§1 Консервативное человекопонимание Антропологический пессимизм.

То, что ПИРК не просто включает в себя антропологическую концепцию, но она составляет ее существеннейшее звено - далеко не случайно. Вопрос о природе человека является центральным пунктом растянувшегося на столетия спора между консерватизмом, либерализмом и радикализмом. Антропология либерализма, адаптировавшая руссоистский тезис о том, что 'человек по природе добр' и объявляющая высшей ценностью совершенно автономную в своих решениях и действиях 'суверенную личность'; антропология радикализма с ее идеалом человека, бросающего вызов традиционным авторитетам - чужды консерватизму. Консервативное человекопонимание, переосмыслив христианское учение о первородном грехе, стоит на том, что большинство помыслов человека социально опасны, а потому его деяния нуждаются во внешнем сдерживании.

Представления о человеке у течений внутри ПИРК могли разнится известными нюансами, но у всех них ядром понимания 'человеческого' является сознание ограниченности возможностей человека в сфере политических и экномических инноваций. Консерваторы, избегая допускаемого антропоцентризмом 'круга в доказательстве', никогда не объясняли человека, исходя из него самого же, но описывают человека как часть некоей - социальной или мистической - тотальности. Что же, согласно ПИРК, является такой тотальностью, 'растворяющей' в себе индивида? Это (не взирая на наличие спектра мнений, сосуществующих в ПИРК) - либо общность (народ, государство) либо то, что эту общность сплачивает воедино (религия, культурная традиция).

Гносеологические особенности ПИРК в большинстве случаев заставляют ее усматривать в опосредованно-выводном характере знаний о чем-либо (а не непосредственно-опытном) - свидетельство недостоверности этих знаний. Именно таким образом надо истолковывать одну из причин той холодности, с которой идеологи русского консерватизма приступали к обсуждению проблематики 'прав человека'. Задаваясь вопросом о субъекте этих прав, они находили, что все элементы, входящие в понятие 'человек вообще', начиная от его 'достоинства' и кончая его 'способностями'- чересчур приблизительны и схематичны. Это хорошо видно на примере взглядов К.П. Победоносцева, недоверчиво внимавшего правозащитным идеям, транслируемых в пореформенную Россиию из Европы. По Победоносцеву, абсурдно превращать общефилософские категории ('свобода', 'равенство', 'братство') в юридически-обязательные права, директивно устанавливаемые государством. Под влиянием просветителей и Французской революции миллионы обывателей стали воспринимать эти слова 'не как воззвание к долгу, но как право своё, то есть состояние, присвоенное этой массе'. В результате совершается насилие над 'живой действительностью' и извращается представление личности о содержании тех реальных правомочий, которые только и могут подлежать закреплению позитивной нормой.

Таким образом, ПИРК не согласна видеть в индивиде человека вообще, который уже по одной своей принадлежности к 'человечеству' должен быть наделен 'правами человека' с солидным объемом каждого права и застрахованным от сокращений комплектом этих прав. Во-первых, за человеком как таковым здесь не признают абсолютной ценности. Во-вторых, считают, что субъект права - не абстрактное физическое лицо, но человек с вполне определённой национальной и корпоративной принадлежностью, с конкретными потребностями, стремлениями и ожиданиями. В-третьих, полагают, что всякая конструкция личных прав - случайна и произвольна, если она не имеет субстанциональной основы в лице реальной общности, в которую индивид (субъект данных прав) интегрирован. Единство же 'человечества' как некого планетарного целого консерваторам представлялось весьма и весьма эфемерным, ибо человечество не образует и не может образовать солидарной группы, не представляет - в мировом масштабе - аналог корпоративной или государственной общности. Вследствии чего у 'человечества' отсутствуют имеющиеся у корпорации или государства правомочия устанавливать своим членам права и обязанности. На этом сходились все выразители ПИРК, от митрополита Филарета до И.А. Ильина.

Гуманистическое человекопонимание консерваторов отталкивало тем, что они видели гуманизм доминирующим в антропологической компоненте большинства идеологий, так или иначе враждебных традиционному социально-политическому устройству. Между тем, были убеждены консерваторы, лишь традиции только и можно доверить определение места, которое подобает занять 'человеческому' и 'индивидуальному'. К.П. Победоносцев ополчается против сконструированности правового статуса личности по гуманистическому ('сентиментальному') шаблону, ибо его изнанка - разрушение статуса, сложившегося традиционно и, следовательно, органически. Подобное происходит и тогда, когда 'девушке говорят: кто тебе докажет, что доля твоя всегда зависеть от других и быть рабой мужчины, <...> разум говорит тебе, что ты равна ему во всём и на всё решительно имеешь одинаковое с ним право'; и тогда, когда 'юноше толкуют: по какой логике обязан ты повиноваться родителям, кто тебе велел уважать их, когда они, по твоему разумению того не стоят?'1

Как было сказано, для ПИРК очевидна 'санитарная' функция государственного принуждения. Эту установку консервативного мышления хорошо передают те параграфы гегелевской 'Феноменологии духа', в которых разбирается диалектика отношений Господина и Раба и где, по сути, обосновывается конструктивная роль насилия. Рабу - человеку массы - под страхом законной кары запрещается проявлять 'личностность', т.е. те из индивидуальных качеств, которые препятствуют выполнению им своих обязанностей. Из многообразия проявлений 'личностного самовыражения' государство должно допускать (посредством формулирования и законодательного закрепления соответствующих субъективных прав) лишь отвечающие интересам высших социальных величин. Насилие оказывается 'началом мудрости', которое способствует переходу к 'общественности' (семья, гражданское общество, государство).

Хотя все авторы ПИРК были против гиперболизации значения прав человека (и расширения объема этих прав) как несоответствующих психофизиологическим константам человека, но в рамках данной идеологии наибольшая репрессивность отличала воззрения К.Н. Леонтьева и В.П. Мещерского. Человекопонимание этих авторов, стоящих на крайнем фланге консерватизма - было наиболее мизантропично. Современный человек чудился им чем-то вроде эгоистического животного, в котором своеволие уживается со стадностью2.

Так, В.П. Мещерский пишет о неистребимой раздвоенности человеческой натуры, когда 'в каждом человеке есть два существа - одно, желающее добра и другое, желающее зла <...> второму выгодно всякое ослушание власти, всякое отдание себя искушению беспорядка и возмущения'. С годами пессимизм его социально-антропологической модели только нарастал: 'Вообще человек зверь, в частности он бывает хуже или лучше зверя' (1888 г.); 'с тех пор, пока я себя помню, я знал, что человек - зверь и зверь лютей всех лютых зверей на земном шаре; человек ужасен не только тем, что он злее всякого зверя, но тем, что мораль свою применяет к своим зверствам и ею оправдывает себя' (1891 г.). Разумеется, такое человекопонимание не позволяло отнести гуманизм, не говоря уже об индивидуализме, к числу ценностей, которые праву следовало защищать и которые должно отражать содержание позитивно-правовых норм. По мнению Мещерского, делать 'культ из фраз о великих правах человека' значит вступить на скользкую и небезопасную стезю, уводящую от истинных - надчеловеческих - ценностей3.

Репрессивность. В.П. Мещерский высвечивает устремленность 'всей христианской веры столько же на борьбу добра со злом, сколько на вознаграждение делающего благо и наказание творящего зло', ибо 'явления Кары Божией свершаются для вразумления, для устрашения и, в конце концов, для спасения'4. В.П. Мещерский откровенно делился своим кредо: 'Я за свободу разума, но под условием, чтобы она была разумная, а не разгульная. Палка, причем не в нравственном смысле, а именно физическая дубинка Петра Великого, и разумная свобода - это одно и то же, так как первая бьет, вступаясь за последнюю. Разумная свобода требует палки именно потому, что жизнь так слагается: на трех неразумных один разумный. Против этих трех нужна палка, иначе неразумие одолеет разумие и свобода превратится в хаос. Так как люди в массе предпочитают свободу неразумную свободе разумной, подобно тому, как сумасшедшие, заключаемые под строгий надзор в сумасшедшем доме, требуют свободы для своего неразумия, то в обществе должен быть порядок именно как в сумасшедшем доме <...> Как нарушение разумной свободы - так сейчас палка, и трах ею по голому месту, где больно!'5 Не сомневаясь в бесплодности 'либерального' стиля педагогики, князь на протяжении многих лет отстаивал исправительный эффект применения телесных наказаний не только в отношении преступников, но и в отношении воспитанников учебных заведений.

'Гражданин' утверждал, что Россия XX века стоит перед выбором: терпеть 'старорежимное' насилие или предпочесть ему насилие, которое неизбежно будут творить леворадикалы, придя к власти. В интересах населения принять первое, поскольку 'кулак полицейского лучше, чем кулак революционера', и помогать власти бороться со смутой. Иные, нерепрессивные, методы осуществления власти 'Гражданин' попросту не берет в расчет, как не имеющие хоть какую-то перспективу в России, где 'без кулака нельзя'. Помимо общих деклараций крайне репрессивный характер линии, за которую агитировал этот орган, находит подтверждение и в ряде конкретных предложений. В этом плане показательно, например, мнение 'Гражданина' (тесно переплетающееся с его представлениями о месте права в жизни государства) о том, что следует упразднить обязательность 'не имеющего смысла и лишь затягивающего процесс' участия в съезде мировых судей прокурора, если он 'не осуществляет обвинительной функции, а присутствует в качестве юридического эксперта'6.

Учитывая сказанное, можно понять природу той репрессивности, которая проявлялась консервативными авторами в вопросах карательной и пенитенциарной политики и в которой получили своеобразную фокусировку все разобранные выше основополагающие черты ПИРК7. Так, репрессивность во многом была предопределена одним из базовых свойств консервативного мировоззрения - этатизмом. 'Русский вестник' согласился с мнением профессора Санкт-Петербургского университета Н.Д. Сергеевского о принципах карательной политике допетровского времени как лучших сравнительно с теми, которыми руководствуется Россия последней четверти 19 века, ибо 'политика наказаний в Московском царстве исходила из того, что интересы личности должны стушевываться перед великим государственным делом'8.

Черта ПИРК, сводящаяся к тяге криминализовать аморальные (считающиеся таковыми) деяния также усугубляла ее репрессивность. Консерваторы требовали ужесточения наказаний за преступления, в которых помимо их общественной опасности они видели дерзкий вызов ценностным основам традиционного уклада - спиритуальным (отсюда - возмущение, что суд проявляет 'немыслимую снисходительность', не делая различия между 'простой' и 'церковной' кражей) и патриархальным (отсюда - возмущение, что суды назначают слишком мягкие наказания, за насильственные преступления, совершаемые внутри семьи, когда должно быть наоборот; негодование на адвокатов, берущихся защищать отцеубийц и матереубийц) и т.д.9

Антропологический пессимизм ПИРК, будучи приложен к плоскости карательной политики, дает о себе знать обращенным к правоприменителю требованием максимально использовать репрессивный потенциал, заложенный в той или иной уголовной санкции. Так, в одной из помещенных в 'Гражданине' заметок, посвященных мерам борьбы с хулиганством подростков, еще не достигших возраста, при котором возбуждается уголовное преследование, содержится настоятельное напоминание мировым судьям (в чьей юрисдикции находились эти дела), что они, отдавая подростков под надзор родителей и опекунов, не забывали бы, что 'согласно ст.1441 Уложения о наказаниях, этот надзор ответственный, т.е. за ненадлежащее его осуществление самих надзирающих можно привлечь к ответственности'10.

Недостаточное наказание являлось в глазах считавших 'ослабление уголовного воздействия серьезной угрозой и общественной безопасности, и общественной нравственности' консерваторов - 'крайне печальным фактом'. ПИРК расценивала любой приговор убийце, которым не предполагается, по крайней мере, продолжительный срок каторжных работ (не говоря уже об оправдании лица, совершившего такое деяние), в лучшем случае как прекраснодушие за счет общественного спокойствия, а в худшем случае (особенно при мягких приговорах по делам, в которых консерваторы усматривали политический оттенок) как формально легальная, но по своему существу преступная акция, подрывающая государственную безопасность11.

Одной из расхожих претензий, предъявляемых ПИРК суду присяжных, была 'неоправданная мягкость' приговоров, ими выносимых. 'Гражданин', полемизирует в этой связи с 'Новым временем', которое, признавая, что у реформированной юстиции есть изъяны, все-таки настаивало, что дореформенный суд был еще хуже. Напротив, редактируемый В.П. Мещерским орган доказывал, что 'необоснованно оправдательных приговоров у нового суда больше, чем необоснованно обвинительных у дореформенного суда'. Выступая против судов присяжных, консервативная печать обвиняла их в 'лжемилосердии' и 'лжегуманности', которые, в том числе, выражались в 'сочинение обстоятельств, смягчающих вину'. Министр юстиции Щегловитов, один из наиболее убежденных консерваторов среди высшей бюрократии царствования Николая II, в своей речи перед мировыми судьями заявлял, что 'в судах должно господствовать не сентиментально понятое милосердие, но справедливость'. Здесь представляется примечательным противопоставление 'милосердию' не 'правомерности', а наиболее 'эластичной' категории в риторическом инструментарии ПИРК - 'справедливости' (т.е. допускалась возможность судебного решения 'правомерного' и 'милосердного', но не согласующегося с социально-политическими приоритетами и, следовательно, 'несправедливого'). Иными словами, 'справедливое' здесь, на поверку, оказывается маской 'политически целесообразного'12.

Иногда ПИРК утверждала, что санкция за многие преступления занижена уже законодателем и совсем 'не отвечает народному представлению' о тяжести данного преступления. Под этим углом зрения некоторые консервативные авторы решались даже на положительный отзыв о суде Линча, 'легализующим народное воззрение на правосудие'. Приветствуя замену прежнего наказания за конокрадство более суровым, 'Русский вестник' обращает внимание на то, что 'конокрад в русской деревни в глазах крестьян то же, что и негр, обесчестивший белую женщину в глазах жителей южных штатов', а потому не отмени законодатель старую санкцию, самосудная расправа крестьян над конокрадом была бы морально оправданной. Объясняя причины нередких в русской деревне 'самосудных погромов', консерваторы - на деле - оправдывали самосуд указанием на причинно-следственную зависимость между ним и 'обилием оправдательных приговоров' или 'ничтожностью налагаемого наказания'. Попутно высказывалось предложение передать юрисдикцию по большей части наиболее распространенных в сельской местности преступлений административной власти (например, земскому начальнику), ибо она 'стоит ближе к крестьянам' и лучше знакома с их правопониманием, чем 'судейские чиновники'13.

Не случайно, консерваторы упорно возражали против уничтожения такого вида уголовной репрессии как смертная казнь, бурно откликаясь на попытки поставить под вопрос ее целесообразность и/или правомерность. Выход в свет книги И.С. Дрободари 'Смертная казнь в связи с правом наказания', основной вывод которой сводился к отсутствию у государства права карать смертной казнью, дал возможность юристам и общественности заявить о своем отношении к этому, наиболее тяжелому, виду уголовной санкции. Призыв покончить со смертной казнью нашел поддержку на страницах 'Юридической газеты' в статье присяжного поверенного А. Кремлева и в анонимной брошюре 'Рассуждения Ивана Пасмурного по поводу статьи г. Кремлева'. Этот обмен мнениями не просто не остался незамеченным консерваторами, но вызвал на себя шквальный огонь их критики. 'И зачем эти люди пишут?', - недоумевало 'Русское обозрение'. 'Не поздоровится обществу от такой гуманности прелюбодеев слова', - восклицал 'Гражданин'. Оба издания доказывали неотъемлемое право общества на самозащиту, причем степень суровости мер, принимаемых в рамках такой обороны от преступных действий индивидов, должен быть соразмерен степени серьезности посягательств, вплоть до обезвреживания посягающего путем лишения жизни14. Несколько лет спустя 'Гражданин' гневно порицает Л.Н. Толстого за публикацию статьи 'Не убий никого', где в духе своей идеи о непротивлении злу насилием писатель приравнивал смертную казнь к убийству, узаконенность которого нисколько не меняет его антихристианской сущности15. В целом, специфика аксиологических установок в соединении с пессимистическим человекопониманием, формировали у ПИРК восприятие смертной казни как естественного права государства. Осуществление этого права оправдано тем более, если объектом преступного покушения оказывался один из тех политических институтов, на которых покоится традиционное социально-политическое устройство. Поэтому смерть в подавляющем большинстве случаев должна быть единственным воздаянием за любого рода насильственные попытки изменить форму правления, государственное устройство, политический режим16.

Далее, одним из наиболее эффективных наказаний - как в смысле действенности, так и в смысле экономичности - значительная часть представителей ПИРК полагала телесные наказания. Во множестве публикаций консервативной прессы (иногда даже в передовых статьях) порка защищалась как санкция, в наибольшей степени согласовывающаяся с теми свойствами людской натуры, которые ПИРК благодаря своему антропологическому пессимизму видела доминирующим в человеке17. Первым, кто обратил специальное внимание на проблему телесных наказаний и приложил немало усилий для обоснования их пользы и незаменимости был митрополит Филарет. Принадлежащие его перу выступления, по этому вопросу, продолжали перепечатываться консервативной прессой и в течение продолжительного времени после кончины самого митрополита18. Филарет энергично оспаривает довод противников телесных наказаний о том, что христианство, говоря о человеческой личности как созданной по образу и подобию Божию, тем самым будто бы указывает на естественный иммунитет личности от членовредительских и унижающих наказаний. Оберегать Божественное начало в человеке и защищать преступника от заслуженного им воздаяния в виде экзекуции есть, по мнению Филарета, две совершенно разные вещи. Путать их - непозволительно. Вышеприведённая точка зрения разделялась и К.П. Победоносцевым, на одном из заседаний Государственного совета горячо возражавшим сторонникам уничтожения смирительных домов, находя, что тем самым упразднилось бы природное 'право родителей подвергать заключению непокорных детей'19.

В первую очередь телесные наказания, по мысли ПИРК, соответствуют культурному уровню и коллективной психологии крестьянства. Поэтому и волостные суды, которым было подсудно крестьянство за административные правонарушения и незначительные преступления, и земские начальники в своей правоприменительной практике - должны прежде всего опираться на это испытанное средство усмирения и вразумления массы. Особенности земледельческого хозяйствования консерваторы использовали для доказательства того, что, в отличие от содержания под стражей жителей городов, эффект от административного ареста крестьян будет далеко не так продуктивен. С другой стороны, консерваторы отдавали отчет в том, что способность присудить человека к телесному наказанию предполагает у правоприменителя наличие определенного мировоззрения, отсутствие которого парализует назначение этого вида наказания даже если нет его формальной отмены. Оттого 'Гражданин' и 'Московские ведомости' никак не могли пойти навстречу предложению либеральной газеты 'Новости' об изъятии телесных наказаний из арсенала сельских и волостных судов. Впрочем, когда получила огласку царская резолюция с неодобрительным отзывом о телесных наказаниях и со страниц даже вполне лояльных режиму изданий ('Нового времени', например) полетели громы и молнии по адресу 'человеконенавистничества' земских начальников, то 'Московские ведомости' публикуют статью земского начальника кн. А.Н. Мещерского, убеждающую, что телесные наказания чаще всего налагаются решениями крестьянских волостных судов, а земской начальник, наоборот, их часто отменяет20.

В телесных наказаниях виделась мера, которую также результативно можно применять к правонарушителям и не крестьянского происхождения. Дело Засулич вынудило консервативную печать выступить с обоснованием допустимости телесного наказания нарушителей тюремной дисциплины (осужденных или находящихся под стражей). При обсуждении военно-дисциплинарного Устава рекомендовалось усилить роль телесных наказаний, налагаемых на нижние чины. Порка предлагалась и в качестве основной санкции по ряду уголовных преступлений (в частности за хулиганство); 'Гражданина' привел в восхищение законопроект, внесенный датским министром юстиции, о телесном наказании за некоторые виды насильственных преступлений21.

Когда в середине 1890-х гг. губернские земства начали подавать ходатайства на высочайшее имя об отмене телесных наказаний, консервативная печать категорически протестовала против земской инициативы. При этом 'Русское обозрение', указало, отвечая либеральным 'Русским ведомостям' (те осудили губернаторов, объявивших ходатайства незаконными и возбудивших преследование против их авторов), что поступок земств несостоятелен ни по существу (телесным наказаниям пока нет достойного эквивалента), ни по форме (возбуждение вопросов общегосударственного значения не относилось к компетенции местного самоуправления). По тем же мотивам, 'Русский вестник' в своей полемике с журналом 'Врач' доказывал беспочвенность и неправомерность резолюции VI съезда русских врачей о настоятельной необходимости упразднить этот вид наказаний как унижающий человеческое достоинство и не приносящий ни профилактического, ни исправительного эффекта22.

Самым рьяным поклонником телесных наказаний был В.П. Мещерский. Он, то под своим именем, то под псевдонимом 'Икс', отстаивал розги в качестве санкции не только за административные и уголовные правонарушения, но и за дисциплинарные проступки. Любопытно, что однажды Мещерский даже 'привлек' на свою сторону ... М. Горького, сославшись на слова персонажа одной из пьес писателя - 'не бойся причинить боль человеку' (преподнесенные, конечно, в нужном князю контексте) 23. Похвалы порке как панацее от большинства проявлений асоциального поведения в конечном счете вызывало несогласие и у изданий далеко нелиберальных. Так, 'Русский вестник', заявив об одинаковом вреде и безусловного отвержения телесных наказаний, и безусловного воспевания 'розги', одобрил отмену наиболее суровых видов телесных наказаний применительно к ссыльным, а 'Новое время' вообще выразило сомнение насчет целесообразности сохранения в России XX столетия телесных наказаний как таковых (правда, в последнем случае 'Гражданин' получил поддержку от 'Московских ведомостей', разъяснивших заблуждающемуся 'Новому времени', что телесные наказания - 'не человеконенавистничество, а необходимое обуздание')24.

На заре царствования Николая II не без влияния либеральных веяний, знаменовавших эту пору, ощутимый удар по позициям поборников телесных наказаний был нанесен уже упоминавшейся высочайшей резолюцией на докладе московского генерал-губернатора, где царь высказался против 'человеконенавистнической проповеди телесных наказаний'. Тем не менее В.П. Мещерский, невзирая даже на официальную отмену телесных наказаний (согласно п.I.1 Манифеста 11 августа 1904, изданного по случаю рождения цесаревича Алексея) не желал расставаться с тем крайним ригоризмом, на почве которого он стоял в вопросе телесных наказаний. Призывы восстановить экзекуции хоть в какой-то форме (за совершение отдельных преступлений; за профессиональное нищенство и т.д.) не прекращали раздаваться в органе, редактируемом Мещерским. Авторы 'Гражданина' убеждали, что отмена телесных наказаний внесла свою лепту в то 'разнуздание масс', итогом которого стала I русская революция25.

Консерваторам не нравилось также, что русская беллетристика и эссеистика 'возбуждает необоснованную жалость к осужденным'; не была они довольны и тем, что судебная хроника (причем не только в либеральных 'Вестнике Европы', 'Русских ведомостях' или 'Новостях', но в славянофильской 'Руси' и в официозных, 'Санкт-Петербургских ведомостях') имеет 'своим обычным финалом' оправдание обвиняемых, полагая, что такого сорта репортажи из зала суда не могут не создавать в читателях 'уверенности в безнаказанности, убивать в них страх перед судом'. Хотя, с другой стороны, признавалось, что эти отчеты судебные репортажи 'дают разоблачительный материал для оценки суда присяжных'26.

Репрессивность правового мышления русского консерватизма любопытно отразилась на суждениях ПИРК относительно обычая как источника права, и, в частности, по поводу применения шариата. Перед нами - две статьи на этот счет, опубликованные на страницах одной и той же, гордящейся своей непреклонной консервативностью газеты. На первый взгляд они содержат взаимоисключающие предложения. Если в одной статье предлагается прекратить применение шариатского права в Карской и Батумской областях, то другая, наоборот, зовет восстановить действие шариата у туркмен. Что это? Проявление непоследовательности? Плоды творчества враждующих 'фракций' внутри ПИРК? Ничуть нет. Оба предложения покоятся на единой аксиологической основе. В первом случае необходимость введения общеимперского законодательства обуславливалась недостаточной репрессивностью туземного права (мягкость наказаний или отсутствие квалификации в качестве преступления деяний, рассматриваемых как преступные Уложением о наказаниях). Во втором случае, призыв возвратиться к шариату мотивировался опять же недостаточной репрессивностью, но теперь уже общеимперского законодательства, в результате введения которого произошла декриминализация деяний, считавшихся по мусульманскому праву преступными (например, адюльтер). Итогом того, что 'теперь не покарать' аморальные (но уже не противоправные) деяния - стало 'разрушение нравственности и ослабление доверия к власти'27.

Итак, получает еще одно подтверждение то, что в рассматриваемом нами типе мировоззрения (и, соответственно в производной от него правовой идеологии) была только одна неизменная ценностная величина. Это - государственное устройство России (монархическая форма правления + имперская государственность + авторитарный политический режим). Все остальные предпочтения или антипатии могли меняться местами, если того требовали интересы исходной ценности. Поэтому приязнь ПИРК к обычаю, о которой уже доводилось говорить выше, в реальности действует постольку, поскольку норма обычая укладывается в канву требований, предъявляемых консерваторами (заботившимися о сохранности формы государства, считавшейся ими наилучшей для России) к норме права вообще.

ПИРК прохладно относилась к идее гуманизации уголовного законодательства и уж тем более - к идее международного сотрудничества в этой области. 'Русский вестник' решительно высказался против рекомендаций Международного тюремного конгресса (1890, Петербург) смягчить уголовную репрессию, указав, что все, исторгающие из себя 'крокодиловы слезы о смягчении наказаний', льют воду на мельницу недругов традиционной России28.

Вводя понятие 'люди, лишенные патриотического правосознания', Ильин инкриминирует им совершение неизвестного доселе криминалистической науке публично-правового деликта (относимого ни много ни мало к разновидности государственной измены). Это - 'симуляция гражданства'. Понимая, что если руководиться общепринятыми в уголовном праве мерками, то 'симулянты гражданства', которые 'видимо соблюдают законы государства, исполняют публичные обязанности и повинности', не будут признаны изменниками ввиду отсутствия объективной стороны преступления, И.А. Ильин пытается убедить в априорной криминальности любых действий субъекта, подпадающего под такое обозначение. За внешне лояльными поступками 'симулянтов гражданства' скрыто 'противогосударственное настроение', а потому, заключает Ильин, они 'подготовляют распадение государства уже одним своим существованием'29. Как видим, в своем обосновании 'открытого' им состава преступления И.А. Ильин готов даже перешагнуть через такое 'табу' современного уголовного права как презумпция невиновности.

По сути, все эти 'поправки' к общепризнанным процессуальным принципам (в частности, к принципу презумпции невиновности) были ни чем иным как воскрешением деталей инквизиционного процесса, возвратом к формулировке приговоров, выносившихся еще дореформенными судами - 'оставить в подозрении'. Это же касается и обращения И.А. Ильина к методам регулирования личных прав, отброшенным не только либеральными теоретиками права, но и всей современной юриспруденцией. Так, ст. 9 составленного им конституционного проекта ('Основные права и обязанности российских граждан') вручает главе государства практически необъятные права по объявлению граждан вне закона. Симптоматична как неопределённость круга лиц, подвергаемых этой санкции ('известные категории лиц, из российских граждан и из числа иностранцев'), так и неопределённость условий её применения ('политическая смута, неприятельское вторжение, чрезвычайные народные бедствия'). Но не менее симптоматично сочетание отмеченной расплывчатости с исчерпывающе точным перечислением суровых кар, падающих на голову объявленных вне закона ('немедленный арест, ускоренное судопроизводство, утрата всех субъективных публичных прав, кроме особо оговорённых'). Лишению же по суду 'права вооруженной защиты государства' должна воспоследовать полная утрата публичной правоспособности, и, в первую очередь, потеря права состоять на общественной и государственной службе30.

Антииндивидуализм. Как известно, - социально-антропологическое наполнение либерализма - провозгласил отдельного человека ('критически мыслящую личность', 'индивидуума') первичным и одновременно главным элементом общества. Государство же должно всемерно поощрять удовлетворение индивидуальных потребностей, предоставляя все более и более обширный набор субъективных прав и множа число гарантий для пользователей этих прав. Что касается консерватизма, то он ожесточенно бьется с индивидуализмом и его апологетами, руководствуясь даже не столько этическим неприятием эвдемонистического отношения к жизни, сколько ввиду политико-правовых следствий, вытекающих из индивидуалистических умонастроений.

Если классифицировать этические системы на основании того, что ими выдвигалось как высшее благо, то поведение, утверждаемое ПИРК в качестве образцового, можно обозначить как этику долга. ПИРК, защищая первенство индивидуальных обязанностей над индивидуальными правами, пикируется с теми, кто - от Эпикура до просветителей XVIII в. и утилитаристов XIX в. - считал лучшим ориентиром для поведения индивида стремление к достижению субъективного счастья, а не стремление к социальной полезности этого поведения. ПИРК относит к утопическим и все попытки создания 'этического эгоизма', ибо человек, мыслящий исключительно категориями собственного блага, просто не может не задевать интересы себе подобных (хотя консерватизм признает врожденность эгоизма человеческой природе, но он ни в коей мере не оправдывает его).

Либерально-гуманистический тезис, защищаемый Аристотелем и просветителями, И. Кантом и Дж.Ст. Миллем, о том, что человек (и человечество в целом) в первую очередь должны стремиться к счастью, встречает в ПИРК сухой прием уже потому, что существует гамма социальных обязанностей, исполнение которых ни при каких обстоятельствах не ведет к индивидуальному благополучию и комфорту. Как было отмечено выше, согласно консервативной точке зрения, одно лишь чувство 'долга' только и может привнести в жизнь человека подлинные осмысленность, упорядоченность и успокоение. Но выполнение долга, будучи часто сопряжено с переживанием немалых тягот и просто неудобств, далеко не во всех случаях субъективно переживается как 'счастье'. Таким образом: счастье не может быть ни единственной, ни главной целью человеческого бытия. Стремление же человека к счастью за счет исполнения им своего долга есть зло, этическая антиценность. 'Наша жизнь, чтобы быть для нас приятной подчиняется главнейшему условию - не слишком себя приневоливать к исполнению долга. Вот причина, по которой нравственная дисциплина в обществе так заметно слабеет. А упадок дисциплины облегчает условия, при которых из людей, судьбой недовольных, развиваются враги и разрушители исторического миросозерцания', - пишет по этому поводу В.П. Мещерский31. Аналогично - как 'фальшь' - характеризуются в ПИРК и все попытки достижения коллективного 'счастья' путем насаждения 'рациональных' социальных, политических и правовых институтов.

Хотя имманентные ПИРК религиозные мотивы не позволяли ей отрицать двойное призвание человека - социальное (обязанности в отношении семьи, сословия, общества, нации, государства) и спиритуальное (служение Богу), но все же личность рассматривается здесь прежде всего в качестве неотъемлемой части единства социального. Более того, часть консерваторов (М.Н. Катков, К.П. Победоносцев, В.П. Мещерский) выговаривала представителям славянофильской ветви русского консерватизма за чрезмерное внимание к спиритуальной составляющей формулы 'Православие-Самодержавие-Народность', подозревая, что лозунгом служения спиритуальному маскируются (а то и разжигаются!) индивидуалистические, антисоциальные наклонности.

Большинство идеологов пореформенного консерватизма считало не только неизбежным, но этически допустимым (а, следовательно, подлежащим политическому дозволению и юридическому закреплению) подавление 'коллективной судьбой' - судьбы индивидуальной. Последняя должна занимать подчиненное положение по отношению к интересам социального и национального целого. Личность должна соотносить свое целеполагание не только с критерием легальности того, что она намеревается совершить, но и с критерием исправной жизнедеятельности тех общностей, в которые эта личность включена всем своим бытием. Превосходство требований этики социальной над требованиями этики индивидуальной диктует человеку совершать только те действия, которые несут социальное благо, а не просто являются юридически разрешенными. Заметим, что если в качестве критериев 'социального блага' у консерваторов-охранителей (М.Н. Катков, К.П. Победоносцев) выступали соображения политической целесообразности, то у принадлежащих к славянофильскому направлению, таковыми оказывались ценности социокультурного порядка (считавшиеся органичными для России).

В свое время еще Т. Гоббс утверждал, что 'разрушительные страсти' людей имеют только одну преграду - страх перед смертью. Этот страх заставляет человека искать возможности заключить своего рода 'договор о ненападении' с максимальным числом себе подобных, вследствие чего и создается государство. Государство ограничивает себя лишь императивом не делать ничего, что может помешать достижению элементарного уровня безопасности для своих граждан. В следующем, восемнадцатом, столетии просветителями была выдвинута теория противоположного свойства: защита частных интересов, а не забота о государственном 'благоразумии' и 'пользе' объявлялась высшей целью государственности и права. Но история идей движется по спирали - консерватизм воспринимает развитое чувство долга, залогом того, что всякий раз, когда в индивидуальном сознании столкнутся соображения личного интереса (пусть даже вполне правомерные с юридической точки зрения) с представлениями о государственных нуждах (пусть даже теми из них, кто не получил закрепления в праве) - 'общее' (т.е. безусловно-ценное) будет одерживать победу над 'частным'. 'Долг', 'подчинение', 'разумный порядок' - вот термины, при помощи которых ПИРК описывает характер связи индивидуального и коллективного. Проблема соотношения индивидуальных прав и индивидуальных обязанностей решалась ПИРК в деонтологической плоскости - сквозь призму представлений об индивидуальном долге, выражаемых посредством понятий 'ответственность', 'обязательство', 'честь'. Как уже отмечалось, консерватизм высоко ставит самопонуждающую волю, способствующую возникновению и упрочению социальных обязательств, лежащих на индивиде. Именно такой эмоцией ('чувством долга'), уверяли и К.П. Победоносцев, и М.Н. Катков, и Л.А. Тихомиров, и И.А. Ильин должны скрепляться отношения человека с государством, но отнюдь не ненадежным - во всех отношениях - основанием личного интереса.

Правовая идеология либерализма, как известно, говорила об обратном: поскольку частные и публичные интересы, как правило, взаимоисключают друг друга, постольку личные права должны быть всемерно защищены от покушений на них со стороны государства32. Оппонируя этой точке зрения, ПИРК доказывала, что любой государственный и общественный институт работоспособен, только если он сплочен. А это, в свою очередь, предопределяется не только признанием управляемыми легитимности власти правящих (на чем делали акцент либералы), но и единством их интересов, что возможно только в случае подчинения всех индивидуальных интересов интересам коллективным, которым с равным рвением должны служить и управляемые, и правящие. Следовательно, власти не дано снискать незыблемый авторитет там, где интересы властвующих и подвластных если и не диаметрально противоположны de facto, то, по крайней мере, трактуются в качестве таковых de jure (конструкцией субъективных прав и их гарантий). Общество трактовалось ПИРК в качестве иерархии корпоративных единиц, где индивид получает права лишь в связи с членством в одной из таких единиц. Индивидуальное существование, не являющееся органическим 'фрагментом' существования больших социальных общностей, говорят К.П. Победоносцев и Л.А. Тихомиров, Н.Н. Страхов и Н.Я. Данилевский, приводит к пагубному для личности отчуждению. Напротив, аффилиация личности с такими общностями - непременная предпосылка ее гармонии с окружающим миром и с самой собой. Юридическая регламентация личного статуса должна вносить свой вклад в воспитание в индивиде чувства 'мы', чувства сопричастности ценностям общегосударственного и общенационального значения. Регламентация же, построенная на культивировании индивидуальных прав, деформирует правосознание человека, развивая в нем до патологических размеров чувство эгоцентричного 'я'.

Блокирование и преодоление вожделеющего начала человеческой натуры - магистральная тема антропологического дискурса ПИРК. 'Смиренность' и 'терпение' здесь превозносятся как добродетели-противовесы социальному активизму (первопричины которого консерватизм видит опять же в эвдемонистических влечениях). Наряду с категорией 'долга', категориям 'смиренность' и 'терпение' в системе этических координат ПИРК принадлежит то место, значимость которого сравнимо лишь с местом, занимаемым в правовой идеологии либерализма категорией 'свободы'. В.П. Мещерский, раскрывая содержание 'смиренности' как 'признание себя и судьбы своей находящимися во власти сильней твоей силы и разумней твоего разума', называет её первой потребностью человека33.

Антропологическая модель, содержавшаяся в ПИРК, задавала точно выверенную пропорцию между правами личности и её обязанностями.

Партикулярное существование потребительской личности, жаждущей материальных благ и юридических гарантий, освобожденной от обязанности (и ответственности) перед обществом - 'антиидеал' ПИРК. Консервативное правопонимание отворачивается от идеи индивида как первоначала, никем и ничем не заменимого. Отвечая либералам, преувеличивающим нужду индивида в юридических гарантиях от посягательств, будто бы грозящих ему со стороны коллективов (в первую очередь - со стороны государства), консерваторы говорили, что человек не вправе отгораживаться от включающей его общности. Напротив, в сознании первоочередности исполнения своего социального долга перед удовлетворением частных потребностей, человек должен стараться соединить свои цели с целями этой общности. Личность как социальная субстанция (а именно в таковом качестве она только и может быть субъектом права) невозможна вне корпоративных связей. Самоизолируясь от них, человеческое 'Я' раздваивается. В силу сказанного ПИРК присуща жесткая субординация частных и общих интересов, а также возведение значимых для нее ценностей к некоему сверхчеловеческому абсолюту - коллективному (народ, нация) или предметному (государство, традиция)34.

Права индивидуальные и права коллективные. Эти положения не могли не предопределять негативного отношения к идее первенства прав личности в системе правовых отношений. Основоположники европейского консерватизма защищали идею того, что обязанностям вовсе не обязательно должны корреспондировать права, и не соглашались признать за индивидом саму возможность одностороннего отречения от публичных обязанностей. Критикуя просветителей ('радикальных философов'), утверждавших, что 'народ' своей волей вправе разорвать соглашение с государством, они говорили про нерасторжимость взаимных обязательств общества, государства и индивида друг перед другом35. Несколько десятилетий спустя славянофилы, обличая 'распыленность' и 'обезличенность' Запада, признавали, что идея права, взятая в её высшем значении, несовместима с обществом, основанным 'единственно на личной пользе, ограждённой договором'. 'Личная польза' (т.е. то, чему покровительствует большая часть личных прав), по А.С. Хомякову, 'как бы себя не ограждала, имеет только значение силы, употреблённой с расчетом на барыш'. Таким образом, славянофилы сомневались в оправданности употребления самого термина 'право' применительно к модели личных прав, господствующей в западноевропейском обществе36.

Первостепенность социальных обязательств относительно личных прав была предрешена квалификацией индивида как такового в качестве чего-то аксиологически низшего в сравнении с общностью, а порой и аксиологически ничтожного (т.е. не имеющего вне этой общности права на существование). В этом пункте мы сталкиваемся с неожиданным родством двух социологических моделей: консервативной и марксистской. Обе, считая, что 'сила должна быть применяема для подавления прав индивидуальных (и тем более прав партийных) там, где они вредят правам народным' - ставят на пьедестал большие коллективы, что коренным образом расходится с либеральной ставкой на индивида37. Обе уличают в утопичности правовую идеологию либерализма, ратующую за создание системы личных прав, отвечавшую бы большинству индивидуальных предпочтений (что, по существу, если и может быть достигнуто, то лишь за счет оттеснения на задний план удовлетворения государственных или общественных надобностей). Наконец, и марксистская, и все вариации традиционалистских концепций общественного развития телеологичны, поручая праву помогать в продвижении к трансвременным целям, стоящим перед государством и народом. Разумеется, есть и расхождения. Характер задач, разрешаемых государством и правом, оказывается в одном случае консервирующим, а в другом - радикально трансформирующим; консерваторы, в отличие от марксистов, не связывают правовой статус, который должен быть предоставлен членам тех или иных социальных групп, с их отношением к средствам производства и т.д.

Как можно было убедиться, в ПИРК личным правам отведено далеко не первое место. Соответственно, и внутренняя, и внешняя политика государства не должна строиться на презумпции первоочерёдного обеспечения именно этих прав. Показателен ход рассуждений Н.Я. Данилевского о том, что для охраны индивидуального благополучия вполне достаточно геополитического и культурного веса государств наподобие 'швейцарских кантонов или немецких герцогств средней руки'. 'Если бы одни личные блага имелись в виду при жизни в государстве, для чего было народам Германии восставать в 1813 году против Наполеона? Власть эта была достаточно просвещенная', - доказывает Данилевский относительность личных прав в сопоставлении с ценностью куда более фундаментальной. Ценность эта - государственный суверенитет, который является предпосылкой выполнения нацией своих исторических целей38. О том же ведет речь и В.П. Мещерский, настаивая, что при определении масштаба задач, которые ставит перед собой государство, надо брать в расчёт 'Россию, а не человеческую жизнь', ибо 'результатов сегодняшней работы мы должны ждать в будущем, исходя из мысли, что России не сто, а сотни лет жизни впереди'39.

Постановку вопроса о личных свободах Л.А. Тихомиров предуведомляет сообщением об их производности от свобод коллективных, т.е. прав тех сообществ, куда, на том или ином отрезке своей жизни (или на протяжении всей жизни), входит индивид. Например, 'верование всегда приводит к сплочению в коллективность и право этой коллективности <церкви - А.К.> на свободное существование куда более важно для человека, нежели личная свобода совести'. Либеральных режимы имеют дискриминационное, как ему кажется, обыкновение 'допускать личную свободу веры, но ни в каком случае не свободу церкви'. На деле же, свободы и права, имеющие своими субъектами 'коллективности', либо вовсе делают ненужными личные права и свободы (например, 'для верующего человека свобода его церкви важнее всякой личной свободы'), либо являются исходными по отношению к личным свободам (например, 'свобода совести есть пустой звук, если она не дополнена свободой коллективного существования в тех нормах, которые человеку указывает вероисповедная совесть')40. Таким образом, единственный путь, на котором индивид может добиться и юридического закрепления своих личных прав, и их уважения со стороны государства - осознание им инструментальности этих прав относительно прав субъекта более высокого аксиологического ранга (общество, нация, государство).

Индивидуальные права и индивидуальные обязанности. ПИРК вообще соглашается признать какое-либо личное право исключительно при условии возложения на субъекта этого права обязанности, корреспондирующей предоставленному правомочию. Как писал Л.А. Тихомиров, личности следует дать лишь те права, которые нужны для исполнения долга. Н.Я. Данилевский обращает внимание на свойство всякого общежития (в широком - от семейного до государственного - смысле слова 'общежитие') налагать на своих членов различного рода ограничения. Это 'стеснения, которые приходится сносить; обязанности, ради которых приходится жертвовать многим'. Весь вопрос в том, во имя чего следует приносить жертвы?

Либеральная правовая идеология обосновывала предоставление личности широкого круга прав метафизической обязанностью государства (предоставляющего эти права) по отношению к 'человечеству', 'цивилизованному миру' и т.д. Наоборот, для ПИРК несомненным представляется существование врожденных обязанностей индивида по отношению к государству, национальной, профессиональной, конфессиональной общности (необходимость удовлетворения их нужд и оборачивается естественными барьерами для личных прав и свобод)41. Так, М.Н. Катков стоит за доминирование обязанностей, прежде всего публичных ('политических'), над правами. Первые - всегда цель и причина, вторые - всегда средство и следствие. Недаром, говорит Катков, стабильность наблюдается совсем не там, где массы наделены политическими правами и горят желанием их во что бы то ни стало реализовывать (при чем желание это - не более чем патологическое 'стремление к власти' людей, неподготовленных к её несению), но там, где сама конструкция публичных правомочий и процедура их осуществления замешаны на 'чувстве обязанности'. Сознание политической обязанности и ответственности за её исполнение, только и может подвигнуть людей к действиям, действительно преследующим государственную пользу. Поэтому, по-своему логичен (при всей внешней парадоксальности), конечный вывод М.Н. Каткова: 'русские подданные имеют нечто большее чем права политические, они имеют политические обязанности стоять на страже прав верховной власти и заботиться о пользе государства'. Каждый из русских людей не только 'имеет право принимать участие в государственной жизни, но призывается к тому долгом верноподданного - вот наша конституция, вот наши политические гарантии'42.

Десятилетия спустя, Н.А. Энгельгардт - известный консервативный публицист, а впоследствии редактор 'Русского вестника' - в своем обзоре проектов конституций, опубликованных в русской периодике, подвергает их всех уничтожающей критике именно ввиду неверного, на его взгляд, решения вопроса о соотношении индивидуальных прав и обязанностей. Особенно досталось в этой связи юристам М.Б. Горенбергу и И.И. Лазаревскому, а также историкам В.В. Водовозову, А.К. Дживилегову и Н.И. Карееву - соавторам изданного редакцией газеты 'Право' сборника 'Конституционное государство'43.

Итак, мысль о 'первородстве' обязанностей - интегральна для ПИРК. Она объединяет фигуры, подчас довольно далеко отстоящие друг от друга. К примеру, Л.А. Тихомиров, который на момент создания 'Монархической государственности' уже оспаривал многие из политических взглядов 'мэтра' русского консерватизма М.Н. Каткова, в тоже время почти полностью разделял его юридико-идеологические установки. В частности, насчет того, что 'плодотворно только то право, которое видит в себе ни что иное, как обязанность <...> из права, которое не есть обязанность, ничего не выходит и ни к чему не ведёт оно; такое право есть не сила, а слабость'44. Тихомиров, также как и Катков и Победоносцев, настаивает на 'вытекании сознания права из сознания обязанности долга'; как и они, убеждает, что такой подход отличает именно русское правосознание.

Идею "общественного договора" Тихомиров предлагает рассматривать не в буквально-юридическом ключе, но в ключе психологическом. Согласно такой трактовке "личность каждую минуту заключает в своём сознании договор с обществом, то одобряя своё отношение к обществу и общества к себе, то возмущаясь против них." Испытываемые при этом эмоционально-психологические аффекты толкают личность на действия, которые в своей совокупности и "изменяют юридическое право". Отсюда вытекают два принципиальных вывода. Во-первых, право базируется на "психологических основах". Во-вторых, приписывая 'народному чувству' веру в главенство обязанностей над правами, Л.А. Тихомиров тем самым утверждает, что большинство публично-правовых обязанностей имеет своим происхождением отнюдь не законодательный источник. 'Обязанность' - происходит прежде всего от чувства долга, испытываемого индивидом по отношению к включающим его в себя социальным единствам (нации, государству, сословию, церкви). Обязанность - чувство долга, получившее юридическое закрепление. В свете такой интерпретации категории 'обязанности' категория 'субъективное право' выглядит чем-то сугубо вспомогательным. Если 'обязанность' - эпифеномен долга, то 'право' - эпифеномен обязанности. Не учитывая этого обстоятельства, либеральные учения о праве, ошибочно полагающие, что, 'признав право основой, основывая обязанность на праве и признавая обязанность производным элементом, право тем самым лучше охраняется', расписываются в непростительной недальновидности. Обязанности очищают личные права от 'ржавчины' самоценности, распространение которой самым губительным образом отражается на социально-психологическом климате, царящем в обществе. Как пишет Тихомиров, народное правосознание 'твёрдо требует необходимой свободы и права тогда только, когда это необходимо для исполнения обязанности его <...> в противном случае, никакого права личность за собой не чувствует'.

Резкий антииндивидуалистический настрой не покидает ПИРК и в послереволюционный период. Пример тому - творчество И.А. Ильина. В целом, его человекопонимание характеризовалось двумя ключевыми моментами, которые можно обозначить как 'реалистическая антропология' (необходимость учета действительных возможностей человека и их пределов) и 'духовная перспектива' (возможность преодоления антропоцентристского чванства служением высшим ценностям). Вслед за консерваторами дореволюционных времен Ильин не приемлет индивидуалистической трактовки таких ценностей как 'добро', 'счастье', 'свобода'. Пороки современного ему общества Ильин частично выводит из органических дефектов человеческой натуры, частично относит на счет новейшей социально-политической организации общества, где все создано для процветания ничем не стесненного себялюбия (в том числе при помощи безусловности гарантий личных прав).

Являясь творцом не имеющего аналогов (причем не только в контексте ПИРК, но русской философии права в целом) исследования проблем индивидуального и коллективного правопонимания, И.А. Ильин постоянно напоминает о несводимости категории 'правосознания' к тому, что 'человек сознает свои права и о них думает'. Человек прежде всего существо общественное. Поэтому право не только предоставляет полномочие, но и связует индивида в пределах всех социальных коммуникаций, участником которых он оказывается. Человек, способный сознавать только свои права - еще не является полноценным субъектом права. В подавляющем большинстве случаев сознание своего права дается человеку гораздо легче сознания неизбежно сопутствующим этим правам обязанностей. Зрелое правосознание отличается тем, что позволяет человеку соблюсти ту последовательность, согласно которой только и должно протекать осуществление человеком субъективных прав: сознание права - сознание вытекающего из этого права долга (юридически оформленного в виде обязанности) - исполнение обязанности - реализация права.

Если и раньше в ПИРК можно было услышать заявления о том, что тот, кто 'не любит своё отечество безусловно, слепо и детски - будет всегда получеловеком', то И.А. Ильин, не ограничиваясь простым указанием на желательность присутствия патриотического чувства во всяком правоотношении, связывал с наличием такого чувства в правосознании индивида ряд последствий публично-правового характера45.Подданный государства может претендовать на обладание всеми правомочиями, входящими в статус гражданина, лишь в той мере, в какой он готов к служению этому государству. Иными словами, только тогда, когда индивид обладает патриотическим правосознанием.

Ильин говорит, что развитое правосознание есть воля к законопослушанию, дисциплинирующая стихийные, не стеснённые никакими моральными 'удержами', человеческие инстинкты. С присущей его слогу метафоричностью, И.А. Ильин изображает эмоциональную сторону настоящей лояльности 'чувством преклонения перед авторитетом законной власти и законного суда, живым чувством связующей дисциплины'46. Но в сущности - это повтор того, что является общим местом для всей ПИРК. Однако у И.А. Ильина можно найти и нечто новое в сравнении с полунигилизмом правовых взглядов иных идеологов пореформенного консерватизма. Если консерватизм XIX века сражался с индивидуализмом как таковым, видя в нем основную угрозу традиционному социально-культурному укладу, то консерватизм ХХ века, обеспокоенный в первую очередь развертыванием 'восстания масс', воюет лишь с крайними формами индивидуализма, требующими 'диктатуры' индивидуальных интересов, оставаясь снисходительным к умеренному индивидуализму с его призывом к взаимности обязательств личности и общества в отношении друг друга. Ильин, соглашаясь, что требование взаимности обязательств коллектива и индивида справедливо, принимает его за главный лимит индивидуальной свободы. В одном из первых параграфов принадлежащего Ильину конституционного проекта ('Основы будущего русского государства') граждане наделяются незыблемым объёмом личных прав: 'Русские граждане призваны к правовой свободе, к добровольной законопослушности <...> они суть субъекты права'47. В сочинениях И.А. Ильина, осуждавшего революции как раз за то, что на их гребне к власти прорываются 'люди, презирающие законность и права личности', отводится немаловажное место выяснению роли личных прав. Показательна также его убежденность в том, что 'люди, не знающие своих полномочий, произвольно их превышают или трусливо уступают сами' и что 'люди, не ведающие своих обязанностей, не могут блюсти их, не знают их пределов и бессильны против вымогательства'.

Однако осведомлённость насчёт обязанностей и у И.А. Ильина предстаёт знанием куда более существенным, нежели информированность относительно прав. И он сполна отдает дань тому скептическому восприятию природы человека, от которой не была избавлена ни одна генерация русских консервативных мыслителей. И он обрушивается на неистребимое свойство человеческой натуры памятовать о своих полномочиях (преувеличивая при этом их размеры), и одновременно забывать как про свои обязанности, так и про чужие полномочия. 'Кто из нас не испытывает некоторого неприятного аффекта при мысли 'моя обязанность', 'моя повинность', если только обязанность не прикрывает собой выгодного полномочия?'48 Оттого среди обязанностей, формирующих ведущий - деонтологический - аспект лично-правового статуса, И.А. Ильин оттеняет обязанности публично-правового характера. Связь между гражданским долгом и гражданскими свободами есть 'связь взаимной обусловленности'. Более того, специфика публичных обязанностей состоит в том, что, будучи однажды возложены на индивида (в момент, когда тот становится гражданином, т.е. чаще всего - с самого рождения), они делают 'одностороннее отречение самого обязанного невозможным'.

Отстаивая примат обязанностей, И.А. Ильин готов даже узреть разумное зерно в том, что служило жупелом для ортодоксальных охранителей - идее общественного договора. Модель 'социального контракта', преданная анафеме консерваторами минувшего столетия, реабилитируется консерватором века нынешнего, но - лишь постольку, поскольку она помогает 'воззвать к свободному самообязательству в душе гражданина'. Каждый человек, претендующий на звание 'субъекта права', должен своими поступками показывать себя 'свободно обязавшимся перед своим народом к лояльному соблюдению законов и своего правового статуса, то есть своих полномочий, обязанностей, запретностей'. При отсутствии такой лояльности теряется существо понятий 'гражданин' и 'государство', они оборачиваются 'пустой видимостью'. Со свойственным консервативному мышлению предрасположенностью к элитаризму И.А. Ильин склонен употреблять обобщающее понятие 'чернь'. Отличительный признак 'черни' - 'убогость правосознания' - разоблачает себя прежде всего отношениепм к публичным обязанностям. 'Чернь' - это те, кто начисто лишен понимания преимущества публичного блага над частным; те, кому не доступно ощущение 'священности публичной обязанности'49.

Другой приметой доброкачественного правосознания И.А. Ильин называет восприятие публично-правовых обязанностей в качестве прав гражданина и, наоборот, осознание публично-правовых полномочий в качестве обязанностей граждан. Налицо перекличка с упоминавшимся выше 'парадоксом Каткова': политические права подданных есть их обязанности. И.А. Ильин подчеркивает, что такая 'конвертация' прав в обязанности и обязанностей в права должна совершаться в правосознании граждан, стоящих на всех ступенях социальной лестницы. В частности, право на престол, по И.А. Ильину, - 'религиозно освященная династическая обязанность властно править'. Перед наследственным главой государства, когда речь идет о несении им своих публичных обязанностей, Ильин ставит высокую планку: 'Государь должен быть готов пожертвовать всеми своими силами, всем своим досугом, всеми своими пристрастиями, личным счастьем, здоровьем и жизнью', которые 'во всем и всегда являются достоянием его народа'. Но и рядовой гражданин точно также не должен скрываться от выпадающих на его долю публичных обязанностей, но, осмысливая возможность исполнить их как свое неотъемлемое право, - 'искать их и радеть о них'. Одним словом, идеальный субъект права вменяет свои публичные права самому себе в качестве обязанностей, а свои публичные обязанности осуществляет как права (что, однако, нисколько не умаляет обязательности ни тех, ни других).

Если политические полномочия приобщают граждан к властвованию, то политические обязанности - к подчинению. В государстве же начала властвования и подчинения сплетаются неразрывно; из их сочетания в соответствующем социальном масштабе, собственно, и вырастает государственность. Участие человека во власти, равно как и его подчинение этой власти, сводится, в конечном счете, к оказанию содействия государству в достижении преследуемых им целей. Следовательно, и то, и другое одинаково работает на высшее - публичное - благо. Пользуясь политическими полномочиями, гражданин содействует ('словом и голосованием') упрочению государства, а исполняя политические обязанности, он опять же служит ('имуществом, делом, жизнью') государству. Так, налоговая повинность представляет собой реализацию 'права поддерживать свою Родину посильными взносами в ее казну', а потому правосознание настоящего гражданина воспринимает внесение налога "как почетное право пополнять государственную казну'. Воинская повинность оборачивается, соответственно, обеспечением права 'отстаивать свой народ с оружием в руках'. В составленных Ильиным 'Основных Законах будущего Российского государства' эти теоретические представления получают четкую юридическую формулировку: 'вооруженная защита Отечества и государства есть священная обязанность и почетное право' (ст. 4); 'обязанность платить налоги есть почетное право участия в пополнении казны' (ст. 5) и т.д.50

Итак, и И.А. Ильин, вслед за своими предшественниками, не только не возводит непроницаемой перегородки между правами и обязанностями граждан в сфере государственно-правовых отношений, но и прилагает максимум для доказательства единства их правовой природы.