ОПРЕДЕЛЕНИЕ УМЫСЛА В ИСТОРИИ СОВЕТСКОГО УГОЛОВНОГО ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА

Предпринимая краткий 'очерк развития определения умысла в истории советского уголовного законодательства, мы ставим перед собой ограниченную задачу; попытаться выяснить, в какой мере определение умысла, впервые появившееся в Уголовном кодексе РСФСР 1922 года и получившее в дальнейшем некоторое развитие, было подготовлено предшествующим советским уголовным законодательством,'каким образом это определение возникло и какое воздействие оно оказало на обрисовку субъективной стороны умышленных' преступлений.

Статья 11 Уголовного кодекса РСФСР 1922 года устанавливала, что умышленно действуют лица, которые «предвидели последствия своего деяния и их желали или же сознательно допускали их наступление». Не упоминая ни об общественно опасном характере деяния, ни об общественно опасном характере его последствий, закон, таким образом, давал преимущественно психологическую характеристику умысла. Это в тем большей мере обращает на себя внимание потому, что в этом же Кодексе содержались политические характеристики задач уголовного законодательства и понятия преступления. Задачей УК РСФСР ст. 5 признавала «правовую защиту государства трудящихся от преступлений и от общественно опасных элементов» и указывала, что эта защита осуществляется «путем применения к нарушителям революционного правопорядка наказания или других мер социальной защиты». Под преступлением Кодекс понимал «всякое общественно опасное действие, угрожаю-

12

щее основам советского строя и правопорядку, установленному Рабоче-Крестьянской властью на переходный к коммунистическому строю период времени» (ст. 6). В соответствии с этой характеристикой задач 1 уголовного законодательства и определением понятия преступления ст. 26 обязывала при определении меры наказания различать, в частности, «совершено ли преступление в интересах восстановления власти буржуазии или в интересах чисто личных совершившего преступление»;

направлено ли оно «против государства или отдельной личности»; «совершено ли преступление из низменных, корыстных побуждений или без таковых», «с полным сознанием причиняемого вреда или по невежеству и несознательности»; «обнаружено ли совершающим преступление заранее обдуманное намерение, жестокость, хитрость или преступление совершено в состоянии запальчивости, по неосторожности, легкомыслию,..».

/ Законодательство до УК РСФСР 1922 года

Принятию Уголовного кодекса РСФСР 1922 года– первого советского Уголовного кодекса – предшествовал недолгий, но богатый событиями период политического, социального и морального развития, начатый Великой Октябрьской социалистической революцией и включивший в свои рамки борьбу молодой Советской республики с иностранной интервенцией и внутренней контрреволюцией и ее переход к мирной работе по восстановлению народного хозяйства. Это был в то же время, естественно, и период бурного развития законодательства, в частности уголовного. Пролетариат, говорится в интереснейшем документе этого периода–Руководящих началах по уголовному праву РСФСР 1919 года, «не мог приспособить для своих целей... буржуазные кодексы пережитой эпохи и должен был сдать их в архив истории». Вооруженный народ справлялся и справляется со своими угнетателями «без особых правил, без кодексов». «В процессе борьбы со своими классовыми врагами,– продолжают Руководящие начала,–пролетариат применяет те или другие меры насилия, но применяет их на первых порах без особой системы, от случая к случаю, неорганизованно. Опыт борьбы, однако, приучает его к мерам общим, приводит к системе, рож-

13

дает новое право». Руководящие начала относил!/ это «прежде всего к уголовному праву, которое имеет своей задачей борьбу с нарушителями складывающихся новых условий общежития в переходный период диктатуры пролетариата». Как и Руководящие начала, но в гораздо большей степени, чем они, Уголовные кодекс РСФСР 1922 года представлял собой «выводы и необходимые обобщения»' из предшествующего развития.

Это, бесспорно, относится к определениям задач уголовного законодательства и понятия преступления. В рамках настоящей работы необходимо более тщательно исследовать, в какой мере это может быть отнесено к определению понятия умысла и его элементов–предвидения, желания и сознательного допущения последствии, а также тех относящихся к характеристике субъективной стороны обстоятельств, которые ст. 25 обязывала учитывать при назначении меры наказания. Решение этого вопроса даст возможность оценить последующие определения умысла в законодательстве и, быть может, выработать подход к дальнейшему совершенствованию такого определения и представить себе пути движения законодательства в этом направлении.

Изучение советского уголовного законодательства первых пяти лет существования Советской власти выявляет чрезвычайно сложную картину. Действительно, развитие происходит без системы, неорганизованно, «от случая к случаю». Определений институтов Общей части в этот период не только почти не было, но их тогда по общему правилу и не могло быть. Такие определения возможны и становятся необходимыми тогда, когда накоплен более или менее значительный материал, допускающий обобщение и нуждающийся в нем. Между тем в течение всего этого периода молодой Советской республике приходилось неустанно отбиваться от вражеских вылазок и иных происков классового врага и подавлять опасные и все время менявшиеся проявления мелкобуржуазной стихии. Естественно, в этих условиях развитие уголовного законодательства происходило не по линии выработки определений Общей части (тогда было не до них), а в форме издания и изменения положений Особенной части. Последние представляли собой непосред-

' По терминологии Введения к Руководящим началам. 14

ственное, оперативное проявление той самой правовог защиты государства трудящихся от вражеских и мелко буржуазных посягательств, о которой, определяя задачи уголовного законодательства, через несколько лет скажет Уголовный кодекс РСФСР.

Все сказанное, разумеется, не означает, что накопившийся заУги пять лет в области Особенной части законодательной материал совсем не'поддается обобщению. Напротив, такое обобщение возможно и его результаты в интересующем нас отношении весьма интересны.

Первое, что обращает на себя внимание,–это политическое, или криминологическое, деление преступлении на группы в зависимости от их направленности против основ нового строя или других интересов, целей или мотивов их совершения. Характерное и естественное стремление законодателя связывать деление преступлений по этим признакам с делением на соответствующие категории также самих преступников. При этом, разумеется, далеко не всегда деление преступлений на группы соответствует нынешним, отстоявшимся, «научно обоснованным» представлениям.

Уже в знаменитом обращении В. И. Ленина к населению о победе Октябрьской революции и о задачах борьбы на местах от 5 ноября 1917 г. призыв: «Арестуйте и предавайте революционному суду всякого, кто посмеет вредить народному делу...» – следует непосредственно за указанием на необходимость установить, «никого не дожидаясь», строжайший революционный порядок, беспощадно подавлять «попытки анархии со стороны пьяных, хулиганов, контрреволюционных юнкеров, корниловцев и тому подобное»*. 11 ноября 1917 г. в обращении к армейским организациям, военно-революционным комитетам и солдатам на фронте Совнарком связывал наведение порядка в деле снабжения армии продовольствием с необходимостью объявить беспощадную борьбу «всем спекулянтам, мародерам, казнокрадам и контрреволюционерам-чиновникам, мешающим  продовольственной работе...»2.

Деление преступлений и преступников по указанным выше основаниям проводится в законодательстве того

* СУ РСФСР 1917 г. № 2, ст 22. 2 СУ РСФСР 1917 г. № 3, ст. 29.

15

времени как выражение принципиального подхода я поэтому получает отражение в самых различных актах.

В постановлении Кассационного отдела ВЦИК «О подсудности революционных трибуналов» выделяются случаи, когда виновный «активно противодействует Ра-боче-Крестьянскому Правительству или призывает других противодействовать ему путем неисполнения декретов и иных постановлений Советской власти, местной или центральной; явно игнорирует такие постановления и своими действиями затрудняет правильный ход работ в правительственных или общественных учреждениях или призывает к саботажу или организует таковой». От них постановление отличает случаи, «когда имеет место простое неисполнение или неподчинение постановлениям местных властей».

Постановление различает также случаи, когда виновный «сообщением, распространением или разглашением явно ложных или непроверенных слухов путем печати, или в публичных собраниях, или в публичном месте, могущих вызвать общественную панику или посеять недовольство или недоверие к Советской власти или отдельным ее представителям, по неосторожности или с умыслом дискредитирует Советскую власть в глазах населения», от случаев, когда имеют место нарекания, клеветнические и иные измышления и оскорбления словом, путем печати или действием отдельных членов и представителей местных или центральных властей или отдельных ее представителей в том или ином из советских учреждений, если таковые оскорбления или измышления направлены,персонально против тех или других лиц, но не против учреждений в целом, или работающих там работников, без указания конкретных лиц...».

Ту же самую линию можно заметить и в ряде актов об амнистии. Постановление ВЦИК 1919 года «О порядке применения частичной амнистии» предписывало прекратить дела рабочих и крестьян, принимавших участие в контрреволюционных выступлениях против Советской власти, если эти выступления носили массово-неорганизованный характер, сопровождались участием в них местного населения или хотя бы имели организованный характер, но местное население было насильно вовлечено в них белогвардейскими или контрреволюционными элементами. При этом, однако, на организаторов, зачин

щиков или главарей движения амнистия не распространялась1. Подобным же образом из широкой амнистии ко второй годовщине Октябрьской революции были изъяты лийа, осужденные за участие в заговоре против Советской власти или содействие партиям или группам, которые доставили себе целью вооруженную борьбу против нее либо совершение преступления «с явно корыстной целью»2.

Более широкие и также весьма характерные изъятия были произведены из амнистии к 1 мая 1920 г. Они относились к активным контрреволюционерам, бандитам, профессиональным ворам, особо вредным или имеющим более одной судимости спекулянтам, а также к лицам, совершившим должностное преступление, явно дискредитирующее Советскую власть3.

Поэтому нет ничего неожиданного в том, что Руководящие начала 1919 года в качестве «необходимого обобщения» обязали при определении наказания в каждом отдельном случае различать, совершено ли преступление лицом, принадлежащим к имущему классу, с целью восстановления, сохранения или приобретения какой-либо привилегии, связанной с правом собственности, или неимущим в состоянии голода и нужды; в интересах восстановления власти угнетающего класса или в интересах личных совершающего деяние; в сознании причиненного вреда или по невежеству и несознательности.

Именно эти положения с некоторыми редакционными изменениями получили через несколько лет отражение в ст. 25 УК и претерпели весьма интересную и поучительную эволюцию в последующих актах.

Основные начала уголовного законодательства СССР и союзных республик 1924 года различали преступления, «направленные против основ советского строя, установленного в Союзе ССР волею рабочих и крестьян, и потому признаваемые наиболее опасными», и «все остальные преступления» (ст. 2). Конкретизируя это положение в терминах субъективной стороны, ст. 31 Основных начал предписывала суду «при определении мер социальной защиты» прежде всего разрешать вопрос об

' СУ РСФСР 1919 г. № 14, ст. 139.

2 СУ РСФСР 1919 г. № 55, от. 525.

3 СУ РСФСР 1920 г. № 34, ст. 163.

общественной опасности преступления, после чего/ при определении конкретной меры применять более строгую, если, в частности, преступление совершено в цел^х восстановления власти буржуазии; лицом, в той иди иной мере связанным с принадлежностью в прошлое или настоящем к классу лиц, эксплуатирующих чун^ой труд;

преступление хотя и не направлено непосредственно про тив интересов Советского государства или интересов трудящихся, но по своим объективным результатам может нанести ущерб этим интересам.

Эти положения были воспроизведены, в ст. 47 УК РСФСР 1926 г. и не были воспроизведены ни в Основах уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1958 года, ни в принятых в последующие годы республиканских кодексах.

Это последнее обстоятельство произошло отчасти ввиду изменения социально-политической обстановки. Например, вопрос о принадлежности виновного «к классу лиц, эксплуатирующих чужой труд», утратил значение.

Была для этого, однако, и другая причина. При отсутствии кодексов, содержащих тщательно разработанные определения отдельных, в частности контрреволюционных, преступлений, соотнесенных друг с другом в продуманной системе, указание на наличие у лица цели восстановления власти буржуазии могло и должно было служить важным криминологическим ориентиром при рассмотрении судами конкретных дел. В условиях первых лет Советской власти такие, на наш теперешний взгляд, общеуголовные преступления, как спекуляция или взяточничество, не только могли причинять ущерб интересам Советского государства и трудящихся «по своим объективным результатам», но и иной раз совершаться лицами, принадлежавшими к эксплуататорскому классу и близкими к нему, с контрреволюционной установкой, весьма похожей на то, что мы назвали бы теперь антисоветской целью.

Однако уже в У К РСФСР 1922 года и в последую. щих актах, приведенных нами, указание на цель восстановления власти буржуазии стало в Общей части излишним, и в литературе того времени правильно отмечалось, что в этом случае речь идет о контрреволюционном преступлении и что «вопрос должен стать не только об усилении наказания, а о квалификации данного действия

как контрреволюционного преступления»*. Правильнее было ьы, конечно, сказать, что в этом случае речь идет о квалификации деяния как контрреволюционного и назначении наказания за него в соответствии с общими принципами советского уголовного права, потому что, хотя в оцщем определении контрреволюционного преступления^ ст. 57 УК РСФСР 1922 года не было указания на контрреволюционную цель, она фигурировала в определениях почти всех конкретных преступлений этой группы (ст. ст. 58–60, 62–65, 72).

Правда, в разделе «О контрреволюционных преступлениях» содержались оговорки о снижении наказания тем, кто совершает соответствующие действия или участвует в них при «неосведомленности о конечных целях» (ч.2'ст.58) или о «возможных последствиях» (ч. 2 ст. 66), или при  отсутствии  контрреволюционных целей (ч. 2 ст. 66), или при «недоказанности контрреволюционности означенных действий» (ч. 2 ст. 73), но это была, несомненно, дань недавнему прошлому.

Эти оговорки были частично воспроизведены в УК РСФСР 1926 года, но в Положении о преступлениях государственных 1927 года их уже не было; особо опасные преступления против порядка управления этот документ отличал от контрреволюционных по признаку отсутствия контрреволюционных целей. В Законе об уголовной ответственности за государственные преступления 1958 года в определениях всех особо опасных государственных преступлений, кроме измены родине, содержатся указания на антисоветскую цель. Что касается измены родине, то многие теоретики считают отсутствие упоминания об антисоветской цели в определении этого преступления недостатком самого определения и отстаивают необходимость иметь «специальные указания на антисоветскую цель во всех нормах, предусматривающих ответственность за особо опасные государственные преступления»2.

Само собой разумеется, построение определений контрреволюционных преступлений в УК РСФСР 1922 го-

* «Советское уголовное право. Часть Общая», М., 1952, стр. 372. 2 «Уголовное право. Часть Особенная», М., 1.966, стр. 22;

П. Дмитриев, М, К а р п у ш я н, О характере умысла в особо опасных государственных преступлениях, «Правоведение» 1964 г. № 2, стр. 50.

2*                              19

да на основе указания на контрреволюционную це^ь деяния не было ни случайным, ни внезапным. Онр само явилось результатом и, как мы видели, этапом Определенного исторического развития, ведущего свое начало все от того же упоминавшегося нами политико-криминологического противопоставления преступлений противогосударственных, «частнособственнических», корысч-ных, совершаемых в сознании причиняемого вреда–в то время все они казались и, может быть, были ближе друг к другу, чем теперь',–преступлениям иного рода, совершаемым неимущими, в интересах чисто личных, по невежеству или несознательности. Естественно, законодатель стремился отразить этот общий подход и в определениях конкретных преступлений.

Постановление СНК от 30 июля 1918 г. о набатном звоне предусматривало уголовную ответственность за созыв населения набатным звоном и тому подобными способами «с контрреволюционными целями»2. Декретом ВЦИК от 20 июня 1919 г. чрезвычайным комиссиям предоставлялось «право непосредственной расправы», в частности, за сокрытие боевого оружия, подлог документов, участие в поджогах и взрывах, если эти действия были совершены «в контрреволюционных целях»3. В упоминавшемся постановлении Кассационного отдела ВЦИК от 6 октября 1918 г. хулиганство определялось как учинение бесчинства «исключительно с целью внести дезорганизацию в распоряжения Советской власти или оскорбить нравственное чувство или политические убеждения окружающих».

Упоминания о цели в этот период встречаются в определениях преступлений нечасто. В процессе дальнейшего развития законодательных определений контрреволюционных преступлений цель деяния приобретает значение важнейшего признака как общего понятия преступлений этой группы, так и соответствующих составов.

В законодательных актах первых лет революции иной раз встречались также указания на корыстную цель или корыстный мотив деятельности. В цитированном выше постановлении ВЦИК об амнистии ко второй годовщине

' См. выше, стр. 18.

2 СУ РСФСР 1918 г. № 57, ст. 623.

3 СУ РСФСР 1919 г. № 27, ст. 301.

20

Октябрьской революции совершение преступлений с корыстной целью законодатель рассматривал в качестве обстоятельства, характеризующего повышенную общест-венную\опасность деяния и деятеля. Аналогичным образом был\ решен вопрос в постановлении НКЮ от 6 ноября 1920 г. о порядке применения амнистии к третьей годовщине революции'. В Положении об общих местах заключения РСФСР заключенные делились на группы в зависимости от корыстного или некорыстного характера совершенных ими преступлений.

В качестве «юридического превращения» криминологического признака «сознания причиняемого вреда» можно рассматривать иногда встречавшееся в то время упоминание о заведомости. В декрете СНК от 18 декабря 1917 г. о гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния предусматривалась уголовная ответственность за дачу заведомо ложных показаний в отношении обстоятельств, препятствующих вступлению в брак2. Декрет СНК от 29 января 1920 г. о всеобщей трудовой повинности предусматривал уголовную ответственность за сообщение должностными лицами заведомо ложных сведений в целях содействия уклонению от повинности. Декрет ВЦИК и СНК от 1 июня 1921 г., предусматривавший уголовную ответственность за всякого рода незаконные действия должностных лиц, способствующие хищениям или связанные с ними, необходимым условием ответственности считал заведомость в отношении незаконности этих действий. Он говорил о работниках органов снабжения, «уличенных в заведомо незаконном отпуске товаров»; о сотрудниках складов, подлежащих привлечению к уголовной ответственности «за заведомо незаконный отпуск товаров»; о лицах, «'получающих заведомо незаконным путем товары из государственных складов... в целях спекуляции...» или «виновных в массовой скупке, продаже и перепродаже товаров, полученных заведомо для них незаконным путем»3.

Заслуживает внимания то обстоятельство, что некоторые принятые в тот период нормы, включавшие указание на заведомость, выдержали испытание временем

1 СУ РСФСР 1920 г. № 88, ст. 450.

2 СУ РСФСР 1917 г. № 11, ст. 160.

3 СУ РСФСР 1921 г. № 49, ст. 262.

21

II в дальнейшем вошли в почти неизмененном врде в кодексы. Так, декрет СНК от 24 ноября 1921 г. предусмотрел ответственность за «заведомо ложный донос органу судебной или следственной власти о совершении определенным лицом преступного деяния»'. Это определение было с некоторыми изменениями воспроизведено в ст. 177 УК РСФСР 1922 года, ст. 95 УК РСФСР 1926 года и ст. 180 действующего УК РСФСР.

Аналогичным образом «заведомо ложное сообщение в письменном заявлении государственному учреждению или должностному лицу или в ответе на официальный запрос...» из упомянутого декрета СНК от 24 ноября 1921 г. было перенесено в ст. 127 УК РСФСР 1922 года и с некоторыми изменениями воспроизведено в ст. 187 УК РСФСР 1926 года.

В ряде случаев уголовное законодательство первых лет революции общим образом упоминало об умышленности тех или иных действий. Уже в декрете СНК от 16 ноября 1917 г. о роспуске Петроградской городской думы говорилось о предании суду виновных в умышленной порче или уничтожении городского имущества2. По декрету ВЦИК от 20 июня 1919 г. чрезвычайным комиссиям принадлежало право непосредственной расправы, в частности, за умышленное истребление или повреждение железнодорожных путей, мостов и других сооружений и средств сообщения3. О злоумышленном разрушении железнодорожных сооружений говорилось в постановлении Совета рабочей и крестьянской обороны от 10 октября 1919 г. В цитированном выше декрете ВЦИК и СНК от 1 июня 1921 г. упоминается об умышленном невоспре-пятствовании хищениям.

Определяя покушение, Руководящие начала по уголовному праву РСФСР 1919 года говорили о том, что ^совершивший выполнил все, что считал необходимым для приведения своего умысла в исполнение,..».

Следует, однако, заметить, что не только ни в одном из этих случаев не делалось попытки раскрыть содержание умысла, но и сама терминология не отличалась четкостью. В декрете СНК от 29 января 1920 г. «О порядке

* СУ РСФСР 1921 г. № 77, ст. 639. ' СУ РСФСР 1917 г. № 3, ст 37. 3 СУ РСФСР 1919 г. № 27, ст. 301.

22

всеобщей трудовой повинности» упоминалось, например, о «намеренной порче орудий труда и материалов»', а декретом ВЦИК от 20 марта 1920 г. к подсудности революционных военных железнодорожных трибуналов были отнесены «все виды умышленного и корыстного посягательства как на имущество железнодорожное, так и на вверенное дорогам для перевозки»2. Более того, иной раз законодатель придавал необходимости предотвращения серьезного вреда настолько важное значение, что считал целесообразным в значительной мере или полностью уравнять случаи его умышленного и неосторожного причинения. В декрете ВЦИК от 20 марта 1920 г. говорилось: «...не только умышленное неисполнение служебных обязанностей (саботаж), но и явно небрежное к ним отношение в случаях, имеющих для транспорта важные последствия».

Аналогичную картину мы наблюдали в упоминавшемся выше постановлении Кассационного отдела ВЦИК от 6 октября 1918 г.,где говорилось о дискредитации «по неосторожности или с умыслом» Советской власти в глазах населения. Показательно в этом отношении постановление СТО от 27 июля 1920 г. «О борьбе с лесными пожарами»3. В нем нетолько предписывалось предавать суду Революционного военного трибунала должностных и' частных лиц, которые «умышленно, по небрежности или вследствие неисполнения декретов, правил, распоряжений и инструкций вызвали лесной пожар или не приняли зависящих мер для его предупреждения и прекращения», но и «за пожар по причине неосторожного разведения огня в лесу, близ леса, на пашне, выгоне, покосе и пр. виновные подлежат ответственности перед судом Революционного трибунала, как за умышленный поджог».

При этих условиях трудно сказать, что именно законодатель понимал в то время под умыслом, каким образом он отграничивал 'его от неосторожности и соотносил с целью, мотивом, заведомостью или «намеренностью» соответствующих действий.

Положение дополнительно осложнялось тем, что ц

' СУ РСФСР 1920 г № 8. ст. 49,

2 СУ РСФСР 1920 г' № 21, ст. 112.

3 СУ РСФСР 1920 г. № 69, ст. 320,

23

уголовном законодательстве того периода упоминания о субъективной стороне преступления вообще встречались довольно редко.

С одной стороны, когда речь шла о преступлениях, сущность которых была более или менее понятна народному правосознанию без их детального описания в законе, законодатель широко прибегал к использованию простых диспозиций. Закон говорил, что тяжким преступлением является «какая бы то ни было порча конфискуемого имущества»'; что уголовной ответственности подлежат «виновные в сокрытии материалов, продуктов, заказов и в неправильном ведении отчетов и тому подобных злоупотреблениях»2; что Военно-революционный комитет должен принять «самые решительные меры к искоренению спекуляции и саботажа»3; что «в случае явного саботажа со стороны почтово-телеграфных чиновников» необходимо принимать самые решительные меры подавления4; что ведению революционного военного трибунала армии подлежат дела о совершении военнослужащими таких общеуголовных преступлений, как мародерство, посягательство на человеческую жизнь, изнасилование, разбой, грабеж, поджог, подделка денежных знаков и документов5.

В декрете СНКотбмая 1921 г. «Об ограничении прав по судебным приговорам» содержался пространный перечень преступлений, в связи с которыми мог ставиться вопрос об ограничении в правах. Это–контрреволюция, убийство, разбой, причинение тяжких ран и увечий,поджог, грабеж, кража, мошенничество, самозванство, вымогательство, присвоение, растрата, скупка заведомо краденого, ростовщичество, спекуляция в виде промысла, взяточничество, подлог, подделка денежных знаков, изнасилование, растление малолетних, профессиональное сводничество и содержание притонов разврата. В подавляющем большинстве случаев эти наименования не были расшифрованы в ранее изданных уголовных законах.

Эта особенность уголовного законодательства первых лет революции объяснялась несомненно тем, что в усло-

' СУ РСФСР 1917 г. № 1, ст. 3.

2 СУ РСФСР 1917 г. № 3, ст. 35.

3 СУ РСФСР 1917 г. № 3, ст. 33.

4 СУ РСФСР 1918 г. № 33, ст. 439.

5 СУ РСФСР 1919 г. № 58, ст. 549.

24

виях этого периода борьба с преступностью осуществлялась в большей мере непосредственным революционным движением широких народных масс.

Еще задолго до революции В. И. Ленин писал, что «народ, масса населения, неоформленная, «случайно» собравшаяся в данном месте, сама и непосредственно выступает на сцену, сама чинит суд и расправу, применяет власть, творит новое революционное право»'. На II Всероссийском съезде Советов в 1917 году В. И. Ленин говорил: «Мы должны следовать за жизнью, мы должны предоставить полную свободу творчества народным массам»2.

Это, разумеется, не означало отрицания организующей роли советских законов или преуменьшения их значения и возможностей. Напротив, декреты Советской власти должны были направлять народное движение, ориентировать его на разрешение задач охраны революционного порядка. «.Декреты,–подчеркивал В. И. Ленин,– эго – инструкции, зовущие к массовому практическому делу»3.

Когда речь шла о деяниях, сущность которых была более или менее ясна из их наименований, закон мог выполнить свою роль инструкции, зовущей к массовому делу, путем указания этих наименований без дальнейшей детализации. Напротив (и это также весьма характерно и показательно), когда возникала необходимость установить уголовную ответственность за посягательства, сущность которых не была бы 'понятна широким массам без их детального описания в законе, законодатель неизменно 'прибегал к такому описанию.

Так, декрет СНК, от 22 июля 1918 г. о спекуляции содержал не только развернутое определение этого преступления, но и описание его различных более и менее опасных видов с соответствующей дифференциацией ответственности. Наиболее тяжкому наказанию должны были подвергаться виновные в сбыте, скупке или хранении с целью сбыта в виде промысла продуктов питания, монополизированных республикой. Менее опасным видом спекуляции декрет считал сбыт, скупку или хранение в

* В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 12, стр. 320–321.

2 В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 35, стр. 27.

3 К. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 38, стр. 199.

25

виде промысла нормированных продуктов питания по ценам выше твердых или других, кроме продуктов питания, монополизированных предметов. За спекуляцию должны были отвечать также лица, виновные в сбыте, скупке или хранении с целью сбыта в виде промысла прочих нормированных предметов массового потребления по ценам выше твердых. Для случаев, когда описанные выше действия совершались не в виде промысла, декрет предусматривал смягченную ответственность.

По обвинению в саботаже суду революционного трибунала подлежали те, «кто активно противодействует Рабоче-Крестьянскому правительству или призывает других противодействовать ему путем неисполнения декретов и иных постановлений Советской власти местной или центральной; явно игнорирует такие постановления и своими действиями затрудняет правильный ход работ в правительственных или общественных учреждениях или призывает к саботажу или организует таковой». По обвинению в подлоге–те, «кто учинит подлог советских документов (ордеров, мандатов, удостоверений, разрешений и иных документов) или воспользуется такими подложными документами, а также кто, имея на то право, воспользуется подлинными документами для своих личных корыстных целей или использует таковые документы, не имея права на них»'.

В ряде случаев детальные описания преступлений оказывались в то время необходимыми ввиду недостаточной разработанности положений Общей части, отсутствия кодекса и стремления законодателя обеспечить всестороннюю охрану важных интересов средствами Особенной части.

Так, Инструкция Комиссиям по делам о несовершеннолетних 1920 года предусматривала уголовную ответственность взрослых за подстрекательство и склонение несовершеннолетних и малолетних к совершению общественно опасных деяний, соучастие с ними в преступлении или «попустительство такового», склонение их к проституции и половым извращениям, сводничество, эксплуатацию их труда и жестокое обращение сними2. Декрет СНК

' Постановление Кассационного отдела ВЦИК «О подсудности революционных трибуналов», сИэвестия ВЦИК» от 6 октября 1918 г. 2 СУ РСФСР 1920 г. № 68, ст. 308.

26

от 12 июля 1920 г. установил уголовную ответственность за хранение огнестрельного оружия «без законного на него права, даже если хранение не имело преступных целей», стрельбу в воздух «без особой необходимости» з местах скопления народа, беспричинную стрельбу часовыми и милиционерами, незаконную выдачу оружия «лицам, не имеющим на то права, или лицу, которому оружие не присвоено», и, наконец, небрежное обращение с огнестрельным оружием, «следствием чего явится несчастный случай»'.

Аналогичным образом декрет СНК от 3 октября

1921 г. содержал определения ряда преступлении, связанных с товарообменом и торговлей. Это были искусственное повышение рыночных цен на товары по взаимному соглашению; невыпуск «с топ же целью» товаров на рынок; обмен, скупка и сбыт в виде промысла продуктов, материалов и изделий, монополизированных государством или запрещенных к свободному обращению; торговля семенным материалом во врешГ посевного оборота, «последствием чего явилось необсеменение полей»; обмен, скупка и сбыт продуктов, фальсифицированных или заведомо недоброкачественных; торговля без разрешения либо без уплаты установленного налога; нарушение правил о времени и месте торговли и др.2.

Как видно из приведенных на предыдущих страницах примеров, законодатель и при построении весьма детализированных описательных диспозиций не проявлял большого интереса к субъективной стороне преступлений.

Для последующего изложения важно отметить также и то, что многие из только что приведенных положении, иногда с почти неизмененной формулировкой, перешли в позднейшее законодательство. Так, в УК РСФСР

1922 года в ст. 85 предусматривалась «подделка мандатов, удостоверений и иных предоставляющих право или освобождающих от повинности документов»: в ст. 20– «хранение огнестрельного оружия без надлежащего разрешения»; в ст. 136–«нарушение положений, регулирующих проведение в жизнь государственных монополий»; в ст. 137–«искусственное повышение цен на

' СУ РСФСР 1&21 г. ,№ 70, ст. 557. 2 СУ РСФСР 1921 г. № 70, ст. 557.

87

товары путем сговора или стачки торговцев между собой или путем злостного невыпуска товара на рынок»; в ст. 139–«скупка или сбыт в виде промысла продуктов, материалов и изделий, относительно которых имеется специальное запрещение или ограждение»; в ст. 141 – «нарушение правил о торговле теми или иными продуктами или изделиями» и др.

Интересно, что некоторые из приведенных выше положений вновь появились в законодательстве после значительного перерыва. Так, постановление ЦИК и СНК СССР от 7 апреля 1935 г. предусматривало уголовную ответственность за подстрекательство или привлечение несовершеннолетних «к участию в различных преступлениях», а также за понуждение несовершеннолетних «к занятию спекуляцией, проституцией, нищенством и т. п.»'. Уголовная ответственность за «небрежное хранение огнестрельного оружия, создавшее условия для использования этого оружия другим лицом, если это повлекло тяжкие последствия», была вновь установлена только в 1960 году2.

Определение умысла в У К РСФСР 1922 года

Изложенные материалы дают возможность попытаться ответить на вопросы, поставленные в начале главы.

Эти материалы, как нам представляется, свидетельствуют о том, что определение умысла в ст. 11 УК РСФСР 1922 года (напоминаем: «действовали умышленно, т. е. предвидели последствия своего деяния и их желали или же сознательно допускали их наступление») не было подготовлено предшествующим развитием уголовного законодательства и поэтому не являлось ни его обобщением, ни выводом из него, ни его итогом. Мы видели, что предшествующее законодательство иногда характеризовало преступления как умышленные, но никогда не расшифровывало это понятие в терминах предвидения, желания или сознательного допущения. Напротив, встречавшиеся в законодательстве 1917–1922 гг. попытки более детального определения умысла неизменно шли по линии указания на цель, мотив или заведомость соответствующих действий. В этих попытках почти всегда

* СЗ СССР 1935 г. № 19, ст. 155. ' Статья 219 действующего УК РСФСР.

28

отчетливо видно стремление законодателя выявить и подчеркнуть «криминологическую сторону» субъективной стороны, дать не только юридическую, но и социологическую ее характеристику; это стремление также не получило отражения в общем определении умысла в ст. 11 УК РСФСР 1922 года.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что определение умысла в УК РСФСР 1922 года не оказало заметного влияния и на определение субъективной стороны преступлений в самом Кодексе. Мы видели на ряде примеров, что определения многих преступлений в этом Кодексе, в частности определение субъективной стороны этих преступлений, развились «на своей собственной основе»–на основе того, что было сформулировано в декретах, изданных до принятия Кодекса. Мы увидим также, что дальнейшее развитие Особенной части в этом отношении происходило–и по сей день происходит– по тому же пути'. Общее определение умысла в УК РСФСР 1922 года положило, таким образом, начало своего рода параллельному развитию понимания и определения умысла в двух основных разделах советского уголовного законодательства–в Общей и Особенной частях.

Характерно, что и в посвященной УК РСФСР 1922 года литературе мы не находим убедительных попыток связать определение умысла в ст. 11 с предшествующим развитием законодательства.

Н. Д. Дурманов, указывая, с одной стороны, что основными источниками УК РСФСР 1922 года были советское уголовное законодательство и судебная практика революционных трибуналов и народных судов 1917– 1921гг. и, с другой–характеризуя определение умысла в ст. 11 как «превосходное», никак не связывает это определение с тем, что происходило в законодательстве предшествующего периода2. Этого не делает и Б. С. Утевс. кий, ограничивающийся применительно к определению умысла в ст. 6 Основных начал 1924 года3 указанием на то, что уже к 1924 году советское уголовное право «выработало свое собственное понятие умысла» и что соот-

' См. стр. 46.

2 Н. Д. Дурманов, Первый советский уголовный кодекс, «Советское государство и право» 1947 г. № 9, стр. 29–35. * См. стр. 34.

29

ветствующая формулировка является окончательной, четкой и ясной и не нуждается «ни в каких дополнениях и изменениях»'.

В тех редких случаях, когда исследователи затрагивают интересующую нас сторону дела, они приходят к выводу, что такой связи и в самом деле не было.

Так, А. Эстрин подчеркивает, что положения ст. 11 УК РСФСР 1922 года неизвестны Руководящим началам по уголовному праву РСФСР 1919 года. Указывая, что ст. 11 не делает различия между умыслом и неосторожностью по наказуемости и что такое различие проводится лишь кое-где в Особенной части кодекса, А. Эстрин «для параллели» напоминает, что по Уложению 1903 года одинаковая наказуемость неосторожных и умышленных деяний устанавливалась лишь в отношении проступков, тогда как преступления, совершенные по неосторожности, подлежали наказанию в особо указанных законом случаях'.

Предположение об отсутствии прямой связи между определением умысла в УК РСФСР 1922 года и его пониманием в предшествующем законодательстве подтверждается также тем, что предпринимавшиеся в первые годы революции попытки кодифицировать законодательство приводили не к тому решению, которое давала ст. 11. Об этом свидетельствуют Руководящие начала 1919 года, а также проект Общей части УК РСФСР, подготовленный комиссией Общеконсультативного отдела НКЮ и опубликованный в 1920 году. Составители этого проекта положили в основу проекта «общие принципы, определяющие собой идеологию и практику законодательства, проведенного в жизнь революцией». Одним из выражений этого должно было быть, по их мнению, то, что «оттенки умышленности, неосторожности утрачивают значение факторов, направляющих наказание по заранее определенной линии; сохраняя некоторое значение признаков, свидетельствующих о характере личности, они перевешиваются анализом свойств преступного состояния деятеля, мотивами правонарушения и мотивами из-

' Б. С. Утевскии, Вкна в советском уголовном праве, М., 1950. стр. 183.

2 А. Эстрин, Уголовный кодекс и Руководящие начала по уголовному праву РСФСР, сЕженедельник советской юстиции» 1922 г. № 21–22, стр. 6.

30

бранных средств»'. Поэтому общих положений об умысле и неосторожности, общих определенн.'; этих понятий в

проекте не было.

На какой же основе возникло все же общее определение умысла в ст. 11 У К РСФСР 1922 года?

Представляется, что этой основой была ст. 48 Уголовного уложения 1903 года, которая почитала преступное деяние умышленным «не только, когда виновный желал его учинения, но также, когда он сознательно допускал наступление последствия, обусловливающего преступность сего деяния». Ссылка на Уложение 1903 года, которую А. Эстрин привел «для параллели» при анализе ст. 11 УК РСФСР 1922 года, не была случайной.

Спору нет, между определениями умысла в двух этих документах 'имелись существенные различия. Так, УК РСФСР делил умысел на виды в зависимости от отношения к последствиям и ничего не говорил об умысле при совершении формальных преступлений. Уложение же, как мы видели, выделяло «сознательное допущение» только применительно к последствиям, объявляя предметом желания самоучинение преступного деяния. Поясняя эту особенность, редакционная комиссия в объяснительной записке подчеркивала,что «там,где преступность заключается в самом действии или в самом бездействии, виновный, сознавая, что он делает или не делает что-либо преступное, тем самым уже и желает преступного деяния; для него психологически невозможно отделить сознательно учиняемое или неучиняемое от нарушения запрета или веления закона; он может определяться п своей деятельности различными побуждениями, может преследовать различные цели, но он всегда с прямым намерением нарушает закон.

Иначе ставится вопрос в тех случаях, когда действие или бездействие лица сами по себе безразличны; когда преступность обусловливается наступлением известного последствия, когда, следовательно, предполагается присоединение к действию виновного каких-либо иных посторонних сил или наступление условий, благодаря которым выполнится законный состав. В подобных случаях отношение воли лица, сознающего возможность или большую или меньшую вероятность возникновения по-

' «Материалы НКЮ», вып. VII, М., 1920, стр. 42.

31

добного последствия, к такому последствию может быть   л различно: оно может надеяться избежать это последст-вие благодаря своему умению, ловкости или счастливому случаю (преступная самонадеянность), или может безразлично относиться к наступлению такого последствия (непрямой умысел), или может желать его наступления (прямой умысел)'.

Наряду с этим наличие важного сходства между двумя определениями очевидно. Оба они делят умысел на два вида. Оба они не связывают сэтим делением какого-либо различия в квалификации или наказуемости преступлений, а скорее проводят таким путем внешние границы этого понятия (по формуле: «умысел–это не только.., но и...»). Деление умысла на виды проводится в УК РСФСР, как и в ст. 48 Уложения, с помощью терминов «желание» и «сознательное допущение», которые не встречались в советском уголовном законодательстве до 1922 года. В результате, как мы видели из Объяснительной записки, граница между умыслом и неосторожностью проводилась обоими определениями более или менее одинаково. Как было отчасти указано выше, обращает на себя внимание преимущественно психологический характер обоих определений, который в ст. 11 УК РСФСР выражен даже сильнее, ибо в ней нет указания на «преступность деяния». Это объяснялось, по-видимому, тем, что в УК РСФСР само преступление не определялось как деяние, 'предусмотренное уголовным законом2; до включения же в определение умысла указания на отношение деятеля к общественно опасному характеру деяния дело еще не дошло.

В такого рода заимствовании технико-юридических достижений прежнего законодательства нет ничего ни неожиданного, ни «зазорного». Было бы наивным и опасным «левачеством» полагать, что определения «общеуголовных» понятий, вырабатывавшихся правосознанием в течение веков, таких, как кража, грабеж, разбой3 либо

* «Объяснительная записка редакционной комиссии Уголовного уложения», т. 1, 1897, стр. 399–400.

2 «Преступлением признается всякое общественно опасное действие или бездействие, угрожающее...» (ст. 6).

3 «Разбоем признается всякое... для похищения... имущества... нападение, когда оное учинено открытой силой... хотя без оружия, но сопровождалось... убийством... или же нанесением... телесных

32

умысел или неосторожность, в советском законодательстве должны были быть непременно другими, чем раньше, «ни на что не похожими». Само собой разумеется, при составлении первого советского кодекса не могло быть •и речи о том, чтобы, как предлагали некоторые, «старый кодекс (Уголовное уложение 1903 года) почистить и ос тавить в силе». «...В этом высказывании о характере заимствований из Уложения 1903 года,–пишут авторы учебника Общей части советского уголовного права,– смешивались две различные проблемы: проблема классового содержания уголовноправовых норм, их направленности, с одной стороны, и проблема форм и конструкций уголовноправовых норм – с другой. Принципиально ошибочно, фактически неверно утверждение о том, что сохранились прежние общественные отношения. Заимствование же из Уголовного уложения 1903 г. форм и конструкций отдельных норм не могло быть категорически исключено, тем более, что Уложение 1903 г. в смысле технико-юридической разработки представляло собою в то время  известное  достижение законодательной техники»'.

Это последнее положение относится, в частности, а может быть даже в особенности, к определению умысла. В период, когда разрабатывалось Уголовное уложение, в уголовном законодательстве различных государств общие определения умысла и неосторожности, как правило, вообще отсутствовали. В своем отзыве на проект Уложения Лист характеризовал это нововведение как «смелое, в высшей степени интересное и, в существенных пунктах, вполне удавшееся, сравнительно с большинством современных уголовных кодексов...». Попытку установить понятия умысла и неосторожности в самом законе он

истязаний, или такого рода угрозами или иными действиями, от которых представлялась явная опасность для жизн.и, здоровья или свободы... лиц, подвергавшихся нападению» (ст. 1627 Уложения о наказаниях). «Грабежом признается... всякое... отнятие... имущества, с насилием или даже с угрозами, но такого рода, что сии угрозы и самое насильственное действие не представляли опасности для жич-ни, нл для здра&ия или свободы..; хотя без угроз и насилия, но открытое похищение... имущества...» (ст. 1637 Уложения). «Кражей признается всякое... в тайне... без принадлежащих к свойству разбоя или грабежа обстоятельств похищение чужих вещей... или иного движимого имущества» (от. 1644 Уложения).

' «Советское уголовное право. Часть Общая», Л., 1960, стр. 79.

3 Заказ 5&12                               33

считал не только целесообразной, но и необходимой. «Наука и судебная практика,– писал Лист,– могут и даже должны из закона развивать содержащиеся в нем... юридические понятия; но они не' могут и не должны самостоятельно изобретать эти понятия, если им не даны в законе те элементы, из коих они должны сделать отвлечение»'.

Таким образом, при подготовке первого советского уголовного кодекса задача заключалась не в том, чтобы «отмахиваться» от технико-юридических достижений Уложения, а в том, чтобы использовать их, когда это было целесообразно, уточняя используемые формулировки таким образом, чтобы они соответствовали особенностям советского законодательства того периода. Одним из таких уточнений было, как мы видели, невключение в определение косвенного умысла указания на отношение к последствию, определяющему «преступность деяния».

Дальнейшее развитие определения умысла в Общей части также шло по линии все большего его уточнения в указанном направлении. Уже Основные начала уголовного законодательства СССР и союзных республик 1924 года сделали в этом отношении значительный шаг вперед, сблизив определение умысла с материальным определением преступления как действия общественно опасного и таким путем придав определению умысла социальное содержание. «Меры социальной защиты судебно-испра-вительного характера,–гласила ст. 6,–применяются лишь в отношении лиц, которые: а) действуя умышленно, предвидели общественно опасный характер последствий своих действий, желали этих последствий или сознательно допускали их наступление...».

Статья 10 У1<^ РСФСР 1926 года воспроизвела эту формулировку, внеся в нее важное редакционное уточнение: «действовали умышленно, т. е. предвидели...». Как видно, и в том, и в другом документах умысел и неосторожность рассматривались, однако, не в качестве субъективного основания уголовной ответственности, а

' «Свод замечаний», т. III, стр. 265. Цит. по книге Н. С. Таган-цева «Русское уголовное право. Лекция. Часть общая», т. 1, СПб, 1902, стр. 577. Н. С. Тагадщев отмечает, что данное в Уложензди определение умысла и неосторожности в дальнейшем было буквально воспроизведено в Болгарском уложении.

34        С

«всего лишь» как своего рода условие наказуемости преступлений. В этом нельзя не видеть отдаленного отзвука настроений, отчетливо выраженных за четыре года до этого в проекте Общей части Комиссии общеконсультативного отдела НКЮ'.

По мере развития событий эти настроения все более выветривались. Поначалу эта эволюция, как это часто бывает, выразилась в том, что формулировке ст. 10 УК РСФСР стали придавать смысл не сущий, а должный. В изданном в 1952 году учебнике Общей части тотчас же вслед за констатацией того, что «лишь при наличии умысла или неосторожности к лицу, совершившему общественно опасное действие, может быть применено наказание», подчеркивалось: «Установление субъективной стороны состава преступления... является необходимым условием правильной квалификации... и правильного осуществления задач социалистического правосудия»2. Примерно в это же время А. Н. Трайнин, делая дальнейший шаг в том же направлении, предложил рассматривать вину В) качестве не только элемента состава преступления, но и субъективного основания уголовной ответственности3.

Последовавшие изменения законодательства свидетельствовали о том, что законодатель был склонен признать за субъективной стороной более фундаментальное, чем прежде, значение.

С одной стороны, в определении оснований уголовной ответственности, ранее отсутствовавшем в законодательстве, умысел и неосторожность были охарактеризованы как необходимая составная часть этих оснований. «Уголовной ответственности и наказанию,–устанавливает ст. 3 Основ 1958 г.,–подлежит только лицо, виновное в совершении'преступления, то есть умышленно или по неосторожности совершившее предусмотренное уголовным законом общественно опасное деяние».

С другой–законодатель уделил большее, чем до этого, внимание разработке самого определения умысла. Наиболее важным событием в этом отношении явилось

' См. стр. 30.

2 «Советское уголовное право. Часть Общая», М., 1952, стр. 223.

3 А. Н. Т р а и я и н, Состав преступления по советскому уголовному праву, М., 1951, стр. 93–94, 125.

З*                            35

включение в это определение (в ст. 8 Основ 1958 года) указания на сознание лицом общественно опасного характера своего действия «ли бездействия. В результате определение умысла включило, наконец, в свою орбиту формальные преступления.

Эти .изменения отнюдь не исчерпывают возможностей совершенствования законодательного определения умысла и далеко не удовлетворяют необходимости в этом. Однако этот вопрос выходит за рамки настоящей главы. Он будет подвергнут рассмотрению позднее*.

' См. гл. гл. 2 и 3 настоящей работы.