§2 Проблема лично-правового статуса

Консервативная трактовка свободы. Вопрос соотношения свободы и контроля входит в число основных проблем, решаемых философией права. Характеристика правовых воззрений идеологов русского консерватизма будет неполной без обстоятельного анализа их представлений по поводу такого состава правомочий индивида (и объема каждого правомочия в отдельности), который был бы оптимален настолько, что одновременно позволял и предоставить человеку меру личной свободы, предполагаемую христианским вероучением, и оградить интересы государства.

Консерватизм и либерализм по разному видели пути преодоления противоречий между индивидуальными желаниями и общественной необходимостью. Либерализм старался максимально освободить личность от, как ему казалось, мертвящего давления со стороны традиционных коллективов (семья, цех, гильдия, сословие). Свобода автономного субъекта мыслилась здесь как самоценность51. Напротив, критикуя любимое либералами дуалистическое сопоставление личности и социальной среды, ПИРК ведет речь о необходимости соподчинения человека обществу, а целей индивидуальных целям коллективным (и, в первую очередь, главнейшей среди них задаче - сберечь исстари заведенный уклад). Социальная группа (семья, сословие) - целостность, связи же между её членами не механические (как между деталями машины), а естественные (как между частями живого организма)52. Настоящую свободу личность может обрести лишь в рамках доставшихся от предков институтов. Тщательное прописывание субъективных прав потому воспринимается в ПИРК чем-то предосудительным, что оно ведет, как кажется исследуемым нами авторам, к пагубной формализации взаимоотношений социальных единиц друг с другом. 'Страшно заменять исторические и естественные связи связями условными и убивать живое растение под мертвыми постройками', - передает это ощущение А.С. Хомяков53.

Консерваторы, как и либералы, признают, что личность нуждается в удовлетворении ряда потребностей, но расходятся с ними по вопросу конкретного 'ассортимента' этих потребностей, определяемого природой человека. В отличие от либералов, консерватор уверен, что среди этих жизненно необходимых потребностей тяга к подчинению куда сильней, чем стремление к свободе. 'У самого входа в жизнь ждут человека приказание и повиновение <...> нет ни малого, ни великого дела, в котором кому-либо одному не принадлежала бы власть решать силою последнего слова', - читаем у К.П. Победоносцева54. Категория 'порядка' и плотно примыкающая к ней категория 'подчинения', согласно ПИРК, гораздо более содержательны, нежели категория 'свободы'. Более чем сдержанное отношение ПИРК к идеологиям 'освобождения человека' во многом объяснялось тем, что большинство определений свободы и человеческих прав эти учения формулируют 'негативно' (т.е. - 'свобода от чего-то'), тем самым призывая к переоценке испокон веков существующих пропорций между индивидуальными правами и обязанностями. Блага, которыми пользуется наделенный максимумом таких прав 'свободный человек', не покрывают - в глазах консерваторов - вреда от наносимого предоставляемой этому человеку негативной свободы.

Главным грехом либеральных, леворадикальных и анархистских концепций консерватизм считает искажение ими действительной ценности свободы. Либерализм, предельно максимизирует ценность свободы, по сути апеллирует к совершенно не схожей с реальностью ситуации, где каждый индивид желает себе всей полноты свободы, где воления всех людей рациональны и, наконец, где каждый чтит свободу и благосостояние всех как свои собственные. Так, И. Кант - один из провозвестников либерального решения проблемы свободы - отстаивал право человека искать счастье таким путем, каким он хочет, при оговорке не препятствовать другому преследовать ту же цель. По мнению же ПИРК, либеральная модель индивидуальной свободы идет вразрез с незыблемым императивом служения человека коллективам, насчитывающим многовековую историю. Начиная со славянофилов, русский консерватизм доказывает иллюзорность представления, будто в качестве единственного ограничения свободы может хватить одного условия, гласящего о том, что никакое действие индивида не должно уменьшать свободу других индивидов.

Традиционализм, политико-правовой ипостасью которого является консерватизм - против излишне быстрого расширения границ социально и культурно приемлемого. Каждый мыслитель-традиционалист верит, что человеческая природа по преимуществу неизменна (или склонна к деградации) и в этом обстоятельстве видит объективную преграду для сколько-нибудь успешного исхода обновления тех или иных сторон жизнедеятельности человека. Обновления, сопровождаемого, в том числе, и расширением 'свободы' (через увеличение числа личных прав). Прогрессистская вера в неуклонное возрастание человеческих возможностей, побуждающая к постоянным пересмотрам границ личных свобод и к юридическому обеспечению этого процесса (посредством изобретения всё новых и новых разновидностей 'прав человека' и их нормативного закрепления), консерваторами объявляется теоретически ложной и практически вредной. 'Всем дали свободу во имя прогресса, людям недостаточно разумным, недостаточно просвещенным', - жалуется на 'либертарные' перекосы реформ 1860-1870-х гг. В.П. Мещерский55.

К.П. Победоносцев и М.Н. Катков, Н.Я. Данилевский и Л.А. Тихомиров, Ф.М. Достоевский и К.Н. Леонтьев одинаково сходились на том, что нет смысла говорить о 'свободе вообще', поскольку такому понятию не подыскать объективной основы. Свобода может быть либо 'духовной' (внутренней), либо 'внешней', которую индивид обретает тогда, когда лимитирование его поступков со стороны традиционных норм прекращается или ослабевает. Л.А. Тихомиров делает примечательную оговорку, наделяя родовое понятие 'свобода' добавочным эпитетом 'разумная' (сообщающим 'свободе' положительную коннотацию). Надо различать, опираясь на исторический опыт, 'разумную свободу' (по отношению к которой необходимо ограничить воздействие на человека репрессивно-контролирующих инстанций), от 'преходящих причуд'. Такое подразделение индивидуальных прав на 'разумные' и 'неразумные' предполагает для них известные ограничители. Потому Тихомиров стоит за т.н. позитивный (перечислительный) метод определения объёма прав и свобод.

Как уже приходилось говорить, даже те представители ПИРК, кто допускал существование естественных прав, были не в состоянии смириться с идеей изначальной ('естественной') свободы человека, на сближение с которой (как то утверждала либеральная философия права) - как с идеалом - должен идти 'цивилизованный' политический режим, без устали расширяя круг личных прав и их объем. Отсюда - недоумённый знак вопроса, к которому прибег Л.А. Тихомиров, цитируя сочинение одного из либеральных правоведов: 'в XVIII веке народы вспомнили свою естественную (?) свободу...'56.

Споря с либеральной юриспруденцией, бывшей, как известно, за применение негативного метода регулирования лично-правового статуса ('всё, что не запрещено законом - дозволено'), ПИРК строго дистанцирует 'несвободу в чем-то' от 'несвободы как таковой'. Поэтому в понятие 'свобода' она вкладывает нечто большее, чем простую возможность беспрепятственного совершения каких-либо действий. К внешней свободе человек должен быть подготовленным. Сперва ему нужно ответственно исполнить свой социальный долг. Затем - обладать моральной свободой. И только потом - быть наделенным субъективными правами (свободой внешней). В противном случае, убеждала ПИРК, внешняя ('формальная') свобода может быть обращена индивидом на выполнение действий, противоречащих не только интересам общества, но и его собственным интересам. В.П. Мещерский: 'Признать главным благом только 'свободу личности' - какое жалкое право! С этим правом, освободившись от всяких 'сетей' и 'стеснений', человек часто не знает, что делать. Мало ли, как пожелает кто действовать; мало ли, для чего соединяются в обществе!'57

Русские консерваторы вполне разделяли гоббсову мысль о том, что естественные рубежи индивидуальной свободе диктует сама природа человека, изобилующая 'дурными страстями', требующим самого беспощадного подавления. Соответственно, государство и общество должны бдительно контролировать носителя этих разрушительных аффектов - индивида - и, при нужде, изменять (в сторону сужения) конфигурацию его лично-правового статуса. Создателям ПИРК чуждо руссоистское обвинение общества как такового в развращении человека, до того, будто бы, пребывавшего в благословенном морально неиспорченном состоянии. Напротив, только коллективу (национальному, корпоративно-профессиональному или конфессиональному) дано обуздать и дисциплинировать натуру индивида. Разграничение актов свободного волеизъявления индивида от актов произвола, творимого этим же индивидом, в ПИРК - весьма и весьма зыбко. Для усмирения того беспорядка, который раздирает находящееся в 'естественном состоянии' человеческое 'я', нужна самодисциплина, но прежде всего - решительное, а часто безжалостное, действие публичной власти.

Одной из наиболее усердно обсуждаемых в рамках ПИРК тем, была решающая роль правосознания - коллективного и индивидуального - в установлении взаимодействия между нормой и жизнью. Обращение к гуманизирующей проблематике правовой культуры придавало известную привлекательность подходу ПИРК (на фоне догматико-юридического подхода, котоорый предпочитало немало теоретиков права либерального лагеря). На дореволюционном этапе развития ПИРК сюжеты правосознания и правовой культуры с особой тщательностью были рассмотрены Л.А. Тихомировым, полагавшим, что, 'заботясь о значении права в государстве, выше всех политических условий должно ставить выработку личности, способной к свободе'. Без появления личности, становящейся 'в обществе и государстве опорой свободы и права, основой контроля их, не допускающей злоупотребления ими и создающей в этом отношении общественную дисциплину', все запечатленные в позитивной норме личные права в лучшем случае обессмысливаются. В худшем же случае - получают деструктивный заряд. Именно поэтому Л.А. Тихомиров не только обвиняет интеллигенцию в саботаже требований 'авторитета' (предстающего в обличьях государственной власти, культурной традиции, организованного социального окружения и т.д.), но и - в злонамеренном распространении такой трактовки свободы среди масс58.

Как было показано, причина наблюдаемой в ПИРК диспропорций значений, присваиваемых двум компонентам правового статуса личности - индивидуальным правам и индивидуальным обязанностям - кроется в специфическом для консерватизма понимании первоэлемента социума. Если либералы видят 'матрицу' социальной системы в индивиде, то консерваторы (по крайней мере, русские консерваторы), считают таковой исторически сложившийся коллектив: социально кооперированных людей, поклоняющихся общим ценностям и сообща мобилизующим свою активность - политическую, экономическую, культурную - на претворение этих ценностей в жизнь (или их защиту). Эта-то общность и является основным субъектом прав, предметный набор которых предопределяется существом выполняемой данным коллективом в масштабах государства функции и которые распространяются на каждого из членов общности (постольку поскольку он соблюдает ей лояльность).

В то же время ПИРК - за регуляцию этих социальных конгломератов государством (споры между отдельными течениями консервативной мысли касались лишь объемов и методов такого вмешательства). Общество, по мнению консерваторов (за вычетом, разве, славянофилов), подлежит неусыпному надзору со стороны государства59. Впрочем здесь следует оговориться, что авторитарно-властное формирование государством лично-правового статуса своих подданных, с одной стороны, отвечало патерналистским склонностям консерваторов, но, с другой стороны, ввиду растущей популярности социалистических идей, они, не испытывали эйфории и от чрезмерного вмешательства государства в эту сферу. Законодательство, говорит Победоносцев, не должно быть чересчур регламентирующим, оно не должно 'стеснять личную свободу человека в удовлетворении его органических потребностей'60.

Государственное вмешательство признавалось вредным и тогда, когда оно, в конечном счете, пролагало дорогу индивидуалистическим началам. Так, еще славянофилы возвысили голос против вмешательства государства в деятельность сословий, ускоряющую их разрушение. Распада этих социальных образований, имеющих многовековую историю, консерваторы не хотели не только потому, что уничтожение сословий, по их мнению, не могло закончиться ничем другим, кроме торжества 'атомизованного' общества западного типа, но и потому, что при сословном строе 'обеспечены очень прочно права личности' (как раз за счёт принадлежности индивида к какой-либо корпорации). У Л.А. Тихомирова эта идея, будучи провозглашена не в обстановке николаевского режима, подавляющего малейший намек на самодеятельность общества (как у славянофилов), а в условиях России модернизирующейся и рушащей сословные перегородки, приобретает недвусмысленно консервативное звучание. Получение личностью прав 'вне общества', т.е. вне связи с членством в одной из институционализированных групп (корпораций), обладающих коллективными обязанностями перед государством, превращает личность в 'революционную силу'. Поскольку 'права личности в анархически расстроенном обществе есть химера', постольку Л.А. Тихомиров суров к людям и движениям, 'с особенной настойчивостью указывавших на права личности' и требовавших их автоматического увеличения вплоть до достижения объема прав, соразмерного тому, которым пользовался на тот момент человек Запада. Даже 'постепенное законодательное расширение прав личности подрывает сословный строй, ибо выводит личность из-под дисциплины этого строя', что должно побуждать к сугубой осмотрительности -- во избежание скороспелой либерализации и ее неизменно-плачевных последствий 61.

По мере становления гражданского общества ('социального строя'), пишет Л.А. Тихомиров, все большее значение приобретает то, как складываются взаимоотношения между государством и личностью. Если при патриархальном строе права личности оберегались непосредственно родовыми или племенными группами, то по мере усложнения структуры общества способность отдельной группы к 'всесторонней охраны свободы прав личности своих членов ослабляется'. Например, сословие способно предоставить личности меньшую защиту, чем род. На определенной стадии своего развития любое государство сталкивается с настоятельной необходимостью нормативного упорядочения индивидуальных прав (хотя на ранних этапах государство 'почти не имеет отношения к личности', будучи занято улаживанием межгрупповых отношений). В сословном обществе личность уже ищет покровительства государства. Л.А. Тихомиров обращает внимание, что только сильная государственная власть может справиться со всей сложностью встающей перед ней задачи (интересы государства в амплуа объединителя социальных групп могут придти в столкновение с его же интересами в амплуа защитника прав личности) и избежать участи как олигархии, так и охлократии62.

Сословное государство, убеждает ПИРК, патерналистски опекающее социальную и даже личную жизнедеятельность своих поданных, более ограждает их права, нежели либеральное государство-'ночной сторож'. Неслучайно В.П. Мещерский противопоставляет демократические Соединенные Штаты Америки - 'царство наживы с девизом 'всё для денег, ничего для человека'...' - российской автократии, где 'личность, в силу уцелевших ещё преданий патриархальности, имеет право на заботу о себе'63. Между патерналистскими симпатиями идеологов консерватизма и происходившим в 1880-90-х гг. развитием фабрично-заводского законодательства существовала довольно тесная причинно-следственная связь. Консервативный патернализм оказал влияние на становление социального законодательства и в Западной Европе: 'консерваторы развивали свою социальную школу (в Германии она была представлена Бисмарком, во Франции - Наполеоном III, в Англии - Дизраэли)'64.

Государство должно как оберегать иерархическое строение общества, так и предотвращать чрезмерную разнородность его структуры, ибо та мешает национальному сплочению, препятствуя сотрудничеству групп, составляющих это общество. Поэтому идеи консерваторов-элитистов, гласящие не просто о неравноправии сословий (оправдываемом функциональными различиями их коллективных обязанностей перед государством и отчасти разницей в культурном потенциале), но о первенстве сословия дворянского, окончательно изжили себя уже к рубежу XIX-XX вв. Да и ранее, в первые пореформенные десятилетия, позиции 'дворянского консерватизма' защищали очень и очень не многие (группа идеологов, связанных с газетой 'Весть'; К.Н. Леонтьев; В.П. Мещерский). Большинство же представителей ПИРК относило себя к сторонникам 'народного самодержавия' - течения, конкурирующего с 'дворянским консерватизмом'. Ведущими его идеологами выступали до революции Н.Я. Данилевский и Л.А. Тихомиров, а после неё - И.А. Ильин.

Заметим, наконец, что сама политическая действительность, в обстановке которой складывалась ПИРК, не располагала к появлению на этой интеллектуальной почве предрасположенности к расширению прав личности, ибо такое расширение не могло не колебать самодержавие. Между тем, осуществлять идеологическую защиту этой формы правления считали себя призванными все авторы, разрабатывающие ПИРК. С одной стороны, они писали о том, что лишь верховная власть (монарх) может рассматривать личность не только через позитивно-правовую призму (как 'гражданина'), но и через призму естественно-правовую (как 'человека'). Бюрократия же, как имеющая дело лишь с 'гражданином' (т.е. с человеком, уже поставленным под охрану государства), лишена такой возможности. Оттого только верховная власть в состоянии установить степень 'терпимости государства в отношении самого человека'. С другой стороны, повторим - диапазон тех прав, которые могли бы безвозбранно дароваться своим подданным самодержавной властью (если та, конечно, желает оставаться по-прежнему прочной) - не мог не быть узок. Не зря же князь В.П. Мещерский, прекрасно ощущая это обстоятельство, обличал либеральную печать именно за 'проповедь той свободы индивидуальной, которая покушается на правительственную власть'65. Мыслителям послереволюционной эмиграции, 'органическая неспособность императорской власти к самоограничению' представала в ещё более ясном свете. Г.П. Федотов, чье творчество носит следы воздействия консервативной традиции, тонко уловил эту особенность правового положения поданных самодержца: 'перед царём, как перед Богом, нет унижений; по отношению к нему не может быть и речи о каком-либо своём праве или своей чести' (вследствие чего, надежды на предоставление личности всей полноты прав и свобод при одновременном сохранении старого порядка не могли быть ничем иным, кроме как 'величайшей утопией')66.

Возведение долга и смирения в ранг этических эталонов индивидуального поведения предопределило повышенное внимание ПИРК к внутренней и внешней дисциплине, как 'жизненному началу, принципу, безусловно важному для общежития'. Способность понуждать себя к возложению груза 'долга' есть главный атрибут человека-гражданина. По И.А. Ильину, право, 'сохраняя, накопляя, уясняя, упрощая правила, устрояющие жизнь', прежде всего должно 'приучать людей к самоограничению'67. В праве, корректирующем средствами государственного принуждения изъяны человеческой природы, ПИРК ценит именно дисциплинирующую функцию (приводимую в действие по преимуществу репрессивными мерами). Если же люди (а по природе своей они склонны к 'изгнанию из жизни всякой дисциплины') оказываются предоставленными самим себе, то в обществе разыгрывается вакханалия 'полного неуважения к собственности, к договорам и обязательствам, к семейным обязанностям и т.д.' и 'общество стоит на голове'.

Консерватизм не верит в 'раскрепощение' человека чисто юридическими средствами. ПИРК считает аттестацию свободы изначальным состоянием (и первичной потребностью) человека - мифом, который злонамеренно эксплуатируется 'разрушительными' идеологиями. Масштабом свободы, повторяет Ильин вновь и вновь, должна служить 'зрелость духа', которую удостоверяет ответственное поведение субъекта этих свобод. Проблема личной свободы и объема индивидуальных прав, её обеспечивающих, переводится им в плоскость безусловного долга человека перед социальными объектами (государство, родина и т.д.). Свободен, следовательно, не тот, кто может делать все, что он хочет, но тот, кто может быть тем, кем он должен быть и является на самом деле таковым. Здесь слышен отзвук тихомировского представления о том, что не только правовая культура способна воздействовать на функционирование права, но и, обратно, 'законодательное определение объёма прав, требуемых личностью' есть необходимое условие выработки 'личности, способной к свободе'. Напомним, что Л.А. Тихомиров, раскрывая этот - превалирующий в структуре его учения о праве - сюжет, указывал, что 'охрана свободы и прав, требуемых личностью, должна быть столь полной, сколько требует развитость личности' и что характеристики национального правосознания не могут не приниматься в расчет при определении параметров лично-правового статуса68. Субъективное правомочие предполагает за субъектом этого правомочия желание пользоваться им. Ограничение свободы, по единодушному мнению Л.А. Тихомирова и И.А. Ильина (неукоснительно проводившим демаркационную линию между действительной и юридической свободой), только тогда обнаруживает себя как ограничение, когда покушается на то, чего хотят люди в действительности. Одним словом, права и свободы должны естественно конституироваться, а не конструироваться искусственно. Иначе, юридическое дозволение совершать (не совершать) что-либо окажется (в лучшем случае) попросту не востребованным либо (в худшем случае) откроет простор слепым инстинктам и необузданным страстям.

Со своей стороны, И.А. Ильин рекомендует интерпретировать распространённое представление о том, что 'право служит свободе' сугубо в ограничительном смысле. Конечно, назначение личных прав - защита свободы воли их субъектов. Но не стоит примешивать к 'ядру естественной свободы ложные примеси'. Вдобавок, не все составные 'свободы истинной' доступны юридическому закреплению, поэтому-то И.А. Ильин представляет в положительном свете приписываемое им русскому национальному правосознанию, свойство 'ценить свободу духа выше формальной правовой свободы'69.

Ильина удручает таящееся в каждом человеке 'эгоцентрическое тяготение к свободе', не обремененное сознанием долга и выражаемое, в том числе, тем, что каждый только и 'ищет, как обеспечить себе свои естественные права'. Между тем, человеку, полагающему себя субъектом права, надо, не переставая, созерцать пределы своей свободы как рубежи самоограничения; 'как необходимую и священную грань своего поведения'; как, наконец, ту грань, выход за которую убивает в человеке субъекта права. Итак - формулирует Ильин ту точку зрения, которой стала придерживаться ПИРК на позднейшем этапе ее развития - для того, чтобы право действительно стало 'мерой реального поведения', его субъекту необходимо научиться 'воочию осязать пределы своего правового статуса' и уметь преобразовывать предоставленную ему свободу в добровольную лояльность70.

Для И.А. Ильина понятие 'свобода' связано прежде всего с внутренним миром человека. Превратить личность в подлинного субъекта права - не значит снять с нее большинство наложенных извне запретов. Духовный раб, преждевременно получив закрепленную позитивно-правовой нормой формальную свободу, не в состоянии воспользоваться полученным согласно его истинному назначению. Свободное общество, по И.А. Ильину - вовсе не то, где каждый располагает некой суммой прав и свобод. Свободное общество - то, где все поступки индивида опосредуются импульсами внутреннего самоуправления. 'Самоуправление есть не система внешних действий и внешнего порядка, но внутренний строй индивидуальных правосознаний и особая связь между ними'. Такое 'самоуправление', осуществляемое субъектом права над своими инстинктами и действиями, предполагает как зрелое индивидуальное правосознание, так и высокий уровень коллективной правовой культуры в целом. Лишь тогда происходит солидаризация индивидуальных воль, направляемых на свершение онтологических целей права; лишь тогда происходит подлинное приобщение индивида к государственным делам, даже если сам он не участвует непосредственно в принятии решения.

Итак, И.А. Ильин, соглашаясь с тем, что государство 'всецело покоится на признании человеческой личности', при этом считал обязательным уточнить сущностные характеристики индивида, претендующего на статус субъекта права. Он должен являть собой 'центр самообладания', для него 'самовоспитание и самостроительство' есть естественное право и одновременно непременная обязанность. Иначе говоря, индивид должен уметь быть не только 'правомочным', но и 'правообязанным'. Для этого правосознанию надо стать 'духовной дисциплинированностью инстинкта'. Наоборот, преувеличенное представление личности о своих правах заставляет ее забывать про неотрывные от статуса субъекта права обязанностях, пренебрегать ими и, в итоге, 'самоликвидировать' себя как субъекта права.

Лимиты личных прав. В вопросе лимитов личных прав идеологи русского консерватизма были единодушны относительно двух положений. Положение первое: максимально допустимая законом мера свободы должна быть 'укоренена в народном правосознании'. Положение второе: свобода обязательно имеет свои границы, устанавливаемые государством и предотвращающие злоупотребления ею. Границы эти могут быть постоянными, тогда они закрепляются законом, а гражданам надо 'стойко блюсти законные пределы свободы'71. Границы могут быть и подвижными, устанавливаемыми - в случае государственной необходимости - внутри границ постоянных. Для В.П. Мещерского, например, не вызывало сомнений, что урезание прав индивидов и групп населения 'может иметь место <...> по государственной причине, т.е. по причине государственных интересов'. В свою очередь, говоря про временные лимиты личных прав, Н.А. Энгельгардт ссылается на Запад, где 'гарантии личной и общественной свободы, установленные конституциями, не выставляются как требование абсолютно обязательное для государственной власти'. Он призывает 'русских людей намотать на ус слова американского президента Дж. Квинси Адамса: 'Есть два вида власти - власть на время мира и власть на время войны'...'72.

Надзор государства за пределами личных и корпоративных свобод (включая, в случае надобности, оперативное изменение их набора и объема) вдвойне необходим при либерализации политического режима. В подтверждение А.С. Хомяков приводит пример, когда высвободившаяся от цензурного гнета пресса 'долго не может сознать и определить границы своих обязанностей и своих прав, принимая часто беззаконную дерзость за законную свободу'. Критерий 'государственного интереса' при установлении границ деятельности корпораций признавался руководящими и высшими сановниками императорской России. Так, министр финансов Н.Х. Бунге (будучи к тому же университетским профессором) прямо заявлял, что 'не опасается понижения учёного уровня через стеснения свободы чтения и слушания' лекций в университетах73.

ПИРК оппонирует либеральной позиции по вопросу ограничений индивидуальной свободы, рельефно отображенной в одном из 'манифестов' либерализма XIX в. - эссе 'О свободе' Дж.С. Милля. Почти все виды социального контроля за поведением индивида Миллем были оценены как зло, которого надо стараться избегать (ввиду чего стеснять свободу действий человека можно лишь с тем, чтобы не дать сделать зла другим индивидам). По мнению ПИРК из круга лимитирующих факторов совершенно неоправданно устранены два: польза ограничиваемого лица и благо общности, это лицо в себя включающей; к тому же, к понятию 'причинение вреда другим' либерализм, как правило, 'забывает" отнести случаи нарушения кем-либо своих обязательств перед государством, обществом, корпорацией (профессиональной, конфессиональной и т.д.). Резко расходясь с подобным толкованием свободы, ПИРК, в силу присущего ей 'юридического морализма', требует последовательного применения принципа принуждающей моральности, даже если это происходит за счет принципа неотчуждаемых свобод.

Решая проблему надлежащего лично-правового статуса, ПИРК предлагает помнить, что даже самые неприемлемые для современного взгляда ограничения свободы были в своё время вызваны насущнейшими потребностями, испытывавшимися государством и обществом. А.С. Хомяков, являясь, как и все славянофилы, противником крепостного права, тем не менее видел в 'запрете перехода и неправильного кочевания крестьян, неподведомственных никакой гражданской власти' самый важный законодательный акт царствования Фёдора Иоанновича. Закон, направленный на борьбу с чрезвычайно вредящей на тот момент государству миграцией населения, 'был очевидно необходим'74. Поэтому оценку политического режима (формы правления, государственного устройства) нельзя вульгаризировать, ставя в прямую зависимость от арифметического подсчёта правомочий, предоставляемых здесь индивиду (народу в целом, если речь идет о форме правления; периферийным частям государства, если речь идет о государственном устройстве). С другой стороны, разоблачая 'фальшь' конституционализма, консервативные мыслители России указывают на иллюзорность многих из формально провозглашенных в государствах Западной Европы прав и свобод. Эта фиктивность объяснялась причинами как объективного порядка (неосуществимость продекларированных прав), так и субъективного ('люди дорожат только теми правами, которые приносят действительную пользу').

По мнению ПИРК гарантии личных прав должны отойти на задний план, когда это может сделать более эффективной борьбу с каким-либо социальным злом. Чаще всего предлагалось 'упростить' уголовно-процессуальные гарантии (ужесточить надзор за содержащимися под стражей; учредить 'суд исправительной полиции', который бы по ускоренной процедуре рассматривал дела 'хулиганов и уличных воришек' и т.п.). Консерваторы также отстаивали архаическое право сельских обществ принудительно удалять из своей среды крестьян, подозреваемых в совершении преступлений (чаще всего - конокрадства или поджога), но не уличенных в этом. Представители ПИРК доказывали необходимость в данном случае поступиться принципом презумпции невиновности тем, что община, 'в отличие от суда, всегда знает, кто совершил преступление', а если это право у общины будет отнято, тогда подозреваемых 'ждет самосуд'75.

Существовали и такие отношения социально-экономического и культурного характера, где ПИРК никак не могла пойти на дарование индивиду полной свободы выбора. К ним, в частности, принадлежали вопросы вероисповедания и отправления культа. Решая проблему свободы совести применительно к России, ПИРК опиралась на выводы церковных историков и специалистов области церковного права (часто в роли такого авторитетного эксперта выступал профессор церковного права Юрьевского университета М. Красножен). В консервативной печати можно было нередко встретить перепечатку статей по этой тематике, заимствованных из провинциальной синодальной прессы - епархиальных ведомостей76.

Свобода совести. Из всех идеологов русского консерватизма наибольшее внимание разработке консервативного подхода к свободе совести уделял митрополит Филарет. Не отрицая, что в религиозной сфере желательно избегать принуждения, митрополит сразу же добавляет, что 'Свод Законов назначил приложению сего правила справедливые пределы' и 'избыточествующей терпимости в деле веры и совести' быть не должно. 1860-м годам, обнаружившим тенденцию к большей, чем раньше, веротерпимости, Филарет ставит в пример царствование Николая I, усекавшего 'терпимость - справедливостью и предосторожностью'. 'Воспрещается совращать православных в раскол <...> если бы ослушники сего не преследовались законом, то как же иначе государство охраняло бы веру и верных ей? А если уклонившиеся от законного порядка и содействующие уклонению других ограничиваются законом в правах, злоупотребляемых ими, то тут видно одно законное следствие общественного благоустройства, иначе не будет пределов своеволию и прельщению'. В этих словах как нельзя лучше раскрыт взгляд ПИРК по поводу 'разумного' состава и объема личных прав в православном и самодержавном государстве77.

ПИРК всегда исходила из того, что свобода совести никаким образом не должна служить помехой в деле исполнения человеком своих обязанностей перед государством и обществом. Так, известие о наложении штрафа на 'толстовца', отказывавшегося исполнять обязанности присяжного заседателя и ссылавшегося при этом на Евангелие и свои убеждения, 'Русским вестником' было встречено с удовлетворением: 'в юридической жизни нет прав без обязанностей'78. С присущей его стилю обнаженностью доминирующей идеи обозначил эту позицию В.П. Мещерский: 'какое значение могут иметь свобода веры и свобода печати по сравнению с нуждами 80 миллионов? <...> тут вопрос простой статистики'; 'мало ли, кто что считает своим убеждением и истиной, каким образом власть может спокойно смотреть на распространение всяких верований и убеждений?!'79

Но между течениями внутри ПИРК (и, следовательно, между печатными органами, отражающими точку зрения этих направлений) по вопросу свободы совести, существовали и некоторые расхождения. Так, например, 'Гражданин' считал, что притеснения католиков и лютеран могут оттолкнуть от самодержавия ту часть имперской элиты, которая принадлежит к этим исповеданиям. Любопытная полемика произошла между умеренно-консервативным 'Русским обозрением' и 'Московскими ведомостями', являвшимися самыми упорными противниками свободы совести и свободы слова (в той мере, в какой последняя соприкасается со свободой совести). Спор разгорелся по поводу прочитанного Вл. Соловьевым реферата о средневековом христианстве. 'Московские ведомости' усмотрели в нем оскорбление православия и христианской веры. Вступившееся за философа 'Русское обозрение', не только обвинило 'Московские ведомости' в желании 'подвести Вл. Соловьева под уголовщину' и в 'защите инквизиции', но и указало на 'неудовлетворительность действующего законодательства относительно преступлений против веры', предложив в сторону смягчения 'изменить ст.178 и ст.179 Уложения о наказаниях'80.

Определенная коррекция подхода ПИРК к проблеме свободы совести происходит накануне I русской революции. Известные уступки, на которые пошла верховная власть (например, окончательная легализация старообрядчества), обосновывались консервативными идеологами тем, что благо государства требует ограничения свободы совести не столько собственно религиозными, сколько политическими детерминантами. Так как, например, старообрядцы давно проявили свою преданность престолу и патриотизм, то консерваторы были согласны с предоставлением этой конфессии свободы в отправлении своего исповедания и всей полноты гражданских прав. При этом вспоминалось, что к уравнению старообрядцев с православными звал еще четверть века назад И.С. Аксаков. Напротив, предупреждали консерваторы, веротерпимость в отношении, например, поляков была бы первым шагом к их равноправности, а та, в свой черед оказалась бы - прологом к распаду империи81.

Соответственно, и после издания Манифеста 17 октября 1905 г., провозгласившего свободу совести, консерваторы продолжали утверждать, что полный либерализм в вероисповедных вопросах подобен мине замедленного действия, а потому допустим быть не может82. Так, один из последних председателей царского правительства, Б.В. Штюрмер, единомышленник В.П. Мещерского, посещавший собиравшийся в салоне князя политический кружок, гневался на бездействие местного губернатора, который не предпринял ничего для того, чтобы к умиравшему Л.Н. Толстому проник бы священник для его причащения. Семья писателя приложила все силы для недопуска священнослужителя, присланного Синодом, и губернатор ссылался в свое оправдание на то, что он не имел права сделать что-либо с родственниками Л.Н. Толстого. 'Я удалил бы силой семью и насильно ввел бы к нему священника <...> разве можно говорить о праве, когда дело идет о возвращении души Толстого в лоно церкви', - заявлял Штюрмер, соединявший в одном лице носителя консервативного правопонимания и обладателя широких возможностей правоприменения (что, в целом, было характерно для бюрократической элиты старой России)83.

Свобода слова. Свобода слова также являлась для ПИРК тем участком личных прав, который подлежал непременному лимитированию84. Представители ПИРК были глубоко уверены, что, когда речь идет о печати, адресующейся к многочисленной аудитории, то государство имеет все права ограничить не только высказывание мнения по тому или иному вопросу (сопряженное с оценкой, комментарием), но даже простую передачу информации о тех или иных событиях. Почти все ветви русского консерватизма были в этом солидарны. Так, ультраконсерватор В.П. Мещерский извещал о своем полном согласии с умеренным консерватором Д.Н. Цертелевым, что 'ограничение свободы слова не есть ограничение личной свободы', но есть вещь жизненно необходимая для поддержания общественного спокойствия. Особняком держалось разве что славянофильское крыло ПИРК, изначально разделявшее позицию своего идейного вождя И.С. Аксакова по поводу того, что рамки свободы печатного слова должны определяться не лояльностью данному правительственному курсу, но быть шире, ограничиваясь лишь критерием лояльности самодержавию85. Впрочем, антибюрократические выпады, оправдываемые радением о судьбах самодержавия, позволяли себе и не славянофильские издания консервативного стана.

Как и в других случаях, консерваторы апеллировали к опыту Запада, пытаясь разбить созданный либеральной прессой образ парламентарного строя как режима, предоставляющего полную свободу слова. 'Провозглашенный на Западе принцип свободы печати и по теории не выражает собой отрицания всяких границ для этой свободы, на практике же эта последняя подвергается весьма существенным ограничениям', о чем свидетельствует 'поучительная практика предупредительной и репрессивной деятельности современной полиции западноевропейских государств'. Более того, консерваторы порой даже сообщают о своем несочувствии 'административно-полицейским мерам', допускающимся в западноевропейских странах по отношению к печати86.

Представители ПИРК объясняли важность контроля за печатью, между прочим, и тем, что без него клевета будет безудержно тиражироваться. Однако к 'инсинуирующей' и 'оскорбляющей' печати консерваторы предъявляли претензии весьма и весьма избирательно - все зависело от идеологического контекста конфликтной ситуации. В одних случаях консерваторы пользовались возможностью призвать к ужесточению ответственности за оскорбления в печати или же как-то оправдать ответные самоуправные действия стороны, посчитавшей себя пострадавшей от диффамации (так было в нашумевшем инциденте нанесения одним земским начальником побоев сотруднику газеты 'Новости' М.О. Меншикову)87. В других случаях - наоборот, предпринимались усилия доказать, что имели место только 'резкие выражения в печати', которые никак нельзя квалифицировать как клевету. Как правило, так происходило тогда, когда перед судом представали консервативные журналисты (причем нередко - за чересчур резкие нападки на деятелей юстиции). Так было, когда перед судом оказались бывший редактор 'Московских ведомостей' С.А. Петровский и сотрудница этой же газеты по обвинению в 'клевете на адвокатуру'; так было и в деле писателя Е.Л. Маркова, обвиненного в клевете на судебного следователя и т.д.88

Манифест 17 октября 1905 г. провозгласил свободу слова неотъемлемым правом российских поданных, вследствие чего консерваторам пришлось несколько пересмотреть свои взгляды на этот предмет. И раньше даже самые закоренелые враги гласности из числа консервативных идеологов соглашались с полезностью 'разумной свободы печатного слова'. Таковой в их глазах выглядело, например, решение о помещении в 'Правительственном вестнике' кратких выдержек из дел, рассматриваемых Государственным Советом89. Теперь, продолжая настаивать на том, что регламентации печати как 'организации общественного разума' - не избежать ни в каком государстве, ПИРК сдвигается в сторону позиции, прежде занимаемой лишь славянофилами. 'Русский вестник', который при М.Н. Каткове порицал 'предосудительное увлечение' славянофильской печати ('День', 'Русь', 'Москва'), считавшей, что критика правительственных мероприятий возможна, если критикующий движим преданностью престолу, теперь начинает почтительно цитировать суждения А.С. Хомякова и И.С. Аксакова90.

Каковы, помимо свободы совести и свободы слова, иные категории личных прав, видимых ПИРК не иначе как поставленными в четко обозначенные границы (которые государство при нужде могло бы сужать еще больше)? Сюда входили те права, которые, по мнению консерваторов, в первую очередь могут стать объектом злоупотреблений со стороны врагов существующего строя. Именно эта группа личных прав подверглась ограничительному нормированию в 'Положении об усиленной охране', принятом после убийства Александра II и на долгие годы оставшимся 'Habeas corpus act' подданных российской короны91. Это - ограничение свободы передвижения (что также оправдывалось заинтересованностью государства в том, чтобы 'все крестьяне не ушли с земли')92. Это - ограничение свободы собраний93. Это - ограничение неприкосновенности жилища и личности (в том числе парламентариев)94. Любопытно, что, неодобрительно относясь к 'законности' в тех случаях, когда ее соблюдение - т.е. строгое исполнение законов, - по мнению консерваторов, находится в противоречии с соображениями политической целесообразности, ПИРК называет именно 'законность' в качестве одного из тех факторов, которые не только ограничивают (и должны ограничивать!) индивидуальную свободу, но и прямо не совместимы со сколько-нибудь широким кругом индивидуальных правомочий. Для той позиции, которую ПИРК занимала по вопросу сочетаемости 'законности' (разумеется, в консервативном понимании этого термина) и свободы, характерна реакция 'Гражданина' на одну из думских речей В.А. Маклакова. Оратор кадетской фракции заявил, что на первом месте у русского народа стоит и не может не стоять требование свободы. В ответ 'Гражданин' указал, что 'свобода' в либеральном понимании этого слова не может не противоречить законности и что поэтому надо добиваться не свободы вообще, но 'разумно-правовых свобод'95. И в западноевропейской консервативной мысли законность, поддерживающая государственный порядок, обычно противопоставляется индивидуальной свободе, чреватой анархическими 'излишествами'. Однако, в отличие от ПИРК, согласие законности и индивидуальной свободы здесь в принципе не исключалось. Это признавал еще Э. Бёрк, когда обращался к революционным законодателям французского Конвента: 'Если бы вы не вычеркнули из памяти своих предков, сохранили живыми прежние принципы, то вы показали бы, что свобода не только совместима с законностью, но, когда она не отвергает дисциплину, то и способствует ей'96.

Имущественные права. ПИРК утверждает и жизненную важность ограничения принадлежащих индивиду имущественных прав. Одно из существенных различий идеологий западного и русского консерватизма состояло в том, что на Западе довод государственной пользы был поставлен в известные рамки, вне которых и консерваторы не позволяли государству посягать на личные (имущественные, неимущественные) права. Таким иммунитетом наделялись прежде всего права собственности, защиту которых Берк провозглашал 'первым и изначальным обязательством гражданского общества'. Недаром, он столь яростно нападал на депутатов французского Конвента, решивших конфисковать собственность католической церкви для покрытия государственных долгов. Для Берка неоспоримо, что 'состояние отдельных лиц, полученное по наследству или приобретенное в результате участия в прибылях какого-либо общества, не является гарантом для государственных кредиторов'97. Позиция же подавляющего большинства отечественных консерваторов была принципиально иной. ПИРК не просто резервировала для государства более просторное поле экономической деятельности, чем то, которое отводилось государству консерваторами Запада, но и предоставляла государству несравненно большую свободу рук в обращении с объектами частной собственности.

На протяжении всех пореформенных лет ПИРК отстаивала право государственной власти на их отчуждение (исключение составляла, разве что, позиция органа поместного дворянства газеты 'Весть' в отношении наделения крестьян землей в ходе реформы 1861 г.). Так, М.Н. Катков, высказываясь за передачу железных дорог в казну, потому, что железнодорожное дело из-за очевидного присутствия государственного интереса не может быть предметом частного права. Отметая сомнения в юридической корректности подобного тезиса, Катков доказывает безусловное право государственной власти на совершение 'этого акта своего верховенства, точно также как это было при отмене крепостного права, введении и упразднении откупов и т.д.'98. Правда, уважение собственнических прав (особенно помещичьего землевладения) ПИРК рассматривала в качестве показателя культурного совершенства народа99. Но в неукоснительном соблюдении массами прав собственности ПИРК видела не столько обеспечение одного из неотъемлемых прав индивида, сколько надежную гарантию неприкосновенности существующего строя в целом. Как и в остальных случаях, консервативные публицисты приводили для пущей убедительности примеры того, как широко право собственности урезается в странах Западной Европы и Северной Америки: - 'в основу всего нашего законодательства лег принцип неограниченности имущественной свободы; не то на Западе...'100. Реконструировать воззрения ПИРК по поводу пределов имитирования государством права частной собственности помогает обращение к опубликованным в 'Русском вестнике' двум пространным рецензиям на исследования, касающиеся правового статуса земельной недвижимости.

Работа А.А. Башмакова 'Основные начала ипотечного права' получает здесь положительный отзыв прежде всего за то, что автор, установив тесную связь данного института гражданского права с такими значимыми для консерваторов аспектами контрреформенного внутриполитического курса как русификация и сословность, акцентировал право правительственной власти беспрепятственно вмешиваться в отношения, вытекающие из залога недвижимости. В русле представлений ПИРК лежали и другие соображения А.А. Башмакова относительно соподчинения имущественных прав праву государства на обеспечение общественной стабильности. Так, несомненно консервативную природу имел развиваемый им тезис о взаимосвязи, существующей между поддержанием стабильности и охраной традиционного социально-политического устройства, в силу чего государство должно пресекать 'излишнюю подвижность земельного фонда'. Типично консервативным патернализмом веет от указания на то, что власть должна бдительно следить за распредлением недвижимости как 'защитница слабых'. Наконец, консерваторов не могло не располагать к себе отторжение Башмаковым 'доктрины невмешательства власти в гражданские сделки'. Этот вывод, по существу, переносил приводимые в исследовании аргументы в пользу активного присутствия государства в ипотечных правоотношениях и на другие цивилистические институты101.

Напротив, отрицательной была рецензия на монографию В.И. Курдиновского 'Учение о некоторых ограничениях права собственности на недвижимость в России'. Хотя автор работы признавал законность ограничения соответствующих прав российских поданных инородческого происхождения, но 'Русский вестник' не устроило то, как обосновывается это право. Если Курдиновский выставляет 'стеснение в этой области поляков и евреев легальным ограничением их прав', то 'Русский вестник' утверждает, что речь идет не об ограничении (ибо оно предполагает уже имеющееся право), но о непредоставлении такового права государством. Невозможность инородцам приобретать недвижимость 'означает, что ни те, ни другие просто не способны приобретать такие права'. Иными словами, постулируется то, что право собственности не только не является естественным правом, но и не является неотъемлемым компонентом дееспособного состояния. Государство либо предоставляет это право отдельным категориям своих граждан (и тогда может ограничить это право), либо не предоставляет102.

То свойство консервативного правового мышления, которое можно обозначить как 'юридический морализм' - тенденция к криминализации поведения, признаваемого аморальным - также подталкивало ПИРК к признанию позволительным для государства уголовно преследовать определенные виды реализации права собственности. В частности, именно так обосновывалось уголовное наказание за ростовщичество (правда, предлагалось квалифицировать займ в качестве ростовщического не по размеру процентов, как то устанавливалось в правительственном законопроекте, но в зависимости от тех условий, в которых заключался договор займа)103.

Характерный обмен мнениями, проливающий свет на отношение ПИРК к праву собственности, состоялся на страницах консервативной печати по вопросу литературной собственности. Сравнительно немногочисленную поддержку получило мнение о праве автора разрешать или не разрешать перевод своего произведения. Правда и оно аргументировалось не столько неприкосновенностью права интеллектуальной собственности как таковой, сколько тем, что если за автором это право будет не закреплено, то создается угроза появления 'множества безграмотных переводов, снижающих культурный уровень'104. Куда больший успех стяжала противоположная точка зрения, гласящая, что 'литературная собственность, как и любая другая, может быть отчуждаема в видах общественной пользы' и, во всяком случае, 'не должно быть признаваемо право на разрешение перевода (только на гонорар)'. Однако Л.А. Тихомиров считал необязательным соблюдать и право на материальное вознаграждение, если речь идет об иностранных писателях. Отвечая Э. Золя, направившему русским издателям открытое письмо с требованием оплаты французским писателям за перевод их сочинений, он писал - 'мы не можем считать себя обязанными признавать понятие о собственности именно в том виде, в каком понимают его французы'. Заключить двустороннюю конвенцию об охране права интеллектуальной собственности, рассуждает Тихомиров, 'мы можем лишь постольку, поскольку сходимся в понятии о праве, а без сознательного убеждения, только потому, что требуют другие, заключать конвенцию, конечно, нельзя <...> Едва ли наше правительство станет предвосхищать в этом случае выводы общественного сознания'105.

Теми же мотивами обосновывался большей частью консервативной печати отказ присоединиться к Бернской конвенции. Накопленный на Западе опыт правового регулирования интеллектуального творчества 'надо принять к сведению', однако - деятельность 'в области литературы и художеств имеет свои законы, которые изменить законодательный акт не может'. Оттого, утверждал 'Русский вестник', при выяснении 'нашего отношения к образованному в Берне международному литературному союзу' России следует исходить из того, что она 'имеет свои, совершенно отличные от Европы интересы, составляя особый мир, во многих отношениях своеобразный и самостоятельный'. Когда пять лет спустя вопрос о вхождении России в Бернский союз вновь начал дебатироваться, то против подписания конвенции со всей определенностью высказалось 'Русское обозрение' - 'у русских другое с европейским понимание собственности, а правительство должно равняться на народное правосознание'106.

Юридический морализм. Как отмечалось выше, ценности, принадлежащие религиозно-этической плоскости, консерваторы полагали первенствующими над ценностями, принадлежащими плоскости собственно правовой ('законность', 'законопослушность' и т.д.). Эти высшие онтологические величины исторически предшествуют юридическому нормотворчеству, а с появлением последнего - доминируют над ним. Поэтому, если либеральное правопонимание предполагает, что только явно опасное для общества отклонение от морали следует считать преступлением, то ПИРК, сознавая, что без поддержания вековых нравственных устоев трудно, если не вовсе невозможно, сохранение самобытности русского общества, говорит: государство - страж общественной стабильности - обязано ставить вне закона все нарушения принятой морали. Отсюда - стремление сообщить юридическую нормативность моральным заповедям (которые, согласно точке зрения ПИРК, уже получили легитимацию опытно-историческую и метафизически-религиозную). Это, отличающее ПИРК свойство, выше было названо 'юридическим морализмом'.

Среди глашатаев 'юридического морализма' особенно выдается фигура В.П. Мещерского. Со страниц редактируемого им 'Гражданина' то и дело раздавались наставления 'беречь общественную нравственность, как главную силу государства'. Историческим идеалом Мещерского (за сохранение - и даже реставрацию - основных черт которого он боролся на протяжении всего полувека своей журналистской карьеры) было царствование Николая I, т.е. эпоха наибольшей интервенции абсолютистского государства в район частных интересов. Считая, что в число целей, которые право должно преследовать, входит не только защита моделей традиционного поведения, но и усиление почтения к ним, консерваторы были предрасположены видеть в аморальности поведения условие вполне достаточное для его криминализации. После инцидента с аварией царского поезда (1888 г.) В.П. Мещерский заявил, что министр путей сообщения должен просить императора отставить его от должности. Возражения же о том, что министр 'виноват только нравственно, а юридически прав' приводили князя в негодование. 'Только нравственно!!! <...> Что расшатало нас до того, что нравственные обязанности долга иными уже не признаются обязанностями святее и строже всякой юридической и официальной обязанности? Отсюда привычка халатно относиться к служебному долгу'107.

То, предпочтя сравнительно осторожный тон и употребляя предположительные обороты, Мещерский пишет: 'Есть случаи, когда задаешь себе вопрос - можно ли допускать безусловно, что вмешательство в семейное дело власти или полиции предосудительно и не должно иметь место?' То - чаще всего - с поднятым забралом он агитирует за меры, призванные насильственно закрепить кодекс традиционной морали (или реанимировать те 'параграфы' этого кодекса, которые уже обветшали окончательно). Мещерского рассердило оповещение, обнародованное высшей судебной инстанцией империи - Правительствующим Сенатом - об отсутствии в Своде Законов запрета на гражданские похороны, т.е. без соблюдения каких бы то ни было погребальных церковных обрядов. 'Мало ли чего закон не запрещает или не велит? Из этого разве может следовать, что я могу все то делать, что закон не запретил, и всего того не делать, чего закон не велит?! Разве есть закон, обязывающий молиться? Закон разве запрещает носить траур в праздничные и царские дни?' Согласно Мещерскому, осуществление определенных - теоретически 'законных' - возможностей влечет 'смущающий одних и подстрекающих других' эксцесс против норм морали ('скандал'). Такое действие 'не может быть терпимо', поскольку оно - по существу своему - есть 'преступление против общественного благочиния'. Филиппику, мишенью которой, как можно заметить, был избран только-только начинающий утверждаться на русской почве принцип 'все, что не запрещено законом - дозволено', завершает заклинание, обращенное к правительству, впредь не допускать 'подобного квиетизма'108. На приведенном примере легко убедиться, что именно юридический морализм (наряду со специфическими социально-антропологическими представлениями) поощрял репрессивность правового мышления русских консерваторов.

И все же, соблюдая необходимую справедливость, нужно признать: далеко не у всех консерваторов этизация права (которой, по сути, вуалировалась политизация права) приняла столь гротескные формы, как у В.П. Мещерского. Некоторые довольно четко разграничивали ту сторону общественной жизни, которая должна подпадать под контроль государства, от тех сторон, которые не подлежат ведению государства и даже вовсе недоступны таковому надзору. Так, Н.С. Лесков - публицист, много лет сотрудничавший с ведущими периодическими изданиями консервативного направления - едко высмеял предложения выделять в театрах специальную ложу для женщин легкого поведения. 'Кто же должен быть избавителем дам света от дам полусвета? У нас ответ исстари готов. Правительство, мол, должно нас освободить от кокоток, распоряжение-де сделать и запретить. Мы готовы вмешать правительство даже в ссоры наши с собственными женами, хотя сколько тут может правительство - мы уже видели <при Николае I - А.К.>. Кроме ближайшего сознания полнейшей непригодности всех мер тут ничего нельзя предсказать. За что, за какие грехи впутывать в это дело правительство? Оно кокоток не заводило - их завело общество, которое одно властно с ними разделаться'109.

Далее, немало из консерваторов дореволюционной поры - идеологов и государственных деятелей - признавали известное значение личных прав, соглашаясь с тем, что в государстве должна существовать 'личная свобода, без которой нельзя жить по-человечески и та доля общественной свободы, которая есть лучшее доказательство прочности порядка в стране и незыблемости верховной власти'110. Из дневников П.А. Валуева и А.А. Половцева следует, что с середины прошлого столетия в сознании представителей правящих кругов укрепляются представления о прирожденных правах человека, к соответствию с которыми должен быть приведен лично-правовой статус. Так, П.А. Валуев свою записку по крестьянскому вопросу, начинает с того, что 'правом на личность людей едва ли можно было пользоваться, не краснея'. На страницах своего охватывающего многие годы дневника он не раз выражает убеждение, что в большинстве случаев ущемление прав личности просто-напросто политически нецелесообразно, поскольку отдаляет государство от им же преследуемых целей. Не переставая быть искренним монархистом, Валуев осуждает 'всякое неразборчивое насилие, всякое пренебрежение к правам и даже привычкам, по существу своему заслуживающим внимания'. Особенно это касается вероисповедной политики, поскольку православие нельзя поддерживать 'способами, не согласными с его духом' и, в частности, посредством 'принудительных полицейских мер'. Отношение государства к религии должно строиться на началах 'свободы, совести, должной заботливости об определении законных прав'111.

Л.А. Тихомиров о пределах личных прав. Освещению оптимального для самодержавного государства правового положения личности и лимитов индивидуальных права, принадлежит далеко не последнее место в концепции права, изложенной на страницах 'Монархической государственности'. Необходимость уважения прав личности причисляется Тихомировым к 'аксиомам сколько-нибудь развитого юридического сознания'. При этом делается уточнение, что под 'правами личности' подразумеваются не столько 'права гражданина' (возможности действий человека в публично-правовой сфере, которые может предоставить, а может и не предоставить позитивная норма), сколько о 'правах человека' (вытекают из естественного права и лишь санкционируются законами государства).

Гарантом этой группы прав в любом государстве выступает верховная власть, ибо взгляд законотворца на правовые отношения обладает несравненно большей широтой, нежели взгляд правоприменителя. Верховная власть (в России - самодержавный монарх) в качестве законодателя должна исходить из 'более глубокого критерия человеческих прав и обязанностей', не сводящегося к тому содержанию личного статуса, которое дает позитивная норма. Именно в этом - принципиальнейшее отличие позиции монарха от позиции правительственной администрации, для которой 'человек имеет только права и обязанности, дарованные и возложенные на него законом'. Немалую роль здесь играют также религиозно-этические ценности, значимые для данной верховной власти. Реализуя их в законах, верховная власть 'дает или не дает личности право или определяет какое-либо действие как её обязанность'112.

Поначалу ПИРК, не приемля теорию общественного договора, отбрасывала и одно из частных её следствий, а именно: неповиновение граждан в случае нарушения властью своих обязательств перед ними. Однако в трудах Л.А. Тихомирова за индивидом не только признается право на обладание публичными правомочиями, но и признается справедливость соответствующих притязаний с его стороны к государству. Впрочем, он считает допустимым предъявление таких претензий лишь 'власти исполнительной' (т.е. администрации), но не 'власти верховной' (т.е. законодателю).

В комплексе индивидуальных прав Л.А. Тихомиров выделял три подкомплекса: права 'человека', права 'члена социальной группы', права 'члена государства или гражданина'. Все они имеют своим основанием 'природную самостоятельность личности' и преследуют цель 'охраны различных сторон её свободы'. Мера же этой свободы устанавливается верховной властью государства. Из естественного права, на которое 'государство не может посягнуть, устанавливая права гражданина и обязанности гражданина', вытекают оба элемента индивидуальных правомочий: личные (гражданские) права и права политические. Объем личных прав определяет 'отношение свободы человека к государственной власти', тогда как объем политических прав устанавливает 'степень и форму участия граждан во власти'. Л.А. Тихомиров отдаёт отчёт в их взаимопроницаемости, когда 'фактическое осуществление политических прав влечёт расширение сферы личных прав, предоставляющих способы политического действия'. Наоборот, 'при неразвитости политических прав ряд личных прав естественно ограничивается'. Примечательно, что Тихомиров предоставляет верховной власти такие правоограничительные полномочия, которые, по существу, шире санкций, налагаемых на лиц, не соблюдающих в своем поведении естественно-правовые нормы. Подчеркивается, что верховная власть 'признаёт права личности в разных степенях'. Объем личных прав зависит от свойств верховной власти и 'при различных её формах неодинаков'. Соотношение политических и личных прав характеризует тип верховной власти, который всегда 'более благоприятствует' одной из двух разновидностей индивидуальных правомочий113.

Подтверждая ходом своих мыслей существование различия между 'консервативностью' и 'реакционностью', Тихомиров делает смелый вывод о 'допущении монархическим принципом ряда политических прав <...> тех же, что и в демократических государствах'. Это свобода печати, право союзов и собраний, сопротивление незаконным требованиям власти. Более того, Л.А. Тихомиров, признавая, что природа политических прав такова, что 'всякое право зависимо от политических прав гражданина', вслед за Б.Н. Чичериным, пишет о политических правах, 'принадлежащих гражданам как участникам власти'. Таковы 'участие во всех решениях, которые законом предоставлены в область причастия граждан к власти', 'доступ к государственным должностям' и 'контроль над действиями власти'.

Иной раз мысли Тихомирова, (о 'сверхгосударственном праве человека'; о том, что 'все свободы и права гражданские и политические вытекают из прирожденной свободы личности'), звучат просто-таки в либеральном 'регистре'114. Во его взглядах приутствие этатистского вектора выражено слабее, чем в воззрениях таких фигур ортодоксального охранительства как М.Н. Катков, К.П. Победоносцев или В.П. Мещерский. Автор 'Монархической государственности', осмеливающийся говорить о 'существовании государства только во имя потребностей личности и общества' и об 'обязанностях государства, указующих как его права, так и пределы его действия', вступает в посмертную полемику со своим знаменитым предшественником в кресле редактора 'Московских ведомостей' - М.Н. Катковым. Прямо не оспаривая его формулы, возводившей верноподданическую присягу в ранг русской конституции, Л.А. Тихомиров резонно замечает, что в такой 'конституции' совершенно 'не обозначены те права, которые необходимы для исполнения указываемых ею подданному обязанностей'115.

И все же, истинная идеологическая принадлежность представлений Тихомирова по поводу удельного веса прав личности выясняется довольно быстро. Л.А. Тихомиров присоединялся к общеконсервативной точке зрения о том, что все индивидуальные права могут быть ограничены 'законными распоряжениями власти'. На этой позиции стояли даже те, кто признавал существование естественных прав личности, ибо неприкосновенность какого-либо 'естественного права' ими напрямую соотносилась с 'исполнением человеком обязанности естественно-разумного существа'. Когда же, указывает Тихомиров, 'бытие личности начинает становиться извращением природы личности, наш нравственный суд обязан не признавать естественного права этого извращённого бытия'. Из логики последующих рассуждений вытекает, что диагноз 'извращённого состояния' (наличие которого устраняет индивида из естественно-правового поля) должна ставить верховная власть, которая 'во всяком государстве установляет и охраняет все проявления права'. Бесспорно, консервативную окрашенность имеют и неоднократно повторяемые им суждения о неразрывной связи между суммой прав, вручаемых личности (а также объёмом каждого права в отдельности), и корпоративной принадлежностью этой личности. Небезынтересно, что в данном случае государственник Л.А. Тихомиров рекомендует себя как сторонника относительной автономности корпораций от государства - в целях повышения устойчивости и корпоративных, и личных свобод. Так как 'свободной личности без самостоятельного <от опеки государства - А.К.> общества не может быть и такая свобода не удовлетворяет личность', то стоит, предоставляя индивидуальные права, прислушаться к 'потребностям коллективности, выдвигающим противоположные <индивидуальным правам и свободам - А.К.> требования обязанностей'116. По существу, перед нами если и не рудимент правовых воззрений, более подобающих позднему средневековью, чем Новому времени, то - одна из первых синдикалистско-корпоративистких модификаций этих воззрений (чей расцвет придет гораздо позже, в промежуток между двумя мировыми войнами).

Оказывается, что не только ультраконсерваторы, вроде В.П. Мещерского, взывали к присутствию ограничивающего личную свободу государственного ока в большинстве секторов частной жизни. И у Л.А. Тихомирова не вызывает сколько-нибудь серьезных возражений утверждение о том, что 'нет никаких интересов, о которых можно было бы сказать раз навсегда, что они не касаются государства'. Причем тезис этот вырастает у Тихомирова из, казалось бы, в корне противоположного ему соображения, о том, что 'компетенция государства указывается его обязанностью служить личности и обществу как силам самостоятельным', а потому государство не может 'делать ничего разрушающего их самостоятельность'117.

Консервативно окрашенные мысли высказывает Л.А. Тихомиров и по поводу политических прав. Подчеркивается, что пользование ими неразрывно сопряжено с исполнением гражданином 'ряда обязанностей, которые он несёт как подданный'. Во-первых, это требование повиновения (которое, правда, 'прекращается, если власть преступает пределы закона'). Во-вторых, это требование верности государству, которое трактуется как 'образ мыслей <курсив наш - А.К.> и действий, клонящийся к поддержанию существующей власти'. Нарушение второго требования есть государственная измена118. С другой стороны, политические права, будучи формально провозглашёнными, легче всего могут выродиться в призрачную величину. Фактическая мнимость некоторых политических прав присуща, по Л.А. Тихомирову, правопорядку западных демократий: 'какие бы мы не давали права всенародному множеству граждан, оторванных друг от друга и в виде ничтожных частиц охваченных организацией всесильного государства, реально они имеют только право участвовать в организации власти, да ещё право требования от власти совершения тех или иных дел'. Осуществление прочих политических прав, которыми масса не способна распорядиться самостоятельно, оборачивается, по существу, обслуживанием интересов меньшинств (социальных, а иногда и национально-конфессиональных). Так, 'печатное слово выражает мнение вовсе не народа, а лишь того слоя, который имеет материальные средства и умение пользоваться расширенной свободой печати'119.

В конечном итоге, 'все права должны быть уравновешенны обязанностями и ограничены всеми оговорками, которые привносит к ним закон, т. е. воля верховной власти', - резюмирует настаивающий на 'разумной законодательной регламентации личных и политических прав' Тихомиров120.

Выявив корреляцию между характеристиками верховной власти и лично-правовым статусом и допустив, таким образом, подвижность границ индивидуальных прав (чему не мешает даже естественно-правовая природа некоторых из них), Л.А. Тихомиров тем не менее с воодушевлением продолжает говорить про 'естественное право, с которым человек вступает в область государственности и в ней не может допустить <для этого права - А.К.> ограничений'. Это явное противоречие наложило неизгладимый отпечаток на все тихомировские рассуждения о природе и свойствах личных прав. Поскольку 'самостоятельность' индивида не может быть осуществлена иначе, как через предоставление ему государством соответствующего лично-правового статуса, постольку эта 'самостоятельность' оказывается фактически вполне ограничиваемой. К тому же, как выясняется далее, 'самостоятельность бытия' человека отнюдь не предполагает в обязательном порядке позитивно-правовых гарантий. В итоге, естественные права, которые 'не поддаются юридической формулировке', переносятся почти что исключительно 'на нравственную почву'. Перед нами - одна из тех нестыковок, которыми страдает концепция прав личности, излагаемая в 'Монархической государственности', и которые превращают этот раздел государственно-правового учения Л.А. Тихомирова в наиболее уязвимый для критики121. Можно с большой долей вероятности предполагать, что одной из главных причин, вызвавших появление такого рода внутренних расхождений, стало стремление автора согласовать предназначаемые для самодержавного государства 'идеальные' правовые принципы (и модель правовой системы) - с практикой самодержавия в области публично-правовых и частноправовых отношений.

Границы индивидуальных правомочий по И.А. Ильину. Состав правомочий, признаваемых государством за индивидом, и объем каждого правомочия в отдельности - вопросы, которые еще в прошлом веке консервативная мысль поставила в контекст отношений, возникающих между индивидом, с одной стороны, и коллективами (вплоть до государства), с другой стороны - и в нашем столетии не могли оставить равнодушным ни западноевропейских (Х. Ортега-и-Гассет), ни отечественных (И.А. Ильин) консерваторов. В их трудах изображается впечатляющая картина того, как либеральный идеал 'освобождения человека' - посредством снабжения человека всеми атрибутами формальной свободы - вошла в осязаемый и непримиримый конфликт с реалиями массового общества.

Внимание И.А. Ильина - наиболее крупного выразителя консервативного правопонимания в послереволюционной русской мысли - всегда поглощал философско-правовой срез проблемы определения правового статуса личности. Как уже доводилось говорить, по целому ряду существенных моментов ему удалось шагнуть далеко вперед сравнительно со своими дореволюционными предшественниками (не потеряв при этом 'генетической' связи с заложенной теми традицией). Иначе как дискуссией, хотя и не афишируемой, с точкой зрения митрополита Филарета и К.П. Победоносцева нельзя назвать его слова о том, что 'только свобода совести может создать то, чего не создает никакое искусственное насаждение вероисповеданий'. Хотя И.А. Ильин и допускает правомерность требований к находящимся на государственной службе чиновникам об участии их в богослужениях и церковных таинствах, но для него очевидно, что 'от лица, не верящего в Бога, невозможно требовать исполнения правил веры, которой оно не разделяет'. Утверждение же о напрасных стараниях 'сторонников деспотизма основать правопорядок и государственность вне автономного субъекта права', тогда как 'право и государство бессмысленны вне правосознания, а правосознание бессильно вне свободного, частного и публичного воления' выглядит дискуссией с К.Н. Леонтьевым, М.Н. Катковым, кн. В.П. Мещерским.

И.А. Ильин говорит о необходимости 'правового признания' государством своих граждан через предоставление гарантий их личной свободе, возражая тем самым идущей еще от стоиков точке зрения, будто достойная человека жизнь возможна вне институционально-юридического механизма, гарантирующего индивидуальные права. Он выставляет аргумент, который сложно оспорить: 'Самый отказ от осуществления этих прав и борьбы за них есть уже осуществление внешней свободы, хотя и негативное'122.

Но на этом новации, характеризующие вклад И.А. Ильина в развитие позиции ПИРК по поводу индивидуальных прав и свобод, можно сказать, иссякают. Все остальные суждения, касающиеся, актуальнейшей для XX столетия проблематики прав человека - неприкрыто враждебны 'либеральному стандарту'.

И.А. Ильин совершенно не согласен с тем, что состояние 'свободной личности' есть принадлежность конкретных форм правления и политического устройства (иными словами, он отрицал претензию либеральной демократии на то, что она одна дарует человеку 'свободу'). Степень обладания свободами должна быть соразмерна нравственно-интеллектуальному облику человеку, пользующегося ими. Ильин испытывает типично консервативную боязнь 'разнуздания', к которому подталкивает необоснованное предоставление непосильного для 'духовно несвободного индивида' (т.е. неосуществляющего над собой самоуправления) груза внешних свобод. Человек, неспособный (или пока не научившийся) связывать пользование правами с исполнением обязанностей и, вместе с тем, защищенный формально-правовыми гарантиями, неизбежно "идет не в закономерность, а в беззаконие'. 'Свобода совести - мертва и безразлична для того, кто живет без веры и убеждений. Свобода слова - как её предоставить человеку, способному произносить лишь хулу и оскорбление? Свобода печати - не есть право распространения лжи и клеветы. Свобода собраний - не есть право погрома. Свобода собственности - не есть право злоупотребления своей собственностью'. Свобода самоопределения может оказаться пагубной не только для единичного субъекта, но и для целого народа. Следовательно, по Ильину, без глубокой внутренней подготовленности субъективные права - ни к чему хорошему привести не могут. Перед тем как стать обладателем 'свобод' человек должен быть прежде всего крепок и здоров 'духом'. 'Право быть духом' - воспринимать самообязывание как 'основной способ жизни, независимо от того осуществляется ли оно в виде императивной нормы или самопочинного договора' - является первым по значимости в ряду прочих личных прав. Одновременно 'право быть духом' есть предпосылка полноценного пользования всеми остальными личными правами. Оттого так небогаты возможности права в деле истинного освобождения человека; оттого так скупо, с постоянной оглядкой на зрелость субъекта (индивидуального, коллективного) будущих прав, должны ему отмеряться новые и новые правомочия. 'В сущности говоря, нельзя освободить другого <...> свободу можно приобрести только самому', - подводит итог И.А. Ильин, высказывая даже предположение, что 'кажущееся умаление свободы открывает гражданину возможность жизненного творчества и самоутверждения в ценных и, может быть, абсолютно ценных предметных содержаниях'123.

Неприятие модели прав человека, которая готова признать эти права за любым индивидом безотносительно к его морально-интеллектуальным качествам (и, соответственно, не интересующейся намерениями индивида по распоряжению этими правами), доходит у Ильина до довольно-таки непринужденного обращения с гарантиями прав личности, канонизированными современной юриспруденцией. Так, он уподабливает гражданина с 'деморализованным правосознанием' - недопойманному вору, который 'будет вредить своему государству на каждом шагу'; он же упоминает про 'людей дурных намерений', у которых должна быть отнята политическая право- и дееспособность. Например, к числу людей, которые 'сознательно и открыто идут по пути политического преступления', И.А. Ильин относит членов радикальных партий ('правые и левые тоталитаристы'). Одним членством в подобных организациях они ставят себя 'вне лояльности, вне государственной конституции, вне закона вообще'.

Обладающий даром отточенных дефиниций Ильин, так и не смог непротиворечиво разграничить сферы личного и государственного. С интервалом не более чем в десяток страниц строки о том, что 'поддержание государства, как ограды национальной культуры, составляет ту грань, перед которой должен склониться всякий, даже самый справедливый интерес граждан', соседствуют с фразой, квалифицирующей все личные свободы как 'грань, от которой начинается невозможность поступаться своими правами'124. Впрочем на память приходит, как столетием ранее М.Н. Катков то выдвигал уровень предоставленных индивиду свобод показателем цивилизованности общества, то - спустя всего несколько лет - звал во имя 'общественного охранения' стеснить личную свободу. 'Мы как будто забыли, что символ государства есть меч и что государство поставлено в необходимость прибегать в известных случаях к строгим и даже к суровым мерам'125. Таким образом, замеченная сбивчивость -не столько изъян собственно И.А. Ильина, сколько следствие дихотомичности консервативного правопонимания вообще.