VII. Русское право

1. Исторический очерк преступлений против чести*(217)

§ 55. Понятие чести, как уже мы имели возможность упоминать несколько раз, развивается в истории постоянно в связи с развитием личности человека, а поэтому бросим беглый взгляд на ход развития личности русского гражданина.

Русская история, как и история вообще, может быть делима на несколько периодов, смотря по тому, что будет принято за основу деления. Приняв один критерий, мы можем прийти к делению совершенно противоположному тому, какое получим, когда примем другой критерий.

Если за основу деления русской истории взято будет развитие в ней личности отдельного гражданина, то получатcя следующие четыре периода:

Первый период есть период быта родового. Об этой эпохе почти не сохранилось никаких исторических памятников; указания на нее в летописях очень слабы.

Из быта родового русская личность вышла очень рано; еще до пришествия князей разрушилась родовая замкнутость, и личность вступила в иной строй жизни. Наступает общинное устройство. В общине живет и развивается русский гражданин в течение восьми и даже более веков (с IX по XVII столетие).

В XV, XVI и главным образом в XVII столетии выдвигается монархическая власть в России, как особенно важный элемент, сравнительно с остальным обществом. Она одерживает окончательный перевес и разрушает прежнее общинное устройство. Вместе с этим исчезает дичность русского гражданина, является подданный в полном смысле этого слова, большая же часть народа теряет всякое значение под игом крепостного права. Таков третий период.

В нынешнем столетии и главным образом в нынешнем царствовании наступает новая эпоха - возрождения русской личности. Царствование Императора Александра II действительно нельзя не назвать началом новой эпохи. Одно уже признание за 50 миллионами людей прав общегражданских дает право на это, а дарование особого суда, дарование самоуправления в размерах нужд земства и города и т. п., кажется, ясно показывают, что Россия вступила на иной путь, в иной период жизни. Продолжая идти по тому же пути благодетельных реформ, дождемся мы и полного возрождения забитой в течение долгих веков личности русского гражданина.

Таковы четыре периода русской истории. Проследим теперь по ним развитие понятия чести и, в частности, клеветы.

Первый период

§ 56. Первый период русской истории есть период быта родового. Наши предки славяне имели когда-то одну общую родину и жили нераздельным племенем. Из этой родины разошлись они по всей огромной восточной долине и поселились здесь, как говорит наш летописец Нестор, "особе, - живяху киждо с своим родом и на своих местех, владеющем роды своими".

Родовой быт был принадлежностью не одних только славян при начале их исторической жизни: род, как естеетвенное развитие первичной формы человеческого сожития - семейства, существовал, по признанию истории, в каждом народе. Греки, римляне, германцы и т. п. пережили также этот период. Но, при всей краткости сведений о нашем родовом быте, мы, тем не менее, не можем не заметить некоторых особенностей, резко отличавших этот период от периода родового быта германцев.

Император Маврикий, характеризуя современных ему славян, говорит между прочим следующее: "Славяне благосклонны к чужестранцам, охраняют и провожают их. Пленников своих они не содержат, как другие народы, в беспрестанном рабстве, но только на некоторое известное время, а когда оно пройдет, предоставляют им свободу откупиться и идти домой, или остаться у них вольными и друзьями".

Сведение это крайне характеристично: оно показывает, что строгой родовой замкнутости у наших предков не было; даже чужестранец, взятый в плен, мог жить в среде родичей на правах вольного и друга. Коль скоро это допустимо было по отношению к чужестранцам, то, само собой разумеется, допустимо было еще в большей мере к своим же одноплеменникам-славянам.

В Сербии, в тот же период родового быта, одним из самых распространенных обычаев было побратимство. Члены рода братаются с лицами посторонними, новые братья вступают в родовой союз и считаются как бы родичами*(218); принятый брат делается членом родовой общины, "задруги", живет с остальными ее членами общею жизнью; они работают вместе, расходуют общий капитал и т.д.*(219). Таким образом, и здесь выражается тоже отсутствие строгой родовой замкнутости.

Подобная характеристическая особенность славянского народа вытекает, конечно, из особого взгляда, присущего древним славянам на личность человека. Изгнанный из рода германец, как мы уже говорили выше, не мог быть принят в другой род, разве на правах раба; он должен был скитаться по лесам, он переходил в состояние дикого зверя. Славянская история не знала, да и не могла знать, подобных "варгов"; изгнанный из одного рода мог жить в другом на правах "вольного", "друга", с ним мог "побрататься" другой род; он делался равноправным членом его.

Благодаря чему возник подобный взгляд на личность человека - решить, конечно, трудно, но важно то, что он лег в основание всей дальнейшей нашей истории. В Германии род развился в сословие. Новая форма общественной жизни удерживает тот же основной характер. Сословие признает полное право личности только за членами своего сословия, делаются же членами сословия почти исключительно через рождение. Наша русская жизнь перешла из формы родовой в форму общинную; сословий (в германском смысле) у нас не было, да и быть не могло. Общинная же жизнь тем и отличается от сословной, что здесь шире признаются общечеловеческие права. В общину может вступить каждый, кого пожелают принять остальные члены; прием не затруднен ничем.

§ 57. Таким образом, впервые в истории русская личность явилась как член рода. Более точных сведений об этом периоде у нас нет; но, принимая во внимание общий характер родового быта, нам делается понятным, что, при подобном строе жизни, полноправным мог считаться человек только как член рода. Вне рода жизнь была не мыслима. Оторвавшийся от одного рода спешил примкнуть поскорее к другому. Человек, как индивидуум, мало еще признавался.

Из этого взгляда на личность вытекает и понятие чести. Отдельный человек, как таковой, плохо сознавал свою честь. Честь, господствовавшая в этот период, была родовая. Целый род признавал ее за собою и требовал от каждого своего члена защиты этого блага. Оскорбление одного члена считалось оскорблением целого рода*(220).

Что касается до способов оскорблений чести, то о них не существует никакого определения. Дела об оскорблениях чести между членами рода решались домашним, семейным судом и преимущественно волею родоначальника; дела об оскорблениях чести между членами различных родов происходили редко, при изолированности, которая тогда существовала, а если и совершались, то за них разделывались при помощи родовой мести.

Второй период

§ 58. Если не существует большого разногласия в нашей литературе относительно положения личности при начале истории, то далеко нельзя сказать того же о дальнейшем ходе ее. Взгляды, по отношению к этому, столь резки, что между ними не может быть, кажется, и примирения.

С одной стороны существует в нашей литературе школа, поддерживаемая такими серьезными историками, как напр. г. Соловьев, которая считает началом правильной общественной жизни на Руси только XVII и главным образом XVIII век. До этого временя "все отзывается первобытным миром, общество как будто еще в жидком состоянии, и нельзя предвидеть в каком отношении найдутся общественные элементы, когда наступит время перехода из этого жидкого, колеблющегося состояния в твердое, когда все усядется и начнутся определения"*(221).

"Россия, - говорит г. Чичерин*(222), - есть государство патриархальное. Быт родовой, в котором застает история наше отечество, не исчезает долгое время; до XVII или даже XVIII столетия продолжается тот же порядок вещей". До Иоанна III, по словам г. Морошкина, продолжается господство родового бита и грубой, материальной силы*(223). До конца XVII столетия, по мнению г. Кавелина, родовой быт был общим фоном, на котором развивалась вся русская жизнь*(224). Только в XVII веке, под влиянием Западной Европы, начинается, по словам г. Соловьева, эмансипация русской личности, высвобождение ее от первичных отношений. Только чуждое нам влияние Западной Европы и воля отдельных монархов-самодержцев превращает это "жидкое, неустановившееся состояние" в правильный строй общественной жизни. Сами русские не были в состоянии устроить своей жизни; нужны были немцы, ввезенные Петром, чтобы создать Русь, чтобы дать Руси порядок, чтобы "эмансипировать русскую личность из первичных отношений". Барон Гакстгаузен утверждает, что "русская история во все время играла только на поверхности, низшие же слои общества пребывали в первобытном состоянии", до тех пор, пока предки барона не двинули эту жидкую массу.

Такова первая школа*(225). Против нее восстала вся остальная русская литература. Не будучи пристрастны почему-либо в особенности к России, в чем, тем не менее, их постоянно обвиняли, представители ее требуют признания за нашими предками того, что признано и за всяким другим народом, являвшимся в истории: требуют за ним признания уменья самому, без посредства посторонних руководителей, организовать свою жизнь.

Эта последняя школа выставила иной взгляд на строй общественной жизни. Она приводит доказательства, что "первичные отношения", "господство грубой, материальной силы" прекратились много ранее XVII столетия; много ранее Петра организовался на Руси правильный строй общественной жизни, и притом общество организовало его само, сообразно с своим характером, с особенностями своей природы и с особенностями всех условий своей жизни; оно "создало жизнь путем непосредственного народного творчества, благодаря национальным основам, глубоко вошедшим в его нравственное бытие, жизнь, явившуюся как результат многих доисторических веков"*(226).

Родовой быт представляется при начале жизни каждого народа; существовал он и у германцев, и у славян. Но тот и другой народ рано пережили этот период.

В представленном выше обозрении германского понятия чести мы уже видели, что этот народ перешел из быта родового в сословия.

Русская личность пошла по иному пути, организовался особый строй жизни община.- Выход из родового быта в общинный произошел, по признанию позднейших исследователей, задолго еще до призвания князей*(227).

§ 59. Первое, что бросается в глаза при рассмотрении сохранившихся до нас памятников периода общинного быта - это малое количество в них статей о преступлениях против чести. О словесных обидах говорится редко, о клевете же в юридических актах почти нет никаких указаний. Это дало повод некоторым писателям, и главным образом г. Утину, высказать, что действительное понятие чести и личных оскорблений явилось только с Уложения 1649 года. "Я начинаю, - говорит он в примечании, - излагать оскорбления чести с XVII века потому, частью, что правовое признание личности с той стороны, которая является предметом нашего исследования, вследствие особых исторических условий, является поздно в русском праве, частью же потому, что право жило до того времени главным образом в форме обычая". Отсюда делает далее г. Утин выводы о слабом развитии в это время преступлений против чести, а клевету он даже не находит запрещаемою древним правом вплоть до позднейшего времени.- Взгляд такой более чем неоснователен. Правовое признание чести у нас было полное в этот период. Особые исторические условия русского быта не только не влияли на слабое появление преступлений против чести, а напротив они-то и должны были выяснить и развить еще более эти преступления, а равно как и объект, на который направлялись они, т.е. понятие чести. Предметом исследования, далее, никогда не может быть только одно положительное законодательство: исследователь должен по возможности раскопать самую жизнь и вывести оттуда разбираемое понятие. Но, впрочем, несправедливо мнение, что будто бы в русском праве от рассматриваемого периода не сохранилось вообще указаний на преступления против чести. Указаний этих хотя, правда, и мало, но они все-таки существуют как в светском, так и в церковном праве.

Рассмотрим теперь эти юридические акты, а потом постараемся из самой жизни выяснить понятие преступлений против чести.

Первый русский юридический памятник*(228), отразивший, более или менее полно, жизнь наших предков при начале их истории, была Русская Правда. Русская Правда, представляющаяся ничем иным, как "сборником народных обычаев, санксированных письменным изложением"*(229), является действительно драгоценным актом для изучения многих вопросов. Но этого нельзя сказать вполне по отношению к вопросу об оскорблениях чести. Словесных оскорблений чести Русская Правда не знает совершенно. Чем объяснить подобное молчание - не знаю. Конечно, это могло произойти от того, что словесные оскорбления чести не сознавались еще вообще в этот период; но, принимая во внимание строй тогдашней развитой уже общинной жизни и полное развитие в этом акте реальных оскорблений чести, показывающих, что честь была уже ясно сознаваемым понятием, мы склоняемся скорее к тому мнению, которое существует в нашей литературе, по отношению к "Правде", а именно, что ее не возможно счесть за сборник совершенно полный. Мнение это поддерживается у нас многими исследователями; один из них, г. Попов, говорит следующее: "Русская Правда не составляет общего кодекса, обнимающего всю юридическую жизнь своего времени, но только одну его часть"*(230).

§ 60. Русская Правда не знает оскорблений чести, как самостоятельных преступлений. Нападения на честь скрываются здесь под преступлениями другой категории, под нарушением телесной неприкосновенности - увечьем, ранами, побоями.

Статьи Русской Правды*(231), говорящие о нарушении телесной неприкосновенности, следующие:

1) Или боудеть кровав или синь надъражен, то не искати емоу видока человекоу томоу; аще не боудеть на нем знамениа никоторого же, толи приидеть видок.... Оже ли себе не можеть мьстити, то взяти емоу за обидоу 3 гривне (2-я ст. акад. сп.; то же запрещение и в 24-й ст. карамз. сп., хотя и потерпевшее уже изменение).

2) Аще ли кто кого оударить батогом, любо жердью, любо пястью, или чашею, или рогом, или тылеснию (по объяснению г. Владимирского-Буданова - тупою стороною меча): то 12 гривне (3-я ст. акад. сп. и 21-я кар. сп.; в этой последней впрочем выпущены "жердь и пясть").

3) Аще оутнеть мечем, а не вынем его, любо роукоятью: то 12 гривне за обидоу (4-я ст. акад. сп. и 19-я ст. кар. сп.).

4) Аще ли оутнеть рукоу и отпадеть рука или оусъхнеть, или нога, или око, или нос оутнеть, то 20 гривен и завек 10 гривен (22-я ст. кар. сп.; 5-я ст. акад. сп. говорит только о руке и ноге, и назначает наказание в 40 гривен).

5) Аще ли перст оутнеть которыи любо: 3 гривны за обидоу (6-я ст. акад. сп. и 23-я ст. кар. сп.).

6) А во оусе 12 гривне; а в бороде 12 гривне (7-я ст. акад. сп.).

По кар. сп. преступление это поясняется следующим образом: "А хто порветь бородоу, а выметь знамение, а будоут людие, то 12 гривен продажи" (78 ст.).

7) Аще ли вынес мечь, а не оударив, то гривна кун (20-я ст. кар. сп. и 8-я ст. акад. сп.).

8) Аще ли ринеть моужь моужа, любо от собе, любо к собе: 3 гривне (9-я ст. акад. сп. и 26-я ст. кар. сп.).

9) Аще оударить мечем, а не потнет на смерть, то 3 гривныи продажи, а самому гривна (25-я ст. кар. сп.).

10) Оже выбьют зуб, а кровь оувидять оу него в рте, а люди влезоуть, то 12 гривен продажи; за зуб взять ему гривна (79-я ст. кар. сп.).

Здесь таким образом перечисляются различные случаи увечья, ран, побоев. Все эти случаи не считаются, и вполне естественно, за одинаково-важные. Назначая различное оп" 1-й до 40 гривен наказание, "Правда" этим самым представляет, конечно, сравнительную оценку этих преступлений. Первая из приведенных выше статей (ст. 2-я по ак. сп. и 24-я по сп. кар.) говорит о тех случаях нарушения телесной неприкосновенности, где лицо будет избито или в кровь, или в синяки, или так, что "не боудеть на нем знамениа никоторого же". Эта статья, таким образом, общего содержания; под нее могут быть подведены все случаи нарушения телесной неприкосновенности. Но законодательство, не удовольствовавшееся изданием этого общего положения, в последующих случаях представляет целый ряд различных случаев нарушений телесной неприкосновенности, различающихся или по орудию, которым нанесены они, или по члену, которого лишился

§ 61. Ст. 3-я (21-я по кар. сп.), ст. 4-я (19-я по кар. сп.) по ак. сп. и ст. 25-я по сп. кар. перечисляют орудия, которыми наносятся побои. Из сравнения этих статей мн-видим следующее: за удары обнаженным мечем, и притом за удары серьезные, кровавые, преступник наказывается так же, как и по общей 2-й ст. акад. и 24-я ст. кар., только 3-мя гривнами, за удары же орудиями более легкими (по 3 и 4-й ст. ак. сп.) лицо наказывается тем не менее в 4 раза тяжелее. Еще любопытнее сопоставить 25-ю статью кар. сп. с 4-ю ст. до ак. сп. (19 по сп. кар.): удар мечем в ножнах есть во всяком случае более легкий удар, чем удар мечем обнаженным, а между тем первый случай считается в четыре раза преступнее второго.

Ясно, что при подобной классификации орудий законодательство имело в виду не опасность оружия для здоровья, а какое-нибудь иное основание. За подобное основание можно признать, кажется, одно, а именно большую или меньшую позорность орудий. По взгляду тогдашнего общества, у которого на первом плане стояла личная храбрость, драка мечем не считалась обидною: получивший удар мечем всегда мог ответить тем же, как истинный гражданин тогдашнего общества. Не таковы были другие перечисленные орудия в 3-й и 4-й ст. ак. сп.; удар ими, равно как и удар не острием вынутого меча, а рукояткою, считался позорным: через него как бы показывали, что лицо это - трус, с которым не стоит драться мечем, как с обыкновенным гражданином, что его можно бит или палкою, или мечем в ножнах. На этом же, конечно, основании и удары батагом, чашею, рогом и тылеснью считаются так же обидными, как и удары мечем в ножнах.

Об ударах мечем, вынутым из ножен, древняя "Правда" совершенно не говорит, подразумевая их в общей ст. 2-й, которая, как я уже указывал, излагала все виды ран увечья и побоев, не изложенных ниже, как квалифицированные виды обид. Но так как на практике, вероятно; по отношению к этому происходили сомнения, то "Русская Правда", позднее изданная, и представляет разъяснение,- а именно 3 гривны платы назначаются и за тот случай, когда рана в кровь наносится даже и мечем, если не существует в деле отягчающих вину обстоятельств. Поэтому-то статья эта и помещена в пространной "Правде" непосредственно за 24-ю статьей, поэтому-то и в 24-й и 25-й статьях одно наказание -3 гривны.

То обстоятельство, что удары палкою, мечем в ножнах и т.п. считались обидными, что ими задевалась честь лица, не могут показаться странными, относившимися исключительно к тому времени: взгляд этот жил очень долго после того, а в средневековом сословии он нашел себе полное развитие и сохранился даже частью до позднейших времен.

Позорным считалось для личности и то преступление, о котором говорится в статье 9-й (ак. сп.) и 26-й(кар. сп.): "Аще ли ринет (побьхнет) моужь моужа, любо от собе, любо к собе". В подобном толкании человека от себя или к себе было, конечно, очень мало боли, а между тем наказание здесь налагалось три гривны, т. е. тоже, что и за удары в кровь и в синяки. Взгляд на позорность подобных поступков замечался не только у славян; указания на это встречаем мы в Граугансе и в Норвежских правах: "кто гневно кого-нибудь оттолкнет от себя, тот платит: около 12 унций, а кто привлечет к себе и опять оттолкнет... 24 унция"*(232).

§ 62. Вторым основанием для классификации различных видов преступлений против телесной неприкосновенности признается важность того члена, на который направляется увечье. В подобном различии членов играла роль и действительная важность для человеческого организма того или, другого органа. Но не одно это было признано за основание классификации.

Самым важным увечьем считает краткая "Правда" отнятие руки или ноги. С лишением ноги и руки уравнивалось по пространной "Правде" лишение глаза и носа. Наказание за эти преступления по краткой "Правде" было 40 гривен, по пространной -20 гривен и еще за увечье 10 гривен. Все другие случаи увечья и между прочим лишение детородных частей, считаемое во всех позднейших законодательствах за очень важное преступление, не упоминается здесь. Кроме этих видов действительного увечья закон знает еще один только вид, а именно - отнятие пальца; наказание за это много менее выше приведенного случая увечья; наказание здесь только 3 гривны; но оно увеличивается в 4 раза (в следующей 7-й ст.) за "оус и бороду" и доходит тут до 12 гривен. Статья 7-я ак. сп. повторяется в пространной "Правде" в 78-й ст.; там находим мы, кроме того, разъяснение как следует понимать слова о "оусе и бороде": "А хто порветь бородоу, а выметь знамение, а будоуть людие, то 12 гривен продажи". Из этих слов видно, что под словами "и в бороде" (по 7 ст. ак. сп.) надо понимать: "а кто порвет бороду и вымет знамение".

Серьезного увечья в подобном случае нет: вырывание клока бороды не причиняет большого вреда телесной неприкосновенности лица, и, конечно, реальный вред для личности здесь слабее, чем при том нарушении, о котором говорится во 2-й ст. (ак. сп.); между тем наказание здесь в четверо строже. Причина строгости наказания за такое преступление заключается в том же, о чем мы уже говорили и выше, а именно, что при вырывании бороды наносилась обида нравственному достоинству личности. "Повреждение усов и бороды, говорит г. Владимирский-Буданов, считается преступлением вчетверо более тяжелым, чем отсечение пальца, потому что в первом случае оскорбление делом осложняется еще психическим оскорблением: усы и борода, принадлежность физического мужества, были высшим символом чести"*(233).

Подобным символом чести борода действительно служила постоянно во всей русской истории. Поэтому-то и во всех дальнейших изданиях "Правды" статья о бороде продолжает существовать в одной и той же мере, по отношению к наказанию. Но не то замечается по отношению к "вырыванию усов": признаваемое по 7-й ст. ак. сп. за преступление, одинаково-важное с вырыванием бороды, оно не упоминается уже в списке Карамзина. Ст. 78-я (вар. сп.) очень любопытна и по своему тексту. По общему правилу, существующему в "Русской Правде", доказательством на суде может быть как показание свидетелей, так и представление фактических доказательств, напр. синяков, кровавых пятен, и притом представление одного из этих доказательств исключает другое, как и говорится ясно, напр., в 24-йст. (кар. сп.). Некоторые исследователи думают, что по отношению к приведенной выше 78-й ст. существует исключение из этого общего правила, а именно в этом случае требуется как представление свидетелей, так и фактических следов обиды. Но такое мнение вряд ли верно. По крайней мере, нельзя представить себе никакого основания к тому, чтобы в более важном случае нарушения затруднялось доказательство на суде. Вернее, кажется, будет читать эту статью так, как понимает ее г. Владимирский-Буданов: "Если у кого будет вырвана борода, и обиженный или представит вещественные улики, или свидетелей, то оскорбитель платит 12 гривен продажи"*(234). Свидетели тут, таким образом, могут являться так же, как и всегда, за отсутствием вещественных доказательств, когда или не найдется клока вырванной бороды, или даже его и совершенно не будет, когда только "порвет бороду", потаскает за нее, но не вырвет волос. Если признать это последнее объяснение, то тогда оно будет очень рельефным доказательством всего сказанного выше, а именно, что "Правда" считала важным преступлением даже и такие случаи, в которых не было никакого реального нарушения: одно прикосновение к бороде облагается 12-ю гривнами продажи.

Наконец, существует в "Правде" и еще один случай увечья, наказываемый тоже очень строго, а именно - выбытие зуба, о котором говорит 79-я ст. сп. кар. и 61-я синод. сп. "Оже выбьют зуб, а кровь оувидят оу него в рте, а люди влезоуть, то 12 гривен продажи; за зуб взять ему гривна". В своем выражении статья эта тоже представляет интерес для нашего вопроса; наказание, как видно по ясному смыслу статьи, налагалось только в двух случаях, а именно, когда "кровь оувидят оу него в рте", или когда "люди влезоуть". Того же случая, который считается самым обыкновенным по "Правде", а именно представления внешнего доказательства выбития зуба - самих зубов и других следов увечья, здесь не существует. Не естественно ли предположить, что тогда не налагалось и наказания, я за выбитие зуба наказывали только тогда, когда это происходило при свидетелях, или когда видели во рту кровь? Если же это так, то, кажется, можно будет сделать вывод, что здесь наказывали не столько за самый факт выбития, сколько за то, что другие видят, как лицо бьют по зубам; битье же по зубам было позорно. Такое объяснение и потому еще имеет смысл, что увечье здесь было сравнительно не серьезное и во всяком случае много более легкое, чем те, о которых говорится во 2-й ст. (ак. сп.) или в 25-й ст. (кар. сп.) и которые наказывалась только 3-мя гривнами штрафа. Да и штраф 12 гривен, равный со штрафом, налагаемым по 3-й, 4-й и 7-й ст. (ак. сп.), т. е. во всех тех случаях, где, как мы уже говорили, назначался он более за позор, чем за увечье, а равно как и то, что статья "о зубе" помещена непосредственно за 78-юстатьею, говорят за это же предположение.

Наконец, об оскорблении чести в "Правде" еще в двух статьях, а именно, во-первых, в приведенной выше 2-й (ак. сп.) и 24-й (кар.) ст. 3 представляются, кроме побоев с кровавыми пятнами и синяками, еще такие побои, при которых "не боудет на нем знамениа", т. е. не будет никаких знаков ударов. Подобный случай, доказываемый на суде, конечно, свидетелями, будет, и по взглядам теперешних законодательств, одним из видов реальных обид. Существование же такой общей статьи, по которой считался преступлением всякий удар, не оставивший никакого признака на теле, давало возможноеть наказывать за всякое прикосновение к лицу с целью причинить ему реальную обиду.

Во 2-х, статьи 8-я (ак. сп) и 20-я (кар. сп.): "Оже ли кто вынез мечь, а не тнеть: тои тьи гривну положить".- Г. Владимирский-Буданов*(235) видит здесь покушение на обиду. Но вряд ли взгляд этот верен. Покушение в то время не начинало еще выделяться; допускать же существование его в данном случае невозможно, так как это делает непонятным - почему не признавалось того же при поднятии батога, жерди и т.п., тем более, что удар вынутым мечем считался ведь за вчетверо меньшее преступление, чем батогом, жердью и т.п. Не вернее ли будет признать в этой статье специальный вид преступления против чести? Считалось, вероятно, обидным, когда вынут меч и только покажут его лицу.

§ 68. На основании всего изложенного выше, нельзя не признать, что "Правда" знала личные оскорбления. Из этого очерка ее постановлений мы можем сделать следующие выводы:

1) Честь уже сознавалась в период издания этого сборника; принимая же во внимание, что "Правда" есть сборник народных обычаев и что каждый обычай возрождается не вдруг, а живет еще долго до того времени, когда выкажется в письменной форме, мы имеем право предположить, что те начала, которые излагаются в "Правде", жили задолго до ее издания, а следовательно, и честь была сознаваема нашими предками при самом начале их исторической жизни и даже в раннюю эпоху.

2) Разбор народных германских памятников показывал нам, что в эпоху появления первых народных прав словесные оскорбления признавались уже достойными наказания. Русская личность находилась в эту эпоху не на низшей ступени развития; общинный же строй жизни, о котором ясно говорит "Правда", не мог произвести, как подробнее увидим мы ниже, отсутствия словесных оскорблений чести, и так как честь в это время уже сознавалась, то нет ни малейшего основания предполагать, чтобы словесные оскорбления ее, о которых не говорит "Правда", не признавались за преступления. Мы скорее склоняемся к тому, что "Правда" выключила только эту категорию преступлений, равно как она выключила, напр., и все преступные нападения на женское целомудрие.

В самом деле, если верно, что лицо наказывалось строго, напр. по 79-й ст., зато, главным образом, что битье по зубам при свидетелях унижало в глазах других, если борода и усы особенно охранялись, потому что клок вырванной бороды свидетельствовал каждому, что лицо это опозорено, если битье необнаженным мечем потому только и наказывалось строго, что этим показывалось его согражданам, что лицо это - трус, что он не достоин того, чтобы с ним дрались как и со всяким другим,- если, повторяем, все это считалось преступлением, то неужели возможно было оставить безнаказанным, когда лицо прямо гласно называлось трусом и другими признаваемыми тогда обидными словами? Напротив, анализ общественного строя, свидетельство других светских памятников, напр. Двинской Грамоты XIV в., затем памятников церковных и, наконец, источников права у народов славянских, живших при одинаких условиях с нашими предками,- все это приводит, как увидим ниже, к противоположному убеждению.

3) Что касается до того, как понимала "Русская Правда" честь, то мы, кажется, не ошибемся, если скажем, что она здесь понималась как уважение в среде сограждан. Одна уже 78-я ст. (кар. сп.), говорящая, что выбитие зуба считается за преступление тогда только, когда или кровь увидят во рту, или будут свидетели боя, доказывает, кажется, это предположение. То же самое можно вывести и из других статей "Правды". Последующий разбор других юридических памятников и анализ общественного строя приведет нас к подтверждению этого предположения.

Некоторые из постановлений "Правды", хотя и измененные*(236), встречаются в договоре смоленского князя Мстислава Давидовича с Ригою, Готландом и немецкими городами, 1229 г. Но статьи эти не представляют для нас ничего нового.

§ 64. Гораздо более любопытна Уставная Грамота великого князя Василия Дмитриевича, данная жителям Двинской Земли в 1397 году. Статья 2-я этой грамоты гласит: "А кто кого излает боярина или до крови ударит, или на нем синевы будут, и наместницы судят ему по его отечеству безществие; також и слузе".

Статья эта очень любопытна для нас, как первое указание на словесные оскорбления чести. Любопытна она и тем, что здесь соединены в одно удары в кровь, удары с синяками и "лаяние" - и все это названо бесчестием. Подобное соединение дает нам еще новое подтверждение того, что мы справедливо видели в увечьях, побоях "Русской Правды" оскорбление чести.

Но 2-ая статья Двинской Грамоты представляет одно сомнительное обстоятельство, а именно здесь говорится об оскорблениях не всех граждан, а только бояр и их слуг. Прежде всего, представляется любопытным разрешить: о каких боярах здесь идет речь? Можно бы было подумать, что о боярах княжеских, что князь Василий Дмитриевич защищал этою статьею честь только своих бояр-дружинников. Но это не верно, потому что Двинская Грамота дана земству; грамота эта начинается так: "Се яз, великий князь, пожаловал есмь бояр своих двинских, также сотского и всех своих черных людей Двинские земли"... Итак, в защиту двинских бояр, т. е. земских, местных, и двинского земства дана эта грамота. Что бояре, о которых здесь шла речь, были земскими, это видно из дальнейших слов той же грамоты: "Коли кого пожалую своих бояр, пошлю наместником в Двинскую землю, или кого пожалую наместничеством из двинских бояр".... Ясно, что здесь княжеские бояре и бояре двинские вполне различаются, и двинскими называются именно не княжеские бояре. Да, наконец, в Двинской земле не было ведь никаких княжеских бояр: княжеские бояре группировались около князя, князя же не было в эго время в Двинской земле; княжеские же слуги, бывшие при наместнике, называются в грамоте дворянами (см. 3 ст. и объяснение г. Буданова 128 ст.), а не боярами. Итак, 2-я ст. грамоты защищала некоторых из членов земства. Но теперь возникает новый вопрос - почему же здесь запрещается оскорблять только бояр, не доказывает ли это, что в эту эпоху честь сознавалась вполне и словесное оскорбление считаюсь преступлением только в одном высшем, привилегированном классе, что остальное земское общество не сознавало еще этого? Но подобное толкование также не верно. Дело в том, что бояре не выдвигались в эту эпоху, как особое сословие, ни своим высшим развитием, ни чем-либо иным, что могло бы развить в них большую чувствительность. Неверно это и потому, что 2-я статья говорит ведь об оскорблении не одних бояр, но также и об оскорблении слуг, а слуги-то боярские уже, конечно, ничем не отличались от остального общества.

Но почему же 2-ая ст. грамоты говорит только о боярах и об их слугах, почему она не признает того же по отношению к другим классам общества? - Ответить на этот вопрос довольно трудно. Может быть, еще возможно спорить о том, в каком смысле следует понимать слово "слузе", но что его нельзя объяснить так, как объясняет г. Владимирский-Буданов*(237), а именно, что это был второй класс служилых людей, стоявший ниже бояр,- это нам кажется понятным по тем соображениям, которые выставили мы ниже, по отношению к боярам. Не подразумевается ли здесь под именем "слузе" все остальное общество, или, как называет их грамота, "черные люди"? Если же неверно это предположение, то нельзя ли полагать, что 2-ая статья не полна, что здесь задеты только некоторые элементы общества с полною уверенностью, что она будет прилагаться по аналогии и ко всем другим гражданам? Подобного рода явления не редкость в первоначальных народных сборниках, когда законодатели не обладают еще способностью выставлять полные постановления. Во всяком случае, как бы мы ни толковали 2-ю статью грамоты, нельзя не признать того, что она ясно показывает нам признание в XIV-м веке преступными словесные оскорбления и притом в среде таких классов общества, как боярские слуги.

Двинская Грамота не есть законодательный сборник, изданный волею одного князя: это сборник обычаев Двинской земли. Полное согласие всех его постановлений с другими обычными сборниками дает нам право сделать подобный вывод. Если же это так, то ясно, что и 2-ая ст. вытекла не из одной воли князя, а запрещаемое в ней словесное оскорбление считалось преступлением в самой жизни тогдашнего общества.

§ 65. От XV века не сохранилось у нас ни одного свидетельства о словесных оскорблениях чести, но к самому началу XVI столетия относятся два акта, показывающие на значительное уже развитие этих преступлений, а именно: во-первых, Уставная Грамота Мариинской трети от 9 апреля 1506 г.*(238) и, во-вторых, Уставная Грамота дмитровского князя Юрия Иоанновича бобровникам Каменского стана 29-го июля 1509 г.*(239). В первом из этих актов говорится: "А кто кого поймает приставом в бою или в лае, и на суд не пойдут, а помирятся, то продажи судье нет, а только езда и хоженое". Тоже повторяется и в Дворцовой Грамоте Афанасьевских и Васильевских сел от 1554 г.*(240). Второй же акт показывает, что словесные оскорбления чести были уже настолько серьезными преступлениями, что для доказательства истины их выходили даже на поединок. Наконец, начиная с половины XVI столетия, со времени издания царского Судебника, встречается уже очень много статей, трактующих об оскорблениях чести.

Как слабо в XV в. указание на словесные оскорбления чести, так же мало говорится и о реальных обидах. Даже такой полный обычный сборник, как Псковская Судная Грамота, мало говорит об этом; в ней есть только всего одна статья (117-я), признающая вырвание бороды за особенно-тяжкий вид оскорбления чести. Новогородская же Судная Грамота не знает ничего об обидах. В летописях есть только несколько мелких указаний на отдельные случаи реальных обид, и притом на первом плане стоит тоже "вырвание бороды" (напр. в записи новогородской о церковном суде от 1477 г.)*(241).

Но, само собой разумеется, возникает вопрос - почему же так редки сведения о словесных оскорблениях чести до половины XVI столетия? Всего легче, конечно, было бы вывести то заключение, которое выводят некоторые исследователи, а именно, что это указывает на слабое развитие преступлений против чести. Но мы не соглашаемся с этим. Хотя и кратки приведенные выше памятники, но они, тем не менее, указывают, что словесные оскорбления чести существовали, и притом, как можно видеть из грамоты Юрия Иоанновича от 1509 г., были очень важным преступлением. Да и могли ли не признаваться словесные оскорбления, как преступления, при тогдашнем строе общественной жизни? Дальнейшее изложение и рассмотрение законов некоторых других славянских народов, живших одною с нами жизнью, ясно подтвердят нам противное. Но чем же можно объяснить такую краткость сведений наших памятников? Нам кажется, что причина этого заключается в характере самих памятников. Все они, кроме "Русской Правды", суть ничто иное, как грамоты, даваемые князьями для суда своим наместникам и другим подобным лицам; такое значение имеют и все почти мелкие акты, таковы же были и Псковская и Новогородская Судные Грамоты. Полного сборника обычаев, изданного не для удовлетворения именно этой цели, кроме "Русской Правды", мы не имеем. Назначая же своих наместников для суда по преступлениям, князья поручали им по большей части только важные уголовные преступления. Есть целый ряд свидетельств, что наместникам поручался только суд "о разбое, душегубстве и татьбе с поличным", все же остальные дела отдавались по большей части на суд самого общества или местных владельцев. Передавая всем этим лицам суд по маловажным преступлениям, князья не заботились давать им каких-либо грамот в руководство, а предоставляли решать дела по местным обычаям. Кроме того, суд по многим вопросам предоставлен был церкви, монастырям; для такого суда создала церковь особые, свои собственные законы; в числе вопросов, о которых излагают эти законы, был, как увидим ниже, и вопрос об оскорблении чести. Вот от этого-то и в сохранившихся от всей этой эпохи памятниках находим мы мало указаний на существование оскорблений чести.

"Право жило в эту эпоху в сознании народа, и обычаи, не обременяя еще памяти своею массою, ясно вещали о понятиях юридических, в то время слишком немногосложных". Такова, по мнению г. Калачева*(242), причина того, что в Судебник Иоанна IV вошло мало определений, касающихся до гражданского права, а большая часть Судебника занималась судопроизводством; таково же, по нашему мнению, одно из оснований слабого развития учения об оскорблении чести в юридических памятниках.

§ 66. Драгоценными для нашей истории юридическими актами представляются два Судебника, как первый, так и в особенности второй из них; но по вопросу об оскорблениях чести первый не представляет почти никаких указаний, а второй говорит об этом только в одной, двух статьях. Причина и здесь заключается опять-таки не в размерах развития института, а в самом акте. Царский Судебник, хотя и более полный, чем великокняжеский, говорит, тем не менее, мало об уголовных преступлениях. Г. Калачев*(243), составивший тщательный разбор этого акта, говорит: "Главное внимание законодателя обращено здесь на устройство судов; весь акт относится почти исключительно к судопроизводству гражданскому, к процессуальной стороне гражданского права. Законодатель обращает внимание и на суд уголовный, но о нем говорится только для того, чтобы точнее определить деятельность органов судопроизводства вообще. Поэтому не только уголовное право в его определении, но даже и уголовное судопроизводство остается почти не развитым". Если, далее, и упоминаются еще некоторые из уголовных преступлений, то и здесь опять-таки обращено большее внимание на более серьезные из них: измену, лихоимство, смертоубийство, татьбу с поличным, зажигательство, ябедничество, насилие и т.п.*(244)

Судебник Иоанна IV*(245) упоминает в следующих местах об оскорблениях чести. Ст. 25-я гласит: "А который ищея взыщет бою и грабежу, а ответчик скажет, что бил, а не грабил, и ответчика в бою винити и бесчестие на нем взяти, смотря по человеку"... Статья эта; говорит таким образом о побоях, но считает эти последние за реальные обиды. Наказание за обиду назначается "смотря по человеку". Слова эти особенно важны, в них замечается новое направление законодателя. В "Русской Правде" и в Двинской Уставной Грамоте, как мы видели, не представляется еще никакого различия между гражданами в плате за обиду; напротив, в последней из них совершенно ясно соединены под одно определение оскорбления чести бояр и слуг. В XVI в. вырабатывается постепенно иной взгляд: здесь разбирают лиц, которым наносится оскорбление чести. Статья 26-я Судебника представляет первое перечисление различной оценки чести у различных классов лиц. Все делятся на следующие категории: прежде всего, выдвигаются служилые княжеские люди; по отношению к ним мера наказания за бесчестие не определяется твердою цифрою, а повелевается брать, смотря по их доходу от кормления, или от жалованья, или же что государь укажет; далее следуют собственно земские люди в следующем порядке: большие гости - бесчестья 50 рублей, торговые люди и боярские люди добрые - 5руб., крестьяне пахотные и не пашенные, боярские люди молодшие и черные градские люди -1 рубль. Женам бесчестие всегда вдвое против мужей.

Наконец, Судебник упоминает в нескольких еще местах о словесных оскорблениях чести, но ни одно из этих мест не может выяснить нам взгляда законодателя на эти преступления. Так, наприм., о них упоминается в 31-й ст., где говорится: "А кого поймает пристав в бою, или лае, или займех, и на суд идти не похотят, а помирятся, то продажи нет"; или статья 62-л: "А доищется ищея в своем заимном деле, или в бою, или в лае, и ему имати наместникам на виноватом с рубля по гривне" (пошлин).

Таким образом, и Судебник хотя и показывает, что словесные оскорбления чести существовали и признавались преступлениями, тем не менее, не представляет разъяснения в чем именно они состояли.

§ 67. Представленное впервые Судебником деление преступлений против чести на несколько видов, "смотря по человеку", которому наносится обида, излагается далее и еще в нескольких юридических памятниках.

В Уставной Грамоте, данной 29 апреля 1556 года крестьянам царских сел Переяславского уезда, сказано: "безчестъя посадским торговым людям и волотных -5 рублев, крестьянину пашенному и не пашенному и черному молодчему человеку -1 рубль. Женам их вдвое"*(246).

Затем в Судной Грамоте 1561 года 20 марта, изданной удельным князем Владимиром Андреевичем для Замосковской Волхонской волости*(247), повторяется постановление грамоты 1556 года.

Тоже постановление 1556-го года повторяется слово в слово и в Уставной Грамоте, данной 7 июля 1606 года городу Шуе*(248).

Наконец в дополнительных статьях к Судебнику от 1645 года*(249) есть одна статья, состоящая в требовании сделать справку в казенном приказе о том, " как указано суконной сотне тягляцам класть денег за бесчестье, всем ли сотням один указ или разные указы?" Казенный приказ отвечал, что "по государеву указу суконные сотни торговым людям за бесчестье указывают - лучшему человеку 15 рублев, среднему - 10 и молодчему - 5 рублев".

Во всех этих статьях представляется, таким образом, деление русских граждан того века на несколько категорий, смотря по количеству бесчестия. Но деление это носит здесь, впрочем, особый характер; кроме служилых людей, честь которых определяется по их жалованью и по воле государя, и о которых говорит только одна 26-я ст. Судебника, все остальные лица делятся на три категории, и притом за основание деления принимается не воля царя и не высшее или низшее служебное положение, а только имущественное состояние этих" людей. Сообразно с этим распределяется и плата за бесчестье. Если же принять во внимание положение богатых гостей, ведших заграничную торговлю, и бедное сельское население, то мы, кажется, придем к убеждению, что гостю платилось нисколько не более, чем последнему; получить для первого 50 руб. было тоже самое, что для последнего 1 рубль, и следовательно в действительности каждый удовлетворялся в одинаковой мере, и честь каждого считалась одинаково важною. Только честь служилых людей, группировавшихся около князя и от него получавших значение личности, определяется смотря по тому значению, которое придается ему волею князя. Это определение, встречающееся так кратко в Судебнике, получает громадное развитие в следующем периоде нашей истории.

От XVI и первой половины XVII вв. сохранилось у нас еще несколько памятников, говорящих об оскорблениях чести.

В 1584 году рязанский епископ Леонид жаловался царю на бесчестие со стороны ростовского архиепископа Евфимия, нанесенное ему тем, что этот последний не дал ему есть из одного с собою блюда. Вместе с этим епископ Леонид представлял еще другую просьбу: "А о том еще, государь, молю и челом бью, что нас богомольцев твоих, осифовских постриженников, называют не осифовляны, но жидовляны. Вступися, царь, оборони от токого наветного и поносного слова!"*(250). В 1599 году царю доносили, что казак Петров бесчестил царевичей (детей сибирского князя Кучума) "лаем их матерно"*(251). В 1582-м году игумен Кирилло-Белозерского монастыря доносил, что "старец Александр своевольничал, ругал всех неподобною бранью, лаялся б.......и детьми, своевольничал и оговаривал ложью старцев и братьев". Игумен считает брань эту за бесчестье*(252). В 1608 году ярославский воевода князь Борятинский жаловался, что некто Даниюв "безчестил его пред всеми людьми, лаял и называл изменником", и что если государь не оборонит его, то ему впредь "у государевых дел быть нельзя"*(253). Затем от 1609 года 26 октября имеется челобитная слуги боярина Шереметьева Индринко на некоего Семенова. Индринко жаловался на бесчестье через лаяние и говорил как он на него лаял: "б...... сын, стадник, матерно лаял, говорил, что боярин твой вовсе мне не дорог, и потом еще лаял всякою неподобною лаею"*(254).

В 1614 году запрещено было казаков, грабивших и разбойничавших в Белозерском уезде, называть "казаками", чтобы этим не обесчестить казаков, которые служат верно царю*(255). В 1615 году воевода князь Волхонский писал другому воеводе Чихачеву следующее: "ты пишешь ко мне "Петр Иванович" в ссылочных грамотах, а в государевом деле "Ивановичем"; а ты Иванович, а яз Андреевич, и то промеж нас ссора: отца моего имени не ведаешь"*(256). В 1633 году архимандрит Троицко-Сергиева монастыря жаловался, что некий Григорьев лаял троицкого старца Тихона и его слугу Опочинина всякою неподобною лаею*(257).

В 1646 году происходило в аптекарском приказе дело об оскорблении иностранца Антопа Томсона лекарем Елизаром Ролантов. Дело это напечатано вполне, со всеми показаниями и допросом, но о способе оскорбления говорится только следующее: "лаял Елизарей всякою неподобною лаею"; затем ниже Елизарей показал, что "матерны-де он и никакою неподобною лаею не лаивал". Более точного обозначения слов - "неподобное лаяние" не встречается нигде в акте*(258).

§ 68. Таковы светские законодательные памятники второго периода нашей истории; но кроме их действовало в то же время в России еще и право церковное.

Церковь появилась в русском обществе в X-м столетии, и рано же приобрела она у нас важное значение. Благодаря сначала поддержке князей, а потом и еще большей поддержке со стороны татар, значение церкви увеличивается все более и более. В числе других прав получает у нас церковь и право суда над многими подчиненными ей лицами по всем преступлениям и над всеми остальными гражданами - по многим.

Церковь, как известно, имела у нас еще то громадное значение, что была главнейшим, в первое время нашей истории, проводником образования и нравственности. Как везде, так и у нас, она учила уважать внутреннюю сторону человека.

Параллельно с этим влияла, конечно, церковь и на выяснение понятия чести и ее оскорбления. Греческое духовенство, ставшее с самого начала во главе нашей церкви, было уже, конечно, на столько развито, что правильный взгляд на преступления чести не мог не найти через него своего развития.

По отношению к первому церковному памятнику, Уставу Владимира о судах церковных, равно как и ко второму, Уставу Ярослава о судах же церковных, существовали, и даже существуют до сих пор, споры в литературе, а именно некоторые из исследователей древней русской истории отвергали самую подлинность этих актов. Карамзин*(259) и Рейц*(260), наприм., считали их подложными.

Что касается, во-первых, до Устава Владимира Святого, то возражения эти, как кажется, уже достаточно опровергнуты доводами, представленными митрополитом Евгением*(261), г. Погодиным*(262), архимандритом Макарием*(263) и, главным образом, Неволиным*(264).

Если может существовать сомнение, то разве только по отношению ко времени издания памятника. Самый текст относит его к временам Владимира Святого: "Се яз князь Владимир.... с княгинею Анною...." и т. д. Но за то дальнейшее содержание этого текста дает возможность и сомневаться в этом. Кроме того, заставляет сомневаться во времени издания закона и то обстоятельство, что до второй половины XIII века не упоминают о существовании этого Устава ни древние свидетельства и предания, ни исторические памятники и рукописи; при бедности их самих нельзя было, конечно, ожидать частого о нем упоминания, но указание все-таки должно бы, кажется, быть в таких памятниках, как напр. летопись Нестора. Но этого нет. Только с XIII в. является уже несомненным существование этого акта. Защитники Устава относят его ко времени княжения святого Владимира, и стараются опровергнуть все те обстоятельства, которые говорят против этого.

Для нас было бы важно решить вопрос о времени издания этого Устава, но, за неимением неопровержимых доказательств, удовольствуемся тем, что известно достоверно, а именно, что Устав этот есть памятник русского церковного права и притом памятник древнейший.

Г. Владимирский-Буданов говорит об Уставе Владимира: "Краткая редакция Устава может быть почти несомненно приписана святому Владимиру, между тем как пространная, без всякого сомнения, не принадлежит ему"*(265), а составляет, следовательно, видоизменение, произведенное в позднейшее время. Появившись в греческом и римском обществе, в эпоху несравненно большого развития индивидуальной личности, церковь застала уже там вполне развитые законы о чести. Не таково было значение церкви у нас. Поэтому-то в греческих законах мы не видим, чтобы церкви принадлежали дела о личных обидах; в России же преступления против чести появляются в церковных законах, начиная с Устава Владимира.

К статьям о преступлении против чести, по Уставу Владимира, относит Неволин следующие случаи: 1) похищение женщин; 2) самовольное оставление одним супругом другого; 3) драка между мужем и женою; 4) нарушение супружеской верности; 5) неблагопристойная защита мужа женою; 6) нанесение побоев от детей родителям, от снохи свекрови, и 7) непонятное слово "зубоежа", которое Неволин переводит словом - укушение*(266). Но все эти случаи хотя и слиты отчасти с понятием об оскорблении чести, тем не менее составляют преступления другой категории. Но в церковном уставе есть несколько случаев и действительных оскорблений чести, а именно, во-первых, как в кратком, так и полном издании Устава имеются следующие слова: "уреканье три: б....ю, и зелий, и еретичеством", а во-вторых, только в пространном издании имеется и еще более общее запрещение: "уречется скверными словы и прилагая отца и матерь, или сестры, или дети".

Второй памятник церковного права в России есть Устав, приписываемый Ярославу I. Устав этот имеет две редакции: западнорусскую и восточно-русскую. Что касается до первой, то она не признается за действительную нашими исследователями древнего права*(267). Но не таково мнение почтенных знатоков истории русского права по отношению ко второй, указанной выше, редакции. С действительностью ее не соглашается один только Карамзин; митрополит же Евгений, Морошкин, архимандрит Макарий и Неволин стараются доказать подлинность Устава. Но и про этот Устав должно сказать тоже, что и про Устав Владимира, а именно: ясных свидетельств о существовании его нет до XIV в.; только великий князь Василий Димитриевич в жалованной грамоте митрополиту Киприану, в конце XIV-го столетия, упоминает о ном и приписывает его Ярославу 1-му. По общему своему содержанию, Устав Ярослава есть непосредственное развитие Владимирова Устава. Устав Владимира только перечислял преступления, подсудные церкви; Устав же Ярослава разбирает их в отдельных главах и назначает наказания. Вообще Устав этот, по внешнему своему характеру, очень схож с "Русскою Правдою". Как "Правда", так и этот памятник представляют подробное перечисление пеней, которые шли в пользу князя по первому и в пользу церкви - по второму памятнику. И вдобавок здесь представлены именно такие преступления, которые упущены "Русскою Правдою", а именно преступления против целомудрия женщины, изнасилование, некоторые случаи кражи, напр. кража конопли, льна и всякого жита и т. д. Это дало повод многим исследователям думать, что Устав издан был Ярославом в одно время с "Русскою Правдою", что сама "Правда" была дополнением к церковному уставу*(268). "Русская Правда" - говорит г. Попов - не составляет общего кодекса, обнимающего юридическую жизнь своего времени, а только одну часть его. "Русская Правда" занимает то место, которое в греческом номоканоне занимает светское законодательство византийских императоров. Поэтому-то (говорит он далее) в "Русской Правде" и не излагаются многие из таких преступлений, которые, тем не менее, не могли не считаться за таковые, как напр. преступления против семейного права, против неприкосновенности женского целомудрия; от этого же и большая часть рукописей "Правды" найдена в списках Кормчих*(269). Этого же мнения держатся и барон Розенкампф, и Неволин*(270).

Преступления, излагаемые Уставом Ярослава, как мы сказали уже, в большинстве случаев те же, но только в большинстве случаев, а далеко еще не все. Так, Устав Ярослава совершенно выпускает целую массу преступлений против церкви, которые так подробно излагаются Уставом Владимира. Какая причина этого? Не та ли, по которой "Русская Правда" не излагает преступлений против княжеской власти, а именно, что "Русская Правда" и признаваемый за дополнение ее Устав Ярослава излагают только преступления против частных лиц? - Не говоря о преступлениях против церкви, Устав Ярослава не говорит и об урекании этими преступлениями. Из трех случаев урекания, о которых говорится как в кратком, так и в пространном списке, а именно урекание женщины б....ю, урекание зельем и еретичеством, Устав Ярослава говорит только о первом случае. Статья об упреке женщины б....ю очень подробна, а именно: "Аже кто зовет чужую жену б.....ю, то за обиду жен великих бояр 5 гривен золота, да епископу 5 гривен, а князь казнит, а жену меньших бояр..." и т.д.*(271)

Устав Ярослава, таким образом, короче, чем Устав Владимира; здесь находим мы только одну статью и притом об одном случае оскорбления чести. Но, принимая во внимание общую манеру древних юридических сборников высказывать часто не общее определение, по отношению к преступлениям, а выставлять один только случай его,- случай, который затем уже по аналогии подводится судьею и под другие подобные,- признав это, будет возможно допустить, что статья 22-я применялась не к одному только случаю оскорблений чести, а ко всем подобным.

Таковы два первые, древнейшие наши церковные памятники. Краткий обзор их показывает ясно, что оскорбления чести являются предметом ведомства церковного суда с первых церковных сборников, а вероятно и со времени первого признания за церковью права суда.

Суд церкви над этими преступлениями продолжается долгое время в нашей истории. До нас дошли многие юридические памятники, доказывающие, что он существовал вплоть до Петра I, а именно сюда относятся все те акты, которые признают, в различное время, за действующие Уставы Владимира и Ярослава. В конце XIV века жалованная грамота Василием Димитриевичем митрополиту Киприану подтверждает оба Устава; Устав Ярослава подтверждается, далее, Московским Собором 1500  г., Устав Владимира в полной своей целости - Стоглавым Собором 1551 г., где он составляет 63-ю главу, и Собором 1667 г., Степенными Книгами митрополитов Киприана и Макария и несколькими изданиями Кормчих. Таким образом Устав Владимира принимался целиком в XV (грам. Киприану), XVI (Стоглав) и XVII вв. (Собор 1667 г.). Но этого мало: подсудность церкви преступлений против чести подтверждается и некоторыми еще юридическими актами. На первом плане стоит здесь постановление Собора 1667 г. Признавая, в начале своего изложения, вполне Устав Владимира Святого, Собор говорит, далее, в частности о суде церкви по преступлениям против чести. Вот точные слова соборных статей 28-го мая 1667 г.: "Дела, которые, по указу святейших патриархов, ведают в патриаршем разряде: кто кого назовет в......., или блудником, или прелюбодейцем, или иным каким словом; кто кого обесчестит, мужеского или женского пола, дерзнет рукою за тайные уды; или кто чужую жену опростоволосит"...*(272). Статья эта представляет нам на столь уже рельефное доказательство того положения, которое мы защищаем, что в истине его не может быть никакого сомнения. Ясные слова акта говорят, что суду церкви подлежит разбор целого ряда случаев преступлений против чести.

Затем тоже видно из дополнительных статей к Судебнику за 7060 г. (1552 г., апрель). Акт говорит, что по указу царя дается поручение двум лицам надзирать за духовенством во всех тех случаях, где оно судится своим судом, затем, чтоб оно не бесчинствовало, не дралось, и за всеми христианами - в тех именно случаях, в которых, как нам известно, судятся миряне духовным судом. Акт говорит: "А чтобы християне не клялись, вкривь креста не целовали, матерны бы не лаялись, отцем и матерью скверными речми друг друга не упрекали и всякими б неподобными речми скверными друг други не укоряли". Далее говорится, что все эти дела судились церковным судом и облагались церковными наказаниями, "по священным правилам". Издан этот акт, по-видимому, вследствие недоверия, возбудившегося у царя к духовному суду; он назначает двух своих слуг следить за ним*(273).

§ 69. Все приведенные выше места показывают нам, что церковь во всю допетровскую историю считала подсудными себе словесные обиды. Не есть ли это одна из причин слабого развития этих преступлений в светских памятниках?

Словесные обиды, как видно из приведенных выше свидетельств, запрещались здесь не только частными, но и общими постановлениями: запрещается вообще "уречение скверными речми", "укор речми неподобными".

Выставляя подобные определения по отношению к словесным обидам, церковь почти не прееледовала обид реальных; только две или три из них упоминаются здесь, да и то благодаря особенному своему характеру: a) по постановлению Собора 1667 г., "кто кого обесчестит, мужеска иди женска пола дерзнет рукою за тайные уды": случай, находившийся в связи с защитою, которую оказывала церковь целомудренной жизни. b) "Кто чужую жену опростоволосит": женщины находились под особою защитою церкви; она предписывала правильный способ заключения браков, она удалила женщину от мужского общества и заперла ее в терема, позволивши ей являться перед мужчинами только в известных случаях, да и то не иначе, как в особого рода покрывале. Снятие этого то вот покрывала и признавалось за один из случаев нарушения женской стыдливости. c) Наконец, в одной из новогородских записей относится к церковному суду и "аще кто вырвет бороду, и подтвердят это свидетели".

§ 70. Для выяснения взгляда на честь и ее оскорбления мы представим еще некоторые из определений других славянских народов*(274), имевших одинаковое общественное устройство с нашими предками во второй период их жизни, а следовательно и одинаковый взгляд на личность человека.

Словесные оскорбления чести встречаются в славянских законодательных сборниках еще в XIII столетии; к числу таковых относятся, прежде всего, законы виндолъские*(275).

Виндол*(276) до XIII-го века не имел устава, а жил по законам своих "отац ж дед и всихь прьвыхь". В 1288 г. издан первый обычный сборник.

Сборник 1288 года знает уже о словесных оскорблениях чести. Повреждение члена, нанесение ран, побоев и толчков отличается от простой брани (бранене, псость езика). При наказании различаются княжеские люди, за обиду которых платилось 50 либр (около 40 гривен) общественной пени с частною полувирою, от всех остальных граждан, обкинских (общинных) людей, называвшихся "кмети". Хотя к кметям относились и племенитные люди, и попы, и вообще мирские люди, но, тем не менее, наказание за обиду для всех было одинаково - 2 либра. За обиды женщин - усиленные пени*(277).

Словесные личные обиды известны были и в "Законе града Загреба"*(278), изданном в первый раз еще ранее Виндольских законов, а именно в 1242 г. Статут 1242 г. различает уже нанесение ран, побоев от других личных обид - vituperium, oprobrium, contumelium, alappa и пр.*(279). Статут этот очень важен для нас тем, что выставляет особое преступление, а именно calumnia, состоявшее, по объяснению г. Леонтовича, "в обвинении без лица, предъявлявшееся судебным порядком против лиц, не пойманных на преступлении, но обвиняемых в его совершения на основании различных доказательств. В Статуте требуется, чтобы поклеп был доказан; уличенный в ложном, недоказанном обвинении наказывается"*(280).

Статут града Загреба принимает латинские термины, но взгляды его на преступление, как увидим ниже, чисто славянские.

Наконец, из законов хорвато-далмацких укажем еще на Полицкий Статут.

Полица*(281), благодаря своему горному положению, долго жила изолированною жизнью и тверже других народов удерживала у себя старинные обычаи. Законы ее, известные под именем Полицкого Статута, явились поэтому не рано: первая редакция их издана до начала XV в., но когда именно - неизвестно.

По отношению к личным оскорблением, различает Статут увечье, побои от других личных обид, к числу коих относит - "скубана" (ако би тко ухитио и скубао за власе), "затачь" (толчки) и "псость" (ругательство). Увечье носит техническое название "груботы", а обида - "срамоты". Обида считается более тяжкою, если она нанесена кому-либо на "зборе" (народной сходке) и перед князем. Наказания были денежные пени.

Из чешских законов сохранился до нас между прочим "Законник пана Андрея Сдубе", изданный в 1343 г. "Если кто назовет другого холопом, говорит § 89-й этого сборника, и это будет объявлено чиновнику, тогда тот, кого назвали холопом, может сказать перед начальством, что обидчик солгал, и если этот последний смолчит, то его наказывают сообразно с требованием обиженного"*(282).

Из законов сербских имеем мы полный Сборник, изданный царем Стефаном Душаном 21-го мая 1349 г. и дополненный в 1354 году*(283).

Законник выставляет прежде всего реальные обиды и на первом плане - вырвание волос из бороды. "Кто вырвет волосы из бороды властелина (лица, правившего городом и областью по праву собственности)*(284), или доброго человека, то обрубить ему обе руки (97). Если схватятся за бороду два серба, то пеня за это 6 перперов (98)". Затем некоторые виды реальных обид упомянуты еще в 168-й статье: "если задерет или шапку сбросит, или нанесет другое оскорбление".- При словесных оскорблениях чести отличают бранные слова от тех, которые не только бранят, но и срамят, т. е. унижают в глазах других. "Если властелин скажет бранное слово, то платит 100 перперов; если же это будет не властелин, то -12 перперов, и да будет бит палками (85); за брань святителя, или монаха, или попа -100 перперов (95)". Эти последние главы озаглавлены "О брани" (о псоти). Но кроме того Законник знает еще несколько других глав, трактующих "О поношении" (о пьсовании), а именно ст. 49-я гласит: "Властелин, который выбранит и осрамит властеличича (владельцы земель и городов, но не по праву собственности, а по дарованию от князя), да платит 100 перперов, а если властеличичь выбранит властелина -100 перперов, и да будет бит палками". В ст. 54-й говорится: "Если серб (не властелин, свободный простолюдин, мелкий землевладелец)*(285) выбранит властелина -100 перперов и да заклеймится, если же властелин и властеличичь серба -100 перп." Статьи 49-я и 54-я, по-видимому, мало отличаются от 85-й и 95-й, но тем не менее нельзя не признать и различия между ними, иначе не зачем было бы законодателю постановлять несколько статей. Мы полагаем, что различие это ясно видно из заглавия: первые две статьи говорят только о брани, вторые о брани, имеющей целью поношение или, как сказано в 49-й ст., осрамление, т. е. унижение в глазах других. Наконец, есть еще одна глава, а именно "О посрамлении судьи": "кто окажется осрамляющим судью, если будет властелин, да отымется у него все, если же - село, да будет разграблено и раззорено".

§ 71. Таковы источники права, дающие нам возможность выяснить взгляд на честь и ее оскорбление у наших предков во второй период их истории. Чтобы более уяснить себе это, посмотрим теперь на самую жизнь тогдашнего общества.

Человек никогда не может развиваться изолированно: человек есть животное общественное. Отсюда является стремление людей сомкнуться в известные кружки лиц, в известные общественные единицы.

Подобное соединение людей бывает не однообразно: уже одно сравнение жизни германских и наших славянских народов указывает на два разнородные общественные союза. Тогда как жизнь германца проходила в сословии, жизнь славянина текла в общинах.

Общественный быт есть явление, сродное всем славянским народам. "Жизнь сербов, говорит г. Ранке, протекает в общинах, основывающихся гораздо более на взаимном договоре, чем на родстве или одинаковости происхождения"*(286). В жизни сербов до настоящего времени сохранились, говорит автор статьи "О быте сербов"*(287), следы первоначального быта славян: совершенное равенство граждан, характер патриархальности в управлении общественными делами и стремление к общительности. Государственное устройство хорватских народов было тоже общинное. Виндол был ничто иное, как союз небольших общин, управлявшихся, как говорит г. Леонтович*(288), по примеру новгородских и псковских общин; это были старые славянские жупы, называемые "обкинами, оптинами". Полица, защищаемая горами, развила общинное устройство на самых широких началах народоправства. Также жили и все другие славянские народы, также жили и наши предки.

Общинный быт, как доказывается всеми новейшими исследователями, был отличительною чертою всей нашей истории. Еще в "Русской Правде" "вервь" имеет громадное значение; значение это продолжается и развивается во всю историю; до XVI и даже до XVII в. было полное господство общинного быта. Только с этого времени начинается ломка нашего народного строя жизни; ломка продолжается два столетия и все-таки не достигает полного результата: община одерживает перевес и в настоящее царствование получает свое признание. "Община подавлена, разбита, - говорит г. Беляев, - в городах и в высших слоях общества, но в селах и деревнях, среди чисто русских людей она не умерла еще до сих пор"*(289).

Какое же значение имела община на Руси? - По предположению г. Чичерина, значение это было исключительно только финансовое или хозяйственное*(290). Г. Беляев, в разборе статьи г. Чичерина, доказывает, и притом вполне ясно, противное. Община не только заведовала финансовыми делами своих членов, но защищала свои земли, могла менять их, вела суд над своими сочленами*(291), отвечала в уголовном суде перед выборными судьями, платила все подати, отправляла военную службу*(292). Община имела своих выборных во все должности: выбирала она и низших должностных лиц, напр. тюремных целовальников и тюремных стражей, выбирала затем и судей, и десятских, и старост, и священников, и поповских десятников*(293), выбирала, далее, и наместников, выбирала, наконец, и князей. "Община не могла иметь одно хозяйственное значение: в общине проходила вся жизнь лица, она лежала в самом духе народа, в складе русского ума, который не любит и не понимает жизни вне общины"*(294). "Община, - говорит г. Леков, - не ограничивалась охранением одной безопасности, а расширялась на весь общественный быт русского народа"*(295). В общине только получал право русский гражданин. "Вне общины не было права, продолжает г. Лешков; члены общины, зависели во всем от нее, она сообщала членам права и налагала за то на них обязанности"*(296). Но выше уже указали мы на особую отличительную черту нашей русской истории. Еще при родовом быте признавали наши предки права и за членами других родов и даже за чужестранцами; еще тогда возможны были переходы из рода в род. Во второй период, при господстве общинного быта, подобные переходы делаются постоянными. Г. Чичерин полагает, что отсутствие оседлости было прямым отрицанием общинного быта. Но мы думаем, что переходы крестьян с места на место не только не противоречили общинному быту, но наоборот были даже естественным результатом его. Община, как ассоциация, основанная единственно на договоре, должна представлять неизбежно право свободного выхода и приема в нее членов; право это должно иметь таи широкое развитие, и вот результатом-то его и были переходы крестьян. В свою очередь это было ясным выражением взгляда нашего общества на личность человека; права гражданские признавались не за одними только сочленами: считалось возможным признать тоже и за всяким другим лицом, пожелавшим вступить в общину.

§ 72. Из подобного устройства общинного быта и взгляда на личность человека вытекал и взгляд на честь. Честь признавалась вполне только за членами общины; в общине получало лицо все права, в общине получало оно и свою честь. Лицо признавало за собою честь не столько потому, что оно считало себя за человека, не потому - как было в последующий период - что честь дал царь, а потому, что оно было членом общины. От этого же и честь в этот период должна была иметь особый характер: на нее должно было смотреть как на доброе имя, как на доброе мнение со стороны сограждан. Доброе имя было важно для каждого лица; живя внутри общины, каждый член дорожил им. Доброе мнение сограждан было в особенности важно потому, что за членами общины признавалось право удалять тех лиц, которые кажутся им нечестными, и даже предавать их на суд князя, как преступников. "Община, говорит г. Беляев, объявляет кто в ее пределах лихие люди, за кого она ручается, и, по этому объявлению, таковых лиц, лишенных общественного поручительства, брали под арест и пытали, хотя бы на них не было истцов. Мало этого: оговоренный языком и лишенный поручительства общины или названный лихим человеком предается казни, хотя бы с пыток сам и не сознался в преступлении"*(297).

Но, несмотря на подобный взгляд на честь, это последнее благо не могло все-таки у нас принять ту форму, какую имело оно в Западной Европе. Особенности нашего быта дозволяла лицу, которым были недовольны его сограждане, уйти из этой общины и поступить на таких же точно правах в члены другой. Этого не могло быть у германцев в период их сословного быта. От этого честь, хотя и была у нас дорогим благом, не перешла в подобное ненормальное болезненное состояние, какое мы видели в средневековом, германском праве; от этого же, между прочим, не развились у нас и дуэли.

Характер чести, как уважения со стороны сограждан, проглядывает во всех приведенных нами законодательных сборниках. По отношению к "Правде" мы сделали уже подобный вывод; мы видели, что в ней наказывалось, напр., строго вырывание бороды, как внешнего признака уважения лица. Бороду постоянно берегли наши предки. "Чем длиннее была борода, говорит г. Костомаров*(298), тем осанка человека считалась почтеннее и величественнее... Под влиянием церкви, борода особенно долго сохранялась и почиталась необходимою принадлежностью человека, и если у кого от природы не росла борода, к тому имели недоверие и считали способным на дурное дело". Не понятно ли, при таком взгляде, то, что бороду защищали не только светские памятники (напр. Псковс. Суд. Грам.), но и церковные законы, Законник Душана и т. п.? В некоторых из указанных нами выше свидетельств юридических памятников особенно ясно высказывается тот же взгляд на оскорбление чести. Князь Барятинский жаловался, что Данилов его бесчестил пред всеми людьми, лаял, называл изменником, и что если государь не защитит его, то ему, Барятинскому, и служить нельзя. Казаки считают обидою для них название казаками воров.... Еще яснее видно это в некоторых из славянских законах: Полицкий Статут называет обиду техническим словом "срамоты"; срамота увеличивается, если ее наносят в "зборе" и "перед князем".- Законник Душана отличал бранные слова от слов поносительных, слов, которыми не только бранят лицо, но и "срамят", унижают его в глазах других.

Таков главнейший характер чести. Но, само собой разумеется, высказывался и иной взгляд: на практике считалось оскорбительною и простая брань. Наши предки в разбираемую эпоху были, конечно, мало развиты в умственном отношении, и не только низшие, во и высшие классы находились в подобном состоянии. От этого-то в среде их казалось унизительным, бесчестным то, что с точки зрения человека развитого далеко не было бы таким. Бесчестным было не бить жену; грубое обращение с нею не только не считалось предосудительным, но, напротив, вменялось мужу в нравственную обязанность*(299). Чтобы считаться достойным уважения, как отцу семейства, необходимо было суровее обращаться с детьми*(300). Если жених оставлял невесту, то он не должен был говорить, что он состоял ее женихом, иначе родные невесты жаловались суду на бесчестие. Жалоба на бесчестие могла быть даже и тогда, когда жених не говорил ничего дурного про невесту: одно уже то, что он оставил ее, могло унизить эту последнюю в глазах других и считалось достаточным основанием для жалобы на бесчестие*(301). Господа измеряли честь и значение свое огромным количеством дворни*(302).

Слабое же развитие производило в среде наших предков массу предрассудков и странных, на наш взгляд, обычаев, а все это влияло и на понятие чести. Князь Волхонский считает обидою то, что его назвали Ивановичем, а не Андреевичем. Епископ Леонид просил наказать за бесчестье епископа Евфимия за то, что последний не хотел есть с ним из одного блюда.

Наконец, в каждом неразвитом народе живет много излишних церемоний; несоблюдение их признается тоже обидою.

Плохо сознаваемое нашими памятниками различие видов оскорблений чести представляетcя совершенно ясным в сербском законодательном сборнике XIV столетия - в Законнике Душана. Законник говорит в различных статьях о двух способах оскорблений чести: о брани (о псоти) и о поношении (о пьсовании); при первом способе оскорбления чести только "бранят", при втором - "бранят и срамят". Первый вид оскорбления чести наказывается слабее второго.

§ 73. Из всего изложенного выше мы можем сделать вывод по отношению к тому вопросу, который составляет задачу настоящего исследования, а именно выяснить понятие клеветы*(303) по взгляду наших предков во второй период их истории.

Первый вопрос, который возникает здесь, состоит в тои: признавалось ли то деяние, которое называем мы в настоящее время клеветою, за преступление?

Приведенное выше разъяснение оскорбления чести ясно отвечает на этот вопрос: хотя клевета и не была еще выделена в эту эпоху, как самостоятельное преступление, но, тем не менее, те деяния, которые называем мы в настоящее время клеветою, считались преступлением и во второй период нашей истории.

Какие же условия требовались от унижения лица в глазах других для того, чтобы признать это последнее преступным оскорблением чести?

Представить все условия этого преступления, при неясности самого понятия чести, конечно, очень трудно; условия эти не были еще определены в законе, и поэтому субъективное чувство отдельного обиженного давало возможность требовать наказания за бесчестье там, где, может быть, большинством общества не признавалось такового; но, тем не менее, до некоторой степени можно все-таки указать на характеристические особенности тогдашнего взгляда.

§ 74. Прежде всего, для понятия клеветы в течение второго периода требовалось унижение лица в глазах других; требовалось высказать "поносительные и наветные" слова. Это первое условие клеветы и не могло не признаваться; предыдущее изложение подтверждает тоже. Но более сомнительным представляется: существовала ли обида при обвинении за глаза, в отсутствие обижаемого, или же бесчестьем могло считаться только то, что высказано в глаза лицу?

Все приведенные выше случаи указывают на унижение лица в его присутствии.

Реальные обиды наносились, конечно, все в присутствии обиженного. Что же касается до обид словесных, то по отношению к ним или прямо указывается, что они наносятся в присутствии обиженного, или же говорится так смутно, что нельзя решить определенно; примерами последнего могут служить, напр., слова церковных уставов или слова соборных статей 1667 г.: "кто кого назовет прелюбодейцами" и т. д.; также точно и донесение игумена Кирилло-Белозерского монастыря, что старец Александр бесчестит братьев, "оговаривая их ложно"; или жалоба епископа Леонида на то, что их называют "жидовляне"; наконец, сюда же относится и несколько случаев лаяния "неподобною лаею". Но кроме этого в наших актах есть несколько случаев, где говорится, по-видимому, о бесчестии за глаза. Так, напр., с первого взгляда представляется это в жалобе слуги боярина Шереметьева от 1609 г., где признаются бесчестьем слова: "боярин твой мне вовсе не дорог", слова, сказанные в отсутствии боярина. Но внимательное прочтение этого дела показывает, что здесь идет речь не об обиде, нанесенной отсутствующему боярину, но об обиде, наносимой слуге через унижение его господина. Затем князь Барятинский считает бесчестьем для себя название его пред многими людьми изменником; но в деле не видно, чтобы при этом не присутствовал и сам Барятинский. Только два случая говорят яснее о заглазной обиде, а именно: казаки признаются обесчещенными тем, что разбойников, грабивших Белозерский уезд, называют "казаками". Но случай этот совершенно исключительный: здесь нет и попытки унизить казаков, служащих верно царю; да в деле и не видно, вдобавок, чтобы сами казаки признавали в этом для себя бесчестье; здесь представляется не жалоба их, а приказ царя называть разбойников иным именем. Наконец, сохранилась жалоба князя Волхонского на название его в грамотах, посылаемых, вероятно, не к нему, "Иванычем". Но куда бы ни посылались эти грамоты, нельзя еще признать действительного унижения чести в этом случае.

Итак, в наших актах нет ни одного случая, где бы заглазное обвинение признавалось действительным оскорблением чести. Нет подобных случаев и в приведенных выше нами законах других славянских народов. Обвинение "без лица" (calumnia), по Закону града Загреба, считается преступлением только тогда, когда оно представляется судебным порядком. В Законнике Душана представляется ряд статей "о поношении", но и там не видно ни одного случая обвинения в отсутствие обижаемого; напротив, точный смысл первой из статей о "поношении", а именно статьи 49-й, показывает, что оскорбление должно быть в связи с бранью: "кто выбранит и (а не или) осрамит".... Закон пана Андрея Сдубе представляет следующие характеристические слова: если кто назовет холопом, и это будет объявлено чиновнику, тогда тот, кого назвали так, может сказать, что это неправда, и если назвавший смолчит, т. е. как бы повторит в присутствии оговоренного свои слова, тогда только поступок считается обидою.

Все приведенные выше места и тщательный просмотр всех остальных памятников не представляют нам, таким образом, ни одного случая признания бесчестья за заглазным обвинением лица. Чем объяснить это молчание? Неполнотою памятников; но ведь если принять в соображение одни только наши русские светские памятники, то, пожалуй, еще можно было бы сделать такой вывод; приложив же к ним русские церковные законы и в особенности законы чешские, хорватские, сербские, мы вряд ли можем пожаловаться на недостаток статей. Нам кажется, что это возможно объяснить только тем, что обвинение за глаза не признавалось преступлением.

Только в двух случаях видим мы исключение.

Во-первых, обвинение, высказываемое по отношению к царю. До нас сохранилось, напр., дело о некоем Иване Версене*(304), обвиняемом в том, что он говорит многие факты, обидные для чести царя и патриарха, с глазу на глаз доносчику. Дело это относилось к 1575 г., ко времени царствования Иоанна Грозного. В эту эпоху, эпоху постоянных пыток и казней, примеров таких, по словам истории, было немало. Обида признавалось и при за глазном обвинения царицы; напр., в 1651 г. псковские воеводы доносили, что Гришка Трясисоломин говорил непристойные речи про царицу. Царь предписал казнить виновника, вырезав ему язык и сослав со всем семейством в Новгород*(305).- Итак, с усилением царской власти, выделяется у вас особое преступление - оскорбление заглазное царя. Еще большее развитие этого преступления относится к третьему периоду нашей истории, когда начинают пытать в тайном преображенском приказе за каждое лишнее слово против особы царя.

Во-вторых, во весь второй период признается у нас преступлением так называемый "лживый донос".

Порядок суда в течение рассматриваемого периода был обвинительный; лицо бралось на суд при обвинении его кем-либо из своих сограждан; заявлять о преступнике имел право каждый, и кем бы ни оговаривалось лицо, хотя бы и преступником же, его брали и пытали*(306). При подобном порядке суда лживые оговоры могли быть постоянные, и мы действительно встречаем их массу в юридических актах. В костромской тюрьме сидел (в начале XVII в.) разбойник Васька Щербак, который в течение шести лет то и дело указывал на различных лиц, как на преступников; он сам сознался, что обвинял очень многих напрасно, иных из не дружбы, а с иных выманивал хлеб и деньги, обещая иначе оклепать их*(307). Для пытки достаточно было одного извета, хотя бы и на пустое преступление, и притом пытали не легко. В 1601 г. церковный дьячок Оничка Кичимов жалуется на крестьянина Тренку Васильева, сына Талева, что он, Тренка, напустил икоту на его жену. Тренка не сознался, и его без допроса окольных людей пытали следующим образом: "на пытке пытали, и огнем жгли, и на пытке три встряски были, и кинули в тюрьму"*(308).

Конечно, подобное аномальное явление, как жестокие пытки, явилось на нашей почве позднее, благодаря прежде всего татарам, а потом некоторым царям; но существование частых лживых доносов и признание их за бесчестье было и в более раннюю эпоху.

В церковных законах преступление это явилось впервые и получило там название "клеветы", "шепты". В Кормчей Книге говорится: "клеветницы, аще оклевещут кого, да осуждены будут тою же страстию"*(309). В так называемых "Указаниях Царя Константина" сказано: "Во всяку ирю и клеветы и шепты достоит князю и судии не послушати без свидетель мног, но глаголати к соперником и клеветником и шепотником, аще не поставите послухов, яко же закон божий велит прияти тоу же казнь, чайте юже и на друга глаголете: божий закон тако велит"*(310).

Затем преступление "лживый донос" получает еще большее развитие в светских памятниках и в особенности в Судебниках. Здесь говорилось, напр.: "Кто учнет бити челом на судью или подьячего... что взял на нем сверх пошлин лишек... того казнити" (ст. 8; тоже и в 6-й ст., и в 33 ст.). Наконец, в наших летописях сохранилось и несколько дел по этому: подьячий Айгустов доводил на дьяка Щелканова многие лихие дела. Айгустов сознался, что говорил неверно; тогда государь повелел взять Щелканову с него "бесчестья" 600 рублей*(311). В марте 1582 года докладывали царю Ивану Васильевичу, что "многие холопи боярские ябедами и крамолами люди проторят, в судах лгут и говорят не по делу, поминая иные прежние дела и лаю; и тем злым людям казни нет: и государь-царь что в том укажет?" Вследствие сего велено было: "в суде будет говорить не по делу, и того не слушати и не писати, а будет лаял кого прежним делом, то по тому ж не писати, а не докажет чим лаял, ино его бив кнутьем доправити бесчестье без суда"*(312).

Примеры признания преступлением фальшивого доноса начальству видим мы и в Законе града Загреба, где ясно выставляется преступление calumnia, объясняемое г. Леонтовичем как ложное обвинение без лица, представленное судебным порядком против лиц, не пойманных в преступлении, но обвиняемых в его совершении на основании различных доказательств. Пример сего видим и в приводимой выше статье закона пана Андрея Сдубе.

И так унижение лица в газах других тогда только и считалось преступлением, когда оно произносилось в присутствии обижаемого; исключения были только по отношению к оскорблению верховной власти и к фальшивому доносу начальству.- Чем же объяснить такого рода явление, отчего не считалась преступлением заглазная клевета? Объяснение этому следует искать в особом характере тогдашнего общества и в уважении со стороны его личности гражданина. Общественный быт второго периода нашей истории основывался единственно на доверии; личность считалась членом общества до тех только пор, пока ей доверяли остальные сочлены; разрушение этого доверия вело к необходимости оставить это общество и искать себе другое место жительства. При подобном строе жизни личность человека уважалась у нас, как уже мы замечали несколько раз, более, чем где-либо. Примером этого может служить даже и то, что только у славян в рассматриваемый период замечаем мы странный, по-видимому, обычай, состоявший в требовании единогласия для решения дел на народных собраниях. "Единогласие в решениях составляет одну из отличительных славянских форм в противоположность западноевропейскому большинству голосов", говорит исследователь одного из славянских народов*(313). Обычай этот, вредный для правильного государственного устройства, указывал, тем не менее, на большее признание прав отдельного гражданина. Наконец, основанная на подобном доверии и признании прав отдельной личности жизнь группировалась в небольшие, сравнительно, общества, близко знавшие своих сочленов.

Из подобного строя жизни вытекает, и взгляд на оскорбление чести. Членам общины предоставляется полная свобода говорить что угодно за глаза; о существовании при этом преступления не могло быть и речи; только тогда, когда те же слова повторены, будут в присутствии лица, только тогда могла начаться речь об оскорблении чести. Мы, кажется, не ошибемся, если признаем, что в то время делалось следующим образом: коль скоро кто-нибудь сообщал о другом лице в его отсутствии, то обижаемый через это или не обращал никакого внимания на сообщаемое, или же требовал от обидчика повторения того, что он сказал тайно, себе в глаза, и вот тут-то только и можно было начать говорить об оскорблении чести.

§ 74. Что касается до требования, для существования клеветы, "лживости" распространяемого, то и об этом условии не говорится ясно в наших юридических памятниках. Но, с одной стороны, из рассмотрения характера тогдашней жизни, а с другой - из нескольких судебных дел можно выяснить себе и это условие. Если признать тот строй жизни, который мы представляли уже выше, то нам кажется невозможным допустить какое-либо стеснение передавать истинные факты, особенно когда они касались, хотя сколько-нибудь общественных интересов; общинный быт быстро распался бы при подобном запрещении. Не только в частных разговорах, но даже и на народных собраниях должны были даваться большие права. Один из исследователей быта сербов*(314) говорит, что на народных собраниях давалась полная свобода каждому члену высказывать что ему угодно; "случалось даже, что умышленно оскорбляют противников своих, но все слушают их безмолвно, и никто не прерывает речи". Такая свобода граждан не была, конечно, да и не могла быть, принадлежностью одних сербов: это было результатом общественного строя, общего всем славянам. Чтение наших летописей дает полное право признать то же самое существовавшим и у наших предков. Поэтому-то ни в наших памятниках, ни в памятниках других славянских народов не говорится об обиде на народных сходках, которую можно бы было поставить в параллель с римским convicium, между тем как при частых собраниях народных, при постоянных выборах, когда высказывалось, конечно, всяким все, что известно ему об избираемом, столкновения могли происходить не редко. Только в одном Полицком Статуте есть статья, говорящая, что при обиде на "зборе" увеличивается наказание.

Что справедливое обвинение частного лица не считалось преступлением, это видно из нескольких, приведенных выше, случаев оскорблений чести: игумен Кирилло-Белозерского монастыря жаловался, что старец Александр бесчестил братьев, "оговаривая их ложью"; чешский закон Андрея Сдубе говорит, что обидчик наказывается, если обиженный скажет, что тот солгал, а он смолчит на подобное заявление. "Кто будет говорить в суде не по делу, говорит доклад 1582 года, и будет кого лаять прежним делом, а не докажет чем лаял, ино его бив кнутом, доправить бесчестье обиженному".

Итак, на лживость распространяемого обращалось внимание при определении бесчестья. Но, само собой разумеется, что при выражениях бранных, позорных самих по себе, условие это не признавалось.

§ 76. Для существования клеветы необходимо было сделать упрек или в безнравственном поступке - название блудником, прелюбодейцем*(315), изменником*(316), или в преступном поступке*(317), или же в унизительном состоянии, напр. упреки в незаконном рождении*(318), в рабстве*(319).

Что касается до требования умысла, то о нем нет никакого указания в наших памятниках.

Требование распространения фактов, а не одних качеств, не признавалось совершенно*(320).

§ 77. Во второй половине рассматриваемого нами периода развивается особое, принадлежащее только русской истории, явление, известное под именем местничества.

Местничеством назывались споры между княжеским служилым сословиями из-за мест на службе и при дворе московского царя. Каждый боярин признавал за собою право на известное место, сравнительно с другими. Непризнание за ним этого места считалось важным видом бесчестья.

Г. Утин и другие исследователи этого вопроса видят в местничестве остатки родовой чести, господствовавшей при начале русской истории. "Родовая честь, говорит г. Утин, исследовалась русскими до XVII столетия, и хотя в это время она и была уже поколеблена государством во многих отношениях, но там, где дело шло о ранговых отношениях, род остался"*(321). Но с этим взглядом согласиться невозможно: родовая честь в XVII-м веке уже давно не существовала, местнические же споры не только не представляли подтверждения ее, а скорее отрицание. При господстве родовой чести, каждый род признает эту последнюю за собою, признает ее, как принадлежность, как право, присущее ему, помимо велений верховной власти. Примером этого может служить честь родовой английской аристократии. Совершенно не то было во времена местничества: здесь каждый член рода хорошо сознавал, что он владеет честью, потому что государю угодно было признать за ним таковую, и знал, что помещение одного из своих членов ниже за царским столом может уничтожить совершенно честь целого рода. Где же тут родовая честь? - Думает ли английский лорд, что назначение одного из членов его рода на низкую должность лишит весь род навсегда его чести? Конечно, нет. Честь, господствовавшая в нашем служилом сословии в период местничества, была честь служилая; каждый сознавал за собою честь потому, что царю угодно было признать за ним таковую, и что назначением низшего места за столом государь отнимал эту честь. При местнических спорах дело шло не столько о чести, сколько о служебно-государственном положении родов, об отношении служилых людей к государству; каждый боялся принять низшее место на службе, потому что он знал, что за этим может последовать унижение на службе всех его родственников. Почему организовался у нас такой странный обычай - назначать более или менее одинаковые места всем родственникам и почему унижение на службе одного из них вело за собою понижение и других - определить довольно трудно. Но, кажется, причина этого лежит главным образом в том, что служилые люди поступали на службу к московскому князю часто не единичными личностями, а семействами и родами; так, в число служилых людей вошли прежде всего, все потомки Мономаха, затеи многие татарские и т. п. князья, приходившие со своими родственниками. Потомкам Мономаха давали, конечно, сначала более высшие места на службе, чем их бывшей дружине, вошедшей тоже в состав служилых людей московского царя; потомки Мономаха перетолковали этот первоначальный обычай в закон для себя; примеру их последовали другие, и вот начинаются местнические споры, расшатывавшие долго основы Русского царства.

При местничестве шла постоянная речь о бесчестье; но бесчестил не князь своим назначением на низшую должность,- что было бы, при справедливости взгляда на местничество тех исследователей, которых мы старались опровергнуть, - но то лицо, которое не соглашалось занять низшее место, ссылаясь на важность своего рода сравнительно с тем, ниже которого его посадили. Итак, бесчестье рода совершалось через заявление, что род имеет меньшее служебное достоинство.

Период третий

§ 78.Определить точно время наступления третьего периода довольно трудно; он настал не вдруг, а постепенно. Монархическая власть, призванная на Русь добровольным согласием самого же народа, представляется в течение нескольких столетий одним из элементов общественной жизни. Общественная жизнь развивалась сама собою, великие же князья исполняли свои функции.

Но еще рано, а именно благодаря первоначально татарщине, начинается ломка основ народной жизни. Татарщина убивает постепенно самобытную народную жизнь.

С ослаблением татарской власти получает все большее и большее значение монархическая власть; она усиливается, свергает татарское иго и делается самовластною распорядительницею весей Руси.

Самодержавный монархический элемент не есть, как известно, какое-либо аномальное явление. Как естественный продукт известного общественного строя, монархия являлась и является поныне в истории. Но самодержавная власть в России XVII и XVIII столетий имела ту отличительную черту, что она забыла самое общество, его жизнь, его особенности, характер и т. д. У нее является мысль разрушить весь тот строй жизни, который возрос в среде самого народа, и создать новый, по своему плану, по своей мерке. Из всех подобных строителей Русской земли выдвигается Великий Преобразователь России Петр I. Начиная с XVI и, главным образом, в XVII столетии происходит разрушение всего прежнего строя жизни. Общинный быт постепенно исчезает. "Русское общество, говорит г. Беляев, уже и во время Иоанна Грозного было так испорчено предшествовавшею администрациею наместников и волостелей, что многие общины не нашли уже в себе достаточных сил к самоуправлению", но в других, впрочем, самоуправление продолжало существовать весь XVII век. "Самозванщина и междуцарствие еще сильнее (продолжает тот же исследователь) расшатали основы русского общества; общины все более и более отодвигаются на задний план и незаметно теряют право за нравом. С изданием Уложения 1649-го года община терпит еще большее расстройство. Уложение явно становится на сторону централизации и приказного управления. Петр I, полагавший было с начала своего царствования дать некоторые права прежнему строю жизни, меняет скоро свое решение: по мере большего знакомства с устройством в иностранных государствах, постепенно заменяет порядки русские иноземными. Русская община приводится в самое безотрадное положение, ее совершенно задавливают гражданские, военные власти, она теряет всякое значение. В последние годы царствования Петра приказная администрация доходит до крайних пределов и своею все мертвящею силою в конец подавляет общину. Народ обращается в безгласную массу"*(322).

Безгласною массою делается весь русский народ и пребывает в этом состоянии более чем столетие. Низшие слои общества теряют все права и переходят в состояние рабов; понятие личности, а отсюда и права чести, гибнет у них. Петр I уверял в 1722 году мелкое шляхетство, что оно продаст людей врознь, как скотов. "Но народ обращен был в скотов еще в Москве", говорит один исследователь. По словам этого же исследователя, "теряет в это время значение даже слово человек; имя "человек", высокое, по сознанию народа (малороссийское человек - домохозяин), спускается до названия холопа, лакея: общественное название лакеев: "человек, люди"*(323). Пропадают права личности и у высших классов; они перестают считать себя людьми, они гордятся высшим для себя званием "слуг даря"; теряют параллельно с этим они и права своей чести. Вследствие этого, во второй период нашей истории, как мы и постараемся доказать ниже, пропадает та честь, которая существовала в предыдущем периоде: русский человек забывает то свое достоинство, которое ему принадлежит как члену русского общества. Честь переходит в новый период: для низших классов она исчезает почти совершенно, для высших - наступает полное развитие так называемой служебной чести.

§ 79. Материальное уголовное право до XVII в. жило главным образом в обычае; выражалось оно в письменной форме, но большей части кратко, и отдельных указах или как дополнение с судным грамотам, судебникам; в 1640 году происходит первая полная кодификация русского уголовного права: издается знаменитое Уложение царя Алексея Михайловича.

Уложение 1649 года можно поставить в параллель с законодательством Карла V в Германии. Германская Каролина была первым уголовным кодексом и притом кодексом, "сплотившим все элементы тогдашнего правового быта в одно целое"*(324). Право писаное и народное - обычное, право иностранное - римское, насколько это последнее привилось к тогдашнему общественному строю, право церковное и, наконец, особые требования, выставленные развившейся в то время монархии в ограждение своих интересов - все это соединилось в законодательстве Карла V. Подобное же сплочение всех элементов правового быта России произошло в Уложении 1649 года. Обычное право и все прежние указы, судебники и т. п. приняты были здесь за первую основу. Церковные законы, правила святых апостол и святых отец, градские законы греческих царей приняты были тоже в соображение по прямому указу царя. Затем за руководство при составлении Уложения взят был Литовский Статут; из него, по словам всех исследователей Уложения*(325), заимствовано было много. Через Литовский Статут проникло, таким образом, к нам так же, как и через церковное право, право западноевропейское и римское. Наконец, на Уложении отразилось право монархической власти и те изменения, которые произошли под влиянием ее в строе нашей жизни. Итак, в Уложении совершилось примирение всех тех элементов, которые находились в то время в борьбе; в нем получил полное свое признание и самодержавный монархический элемент, легший в основу нашей последующей истории.

§ 80. Преступления против чести излагаются в Уложении 1649-го года во многих статьях.

Самое первое, что бросается в глаза при чтении Уложения - это деление всех граждан на классы по количеству чести, присущей лицам той или другой категории. Статья 20-я X главы гласит: "А будет кто учнет о каком деле бити челом.... государю, то.... наказание - бити батоги; а кто почестнее, и того посадити в тюрьму на неделю". Привилегия тем лицам, которые "почестнее", дается таким образом немаловажная: вместо батогов, их сажают только на одну неделю в тюрьму. Оно и понятно, если принять во внимание преступление, о котором идет речь. "Почестнее", как увидим ниже, были те, которые стояли ближе к царю, и подача челобитной лицами приближенными не была важным преступлением.

Затем другая статья отделяет еще рельефнее тех, для которых честь есть столь драгоценное благо, что его можно отнимать за преступления. В статье 5-й X-й главы говорится: "А будет боярин, или окольничий, или думный человек, или дьяк, или иной какой судья истца или ответчика по посулом.... правого обвинит...,, и на тех судьях взяти истцов иск втрое и отдати истцу...., да за ту же вину у боярина, и у окольничего, и у думного человека отняти честь".- Дьяки, которые, как известно, не были важными чиновными лицами, и "иные какие судьи", следовательно, судьи выборные из простого народа, и т. д. платят штрафы; по отношению к ним такой поступок не считался бесчестным, высшие же классы лиц наказываются отнятием чести.

Еще более точное деление всех граждан на категории представляется в Уложении в тех статьях, которые говорят "о плате за бесчестье". Здесь в семидесяти трех статьях*(326) перечисляются, более чем тщательно, не только все классы граждан, но даже и многие отдельные лица; так напр. определяется различная плата за бесчестье архимандрита, келаря, казначея Троицко-Сергиева монастыря от архимандрита и т. д. Владимирского, Рождественского, Чудова, Симонова и других монастырей.

При всем обилии постановлений, определяющих крайне разнообразную плату за бесчестье - от выдачи головою, торговой казни, батогов, до платы штрафов 1 руб. сер., нельзя, тем не менее, не заметить довольно-резкого различия, проходящего через все статьи, а именно служилых, как духовных, так и светских лиц, которые "государевым денежным жалованьем верстаны", от лиц неслужилых. Этими последними лицами Уложение занимается очень мало, и из 73-х статей им посвящена только одна (94 ст. X-й главы). Хотя и они здесь делятся также на категории, но различие, представляемое тут, не велико, а именно плата за бесчестье гостя назначается в 50 руб., за всех же других граждан этой категории - от 1 до 20 рублей. Таким образом, здесь остается неизменным то постановление, которое видели мы еще в Судебнике. Принимая же во внимание сравнительное материальное благосостояние этих лиц, нельзя не признать в рациональности этого деления. Ничего подобного не представляется по отношению к другим служилым сословиям: наказание "за боярское, и окольничье, и думных людей бесчестье" назначалось или "бить кнутом и сажать в тюрьму", или же "штраф против окладов из государева денежного жалованья"; действительный же имущественный доход, а также и доход, получаемый через дарование поместий и т.п., не принимался в соображение. Плата же денежного жалованья-различается, конечно, по важности занимаемой службы.

Женам назначается, по Уложению, бесчестья "вдвое против мужня оклада", дочерям - "против отцова оклада вчетверо"*(327).

Что величина чести зависела в эту эпоху от степени приближения к царю, это видно и из других сведений, относящихся к рассматриваемой эпохе; так, наприм., очень характеристично говорит, по отношению к этому, Котошихин: "Роды ж, которые бывают в думных дворянех и в околничих из честных родов; и из середних, и из дворян: и те роды болши тое чести не доходят. Есть потом и иные многие добрые и высокие роды, толко еще в честь не пришли, за причиною и за недослужением"*(328).

Таков взгляд Уложения на честь различных классов общества. Еще более рельефным представляется честь в этот период через просмотр того, что считалось оскорблением чести.

Кроме реальных оскорблений, о которых говорится в 94, 105 ст. X главы, 10, 11 ст. XXII гл. и многих других, Уложение посвящает многие статьи изложению и словесных обид. Но и в Уложении, равно как и в предыдущих юридических памятниках, не определяется понятие обиды. Все виды оскорбления чести имеют здесь одно наименование "бесчестья"; никаких подразделений "бесчестья словом" не представляет законодательство. Во многих статьях о бесчестьи словом прибавляется - "бесчестье непригожим словом", но что подразумевается под словом "непригожее" в Уложении не сказано. Подобная же общность выражения давала, конечно, возможность признавать за оскорбительное каждое выражение, которое казалось непригожим тому или другому классу лиц. Насколько растяжимо было понятие оскорбления чести, это можно видеть из следующего случая. Ст. 5-я главы XV говорит: "А будет кто истец и ответчик пойдут на суд перед третьих и дадут на себя третьим запись, что им их приговору слушать, а будет они приговору их слушать не станут: и им взяти государева пеня и третьим бесчестье". По смыслу этой статьи, считается, таким образом, обидою для третейских судей неподчинение их приговору. Затеи из отдельных видов оскорблений чести знает Уложение еще только название в....... (X гл. 280 ст.).

Итак, Уложение не определяет какими выражениями совершалось тогда оскорбление чести; но некоторые, сохранившиеся до нас, судебные дела дают возможность выяснить это до известной степени. Так в следующих, напр., случаях подавалась жалоба на бесчестье: "...И вы Федор да Павел в ту пору бранились с князем Борисом Репниным, а называли его братом. И боярин князь Борис бил челом на вас о бесчестье, что вы его тем бесчестили"*(329). Или: "...бесчестил он меня, называя холопом Воротынского"*(330). "Боярин Алексей Семенович Шеин бесчестил боярина князя Михаила Григорьевича Ромодановского всячески ж и называл малопородным человеком и худым книзишком, и отца его "не слугою"*(331). Или: "...И будто я, холоп твой, пришел к нему ко двору ж его, государь, бесчестил и лаял и называл будто его - ты, князь, вор, женка, а не слуга"*(332).

Все эти, хотя и не многие, примеры указывают нам на тот же характер чести, о котором мы говорили выше: считается обидою название "малопородным человеком", "не слугою" и т. п.

§ 81. Что касается до того преступления, которое составляет предмет сего исследования, а именно до так называемой клеветы, то оно остается, по-видимому, в том же состоянии, как это было и в первую эпоху. Клевета, как самостоятельное преступление, не выдвигается и в Уложении, как и в позднейших памятниках, но скрывается и здесь под генерическии понятием "бесчестья". Но унижение лица в глазах других признается по-прежнему преступлением против чести, как это можно видеть из нескольких случаев; напр. в одной челобитной говорится: "князь Трубецкой позорил меня, лаял пред всеми бояры и называл страдником"*(333). Но было ли в это время унижение лица в глазах других главнейшим преступлением против чести, мы не знаеж; обращая же внимание на новый строй общественной жизни, в котором пропадает уже то значение, которое придавалось прежде доброму мнению со стороны сограждан, мы полагаем, что на вопрос этот можно ответить отрицательно.

Условия преступного унижения в глазах других сохранились те же, какие были в первую эпоху. Нет ни одного случая, который указывал бы на возможность унизить лицо в его отсутствии, напротив большинство из них показывает противное. В статьях Уложения говорится почти везде следующим образом: "а будет меж себя побранятся и кто кого из них обесчестит непригожим словом" (X гл. 105 ст. Уложения); "а будет кто с кем побранятся, назовет кого в........" (X гл. 280 ст.); "а если учинится ссора меж бояр и окольничих и думных людей, и кто из них кого бесчестит непригожим словом...." (X гл. 90-я ст.) и т. д. Статьи эти нельзя признать только случаями оскорблений чести в ссоре, брани, так как Уложение не знает иных статей, относящихся к этому же предмету, т. е. нет, напр., ни одной статьи, которая гласила бы - а какое же должно быть наказание за название в........ не во время брани, или какова должна быть мера бесчестья при оскорблении боярином боярина не в ссоре и т. п.

Что касается до лживости распространяемого, то требование это выставляется довольно ясно, напр. в следующем деле: с Семена Колтовского приказывается доправить бесчестье за название князя Волхонского в........; обвиняемый оправдывался и говорил: "яз де окольничого в....... не называл, а называл их всех Волхонских, что они пошли от в......а, от Ивашка от Толстой-Головы, и то перво де в том не запираюсь: вели им про себя сказать, от кого они пошли"*(334).- Точно также ясно высказывается право представлять exceptio veritatis из Уложения, а именно ст. 280-я главы X гласит: "А будет кто с кем побраняся, назовет кого в........, и тот кого он назовет в........, учнет на него государю бити челом о бесчестье, и с суда сыщется про того челобитчика допряма, что он не в.......: и ему на том, кто его назовет в........, велеть по сыску доправить бесчестье вдвое безо всякие пощады. А будет про того челобитчика в сыску скажут, что он прямой в........, прижит он у наложницы до законные жены, или и при законной жене, или после законной жены: и таким в........ в бесчестьях отказывати, и к законным детем того, кто его у наложницы приживет, не причитати, и поместей и вотчин того, кто его беззаконно прижил, ему не давать".

Само собою разумеется, что хотя это постановление и относится к специальному случаю, к названию в.......м, но, тем не менее, нельзя признать, чтобы тоже правило не относилось к названию "вором", "не слугою" и т.п., по крайней мере мы не видим ни малейшего основания допустить противное.

Наконец, что касается до animus injuriandi, то и в Уложении учение о нем совершенно не развито, и, по всему вероятию, намерение обидеть не принималось за основание в оскорблении чести.

§ 82. Взгляды, высказанные в Уложении по отношению к оскорблению чести, продолжают, вероятно, жить не только во весь XVII в., но и в XVIII веке, хотя в судебной практике они и перестают применяться довольно скоро. В царствование императора Петра I издается несколько новых законов, где говорится и об оскорблениях чести, которые, при всем их несогласии с действительными взглядами того времени, приказывают прилагать в судебной практике.

Вся деятельность Петра I, как известно, состояла из ряда реформ; прежний строй жизни изменяется, и вводится новое из Западной Европы. Так же отразилась деятельность Великого Преобразователя и на уголовном законодательстве. Воинские Артикулы, уголовный кодекс Петра I, не составляют законодательства туземного, выросшего и развившегося на русской почве: это было законодательство частью немецкое, частью шведское, взятое без всякого разбора пригодности его для Русской земли. Если весь Артикул не был годен для России, то еще более следует сказать тоже по отношению к главам о чести. Петра I представляет, как здесь, так и в Морском Уставе 1720 г., в Генеральном Регламенте и в нескольких отдельных указах, полное учение о немецких оскорблениях чести. Здесь является и честь, которая может быть отнимаема, по усмотрению государя, т. е. вводится так называемая infamia, являются и реальные, и словесные обиды, и клевета, и пасквили, как самостоятельные преступления; являются даже и особые запрещения дуэлей, как иоследетвий личных обид,- дуэлей, которых ни раньше, ни в это время не еущеетвовало.

Словесная обида определяется: "ежели один другого бранными словами зацепит, оного шельмом или сему подобным назовет".

Клевета, как оскорбление чести лица за спиною, вводите также новым законодательством. Для совершения клеветы должно быть намерение "честное имя обругать и унизить". Но что касается до exceptio veritatis, то ему, как условию, несогласному с требованиями петровской монархической власти, не дается никакого значения. В наказаеие вводятся немецкие Widerruf, Abbitte*(335).

О пасквилях и поносительных письмах говорится следующее: "Кто пасквили или ругательные письма тайно сочинит, прибьет и распространит, и тако кому непристойным образом какую страсть или зло причтет, через что его доброму имени ни какой стыд причинен быть может, оного надлежит наказать таким наказанием, каковою страстью он обруганного хотел обвинить; сверх того палач такое письмо имеет сжечь под виселицею". Пасквилянт наказывался, ипритом чрезвычайно строго, и за распространение истинных фактов: "Ежели же дело, в котором будет в пасквиле обруганный обвинен, весьма о том будет доказано, то, правда, хотя обыкновенное наказание не произведено будет, но, однако ж, пасквилант, по рассмотрению судейскому, тюрьмою, сосланием на каторгу, шпицрутеном и прочие наказан быть имеет, понеже он истинным путем не пошел, дабы другого погрешение объявить". Из какого законодательства заимствованы все эти постановления - определить нельзя, хотя часть их, напр. статьи о пасквилях, очень схожи со статьями о том же законодательства Карла V-го. Бесспорно только то, что все они немецкого происхождения; сравнение Воинского Устава с тем, что изложено нами в третьей главе этого исследования, убеждает нас в этом вполне. Вернее всего можно полагать, что статьи эти не выписаны из какого-нибудь законодательства, а составлены, по заказу Петра I, каким-нибудь немцем. Г. Утин полагает, что в постановлениях Артикулов "сгруппированы определения, господствовавшие в то время в немецкой практике и в сочинениях лучших юристов"*(336). Может быть это и правда, хотя, впрочем, нам неизвестно из каких сочинений лучших юристов заимствовано запрещение exceptio veritatis. Во всяком случае, справедливо то, что статьи Воинского Артикула об оскорблении чести могут быть средством к изучению немецких взглядов конца XVI и начала XVII столетий, но никоим образом не могут считаться источником к изучению права русского. Г. Утин говорит, что "законодательство Петра рассчитывает главным образом на будущее; когда должны будут взойти семена культуры, бросаемые Петром на русскую почву, и народная жизнь должна будет принять то, что ей дал гении, тогда и выступят ясно те правовые отношения, для которых законодательство уже было дано". Но зачем же это законодательство, созданное для будущего, прилагалось в то время, когда это будущее еще не наступило, когда "семена культуры" не успели еще взойти? - Г. Утин говорит, что "в войске, для которого и издан первоначально Артикул, служило много иностранцев, и оно было поставлено на иностранную ногу, поэтому применение этих постановлений там было необходимо". Но если даже и так, то почему же Устав распространен был и на все остальное общество? Ответа на этот вопрос не может дать никто. Мало этого. Устав Петра не только не был годен для того времени, в которое он издан, но не оказался годным и для будущего. Чем более "всходили семена культуры, бросаемые великим гением на русскую почву", тем более и более оказывались для нас непригодными постановления Артикулов. Так, напр., infamia в том виде, как она введена Петром, должна была исчезнуть, по словам самого же г. Утина, из русского права*(337). Клевета, как обвинение лица исключительно за спиной, никогда не был? принята в нашем праве; учение об exceptio veritatis тоже было совершенно изменено; учение о пасквилях хотя и существует до некоторой степени и по ныне в нашем кодексе, но несогласие его с требованиями жизни приводит к тому, что не долго до отмены этого постановления. Только относительно одних дуэлей оказались справедливыми предположения Петра I: дуэли, благодаря реформам в войске, ввелись у нас в употребление и, главным образом, из одного подражания.

Но, впрочем, и законы Петра I оказали некоторую пользу нашему учению об оскорблениях чести. В них впервые на русской почве появляется деление этих преступлений на виды. Научная, теоретическая обработка, которая одна только может классифицировать преступления, представляющиеся с первого взгляда однообразными, не проникала до сих пор в наше учение об оскорблениях чести. Литовский Статут, влиявший на Уложение, не оказал никакого влияния на эти преступления. В Артикулах Петра I впервые появилось деление обид на клевету и обиду в тесном смысле слова. Клевета является как самостоятельное преступление, хотя далеко и не в том виде как понимал ее русский народ.

§ 83. Законодательная деятельность Петра I произвела полную неурядицу в делах о преступлении против чести. Старые взгляды на честь, выросшие в среде русского народа, должны были исчезнуть под напором занесенных, чуждых нам, западноевропейских воззрений; но новое воззрение на личность естественно не могло быть долго воспринято. Благодаря этому, произошло то, что в последующий за Петром I период невозможно было определить - что следует называть честью и когда может быть совершена обида.

Что касается оскорблений чести низших классов общества, то законодательства Петра I и его наследников не представляют об них никаких указаний. Только в конце XVIII века существует несколько постановлений по этому поводу. Но ж сюда, как увидим сейчас, проник тот общий взгляд на честь, которым отличается третий период русской истории. Личность, как личность, теряет почти всякое значение; она и здесь оценивается сообразно или со службою, или с доходом, доставляемым царю и государеву. В Городовом Положении 1785 г. апр. 21-го, в 91-й ст. "запрещается мещанам учинять бесчестье; кто же учинит им бесчестье словом или письмом, тот повинен будет платить, сколько обиженный как казне, так и городу платит тот год, какого бы то звания сбор ни был; за удар рукою без иного орудия - вдвое; жене - вдвое против мужей, дочерям вчетверо"*(338). Кроме того, в том же акте есть еще одно очень характеристичное постановление: "если жена (продолжает Положение) сама платит подать, то за бесчестье ее давать вдвое против ее и мужнего платежа". Женщина сама по себе не пользуется правом личности; только как жена получает она значение, сообразное с доходом, даваемым мужем казне и городу; но коль скоро женщина сама начинает платить подать, ее значение и ее честь тотчас же увеличиваются.

Из Городового Положения 1785 г. ясно видно, что личностей не существует: есть только плательщики податей. Не дающий казне дохода теряет всякое значение.

Что касается до крестьян, то правительство XVIII столетия полагает, что они, как лица, приносящие однообразный доход, должны быть одинаково оцениваемы и в своих оскорблениях. По Высочайше утвержденному докладу экспедиции государственного хозяйства 7 августа 1797 г.*(339), "каждый, коснувшийся обидеть словом простого крестьянина, платит полтину пени, волостные же головы, писари сельские и деревенские выборные и другие старшины, т. е. вообще должностные лица, должны быть от остальных крестьян очень почитаемы, и за обиды их должно платить 1 рубль пени". Любопытно, что честь должностных лиц считалась затронутою и "в случае ослушания их".

Нельзя не заметить, что пеня за оскорбление чести крестьян уменьшилась в только что приведенном постановлении вдвое, и даже более, сравнительно с Уложением. Как ни мала была плата за оскорбление крестьян, по Уложению, а именно minimum ее был 1 рубль, в докладе 1797 г. эта плата понижается до половины и уже для всех крестьян делается одинаковою. Объяснить это понижением вдвое курса денег, конечно, невозможно; ясно, что это зависело от уменьшения прав у крестьянина: личность крестьянина, параллельно с большим усилением крепостного права, понизилась вдвое. Только те члены крестьянского общества, которые, как должностные лица, должны быть "очень почитаемы пред прочими крестьянами", только за этими лицами осталась та оценка чести, которая прилагалась прежде ко веем.

Что касается до высшего класса общества, которое состояло в это время, как известно, из аристократии служебной, то относительно ее г. Утин справедливо замечает, что она отличалась от остальной массы поверхностным образованием; действительное развитие было у немногих, большинство довольствовалось внешними атрибутами образования.

О понятии чести этим классом общества говорит нам ясно императрица Екатерина II в своем Манифесте о поединках от 1787 года*(340). Манифест этот относится почти исключительно к дворянам. Во введения к нему императрица говорит, что после того, как она дала дворянам новые права и привилегии, она думала, что дворянство будет видеть свою честь "в любви к отечеству, а следовательно, и к императорскому величеству, и в наблюдении всех законов и должностей"; но оказывается, что это ожидание императрицы не сбылось: в дворянство проникли разные "предубеждения, не от предков полученные, но перенятые или нанесенные, чуждые". Сравнивая взгляды эти с взглядами времен варварских, императрица говорит, что "в эти несчастные времена толк о чести и бесчестье был своевольный, без правил, по собственному нраву каждого, страсти и наклонности, ежечасно прихотями всякого применяяся". Благоразумный свет и просвещенные люди, говорит императрица, охотно с нами согласятся, что "не прилично нашему народу последовать предубеждениям веков варварских и невежеством наполненных". В § 6Манифеста говорится: "Понеже оскорбление, или обида, или дело о чести и бесчестье до ныне подлежат многому различному понятию, тольку и недоразумению, то заблагорассудили мы всенародно объявить в последующих статьях законное толкование о оскорблении, или обиде, или о деле чести и бесчестии".

Но вот эти-то именно последующие статьи, которыми императрица надеялась выяснить понятие чести, особенно рельефно показывают нам, каким неопределенным понятием была честь и обида в этот период. "Обида или оскорбление есть (говорит § 8) буде кто кого вредит в праве или по совести". Определение более чем неясное: сюда как бы подводится всякий "вред праву", т. е. определяется не оскорбление чести, а так называемая injuria в обширном смысле слова. Но Манифест поясняет нам, далее, как следует понимать только что высказанное постановление: вред же в праве и по совести существует, "когда кто порочит, поклеплет, пренебрежет, уничижит или задерет". Тот же Манифест продолжает в § 12 и дальнейшее объяснение того же понятия: обида словами совершается "буде кто кого при нем порочит закону противными делами, или поступками, или произносит на него брани и угрозы личные или имению его". "Обидою (по § 10) будет и всякое небрежное отношение к особе ближнего с намерением оскорбить или вредить ему лично, или жене, или чаду, или служителю, или ближним его".

Вот сколькими способами может быть наносима обида. Не только тот, кто порочит и клевещет, совершает обиду, но и кто уничижит (?) лицо, кто будет высказывать брань и угрозу по отношению к его имению, кто будет относиться небрежно к лицу с целью повредить интересам его слуги, его ближнего.- Все эти определения подтверждают, таким образом, общее постановление § 8, что оскорбление чести совершается при "вреде праву", и в то же время показывают нам, что и Манифест не был в состоянии выставить какое-нибудь твердое и ясное определение преступлений против чести.

О таком неопределенном понятии обиды свидетельствуют нам и многие другие случаи жалоб на оскорбление чести, сохранившиеся от этого периода; так, напр., в 1779 году 30 октября жаловались на землемеров, что они наносят оскорбление помещикам, не обращаясь к ним с благопристойностью, тихостью, но сурово и продерживая долгое время без надобности их людей, как понятых.

Вообще понятие чести было крайне неопределенно в течение всего XVIII столетия. На идеал, к которому стремилось правительство и который оно видело, конечно, в высшей аристократии, как в более ревностных слугах, указывает нам императрица Екатерина II. Она желала, как мы уже говорили, чтобы дворянство видело свою честь "в любви к отечеству, а следовательно, и к императорскому величеству, и наблюдении всех законов и должностей". Но этот идеал - должностная честь в высшем своем виде - соблюдался, конечно, только ревностными слугами тогдашнего переменчивого правительства; все же остальное общество утратило вообще сознание о чести, как о каком-либо особом благе, и старалось видеть оскорбление во всяком нарушении интересов как личных, так и имущественных. Сознание об известном достоинстве, присущем лицу, как гражданину того общества, в котором оно живет, потеряло значение вследствие изменения самого строя жизни; признание же за лицом известного нравственного достоинства, как личностью, как человеком, еще плохо сознавалось в тогдашнем обществе. Только распространение образования в конце XVIII века и в XIX в. помогло выяснить человеку его права, как такового, и потребовать от всех и каждого признания за собою этих прав; но такое воззрение распространялось туго.

§ 84. Что касается до клеветы, то об этом преступлении мало упоминается в сохранившихся до нас памятниках XVIII столетия, кроме указанных уже выше законов Петра I.

По Уставу Благочиния 8 апреля 1782 года, клевета считается преступлением против народной тишины. Статья 230-я перечисляет все уголовные преступления против народной тишины и говорит, что сюда относятся: "сходбища подозрительны, запрещается ездить или ходить, стращая людей" и т. д., и, наконец, наравне со всеми этими преступлениями, "запрещаются лжи и клеветы". Но что понимается под клеветою, здесь не говорится. Сопоставление же ее с ложью дает как бы право предполагать, что этим постановлением запрещалось распространение в народе лживых слухов, с целью взволновать общественное спокойствие.

Самым полным постановлением об обидах во весь рассматриваемый период представляется Манифест императрицы Екатерины II о поединках, но здесь не существует клеветы, как самостоятельного преступления. Г. Утин объясняет это тем, что клевета, как распространение обидных слухов и как разглашение через письмо вымышленного и бесчестного поступка, была в то время редким и притом сравнительно неважным преступлением. Но мы не видим ни малейшего основания согласиться с этим.

Рассматривая постановление Манифеста о поединках, мы замечаем прежде всего, что в введении к нему императрица упрекает наших предков, что они пользуются при решении вопроса об оскорблениях чести "не взглядами, от предков полученными, по предубеждениями принятыми, нанесенными, чуждыми". Относясь с подобным упреком к подданным, императрица Екатерина старалась, по-видимому, по крайней мере сама, в своем Манифесте не впасть в подобную же ошибку; от этого-то она пытается восстановить до некоторой степени взгляд на честь, существовавший в России искони. Манифест признает клевету, но он не выставляет ее как самостоятельное преступление. По § 8-му, оскорбление чести совершается и тогда, когда кто порочит, поклеплет... Но затем в § 12 выставляется следующее определение: "Обида словами есть: буде кто кого при нем порочит закону противными делами и поступками, или произносит на него брани или угрозы личные, или имению его; заочная же брань ни во что да вменится и да обратится в поношение тому, кто ее произнес". Таким образом, только опорочение, поклеп, произнесенный в присутствии лица, и наказывается; все сказанное в отсутствие обижаемого не считается преступлением. Манифест не знает, далее, и постановления, запрещающего exceptio veritatis, ни постановления о пасквилях, которых не знало и Уложение, но о которых так усердно распространяются Воинские Артикулы. Таким образом, императрица, при составлении Манифеста, руководствовалась до некоторой степени нашим допетровским правом, но, тем не менее, она, конечно, не могла отчудиться от запутанных взглядов на честь, которые жили уже в это время в обществе.

Как условие оскорбления чести, Манифест признает намерение оскорбить; это сознается вполне ясно; ст. 9-я гласит: "чтоб слово, письмо или действие почтено было за обиду или оскорбление, надлежит знать - было ли намерение обидеть, или оскорбить, или вредить?" Таки образом animus injuriandi признавался условием обиды, хотя его и путали c намерением вредить.

Постановление Манифеста о дуэлях важно еще в том отношении, что здесь вводится римский иск, а именно предоставляется обиженому право вести дела или путем гражданским, или уголовным, сообразно с его желанием. "Иск в обиде, говорит Манифест, есть двух родов: во-первых, в обиде тяжкой - иск уголовный; во-вторых, в обиде - иск гражданский. Буде кто на кого учинит в обиде личной иск уголовный, тому не запрещается от оного отстать и учинить иск гражданский. Буде кто на кого учинит в обиде личной иск гражданский, тот лишается в той же обиде личной иска уголовного"*(341).

§ 85. В нынешнем столетии начинаются попытки кодификации русского уголовного законодательства. Первоначально они не привели ни к какому результату. Задались мыслью составить идеальный кодекс, призвали для этого немецких ученых и, не позволяя знакомиться с русскою жизнью, русской историею, поручили им составить уголовное уложение.

В 1813 году издан был первые проект уголовного законодательства. Составленный под сильным влиянием западноевропейского права, проект не мог быть пригодным, и действительно не был принят.

Проект 1813 года различает обиды словесные и письменные и, по отношению к первым, говорит: "за обидные слова или клеветы, заочно произнесенные, суда не давать"*(342); но клевета на письме признается преступлением. Она определяется при этом следующим образом: "Когда кто другого на письме или в печатных сочинениях обвиняет или порочит закону противными деяниями, которые подвергли бы его уголовному наказанию, если бы доказаны были"*(343).- Это понятие клеветы очевидно заимствовано из определения, обсуждавшегося в то время проекта Баварского Уложения 1813 года; но откуда взято запрещение словесной клеветы, высказанной заочно, - неизвестно; по всему вероятию, в данном случае повлияли взгляды допетровской России.

С царствования императора Николая Павловича начинается снова ряд законодательных работ. Благодаря великому деятелю на почве истории русского законодательства Сперанскому, работы приняли иной характер: издается Полное Собрание Законов Российской Империи, и из них уже, как экстракт, выводится действующий Свод Законов.

Путь, предпринятый этими работами, бесспорно, много более разумный, чем попытки перевести на русскую почву немецкие законы, чем издать, через посредство ученых немцев, идеальные немецкие кодексы. Но, тем не менее, и по отношению к работам Сперанского нельзя не сделать одного возражения: Полное Собрание Законов представляет ведь свод всех приказов, распоряжений, указов и т. д. Все это сводится в одну массу, а потом из всего этого делается вывод и объявляется действующим правом. Но дело в том, что благодаря подобному способу действия, в Полное Собрание попали очень многие из законов XVIII столетия, не имевших ничего общего ни с предыдущею русской историей, ни с тогдашним положением дел, ни даже с последующим строем русской жизни; к числу таких законов, прежде всего, должно отнести Воинский Артикул Петра I. Между тем подобные законы попали в Полное Собрание ж затем многие определения их вошли в действующий Свод. В этом, нам кажется, заключается ошибка редакторов: Россия нуждалась не в "Своде" законов, а в издания нового "Уложения", согласного со строем новой русской жизни, с вновь выработанными воззрениями. Уложение царя Алексея Михайловича уже, конечно, устарело; почти два столетия на столько изменили Россию, что еж нужно было новое законодательство; законы же Петра I и некоторые из законов последующих императоров, часто не были никогда пригодны для нашей почвы. Итак, нал нужен был новый уголовный "кодекс", а не "свод". Конечно, и редакторы Свода не принимали многое, что казалось им несогласным с новою жизнью; но так как они все-таки стояли на неверной почве, то естественно, что в наши законы попали (я даже до сих пор сохранились) многие определения, существование которых нельзя объяснить ничем иным, как только возникновением их в законах и указах XVIII столетия.

В 1832 г. был издан Свод русских уголовных законов. Затем он вытерпел реформы в 1842, 1845, 1857 годах и, наконец, действует в наше время под именем Уложения о наказаниях 1866-го года.

§ 86. Что касается до преступлений против чести, то они оставались во всех этих сборниках далеко не однообразными, а именно до 1845-го года существует одно постановление, с этого же времени оно видоизменяется.

В Своде 1832 г. и затем в Своде 1842 г. различается обида от клеветы. Обида определяется как пренебрежение к особе ближнего с намерением обидеть его, или оскорбить, или повредить ему лично, или его жене, или чаду, или служителю, или ближнему его (Свод 1832 г. ст. 367; Свод 1842 г. т. XV-й, ст. 404-я). О клевете же говорится следующим образом: "Тот, кто поклеплет на другого с намерением обругать честное его имя, должен пред судом и пред обиженным обличить свои слова и сказать, что он солгал; сверх же того подлежит он заключению в тюрьму на полгода" (Свод 1832 г. ст. 388; Свод 1842 г. ст. 428).

Главным руководством к составлению в Своде 1832 г. статей об оскорблениях чести служил Воинский Артикул. Некоторые статьи составляют даже почти дословное повторение Артикула, так напр. о пасквилях*(344); к числу подобных же статей относится и определение клеветы. Приведенная выше статья (388-я ст. Свода 1832 г. и 428 ст. Свода 1842 г.) есть ничто иное, как повторение § 151 Воинского Артикула*(345).

Более точного определения понятия клеветы Своды 1832 г. и 1842 г. не знают.

В 1845 г. последовало изменение статей об оскорблениях чести. В Уложении о наказаниях, изданном в том году, представляется определение клеветы в 2,017-й, 2,018-й и следующих статьях. Затем эти же статьи вошли буквально в Уложение 1857 г. (ст. 2,095 и 2,096). Наконец, статья 2,017-я и некоторые другие попадают и в ныне действующее Уложение, а именно они помещены здесь от 1,535-й до 1,540-й ст.; статья же 2,018-я изменяется несколько и входит в Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, в статью 136-ю.

Четвертый период

С начала нынешнего столетия начинается все большее и большее развитие личности русского гражданина. Высшее умственное развитие, доступное сначала малому числу лиц, увеличивается постепенно более и более; параллельно с этим в среде большого количества лиц начинает выясняться правильный взгляд на личность человека, а через это вырабатывается и более правильное понятие чести.

Громадный шаг на пути к новой жизни русской личности сделало нынешнее царствование. Уничтожение крепостного права признало de jure права личности за большей половиной русского населения. Если de facto это осуществилось еще и не вполне, если низшие классы русского общества плохо понимают еще и до сих пор свои права, то в этом виновато уже не законодательство. Освобождение крестьян нельзя считать единственною реформою, клонящеюся к поднятию забитой русской личности: целый ряд реформ имеет в виду, прежде всего, ту же цель.

Параллельно с этим выясняется и понятие чести. Если в низших классах русского общества и замечаем мы до последнего еще времени примеры слабой чувствительности, за то в развитом классе честь принимает ту форму, какая вполне согласна с новым взглядом цивилизованного мира на личность человека.

2. Понятие клеветы по действующему праву*(346)

§ 88. Клевета, как преступление против чести частного лица, существует в действующем нашем праве как самостоятельное преступление. Определение ее явилось у нас впервые в Уложении 1845 г., а именно статья 2,017-я определяла это преступление следующие образом: "Кто дозволит себе... оклеветать кого-либо несправедливо, обвиняя его, или жену его, или членов его семейства в деянии, противном правилам чести..." Это же определение клеветы сохраняется и в Уложении 1857 г. и, наконец, в Уложении 1866 года, в статье 1,535-й. Устав Мировых Судей не определяет того, что следует понимать под клеветою, запрещаемою в статье 136-й, но так как статья 136-я не есть нововведение, а представляет только замену 2,096-й статьи Уложения 1857 г., то естественно, что и здесь удержалось то же определение клеветы, которое было высказано там в статье 2,095-й.

Ряд других статей, затем судебная практика и, наконец, в особенности практика кассационного департамента правительствующего сената объясняют это определение и дают возможность вывести условия клеветы.

§ 89. Первое условие клеветы, признаваемое нашим законодательством, есть требование распространения известных фактов в среде других лиц, есть требование обвинения лица в известном деянии (как говорит Уложение 1866 г., ст. 1,535-я)*(347).

Доказывать необходимость этого условия нет никакой надобности: в предыдущем историческом очерке мы ужо видели, что оно признавалось всегда.

В литературе представляется спорным - необходимо ли для совершения клеветы отсутствие оклеветанного, или же клевета может быть и в его присутствии. Некоторые исследователи и кодексы считают клеветою только обвинение, высказанное в отсутствие лица. Мы видели выше доводы в защиту этого у Каррары. Но согласиться с подобным взглядом невозможно: в основание различия двух преступлений никогда не может быть положено чисто случайное обстоятельство - присутствие или отсутствие оклеветываемого. Различие между клеветою и обидою лежит глубже в самом характере деяния: обида есть прямое нападение на честь лица, клевета есть унижение личности в глазах других. Унижение же может быть совершено не только в отсутствие, но и в присутствии личности. Каррара полагает, что обвинение, высказанное за спиною лица, может нанести больший вред; когда же клевета направлена против присутствующего, то он может дать непосредственно отпор ей, может оправдаться пред теми, которые ее слышали.- Подобное рассуждение неосновательно. Если и верно, что иногда лицо может тотчас же доказать неправду сообщенного, то это бывает далеко не всегда; возможны частые случаи, когда обиженому нельзя опровергнуть рассказанное, или когда у него хотя и будут доказательства, но привести их тут же немедленно не представится возможности. Распространение дурной славы таким образом совершится, хотя слова и были сообщены в присутствии обижаемого.

В нашем законодательстве не высказывается требования заочного обвинения для совершения клеветы; напротив, кассационный департамент допускает прямо противное: "клевета может быть произнесена и в присутствии лица". (1870 г., N 1,310, по делу Маевского; 1871 г., N 325, по делу Каушанских)*(348).

На практике возможны частые случаи совпадения обиды и клеветы в одном и том же деянии. А., пользуясь присутствием В. и нескольких посторонних лиц, рассказывает о каком-нибудь бесчестном поступке его и притом в такой форме, которая признана в этом кругу лиц за обидную. Ясно, что здесь будут существовать два преступления, наказание должно быть налагаемо по правилам о совокупности преступлений.

Сущность преступления клеветы не изменяется от того, при скольких лицах сделано обвинение: упрек, высказанный в большом собрании лиц, может пройти почти незаметно, а с другой стороны сообщение и одному лицу может нанести большой вред оклеветанному. Очень часто на практике встречаются случаи, когда важно скрыть поступок только от известной личности, когда для оклеветанного легче, если поступок будет узнан многими, чем одним тем лицом, от которого он желал в особенности скрыть его.

Наше Уложение не говорит ничего о тои, при скольких лицах должно быть сделано обвинение, а это давало возможность практике признавать клевету и при сообщении, сделанном одному лицу. Но произнесение каких-либо слов или выражений, вызванных обращенными к данному лицу вопросами, и притом произнесение их в тесном кругу родного отца и духовника, не считается кассационным департаментом распространением. (1870 г., N 1,491, по делу Неустроевой).

Само собой разумеется, что для того, чтобы обвинить лицо в клевете, необходимо доказать, что распространение произошло сознательно, по воле лица. Если А запишет о каком-нибудь факте в своей записной книжке, а эта последняя как-нибудь случайно попадет в руки постороннего лица, которое прочтет там написанное, то распространение хотя и совершится, но преступления клеветы не будет. По мнению кассационного департамента сената, для понятия распространения вовсе не требуется сообщения какого-либо слуха другим, а только произнесение обвинения в присутствии других лиц, так как и в этом случае обвинение делается известным посторонним лицам и наносится вред чести и доброму имени обижаемого (1870 г., N 1,310, по делу Маевского). Слова эти должны быть принимаемы, конечно, с ограничением: если лицо высказывало факты, зная о присутствии третьих лиц, зная, что они услышат его, то клевета может быть признана существующею; но если оно говорило, не рассчитывая на их присутствие, то УОТЯ бы они и услыхали его слова, хотя бы обвинение и сделалось известным, тем не менее признать лицо преступником невозможно.

Что касается до способа распространения, то наше законодательство допускает здесь не только слово и письмо, но и всякие другие знаки, которыми может быть совершено распространение. Хотя 136-я ст. Устава мировых судей говорит только о клевете на словах и на письме, но кассационный департамент совершенно разумно дает этой статье распространительное толкование. "К обвинению на письме, (говорят он) может быть относимо начертание знаков, изображений, имеющих известный, опозоривающий честь, смысл, так как в этом случае знак или изображение заменяет собою письменную речь". (1869 г., N 1,039, по делу Кандакова). Поэтому вымазание ворот дегтем, означающее, по местным обычаям, обвинение живущей в том доме женщины в непотребном поведении, вполне подходит под понятие клеветы.

Как особый вид совершения клеветы, представляется у нас распространение ее в официальной бумаге и в печати. В первом случае изменяются подсудность и мера наказания, все же условия клеветы остаются в полной силе; но, по отношению к клевете, в печати существуют правила, которые мы увидим ниже, при разборе второго условия этого преступления*(349).

§ 90. Одним из самых важных вопросов в учении о клевете был вопрос о том, следует ли признавать за условие этого преступления лживость распространяемого.

В предыдущем изложении мы видели, как понималось это условие в истории. Мы, видели, что в Риме признавалось оно без всякого ограничения в течение всей жизни римского народа; только в конце империи, во времена полного упадка, во времена совершенной потери гражданами своей свободы, является запрещение распространять истинные факты. Признавалось условие лживости распространяемого и во всю немецкую историю, начиная с первых народных германских прав и вплоть до XVI столетия. Впервые законодательство Карла V выставляет плохо-понятое, чуждое германской жизни, постановление римского кодекса Теодора и изменяет таким образом взгляд на этот вопрос. Новое воззрение поддерживают затем немногие представители науки, поддерживают его немногие и кодексы, но не долго: старый взгляд одерживает снова перевес. Начиная с Вебера, восстает вся наука, за нею следуют все уголовные кодексы, и в настоящее время наступает полное согласие: во всей Германии признается то условие, которое так согласно и с ходом истории, и с правильным взглядом на общественный строй,- признается допустимость exceptio veritatis.

То же самое произошло и в нашей истории. В течение всего второго периода лживость распространяемого признавалась за условие клеветы; тот же взгляд удержало и Уложение 1649 года. Только Петр I в своем уголовном сборнике запрещает впервые exceptio veritatis; чуждые России взгляды предписываются одною волею Монарха, как обязательные. Но не долго живет этот взгляд на практике: уже Екатерина II в своем Манифесте о дуэлях не знает запрещения exceptio veritatis. Впрочем, взгляды Военных Артикулов одерживают через несколько времени перевес; при первых изданиях Свода законов попадают сюда многие статьи из этого сборника.

Наконец, в 1845 г. русское законодательство обратилось снова на правильный путь; взгляды всей истории и всего цивилизованного мира восстановляются, и в Своде 1845 г. признается за необходимое условие клеветы - лживость распространяемого. Только в одном случае удержались у нас взгляды Петра Первого: при клевете в печати exceptio veritatis почти не допускается и до сих пор.

Итак, во всю историю господствующим правилом было признание лживости распространяемого, как условия клеветы. Да это и совершенно естественно. Существует много оснований, по которым немыслимо наказывать за распространение истинных фактов. Прежде всего, наказывать за то, что лицо говорит правду, противно народному взгляду. Никогда народ не считал, да и не мог считать, преступником того, кто передаст истинный факт; законодательство же ведь постоянно должно сообразоваться с народными воззрениями и взглядами. Запрещение говорить правду ведет, далее, к освящению системы лжи и коварства, развивает в обществе притворство, обманы,- а это, в свою очередь, страшно пагубно отзывается на всей общественной жизни. Правильная жизнь общества возможна только при господстве общественного мнения, при запрещении же говорить истину общественное мнение потеряет всякое значение. Для правильного устройства общества, для правильного поддержания всех общественных интересов, необходима свобода слова. Мыслимы ли будут выборы в общественные должности, когда запрещено будет говорить свободно о качествах избираемых? Можно ли будет ожидать от лица правильного, честного отправления его обязанностей, если запрещено будет указывать на совершенное им уклонение? - Запрещение говорить правду неминуемо ведет к поддержке негодяев, мошенников. Государство через это прямо говорит: вы можете подличать, можете нарушать какие угодно права, можете пренебрегать самыми святыми своими обязанностями, можете делать все это, и не бойтесь - вас никто не будет преследовать! Официальным фискалам, обер-фискалам и даже генерал-фискалам за вами ведь не уследить; из остальных же граждан никто не посмеет сказать против вас ни одного слова, все должны будут сносить ваши подлости; если же кто-нибудь решится открыть ваши поступки, тот будет наказан как клеветник!!!

Много говорилось в литературе за exceptio veritatis, но мы считаем излишним объяснять это подробнее: вся наука согласилась уже в настоящее время с этим взглядом*(350), согласилось с ним и наше русское законодательство. Клевета, по определению 1,535-й ст., существует только при обвинении в несправедливом факте; клевета есть несправедливое обвинение в деянии, противном правилам чести, говорят решения кассационного департамента; приписание такого поступка, который действительно совершен лицом, не может быть клеветою. (1869 года, N 274, по делу Седова; 1869 года, N 771, по делу Афонасьева, и др.).

Но, признавая за общее правило требование для состава клеветы лживости распространяемого, наука и законодательство представляли и представляют, тем не менее, несколько исключений.

Так, во-первых, существует мнение, что не по отношению ко всем сферам должно быть принимаемо подобное правило. Свобода высказывать истину должна быть полная только по отношению к тем поступкам, которые носят общественный характер; но все, что касается до жизни частного лица, как такового, должно быть охраняемо. Подобный взгляд существовал у англичан, держится его и французское право. Но нам кажется, что с этим нельзя согласиться. Дело в том, прежде всего, что нет ни малейшей возможности различать строго поступки лица, как деятеля общественного и как лица частного. Г. Спасович совершенно верно говорит: "Деятелем общественным следует считать всякого, кто имеет дело с публикою, следовательно - всякого банкира, адвоката, лекаря, журналиста, художника, даже и ремесленника, по части его искусства, промышленности и торговых оборотов, хотя бы он не состоял на государственной службе ни по выборам, ни по назначению от правительства"*(351). О каждой из этих личностей важно знать истину; на общественном быте также вредно отзовется, когда скроют о подлостях журналиста, фабриканта, как и о подлостях чиновника. Каждое частное лицо входит в столкновения с обществом, и о каждом общество желает знать правду. При выборах в общественные должности мало знать о том, как поступает лицо при исполнении общественной деятельности: важно знать и об его частной жизни, об его отношениях к детям, друзьям; только по этому можно будет составить полное понятие о человеке и решить, на сколько годен он на избираемый пост. Но мало этого: и в чисто-частных отношениях бывает важно знать о лице. А желает выйти замуж за В.; С. желает жить с Д. на одной квартире; тот и другой интересуются, конечно, этими личностями; они спрашивают о них, но никто им не отвечает, хотя и знает их дурные поступки, или, отвечая, лжет; каждый боится сказать истину, иначе он ответит за клевету. Наконец, наказывать за распространение истинных фактов невозможно и потому, что лицо говорит ведь правду,- как же наказать его за то только, что он не солгал?

Что касается до нашего законодательства, то оно признает различие сферы деятельности лица тогда, когда сообщаются о нем известные слухи в печати. По 1,039-й статье Уложения о наказаниях, окончательно запрещается сообщать печатно о частных лицах, как таковых; но истина распространяемых фактов, касающихся до служебной или общественной деятельности лица, может быть подтверждаема, впрочем, только через одни письменные доказательства.

Во-вторых говорят, что exceptio veritatis должно быть допускаемо только при выражениях словесных и письменных, но в печати должно запрещать распространение даже и истинных фактов. Основанием подобному взгляду представляется то, что распространение известного факта в печати может будто бы нарушить общественное спокойствие.

Мы не можем согласиться и с этим взглядом. Неужели можно назвать общественным спокойствием то состояние, при котором со страхом будут избегать всякого выражения истины для того только, чтобы не произвести волнения? Такое спокойствие более чем нежелательно для каждого общества! Да и кроме того, дозволять распространение истины словом и письмом при всевозможных случаях и запрещать клевету в печати - не логично. А., при тысячи лицах, называет В. вором: А. - не клеветник; А. называет В. вором в какой-нибудь газете, издаваемой в малонаселенном местечке, в какой-нибудь книге, изданной в малом количестве экземпляров и т. п.: А - клеветник. Отчего же? Неужели во втором случае происходит большее нарушение общественного спокойствия, наносится больший вред для В., чем в первом? Пресса есть важный общественный деятель нашего времени; пресса руководит общественною жизнью, регулирует, направляет ее. Прессе должна быть даваема как только возможно большая свобода, а между тем в ней-то именно и представляется большее, чем где-либо, стеснение.

На основании этих соображений, нам кажется неосновательным запрещение, высказанное в нашем Уложении в 1,039-й ст. Если в прежнее время, при слабом признании прав личности, при слабом участии граждан в общественном управлении, подобное постановление и имело значение, за то теперь, со времени наступления четвертого периода нашей истории, запрещение это представляется уже несогласным с обновленною нашею общественною жизнью. Частные лица призываются у нас к многосторонней деятельности, происходят постоянные выборы в различные должности, обществу предоставляется контроль над многими сферами жизни; мыслимо ли при всем этом существование 1,0 39-й статьи? Общество желает, чтобы его право контролировать общественных деятелей прилагалось, а между тем 1,039-я статья мешает этому; общество желает избрать известную личность в должность, желает для этого знать о ней: 1,039-я статья запрещает сообщать о такой личности, наказывает тюрьмою за каждое сообщение о негодяе, желающем, обманув общественное доверие, стать представителем общества. Итак, ни с правами выбора, ни с требованиями вообще правильной общественной жизни не вяжется запрещение распространять в печати истинные факты.

§ 91. Из признания разбираемого нами второго условия клеветы вытекает допущение так называемого exceptio veritatis, вытекает право обвиняемого доказать, что он сообщил истину. Но при этом возникает следующее сомнение: что должно подразумевать здесь под словом истина? Как известно, можно говорить о двоякой истине - субъективной и объективной. О какой из них должна идти речь в данном случае? По мнению некоторых, должно доказывать истину объективную; только тогда и можно освободить лицо от наказания, когда будет доказано, что факт, о котором оно распространяло, действительно совершился. Но другие не соглашаются с этим: требовать доказательства истины объективной и наказывать за сообщение каждого факта, который окажется в действительности неверным, невозможно; подобное постановление было бы почти равно полному запрещению сообщать об известных нам фактам. Дело в том, что нет возможности почти никогда быть на столько твердо уверенным в истине, чтобы ручаться, что факт непременно таков. Человек всегда может ошибаться, даже очевидцы факта могут представлять его себе в ином виде. Поэтому каждый будет бояться сообщать об известных ему поступках другого, каждый будет думать: а может быть, я еще знаю это неверно, может быть, я ошибаюсь! Да к тому же можно ли наказывать лицо за рассказ о том, что ему кажется верным?

Вследствие этих соображений, новая наука не считает возможным требовать доказательства объективной истины и освобождает от наказания лицо, доказавшее, что оно само считало факт действительно таковым и, распространяя его, было вполне добросовестно убеждено, что говорит правду. Поэтому для решения этого вопроса судья должен всегда постараться стать на место обвиняемого и решить, мог ли он верить в истину факта, действительно ли он говорил с сознанием истины, и если только судья убедится в этом, наказание не должно быть прилагаемо, обвиняемый должен быть объявлен свободным. Если же оклеветанный будет представлять возражения против доводов, представляемых обвиняемым, и докажет, что факт, казавшийся верным распространителю, на самом деле был не таков, то это не должно влиять на назначение наказания. Для восстановления доброго имени судья может напечатать факт таким, каким он окажется на самом деле; но он не может признать распространителя преступником.

Само собой разумеется, что на практике могут встретиться такие случаи, в которых лицо нельзя не обвинить в том, что оно слишком поверхностно взглянуло на дело, что если бы оно постаралось подробнее разобрать вопрос, то увидело бы всю ошибочность своего взгляда. В подобных случаях, как справедливо замечает г. Неклюдов, должно наказывать за неосмотрительность, неосторожность.

Некоторые из западноевропейских кодексов совершенно ясно признают необходимым, для освобождения от наказания за клевету, доказать истину субъективную; так, напр., мы указывали уже выше по этому поводу на законодательство цюрихское.

Но что касается до нашего русского Уложения, то оно говорит как-то смутно об этом вопросе: ни в одной из статей, представляющих определение клеветы, не упоминается об этом; решения же кассационного департамента, по-видимому, прямо говорят за истину объективную: "Для понятия клеветы предполагается ложность взведенного на кого-либо обвинения, а поэтому суд должен в своем приговоре положительно указать, признает ли он распространенный слух ложным или несправедливым". (1871 г., N 168, по делу Пальмовской; тоже 1870 г., N 822, по делу Демидова).

Но нам кажется, что 1,5 35-я статья должна быть понята в том смысле, в каком мы защищаем. Клевета существует, когда "Кто-нибудь дозволит себе оклеветать кого-либо несправедливо, обвиняя в деянии, противном правилам чести". Таким образом лицо наказывается, когда оно, обвиняя в деянии, противном правилам чести, поступает несправедливо; если же оно поступает справедливо, то не может быть и наказания. Но вряд ли кто-нибудь сочтет лицо поступающим несправедливо, если оно будет сообщать о факте, который ему кажется истинным. Итак, редакция 1,53 5-й статьи, по-видимому, допускает исключение наказания при истине субъективной. Если бы закон хотел требовать объективной истины, то он формулировал бы статью 1,535-ю следующим образом: кто дозволит себе оклеветать кого-либо в несправедливом деянии...

§ 92. По отношению к exceptio veritatis представляется еще очень спорным вопрос: кто должен доказывать истину, есть ли это дело клеветника или оклеветанного?

Принимая во внимание, что задача уголовного процесса состоит не в разъяснении известного факта вообще, а в решении только вопроса о вине или невинности подсудимого, и что судья должен решить, действовал ли распространитель рассматриваемого факта с сознанием в его верности или нет,- мы согласимся с тем, что тяжесть доказательств при exceptio veritatis должна лежать на обвиняемом в клевете. Оклеветанный жалуется суду, что X. рассказал про него такие-то и такие-то факты, и просит наказать его; X. говорит, что факты эти истинны и поэтому он не может быть признан клеветником; X. должен доказать истину своих слов. Наша судебная практика совершенно верно разрешает этот вопрос. "В делах о клевете не оклеветанный, а обвиняемый, представляя свои основания пред судом, обязан доказать, что слух, распространенный им, не вымышлен". (Решение касс. деп. 1869 г., N 582, по делу Шваерт).

В связи с вопросом о том, кто должен доказывать истину распространеного, стоит другой вопрос: какими способами можно подтверждать истину, могут ли быть здесь признаваемы всевозможные способы доказательств или же только какие-либо виды их? Наше законодательство при оклеветании лиц, по отношению к их общественной и служебной деятельности, допускает представление только одних письменных доказательств.

Согласиться с подобным решением вопроса, нам кажется, невозможно. Если при клевете наказание назначается только за распространение лживых фактов и если законодательство объявляет свободным всякое сообщение фактов истинных, то это, само собой разумеется, дает право обвиняемому представлять всевозможные доказательства. Стеснение этого будет ограничением exceptio veritatis, а следовательно, изменением понятия преступления. При дозволении представлять только известные доказательства, клевета перестает быть распространением лживых слухов, клеветою будет как рассказ истинных, так и лживых фактов, а это неминуемо поведет за собою стеснение свободы граждан и вредно отзовется на общественном строе.

§ 93. Таким образом, по отношению ко второму условию клеветы, наше законодательство не выставляет общего правила. Для клеветы на словах и на письме лживость распространяемого считается за необходимое условие клеветы; тоже самое соблюдается и при клевете в бумаге, представленной присутственному месту или чиновнику (ст. 136-я Уст. М. С. и ст. 1,535-я Улож. о наказ.). Затем, при оклеветании в печати частных лиц, как таковых, exceptio veritatis не допускается совершенно. Что же касается поступков, относящихся к служебной и общественной деятельности лица, то дозволяется распространять печатно только те из них, которые можно будет подтвердить потом письменным доказательством (1,039-я ст.). Наконец, в примечании к 1,5 35-й статье существует еще одно постановление, а именно здесь говорится, что за клевету в печатном или же и во всяком другом, получившем гласность, сочинении должно налагать наказание "на том же основании", как и при обыкновенной клевете на словах, на письме и бумаге, поданной в присутственное место. Статья эта таким образом говорит, что и при клевете в печати возможно доказывать истину распространяемого, и если только это будет сделано, то наказание не прилагается (это признает и решение кассационного департамента по делу Крылова, 1871 г., N 187). Следовательно, здесь говорится о том же самом преступлении, о котором говорит и 1,039-я статья, т.е. об оклеветании в печати; но по одной из статей позволяется доказывать истину, по другой - это запрещается. Таким образом, происходит коллизия в одном законодательном сборнике двух противоречащих статей. Что между этими статьями нет никакого иного различия - это говорит и кассационный департамент: "Вся разница в этом отношении между этими двумя видами оскорбления чести заключается в том, что в определении клеветы существенным признаком входит признание судом несправедливости указанного в сочинении позорящего обстоятельства, тогда как ложность обвинения не входит в состав существенных признаков преступления, предусмотренного в ст. 1,039-й". (1871 г., N 187,по делу Крылова).

Каким же образом явились две противоречащие друг другу статьи? - Произошло это чисто исторически, а именно статья 1,535-я не новая в нашем Уложении; она, равно как и примечание к ней, существует с 1845-го года; но статья 1,039-я введена сюда недавно, а именно только в 1866 году. До закона о печати, изданного 6-го апреля 1865-го года, у нас существовала предупредительная цензура; каждое сочинение прежде выхода его в свет переходило в руки цензора. Цензоры должны были, конечно, следить и за тем, чтобы не было выпускаемо ничего вредного для чести того или другого лица; но так как поручить защиту чести частных лиц одним цензорам было невозможно, то поэтому дано было право частному лицу жаловаться на клевету, если бы явилось что-либо унизительное для его чести, и для этого издано было примечание к 2,017-й статье (Уложении 1845 г.), потом к 2,095-й (Уложение 1857 г.), которое наконец перешло в 1,535-ю статью Уложения 1866 года. Но в 1865 году предупредительная цензура была уничтожена, дать же полную свободу печати законодательство побоялось, и вот для замены цензоров, для замены того, что впервые ранифировало печатные сочинения, издана была статья 1,039-я, но при этом не отменилась и статья 1,535-я.

В настоящее время практика толкует эти две статьи следующим образом: так как по примечанию к 1539-й статье дела о клевете и распространении оскорбительных для чести сочинений начинаются не иначе как по жалобе оклеветанного, то, следовательно, ему, на его выбор, предоставляется жаловаться по той или другой статье.

§ 94. Кроме указанного выше, по отношению к exceptio veritatis существует в нашем законодательстве, по видимому, еще одно исключение, а именно разглашение истинных слухов считается преступлением тогда, когда сведения сообщены лицу втайне, или же узнаны вскрытием чужого письма, или другим противозаконным способом (137-я ст. Уст. М. С.).Статья эта заменила 2,097-ю статью Уложения 1857 г., которая гласила: "Кто, хотя и не дозволяя себе настоящей клеветы, но с намерением оскорбить честь какого-либо лица или повредить оному, распространит такое сведение, которое было ему сообщено по званию его, или по особой к нему доверенности, с обещанием сохранять его втайне.... Наказания возвышаются одною степенью, если виновный узнал открываемую им тайну через вскрытие чужого письма, пакета, шкафа, ящика или иным противозаконным образом".

Статья эта, таким образом, говорит, что преступление, запрещаемое 137-й статьею Устава Мировых Судей, не составляет "настоящей клеветы"; вернее же будет сказать, что оно вовсе не составляет клеветы. Здесь запрещается совершенно особое, самостоятельное преступление против чести: признается преступлением разглашение истинных слухов, узнанных втайне (вследствие особого звания или особой доверенности) или противозаконным способом. Главное основание наказания за это преступление не то, какое мы видели при клевете,- не то, что несправедливо уменьшается честь, разрушается доброе мнение о лице в обществе, а то, что для оскорбления лица пользуются несправедливыми, противозаконными способами.

Статья 137-я Уст. М. С. заменила, кроме того, еще статью 320-ю Уложения 1857 г. Эта последняя статья гласила: "Кто, подняв ругательное или же почему-либо оскорбительное для правительственного места или лица письмо, или сочинение, или изображение, вместо того, чтобы истребить его или представить ближайшему местному начальству, будет оное показывать или читать, или же иным образом сообщать другим"... Наказание назначалось не более трех дней ареста, тогда как по статье 137-й - арест до 15-ти дней.

§ 95. Кроме всего этого, в нашем законодательстве стоит еще ряд статей о различных случаях клеветы. Здесь особенно выдвигается составление пасквилей, сочинений и т. п.; наносящих оскорбление Государю Императору, Царской Фамилии, правительству и т. п. При обсуждении действий правительства у нас существуют правила, противоположные тем, какие видели мы в законах Англии. Так напр., статья 281-я гласит: "Виновные в оставлении и распространении сочинений, заключающих в себе недозволенные суждения о постановлениях и действиях правительства, подвергаются лишению некоторых прав и преимуществ и заключению в смирительном доме не более двух лет". Exceptio veritatis здесь уже не допускается. Затем существуют статьи 279, 280, 274, 275-я и другие. Все эти параграфы говорят, впрочем, не о предмете нашего исследования, а поэтому мы довольствуемся только указанием их для того, чтобы оттенить от статей, говорящих о клевете против частных лиц*(352).

§ 96. Третье условие клеветы, по взгляду нашего законодательства, есть бесчестность распространяемого поступка. Клевета есть преступление против чести, а поэтому она существует тогда только, когда существует нападение на честь.

Честь, как мы уже упоминали много раз в нашем исследовании, есть понятие различное не только у различных народов и в различные периоды их истории, но даже и в один период в среде различных классов лиц, различных граждан. Нам известно, что и в настоящее время многое считается унизительным в среде высших классов нашего общества и неунизительным у крестьян, мещан; мы знаем, далее, что и отдельные кружки лиц высшего сословия имеют часто различные взгляды на честь; военные, напр., постоянно резке выделялись из остального общества и имели свои убеждения; затем в среде купечества, в среде ученого сословия, в среде студентов и т.д. существуют часто самостоятельные воззрения.

Вследствие этого, нет ни малейшей возможности определить заранее в каких случаях совершается клевета, когда разглашается факт, обидный для чести. Судья, при решении вопроса, должен в каждом случае руководствоваться воззрениями тех лиц, которые предстали пред ним в качестве обвиняемого и обвинителя, и определять существование преступления, смотря на дело с их точки зрения. От этого-то совершенно понятно требование, чтобы дела об оскорблениях чести, более чем какие-либо другие, были поручаемы местным выборным судьям: только лица, принадлежащие к той местности, где нанесено оскорбление, и, еще лучше, принадлежащие к тому же классу, к которому относятся клеветник и оклеветанный, и могут решить - действительно ли в разбираемом случае совершено унижение лица в глазах других.

§ 97. По отношению к рассматриваемому условию клеветы существовало несколько спорных вопросов, а именно некоторые законодательства не требовали для существования клеветы распространения унизительных для чести поступков, но заменяли это условие разглашением деяний, запрещаемых положительным законом, как преступления. Но с подобным взглядом нельзя согласиться. Если причина наказуемости за клевету состоит в том, что через это нарушается то благо человеческой личности, которое называется честью, разрушается уважение к лицу в среде его сограждан, то тогда это постановление может быть верно при одном условии, а именно если будет признано, что бесчестно только то, что преступно. А это, конечно, не верно. Как известно, положительный закон считает преступными далеко не все поступки, признаваемые за дурные и бесчестные; не только отдельные слои общества, но и все общество, вед государство признает многие деяния за унизительные для чести, но, тем не менее, деяния эти не называет преступлениями.

Несколько иначе поступают другие кодексы. Они говорят, что клевета есть разглашение как о преступных, так и о бесчестных поступках. Но и с подобною постановкою вопроса согласиться невозможно. Дело в том, что положительный закон, признавая преступлениями не все бесчестные поступки, относит, однако же сюда многие деяния, не считаемые унизительными в обществе. Не говоря уже о полицейских проступках, которые в большинстве случаев не унизительны для чести, существуют и уголовные и даже довольно-важные преступления, которые не считаются бесчестными, по взгляду общества. Нельзя не признать того, что общество в подобных случаях имеет иногда аномальный взгляд; но как бы то ни было, а все-таки каждый согласится с тем, что распространение в среде этого общества о таком поступке не может унизить лицо в глазах других, не может быть клеветою. Дуэль, напр., не только в средние века в Западной Европе, но и теперь часто в некоторых кружках не считается бесчестным поступком; может ли быть признана клевета, если в среде этих лиц будет разглашено о тои, что такая-то личность дралась на дуэли? Личность, через подобное разглашение, не только не будет унижена, но часто получит даже еще большее уважение. Точно также в среде многих нельзя унизить через разглашение о том, что лицо провезло без пошлины товар; еще большее количество лиц не считает бесчестным ввоз без дозволения запрещенного сочинения, или напечатание чего-либо запрещенного цензурою и т.п.

Вследствие этих соображений, невозможно определять клевету как разглашение о преступлениях и о бесчестных поступках. Совершенно достаточно будет, если упомянуть только о бесчестных поступках; поступки же преступные подойдут, конечно, под это общее определение на столько, на сколько они считаются, по убеждению общества, унизительными для чести; упрек же в тех из них, на которые общество не смотрят подобным образом, не будет составлять и клеветы.

Что касается до нашего законодательства, то хотя статья 1,535-я и определяет клевету совершенно рационально, говоря, что она существует тогда, когда "обвинят в деяния, противном правилам чести", но, тем не менее, другие статьи кодекса и затем кассационные решения искажают правильность этого определения. Статья 1,039-я определяет клевету уже как оглашение обстоятельства, "которое может повредить чести, достоинству или доброму имени". Хотя в чести есть бесспорно элемент - доброе имя, доброе мнение, но разделение этих понятий, а тем более прибавление еще слова "достоинство" не определяет ничего, а производит путаницу на практике. Кассационный же департамент понимает определение 1,039-й ст. в том же смысле, как и статью 1,535-ю. (1871 г., N 187, по делу Крылова).

Но затем кассационный департамент вводит новое различие: "клеветою признается несправедливое обвинение кого-либо в противозаконном или противном чести поступке" (по делу Пуговкиных).- В другом деле кассационный департамент говорит следующее: "Нельзя не признать, что в обыкновенном порядке вещей под понятие клеветы подходит и ложное обвинение в противозаконном поступке.... Что закон подводит под понятие о клевете и несправедливое обвинение в противозаконном поступке, это видно из того, что в проекте Уложения о наказаниях понятие о клевете было формулировано в виде несправедливого обвинения в деянии, противном закону или правилам чести, и что против такого определения не было сделано никаких замечаний ни в комиссии, учрежденной в государственном совете, ни в последовавшей по журналу его Высочайшей резолюции; и потому если в окончательной редакции этого кодекса из определения клеветы исключены были слова "противном закону", то не иначе, как в том предположении, что они могут быть включены без изменения утвержденного определения закона, т. е. что понятие о деянии, противном правилам чести, объемлет собою и всякий противозаконный поступок". (1870 г., N 755, по делу Коневского).

Только одно исключение знает кассационный департамент, а именно: когда обвинитель указывает на такие побуждения и причины, которые отнимают у противозаконного поступка его безнравственный или бесчестный характер, тогда упрек не будет клеветою. (См. касс. реш. по тому же делу Коневского).

Подобная постановка вопроса кажется нам особенно странною. Если присоединение к рассказу особых побуждений уничтожает характер бесчестности противозаконного поступка, то неужели общественное убеждение и убеждение отдельных слоев общества, в среде которых сделано распространение, не должно влиять на определение состава клеветы? И неужели можно не признать, что существуют многие противозаконные поступки (особенно нарушения полицейских предписаний), которые никогда и никем не признавались бесчестными?

§ 98. Что касается до решения вопроса, какие именно деяния должно признавать бесчестными, то на это наша судебная практика смотрит совершенно рационально. Кассационный департамент говорит по этому поводу следующим образом: "Закон не определяет, что должно разуметь под деянием, противным правилам чести, а подчиняет это определение общепринятому понятию" (1870 г., N 822, по делу Демидова)*(353).

Некоторые исследователи признают клевету не только при упреках, налагающих пятно на честь лица, но и при таких, которые вредят деловому кредиту обиженного. Но и с этим определением невозможно согласиться. Прежде всего, нам кажется совершенно неопределенным выражение "нанесение вреда деловому кредиту". Сюда можно отнести иного деяний, которые немыслимо признавать за преступления. X скажет, что у такого-то купца хуже товар, чем у такого-то, или что такой-то врач более специалист в медицине, нежели другой. В обоих случаях будет нанесен вред деловому кредиту лица, но неужели их можно счесть за преступления? - Затем вред деловому кредиту может быть нанесен и через посредство иных преступлений и проступков, кроме клеветы. Принимая во внимание, что наука и законодательство за тем и делят преступления на виды, чтобы под каждый подвести какой-нибудь специфический ряд преступлений, и принимая, далее, во внимание, что клевета состоит в нападении на то благо в человеческой личности, которое называется честью, мы не можем не согласиться, что и нарушение кредита может быть только тогда признаваемо клеветою, когда это произойдет через разглашение деяния, противного чести, и на столько, на сколько, по определению Каррары, с добрым именем связано похищение выгод.

§ 99. Для состава понятия клеветы требуется, чтобы было разглашено об определенном поступке лица. Это, таким образом, будет 4-е условие клеветы.

Под именем поступка мы признаем деятельность лица, выразившуюся во внешнем мире.

Основания требования этого условия следующие: клевета состоит в умышленно-лживом убеждении других лиц, что они несправедливо признали за одним из своих сограждан известную долю чести; таким образом, главное содержание клеветы состоит в старании убедить одно или несколько лиц. Но чем может быть человек вообще убеждаем? Как хорошо известно каждому, человек обыкновенно верит только фактам, только фактами можно убедить лицо, только фактами же можно разубедить его. Тоже самое должно быть и при клевете. Для того, чтобы достигнуть выполнения своего желания, клеветнику необходимо сообщить про то лицо, которое он хочет оклеветать, определенные факты. Что же может быть признано в настоящем случае за факты? Конечно, только поступки лица, ибо на основании поступков личности складывается у нас обыкновенно убеждение об ней, на основании же ее поступков может быть и разрушаемо оно. Итак, для совершения клеветы должно распространить о каком-нибудь лживом, безнравственном поступке лица. И это совершенно естественно: приписывание лицу известных качеств есть ничто иное, как выражение мнения; одному же мнению без подтверждения этого фактами верить, конечно, не будут, и честь того лица, о котором говорится, не будет поколеблена.

Но хотя это условие клеветы и признается наукою, тем не менее, нельзя не видеть в нем возможных исключений. На практике может встретиться, что вследствие особого уважения слушающих к личности говорящего или вследствие особенностей самого случая, поверят и простому приписыванию лицу известных качеств или высказыванию об нем одного мнения. Бывают такие случаи, что известное лицо А пользуется в обществе особым доверием, ему верят, его мнение признается за истину. Если теперь подобная личность, зная о том, что высказанному им поверят слушающие, решится воспользоваться доверием к нему с целью несправедливого унижения В, сообщит для этого о каком-нибудь безнравственном качестве последнего и достигнет через это своей цели, то само собою разумеется, что нет ни малейшего основания не признать здесь клеветы. Но подобные случаи суть ничто иное, как редкие исключения из общего правила.

Бывают и другие еще примеры: иногда случайно, против всякого ожидания, поверят одному сообщению о качествах лица. Но здесь уже нельзя будет винить рассказчика: он высказывал только свое мнение, и мог ли думать, что через это он унизит честь лица в глазах окружающих? - Если же допустить и в данном случае клевету, то придется впасть в крайность: может дойти до того, что окружающие, заметив один косой взгляд, брошенный на другое лицо, сделают из этого вывод о недобросовестности этой личности и переменят об ней свое мнение. Для того, чтобы быть последовательным, придется даже и здесь признать клевету. Наука не может разбирать все такие случаи: она должна выбрать только те из них, которые нормальны, все же остальные выключить.

§ 100. Распространяемые поступки должны быть: a) внешние, выразившиеся вне; внутренние же движения души человека, так называемые в немецкой литературе innere Thatsache, неосязаемы, трудно-уловимы, и если бы даже кто-нибудь заметил их, то они, не будучи способны быть предметом доказательства, не могут быть содержанием клеветы. Поступки должны быть b) определенные: указанием на целый ряд поступков, без точного определения хотя одного из них, нельзя совершить клеветы. Основание этому то же, что указано уже выше. Если А. скажет про В. только, что В. воровал много раз, то никто не поверит А.; способ совершения им клеветы будет, поэтому, на столько же неудачный, как если бы А. сказал только, что, по его мнению, В. - вор. c) Для совершения клеветы необходимо распространить о таких поступках лица, выполнение которых возможно. Но, впрочем, на возможность совершения поступка должно смотреть с точки зрения субъективной. Если А. будет рассказывать о таком деянии В., которое все слушающие сочтут за невыполнимое, то, конечно, рассказанное не может унизить В. в глазах общества и клевета не может быть совершена; но если слушающие будут верить возможности совершить рассказанное, хотя бы объективно это и было все-таки невозможно, то преступная цель будет достигнута. Подобные примеры случаются у нас довольно часто; нередко распускают между нашими крестьянами, с целью оклеветать, что лицо состоит в сношениях с нечистыми силами. Суеверный народ верит подобному рассказу - клевета совершается.

§ 101. Четвертое условие клеветы признавалось в истории чрезвычайно различно; так, прежде всего, в слабо обработанных законодательствах не различались упреки в определенных поступках и упреки в качествах. Затем одним из важнейших способов унижения лица в глазах других был упрек в унизительном состоянии: название напр. рабом, название у древних германцев беглым монахом, музыкантом и в особенности название незаконно рожденным.

В настоящее время не признается унизительным для лица ни его происхождение, ни сословие, ни даже занятие; позорных занятий, но взгляду каждого развитого человека, теперь уже не существует. Параллельно с этим, и все эти упреки перестали быть способами совершения клеветы.

Наконец считалось возможным оклеветать через упреки в телесных недостатках. Само собой разумеется, что и подобным способом клевета совершена быть в настоящее время не может: телесный недостаток сам по себе не уменьшает чести лица. Но на практике и здесь могут встретиться исключения. В истории бывало часто, да и теперь может еще встретиться в некоторых низших слоях общества, уменьшение уважения к женщине, неспособной производить детей. Если бы в подобном кружке про какую-нибудь личность рассказали, что у нее есть известный телесный недостаток, лишающий ее возможности быть матерью, то, конечно, можно бы было допустить жалобу за клевету.

Криминалисты, признающие, что для совершения клеветы достаточно повредить деловому кредиту обиженного, считают за клевету и тот случай, когда будет распространено про какой-нибудь телесный недостаток лица с целью не дать ему возможности получить известное служебное место; напр. скажут про него, что у него падучая болезнь, или про желающего сделаться проповедником, что он заика.

§ 102. Наше Уложение в статье 1,535-й совершенно ясно требует для понятия клеветы обвинения в определенном поступке или, как еще лучше выражается Уложение, в "деянии"*(354). Но за то в статье 1,039-й представляется уже совершенно иной термин: здесь говорится об оглашении в печати "позорящего обстоятельства". Точный смысл этой статьи дает право предполагать, что здесь идет речь уже не о поступках. Но кассационный департамент разъясняет это иначе, а именно он не видит никакой разницы в этом отношении между 1,039 и 1,535-й статьями; в обоях случаях "необходимо, чтобы оскорбление доброго имени и чести частного лица совершено было через оглашение определительно-указанных в сочинении поступков, могущих повредить чести".... (Касс. реш. 1871-го года, N 187, по делу Крылова). То же решение говорит далее, что вся разница между преступлением, о котором говорится в 1,039-й ст., и тем, которое запрещается статьею 1,535-ю, состоит только в вопросе exceptio veritatis, во всем же остальном оба эти случая совершенно сходны. По отношению к 1,535-й статье существуют еже разъяснения кассационного департамента, в которых говорится ясно, что клевета совершается через указание на известное деяние лица, и что приписание лицу желания или намерения не может быть клеветою (1870-го года, N 1,491, по делу Неустроевой). Не может быть клеветою, по нашему праву, как совершенно справедливо замечает г. Неклюдов, и заявление о способностях, качествах, наклонностях, чувствах лица, и т.д., так как все эти случаи не подходят под требование распространения "деяния".

Таким образом, наше Уложение смотрит совершенно верно на четвертое условие клеветы. Вследствие этого, конечно, прилагаются и все те разъяснения, которые мы представили выше.

Относительно степени определенности того поступка, в котором упрекают, кассационные решения говорят: "Понятие клеветы не требует непременно точного определения места и времени совершения приписываемого оклеветанному деяния; для него вполне достаточно указания на бесчестный поступок или ряд поступков, будто бы совершенных данным лицом". (1870 г., N 221,по делу Кункиных).

Затем у нас существует довольно-тщательное разъяснение того вопроса, возможно ли совершить клевету при названии лица, о котором рассказывается известный факт, вымышленным именем. "Ответственность за оскорбление, указанное в ст. 1039-й, вовсе не требует, чтобы лица оскорбленные были названы по имени; для применения ее достаточно таких указаний, по которым бы вполне можно было определить, о ком идет речь в данной статье". (Касс. реш. сената, 1867 г., по делу Арсеньева). То же самое, при однообразии преступлений, должно быть приложено и в 1,535-й статье. Хотя лицо, считающее себя оскорбленным в печати, должно доказать, что позорящие обстоятельства, указанные в данной статье, относятся именно к нему, но закон не устанавливает каких-либо особенных правил о приведении и оценке этих доказательств". (1870 г., N 1159, по делу Рыжова).

§ 103. Наконец, последнее 5-е условие клеветы, по нашему законодательству, есть умысел, с которым совершается разглашение о лживых, бесчестных деяниях.

Умысел составляет очень важный элемент в составе каждого преступления. По умыслу главным образом классифицируются преступления на виды. То же самое замечаем мы и в определении понятия клеветы. Если вникнуть глубже в различие между клеветою в сродным ей преступлением - обидою, то мы увидим, что оно преимущественно заключается в умысле, с которым совершается преступление. При совершении обиды имеется в виду оскорбить лицо непосредственно, при клевете - унизить его в глазах других. Итак, клевета есть разглашение ложных бесчестных поступков лица с умыслом унизить его в глазах других.

Умысел очень часто предполагается существующим, его не доказывают, как особое условие; так, напр., если А. нападает с топором на В., то само собою предполагается намерение первого лишить жизни второго. Но это, впрочем, не значит, чтобы в данном случае умысел не признавался за условие преступления: он только не доказывается отдельно, он предполагается существующим, и если будет доказано противное, то преступление перестанет существовать. То же самое должно сказать и по отношению к клевете. Если А. расскажет в кругу других лиц об унизительных вымышленных поступках В., то предполагается, что А имел намерение оклеветать последнего; но А. может доказывать и противное, может указать, что он рассказал это с какою-либо иною целью, напр. в шутку и т.п., и если это будет доказано - клевета не будет совершена.

§ 104. Хотя уголовным преступлением может быть, строго говоря, только деяние умышленное, но тем не менее наука и практика допускают наказание и так называемых неосторожных поступков. Государство, в видах важности общественного строя, запрещает совершенно естественно не только умышленное нарушение известных благ, но требует также, чтобы граждане с общественными благами обращались не на авось, а с известною долею внимательности, и наказывает в случаях более важных за неосторожные поступки.

Теперь возникает вопрос - должно ли наказывать за неосторожность и при совершении клеветы? Нам кажется, что в этом случае вполне справедлив г. Спасович, считающий необходимым налагать легкие уголовные наказания и за неосторожную клевету*(355). Клевета есть действительно нарушение столь важного блага лица, что нельзя дозволить обращаться в данном случае без осмотрительности.

§ 105. Что касается до нашего Уложения, то оно признает намерение оклеветать за условие преступления. Статья 2,096-я (Ул. 1857 г.) гласила: "за распространяемую, хотя только на словах, но с намерением клевету". Г. Спасович видит в этих словах указание на необходимость для клеветы сознания лживости распространяемого; но нам кажется такое предположение неосновательным: напротив, последующие статьи Уложения совершенно ясно определяют то, о чем именно говорится в ст. 2,096-й. Статья 2,097-я гласит: "с намерением оскорбить честь", ст. 2,101: "без всякого намерения оскорбить его, или же повредить, или сделать неприятность". В обеих этих статьях слово "намерение" понимается как умысел, с которым совершено преступление. Само собой разумеется, что в этом же смысле упоминается это слово и в 2,096-й ст., т. е. ее следует понимать так: "кто распространит известные факты с намерением оскорбить, унизить лицо в глазах других..." 2,096-я статья заменилась в Уставе Мировых Судей статьею 136-ю; в этой последней по этому предполагается то же условие.

Практика кассационного департамента признает умысел, как условие клеветы. "Так как под клеветою должно разуметь ложное обвинение кого-либо в деянии, противном правилам чести, то, следовательно, для понятия клеветы необходимо: 1) чтобы оглашаемые обстоятельства были ложны, и 2) чтобы они были оглашены с умыслом оскорбить какое-либо известное лицо". (1871 г., N 1094, по делу Худякова). "Клеветою может быть признаваемо только умышленное приписание кому-либо бесчестного деяния". (1869 г., N 856, по делу Стишева).