4.

К оглавлению1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 

Как мы сказали, Маркс остается мало доступен  ре­лигиозной проблеме, его не беспокоит судьба индивидуальности, он весь поглощен тем, что является общим для всех индивидуальностей, следовательно, не-индивидуальным в них, и это неиндивидуальное, хотя и не-внеиндивидуальное, обобщает в отвлеченную  формулу,   срав­нительно легко отбрасывая то, что остается в личности за вычетом этого неиндивидуального в ней, или с спо­койным сердцем приравнивая этот остаток нулю. В этом и состоит пресловутый «объективизм» в марксизме: лич­ности погашаются в социальные категории, подобно то­му как личность  солдата   погашается   полком   и  ротой, в которой он служит. Влад. Соловьев выразился однаж­ды по поводу  Чичерина,  что это ум  по  преимуществу «распорядительный»,  т. е.   в  подлинном   смысле  слова доктринерский, и вот таким распорядительным умом об­ладал и Маркс. Поэтому и настоящий аромат религии ос­тается недоступен его духовному обонянию, а его ате­изм остается таким  спокойным, бестрагичным,  доктри­нерским. У него не зарождается сомнения, что социоло­гическое   спасение   человечества, перспектива социали­стического «Zukuftstaat'a» может оказаться  недостаточ­ным для спасения человека и не может заменить собой надежды на   спасение религиозное. Ему непонятны и чужды муки Ивана Карамазова о   безысходности   исто­рической   трагедии, его опасные для веры в социологи­ческое спасение человечества вопрошания о цене исто­рического прогресса, о стоимости   будущей гармонии, о «слезинке ребенка».  Для разрешения всех вопросов Маркс    рекомендует одно универсальное средство — «практики» жизни (die Praxis); достаточно оглушить се­бя гамом и шумом улицы, и там, в этом гаме, в заботах дня найдешь исход всем сомнениям. Мне это приглаше­ние философские и религиозные сомнения лечить «прак-тикой» жизни, в которой бы некогда было дохнуть и по думать,  в  качестве  исхода   именно от этих сомнений (а не ради особой самостоятельной ценности этой «практики», которую я не думаю ни отрицать, ни уменьшать), кажется чем-то равносильным приглашению напиться до бесчувствия и таким образом тоже сделаться нечувстви­тельным к своей душевной   боли. Приглашение  выва­ляться в «гуще жизни», которое в последнее время стало последним словом уличной философии и рецептом для разрешения всех философских вопросов и сомнений, и у Маркса играет роль ultima ratio философии, хотя и не в такой, конечно, оголенной и вульгарной форме. «Фило­софы достаточно истолковывали мир, пора приняться за его практическое переустройство»—вот девиз Маркса, не только практический, но и философский.

Хотя Маркс был нечувствителен к религиозной проб­леме, но это вовсе еще не делает его равнодушным к факту религиозности и существованию религии. Напро­тив, внутренняя чуждость, как это часто бывает, вызы­вает не индифферентизм, но прямую враждебность к этому чуждому и непонятному миру, и таково именно было отношение Маркса к религии. Маркс относится к ре­лигии, в особенности же к теизму и христианству, с оже­сточенной враждебностью, как боевой и воинствующий атеист, стремящийся освободить, излечить людей от рели­гиозного безумия, от духовного рабства. В воинствую­щем атеизме Маркса мы видим центральный нерв всей его деятельности, один из главных ее стимулов, борьба с религией есть в известном смысле, как это выяснится в дальнейшем изложении, истинный, хотя и сокровен­ный, практический мотив и его важнейших чисто теоре­тических трудов. Маркс борется с Богом религии и сво­ей наукой, и своим социализмом, который в его руках становится средством для атеизма, оружием для осво­бождения человечества от религии. Стремление челове­чества «устроиться без Бога, и притом навсегда и окон­чательно», о котором так пророчески проникновенно пи­сал Достоевский и которое составляло предмет его по­стоянных и мучительных дум, в числе других, получило одно из самых ярких и законченных выражений в докт­рине Маркса. Эту внутреннюю связь между атеизмом и социализмом у Маркса, эту подлинную душу его дея­тельности обыкновенно или не понимают или не заме­чают, потому что вообще этой стороной его мало интере­суются, и для того чтобы показать это с возможной яс­ностью, нужно обратиться к истории его духовного раз­вития.

Каково собственно было общефилософское мировоз­зрение Маркса, насколько вообще уместно говорить о таковом? На этот счет создалась целая легенда, которая гласит, что Маркс вышел от Гегеля и первоначально на­ходился под его определяющим влиянием, был, стало быть, в некотором смысле тоже гегельянцем и принад­лежит к гегельянской «левой». Так склонны были пони­мать свою философскую генеалогию в более позднее время, по-видимому, и сам Маркс и Энгельс. Известна, по крайней мере, та лестная самохарактеристика, кото­рую дал Энгельс в 1891 году немецкому социализму, т. е. марксизму (в устах Энгельса это, конечно, синони­мы), в надписи на своем портрете: «Мы, немецкие соци­алисты, гордимся тем, что происходим не только от Сен-Симона, Фурье и Овена, но от Канта, Фихте и Гегеля». Здесь устанавливается прямая преемственность между классическим немецким идеализмом и марксизмом, и признание такой связи стало общим местом социально-философской литературы.

Хотя биографические материалы относительно моло­дости Маркса и отсутствуют, но выяснение вопроса о действительном ходе философского развития Маркса облегчается теперь хотя тем, что трудами Меринга мы имеем полное издание старых, малодоступных сочине­ний Маркса, особенно ценных потому, что они отно­сятся к ранним годам его и тому времени, когда он не стал еще марксистом, хотя и стоял уже на собственных ногах, но не выработал еще собственной доктрины. И вот, обозревая литературно-научную деятельность Маркса во всем ее целом, от философской диссертации о Демокрите и Эпикуре до последнего тома «Капитала», мы приходим к заключению, довольно резко расходяще­муся с общепринятым: никакой преемственной связи между немецким классическим идеализмом и марксиз­мом не существует, последний вырос на почве окончагельного разложения идеализма, следовательно, лишь как один из продуктов этого разложения. Если некото­рая, хотя и слабая, связь между социализмом и идеа­лизмом еще и существовала в Лассале, то разорвана окончательно она была именно в результате влияния Маркса. Вершина немецкого идеализма закончилась от-аесным обрывом. Произошла, вскоре после смерти Геге­ля, беспримерная философская катастрофа, полный раз­рыв философских традиций, как будто мы возвращаемся к веку «просвещения» (Aufklärung) и французскому ма­териализму XVIII века (к которому Плеханов и приуро­чивает генезис экономического материализма, и это во всяком случае ближе к действительности, нежели мнение о гегельянстве Маркса).

Как мы сказали, Маркс остается мало доступен  ре­лигиозной проблеме, его не беспокоит судьба индивидуальности, он весь поглощен тем, что является общим для всех индивидуальностей, следовательно, не-индивидуальным в них, и это неиндивидуальное, хотя и не-внеиндивидуальное, обобщает в отвлеченную  формулу,   срав­нительно легко отбрасывая то, что остается в личности за вычетом этого неиндивидуального в ней, или с спо­койным сердцем приравнивая этот остаток нулю. В этом и состоит пресловутый «объективизм» в марксизме: лич­ности погашаются в социальные категории, подобно то­му как личность  солдата   погашается   полком   и  ротой, в которой он служит. Влад. Соловьев выразился однаж­ды по поводу  Чичерина,  что это ум  по  преимуществу «распорядительный»,  т. е.   в  подлинном   смысле  слова доктринерский, и вот таким распорядительным умом об­ладал и Маркс. Поэтому и настоящий аромат религии ос­тается недоступен его духовному обонянию, а его ате­изм остается таким  спокойным, бестрагичным,  доктри­нерским. У него не зарождается сомнения, что социоло­гическое   спасение   человечества, перспектива социали­стического «Zukuftstaat'a» может оказаться  недостаточ­ным для спасения человека и не может заменить собой надежды на   спасение религиозное. Ему непонятны и чужды муки Ивана Карамазова о   безысходности   исто­рической   трагедии, его опасные для веры в социологи­ческое спасение человечества вопрошания о цене исто­рического прогресса, о стоимости   будущей гармонии, о «слезинке ребенка».  Для разрешения всех вопросов Маркс    рекомендует одно универсальное средство — «практики» жизни (die Praxis); достаточно оглушить се­бя гамом и шумом улицы, и там, в этом гаме, в заботах дня найдешь исход всем сомнениям. Мне это приглаше­ние философские и религиозные сомнения лечить «прак-тикой» жизни, в которой бы некогда было дохнуть и по думать,  в  качестве  исхода   именно от этих сомнений (а не ради особой самостоятельной ценности этой «практики», которую я не думаю ни отрицать, ни уменьшать), кажется чем-то равносильным приглашению напиться до бесчувствия и таким образом тоже сделаться нечувстви­тельным к своей душевной   боли. Приглашение  выва­ляться в «гуще жизни», которое в последнее время стало последним словом уличной философии и рецептом для разрешения всех философских вопросов и сомнений, и у Маркса играет роль ultima ratio философии, хотя и не в такой, конечно, оголенной и вульгарной форме. «Фило­софы достаточно истолковывали мир, пора приняться за его практическое переустройство»—вот девиз Маркса, не только практический, но и философский.

Хотя Маркс был нечувствителен к религиозной проб­леме, но это вовсе еще не делает его равнодушным к факту религиозности и существованию религии. Напро­тив, внутренняя чуждость, как это часто бывает, вызы­вает не индифферентизм, но прямую враждебность к этому чуждому и непонятному миру, и таково именно было отношение Маркса к религии. Маркс относится к ре­лигии, в особенности же к теизму и христианству, с оже­сточенной враждебностью, как боевой и воинствующий атеист, стремящийся освободить, излечить людей от рели­гиозного безумия, от духовного рабства. В воинствую­щем атеизме Маркса мы видим центральный нерв всей его деятельности, один из главных ее стимулов, борьба с религией есть в известном смысле, как это выяснится в дальнейшем изложении, истинный, хотя и сокровен­ный, практический мотив и его важнейших чисто теоре­тических трудов. Маркс борется с Богом религии и сво­ей наукой, и своим социализмом, который в его руках становится средством для атеизма, оружием для осво­бождения человечества от религии. Стремление челове­чества «устроиться без Бога, и притом навсегда и окон­чательно», о котором так пророчески проникновенно пи­сал Достоевский и которое составляло предмет его по­стоянных и мучительных дум, в числе других, получило одно из самых ярких и законченных выражений в докт­рине Маркса. Эту внутреннюю связь между атеизмом и социализмом у Маркса, эту подлинную душу его дея­тельности обыкновенно или не понимают или не заме­чают, потому что вообще этой стороной его мало интере­суются, и для того чтобы показать это с возможной яс­ностью, нужно обратиться к истории его духовного раз­вития.

Каково собственно было общефилософское мировоз­зрение Маркса, насколько вообще уместно говорить о таковом? На этот счет создалась целая легенда, которая гласит, что Маркс вышел от Гегеля и первоначально на­ходился под его определяющим влиянием, был, стало быть, в некотором смысле тоже гегельянцем и принад­лежит к гегельянской «левой». Так склонны были пони­мать свою философскую генеалогию в более позднее время, по-видимому, и сам Маркс и Энгельс. Известна, по крайней мере, та лестная самохарактеристика, кото­рую дал Энгельс в 1891 году немецкому социализму, т. е. марксизму (в устах Энгельса это, конечно, синони­мы), в надписи на своем портрете: «Мы, немецкие соци­алисты, гордимся тем, что происходим не только от Сен-Симона, Фурье и Овена, но от Канта, Фихте и Гегеля». Здесь устанавливается прямая преемственность между классическим немецким идеализмом и марксизмом, и признание такой связи стало общим местом социально-философской литературы.

Хотя биографические материалы относительно моло­дости Маркса и отсутствуют, но выяснение вопроса о действительном ходе философского развития Маркса облегчается теперь хотя тем, что трудами Меринга мы имеем полное издание старых, малодоступных сочине­ний Маркса, особенно ценных потому, что они отно­сятся к ранним годам его и тому времени, когда он не стал еще марксистом, хотя и стоял уже на собственных ногах, но не выработал еще собственной доктрины. И вот, обозревая литературно-научную деятельность Маркса во всем ее целом, от философской диссертации о Демокрите и Эпикуре до последнего тома «Капитала», мы приходим к заключению, довольно резко расходяще­муся с общепринятым: никакой преемственной связи между немецким классическим идеализмом и марксиз­мом не существует, последний вырос на почве окончагельного разложения идеализма, следовательно, лишь как один из продуктов этого разложения. Если некото­рая, хотя и слабая, связь между социализмом и идеа­лизмом еще и существовала в Лассале, то разорвана окончательно она была именно в результате влияния Маркса. Вершина немецкого идеализма закончилась от-аесным обрывом. Произошла, вскоре после смерти Геге­ля, беспримерная философская катастрофа, полный раз­рыв философских традиций, как будто мы возвращаемся к веку «просвещения» (Aufklärung) и французскому ма­териализму XVIII века (к которому Плеханов и приуро­чивает генезис экономического материализма, и это во всяком случае ближе к действительности, нежели мнение о гегельянстве Маркса).