§2 Возможности правового регулирования

В сущности, вся консервативная мысль посвящена ответу на вопрос: 'Над чем властен и над чем не властен человек?' Что касается собственно ПИРК, то она стремится установить пределы действительных возможностей юридико-нормативного метода.

Выяснение реального потенциала юридического метода должно было помочь определить те участки государственной, общественной и личной жизнедеятельности, которые правовым нормам регулировать либо не под силу, либо - во избежание вреда - незачем. Право не всесильно и 'рядом с юридическим порядком существует экономический и нравственный порядок, причём с точки зрения государственной каждому порядку должно даваться свое место'30. Консервторы не просто рекомендуют смириться с тем, что 'право не может сделать 'запретное' - неосуществимым, 'обязательное' - неизбежным, 'позволенное' - доступным; оно бессильно поставить человека в положение безвыходной необходимости'31. Они старались выявить те рубежи интервенции права в область экономического, социального и культурного, непреодолимость которых для правоприменителей, должна предопределять их неприкосновенность для законодателей.

Если ход рассуждений Л.А. Тихомирова, когда речь шла об обосновании права, по большому счету был схож с высказываниями либеральных теоретиков права, то, при разборе пределов действия правового регулирования, автор 'Монархической государственности' приходит к типично консервативному заключению о том, что они весьма и весьма ограничены. 'Никакое человеческое дело не изъято от ошибок и злоупотреблений и никакие учреждения не могут обеспечить от них'32. Эти слова Л.А. Тихомирова проливают свет на причины неверия консерваторов в чудодейственность институциональных преобразований самих по себе; неверия, заставлявшего высмеивать как наивные и схоластичные упования на спасительность принятия все новых и новых юридических актов. Нельзя, говорит он, рассматривать феномены, покрывающие собой все социальное бытие человечества - 'общество' и 'государственность' - лишь в качестве некой 'организации правовых отношений'. Предлагая не утрировать значение юридической 'оболочки' явлений социальной и тем более духовной жизни, Тихомиров задаёт наводящие вопросы: 'Что поняли бы мы в Церкви, если бы рассматривали бы её с юридической точки зрения, видя в Церкви известную систему построения права? Разве, например, родовой строй возникает как последствие правовых отношений?' Вопросы эти - риторические, поскольку сама их постановка отчётливо обрисовывает точку зрения вопрошающего: ни причины становления государственности, ни последствия ее возникновения не могут быть сведены к сумме юридических отношений33.

Конечно, говорит Тихомиров, при 'возникновении государства непременно возникает право', но при этом ни на минуту нельзя забывать, что право 'составляет не цель, а лишь одно из орудий достижения целей, преследуемых обществом при создании государства'. Не оспаривая того, что право есть залог общественного благоустройства, Тихомиров делает выпад против 'умов, воспитанных исключительно на юридических понятиях'. Долг законодателя неустанно окидывать своим мысленным взором контуры домена, который право в состоянии регламентировать. Для этого надо не только выявить объекты, поддающиеся такому воздействию, но и установить те из них, для которых вмешательство средств юридического регулирования - воистину благотворно.

Даже не пересекая границы своих объективных возможностей, метод юридического регулирования не свободен от множества изъянов. Доказывая это положение, Л.А. Тихомиров привлекает даже фольклорные материалы, а именно русские народные пословицы, запечатлевшие различного рода дефекты как законотворчества, так и правоприменения. В них показывается как закон, будучи поставлен выше всяких других соображений, нередко без надобности стесняет инициативу человека, а иногда и просто причиняет людям и делу большой ущерб. В восприятии того типа правовой культуры, который нашел свое отображение в пословицах, норма права предстает либо чем-то выморочным и глубоко оторванным от жизни; или же она оценивается отнюдь не по своему содержанию, а по тому, как и кто эту норму реализует. Правосознание русского народа ставит должное применение законодательства в зависимость не от благих намерений законодателя и не от отличающих данный акт юридико-технических достоинств, но от того, находится ли личность правоприменителя 'под властью высшей правды'34.

Ограниченность возможностей права, по мнению консервативных мыслителей России, предрешалась несколькими обстоятельствами.

Консерватизм был и остается убежденным противником социальной инженерии (в том числе, ее неотъемлемых признаков - расширения сфер, подлежащих правовому регулированию и массированного нормотворчества) как орудия решения общественно-политических проблем. Недаром 'Русскому вестнику' так пришлась по душе речь профессора Лионского университета Гаро, произнесенная им на международном конгрессе криминалистов, о том, что пора отречься от ' сложившегося в XVIII в. представления о всемогуществе закона', и, в том числе, критически пересмотреть 'идею Беккариа о 'мудрых уголовных законах' как лучшем средстве поправить положение человечества', ибо право - не волшебное лекарство, его 'задача лишь защита общественного порядка'35. Отсюда и недоверчивость консерваторов относительно действенности всякого рода общих законоположений, поклонники издания которых сбрасывают со счетов деструктивность, гнездящуюся в природе человека. Зачастую доказательством слабости возможностей права служила ссылка на то, что никакие законы не могут восполнить недостаток моральных добродетелей, без присутствия которых в народе невозможно никакое общественное благополучие, сколько бы законов не принималось36. Хорошо понимая, что проведение любой реформы невозможно без сопутствующего и даже опережающего развития 'инфраструктуры' (т.е. обеспеченности преобразований с точки зрения т.н. 'человеческого фактора'), консервативная публицистика 1870-1890-х и 1900-х гг., без различия оттенков внутри нее, на все лады повторяла, нет ничего беспомощней самих по себе законов - им нужны люди, способные претворить их в жизнь37.

Так, М.Н. Катков, размышляя о причинах, обрекших на неудачу все законодательные меры по борьбе с отрицательными последствиями бюрократизации государственного аппарата (волокита, коррупция и т.п.), старается понять, отчего начинания эти не 'перешли в действительность, свидетельствуя лишь о благих намерениях законодателя'. Ответ же, к которому он в конце концов приходит, сводится к тому, что законодатель слишком 'полагался на силу своих предписаний' и не обращалось за поддержкой к общественным группам, готовых составить альтернативу бюрократии в исполнении возложенных на нее задач38. Мотивы упорного противодействия К.П. Победоносцева институциональным переменам легко могут быть разгаданы, лишь стоит только вслушаться в непрерывные жалобы обер-прокурора на нехватку людей, на дефицит человеческого материала. 'С какой лёгкостью ныне получаются важные общественные должности, сопряжённые с властью! Недоучившийся, неопытный юноша становится прокурором, судьёй, правителем, составителем законодательных проектов!' Эти чувства Победоносцев изливал, в том числе в письмах цесаревичу (своему бывшему ученику и будущему императору Александру III): 'впереди множество новых законов, но, право, приступаешь к ним со стесненным сердцем. Хочется верить в новых людей, а не в новые законы. Их уже столько накопилось, что люди с ними не справятся'. И, спустя три года: 'Не верьте, когда кто станет говорить Вам, что все пойдет само собой в государстве, и что на том или другом положении или законе можно успокоиться'39.

В той же тональности звучат сетования на недостаток кадров и у В.П. Мещерского (он, подобно Победоносцеву, тоже имел основания рассчитывать, что строки, написанные им, удостоятся высочайшего внимания). 'Люди будут все те же, на какие бы должности они ни были бы посажены во вновь придуманных учреждениях. Перевоспитание их не может быть сделано новыми законами или учреждениями, которые всегда остаются мертвыми, когда общественная среда не в состоянии поставлять пригодных исполнителей'. Спустя годы Мещерский продолжает стоять на своем: 'Дело не в учреждении, не в букве, не в форме закона, а исключительно в лицах <...> Разве мог бы закон установить близость военного дела к военному министерству или близость флота к морскому министру, если бы каждый из них не был военным и морским человеком?!'40

Коллегa В.П. Мещерского по журналистскому цеху, издатель влиятельной газеты 'Новое время' и видный консервативный публицист А.С. Суворин, схожим образом порицал русских либералов за 'юридические иллюзии', за полное непонимание того, что 'законы и политические учреждения - пустые рамки, которые стоят как раз столько, сколько стоят те личности, которые должны действовать в этих рамках'41.

Веским доводом против абсолютизации роли права служило также указание на фактическую неподвластность методу юридического регулирования целого ряда областей человеческой деятельности. Интересно, что М.Н. Катков, подчеркивавший, что 'общественные формации не создаются предписаниями закона', в критике узкоюридической трактовки социально-экономических явлений неожиданно смыкается со своим идейным антиподом - К. Марксом. Развитие общества есть результат продолжительного и сложного процесса, его вершит история и его 'нельзя переделать уставами'. При попытках подобного вмешательства 'терпит только устав', т.е. норма, не воспользовавшаяся 'живыми элементами того общества, для которого она написана', остается ввиду этого мёртвой буквой.

Право не может внедрить в жизнь то, к претворению чего более приспособлены иные нормативные системы (религия, мораль, отдельные виды социальных взаимосвязей). К.П. Победоносцев отмечает в этой связи, что когда из лозунга 'Свобода, равенство, братство', попытались 'сделать формальное право, связующее народ между собой и с правительством во внешних отношениях', то этот благородный призыв не мог обернуться ничем иным кроме 'роковой лжи'. Не случайно, отказавшись считаться с естественными ограничителями влияния юридического на социальное, Французская революция явила собой потрясающий пример мутации 'идеального закона любви и терпимости, сведённого на почву внешней законности, в закон насилия'42.

Убеждая в скудости тех рычагов воздействия на социально-экономические процессы, которыми располагает право, А.С. Хомяков обращается к генезису института крепостного права в России. Несмотря на то, что 'крепостное состояние крестьян превращалось в рабство' (т.е. в состояние, противное самим азам христианского вероучения), законодательство неизбежно 'должно было допустить и даже утвердить или, более того, закон не мог ни выследить, ни обуздать' исторически предзаданное течение этого процесса, создававшего сперва обычное, а потом и узаконенное крепостное право43.

Сомнение в том, что правовые договоренности сами по себе способны существенно влиять на межгосударственные отношения, также никогда не покидало ПИРК44.

Международное право. Будучи убеждена, что важнейшие вопросы международных отношений решаются - так или иначе - силовыми средствами, лишь оформляемыми юридическими процедурами, она отказала в доверии идее создания международной полиции и международной юстиции45. Под сомнение была поставлена и эффективность международно-правовых механизмов контроля за исполнением принятых на себя государствами обязательств по разоружению, в связи с чем критике подверглись пытавшиеся доказать обратное профессор Петербургского университета Ф.Ф. Мартенс (статья в 'Revue de Droit international et de Legislation compareй') и его коллега из Лионского университета, профессора А. Сушон (статья в 'Revue generales de Droit international public'). 'Гражданин', редактируемый В.П. Мещерским, иронизировал о напрасности стараний жрецов юридической науки, ибо идея разоружения химерична не только для кон. XIX столетия, но и век спустя напрасно было бы ждать момента, 'когда бы государства вдруг захотели бы разоружиться'46.

Вместе с тем консерваторы считали возможным сотрудничество между отдельными государствами по правовым вопросам не гуманитарного, а так сказать, репрессивного характера. Например - в деле розыска и выдачи преступников. Но особенности консервативного правопонимания и здесь давали о себе знать. Так, журнал 'Русское обозрение', где много публиковался (а затем превратился в его фактического редактора) Л.А. Тихомиров, считал 'лжегуманностью' то, что обыкновенно выдаче подлежали, во-первых, лишь обвиняемые в совершении умышленных преступлений, а, во-вторых, только в совершении таких деяний, которые признавались преступными и в том государстве, с которым Россия заключила конвенцию о правовой помощи47.

Мечта о получении Россией Константинополя, красной нитью проходящая сквозь внешнеполитическую концепцию неославянофилов, заставляет Н.Я. Данилевского наотрез отказать в 'историческом праве' на этот город не только Османской империи, но и Греции. Во-первых, 'восточно-римская империя по причине малочисленности греческого элемента никогда не была греческой в этнографическом смысле этого слова'. Во-вторых, затрагивает Н.Я. Данилевский причины более общего порядка, 'историческое право имеет значение, когда оно продолжает корениться в действительных потребностях людей текущего века, продолжает составлять их прирождённое, неотъемлемое право'. При этом им произносятся не утратившие актуальности и по сию пору слова о том, что 'историческое право может ввергнуть мир в настоящий хаос нелепостей, если бы признали проводить его сколько-нибудь последовательным образом"48. И, правда, действительно, трудно не согласиться с Данилевским в том, что претензии отдельных государств на историческое (и, соответственно - территориальное) преемство государствам, давно (или не очень) канувшим в Лету, могут серьёзно осложнить международную обстановку, сделать её взрывоопасной. 'Все эти короны Стефанов, Ягеллонов, Палеологов заслуживают почтительной памяти и доброго слова, пока спокойно лежат в своих могилах'. Впоследствии, однако, выясняется, что нелицеприятный отзыв о праве историческом продиктован отнюдь не заботой о неприкосновенности права международного. Обосновывая неправомерность турецкого владения вожделенным городом, Н.Я. Данилевский пытается оперировать аргументами формально-правового свойства: 'Кто имеет право на Константинополь - если б политические соперничества не заслоняли юридической правды, если б вопросы политические разрешались - подобно юридическим - на основании документов владения?' По мере того, как даются ответы на поставленные вопросы, оказывается, что Константинополь 'составляет в юридическом смысле res nullius (ничейную вещь), предмет никому не принадлежащий' и что претендовать на него может единственно Россия. Почему? По Данилевскому, 'за отсутствием оснований юридических вступают в свои законные права основания утилитарные, предоставляющие обладание тому, кому оно несёт действительную пользу'. Правда, не довольствуясь столь прозаической причиной игнорирования международного права, Данилевский приводит основание более возвышенное: былая столица Византии должна находиться в руках того, 'кто продолжает воплощать в себе идею, осуществлением которой служила некогда Восточная Римская империя'49. Впрочем, и прагматические, и метафизические аргументы зовут к одному - радикальному пересмотру международно-правового status-quo.

Скепсис ПИРК относительно целесообразности соблюдения норм международного права приобретает, подчас, характер почти что нигилистический. К примеру, В.П. Мещерский всерьез приписывал пиетету России перед международным правом во время балканской войны 1878-1879 гг. плачевный по своим итогам для империи Берлинский мирный конгресс. Напротив, Германии, по мнению князя, так везло в деле национального объединения оттого, что она 'ни малейшим образом не уважает международное право и даже основывает свою политику на немаскированном непризнании международного права'. Рулевой ее внешней политики - канцлер Бисмарк - 'понял, что можно строить великую Германию посредством неуважения международного права, причем самой полезной союзницей была уважающая международное право Россия'50.

В.П. Мещерский не был одинок, подозревая, что интервал между теоретическим и реальным соотношением права и силы в сфере международных отношений довольно велик. И других идеологов консерватизма терзали сомнения насчет пользы, приносимой государству скрупулезным соблюдением международного права. Л.А. Тихомиров, например, в тоне, близком к категорическому, заявляет: 'мы взяли Польшу мечом - вот наше право, коему все государства обязаны бытием своим, ибо все составлены из завоеваний'51. Хотя ни Мещерский, ни Тихомиров не говорят открытым текстом про железную необходимость поступаться ради блага государства международным правом, но все же подтекст их высказываний весьма многозначителен. Сходные позиции занимали и не столь известные консервативные публицисты, также приводящие исторические примеры (от древнерусских князей и Ермака до персонажей менее отдаленных времен), призванные подтвердить, что для процветания государства, связывавшегося консерваторами, в том числе, и с его территориальным расширением, куда важнее реальная сила, нежели формально-правовые гарантии безопасности52.

Что касается диапазонов 'простительного' пренебрежения правом в отношениях между государствами, то здесь мнения консерваторов расходились. Одни считали допустимым полностью положиться на силу. Другие - указывали на то, что апелляция к грубому насилию в международной сфере носит характер скорее языческий, но никак не христианский. В этом плане примечательная полемика имела место между 'Русским вестником' и 'Русским обозрением'. Когда Болгария сменила свою внешнеполитическую ориентацию с прорусской на прогерманскую, С.С. Татищев - обозреватель 'Русского вестника' и сам бывший дипломат - писал, считая Болгарию виновной в предшествующих разрыву русско-болгарских трениях, что Россия 'имеет право смести эту страну с лица земли' и показать, что бывает с теми, кто платит России неблагодарностью. Со страниц 'Русского обозрения' ему сделал внушение Д.Ф. Щеглов, назвавший предлагаемую Татищевым 'острастку' - 'Шемякиным судом'53.

Но даже тогда, когда консерваторы одобряли то или иное международно-правовое соглашение, мотивировав это тем, что данная договоренность сочетается с 'духом православия' (как было, например, в случае с Гаагскими конвенциями, установившими правила ведения сухопутной войны), то и тогда они оговаривались, что это соглашение, уже будучи ратифицированным, должно соблюдаться постольку, поскольку его исполнение не вступает в противоречие с ценностями, чтимыми русским народом54.

Социальное законодательство. Для ПИРК было аксиомой существование таких разновидностей взаимоотношений людей друг с другом (а также людей - с объектами материального и духовного мира), вторжение права в пределы которых нецелесообразно и даже вредоносно. Часть консерваторов, будучи решительно не согласна с представлениями о социальной 'нагрузке' права, относила к этим заповедным зонам социально-экономические отношения, со II пол. XIX века влиявшими на правопорядок стран Запада55. Любопытно, что здесь можно встретить представителей враждебных друг другу фракций пореформенного консерватизма расходящихся по большинству вопросов внутренней и внешней политики, в частности, неославянофила Н.Я. Данилевского и консерватора-'западника' П.А. Валуева. Первый порицал 'нелепое 'право на труд', который не известно чем бы оплачивался, право, которое придумали, чтобы не назвать страшного слова 'права на землю'...' Второй же доводит до нарочитого абсурда возможное осуществление 'права на землю': 'Раздача земель безземельным крестьянам как бы по праву ведет к раздаче домов бездомным мещанам'56. В целом, согласно точке зрения ПИРК, социально-экономическому законодательству, как никакой другой отрасли права, мешает излишняя торопливость. Здесь более чем где-либо, требуются 'предвидение и реальное отношение к действительности'57.

В то же время на суждениях консерваторов о роли и путях правового регулирования комплекса социально-экономических (прежде всего трудовых) правоотношений лежит печать несомненной двойственности. С одной стороны, редактируемые Катковым 'Московские ведомости' - ведущий орган пореформенного консерватизма - обрушились на проект 'Правил о найме рабочих на фабрики" (1887 г.), ставя в вину его составителям, что те, 'разменявшись на юридические мелочи, крайне стеснительные как для рабочих, так и для хозяев', открыли 'широкий простор крючкотворству'58. Немного раньше, на заседании Государственного Совета, К.П. Победоносцевым был встречен в штыки законопроект 'О найме сельскохозяйственных рабочих', вносивший, по его мнению, в 'сельскую, требующую согласия, трудовую жизнь' излишнюю регламентацию, грозя вызвать 'раздражение сельского населения и усиление влияния народившегося деревенского адвоката-ябедника'59. С другой стороны, те же 'Московские ведомости' стремились отыскать ключ к решению рабочего вопроса не в плоскости политико-экономической, а в плоскости чистого администрирования. Так, волнения рабочих объяснялись исключительно нерасторопностью действий заводской администрации и отсутствием вблизи фабрик достаточного количества полиции и судейско-следственного персонала60. Желая усилить репрессивность правительственного курса, 'Московские ведомости' призывали всемерно задействовать путь нормативного регулирования. 'Не без влияния 'Московских ведомостей' в январе - апреле 1876 года Государственный Совет указал на отсутствие разработанной системы взысканий за нарушение договоров о найме и поручил министру юстиции разработать её'61, - отмечает В.А. Твардовская. Рассуждая про ограниченность возможностей права в социально-экономической сфере, консерваторы, по существу, ведут речь о субъективных правах в этой области (вернее - о невозможности наделения индивида социально-экономическими полномочиями). При этом не выдвигается почти никаких возражений против расширения государственных правомочий в той же сфере.

Семейное право. Весьма нежелательной представлялась ПИРК правовая регламентация семейно-брачных отношений. Все большее вовлечение светского права в регулировании этой сферы расценивалось русскими консерваторами XIX века как 'оскорбительное для нравственного чувства подчинение любви соизволению мэров, становых или квартальных надзирателей'. 'Семейству свойственно быть управляемому естественным законом', - учит митрополит Филарет, - 'чем сильнее закон гражданский будет вторгаться в семейство, тем слабее будут становиться перед ним внутренние связи семейства и его единство'62. Митрополит рассказывает про древний английский закон, предоставляющий мужу право продажи жены, и с сочувствием раскрывает ту причину, по которой британцы не спешат с этим законом расстаться. Оказывается, причина эта состоит в опасении 'расстроить обаяние власти главы семейства'.

Гражданско-правовое регулирование брака отвергалось консерваторами и по соображениям иного рода. Н.Я. Данилевский выстраивает следующую цепочку умозаключений. Если брак уподобляется рядовому институту гражданского права, тогда бракосочетание есть тривиальная сделка, заключаемый между двумя лицами и утверждаемый государством. Государство (точно так же как и при совершении любых иных гражданско-правовых контрактов) 'принимает на себя ручательство за их соблюдение каждой из заключающих сторон, поскольку сторона этого будет требовать, но никак не более'. Ну, а если брачное сожительство - сделка, которую можно расторгнуть по простому желанию супругов, то по тем же основаниям согласного волеизъявления могут быть, в принципе, коренным образом изменены и состав, и цели брака. Гипотетические мутации брачного союза, очутившегося под юрисдикцией государства, могут, по Данилевскому, простираться вплоть ... 'до принятия в супружеское общество третьего лица'. В случая соблюдения условия обоюдного желания состоящих в браке лиц, государственная власть, если она не намерена превысить имеющиеся у неё полномочия, формально не может тому противодействовать. Н.Я. Данилевский, желая отстоять заявленный им тезис, 'конструирует' ситуацию, когда 'брат и сестра, в ответ на указание о противоестественности и безнравственности возможного брачного контракта между ними, победоносно возражали бы, что они сами судьи естественности или противоестественности союза, поскольку ведь никакая административная власть не сочтёт себя вправе изменять меню обеда лиц с противоестественными гастрономическими вкусами'63. Вряд ли можно привести более наглядный пример конфронтации ПИРК с либеральным правопониманием, наоборот, видевшим призвание права в скорейшем очищении общественных (в т.ч. семейно-брачных) отношений от табу традиционно-религиозного происхождения.

Достаточно полное впечатление о позиции ПИРК по поводу правового регулирования брачно-семейных отношений можно вынести из публикаций, появляющихся в консервативной прессе. Сравнивая регламентацию брака в России и за границей, консерватор приходил к выводу, что 'вопрос о разводе производен от чересчур легкомысленного отношения к возложенным на себя обязательствам <...> в России брачный союз есть таинство - он нерасторжим и таковым должен оставаться', вследствии чего юрисдикция в этих вопросах должна оставаться у церкви. Поэтому консервативная печать призывала не признавать действительность гражданского брака, заключенного за рубежом русскими подданными. Заслужил осуждение проект Гражданского уложения, несколько либерализующий брачно-семейные отношения: 'Закон, расширяющий основания развода, и правило о раздельном имуществе супругов - устанавливает разложение, а не сплочение семьи. К тому же юрисдикция в этих вопросах должна оставаться у церкви.провозглашенное в проекте Гражданского Уложения начало раздельности супружеских имуществ на практике выдержано быть не может'64.

По некоторым пунктам брачно-семейного законодательства позиция органов, являвшихся 'рупором' ПИРК, оказывалась еще более непримиримой, чем позиция непосредственно церковной периодики. Так, 'Русский вестник', похвалив позицию одного из изданий такого типа ('Христианское чтение'), подвергает разносу другое ('Церковный вестник'), чье предложение распределить компетенцию по бракоразводным делам между светским и духовным судами (установление оснований развода - за первым; расторжение брака - за вторым) было объявлено 'несостоятельным компромиссом'. Заметим, что и сам 'Русский вестник', провозглашавший, что 'брак есть таинство, а не юридический договор о совместном проживании' - перед лицом реалий секуляризованного общества - не смог удержаться от выдвижения собственного паллиативного варианта упорядочения статуса разошедшихся супругов. Суть предлагаемого им состояла в узаконении фактически существующего института супружеского разъезда65.

Пожалуй, одной из наиболее щекотливых проблем, с которым приходилось сталкиваться авторам, пребывавшим в лоне ПИРК, было упорядочение средствами права отправления религиозных культов. Отдавший изучению этой крайне непростой для пореформенных консерваторов проблемы немало времени, Л.А. Тихомиров полагал, что для 'регуляции вопросов веры нельзя считаться с принципами юридическими, а необходимо исходить из религиозной же точки зрения'. Таким образом, вероисповедная область причисляется им к числу тех, где обстоятельная правовая регламентация в подавляющем большинстве случаев - ни к чему66.

Как видим, иногда ПИРК вела речь шла о немногочисленности возможностей права как такового67. Иногда же мишенью становился 'правовой порядок', т.е. парламентарный строй - политическое устройство, исключающее надзаконную верховную власть. Консерваторы не были слишком далеки от истины, усматривая 'парламентарные поползновения' не только в требованиях укрепить права, предоставляемые самодержавием своим подданным, дополнительными юридическими гарантиями (о привлечении населения к законодательной деятельности в подцензурной печати не могло идти и речи), но даже в призывах повысить роль правового регулирования в управлении самодержавным государством68.