6.

Как видит читатель, Маркс объявляет себя здесь учеником Гегеля, но в этом приходится видеть или про­должение того же «кокетства», что и в главе о ценности, или прямое издевательство над Гегелем, или просто со­вершенную философскую невменяемость и уж, конечно, всего меньше пиетета к «великому мыслителю». Объявив «мистификацией» все, что собственно Гегеля только и делало Гегелем, и проектируя как-то «перевернуть вверх ногами его систему», Маркс объявляет в то же время се­бя его учеником и притязает защищать его память и честь против хулителей. Если доверяться только непо­средственному впечатлению, и так сказать, чисто худо­жественной интуиции, можно сказать, что именно приве­денная тирада сама по себе является наиболее сильным доказательством всей чуждости Маркса Гегелю и после него все дальнейшие доказательства этого становятся излишни.

Следы влияния Гегеля у Маркса усматривают, нако­нец, в его эволюционизме. Однако идея эволюции в позитивистическом ее понимании опять-таки глубоко отли­чается от диалектики понятия у Гегеля, насколько внеш­нее чередование событий и состояний, хотя и закономер­но совершающееся, или внешний факт отличается от раскрытия внутреннего, данного и законченного содер­жания, только выявляющегося в ряде последовательных и внутренно связанных стадий и положений, или от рас­крывающейся идеи. При внешнем сходстве диалектика у Гегеля и эволюция в смысле естествознания и позити­визма представляют собой полную противополжность. Конечно, идея исторической и, в частности, экономиче­ской эволюции могла явиться у Маркса и под внешним впечатлением от Гегеля, но могла и совершенно само­стоятельно, тем более, что она вообще носилась в воз­духе, почти одновременно появляясь и у Сен-Симона, и у Конта, и у Дарвина, и у Л. Штейна (впрочем, под впечатлением Гегеля), и у различных социалистов, как французских, так и немецких (Лассаль, Родбертус). Поэтому на основании эволюционизма Маркса его генеа­логию с Гегелем установлять не приходится с сколько-нибудь достаточным основанием.

Можно вообще сказать, что даровитый студент берлинского университета 30-х годов, оставаясь внутренно чужд гегельянству, мог усвоить даже больше внешних его черт, нежели мы находим у Маркса. Внутренних же, более серьезных признаков близости не только к Гегелю, но и вообще к классическому идеализму, к Канту, Фихте, Шеллингу, неизгладимых признаков этой философской школы у Маркса совершенно не замечается, даже до поразительности. Трудно верится, чтобы, соприкос­нувшись с проблемами и учениями классического идеа-лизма, можно было остаться до такой степени незатронутым ими; это можно объяснить только внутренним отталкиванием от них, несродностью этим проблемам, так что остается только удивляться,  почему понадобилось установлять несуществующую историческую связь между марксизмом и классическим   идеализмом.   Особенное поразительно, что Маркс остался совершенно чужд каким бы то ни было гносеологическим сомнениям и кри­тической осмотрительности, совсем не был затронут гносеологическим скепсисом и критикой познания у Канта, по является докритическим догматиком и, как самый на­ивный материалист, выставляет следующий тезис в качестве основного своего положения (в предисловии к «Критике политической экономии»): «Не сознание людей оп­ределяет формы их бытия, но, напротив,   общественное бытие формы их сознания». Или другой тезис, в преди­словии ко второму изданию I тома   «Капитала»:   «Для меня идеальное начало является лишь прошедшим чрез мозг (sic!), материальным началом». Ясно, что эти тем­ные и невнятные положения, полные столь многозначи­тельных и требующих пояснения терминов: бытие, созна­ние, идеальное, материальное — не могли выйти из-под пера человека, тронутого Кантом, критика которого представляет собой единственный    вход в здание всего классического идеализма. О какой же преемственности может идти речь при этом!

Об общем начальном ходе своих научных занятий Маркс говорит так: «Моей специальностью была юрис­пруденция, однако изучение ее было подчинено и шло рядом с изучением философии и истории» (предисл. к «Кр<итике> пол<итической> эк<ономии>»). В позднейшие же годы, согласно и собственным заявлениям Маркса и содержанию его печатных трудов, его занятия сосредоточивались исключительно на политической экономии (правда, Энгельс, свято веривший в универсаль­ность Марксова гения, упоминает об его намерении на­писать и логику и историю философии, наряду с планами естественнонаучных, математических и экономических работ; однако, не подтвержденное, наоборот, опроверга­емое фактами, это заявление преданного друга не кажет­ся нам основанным на чем-либо более веском, нежели мимолетные мысли или отдаленные мечтания). Ввиду то­го, что время наиболее интенсивных занятий Маркса фи­лософией может относиться только к ранним годам его, в них мы и должны искать ключа к пониманию действи­тельного философского облика Маркса. К сожалению, мы очень мало знаем о студенческих годах Маркса, но и в эти годы нельзя констатировать значительной близости его к Гегелю. Маркс провел один год в Боннском универ­ситете (судя по письмам отца, без больших результатов для своих занятий), а с октября 1836 по 1841 год был сту­дентом в Берлине. Список курсов, прослушанных им здесь в течение 9 семестров (его приводит Меринг в своих ком­ментариях к изданию ранних сочинений Маркса), не сви­детельствует о том, чтоб и тогда занятия философией, а также и историей играли первостепенную роль: из 12 курсов более половины относятся к юриспруденции, лишь один —к философии, два — к богословию (!), один — к литературе и ни одного — к истории.

Меринг хочет обессилить свидетельство этого списка, противоречащее позднейшему заявлению Маркса о ходе своих занятий, ссылкой на то, что после изобретения пе­чатного станка слушание лекций вообще утратило зна­чение. Конечно, справедливо изречение Карлейля, что лучший университет — это книги, однако и теперь это не вполне так, а в 30-х годах прошлого века, да еще отно­сительно кафедр Берлинского университета, привлекав­ших слушателей из всех стран, это было и совсем не так. Да и во всяком случае выбор предметов для слушания, при существовании академической свободы, все-таки свидстельствует о господствующем направлении интересов. Чем занимался Маркс помимо лекций? Об этом мы име­ем только одно, да и то очень раннее свидетельство, имен­но письмо Маркса к отцу, написанное в конце первого го­да студенчества  (ноябрь 1837). Письмо это имеет целью оправдание пред отцом, упрекавшим Маркса в праздно­сти, и содержит длинный, прямо, можно сказать, колос­сальный перечень всего прочитанного, изученного и на­писанного за этот год. Общее впечатление от этого черес­чур интимного письма таково, что хотя оно свидетельст­вует о выдающейся пытливости, прилежании и работо­способности    19-летнего   студента, но, написанное   под определенным настроением, оно не должно быть прини­маемо слишком    буквально, да это и невозможно. Там рассказывается о двух системах   философии   права (из них одна в 300 листов!),   которые   сочинил за этот год молодой автор, с тем чтобы немедленно разочароваться в них, о целом философском диалоге, двух драмах, сти­хах для невесты (которые вообще не раз посылал Маркс) и т. д. Кроме того в нем приводится длиннейший список прочитанных и изученных книг, на который и при хоро­ших способностях не хватило бы года. Юношеский пыл вместе с юношеским самолюбованием, большое прилежа­ние, однако при некоторой разбросанности, ярко отрази­лись здесь, но именно это и заставляет нас осторожно относиться к этому письму, к слову   сказать, не только не успокоившему, но еще более раздражившему старика Маркса.

Во всяком случае в этом письме мы видим Маркса с большими запросами, но не установившимися еще вку­сами в Sturm-und-Drangperiod'e. О дальнейших студен­ческих годах Маркса, кроме перечня лекций, мы ничего не знаем. В 1841 году Маркс получает степень доктора за диссертацию на философскую тему: «Различие филосо­фии природы у Демокрита и Эпикура» (издана Мерин-гом). Она слабо отличается от обычного типа доктор­ских диссертаций и дает мало материала судить о фило­софской индивидуальности и общем философском миро­воззрении автора (оценку специальных исследований предоставляем специалистам по истории греческой фи­лософии). Судя по посвящению (своему будущему те­стю), Маркс является здесь приверженцем «идеализма», хотя и не ясно, какого именно. Гегельянства и здесь не усматривается (разве только в предисловии с уважением упоминается «История философии» Гегеля). Во всяком случае, можно сказать, что те преувеличенные ожида­ния, которые могли явиться на основании юношеского письма, здесь не осуществились. Маркс мечтает, однако, в это время о кафедре философии, но скоро отказывается от этой мысли под впечатлением удаления его друга Бру­но Бауэра из университета за вольномыслие. Нам дума­ется, однако, что, судя по этой легкости отказа от кафед­ры, это удаление было скорее предлогом, а причиной бы­ла несомненная внутренняя его несродность к это ро­да деятельности.

Как видит читатель, Маркс объявляет себя здесь учеником Гегеля, но в этом приходится видеть или про­должение того же «кокетства», что и в главе о ценности, или прямое издевательство над Гегелем, или просто со­вершенную философскую невменяемость и уж, конечно, всего меньше пиетета к «великому мыслителю». Объявив «мистификацией» все, что собственно Гегеля только и делало Гегелем, и проектируя как-то «перевернуть вверх ногами его систему», Маркс объявляет в то же время се­бя его учеником и притязает защищать его память и честь против хулителей. Если доверяться только непо­средственному впечатлению, и так сказать, чисто худо­жественной интуиции, можно сказать, что именно приве­денная тирада сама по себе является наиболее сильным доказательством всей чуждости Маркса Гегелю и после него все дальнейшие доказательства этого становятся излишни.

Следы влияния Гегеля у Маркса усматривают, нако­нец, в его эволюционизме. Однако идея эволюции в позитивистическом ее понимании опять-таки глубоко отли­чается от диалектики понятия у Гегеля, насколько внеш­нее чередование событий и состояний, хотя и закономер­но совершающееся, или внешний факт отличается от раскрытия внутреннего, данного и законченного содер­жания, только выявляющегося в ряде последовательных и внутренно связанных стадий и положений, или от рас­крывающейся идеи. При внешнем сходстве диалектика у Гегеля и эволюция в смысле естествознания и позити­визма представляют собой полную противополжность. Конечно, идея исторической и, в частности, экономиче­ской эволюции могла явиться у Маркса и под внешним впечатлением от Гегеля, но могла и совершенно само­стоятельно, тем более, что она вообще носилась в воз­духе, почти одновременно появляясь и у Сен-Симона, и у Конта, и у Дарвина, и у Л. Штейна (впрочем, под впечатлением Гегеля), и у различных социалистов, как французских, так и немецких (Лассаль, Родбертус). Поэтому на основании эволюционизма Маркса его генеа­логию с Гегелем установлять не приходится с сколько-нибудь достаточным основанием.

Можно вообще сказать, что даровитый студент берлинского университета 30-х годов, оставаясь внутренно чужд гегельянству, мог усвоить даже больше внешних его черт, нежели мы находим у Маркса. Внутренних же, более серьезных признаков близости не только к Гегелю, но и вообще к классическому идеализму, к Канту, Фихте, Шеллингу, неизгладимых признаков этой философской школы у Маркса совершенно не замечается, даже до поразительности. Трудно верится, чтобы, соприкос­нувшись с проблемами и учениями классического идеа-лизма, можно было остаться до такой степени незатронутым ими; это можно объяснить только внутренним отталкиванием от них, несродностью этим проблемам, так что остается только удивляться,  почему понадобилось установлять несуществующую историческую связь между марксизмом и классическим   идеализмом.   Особенное поразительно, что Маркс остался совершенно чужд каким бы то ни было гносеологическим сомнениям и кри­тической осмотрительности, совсем не был затронут гносеологическим скепсисом и критикой познания у Канта, по является докритическим догматиком и, как самый на­ивный материалист, выставляет следующий тезис в качестве основного своего положения (в предисловии к «Критике политической экономии»): «Не сознание людей оп­ределяет формы их бытия, но, напротив,   общественное бытие формы их сознания». Или другой тезис, в преди­словии ко второму изданию I тома   «Капитала»:   «Для меня идеальное начало является лишь прошедшим чрез мозг (sic!), материальным началом». Ясно, что эти тем­ные и невнятные положения, полные столь многозначи­тельных и требующих пояснения терминов: бытие, созна­ние, идеальное, материальное — не могли выйти из-под пера человека, тронутого Кантом, критика которого представляет собой единственный    вход в здание всего классического идеализма. О какой же преемственности может идти речь при этом!

Об общем начальном ходе своих научных занятий Маркс говорит так: «Моей специальностью была юрис­пруденция, однако изучение ее было подчинено и шло рядом с изучением философии и истории» (предисл. к «Кр<итике> пол<итической> эк<ономии>»). В позднейшие же годы, согласно и собственным заявлениям Маркса и содержанию его печатных трудов, его занятия сосредоточивались исключительно на политической экономии (правда, Энгельс, свято веривший в универсаль­ность Марксова гения, упоминает об его намерении на­писать и логику и историю философии, наряду с планами естественнонаучных, математических и экономических работ; однако, не подтвержденное, наоборот, опроверга­емое фактами, это заявление преданного друга не кажет­ся нам основанным на чем-либо более веском, нежели мимолетные мысли или отдаленные мечтания). Ввиду то­го, что время наиболее интенсивных занятий Маркса фи­лософией может относиться только к ранним годам его, в них мы и должны искать ключа к пониманию действи­тельного философского облика Маркса. К сожалению, мы очень мало знаем о студенческих годах Маркса, но и в эти годы нельзя констатировать значительной близости его к Гегелю. Маркс провел один год в Боннском универ­ситете (судя по письмам отца, без больших результатов для своих занятий), а с октября 1836 по 1841 год был сту­дентом в Берлине. Список курсов, прослушанных им здесь в течение 9 семестров (его приводит Меринг в своих ком­ментариях к изданию ранних сочинений Маркса), не сви­детельствует о том, чтоб и тогда занятия философией, а также и историей играли первостепенную роль: из 12 курсов более половины относятся к юриспруденции, лишь один —к философии, два — к богословию (!), один — к литературе и ни одного — к истории.

Меринг хочет обессилить свидетельство этого списка, противоречащее позднейшему заявлению Маркса о ходе своих занятий, ссылкой на то, что после изобретения пе­чатного станка слушание лекций вообще утратило зна­чение. Конечно, справедливо изречение Карлейля, что лучший университет — это книги, однако и теперь это не вполне так, а в 30-х годах прошлого века, да еще отно­сительно кафедр Берлинского университета, привлекав­ших слушателей из всех стран, это было и совсем не так. Да и во всяком случае выбор предметов для слушания, при существовании академической свободы, все-таки свидстельствует о господствующем направлении интересов. Чем занимался Маркс помимо лекций? Об этом мы име­ем только одно, да и то очень раннее свидетельство, имен­но письмо Маркса к отцу, написанное в конце первого го­да студенчества  (ноябрь 1837). Письмо это имеет целью оправдание пред отцом, упрекавшим Маркса в праздно­сти, и содержит длинный, прямо, можно сказать, колос­сальный перечень всего прочитанного, изученного и на­писанного за этот год. Общее впечатление от этого черес­чур интимного письма таково, что хотя оно свидетельст­вует о выдающейся пытливости, прилежании и работо­способности    19-летнего   студента, но, написанное   под определенным настроением, оно не должно быть прини­маемо слишком    буквально, да это и невозможно. Там рассказывается о двух системах   философии   права (из них одна в 300 листов!),   которые   сочинил за этот год молодой автор, с тем чтобы немедленно разочароваться в них, о целом философском диалоге, двух драмах, сти­хах для невесты (которые вообще не раз посылал Маркс) и т. д. Кроме того в нем приводится длиннейший список прочитанных и изученных книг, на который и при хоро­ших способностях не хватило бы года. Юношеский пыл вместе с юношеским самолюбованием, большое прилежа­ние, однако при некоторой разбросанности, ярко отрази­лись здесь, но именно это и заставляет нас осторожно относиться к этому письму, к слову   сказать, не только не успокоившему, но еще более раздражившему старика Маркса.

Во всяком случае в этом письме мы видим Маркса с большими запросами, но не установившимися еще вку­сами в Sturm-und-Drangperiod'e. О дальнейших студен­ческих годах Маркса, кроме перечня лекций, мы ничего не знаем. В 1841 году Маркс получает степень доктора за диссертацию на философскую тему: «Различие филосо­фии природы у Демокрита и Эпикура» (издана Мерин-гом). Она слабо отличается от обычного типа доктор­ских диссертаций и дает мало материала судить о фило­софской индивидуальности и общем философском миро­воззрении автора (оценку специальных исследований предоставляем специалистам по истории греческой фи­лософии). Судя по посвящению (своему будущему те­стю), Маркс является здесь приверженцем «идеализма», хотя и не ясно, какого именно. Гегельянства и здесь не усматривается (разве только в предисловии с уважением упоминается «История философии» Гегеля). Во всяком случае, можно сказать, что те преувеличенные ожида­ния, которые могли явиться на основании юношеского письма, здесь не осуществились. Маркс мечтает, однако, в это время о кафедре философии, но скоро отказывается от этой мысли под впечатлением удаления его друга Бру­но Бауэра из университета за вольномыслие. Нам дума­ется, однако, что, судя по этой легкости отказа от кафед­ры, это удаление было скорее предлогом, а причиной бы­ла несомненная внутренняя его несродность к это ро­да деятельности.