III. Германское право

§ 20. В предыдущей главе выставили мы взгляд античного народа на то благо человека, которое называется честью; указали, что благо это находилось там, прежде всего, в прямой зависимости от взгляда на человеческую личность. Не признавая еще человека, как такового, придавая ему, значение только как гражданину государства, пришла римская история и к своеобразному взгляду на честь. Последний период этой истории, период Империи, хотя и вырабатывает много нового, но это новое действует на жизнь разлагающим образом; в законодательстве же остаются и продолжают жить все те же взгляды, которые существовали и во время республики.

На развалинах римского мира возникает, как известно, жизнь нового народа - народа германского. Явившись на почву истории, германцы принесли, конечно, с собой и самостоятельный взгляд на личность человека.

Жизнь каждого народа начинается с быта родового, как естественного развития простейшей формы человеческого общежития - семейства. Период родового быта пережили, конечно, и народы Востока, игреки, и римляне. Но исторические сведения об этом периоде римской истории до нас не дошли, равно, как только гадательно можем мы судить и о второй эпохе Рима, о сакральном периоде. Историческая жизнь римлян начинается со вступления их в период государственный; только об этом последнем периоде и имеем мы точные сведения, равно как и юридические акты; только с этого времени и можем мы начать действительное изложение юридических институтов.

Жизнь германцев совершается почти с самого своего начала на глазах истории. Мы имеем письменные свидетельства о самом первом времени появления их на европейской почве, по которым можем судить, до некоторой степени, и о характере их жизни.

По свидетельству Тацита, жизнь древних германцев при появлении их в Европе основана была на родовом начале*(86). Чтобы быть членом тогдашнего общества, чтобы пользоваться известными правами, должно было быть членом рода. Личность человека, не принадлежащего к роду, не признавалась; изгнанный родичами не мог быть принят в другой род и должен был скитаться по лесам; такой человек переставал быть человеком и переходил в состояние дикого зверя. Эти несчастные отверженники общества носили название варгов.

Более точные сведения о жизни германцев имеем мы со времени вступления их в новый период. Целая масса исторических актов рисует нам вполне ясно тот строй жизнь, в который вступила германская личность; строй этот был сословный; сословный же характер носила и вся позднейшая жизнь немецкого народа.

Развитие сословий совершалось в Германии, конечно, благодаря всему ходу истории, но всего более, вероятно, влияли на это природные особенности немецкого народа. Все источники представляют нам жизнь германцев, основанною на строгом военном устройстве; вся немецкая история указывает нам, что право силы было постоянным руководящим началом жизни всех германских народов. Отсюда прямой вывод и по отношению к личности человека, признанный уже всею немецкой наукой: правоспособность германцев основывалась на принципе способности носить оружие*(87).

Под влиянием сословий развивается вся германская история. Феодализм, не имевший себе никакого подобия ни в римской, ни затем в нашей русской жизни, сословная жизнь цехов и городов, замкнутое духовенство и т.п. суть явления, сродные именно германской жизни во всю ее последующую историю.

В сословиях происходит, таким образом, развитие германской личности. Чтобы пользоваться правами, необходимо быть членом известного сословия; вне сословий не признается существование полноправной личности. Как в Риме не видим мы человека, пользующегося какими-либо правами через одно свое человеческое достоинство, как в Риме, другими словами, является полноправный человек только как гражданин государства, так и в Германии является личность человека не с сознанием достоинства, принадлежащего ему, как таковому, а только как член известного сословия. Полнейшими правами пользуются только члены высшего сословия. Рабы и полусвободные (Литты, Дацци, Aldionen и др.) не имеют почти никаких прав*(88), а между тем эти два класса получили громадное в то время развитие: причины здесь опять те же - сословно-замкнутый характер жизни, равно как и воинственный дух древних германцев.

Такова в нескольких словах отличительная черта развития германской личности, как это признает в настоящее время вся история. В связи с этим должен был, конечно, развиваться и взгляд германского народа на честь.

Последующее изложение исторического хода развития преступлений против чести дает нам возможность доказать справедливость этого.

1. Исторический очерк преступления против чести

§ 21. Что касается древнего периода германской истории, то юридические сведения о нем довольно слабы; впрочем, благодаря некоторым дошедшим до нас верным источникам, общий характер преступлений против чести может быть выяснен довольно рельефно. Конечно, невозможно отыскать в этих источниках, какого бы то ни было доктринального определения понятия чести, равно как и ее нарушений, но, тем не менее, существующие памятники дают возможность понять взгляд того времени на эти вопросы.

В самых древнейших, сохранившихся до нас, народных германских правах замечаем мы по отношению к преступлениям против чести, прежде всего, следующее оригинальное явление: существование обиды ставится здесь в зависимость от присутствия при совершении преступления третьих лиц*(89). Зависимость эта в некоторых правах настолько сильна, что и само преступление считается существующим только при этом условии;*(90) в других правах находится даже еще большее ограничение: обида признается наказуемою только тогда, когда она наносится в общественном собрании*(91). Все остальные права если и не признают подобного ограничения, то считают, во всяком случае, обиду, наносимую в присутствии третьих лиц, а тем более в общественном собрании, за обстоятельство, увеличивающее наказание.

Из подобного взгляда германских прав делает Кестлин*(92) совершенно понятный вывод следующего содержания: ясно, что в основании обиды лежала здесь та мысль, что для существования этого преступления требовалось сделать кого-нибудь презренным в глазах других.

Подтверждением же этого вывода служат и те способы, через которые считалось возможным нанести обиду. Кроме реальных обид, которые запрещались, конечно, и в германском праве, самыми серьезными оскорблениями чести, были упреки в таких поступках или качествах, которые считались за особенно обидные в то время. Из числа таких упреков на первом плане стоит упрек в трусости; название трусом или сравнение с животным женского рода было одним из самых тяжких видов обид. Такой взгляд кажется нам совершенно понятным: что могло всего более унизить лицо в глазах древних германцев, народа преимущественно воинственного, как не упрек в трусости? - Затем важною обидою было непризнание за лицом прав на известное общественное положение через наименование его рабом или дитем блуда, а также и обвинение в ремесле, считавшемся в то время презренным. Кроме того, обида могла быть совершена через упреки в нарушении верности клятвы, через название женщины блудницею, через обвинение в воровстве, чародействе, в содомии и т. д.

Таковы были способы совершения не только более наказуемых случаев обид, но и обид вообще. Совершение оскорблений чести через обыкновенные ругательства без желания унизить лицо в глазах других наказывалось чрезвычайно редко, и притом если где-либо они и признавались за преступления, то, во всяком случае, облагались много меньшими наказаниями.

Из числа законов, представляющих более полные определения случаев преступлений против чести, можно привести lex Salica. Без определения понятия обиды перечисляются здесь упреки, посредством которых возможно было совершить это преступление; упреки эти суть следующие: название трусом, сравнение с зайцем, название женщины публичной и обвинение в чародействе и колдовстве.

Для выяснения понятия обиды по древнегерманскому праву, любопытно обратить внимание еще и на то обстоятельство, что большинство подобных прав допускало представление exceptio veritatis. Некоторые из прав выражаются, по этому поводу, довольно ясно, говоря, что упрек в воровстве только тогда будет обидою, когда он направляется против лица безупречного; если же упрекают лицо, уличенное уже в воровстве, то не существует и преступления. Lex Salica допускает exceptio veritatis при обвинении в блуде, коварстве, при упреке в колдовстве и чародействе. Но в особенности дозволяется доказывать истину обвинения в трусости во время битвы. Трусость была, конечно, более чем что-либо другое противна взгляду тогдашнего времени, и доказать, что в среде воинственного германского народа есть трус, не значило совершить преступление, а напротив - оказать пользу обществу*(93).

Мы уже сказали, что обида в большей части признается существующею только тогда, когда она наносится в присутствии третьих лиц. Правило это признавалось действительно почти везде; исключение допускалось только в редких случаях. Но присутствие или отсутствие обвиняемого влияло обыкновенно очень слабо на признание известного поступка за преступление. Некоторые права прямо считают за однозначащее - нанесено ли оскорбление в присутствии лица или в его отсутствии. Но в более поздних правах обращается уже на это внимание; является убеждение, что оскорбление, сделанное в присутствии оскорбляемого, не может настолько сильно повредить интересам лица, как если бы оно нанесено было ему в его отсутствии; предполагалось, что если бы оскорбляемый находился налицо, то он мог бы доказать несправедливость оскорбления. Благодаря такому взгляду, некоторые кодексы средних веков считают упреки, сделанные в отсутствии лица, за более обидные. Таким образом, в древних правах присутствие обижаемого не считалось необходимым условием для обиды, между тем как присутствие третьих лиц было постоянным требованием. Кестлин, хороший знаток древнегерманских законов о чести, говорит так:*(94) "если германец был уверен, что через нанесенное ему оскорбление он не будет отвергнут обществом, то он со спокойною холодностью переносил обиду".

Что касается до наказания за обиды по древнегерманскому праву, то и в нем отражается тот же общий взгляд германцев на оскорбления чести. Германский народ, с самых древних времен своей истории, выработал особое наказание за обиды, известное под именем Ehrenerklarung (honoris declaratio). Наказание это было действительно крайне оригинально: обиженный считался вполне удовлетворенным, если честь его была восстановлена в глазах других.

Таковы были в большинстве случаев первоначальные немецкие постановления об обиде. Само собой разумеется, что все изложенное выше проводилось далеко не строго по всем памятникам; требовать этого от первых обычных народных сборников, конечно, и невозможно; но, во всяком случае, если и были противоречия, то они не касались до главнейшего существа преступлений против чести.

Что же касается различия между клеветою и обидою, то его, конечно, не существовало в древнегерманских правах: оба преступления сливались в них в одно. Но впрочем, если вникнуть в случаи оскорблений чести, то мы поймем, что главнейшим преступлением этого периода считалась клевета. Преступление это далеко еще не образовалось во всех своих условиях, но требование от оскорблений их общего характера - унижения лица в глазах других - дает нам право сделать подобное заключение.

Некоторые различия в способах оскорблений чести представляют права англосаксонские, а именно в законах Глотара и Эриха выделяется, как особое преступление, общественная клевета; за название клятвопреступником и другими позорными словами налагался только штрафы, тогда как за так называемую клевету общественную, т. е. унижение в глазах целого общества, а, равно как и за фальшивый донос перед судом; наказывали лишением языка. Некоторые из других англосаксонских прав выделяют как особое преступление фальшивый донос и наказывают за него талионом*(95).

§ 22. Средние века представляют, как известно, совершенно последовательное развитие тех же идей, по отношению к личности человека, которые выставило и древнегерманское право. Сословный характер жизни получает здесь свое полное развитие, сословия изолируются все более и более, и каждое из них принимает свои рельефные отличительные черты. Сообразно с эти происходит, и развитие преступления против чести.

Еще из краткого рассмотрения первого периода могли мы заметить, что честь носила у германцев чисто-социальный характер. Германец дорожит своей честью не потому, чтобы считал ее за благо, сродное его природе, а единственно как необходимое условие для своей жизни в обществе. Честь, говорит Гельшнер, смотря по различным сословиям народа, была чрезвычайно различна. Честь была благом, обусловливающим все социальное положение индивидуума, без которой и самая жизнь казалась неценною; обладание же честью зависело от признания ее со стороны сочленов*(96). Обидою считается только то, что может унизить лицо в глазах других, и чем сильнее такое унижение, тем важнее обида; сознание того, что известное позорное наименование не унижает лицо в глазах его сограждан, заставляет германца не признавать его и за оскорбление. Но так как известно, что социальная жизнь германского народа в этот период группировалась по сословиям, то поэтому будет понятно, что общество, мнением которого так дорожит каждый, было именно сословие*(97). Сословное мнение было честью лица; разрушение этого мнения было оскорблением чести.

В средние века честь получает еще более сословный характер. И чем более изолировывались сословия, тем резче отличались они одно от другого, тем большее и большее различие замечалось и во взгляде на честь каждого сословия.

Хотя средние века и представляют в учении об обидах богатый источник материала, но уже и то обстоятельство, что мы можем отыскивать его только в городских правах, указывает на развитие самого дела, а именно: один только городской класс германского народа и руководствовался в вопросе об оскорблениях чести нормами закона.

Что касается до высшего в то время класса германского народа, до знаменитого в истории рыцарства, то известно, что законы о преступлениях против чести считались для него почти несуществующими.

В рыцарском сословии честь получила свое особенное развитие. Доведенное до высшей степени раздражительности чувство чести выработало взгляд, что лицо, способное носить оружие, не должно удовольствоваться наказанием, налагаемым судом, а должно мстить с оружием в руках за вытерпленную неправду. Этому взгляду помогло и то, что средневековой рыцарь считал себя свободным от государственных законов и за норму своего поведения считал не право, но правила рыцарской сословной чести; защиту своих прав искал он, поэтому, только в своем собственном кулаке и в своей шпаге*(98).

Посему, хотя некоторые правовые источники, предназначенные для рыцарского сословия, а именно Reichsgesetze, содержали в себе определения относительно обид и их наказаний, но они были в высшей степени скудны, и едва ли могла идти речь о действительном их применении*(99). Обида на практике, если только обиженный не соглашался на удовлетворение, подавала повод к самопомощи и вражде; при обидах же в рыцарском сословии самопомощь сделалась до такой степени твердо установленным правилом, что она приняла особенную законную форму.

От поединка, представлявшегося средством доказательства в судебном производстве, в средние века должно было отличать тот поединок, который предпринимался как акт самопомощи с целью искупления нанесенной обиды. Поединок этот, известный под именем дуэли, был запрещен и светскими, и церковными правами; обиженный, по закону, должен был обращаться за помощью к суду, вместо того, чтобы допускать себя до поединка; но, с другой стороны, жизнь выработала взгляд, что рыцарская честь требовала презрения к судебной защите и искупления обиды по правилам сословных нравов. Взгляд этот до такой степени признавался за общепринятый, что, наконец, получил поддержку в законе: дуэль делается институтом, основанным на королевском авторитете*(100). Для нее предписываются известные правила: она должна была начинаться не иначе, как с дозволения особого суда (Kampfgericht), в его присутствии и под его авторитетом. Право давать такое позволение, жаловать письмом - Kampfbrier - и быть судьей принадлежало королю; но потом право держать подобный суд получили некоторые города, напр. Нюренберг, Вюрцбург, и некоторые Landesherren.

Вникая, таким образом, в причины происхождения дуэлей в древнегерманском праве, мы не можем не заметить с первого взгляда, что главнейшими из них были - особенное положение рыцарского сословия, старавшегося не подчиняться закону, считавшего себя независящим от государственной власти, и затем особый взгляд на честь. Взгляд этот был ничем иным, как развитием взгляда древнегерманского. Вследствие особенностей социального положения, древний германец считал честь за дорогое для себя благо; благо это было для него часто дороже жизни, здоровья, собственности; нападение на честь, по выражению Кестлина, пронизывало германца до самого мозга*(101). В рыцарском сословии взгляд этот получает еще большее развитие и доходит до такой болезненной чувствительности, примера которой невозможно найти нигде в истории.

Но нельзя, впрочем, не заметить, что кроме этих двух причин, развитие дуэлей объясняется еще и третьей, а именно неудовлетворительностью тогдашнего процесса об обидах. В средние века вводится в Германии римский иск - actio injuriarum aestimatoria, а вместе с ним и наказание - poena honoraria. Но наказание это, а затем и процесс оказываются совершенно непригодными для германского народа. Сложилось убеждение, что оценивать честь деньгами - более чем позорно, и чувствительный к своей чести германец считал взятие денег новою для себя обидою. Неудобным оказалось и введение римского иска; оспаривать медленно веденный в тогдашних судах гражданский процесс, ожидать, что обидчик в каждой процессуальной бумаге нанесет еще новую обиду, и все это только для того, чтобы, в конце концов, получить какую-нибудь сумму денег - глубоко оскорбляло германскую натуру, требовавшую не штрафа, а возможно скорейшего восстановления в обществе своего доброго имени*(102). Понятно, поэтому, что обиженные стыдились жаловаться через actio injuriarum и всего чаще обращались к средству самозащиты - к дуэли. Итак, виновником громадного распространения в Германии дуэли нельзя не счесть и введение недостигавшего своей цели римского иска и наказания.

Мы уже сказали выше, что отличительною чертою германского рыцарства было то, что при оскорблениях чести оно не обращалось к уголовному суду. Поэтому-то и в законах встречались чрезвычайно редко постановления об оскорблениях рыцарской чести, а это, в свою очередь, является обстоятельством, препятствующим нам объяснить сколько-нибудь точнее взгляд средневекового рыцарства на его честь и оскорбление. Нельзя не согласиться, что здесь играло более важную роль субъективное чувство, сделавшееся безмерным, чем какие-либо положительные определения*(103).

С другой стороны, учение об обидах получило слабое развитие и в постановлениях, касающихся земского народонаселения. Униженное состояние, в котором находились все непривилегированные классы, произвело то, что чувство чести вполне погасло здесь в грубости и тупоумии. От этого-то в юридических источниках, касающихся до них, injuria не обратила на себя внимания и угрожалась самым маленьким наказанием*(104).

Таким образом, уголовное учение об обидах в средние века нашло себе развитие преимущественно в городских правах. В городском обществе честь в своем нравственном и юридическом достоинстве была принята вполне, но не достигла до безмерности рыцарской чести. Самопомощь и месть отвергались не столько властью, сколько тем, что отдельное лицо научилось здесь покоряться обществу и видело достаточное удовлетворение для своей чести в наказании, налагаемом судом.

Главная особенность германского оскорбления чести в средневековой период состоит в резком различии двух видов преступлений, а именно: "действительное", по тогдашнему понятию, оскорбление чести, происходившее через разглашение про лицо известных позорных слухов, отличается от обиды неприличными, нескромными словами.

Приведем в пример статут Nordhausen начала XIV столетия. Статут различает две степени оскорблений чести: во-первых, "дурное обращение", наказывавшееся только при прибавлении сюда особых квалифицирующих обстоятельств, без этих же последних считали его, и то не всегда, за небольшой проступок; во-вторых, обвинение в поступках, делающих презренным в глазах общества*(105).

Первый из этих способов хотя и признается в законодательстве, но не считается, по точному смыслу его, за оскорбление чести, а существует как бы самостоятельное преступление. Затрагивало честь, по точным словам закона, только второе преступление.

Подобное же существование двух преступлений замечаем мы и во многих других статутах. Некоторые из них говорили прямо следующими словами: "от нескромных слов, не затрагивающих честь, должно отличать собственно бранные слова". Наказание за первое из этих преступлений назначалось, конечно, везде в более-слабой мере, чем за второе, а именно по некоторым статутам оно было в 6 раз менее.

Таким образом, оскорблявшим честь германца считалось только второе преступление - действительное оскорбление чести "собственно бранными словами". Но это второе преступление нисколько не изменило своего характера, а существовало в том же виде, только в более выясненном, чем видели мы его в первый период германской истории.

Собственно бранные слова, которые одни только и представляли, по тогдашнему взгляду, действительное оскорбление чести, состояли, прежде всего, в упреках - в преступлении, в образе жизни и в происхождении. Слова, которые считались упреками в преступлениях и чаще других упоминались в памятниках, были: злодей, вор, убийца, клятвопреступник, еретик. Из обвинений, направлявшихся на образ жизни, находим мы название женщины или девушки блудницею, затем название музыкантом, беглым монахом и т. п. Пятно на рождение налагалось через упреки в происхождении от блудницы, от раба, от скота и т. п. Наравне со всеми этими упреками стояли названия продажным, неверным, лгуном.

Просматривая все эти и многие другие слова, которыми считалось возможным унизить честь лица, мы представляем себе, до некоторой степени, и самую жизнь тогдашнего времени. Действительно, сюда относятся обвинения в таких пороках, которые шли в разрез как со строем каждого общества вообще, так и с тогдашним обществом в частности. Не говоря уже об обвинении в преступлениях, мы вполне понимаем, почему упрек, напр., в неверности считался за очень важное преступление. В самом деле, возможно ли было существовал замкнутому сословию, строго преследующему исключительно свои интересы и враждебно относящемуся к другим подобным же кружкам лиц, когда в среде его заводились члены, неверные сословным интересам? Не понятно ли будет то, что упрек в неверности считался, по взгляду некоторых законодательных сборников, даже за самое важное оскорбление чести? Швабское Зерцало*(106) напр., уравнивало и самую честь с верностью; точно так же Саксонское Зерцало*(107) говорило, что вся честь вытекает из верности. Понятно и то, почему упрек лгуном считался за важное преступление: название лгуном давало знать о таком качестве лица, при котором немыслима была замкнутая жизнь тогдашнего общества. Незаконное происхождение или происхождение от раба шло, конечно, в разрез с сословным устройством: сословия могли терпеть в своей среде только лиц, рожденных от их сочленов и притом в законном браке.

Наказания, употреблявшиеся в средневековой Германии за оскорбления чести, носили точно также особенный характер. Они состояли, главным образом, в Ehrenerklarung, Abbitte и Widerruf. Первое было выяснением обидчика, что он признает честь обиженного, и не хотел своим поступком унизить его. Ehrenerklarung существовало тогда, когда обидчик имел возможность опровергнуть преступность своего намерения. Abbitte состояло в объяснении того, что обидчик раскаивается в нанесенном им оскорблении и поэтому просит извинения. Abbitte существовало при всех умышленных обидах. Наконец, Widerruf было сознанием обидчика того, что он оскорбил честь лица через выдуманную им неправду. Widerruf находило место при всякой клевете*(108). Наказания эти прилагались и как самостоятельные меры, и как дополнения к другим наказаниям.

§ 23. Таково было германское право, когда появилось на немецкой почве римское учение об оскорблениях чести.

Заимствование из права римского началось сперва самым нерациональным путем: обратили внимание, прежде всего, на внешнее проявление, а не на внутреннюю сущность. Видя неудовлетворительность германских исков, замечая полное стремление всего высшего, а отчасти и среднего сословия удовлетворять себя за оскорбления чести посредством самоуправства, средневековая наука и законодательства решаются обратиться к римскому праву. Заимствуется римский иск, actio injuriarum aestimatoria, а вместе с ним и римское наказание - poena honoraria. Но как иск, так и наказание, не достигли цели; да оно и понятно: следовало бы, конечно, начать не с введения иска, а с изучения понятия обид. Взгляд на оскорбление чести средневековой Германии и Рима имел между собою, как и весь строй тогдашней жизни, мало общего; римский же иск возник из римского взгляда на честь. Могло ли, поэтому, введение чуждого иска и наказания принести какие-нибудь благодетельные результаты на немецкой почве? Конечно, нет. Так действительно и вышло. Римский иск не только не уменьшил самоуправства, а напротив, был даже одной из причин его увеличения. Ни строгость наказаний, ни заимствование иностранных исков не могли истребить дуэлей; только преобразование всего строя общественной жизни и было способно изменить взгляд на честь и повлиять на уменьшение дуэлей.

В XIV и XV веках начинается изучение римского права итальянскими юристами; несколько позднее принимаются за него и немцы. В числе других вопросов изучают они и вопрос об оскорблениях чести. Рассмотрев понятие римской обиды, они находят его применимым и для германского права. И вот начинается постепенное введение в германскую жизнь римских понятий. Введение это происходило, конечно, очень медленно: борьба строго немецких взглядов с вновь пришедшими, чуждыми, была жестока и продолжительна. Особенно затруднительно было то, что римские понятия вводились далеко не в своем настоящем виде: римская injuria понималась в обширном смысле, и к ней старались прилагать различные условия обид в тесном смысле этого слова. Неверно было понято и учение римлян об animus injuriandi, а поэтому на практике приходили, напр., к тому, что требовали от лица, которое фальшиво обвинялось в воровстве, доказательства, что обвинение сделано обидчиком с намерением обидеть*(109). Эта неясность еще более повлияла на то, что германская жизнь долгое время шла своим путем, а законодательство - своим; поэтому же и римское право при первоначальном появлении в Германии было мало известно.

Борьба на немецкой почве пришлых римских понятий с туземными завершилась, как мы знаем, знаменитым законодательным сборником XVI столетия, известным под именем "Каролины". Здесь впервые происходит разумное слитие двух элементов. Каролина имеет такое значение по отношению ко всем вопросам уголовного права; но по отношению к оскорблениям чести учение римлян об обидах еще плохо известно в законодательстве Карла V.

Вопросу о словесных оскорблениях чести посвящены здесь две статьи. Статья 110-я гласит: "Под именем поносительных писем понимаются все сочинения, песни и сатирические пьесы, направленные на оскорбление чьей-либо чести и репутации. Закон требует наказания как для тех, которые злословят других через клевету, так и для тех, которые через поносительные письма открывают истинные пороки и недостатки, потому что последние должны передавать известные им факты начальству, а не пользоваться для разглашения их недозволенными способами. Для публичного клеветника не может существовать никакого оправдания, и законы требуют, чтобы он не допускался к доказательству фактов, выставленных им в поносительном письме, а наказывался произвольным наказанием". Затем, по 216-й статье, за обыкновенную обиду налагался штраф - марка золота; если же обидчик не в состоянии был внести этого штрафа, то его содержали в тюрьме, пока он не испрашивал себе извинения у обиженного, уверив его, что он вовсе не думал затрагивать его честь, и обязавшись вперед удерживаться от подобных обид.

Оба эти определения, взятые даже вместе, представляют более чем слабое развитие вопроса об оскорблениях чести. Первая глава, запрещающая liber famosus, есть заимствование того запрещения, о котором говорилось в Риме в Кодексе Феодосия (I. 1-4, de fam. libell.). Уже одно заимствование этого постановления показывает полное отсутствие знакомства с римским правом: римское право во всю свою историю держалось совершенно противоположного взгляда; вышеупомянутое же постановление включено было в уголовную систему под самый конец римской истории, как исключение из общего правила, и притом как исключение, возникшее благодаря особым обстоятельствам, а именно - страшному развитию во время императоров случаев анонимных пасквилей.

Но затем заимствование Каролины только этим и ограничивается: все остальное учение римлян оставляется без внимания.

Основное положение римского процесса, именно то, что обиженый мог жаловаться, по своему выбору, гражданским или уголовным путем, также не было известно во время Каролины, и уголовная жалоба ограничивалась только поносительными письмами (art. 110). Это-то и есть основный пункт Каролины, которая рассматривает обиду вообще, как граждански наказуемый поступок; уголовно же наказывается только письменное беззаконное поругание*(110).

Но признание римского права в такой слабой степени в науке и законодательстве не могло ввести римских понятий в жизнь; поэтому-то германские взгляды на честь продолжают жить долго после появления римского права на немецкой почве, и мы встречаем их действительно во многих частных правах XVI и XVII столетий.

Борьба римского права с противоположными ему германскими взглядами, отражавшимися в земских законах, продолжалась даже и в XVIII столетии. Борьба происходила как по отношению к определению обид, так и по отношению к наказанию и к преследованию их в суде. Жизнь велась на прежних основаниях, наука же продолжала уснять себе римское право и вводить его в законодательные сборники то в тех, то в других его частях.

Наконец, наступает все большее и большее примирение между так долго боровшимися элементами. С одной стороны, изменение строя жизни, изменение значения сословий, а через это и взгляда на честь, с другой же - лучшее уяснение взглядов римского права помогли восстановлению большого единства. Только в конце прошедшего столетия происходит изменение строя жизни, освобождение индивидуума от политически-корпоративной жизни. Индивидуум начинает чувствовать нравственное достоинство, принадлежащее ему как частному лицу.

Борьба заканчивается тем, что доктрина, проводившая римское право, одержала полную победу. Происходит полное смешение германских понятий с римскими и притом так, что первые делаются почти совершенно незаметными. Римское право, по словам Кестлина,*(111) совершенно потопляет германское право; чистые германские понятия перестают существовать.

§ 24. В конце прошедшего столетия возникает в Германии, как известно, и наука уголовного права. Ученые исследователи были в Германии и в XVI и XVII столетиях. Труды подобных личностей, как Карцев, сильно помогли разъяснению многих вопросов уголовного права; но наука в полном своем значении, как целостное и систематическое исследование всех касающихся до нее вопросов, началась только с конца XVIII столетия. Знаменитый Фейербах считается отцом немецкой науки уголовного права. В числе других вопросов, которыми занялись главнейшие криминалисты, был и вопрос об обидах. За разъяснение его принялись очень многие ученые, и мы находим действительно капитальные труды, посвященные этому предмету. На первом плане из всех этих трудов стоит известное до сих пор в Германии, как капитальнейшее исследование, сочинение Вебера: "Ueber Injurien und Schmahschriften", вышедшее в 1797 году. В один почти год с ним явились и труды Грольмана: "Ueber Ehre und guten Namen" (in dem Magazin fьr die Phil. d. Rechts. b. 1. st. 1. n. 1.) и известное его полное исследование всей науки уголовного права: "Grundsдtze der Criminalrechts Wissenschaft", 1798 г., и Фейербаха "Lehrbuch des gemeinen peinlichen Rechts", в 1801 году; затем труды Клейншродта: "Grundzuge der Lehre von Injurien" (in dem Areh. des Cr. R. Bd. 1. st. IV, n. 1.), Альмендингена: "Grundzьge zu einer neuen Theorie ьber Verletzungen des guten Namens und der Ehre (in dem Magazine fьr die Phil. und Gesch. des Rechts B. 1. st. 1. n. 1. st. II. n. 4. B. II. st. 1) и многие другие. С этих серьезных исследований и началась научная обработка учения об обидах. Наука имеет в настоящее время много сочинений не только о преступлении против чести вообще, но и о многих отдельных вопросах, в частности касающихся этого предмета.

Для того чтобы полнее выяснить себе взгляд немецкой науки на честь и ее оскорбления в конце XVIII и начале XIX столетий, мы позволим себе указать на решение главнейших пунктов, выставленное Вебером, Грольманом и Фейербахом, как первыми установителями немецкого учения об обидах.

Вот как объясняет Вебер понятие чести ж основание защиты этого блага: "Чувство чести и похвалы, говорит он, врожденно человеку, и он никогда не может быть равнодушен к тому - хорошее или дурное мнение существует о нем: так как честь существует во мщении других по мере наших совершенств, то на приговоры этих лиц нельзя не обращать внимания, ибо на них основывается мнение всего общества. На таких лиц, которые обходятся с нами с презрением и хотят навлечь дурную славу, следует, поэтому, смотреть как на нарушителей важного блага. Говорят: мнение одного лица неважно, потому что для нас важно мнение целого общества. Но такой взгляд неверен, так как одно лицо может навлечь на меня дурную славу всего общества, которому, конечно, невозможно всегда убедиться в истине распространяемого"*(112).

Итак, вот уже первая громадная разница между взглядом науки и понятием чести во всей германской истории. Честь, по взгляду Вебера, есть благо, прирожденное человеку. По коренному германскому взгляду, честь есть благо, даваемое обществом; общество давало, общество же могло и отнять честь, удалив лицо из сословия. Защищал германец это благо, как мы уже указывали, не потому, чтобы он признавал его за необходимое, за право, прирожденное его личности, как защищал он, напр., свою жизнь, здоровье, - а потому, что без этого блага немыслима была жизнь в обществе. Припомним, что германец, зная, что нанесенная ему обида не унизит его в глазах других, не преследовал ее.

С точки зрения новой науки, как мы имели уже случай упомянуть в первой главе, неверен взгляд и Вебера, и взгляд германской истории: как тот, так и другой представляют крайности. Честь есть благо, которое имеет двух факторов - природу человека и общественную жизнь.

Смотря на честь, как на прирожденное право, Вебер требует хорошего устройства судов. "Чувство чести на столь естественно, что если государство не устроит для преследования нарушений этого блага правильного суда, то лицо будет мстить само за свое оскорбление. Государство должно еще и потому защищать честь лица, что иначе может быть ослаблена одна из важных пружин благосостояния"*(113).

Объясняя причину преследования обид, Вебер говорит, что "в некоторых случаях лицо не только может, но и должно требовать наказания за нанесенное ему оскорбление". "Если иногда и можно снести обиду, продолжает Вебер, зато есть такие случаи, где обязанности обиженного относительно себя, своих сограждан и государства заставляют его не терпеть обиды, так как противное может подать повод как этому лицу, так и другим, к повторению преступления, и покажет публике, что обиженный как бы соглашается с тем, что он действительно таков, каким его представляют. Определить границу уважения к нам трудно: с одной стороны, есть очень щепетильные лица, с другой - невозможно заставить меня иметь о другом лице всегда доброе мнение и высказывать только хороший приговор. Вполне достаточно будет, если не станут унижать нравственно поведения лица, будут оказывать справедливость его преимуществам и заслугам, соблюдать вежливость в обращении и, главным образом, избегать делать то, что ему неприятно или обидно. Подведя все это под общие правила, мы можем требовать, во-первых, чтобы никто не позволял себе, с целью нанести обиду, нападать на нас делом, во-вторых, упрекать без основания в непозволительных и вредных или, по общему убеждению, бесчестящих поступках, т. е. позорить лицо, а тем более, если хотят представить его как порочного и недостойного нравственного или гражданского уважения. Но, конечно, это может существовать только тогда, когда обиженный не подал повода, потому что нельзя запретить высказывать презрения к тому, кто сам уронил себя; право же передавать другим свои мнения и приговоры различно, смотря по дозволенной в государстве свободе. В-третьих, за оскорбления чести признается множество условных родов внешнего унижения словами, минами и т. д., через которые или оскорбляется нравственное чувство другого лица, или затрагивается его поведение, или осмеиваются его телесные недостатки, или совершаются против него какие-нибудь непозволительности. Вопрос, когда можно передать юстиции подобные нападения на честь, сопряжен со многими трудностями: многие из таких обид суть только воображаемые, и если лицу дадут право всегда жаловаться суду, то он будет обращаться к нему и без всякого серьезного основания. Избежать ссоры и дрязг в человеческих отношениях нельзя, но всего не следует передавать юстиции: судом должны преследоваться только такие нападения на другое лидо, при которых не может существовать спокойствие и безопасность целого общества"*(114).

Подобного рода вывод делает Вебер затем, чтобы иметь основание к уничтожению постоянных ссор из-за мелочей и дуэлей, частых в высшем германском сословии. Но нельзя не признать, что выставленное им требование - позволять преследование обид только тогда, когда ими наносится вред целому обществу - неверно вообще, а еще более с точки зрения самого же Вебера. Если основание чести - одна природа человека, то, как же возможно допускать наказание за обиду тогда только, когда она наносит вред целому обществу?

"Принимая все это в соображение, продолжает Вебер, придешь к убеждению, что законодатель должен обращать внимание только на такие грубые выражения, которые не представляют уже никакого сомнения в том, что через них действительно потерпел кто-либо в тех правах, в которых государство должно было его защитить. Если лицо обладает известными преимуществами, ставящими его выше других, то нельзя требовать признания этих преимуществ и почтения к ним. Особые заслуги и высшая гражданская добродетель сами по себе не могут быть причиною особого внешнего почтения; дело закона - определить степень уважения по отношению ко всем членам известных сословий и членов государства, вместе с внешними признаками и результатами его. Эта гражданская честь, в строгом смысле, отличается от чести естественной на столько, на сколько различно внешнее и внутреннее достоинство монеты"*(115).

Здесь, как и во всем учении, сказывается громадное влияние, которое имели на Вебера тогдашние школы естественного права. Для доказательства равенства всех граждан известного сословия в делах чести, Вебер ссылается на Пуфендорфа. Но, впрочем, Вебер, как немец, не мог отказаться от признания различной чести за каждым сословием.

Понятие обиды определяет Вебер следующим образом: она есть противный праву поступок, которым кто-нибудь умышленно оскорбляет право другого по отношению к доброму имени, чести и уважению*(116).

Определение это кажется нам неудовлетворительным, потому что оно говорит о нападении на доброе имя, честь и уважение; разницы же между этими тремя понятиями автор не представляет, да вряд ли и возможно его представить.

Вебер уже правильно понимает римскую обиду. Он говорит по этому поводу, что римляне придавали слову injuria более широкое значение, чем только что сейчас приведенное.

При изложении видов обид, Вебер*(117) указывает на следующие деления. Обиды всего вернее делить по трем основаниям: 1) по свойству поступка - на реальные и нереальные, т. е. совершающиеся через слово и символические знаки; 2) по отношению к лицу обиженному - на посредственные и непосредственные; 3) по величине проступка - на важные и неважные. Обида считается важною при пасквилях, при оскорблении родителей детьми, при оскорблении верховной власти и начальства. Таким образом, известное в настоящее время деление оскорблений чести на обиду и клевету не было знакомо Веберу.

Сочинение Вебера было важным шагом в научной обработке немецкого учения об оскорблениях чести; оно влияло на литературу с самого своего появления и до позднейшего времени. Миттермайер*(118) относится о нем следующим образом: "В известном сочинении Вебера находится очень много отличных и практически справедливых решений вопросов и замечаний, но ему не достает твердых принципов". Прочитав все сочинение Вебера, нельзя не согласиться действительно со справедливостью этого мнения. Кестлин*(119), относясь также с уважением к этому сочинению, признает, что оно произвело здравую реакцию в учении об обиде, но упрекает Вебера, во-первых, в неполном знании отличий нового понятия обид от взглядов римского права я, во-вторых, в невнимательности к народным германским правам. Впрочем, в этом последнем Кестлин упрекает и не одного Вебера: в другом своем сочинении он говорит, что вся новейшая немецкая доктрина потеряла значение отечественного права*(120).

Дальнейшее разъяснение вопроса об оскорблениях чести находим мы у Грольмана*(121).

"Честь, - говорит Грольман, - есть выражение внешним образом признания за человеком его достоинства или тех преимуществ, которые возвышают его над другими.

"Как честь, так и права лица по отношению к ней бывают двух родов:

"Во-первых, человек имеет за собою известное достоинство, возвышающее его над всем вещественным миром и признаваемое за ним единственно только потому, что он человек. Коль скоро признают за человеком право личности, то ему, без сомнения, должно принадлежать и право требовать, чтобы это признавали за ним на деле, чтобы никто не позволял себе обращаться с ним по произволу. Эта честь, требуемая по праву принуждения, есть честь в тесном смысле слова.

"Во-вторых, как общественный деятель, каждый человек бывает предметом свободного приговора публики, в глазах которой он действует. Сравнивая поступки одного с поступками другого, публика через свои приговор признает достоинство за этим лицом; а так как этот приговор обусловливает в сношениях людей их образ действия относительно того, над кем произносят приговор, то достоинство, приобретаемое таким образом, делается одним из важнейших благ, а приобретение его - целью каждого. Эту честь, развивающуюся из того достоинства, которое признает за человеком публика, называют добрым именем, в противоположность чести в тесном смысле слова. Так как доброе имя бывает только результатом свободного приговора публики, то его никоим образом нельзя требовать по праву принуждения, но между тем всякий имеет право на то, чтобы у него не отнимали возможности заслужить своими поступками доброе имя. Человеку законно принадлежит полная свобода действий, а потому возможность эта может быть отнята только тогда, когда другие выдумывают про него такие поступки, которые служат основанием к непризнанию за ним достоинства. Относительно доброго имени существует, поэтому, право принуждения только против клеветника.

"Так как личность человека признается в государстве, то должно признаваться и его принудительное право на честь в тесном смысле слова. Но в государстве, по необходимости, образуются еще новые преимущества, которые отличают одного человека от другого. Гражданин имеет преимущество пред не гражданином, и между гражданами бывают различия, смотря по различной важности их государственно-гражданских функций. Поэтому честь в тесном смысле слова распадается на общечеловеческую и политическую или гражданскую, а эта последняя делится опять на общегражданскую и на особо гражданскую; последняя в своих высших степенях образует честь величества, а в низших - ранговую или служебную.

"Различие между общечеловеческою и политическою честью состоит в том, что первая дает принудительное право только на отрицательные поступки, которые противоречат понятию личности; напротив, последняя может и должна производить принудительное право и на поступки положительные. Но общечеловеческая и политическая честь согласуются в том, что обе они никоим образом не суть результаты свободного приговора публики, но являются необходимыми последствиями того факта, что человек есть или человек, или гражданин, или лицо, выполняющее какие-нибудь государственно-гражданские функции, и поэтому принудительное право на их честь должно существовать до тех пор, пока будет существовать этот факт.

"Что же касается доброго имени, то государство должно также признать принудительное право против клеветника. Но только против клеветника и может быть установлено принудительное право, потому что если бы государство захотело идти в этом далее, то оно не только бы стеснило гражданскую свободу, но поступило бы губительно и для самого себя в политическом отношении, так как для государства был бы большой вред, если бы не смели высказывать своих мнений о доказанных постыдных поступках".

На основании всего этого, Грольман делает следующее определение преступления против чести: всякий поступок, посредством которого оскорбляется принудительное право по отношению к чести, называется обидою. Но обида в обширном смысле делится на обиду в тесном смысле слова и на клевету. Если оскорбляется право чести в тесном смысле слова, то будет обида; если же оскорбление будет касаться до принудительных прав относительно доброго имени, то injuria будет называться клеветою.

Взгляд Грольмана на понятие чести, а отсюда и на различие ее нарушений, разбирается Гофманом*(122). Между прочим, Гофман говорит: "Мне кажутся несправедливыми окончательные заключения, на которых основывается изложение Грольмана. Можно ли иметь право на возможность иметь доброе имя? Об этом я не буду спорить, ибо такой спор стоял бы на очень непрактичной почве".

"Совершенно несправедливо, что через фальшивое злословие делается попытка похитить возможность иметь доброе имя, ибо 1) клевета ест нападение на самое доброе имя, а не на возможность только его, как и кража разрушает не одну возможность приобрести имущество; 2) доброе имя состоит в благосклонном мнении большинства; высказывание отдельным лицом своего мнения не всегда бывает покушением повлиять на общественное мнение. Но если бы и было справедливо мнение Грольмана, то ясные законы уничтожают всякое сомнение относительно того, что при обидах наказывают не покушение, а действительно совершенное правонарушение, - а что возможность иметь доброе имя не разрушается через клевету, это ясно доказывается и ежедневным опытом".

Кроме этого мы не можем не представить еще очень важного возражения Грольману. Автор основывает все свое учение об оскорблениях чести на различии между честью и добрым именем: нападение на честь есть обида, нападение на доброе имя есть клевета. Но дело в том, что это деление не признается совершенно позднейшею наукою: найти различие между честью и добрым именем нет никакой возможности.

Лучшее определение понятия клеветы находим мы у Фейербаха. Фейербах хотя и признает также различие между честью и добрым именем*(123), но, тем не менее, представляет очень толковое определение рассматриваемого нами преступления. "Клевета, - говорит он*(124), - совершается тогда, когда кто-нибудь фальшиво рассказывает другому о третьем лице такие факты или поступки, которые делают этого последнего недостойным чести по мнению публики". Это последнее определение клеветы признано позднейшею немецкою наукою, и большинство последующих исследователей придерживается определения Фейербаха.

§ 25. Рационалистическое направление немецкой науки конца прошедшего и начала настоящего столетия отозвалось и на учении об обиде. Благодаря ему, начался и долгое время продолжался спор об отличии чести общечеловеческой от гражданской, об основании права государства наказывать за оскорбление чести, наносимое частному лицу, и о многих других вопросах. Но самый главный пункт, подвергавшийся долгому спору, заключался в объяснении понятия чести. Под влиянием абстрактных немецких школ придумали для определения чети отличать эту последнюю от так называемого доброго имени. Пример этому видели уже мы в словах Грольмана. Подобное же различие находим, например, у Шнейда*(125). "Честь, - говорит Шнейд, - есть самоуважение в связи с нравственным достоинством отдельного человека, признанным в обществе. Свобода лица требует, чтобы ему не мешали выражать эту свободу во внешнем мире, чтобы уважали его самого и его права. Но для того, чтобы быть уважаемым другими, должно первым делом самому уважать себя. От чести отличают доброе имя, заключающееся в уважении, которое платится отдельному лицу от государства и которое происходит оттого, что за лицом не знают никакого нарушения нравственного закона". Такого же взгляда придерживались и многие другие исследователи, напр. Альмендинген.

Более поздняя наука восстала против подобного деления. Вот что говорит по этому поводу Кестлин:*(126)

"Прежде смешивали честь нравственную и правовую. Юристы конца прошедшего столетия, возражая против такого смешения, решили, что честь наказуема уже по самому естественному праву, и ввели доброе имя, как понятие, независящее от государства, которое противополагается чести, как качеству, данному личности государством. Особенно упорно проводит это различие Альмендинген, который оспаривает всякое естественно-принудительное право против оскорбления доброго имени и допускает наказание подобных поступков только через законодательство полицейское, для отстранения частной мести; между тем он же вполне допускает наказуемость оскорбления гражданской чести, данной государством. Другие ученые справедливо считают невозможным такое различие человека в государстве и вне его; они утверждают, что государство, признавая личность, признает и право ее на общечеловеческую честь. Поэтому они справедливо отбросили отличие чести от доброго имени и признали оба эти понятия тождественными, то есть за основание чести вообще стали считать безупречность, которая должна иметь значение как предположение действительно существующего достоинства".

2. Понятие клеветы

§ 26. В германских народных правах не находим мы ясного различия между теми двумя видами преступлений против чести, которые различаются во всех законодательствах настоящего времени, а именно между клеветою и обидою. Клевета, как самостоятельное преступление, не существовала еще в народных правах.

Такое положение дел нам кажется совершенно понятным. Представить различие между двумя преступлениями, имеющими между собою столь много совпадающих пунктов, как клевета и обида, может быть задачею только науки; народные права соединяли обыкновенно воедино все преступления, который кажутся с первого взгляда однородными. Но из такого соединения двух преступлений невозможно делать заключения о не существовании того или другого понятия. Клевета, как посредственное нападение на честь лица через унижение его в глазах других, бесспорно признавалась в народных германских правах. Признавалась точно также ими до некоторой степени и обида, как непосредственное нападение на честь без всякого желания унизить лицо в глазах других. Но как то, так и другое преступление запрещались часто одним общим постановлением. Название, напр., лгуном могло быть и обидою, и клеветою: если упрек делался один на один без всякого желания распространить недоверие к лицу в среде его сограждан - являлась обида; когда же упрекали именно с целью убедить в этом других и обставляли упрек особыми, необходимыми для достижения этой цели условиями,- являлась клевета.

При изложении краткого исторического очерка мы показали, что собственного оскорблением честя считали немецкие народные права унижение лица в глазах других. Оскорбление чести в том виде, в каком оно понимается под именем обиды в тесном смысле слова, становилось далеко на задний план. Сложилось даже убеждение, что германец может спокойно перенести обиду, коль скоро будет знать, что он не унизится через это в глазах других. Подобный взгляд на дело дает нам полное право признать, что клевета была главнейшим преступлением против чести в германских народных правах.

Воспользуемся теперь сохранившимися до нас юридическими памятниками и выведем по ним отличительные черты того преступления, которое составляет предмет настоящего исследования.

1) Приведенный выше краткий исторический очерк делает для нас, прежде всего, понятным первое условие клеветы. Унижение лица в глазах других запрещалось в особой форме, как разглашение о нем слухов, унижающих его достоинство, так что для совершения этого преступления нужно было сделать упрек в присутствии других лиц. Некоторые права требовали этого условия совершенно ясно*(127). В средние же века во многих народных правах*(128) говорилось, что честь затрагивалась только через обвинение пред другими в поступках, делающих бесчестными.

2) Точно также ясно для нас и второе условие этого преступления, а именно запрещалось сообщать другим какие-нибудь безвестные, позорные качества лица. Из главной характеристической черты чести, как положительного запятнания личности*(129), совершенно естественно вытекало, что упреки, через которые совершалось оскорбление чести, должны были быть позорны, унизительны, бесчестны.

Благодаря различному взгляду на честь древних германцев и римлян, явились некоторые особенности по отношению к этому условию клеветы. По взгляду римлян, бесчестным считалось все то, что недостойно римского гражданина, а затем все недостойное его чести считалось уже одинаково позорно. Наказание при клевете, вследствие этого, не изменялось, смотря по степени бесчестности того, в чем упрекают. В германских правах, где говорилось, прежде всего, об упреке, делаемом живому человеку, а не фикции государственного гражданина, тяжесть оскорбления зависела главным образом от бесчестности того, в чем упрекали. Некоторые права представляют здесь очень рельефную градацию наказаний. Напр. законы франков салических*(130) назначают штрафы в 3, 6, 15, 47, 621/2 и 187 сол., смотря по важности упрека; больший штраф назначался за название женщины meretrix и колдуньей. Подобное различие упреков проходит через все памятники, и везде находим мы отличие упреков более важных от упреков менее важных.

3) Что касается до третьего условия клеветы, т. е. до требования лживости распространяемого, то, до отношению к нему, имеем мы очень много сведений в германских правах. Некоторые права признают это условие совершенно ясно; напр. Graugans*(131) дозволяет доказывать, что упрек относится к лицу, далеко небезупречному, а к такому, который уже уличен в воровстве. По lex Salica*(132) допускается exceptio veritatis при обвинении в блуде, коварстве, фальшивом доносе, в колдовстве и чародействе, а по многим другим кодексам - также при упреке в трусости во время битвы. По словам Кестлина*(133), в средневековых народных правах очень часто упоминается, что на покровительство закона против оскорблений чести могут иметь притязание только те лица, которые действительно признаются честными. Но, несмотря на это, Кестлин*(134), при окончательном решении вопроса о том - была ли лживость разглашаемого необходимым условием для клеветы, говорит, что по отношению к этому вопросу не было никакого согласия в народных правах. "Во многих правах, замечает этот исследователь, тщетно будем мы искать признания exceptio veritatis". Но, кажется, вернее будет согласиться в этом случае с Вильдой*(135), который, разбирая древнегерманские права, приходят к убеждению, что упрек не считался здесь преступлением, когда через произнесенный приговор или каким-либо иным способом истина того, в чем упрекали, могла быть подтверждена. Кестлин*(136) говорит, что Вильда в этом случае рассуждает очень произвольно, так как в тех источниках, на которые он указывает, нет и речи об этом. Но самый поздний исследователь этого же вопроса, Гельшнер, не соглашается с Кестлином, а склоняется на сторону Вильды. Нельзя сомневаться, говорит он, в том, что при жалобе на клевету обвиняемому предоставлялось право представлять exceptio veritatis". Во многих источниках об этом ясно говорится, из умалчивания же других нельзя еще вывести заключение о недозволенности exceptio veritatis*(137). Впрочем, и Кестлин сознается, что многие из прав, в которых не говорится о допустимости exceptio veritatis, страдают краткостью*(138).

В народных обычных сборниках всегда можно бывает встретить пропуск того или другого вопроса, так как уменье составлять полные законодательные сборники принадлежит позднейшему времени. Тем более возможно ожидать пропуска такого условия, которое до некоторой степени предполагалось само собою. Трудно согласиться, чтобы гражданин средних веков и особенно член городской общины не имели права высказывать про другое лице такие факты и поступки, истина которых им была известна; тесный союз городской общины, основанной на единственном доверии, не мог бы тогда существовать.

Но, кажется, уже и то обстоятельство, что условие это признавалось большинством сборников, дает нам право считать его за общепризнанное, так как условия жизни во всех средневековых обществах были одинаковы. Кестлин*(139) говорит, что в некоторых правах exceptio veritatis допускается только по отношению к одному случаю, напр. только при обвинении в клятвопреступлении, и видит в этом колебание во взгляде на допустимость exceptio veritatis. Но вряд ли верно и такое заключение. Каждому лицу, принимавшемуся за исследование обычных народных прав, приходилось убеждаться, что они часто не представляют общего запрещения, а высказывают его в приложении к какому-нибудь отдельному случаю. В этом-то смысле следует понимать и приводимые Кестлином места из народных прав.

На основании всех этих соображений мы считаем возможным согласиться с мнением Вильды и Гельшнера, что exceptio veritatis допускалось вообще в германских народных правах, и полагаем, что унижение лица в глазах других считалось преступлением только тогда, когда упрек был незаслужен. Если же упрекавший мог доказать, что он имел основание сделать подобный упрек, если он привел, далее, факты к подтверждению своих слов, то преступление не существовало.

Миттермайер*(140), при исследовании вопроса об exceptio veritatis, не разбирает, к несчастию, народных германских прав, но говорят, что право доказывать истину упрека рано еще перешло в практику средних веков, и что доказательство истины считалось за основание, освобождавшее от наказания за обиду. Но Миттермайер не прав, полагая, что постановление это перешло в народные права из права римского. Вышеприведенное изложение доказывает, что это, наоборот, было коренным германским постановлением, вытекавшим из самого общественного строя. "В практике XVI столетия, говорит Миттермайер, мнения уже разделились; некоторые из юристов требовали отмены exceptio veritatis "Вот на это последнее, а не на введение в Германии exceptio veritatis, и повлияло, как нам кажется, изучение римского права. Плохое понимание римских источников приводило к очень частым заблуждениям; сильное же желание в это время ввести римские законы, в ущерб местным, народным, обусловленным всем строем жизни, заставило потребовать и отмены exceptio veritatis.

Древние германские права признавали квалифицированные случаи клеветы, а именно унижение, нанесенное в общественном собрании, считалось, по некоторым из них, как особенно наказуемое преступление. Но и по отношению к этому преступлению допускалось exceptio veritatis. Ни одно из народных прав не говорит, по крайней мере, о противном, а это, равно как и взгляд на общественный быт того времени, дает право исследователям настоящего вопроса признать допустимость exceptio veritatis по отношению ко всем случаям клеветы.

4) Четвертым условием клеветы по древнегерманскому праву было требование animus injuriandi. Требование это высказывается в древних правах, по словам Кестлина, самым определенным образом*(141). В средневековых правах признавалось тоже постоянно, что клевета существует только в тех упреках, при которых высказывается ясно обдуманное намерение запятнать честь лица, а через это нанести вред нравственной основе его общественного положения*(142).

Что касается до вопроса о том, необходимо ли было для совершения клеветы присутствие или отсутствие оскорбляемого, то в этом не существует никакого согласия в германских народных правах. Так, в некоторых из них признается это прямо за однозначащее*(143), другие требуют присутствия обижаемого; напр., гамбургские статуты признают наказуемым поступок тогда только, когда обидчик решался повторить свой упрек в присутствии оскорбленного.

Наконец, в народных правах не видим мы требования, чтобы для оклеветания необходимо было распространять слух о каких-либо позорных фактах, но достаточно было простого упрека. При одном наименовании вором, лгуном, незаконнорожденным, считалось возможным унизить лицо в глазах его сограждан.

Таковы отличительные черты преступления клеветы по германским народным правам. Преступление это признавалось во всех своих главнейших условиях, но обработки его, как особенного вида преступлений против чести, в то время еще не существовало. Кестлин говорит по этому поводу: "Что касается до частной клеветы, то она, как специфическое понятие, представляется мало обработанною в древне-немецких правах"*(144). Преступление это не имело еще там строгих границ и сливалось по большей части с обидою (в тесном смысле слова) или с общественною клеветою.

§ 27. С XVI столетия замечается все большее и большее выделение клеветы как самостоятельного преступления, но точное выяснение преступления есть уже продукт доктрины и практики, начиная с Каролины*(145). Законодательство Карла V не знало еще его. Две статьи Каролины по отношению к оскорблению чести страдают большим недостатком, чем многие из народных прав: в 216-й статье запрещается обыкновенная обида под страхом заплатить штраф в марку золота; 110-я ст. представляет заимствование из Codex Theodosianus постановления о liber famosus. Постановление это нисколько не разъяснило понятия клеветы: вызванное во время империи особенными обстоятельствами, оно не имело, по-видимому, никакого серьезного основания для появления в Каролине. Германская жизнь в этот, равно как и в предыдущий период существовала при совершенно противоположных взглядах; высказывание истины там дозволено было в какой угодно форме.

XVII и XVIII столетия были, как мы уже говорили, временем самой сильной борьбы германских народных взглядов с римскими. Коренные народные взгляды забываются все более и более, римское же учение, плохо понимаемое, не в силах произвести действительной реформы. От этого-то и законодательные сборники того периода представляют очень плохое определение как преступления против чести вообще, так и в частности клеветы.

Прусское земское право*(146) хотя и издано уже в конце XVIII столетия, не представляет, тем не менее, никаких основных положений для решения вопроса, но вводит только множество запутанных правил для разъяснения отдельных случаев. Законодательство это стремится создать все учение об оскорблении чести на одном намерении обидеть. Мера наказания зависит в нем от того, наносится ли оскорбление лицом одного сословия или же лицом, стоящим на иной ступени сословной лестницы. Наказания были, поэтому, более чем несправедливы: если лицо из низшего сословия оскорбляло члена сословия высшего, то его наказывали тюрьмою до трех месяцев; если обида произошла между членами высшего сословия, то - тюрьма до четырех недель; за оскорбление, нанесенное лицом высшего сословия низшему - только штраф от 40 до 100 талеров.

Что касается до учения о клевете, то отличие этого преступления от обиды сознается очень плохо. Существование клеветы ставится в зависимость также единственно от намерения опозорить; учение же об animus injuriandi, изложенное в массе правил, вводило на практике много затруднений*(147).

Точно также плохо было изложено учение об обидах и в австрийском законодательстве 1803-го года. Здесь выставляется отличие клеветы от обиды: но клевета, понимаемая как обвинение в преступлении с целью возбудить судебное преследование, не есть, конечно, клевета в признанном нами значении этого слова.

Хотя Баварское уложение 1813 года и образует собою эпоху в истории немецкого уголовного законодательства*(148), но, тем не менее, в вопросе об оскорблениях чести не представляется и здесь ничего нового. Клевета понимается точно также в очень узком смысле, а именно как выдумывание сознательно фальшивых поступков, признанных в этом законодательстве за преступление или проступок. Из этого следует, таким образом, что упрек в безнравственных поступках, подвергающих лицо всеобщему презрению, упрев в проступках полицейских, а равно и упреки в поступках, признанных во всех законодательствах за преступления, но пропущенные почему-нибудь в баварском уложении, напр. упрек в содомии, в продаже своей жены, не будет клеветою; не будет клеветою также и упрек в воровстве четырех флоринов, так как кража ниже пяти флоринов считается по баварскому законодательству полицейским проступком*(149).

Баварское уголовное законодательство было крайне-неудовлетворительно и по отношению к учению об обиде: обиду предполагалось здесь объявить полицейским проступком и передать в ведомство полицейского суда.

Таким образом, в Уложение 1813 года не попало то верное определение клеветы, которое высказал в своем учебнике составитель его Фейербах.

§ 28. Наконец, в новейшем столетии, под влиянием науки, получившей широкое развитие, издаются и отдельные кодексы для каждого из германских государств. Большинство этих кодексов, благодаря благодетельному влиянию доктрины, составлено целесообразно; из римского права взято здесь хотя, правда, и очень многое, но все это приведено в полное соответствие с требованием жизни и взглядом эпохи.

Точно также вырабатывается и учение о клевете. Клевета, как самостоятельное преступление против чести, выясняется вполне всеми немецкими законодательствами XIX столетия.

Первое условие клеветы по немецким законодательствам состоит в требования распространения известных слухов про лицо в среде его сограждан.

Брауншвейгское законодательство говорит (§ 198), что в обиде виновен тот, кто позволит себе против другого лица оскорбляющие честь его поступки или выражения, в клевете же (по § 199) - тот, кто через злословие или через общественное или тайное распространение приписывает другому лицу преступление.

Прусское законодательство (§ 156)требует для клеветы, чтобы известные поступки были распространены между другими лицами. По толкованию прусского обер-трибунала*(150), это должно понимать таким образом, что необходимо для существования клеветы, чтобы известные проступки были или прямо сообщены другому лицу, или так сказаны, чтобы другое лицо услыхало это. Таким образом, по смыслу этого толкования, возможно допустить клевету даже и тогда, когда известные слова высказаны в паза оклеветанному, но так, чтобы другое постороннее лицо ыогло их услыхать.

Совершенно ясно признает это условие и саксонское законодательство, которое (в § § 235 и 236) говорит, что для клеветы необходимо, чтобы другие лица, кроме мнимого деятеля, получили сведение о фактах.

Также разрешается вопрос и всеми немецкими законодательствами. Только некоторые из кодексов понимают это условие неясно, а именно баварский (§ 284) и ганноверский (§ 261) говорят, что клевету совершает то лицо, которое выдумывает про другое известные поступки. Подобное же определение клеветы встречаем мы и в науке, а именно - Бернер*(151) говорит, что клевета есть выдумка поступка, возбуждающего презрение. Определение это, конечно, недостаточно: для совершения клеветы мало выдумать поступок, надо еще сообщить о нем другим лицам. Неясное определение существует и в вюртембергском законодательстве (§ 286), говорящем, что для клеветы необходимо фальшивое приписывание поступков; точно также неясно и гессенское (§ § 304 и 305), требующее для клеветы фальшивого обвинения. Приписывание поступков и обвинение могут быть совершены без всякого отношения к другим лицам. Но само собой разумеется, что эти последние законодательства представляют только неточное определение вопроса, наука же и практика понимают их определения одинаково со всеми другими вышеприведенными кодексами*(152).

§ 29. Вторым условием клеветы является требование, чтобы распространяемое было унизительно, недостойно чести оклеветываемого. Это требование признается также всеми законодательствами; но по отношению к нему существует разногласие в том, какие именно поступки следует признать на столько унизительными, чтобы распространением их возможно было совершить клевету.

Законодательство баварское (§ 284) относит сюда преступления и проступки. Требование крайне-ограниченное: унижение лица, как известно, может быть легко достигнуто и без обвинения в преступлении.

Другие законодательства признают точно также клевету существующею при обвинении в преступлении, но при этом допускают ее еще при обвинении в таком поступке, который делает лицо презренным в общественном мнении (вюртембергское, баденское), или который подвергает лицо в общественном мнении ненависти и презрению (прусское, ольденбургское). По словам Рубо*(153), определения этих законодательств неудовлетворительны: не всякий ведь бесчестный поступок делает лицо презренным в общественном мнении, - презрение может произойти только при большой развратности; точно также и ненависть происходит, когда лицо совершает высшую степень зла.

Уголовное законодательство Альтенбурга относит сюда преступления и поступки, которые могут унизить деятеля в глазах других сограждан, а тюрингенское прибавляет: "и повредить его доброй славе". Последнее прибавление Рубо*(154) точно также считает неудовлетворительным, так как при клевете дело идет не об уменьшении доброй славы, а о порождении дурной.

Ганноверское законодательство простирает понятие клеветы на выдумывание поступков, могущих лишить деятеля доброго имени или необходимого для его призвания доверия сограждан. "И это предписание, говорит Рубо*(155), не соответствует понятию клеветы: принять за решительную точку для решения того, следует ли признать в данном случае за клевету одно только призвание, к которому предназначало себя лицо, очень недостаточно: лицо может часто менять свое призвание, нельзя же постоянно соображаться с этим".

§ 30. Третье условие клеветы состоит в требовании, чтобы распространяемое было лживо.

Вопрос о тои, следует ля считать за преступление распространение о лице истинных поступков, есть самый спорный вопрос в учении о клевете. Дело в том, что вопрос этот зависит от политического устройства страны, от свободы слова, от положения должностных лиц в отношении к остальным гражданам и т.п.

До XVI столетия лживость распространяемого была признана за необходимое условие клеветы в германских народных правах; но в дальнейшей истории происходит изменение, благодаря, главным образом, влиянию науки. Юристы, руководившиеся плохо-понимаемым римским правом, начали проводить в жизнь иные понятия.

Известный итальянский криминалист XVI столетия, Кларус*(156), влиявший сильно и на Германию, не считал еще распространение истинных поступков за клевету и допускал так называемое exceptio veritatis.

Впервые противоположный взгляд начали проводить канонисты. По взгляду их, распространение о слабостях и поступках других есть нечто несогласное с христианскою любовью*(157). Выходя из этого, они стали наказывать и за распространение таких фактов, истина которых легко могла быть подтверждена. Свобода слова получила, таким образом, от них свое первое стеснение. Затеи юристы французской империи вырабатывают уже новый взгляд научным путем. Знаменитый французский юрист Argentre*(158) требует, чтобы "каждое лицо передавало о всех известных ему преступных поступках законным образом - в суд, а не выбирало для этого тайную дорогу". Взгляд этот, по-видимому, верен: действительно государство не может терпеть, когда являются личности, желающие повредить интересам своих сограждан путем тайным. Но Argentre за явный законный путь считал одно только преследование судом, всякое же сообщение в обществе об явных преступных поступках другого лица признавал он за путь тайный. Объяснить подобный взгляд, конечно, трудно, но нам кажется, что Argentre был в этом вопросе слугою возникавшей и укреплявшейся французской монархии. Известный германский юрист-практик, Карпцов, не имевший, по словам Бернера*(159), никаких руководящих принципов, писатель, суеверие которого доходило до ребячества, поддерживает то же учение. При обидах, по учению Карпцова*(160), дело идет преимущественно о намерении оскорбить честь, и тот, поэтому, кто руководится намерением повредить другому лицу, не может быть оправдан, хотя бы распространяемое им и было верно. Другими словами: кто, желая помешать негодяю совершить новую подлость, расскажет об его прежних подлостях, обязуясь и имея полную возможность подтвердить свои слова ясными фактами, или кто, зная о преступных или бесчестных поступках царского чиновника, расскажет о них, - того должно наказать, как преступника, как лицо, следовательно, наносящее вред интересам общества.

Взглядами науки руководствовалось законодательство баварское 1751 г., составленное юристом Крейтмайером*(161). Уложение это говорит: "Через доказательство истины того, в чем упрекают, нельзя освободиться от наказания, так как при оскорблениях чести дело идет, главным образом, о желании обидеть, а не об истине или неистине упрека". По обще-прусскому земскому праву 1794 года*(162), одна истина рассказанного не уничтожала наказания: надо доказать еще, что не было намерения оскорбить честь.

Таким образом, укоренился взгляд совершенно противный и правильному строю общественной жизни, и коренному взгляду германского права, и взгляду права римского.

Переворот в этом учения, как и во всем учении об оскорблениях чести, произвел Вебер, который, как мы уже говорили, требовал наказания только за упреки, нанесенные без основания; высказывать же презрение к тому, кто сам уронил себя, запрещать, по его мнению, нельзя*(163).

Большинство следовавших за Вебером исследователей приходят в разбираемом нами вопросе к одинаковому выводу. А за догмою последовало, хотя и не вполне, законодательство.

Ольденбургское уложение 1814 года признает уже, что при оскорблениях чести следует обращать главное внимание не на умысел, а на содержание; поэтому возражение истины должно быть всегда выслушано, кроме только тех случаев, где оскорбление лежит в форме.

Что касается, наконец, до позднейших законодательств Германии, т. е. до тех из них, которые действовали по 1871 год, то большинство признает полную допустимость exceptio veritatis. Напр., кодекс вюртембергский (§ 290) высказывает это совершенно ясно; кодексы же гессенский 1842 г., саксен-альтенбургский 1841 г., ганноверский 1840 г., саксонский 1856 года и баварский 1862 года даже и не упоминают об exceptio veritatis, считая его дозволенным самым определением понятия клеветы. Определяют же клевету они следующим образом: "кто с полным сознанием неправды будет распространять" и т.д.*(164)

Рубо, при рассмотрении этих кодексов, говорит, что подобное отношение к делу считает он за самое рациональное: всего лучше не упоминать ни шва об exceptio veritatis, так как, признав лживость распространяемого за необходимейшее условие клеветы, право доказать истину будет подразумеваться само собою. "По справедливости следует признать, продолжает автор, безграничное допущение exceptio veritatis; истина этого сознается теперь уже всеми"*(165).

Так решало дело большинство позднейших кодексов, но некоторые из них представляли впрочем исключения. Допуская exceptio veritatis, австрийское законодательство 1852 года ограничивало его, во-первых, когда обвинение касалось до такого уголовного поступка, который может быть преследуем только по требованию третьего лица, если он был обнародован через печать и образные представления, и распространитель не был принужден к этому какими-либо особенными обстоятельствами, и, во-вторых, когда обвинение касалось хотя и справедливых фактов, но таких, которые относятся до частной, семейной жизни.

Наконец, баденское законодательство 1851 г.*(166) исключало exceptio veritatis только тогда, когда через посредство механических способов распространяются в сочинениях, рисунках факты, несоставляющие уголовных преступлений, и если при этом в подобном опубликовании распространитель не имел интереса как частный человек или как, государственный гражданин.

Немецкая наука не соглашается в настоящее время с какими бы то ни было исключениями в применении exceptio veritatis. Под влиянием ее, и новое германское уголовное уложение, вступившее в силу с 1 января 1871 г., сгладило все существовавшие до сих пор неровности, так что в настоящее время по всей Германии признана полная допустимость exceptio veritatis.

§ 31. Четвертым условием клеветы, по взгляду немецких законодательств, имевших силу до 1871 г., является требование распространения известных поступков; сообщение же простых, хотя бы и бесчестных, качеств не считается клеветою. " Ни одно немецкое законодательство, - говорит Рубо*(167), хороший знаток своего права, - не признает разглашение о качествах лица за клевету. Законодательства же вюртембергское, баденское и гессенское высказывают это очень ясно, говоря, что через обвинение в качествах можно совершить обиду, а не клевету. Гессенское законодательство (в § 304) говорит, что для состава клеветы необходимо рассказать об "определенном поступке".

§ 32. "Законодательство Германское", вступившее в силу 1-го января 1871 г., излагает учение об оскорблениях чести в § § 185-201. Здесь признаются два вида этих преступлений: во 1-х, обида, наказываемая по § § 185 и 186, и, во 2-х, клевета - по § 187.

Клевета определяется следующим образом: "Кто с полным сознанием неправды будет подтверждать иди распространять относительно другого лица несправедливые факты, которые способны сделать его презренным или унизить в общественном мнении, тот наказывается за клевету".

Из этого определения преступления делаются понятными все его условия. Что касается до первого и четвертого из упомянутых нами выше условий клеветы, то они признаются новым германским кодексом в том же виде, как понимались они и немецкими законодательствами, имевшими силу до его издания, а именно клевета признается, во-первых, как сообщение другому лицу и, во-вторых, сообщение известных фактов, а не простых качеств. Но в определении того, каковы должны быть эти факты, существуют изменения.

Хотя клевета и признается только как распространение таких фактов, которые лицо считало лживыми, но, тем не менее, в законодательстве существует статья 186-я, парализующая благодетельное определение 187-й статьи. Статья 186-я гласит: "Кто подтверждает или распространяет о другом лице такие факты, которые способны сделать его презренным или унизить в общественном мнения, и которые окажутся потом неверными, тот совершает обиду". Сопоставляя эту статью со 187-ю, мы замечаем между ними ту разницу, что во второй из них, где говорится о клевете, требуется, чтобы виновник хорошо понимал неверность распространяемого; по смыслу же первой (т. е. 186-й), лицо считало факт за верный или не было твердо убеждено ни в истинности, ни во лживости его, но факт оказывался потом несправедливым.

В учении об exceptio veritatis существует действительно большой спор относительно того, какую истину должно доказывать при exceptio veritatis: истину ли субъективную с точки зрения распространителя, или истину объективную, другими словами - должно ли считать за преступление, если лицо будет распространять об известном факте с полным добросовестным сознанием его верности, но потом окажется, что на самом-то деле факт этот неверен? Наука решает этот вопрос так, что требует для существования только одной истины субъективной, и если виновник докажет, что он имел основание считать факт за истинный, то деяние его не признается за преступление.

Совершенно не так разрешается дело новым немецким кодексом: подобный поступок не признается за деяние дозволенное. Правда, он не называется клеветою, а обидою, но существо-то дела от этого не изменяется.

Поэтому в действительности, в настоящее время, в Германии становится более чем затруднительно высказать что-либо; для того, чтобы решиться на это, необходимо узнать объективную истину, что в большинстве случаев почти невозможно. Следовательно, как бы верно, по-видимому, ни знало лицо об известном факте, оно все-таки будет бояться сообщить о нем, опасаясь, что может быть сведения его еще не вполне верны. Таким образом, либеральное постановление 187 параграфа делается далеко не таковым на самом деле.

Наконец, последнее условие клеветы считается по немецкому законодательству 1871 года как бы несколько обширнее, чем его понимали все прежде существовавшие кодексы, а именно факты, через распространение которых возможно совершить преступление, должны быть не только бесчестные, унизительные по взгляду общества, но то же преступление совершается и тогда, когда они вообще могут повредить кредиту лица. Впрочем слово "кредит" понимается здесь, конечно, в смысле доверия к лицу, как честному гражданину, так что в существе дело здесь не изменяется.

Так завершилась германская законодательная деятельность по отношению к клевете.

§ 33. Для полноты изложения, мы скажем еще несколько слов о взгляде немецкого законодательства на преступление, известное еще в Риме как особый вид клеветы, а именно на так называемые пасквили (liber famosus).

Пасквили или поносительные письма выдвинуты были, как самостоятельные преступления, в Каролине, и мы упоминали уже о том, что постановление это было заимствовано там из одного позднейшего предписания римских императоров.

Но что касается до настоящего времени, то с большим выяснением понятия чести и с выработкою более целесообразного учения о клевете, поносительные письма, перестали существовать как самостоятельные преступления, и во многих позднейших уголовных законодательствах они подошли под общее предписание учения об оскорблениях чести*(168), другие же кодексы сочли совершение клеветы через пасквиль только за обстоятельство, увеличивающее вину.

Прусское земское законодательство (§ 572) называет пасквилем обиду, которая выражается или через письменные сочинения, или печать, или рисунки, или гравюру; при этом не существует различия, назовет ли себя автор своим именем или нет. Кодексы баварский, гессенский, саксонский называют пасквилями распространения обид без имени автора или с фальшивым именем. Но все эти законодательные сборники ставят пасквиль под общие определения об оскорблениях чести, увеличивая только наказание. Одно только вюртембергское уложение (в § 284) выставило особое учение о пасквилях, а именно оно не допускало по отношению к ним возражения истины, хотя вполне признавало это при обыкновенной клевете.

Наконец, уголовное уложение 1871 года не имеет пасквиля, как особого преступления, параграф же 187-й, выставляющий понятие клеветы, продолжает далее: "Если клевета будет совершена общественно или через распространение сочинений, рисунков, образных представлений, то назначается иное наказание". Особых условий для этого вида клеветы не существует, так что exceptio veritatis делается по отношению к нему совершенно применимым. Точно такое же дополнение существует и при 186-й статье.

Следовательно, по взгляду, господствующему в настоящее время в Германии, каждое лицо имеет право опубликовать, в какой угодно форме, факты и поступки истинные, отвечая только в таком случае, если они окажутся лживыми.

§ 34. Закончив изложение германского права, мы считаем нужным сказать еще несколько слов о взгляде на разбираемое нами учение одного из кантонов Швейцарии - кантона Цюрихского*(169). Хотя Цюрих ж населен исключительно немцами, но, благодаря особенностям республиканской жизни, выработались в нем самостоятельные взгляды на понятие клеветы.

Цюрихское законодательство, изданное 8 января 1871 года, в параграфе 149-м так определяет преступление - клевету: "Кто будет словесно, письменно и т. п. в присутствии третьих лиц сознательно утверждать или распространять несправедливые поступки, совершенные будто бы другим лицом, и притом такие поступки, за которые закон наказывает как за преступления или проступки, или которые способны уронить лицо в общественном имении или навлечь на него неуважение и ненависть, тот совершает клевету".

Таким образом, клевета есть, во-первых, распространение или утверждение известных поступков в присутствии третьих лиц. По разъяснению комментатора цюрихского уложения, Бенца*(170), клевета не будет совершена, если третьи лица услышат эти слова только случайно и против воли рассказчика. Только тогда и может быть признана клевета, когда рассказчик знал, что третьи лица слушают его.

В комиссиях, обсуждавших уголовное законодательство, возник спор: следует ли требовать для существования клеветы отсутствия обижаемого, или же преступление это может быть совершено и в его присутствии? Но большинство членов решило, что присутствие и отсутствие оклеветываемого должно считаться безразличным.

Во-вторых, совершается клевета через сообщение о лице известных поступков, простое же высказывание мнения о нем или распространение качеств его может быть разве только в некоторых случаях обидою, но никогда - клеветою. Бенц объясняет это на следующем примере: А. клевещет на В., если говорит, что он подделывает свои товары и продает их за хорошие, и обижает, если говорит, что В обманщик. Это условие есть, по мнению комментатора, отличительный признак обиды от клеветы. Причины требования его суть следующие: во-первых, обвиняемому всегда кажется более оскорбительным выслушать фальшивый рассказ о поступке, чем простое мнение о себе; во-вторых, же потому, что общество скорее поверит подобному вымыслу, чем придаст значение высказыванию мнения, на которое в большинстве случаев смотрят как на результат ненависти.

Поступок, в котором упрекают, должен быть, конечно, возможным. Не может быть клеветы, по словам Бенца, если говорят, что А. сделал через колдовство больным дитя С.

В-третьих, поступки, через рассказ о которых совершается клевета, должны быть или преступлениями, или проступками (Verbrechen oder Vergehen), но не полицейским нарушением (Polizei-Ubertretungen); упрек же в совершении полицейского нарушения может быть подведен в известных случаях только под обиду. Но кроме упрека в преступлениях и проступках, клевета совершается и через обвинение во всех остальных, унизительных, по взгляду общественного мнения, поступках.

В-четвертых, только рассказом о несправедливом, выдуманном поступке и возможно совершить клевету: доказательство истины упрека уничтожает преступление. Цюрихский закон говорит далее совершенно ясно, что истина, требуемая здесь, есть истина субъективная. Продолжение 149-й статьи гласит: "судья только до тех пор может признавать преступление, пока не будет представлено доказательство, что обвинитель считал факт за истинный".

Распространение слухов об истинных поступках не считается за преступление. Статья 151-я не считает за преступление открытие и распространение слухов о справедливых поступках лица, хотя бы это и вредило интересам того, кого они касаются, если только сообщение это сделано из честных мотивов и со справедливою целью. Если же из способа распространения видно было, что распространитель не имел никакой иной цели, кроме желания повредить лицу или навлечь на него насмешки и презрение, то он наказывается как обидчик. Бенц приводит следующий пример: В жил в другой стране, совершил там преступление, был наказан, но потом вернулся в Цюрихский кантон и начал, воспользовавшись незнанием о своем наказании, хлопотать об избрании себя в советники кантона. N случайно узнает о факте и, желая оказать пользу кантону, публикует о нем; N не совершает никакого преступления. Но если В. после наказания ведет себя хорошо, приобретает уважение, и N только из зависти или из одного желания повредит его интересам, без всякой иной добросовестной цели распространит о факте его наказания, то он должен быть наказан за обиду.

Конечно, при всем этом предполагается, что форма сама по себе не обидна.

Параграф 155-й гласит, что за обстоятельства, увеличивающие наказание, должно считать, во-первых, когда оскорбление произошло в общественном собрании и т. п., и во-вторых, когда оклеветывается чиновник во время исполнения им служебной обязанности или по отношению к этой последней". Но признавая это только за обстоятельство, увеличивающее наказание, законодательство, конечно, признает тут все условия клеветы.