в половодье. Если бы она, подобно Германии, Испании или Франции, представляла какое-либо сопротивление бурному потоку, то ее не затопляло бы наводнениями или, по крайней мере, она менее страдала бы от них"*(356).

При таких условиях жизнь итальянцев должна была достичь высшего напряжения. Халиф на час, герцог или князь старался использовать свой успех, обеспечивая свою безопасность приверженцами, одаряя их всеми благами в ущерб остальным. Это обстоятельство создавало недовольство и зависть. В тиши готовился заговор, который князю нужно было если не знать, то предполагать. В ожидании изменнического удара где-нибудь на улице или на балу, он сам готовил яд тем, кого почему-либо имел основание подозревать. Партии, заговоры, явные и тайные убийства, коварные обещания государей, ложные уверения в преданности со стороны подданных - такова картина нравственного состояния Италии в конце XV столетия и начале XVI. Эта атмосфера яда и кинжала проникла из Италии во Францию через Екатерину Медичи, в Польшу через Бону Сфорца.

Естественно, что перед лицами, любившими свою родину и сознававшими ненормальность сложившегося порядка вещей, вставали две проблемы: 1) как удержаться правлению внутри, чтобы обеспечить населению продолжительное мирное благоденствие и 2) как защитить страну от внешних врагов, пользующихся ее бессилием.

II. Николо Макиавелли родился во Флоренции в 1469 году. Он принадлежал к обедневшему старинному роду этого государства. Отец его был юрист, мать причастна к поэзии. Впервые появляется Макиавелли на политической сцене в 1498 году, когда, по изгнании Медичи из Флоренции и учреждении республики, он был избран секретарем Совета Десяти. Обязанности секретаря он выполнял в течение 14 слишком лет. Благодаря его выдающимся дипломатическим способностям, республика охотно пользовалась его услугами, посылая его с различными поручениями к правительствам, как Италии, так и Германии. Благодаря этому Макиавелли открывалась возможность наблюдать и составить богатый материал. В дипломатической жизни Макиавелли чувствовал себя, как рыба в воде.

Но приближались черные дни. Судьба изменилась к Медичи. В 1512 году Республика пала. Хотя другие сородичи Макиавелли быстро приспособились к новому порядку вещей, но он остался не у дел. Попытки Макиавелли снискать себе расположение князя не увенчались успехом. Наоборот, обнаруженный вскоре заговор отразился на бывшем секретаре республики. Он был привлечен к суду, подвергнут пытке и заключен в тюрьму. Он сам был доволен тем мужеством, которое он обнаружил при пытке, не выдав себя ни единым словом.

Когда на римский престол вступил один из Медичи, под именем Льва X, Макиавелли был выпущен из тюрьмы, но зато присужден был удалиться в деревню. Здесь в сельской тишине, среди людей, мало интересующихся судьбами правительств, Макиавелли вынужден был вести образ жизни, совсем несходный с тем, к которому он привык. Он страшно скучал, мечтал о возвращении к прежней деятельности, вел оживленную переписку со своими прежними друзьями. От скуки, от безделья он стал усиленно заниматься классиками и писать. По странной игре судьбы, то, что составляло смысл его жизни, не имело никакой цены с исторической точки зрения, а то, чем он с тоски заменял свою деятельность, обеспечило ему долгую известность.

Вот как проводил Макиавелли время в этот период своей жизни. По утрам он занимается своим маленьким хозяйством, ловит птиц в силки и бродит по лесу с Данте или Овидием в кармане. В трактире на большой дороге собирается приезжий люд, и Макиавелли заходит туда, чтобы набраться политических новостей. "К тому времени наступает обеденный час, и я сажусь со своей семьей за скромную трапезу. После обеда я отправляюсь снова в трактир, где обыкновенно застаю хозяина, мясника, мельника и двух каменотесов. С ними я провожу остальную часть дня, играя в карты. Когда наступает вечер, я возвращаюсь домой и иду в свою рабочую комнату. На пороге я сбрасываю свое грязное крестьянское платье, облекаюсь в парадный должностной костюм, и в таком приличном виде вступаю в круг великих людей древности. Любезно принятый ими, я насыщаюсь этой пищей, которая одна мне соответствует и для которой я рожден. Я не боюсь беседовать с ними и смело требую объяснения их действий". "В течение четырех часов я не испытываю ни малейшей скуки, забываю всякие неприятности, пренебрегаю своею бедностью и не страшусь даже смерти".

Результатом этих вечерних занятий являются "Рассуждения о первых десяти книгах Тита Ливия" (Discorsi sopra la prima peca di Tito Livio) и "Государь" (Il principe). По некоторым данным можно думать, что первая работа была выполнена между 1513 и 1516, а вторая - между 1516 и 1519 годами. Первое сочинение значительно больше, делится на три части. Это рассуждения не о, а по поводу первых десяти книг римского историка. Между обоими сочинениями самая тесная связь, некоторые места повторяются буквально. В нескольких случаях сочинения ссылаются одно на другое.

Но вечерние часы научных занятий не могли наполнить жизни Макиавелли, рвавшегося к практической деятельности. В письме к своему другу Веттори он говорит, что готов служить Медичи, хотя бы они заставляли его обделывать камни. Однако все его обращения были напрасны. В виде последнего средства обратить на себя внимание, Макиавелли прибегает к посвящению своей книги "О государе" Лоренцо Медичи. Но и это успеха не имело. Государь, ознакомившись с преподнесенным ему произведением, еще более проникся убеждением в опасности иметь около себя такого человека, как бывший секретарь Флорентийской республики. В 1519 году Лоренцо умер.

Наконец, в 1521 году Макиавелли снова призывается к общественной деятельности. Опять он в своей сфере. Но польза продолжительных кабинетных занятий сказалась. Благодаря ним, он мог выполнить поручение расположенного к нему папы Климента написать историю Флоренции и Медичи, что он и сделал в промежуток между 1520 - 1525 гг. Он же, по поручению папы, составил проект государственного устройства для своей родины.

В 1527 году подобное движение Карла V имело своим последствием восстановление республики во Флоренции. Макиавелли готовился снова служить своей родине на прежних условиях, но смерть настигла его в этот момент, на 58 году жизни.

III. Приступая к чтению произведений Макиавелли после средневековой литературы, невольно поражаешься огромным различием точек зрения. В вопросах общественных Макиавелли проявляет поразительный религиозный индифферентизм, который бросается в глаза своим контрастом со средневековыми учениями. Не то важно, что Макиавелли высказывается против папской власти и притязаний церкви господствовать над государством, а то, что он совсем исключает религиозную точку зрения, как будто она никогда и не существовала. Этим приемом он совершенно отделяет политику от теологии, устраняет религию из вопросов о государстве.

Все его мышление насквозь проникнуто светским духом. Попытка Савонаролы, его современника и соотечественника, произвести в обществе нравственный переворот силою духа вызывает в нем улыбку сожаления к наивности монаха*(357). Весь склад его мысли - положительный. Он задается целью проникнуть в реальную сущность описываемого предмета, а не отдаваться мечтательным увлечениям, мешающим видеть ясно вещи, как они есть. Он делает упрек тем, "кто для изучения того, что должно бы быть, пренебрегает изучением того, что есть в действительности"*(358). И в этой области Макиавелли проникнут духом свободного исследования. Он анализирует интересующие его явления с полным бесстрастием натуралиста. Благодаря этому направлению, Макиавелли с хладнокровием анатома вскрывает мотивы поведения человека, как бы густо ни прикрывались они показными соображениями. Поразительный пример такого приема мы имеем в объяснении политики современного ему Филиппа Аррагонского, который достигал крупных политических успехов под прикрытием религиозных целей, доставивших ему титул Католического. Но Макиавелли с беспощадным искусством обнаруживает те истинные мотивы, которые на самом деле лежали в основании изгнания мавров из Испании и войны с Италией и Францией.

Макиавелли не только описывает то, что дал ему многолетний опыт изучения истории. У Макиавелли свой политический идеал. Этот идеал сложился у него под влиянием различных факторов. Окружающая его действительность, судьба его любимой Флоренции наталкивали его, по противоположению, на представление о том, что должно бы быть взамен того, что есть*(359). Сын своего века, Макиавелли проникнуть духом Возрождения. Он преклоняется перед государственным величием Рима. Ему непонятно, как можно восхищаться искусством, литературою, философией древних и не стремиться к заимствованию у римлян политической мудрости. Покупают за огромные деньги обломок статуи, чтобы украсить дом, и не подражают государственным учреждениям Рима, создавшим беспримерное величие последнего*(360). Все, что напоминает средневековье, должно быть отброшено и заменено тем, что дает история древности. Наконец, идеал его складывается под влиянием жизненного опыта, убедившего его в нецелесообразности многого существующего, но уже отжившего, и в необходимости подставить взамен то, чего требует жизнь.

Каков же его политический идеал? Он желал бы видеть "государя, находящегося в безопасности среди обеспеченных граждан; мир, наслаждающийся спокойствием и управляемый правосудием; сенат, пользующийся своею властью; судей, - своими прерогативами, богатых граждан - своими богатствами; благородство и добродетель в уважении, - всюду спокойствие и счастья". С другой стороны, он хотел бы увидеть "обуздание раздоров, беспорядков, пороков и честолюбия, словом, тот золотой век, когда каждый может свободно выражать и защищать какое угодное мнение". Высшая радость, наконец, увидеть "мир торжествующим, государя, окруженного уважением, славою, и счастливый народ, относящийся к нему с любовью"*(361). Чтобы настал этот золотой век, - надо, прежде всего, достигнуть объединения Италии под одною могучею государственною властью*(362). В этой идее, составляющей главный нерв всего политического мировоззрения Макиавелли, этот мыслитель сходится с тенденциями нового времени и является первым их выразителем среди политических писателей рассматриваемого периода!

IV. Макиавелли не философ, развивающий логически из основного начала целую систему, он и не ученый, основывающий свою политику на твердых основаниях теории. Это просто умный, наблюдательный и вдумчивый человек, который, пользуясь своим житейским опытом и страстно любя родину, желает дать ей указания, как достигнуть того величия, каким блистали предки итальянцев - римляне. Макиавелли не поражает обширностью своих исторических познаний, но он хорошо сумел использовать то немногое, что знает. Его опыт весьма ограничен, но он продумал глубоко все то, что наблюдал. Он не гонится за систематичностью, - он рассчитывает только на убедительность своих советов.

Как человек своего времени, он, прежде всего, старается отбросить все, что, с точки зрения века, составляет препятствие для культурного и политического преуспеяния.

Первым врагом его идеала является церковь, и Макиавелли предъявляет ей суровые обвинения.

В представлении Макиавелли религия является искусственным произведением человека, предназначенным служить какой-нибудь политической цели. "Не было ни одного законодателя и вообще основателя в народе новых установлений, который не ссылался бы на Бога, потому что иначе его учреждения были бы отвергнуты"*(363). Религия полезна для военного дела, потому что ею можно поддерживать дисциплину и настроение в войске*(364). И этим средством можно действовать на самых умных: "флорентийцы народ не глупый, а убедил же их брат Савонарола в своих сношениях с Богом". Эту веру "мудрые правители должны поощрять и поддерживать все, что благоприятствует религии, хотя бы считали это обманом и ложью". "Полезны и чудеса, как средство укреплять веру в людях"*(365).

Естественно, что Макиавелли признает религию настолько, насколько она полезна политике, и отвергает ее, если она идет в разрез с политикою. Римская религия как нельзя более отвечала целям государства, христианская же вредна в политическом отношении. "Наша религия полагает высшее благо в смирении, в презрении к мирскому, в отречении от жизни, тогда как языческая религия полагала его в величии души, в силе тела и во всем, чтоб делает могущественным. Наша религия, если и желает нам силы, то не на подвиги, а на терпение. Это новое учение, как кажется, обессилило мир и предало в жертву мерзавцам. Когда люди ради рая предпочитают переносить всякие обиды, чем мстить, мерзавцам открывается обширное и безопасное поприще"*(366).

Особенно возмущен Макиавелли христианскою религиею в образе римского католицизма. "Многие думают, что для Италии очень хорошо зависеть от римской церкви", но Макиавелли считает это глубоким заблуждением. Напротив, в этом он видит несчастие Италии. Во-первых, "дурные примеры римского двора совершенно уничтожили всякую набожность и религиозность в стране". Во-вторых, церковь причина междоусобий, лишающих Италию той силы, которая необходима для отражения внешнего врага. "Причиной, почему Италия не достигла того, чего достигла Франция и Испания, почему не имеет общей республиканской или монархической власти, должно считать церковь"*(367).

Не меньшим врагом благоденствия Италии является другое наследие средних веков - феодализм. К дворянам Макиавелли относится с нескрываемою ненавистью. "Дворянами называются люди, праздно живущие доходами со своих владений, не имея нужды заниматься земледелием или вообще трудиться, чтобы жить. Люди эти вредны во всякой республике и во всякой стране; из них особенно вредны те, которые имеют, сверх того, замки и покорных подданных"*(368). Верный духу времени, Макиавелли не смешивает господствующий класс средних веков с классом, предъявляющим требование на господство в новое время. Если бы ему указали на ту роль, какую играло дворянство в Венеции, то на это замечание у него готов ответ. В Венеции дворянство совершенно номинально, там знать не имеет владений, богатство ее состоит в товарах и другой движимости, она не владеет замками и подданными"*(369).

Наконец, препятствие к осуществлению идеала Макиавелли видит в нравственной дряблости своего века. Нравственность не есть нечто враждебное, это продукт условий общественной жизни. Под влиянием различных причин, среди которых немалую роль - сыграла церковь, человечество потеряло ту нравственную силу, которая характерна для римлян и которая создала их величие. Дряблость сказывается в мелочности, нерешительности, в недостатке смелости довести дело до конца, хотя бы это было и дурное дело. С этой точки зрения Макиавелли образцом государственного деятеля выставляет Чезаре Борджиа, который никогда не колебался в достижении своих целей, и презирает Больони, который осмелился воевать с папой, но побоялся воспользоваться случаем, отдававшим врага в его руки, и не решился наложить руку на первосвященника.

V. Для спасения Италии необходимо, чтобы в ней явилась такая же сильная государственная власть, как во Франции или Испании. "Главнейшими основами устройства государств всякого рода служат хорошие законы и хорошо организованные войска, а так как без хорошо организованного войска в государствах не могут поддерживаться и хорошие законы, и где хорошо организовано войско, там обыкновенно существуют и хорошие законы, то я не стану ничего говорить о законах и остановлюсь только на рассмотрении устройства войск"*(370). Действительно, Макиавелли, придавая огромное значение силе, на которую должна опираться государственная власть, уделяет в своих сочинениях много внимания военному делу.

Войска должны быть организованы из своих граждан, но не из наемников, готовых только грабить мирных жителей, и не из союзников, способных воспользоваться в своем интересе результатом победы*(371). Войска надежны лишь тогда, когда они состоят из граждан, сознающих всю важность защиты государства от вторжения врагов или всю выгоду расширения территории. В этом была сила двух лучших в мире войск - спартанского и римского. Победа дается духом войска*(372), а на этот дух можно рассчитывать только, когда войско национально.

VI. Какой же государственный строй более всего отвечает идеалу Макиавелли, республиканский или монархический?

По этому вопросу Макиавелли в своих "Рассуждениях" развивает демократический склад мыслей. Мы видели, каким врагом дворянства обнаружил себя Макиавелли. Он берет на себя смелость, "вопреки общему мнению всех историков", отстоять тезис: толпа умнее и постояннее государя*(373). "Вопреки общепринятому взгляду, будто народ, властвуя, бывает непостоянен, изменчив, неблагодарен, я утверждаю, что эти недостатки свойственны ему в той же мере, как и государям". Народ в целом консервативнее монарха. В обычное время он тверже стоит за сложившийся порядок, чем государь, поддающийся разным влияниям. "Народ всегда умнее, постояннее и рассудительнее государя". "В суждении о делах народ редко ошибается в выборе между двумя противоположными мнениями, если они защищаются равносильными ораторами". "Когда народ предается своеволию, то страшатся не тех безумств, которые он может наделать в настоящую минуту, а того зла, которое может возникнуть впоследствии, если смуты повлекут за собою возвышение тирана. Иное дело поступки дурного правителя - тут все зло в настоящем и вся надежда на будущее: люди надеются, что злодеяния его приведут, наконец, к восстановлению свободы. Следовательно, разница между своеволием народа и государя состоит в том, что одно подает повод к опасениям, а другое возбуждает надежды".

"Если общее мнение неблагоприятно народу, так это потому, что о нем каждый может злословить беспрепятственно, и без опасения, даже когда он у власти, о государях же приходится говорить с множеством ограничений и недомолвок, внушаемых страхом".

По-видимому, из приведенных мест с очевидностью выступает точка зрения Макиавелли на лучшую форму правления. Однако, дело затемняется тем обстоятельством, что человек, который ставит народовластие выше монархии, пишет сочинение "О государе", в котором дает монарху указания, как ему должно править, чтобы сохранить свою власть.

Как объяснить это противоречие? Нельзя искать причину в изменении убеждения, потому что оба сочинения писаны почти одновременно, при одних и тех же условиях. Может быть, Макиавелли так сильно желал возвратить себе утраченное политическое значение, что готов был верить в монархизм? Но мы не имеем права так дурно судить о Макиавелли. Если он готов был выполнять черную работу для Медичи, то не из личной выгоды, а из жажды общественной деятельности, из страстного желания служить своей родине. Некоторые готовы были видеть в "Государе" сатиру на монархизм. Таково было мнение Бэкона и Руссо. "Под предлогом дать советы государям, Макиавелли дал советы величайшей важности самим народам; "Государь" Макиавелли - это книга республиканская"*(374). Но предположение о таком замысле не соответствует ни тону сочинения, ни строгому согласию мыслей в обоих сочинениях.

В действительности Макиавелли, проникнутый глубоким уважением к лучшей эпохе римской истории и связанный всей жизнью с республиканским строем Флоренции, - в душе республиканец. Лучшая форма правления с точки зрения его политического миросозерцания - республика. Но путь к ней, при тех условиях, в каких находилась в его время Италия, лежал через монархию. "В развращенных государствах лучше установить порядок монархический, чем народный, чтобы людей, дерзость которых не могут исправить законы, обуздывала по крайней мере власть монархов"*(375). Макиавелли оправдывает Ромула за убийство Рема и Тация, потому что "необходимо быть одному, чтобы создать республику"*(376). Макиавелли мог рассчитывать, что какое-либо из итальянских государств (Флоренция!) разовьет в себе такое сильное государственное устройство, которое даст ему возможность объединить под своим главенством всю Италию. Медичи были самою могущественного фамилиею в начале XVI века, и Макиавелли мог думать, что энергичный представитель их рода, преследуя свой личный интерес, поведет Италию к величию, которое положит предел вмешательству иностранцев в дела этой страны. "Без отдыха, без передышки, молит Италия небо, чтобы оно послало ей, наконец, освободителя, который избавил бы ее от жестокостей и наглости варваров. Она готова встать и идти под всякое знамя, которое развернут во имя ее свободы"*(377). События наших дней вполне оправдали такой образ мыслей: только гегемония Пьемонта дала Италии то единство, о котором мечтал великий патриот так же, как гегемония Пруссии дала единство Германии.

VII. Каковы же принципы той политики, которыми должен руководиться государь в деле управления?

Следует заметить, что Макиавелли не имел в виду какое-либо из сложившихся в Италии правительств. Он предполагает, что найдется смелый, умный человек, который утвердится в одном из итальянских государств, сделает его могущественным, а потом станет во главе всех прочих и тем поведет Италию к объединению. Макиавелли постоянно подчеркивает различие в управлении там, где государственный порядок сложился, и там, где такой порядок вновь организуется*(378). И не следует думать, будто предлагаемая Макиавелли политика относится только к монархам: "все, что должны делать для осуществления и распространения своего могущества государи, должны делать и республики, пока не сделаются вполне могущественными"*(379).

Основным принципом политики Макиавелли выставляет внушение любви народу, как главной опоре могущества монарха. "Лучшая крепость для государства - расположение к нему подданных, так как государь может обладать самыми лучшими крепостями и все - таки, если народ его ненавидит, то они не спасут его". "Я считаю достойными порицания всех тех правителей, которые, надеясь на защиту этого рода (крепости), не опасаются возбуждать против себя народную ненависть"*(380). "Титу, Нерве, Трояну, Адриану, Антонину и Марку Аврелию не нужна была защита преторианских солдат и множества легионов, ибо их защищали их поведение, привязанность народа, любовь сената. Восточные и западные армии не спасли Калигулу, Нерона, Вителия и столько других преступных императоров от врагов, возбужденных против них их ненавистными нравом и свирепостью"*(381). Случается, что государи ищут народного расположения тогда, когда грозит опасность, но это уже поздно: приобретать любовь надо в мирное время, чтобы обеспечиться на случай войны*(382).

Заручившись любовью, государь должен проявить доверие к своим подданным. "Недоверие, каковы бы ни были основные поводы к нему, обыкновенно возбуждают к государям общую ненависть"*(383). А ненависть питает заговоры*(384), столь опасные для государя, потому что они подготовляются втайне, и потому на них идут нередко люди, в своей страсти забывающие всякую опасность. "Заговоры - самые страшные враги государей. Если заговор удается, государь погибает; если он открывается, и заговорщики подвергаются казни, все остаются в убеждении, что это была выдумка правительства, имевшая целью удовлетворить алчность и жестокость"*(385).

Однако одною любовью власть государя держаться не может. Для злых людей, которых всегда не мало, должен быть заготовлен меч. Люди настолько привязаны к благам, что легко поддаются угрозам. На чем же построен страх подданных, когда в своей совокупности они всегда сильнее государя? "Люди, составляющие народную массу, лишены уверенности в содействии друг друга". Эта уверенность возникает временно в толпе. "Нет ничего страшнее толпы без вождя, но нет также ничего слабее ее. Хотя бы она была вооружена, - ее легко укротит, лишь бы избегнуть первого порыва ее, потому что, когда умы поохладятся и каждый увидит, что нужно идти домой, все усомнятся в самих себе, начнут помышлять о собственном спасении и разбегутся или вступят в переговоры"*(386). Все же нужно помнить, что страх, которым должен пользоваться государь, действителен только в том случае, если он опирается на народную любовь*(387).

В этом направлении государи могут дойти до жестокости, которая способна найти оправдание в необходимости. "Жестокость может быть хорошо или дурно направлена. Хорошо направленными жестокостями (если, говоря об них, можно употребить слово "хорошо") я назову такие, к каким прибегают в случае необходимости для укрепления своей власти; укрепив последнюю, правители не настаивают на них, но заменяют мерами возможно полезными для подданных. Дурно же направленная жестокость - та, которая, не будучи особенно ощутительна сначала, с течением времени не только не уменьшается, но еще увеличивается"*(388). Можно начать правление жестокостью, но не поддерживать его. "Каждый государь для своего блага должен стремиться прослыть милосердным, а не жестоким"*(389).

Государь, действуя грубой силой, подобно животным, должен соединять в себе качества льва и лисицы. Обладая качествами только льва, он не будет уметь остерегаться и избегать западни, которую будут ему ставить, будучи же только лисицею, он не будет уметь защищаться против врагов, так что для избежания сетей и возможности победы над врагами, государи должны быть и львами и лисицами"*(390). Макиавелли рекомендует государям коварный принцип не держать своих обещаний, если исполнение их вредно. В объяснение он приводит такое соображение. "Если бы все люди были честны, - подобный совет можно было бы счесть за безнравственный, но так как люди обыкновенно не отличаются честностью, и подданные относительно государей не особенно заботятся о выполнении своих обещаний, то и государям относительно их не для чего быть особенно щекотливыми"*(391). "Всякий легко поймет, как похвально, если государь всегда верен своему слову и действует всегда прямо и без лукавства". Однако это не помешало многим государям прославиться, несмотря на обратные качества. Общественное мнение простило им их успех. "В наше время существует государь, назвать которого я не считаю позволителъным, который на словах - само благочестие и первый друг мира, но на деле давно уже потерял бы свое государство, если бы проводил в жизнь эти убеждения"*(392). Макиавелли основывается на фактах окружавшей его действительности, которая внушала мысль, что само общество различно оценивает качества государя и частного человека.

Макиавелли предостерегает государей от довольно распространенного способа заручаться любовью подданных путем щедрости. Щедрость возможна только за счет народа, а потому, сопряженная с чрезвычайными налогами, она способна возбудить только ненависть по стороны большинства подданных, а доставить преданность лишь немногих. "Все государи, прославившиеся своими действиями, принадлежали к таким, которых народ считал скупыми"*(393).

Несостоятелен принцип divide et impera. Он хорош по отношению к чужим государствам, но не пригоден для своего. "Страны, в которых господствует внутренний раздор, погибают при первом столкновении с внешним неприятелем"*(394). А между тем, "если хочешь сделать народ многочисленным, сильным и способным достигнуть великой власти, то придется придать ему такие свойства, что потом нельзя будет управлять им по произволу. А если оставишь его малочисленным и бессильным, чтобы управлять им по своему усмотрению, то он легко сделается добычей врага"*(395). К принципу divide et impera, к "этому подлому образу действий"*(396), прибегают государи, не уверенные в своей силе и мужестве.

VIII. Вокруг имени Макиавелли завязалась полемика в значительной степени проникнутая тем лицемерием которое с такою беспощадностью вскрывал итальянский мыслитель. Первыми и самыми завзятыми врагами Макиавелли оказались иезуиты, особенно в лице Антония Поссевина и Рибопейра. Они первые бросили те обвинения против Макиавелли, дали то представление о нем, которое утвердилось прочно и надолго. Иезуиты, придерживавшиеся принципа "цель оправдывает средства", нападали на Макиавелли за безнравственность предложенных им принципов политики, направленных к поддержанию твердой государственной власти. В действительности мотивом их ненависти к Макиавелли был его взгляд на христианство и особенно на действия римского престола. Утихший к концу XVII века интерес к Макиавелли снова возбуждается в век просвещенного абсолютизма, когда Фридрих II сам пишет сочинение "Анти - Макиавелли", чтобы доказать, что просвещенные государи не должны пользоваться принципами итальянского мыслителя. Это было заискивание перед обществом, а действительность показывала, что XVIII век может дать не мало примеров применения этих принципов и даже со стороны тех, кто гласно открещивался от них.

С Макиавелли случилось то же, что с софистами. Его имя послужило названием для политики, построенной на коварстве, лжи и жестокости. Как всякому известно выражение "софист" и в то же время неизвестны настоящие взгляды греческих софистов, так и выражение "макиавеллизм" употребляется свободно в определенном смысле теми, кто никогда не видел в подлиннике сочинений Макиавелли. Мы могли уже убедиться, что принципы политики, предлагаемой Николо Макиавелли, совсем не соответствуют той системе политики, которая называется макиавеллизмом. Мы видели, что в политике, выдвигаемой Макиавелли, гораздо больше добрых советов, чем злых. Но критики Макиавелли сосредоточили свое внимание на последних, объединили их только в систему и забыли, что сила и хитрость, по Макиавелли, являются лишь элементами политики, построенной на внимании государя к интересам подданных и на любви подданных к государю. На Макиавелли обрушились с обвинениями за открытое признание тех принципов, которые в тайне всеми признавались и применялись. Как будто Макиавелли не мог подтвердить это окружающею действительностью, как будто современники его, порицая его теорию, не преклонялись перед успехами монархов, пользовавшихся на практике подобною теориею, как будто в настоящее время насилие и коварство не составляют основы дипломатии и войны, вполне одобряемых со стороны общественного мнения.

Макиавелли упрекают за его преклонение перед Чезаре Борджиа, этим достойным представителем всей семьи Борджиа. Но следует иметь в виду, что Макиавелли восхищался политическою деятельностью этого человека, а не частною его жизнью; что он восторгался тою железною волею, которая ставит этого человека выше мелких разбойников; что эта личность и в наши дни привела в восторг Ницше, который, подобно Макиавелли, выступил против христианской этики и терпения; что представление Макиавелли о Чезаре Борджиа*(397) не совпадает с тем, которое утвердилось в исторической науке. Если преклонение Макиавелли перед Борджиа способно вызвать удивление, то не с точки нравственности, а с точки зрения целесообразности. Сам Макиавелли стоит на этой точке зрения в политике. Он дает указание на сумму тех средств, которые наиболее верно ведут к достижению поставленной цели, будет ли этой целью укрепление монархической власти или низвержение монарха путем заговора. С этой точки зрения и можно подвергать критике взгляды Макиавелли. Чезаре Борджиа не показал себя великим политиком и не достиг никаких политических успехов. Тем более недоумения вызывает преклонение перед Борджиа, что тот же Макиавелли осуждает Агафокла Сиракузского*(398), который пользовался теми же политическими средствами и с тою же энергиею.

За Макиавелли навсегда останется заслуга в том, что он смело и решительно отделил политику от теологии, исключил схоластические приемы исследования вопроса, ввел в учение о государстве наблюдение, личное и историческое.