4.3. Классическая, неклассическая, постнеклассическая теории
К оглавлению1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 1617 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Классическая, неклассическая и постнеклассическая теории характеризуют этапы и типы философствования. Исходным в этом ряду является понятие «классическое», поскольку с ним связаны представления об образцах философствования, соответствующих им именах, личностях и текстах, а также образцах, предлагаемых философией людям в качестве ориентиров их жизни и деятельности. С исторической точки зрения каждая эпоха представляет свои философские образцы, сохраняющие культурное значение до наших дней. В этом смысле следует говорить о философской классике Античности, Средневековья, Ренессанса и т.д. В более узком представлении философская классика может быть ограничена ХVII–XIX вв., и в основном пространством европейского региона, так как именно в этом хронотопе идея классичности получила подробное обоснование и развитие. Такое сужение «поля» философской классики делает и более четким сопоставление классики, неклассики и постнеклассики. Завершение классического этапа фиксируется в середине ХIХ в., неклассический этап – от Маркса до Гуссерля – развертывается до середины XX в., постнеклассический этап оформляется во второй половине ХХ в. с перспективой продолжения в следующем столетии. На этом этапе «узкий» смысл классики практически утрачивается, ибо значимым оказывается включение классики в новые методологические, культурные и практические контексты.
Классический тип философствования предполагает наличие системы образцов, определяющих соизмерение и понимание основных аспектов и сфер бытия: природы, общества, жизни людей, их деятельности, познания, мышления. Подразумевается и соответствующий режим реализации образцов: их дедуцирование, распространение, закрепление в конкретных формах духовной, теоретической, практической деятельности людей. Так, например, обобщенное представление о человеке включается в конкретные описания человеческих индивидов, объяснения их действий, оценки их ситуаций. В этом образце форма описания и объяснения предзадана, и когда она приходит в соприкосновение с «человеческим материалом», она выделяет в нем определенные качества и соизмеряет их. Соответственно, какие-то качества людей и вещей не учитываются образцом, остаются в «тени» или попросту отсекаются им. Этот аспект работы обобщенного представления о человеке в качестве методологического образца указывает на его родство с канонами традиционного здравого смысла. Подобно традиционным представлениям о человеческой природе, он может транслироваться как имеющаяся схема опыта из поколения в поколение, перемещаться в социальном времени, поддерживать его непрерывность, служить средством воспроизводства и организации социальных связей. Но в одном существенном моменте он отличается от традиционных схем: он не «прикреплен» к определенной зоне социального пространства, он уже не связан с особенностями и ограничениями сословного характера. Здесь приоткрывается историческая подоплека его логической «проницательности» (и кажущейся универсальности). Самим процессом истории он оторван от конкретной почвы; религиозными, правовыми, экономическими, технологическими, научными изменениями он абстрагирован от этических, социальных, культурных особенностей человеческих общностей.
Эта особенность классического образца подкрепляется его опорой (которая часто является просто ссылкой) на научные обоснования. Классическая философия использует авторитет и аргументы науки для придания своим образцам особой социальной значимости. Сходство этих образцов с традиционными канонами и научными стандартами свидетельствует о том, что они «претендуют» на ту самую роль, которую выполняли традиционные каноны поведения и мышления. Однако смещение традиционных схем и занятие их функциональной «ячейки» образцами осуществляется философией с опорой на научные стандарты и за счет сопоставления философских образцов и научных стандартов как инструментов человеческой деятельности.
Связь классической философии с наукой – это прежде всего связь с логикой, которая первоначально развивалась в составе самой философии, а затем функционировала в рамках отдельных наук, главным образом естественных, где она обеспечивала классификации, обобщения, редукции, процедуры сопоставления и измерения. Что же касается собственно обобщения, то в классической философии были разработаны весьма утонченные перспективные в методологическом плане концепции развертывания общих понятий в конкретные характеристики бытия. Достаточно вспомнить положение Гегеля о единичности как подлинной реализации всеобщего, его рассуждения об индивидуальности как духовном центре родовой жизни и ее живом конкретном воплощении. Заметим, Гегель формулировал эти положения на «полях» своих основных сочинений (в частности, в такой явно не методологической работе, как «Эстетика»). Восточная классика не дает примеров такого жесткого разрыва философии с формами обыденного опыта (и, соответственно, такого взаимовлияния философии и науки), как европейская философия ХIХ в. Последнее особенно важно для понимания той почвы, на которой вырастает постклассическая философия.
Воздействие науки на философию ХIХ в., на ее образцы и способы использования явно и неявно корректировалось развитием экономики, промышленности и технологии. Особая социальная значимость закреплялась за схемами деятельности и мышления, обслуживающими расширяющееся производство, серийное изготовление вещей, лишенных индивидуальных признаков. Устойчивость этим схемам придавал соответствующий образ человека, вполне согласуемый с наличествующими в философской классике образцам. Абстрактность образца стимулировала рассмотрение человеческих субъектов, их качеств и взаимосвязей через суммирование, вычисление и деление их сил. Причем силы эти, по существу, оказывались абстрагированными от их индивидуализированных носителей.
В обобщенном образе человека утрачивались не только индивидуальные особенности людей, но и собственно процесс их бытия, динамика их самоизменения, самореализации, саморазвития. Обобщенный образ человека как мера деятельности людей в характеристиках человеческих взаимодействий обнаружил значение нормы. Фактически именно в этой функции он включился в состав правовых и моральных регуляторов общественных отношений. Его отвлеченность от индивидуальных особенностей и процессульной жизни создавали надежные условия для соизмерения поведения людей как абстрактных индивидов. Абстрактность образца создавала возможность для использования при оценке разнообразных человеческих ситуаций: как бы далеко люди ни заходили в своих поступках и проступках, образец (совокупность образцов) для характеристики и оценки их действий уже существовал.
Обобщенный образ человека действовал в философии и за ее пределами в явной или косвенной координации с обобщенными же образами природы, истории, культуры, деятельности, науки, права, политики и т.д. Все эти понятия (и инструменты действия) были сформированы по одному и тому же типу. Поэтому они и составляли согласованную классическую картину и осуществляли соответствующую ей методологию, а точнее – были четкими и довольно жесткими средствами ее реализации. В этом смысле образцы философской классификации вполне соответствовали канонам классической эстетики; они были достаточно ясны, устойчивы по отношению к индивидуальному своеобразию и динамике явлений природной и общественной жизни. Их устойчивость сродни колоннаде классического храма, задающей неизменный порядок прохождения пространства, превращающей обычную прогулку людей в культурное действо, ритуал или его имитацию; своенравное и напористое время приобретало, таким образом, каноническую меру.
Естественная, казалось бы, устойчивость классических образцов (их совокупность) стала одной из важных предпосылок их распада, ибо именно невозможность использовать классическую картину мира в работе со своеобразными и динамичными системами заставила людей сомневаться в ее надежности, а затем и предать ее критике и пересмотру. Начавшийся во второй половине ХIХ в. кризис классических образцов обнаружил и еще одну их важную, прежде скрытую особенность: по мере того как выяснилась их методологическая ограниченность, открывалась их роль в воспроизводстве культурных форм, трансляции человеческого опыта через пространство и время. Распад классических форм представал не только кризисом в познании природы и человека, он грозил существованию фундаментальных структур хранения и передачи человеческого опыта. Классические образцы обнаружили свое значение форм социального воспроизводства и свою неспособность далее соответствовать этому предназначению. Как пишет американский социолог, журналист, профессор Колумбийского и Гарвардского университетов, один из авторов концепций «деидеологизации» и «постиндустриального общества» Даниел Белл (р. 1919), «новая теория изменяет систему аксиом и устанавливает новые связи на стыках, что изменяет топологию. Когда две науки объединяются в одну, новая сеть оказывается более богатой и четкой, чем просто сумма двух частей»[10] .
Неклассическое философствование – это не направление, а тип мышления и действия, сопряженный с реакцией на классические образцы, с кризисом классики и его преодолением. Это – реакция на несоразмерность абстрактного субъекта классики конкретным индивидам, абстрактного объекта – эволюции природы, ее методологии – поиску ресурсов интенсивной деятельности во всех сферах практики. Ситуация, которую принято называть «неклассической», поначалу выявляется не в философии. Она обнаруживает себя на границах философии и науки, когда классические теории познания сталкиваются с объектами, не «укладывающимися» в привычные познавательные формы. В конце ХIХ в. такие объекты воспринимаются как исключения из правил, экзотические представители микро– и мегамиров. Однако число подобных объектов неуклонно возрастает, и уже приходится мириться с тем, что еще недавно «простая и ясная природа» (которой следует «подражать») окружает человека хитросплетением ненаблюдаемых и четко не фиксируемых объектов. Более того, к середине ХХ в. выясняется, что и общество, система жизни людей с ее условиями, средствами, продуктами, тоже принадлежит миру неклассических объектов и не может быть редуцировано к вещам, к инструментам, механизмам, машинам, работающим с вещами. Классическая установка на устойчивые природные и мыслительные образцы и следовавшая ей в этом плане позитивистская ориентация на «логику вещей» оказываются несостоятельными.
Неклассическая ситуация нарастала от периферии, т.е. от намечаемых проблемами науки и практики границ, к центру, к средоточию мировоззренческих и методологических форм, сконцентрированных вокруг классических философских образцов. Устойчивость образцов казалась последним оплотом культуры, а стало быть, и науки, и морали, и вообще нормально функционирующей социальности. Традиция накрепко связала существование образцов с их незыблемостью и неизменностью, поэтому угроза их стационарному состоянию практически всегда воспринималась как угроза их уничтожения. Но именно режиму стационарного существования образцов пришел конец. И дело здесь даже не в том, что они подвергались все более массированной критике с разных позиций и точек зрения, а в том, что овладение неклассической ситуацией становилось возможным лишь при условии изменения режима «работы» образцов. Условия это, однако, под давлением мощной критической массы заметно упрощалось и трактовалось в плане отказа от образцов как методологических и мировоззренческих норм.
Классические образцы, утратив свою привилегированную позицию, перешли на положение рядовых средств человеческой деятельности; они поступили в полное распоряжение их индивидуальных субъектов, чье поведение они ранее регулировали и направляли. Обобщенный образ человека, надставленный прежде над конкретным бытием людей, превращался в одну из методологических форм для решения некоторых частных задач познания и практики. Теперь уже отдельные субъекты, самостоятельно определяя ориентации поведения, моделируя различные взаимодействия, приспосабливали разнообразные схемы к реализации своих индивидуальных проектов. По мере того как сокращалось поприще действия классических образцов, все более широко становилась зона проявления человеческой субъектности.
Субъективность освобождалась от гносеологических оценок, сближавших ее с искаженным знанием, и выявляла онтологические аспекты жизни и действия человеческих индивидов. Этот сдвиг в проявлениях человеческой субъективности первоначально фиксировался психологическими исследованиями. Психология фактически «реабилитировала» субъективность и в то же время сама сместила фокус интересов с характеристики познавательных возможностей человека на трактовку эмоционально-волевой и внерациональной сфер его бытия. В плане культурном и философском изменение статуса субъективности еще долго (до середины ХХ в.) оценивалось в соответствии с классическими образцами, т.е. негативно, как наступление субъективизма, иррационализма, нигилизма. В связи с этими пространство культуры представлялось все более фрагментированным, лишающимся своих устойчивых измерений и соответствий. С этой точки зрения и поле общества виделось совокупностью взаимодействий разных субъектов, удерживаемых от полного произвола только жесткими структурами социальности. Примерно со второй четверти ХХ в. вопрос о субъективности вступает в «резонанс» с проблемой поиска собственно человеческих ресурсов развития общества. Экстенсивный путь в принципе оказывается тупиковым; продуктивность экономики, перспективность техники, обновление науки и культуры оказываются в зависимости от энергии и качества деятельности индивидуальных субъектов. Проблема субъективности постепенно превращается в проблему субъектности индивидов как силы и формы развития социальности.
Индивиды «входят» в рассмотрение этой проблемы сначала как носители физической и нервной энергии, т.е. в основном как природные телесные объекты, приравненные к другим ресурсам социального воспроизводства. Встречаются трудности с моделирование общества. Как писал Говард Беккер, «Мы все находимся в пути, но не знаем, куда идем...» Отсутствует сколько-нибудь убедительная теория о том, каковы силы внутреннего сцепления социального механизма. Но этот ход не обещает качественных сдвигов. Возникает необходимость включения в экономические, технологические, управленческие схемы и цепочки индивидов во всей возможной полноте их социальной субъектности, т.е. со всеми их возможностями самореализации и продуктивного взаимодействия. Вместе с тем модели как средства организации социальной деятельности, коммуникации (онтологизируемые модели) неизбежно превращаются в элементы структур самого социального бытия.
Поле социальности предстает разделенным между множеством субъектов, и это уже не индивидуальные субъекты с их психологизированной субъектностью, а «составные», например групповые, субъекты, реализующие свои образы мира, свои модели деятельности. Это – субъекты, аккумулирующие в себе энергию и организованность социальных общностей, отраслей деятельности, познавательных дисциплин, использующие их средства и ресурсы, утверждающие их субъектность и эгоизм. В пределе – это социальные машины, не только занимающие важные позиции в социальном производстве, но и воспроизводящие это пространство, онтологизирующие свои модели и инструменты, формирующие предметность социального бытия и типы поведения самих людей. Эта продукция, собственно, оказывается онтологизацией моделей, воплощенных в схемах и технологиях. Пространство общества постепенно заполняется такими онтологизированными моделями. С точки зрения, принимающей обычную логику вещей, в этом как будто нет ничего странного. Однако в том-то и дело, что такое моделирование приходит в противоречие с логикой вещей, поскольку подменяет односторонними схемами (и их онтологизациями) собственное бытие природных объектов с присущими им ритмами и законами. Это, по сути, и порождает, а затем – делает все более угрожающей экологическую проблему и ряд других проблем современного общества, связанных с огромной социальной инерцией экстенсивных типов деятельности. Возникает проблема не только ограничения такого типа деятельности, но и согласования разных моделей мира, определения режима их взаимодействия, потребностей и условий их переработки.
Тема взаимодействия разных моделей, оформляющих позиции и поведение социальных субъектов, вырастает из темы их столкновений. Конфликтные ситуации как раз и обнажают факт наличия у субъектов различных образов мира и моделей деятельности. Кризисные формы отношений людей и природных систем в некотором смысле говорят о том же самом: способы действия людей не соразмерны способам (которые могут трактоваться как своего рода модели) воспроизводства природных компонентов. Так выявляется группа методологических задач по обнаружению моделей, их деонтологизации, ограничению и переработке, и прежде всего задача деавтоматизации моделей, «переродившихся» в крупные производства, управленческие структуры, институализированные формы научной деятельности, «захватившие» в орбиту своего функционирования огромные природные и человеческие ресурсы. Решение этих задач предполагает выбор стратегии, нацеленной на выведение онтологизированных моделей из автоматического режима работы, определение их границ и возможностей; их корректировку соответственно контрольным для людей результатам. Однако такого рода стратегия сразу не формируется, по сути, ее – как обыкновенной развернутой концепции – не существует до сих пор. Она «намекает» на свое, все еще подспудное, существование совокупностью научно-методологических, философских, идеологических, общественно-политических движений, проявляющихся в разных сферах общественной жизни, но объединенных типом решаемых задач. В ходе решения необходимые средства оказываются разделенными и становятся самостоятельными целями: одна группа движений настаивает на демонтаже автоматизированных моделей вплоть до их ликвидации; другая – на конструировании новых моделей взаимодействия, соответствующих контексту их употребления. Для первых – сторонников методологического и этического анархизма, крайнего деконструктивизма и постмодернизма – важно показать регрессивную функцию моделей, замаскированных ими социальных и технологических форм, сделать сам процесс их «разборки» средством освобождения бытия людей, вещей и текстов. Для вторых – к ним можно отнести сторонников концепции «малой науки», феноменологической и микросоциологии, этнометодологии, социальной истории, развивающего воспитания и образования, объединительных (экуменических) религиозных направлений – принципиальным является вопрос о становлении и воспроизводстве нормативных и регулирующих моделей конкретными социальными субъектами в определенных пространственных и временных условиях, о формах закрепления социально-пространственной и временной организации во взаимодействиях самих людей.
В разных вариациях осуществление этих целей приводит к постепенному оформлению принципа, характеризующего данный тип задач. Его можно назвать принципом «другого». «Другой» оказывается условным обозначением того потенциального многомерного объекта, по меркам которого выстраиваются модели взаимодействия людей друг с другом и с природными системами, причем мерки объекта зависят не от субъекта, а от способа существования объекта, его состояния, конкретного характера взаимодействия. В классической ситуации, когда всячески подчеркивались привилегии объективности (и объектности), ее значение, необходимость считаться с нею и ей соответствовать, миротворческая функция, по сути, полностью оставалась в ведении субъекта. В постклассической ситуации отсутствует, как пишет Д. Белл, «сколько-нибудь убедительная теория о том, каковы силы внутреннего социального механизма, возможности моделирования уменьшены»[11] .
Когда, казалось бы, образ объекта окончательно утерян, именно способ существования объекта (объектов) становится важнейшим фактором определения моделей, выстраивающих взаимодействие с ним. Учет этого фактора оказывается немаловажным моментом воспроизводства самого субъекта, его самосохранения и конструирования. Субъект в этой ситуации не может быть ни абстрактным, ни «монолитным»; его идентичность подтверждается постоянно возобновляемой способностью вырабатывать и воспроизводить модели взаимодействия. Образ «другого» поначалу антропоморфичен и персоналогичен, поэтому модели взаимодействия с «другим» характеризуются в соответствии с представлениями о межличностном общении людей (достаточно вспомнить первые попытки обоснования методологии гуманитарного познания, «наук о духе», «процедуры понимания», В. Дильтей). Но продолжение этих попыток постепенно приводит к убеждению, что для понимания «другого» недостаточно личностного со-чувствия, со-понимания, со-действия: задача в том и состоит, в том и трудность, что необходимо выйти за рамки имеющихся личностных субъективных, субъектных представлений и понятий, преобразовать и переформулировать их, чтобы определить продуктивный порядок взаимодействия. Для философии (и для обыденного сознания) осмысление ситуации дается с большим трудом, прежде всего, видимо, потому, что приходится преодолевать сложности не столько логико-методологического, сколько морально-психологического характера. По сути, необходимо сделать нормой практику перехода за границы обычных представлений и понятий, за рамки личностного опыта, за пределы индивидной субъективности. Преодоление этих личностно-психологических барьеров, скрыто присутствующих в философско-методологической работе, фактически и означает наступление постнеклассического этапа и оформление постклассического типа философствования. Трудности и сложности этой транзитивной ситуации выражаются в первую очередь через реакции, фиксирующие недостаточность индивидуально-психологических форм для работы философствующего субъекта. Поэтому трактовка преодоления этих форм часто перерастает в тезисы о разрушении или уничтожении субъекта, об исчезновении автора, о дегуманизации философии и т.п. Аналогичным образом многомерность «другого», «неклассичность» объектов и способов их фиксации порождают идею распада объективности и уничтожения реальности. Но за реакциями следует ступень осознания трудностей методологической работы, сопряженной с конструированием новой формы субъектности, с определением режима функционирования схем взаимодействия, с техникой реконструирования объектных ситуаций и форм их освоения. В философии остается еще немало барьеров для перехода к такого рода деятельности. Одним их них является ориентация философии ХХ в. на микроанализ взаимодействий, в котором субъект-субъектные связи (и контакты с «другим») моделируются в духе дисциплинарно-психологических, микро-социологических, лингвистических схем.
Логика перехода философии к посклассическому этапу и типу работы определяется не только философией, «внутренними системами» ее эволюции за последние полтора века. Важные стимулы дает развитие таких научных направлений, как эволюционный универсализм, биология и физиология активности, синергетика, мир-системный подход. В этом смысле можно говорить о том, что Д. Белл, Н. М. Моисеев, Л. фон Барталанфи, И. Р. Пригожин, Ф. Бродель и некоторые другие исследователи сделали для формирования стиля постнеклассического философствования не меньше, чем философы второй половины ХХ в. Их усилия связаны с рядом практически-экологических, политических, экономических, технико-научных проблем, часто указывающих на необходимость формирования образцов, а главное – на создание режима функционирования образцов, обеспечивающих сосуществование социальных систем в их событие с системами природными. Проблема образцов возвращается в философию, но она возвращается как установка на изменение самой философии, формирование философских концепций развития и функционирование образцов, соответствующего структурирования социальности, субъектов взаимодействий, схем саморазвития человеческих индивидов. Особенностью этого режима является соединение устойчивых образцов как норм с их функциями регуляторов, обеспечивающих соизменение и самоизменение человеческих субъектов. Динамика образцов и их устойчивое функционирование – вот, собственно, та задача, от конкретного решения которой зависят другие трактовки традиционных философских понятий и процедур, таких, как субъект, объект, мера, система измерения, обобщение, конкретизация: все они заново открываются «со стороны» их становления, в аспекте взаимодействия, в плане соизменения социальных субъектов.
Классическая, неклассическая и постнеклассическая теории характеризуют этапы и типы философствования. Исходным в этом ряду является понятие «классическое», поскольку с ним связаны представления об образцах философствования, соответствующих им именах, личностях и текстах, а также образцах, предлагаемых философией людям в качестве ориентиров их жизни и деятельности. С исторической точки зрения каждая эпоха представляет свои философские образцы, сохраняющие культурное значение до наших дней. В этом смысле следует говорить о философской классике Античности, Средневековья, Ренессанса и т.д. В более узком представлении философская классика может быть ограничена ХVII–XIX вв., и в основном пространством европейского региона, так как именно в этом хронотопе идея классичности получила подробное обоснование и развитие. Такое сужение «поля» философской классики делает и более четким сопоставление классики, неклассики и постнеклассики. Завершение классического этапа фиксируется в середине ХIХ в., неклассический этап – от Маркса до Гуссерля – развертывается до середины XX в., постнеклассический этап оформляется во второй половине ХХ в. с перспективой продолжения в следующем столетии. На этом этапе «узкий» смысл классики практически утрачивается, ибо значимым оказывается включение классики в новые методологические, культурные и практические контексты.
Классический тип философствования предполагает наличие системы образцов, определяющих соизмерение и понимание основных аспектов и сфер бытия: природы, общества, жизни людей, их деятельности, познания, мышления. Подразумевается и соответствующий режим реализации образцов: их дедуцирование, распространение, закрепление в конкретных формах духовной, теоретической, практической деятельности людей. Так, например, обобщенное представление о человеке включается в конкретные описания человеческих индивидов, объяснения их действий, оценки их ситуаций. В этом образце форма описания и объяснения предзадана, и когда она приходит в соприкосновение с «человеческим материалом», она выделяет в нем определенные качества и соизмеряет их. Соответственно, какие-то качества людей и вещей не учитываются образцом, остаются в «тени» или попросту отсекаются им. Этот аспект работы обобщенного представления о человеке в качестве методологического образца указывает на его родство с канонами традиционного здравого смысла. Подобно традиционным представлениям о человеческой природе, он может транслироваться как имеющаяся схема опыта из поколения в поколение, перемещаться в социальном времени, поддерживать его непрерывность, служить средством воспроизводства и организации социальных связей. Но в одном существенном моменте он отличается от традиционных схем: он не «прикреплен» к определенной зоне социального пространства, он уже не связан с особенностями и ограничениями сословного характера. Здесь приоткрывается историческая подоплека его логической «проницательности» (и кажущейся универсальности). Самим процессом истории он оторван от конкретной почвы; религиозными, правовыми, экономическими, технологическими, научными изменениями он абстрагирован от этических, социальных, культурных особенностей человеческих общностей.
Эта особенность классического образца подкрепляется его опорой (которая часто является просто ссылкой) на научные обоснования. Классическая философия использует авторитет и аргументы науки для придания своим образцам особой социальной значимости. Сходство этих образцов с традиционными канонами и научными стандартами свидетельствует о том, что они «претендуют» на ту самую роль, которую выполняли традиционные каноны поведения и мышления. Однако смещение традиционных схем и занятие их функциональной «ячейки» образцами осуществляется философией с опорой на научные стандарты и за счет сопоставления философских образцов и научных стандартов как инструментов человеческой деятельности.
Связь классической философии с наукой – это прежде всего связь с логикой, которая первоначально развивалась в составе самой философии, а затем функционировала в рамках отдельных наук, главным образом естественных, где она обеспечивала классификации, обобщения, редукции, процедуры сопоставления и измерения. Что же касается собственно обобщения, то в классической философии были разработаны весьма утонченные перспективные в методологическом плане концепции развертывания общих понятий в конкретные характеристики бытия. Достаточно вспомнить положение Гегеля о единичности как подлинной реализации всеобщего, его рассуждения об индивидуальности как духовном центре родовой жизни и ее живом конкретном воплощении. Заметим, Гегель формулировал эти положения на «полях» своих основных сочинений (в частности, в такой явно не методологической работе, как «Эстетика»). Восточная классика не дает примеров такого жесткого разрыва философии с формами обыденного опыта (и, соответственно, такого взаимовлияния философии и науки), как европейская философия ХIХ в. Последнее особенно важно для понимания той почвы, на которой вырастает постклассическая философия.
Воздействие науки на философию ХIХ в., на ее образцы и способы использования явно и неявно корректировалось развитием экономики, промышленности и технологии. Особая социальная значимость закреплялась за схемами деятельности и мышления, обслуживающими расширяющееся производство, серийное изготовление вещей, лишенных индивидуальных признаков. Устойчивость этим схемам придавал соответствующий образ человека, вполне согласуемый с наличествующими в философской классике образцам. Абстрактность образца стимулировала рассмотрение человеческих субъектов, их качеств и взаимосвязей через суммирование, вычисление и деление их сил. Причем силы эти, по существу, оказывались абстрагированными от их индивидуализированных носителей.
В обобщенном образе человека утрачивались не только индивидуальные особенности людей, но и собственно процесс их бытия, динамика их самоизменения, самореализации, саморазвития. Обобщенный образ человека как мера деятельности людей в характеристиках человеческих взаимодействий обнаружил значение нормы. Фактически именно в этой функции он включился в состав правовых и моральных регуляторов общественных отношений. Его отвлеченность от индивидуальных особенностей и процессульной жизни создавали надежные условия для соизмерения поведения людей как абстрактных индивидов. Абстрактность образца создавала возможность для использования при оценке разнообразных человеческих ситуаций: как бы далеко люди ни заходили в своих поступках и проступках, образец (совокупность образцов) для характеристики и оценки их действий уже существовал.
Обобщенный образ человека действовал в философии и за ее пределами в явной или косвенной координации с обобщенными же образами природы, истории, культуры, деятельности, науки, права, политики и т.д. Все эти понятия (и инструменты действия) были сформированы по одному и тому же типу. Поэтому они и составляли согласованную классическую картину и осуществляли соответствующую ей методологию, а точнее – были четкими и довольно жесткими средствами ее реализации. В этом смысле образцы философской классификации вполне соответствовали канонам классической эстетики; они были достаточно ясны, устойчивы по отношению к индивидуальному своеобразию и динамике явлений природной и общественной жизни. Их устойчивость сродни колоннаде классического храма, задающей неизменный порядок прохождения пространства, превращающей обычную прогулку людей в культурное действо, ритуал или его имитацию; своенравное и напористое время приобретало, таким образом, каноническую меру.
Естественная, казалось бы, устойчивость классических образцов (их совокупность) стала одной из важных предпосылок их распада, ибо именно невозможность использовать классическую картину мира в работе со своеобразными и динамичными системами заставила людей сомневаться в ее надежности, а затем и предать ее критике и пересмотру. Начавшийся во второй половине ХIХ в. кризис классических образцов обнаружил и еще одну их важную, прежде скрытую особенность: по мере того как выяснилась их методологическая ограниченность, открывалась их роль в воспроизводстве культурных форм, трансляции человеческого опыта через пространство и время. Распад классических форм представал не только кризисом в познании природы и человека, он грозил существованию фундаментальных структур хранения и передачи человеческого опыта. Классические образцы обнаружили свое значение форм социального воспроизводства и свою неспособность далее соответствовать этому предназначению. Как пишет американский социолог, журналист, профессор Колумбийского и Гарвардского университетов, один из авторов концепций «деидеологизации» и «постиндустриального общества» Даниел Белл (р. 1919), «новая теория изменяет систему аксиом и устанавливает новые связи на стыках, что изменяет топологию. Когда две науки объединяются в одну, новая сеть оказывается более богатой и четкой, чем просто сумма двух частей»[10] .
Неклассическое философствование – это не направление, а тип мышления и действия, сопряженный с реакцией на классические образцы, с кризисом классики и его преодолением. Это – реакция на несоразмерность абстрактного субъекта классики конкретным индивидам, абстрактного объекта – эволюции природы, ее методологии – поиску ресурсов интенсивной деятельности во всех сферах практики. Ситуация, которую принято называть «неклассической», поначалу выявляется не в философии. Она обнаруживает себя на границах философии и науки, когда классические теории познания сталкиваются с объектами, не «укладывающимися» в привычные познавательные формы. В конце ХIХ в. такие объекты воспринимаются как исключения из правил, экзотические представители микро– и мегамиров. Однако число подобных объектов неуклонно возрастает, и уже приходится мириться с тем, что еще недавно «простая и ясная природа» (которой следует «подражать») окружает человека хитросплетением ненаблюдаемых и четко не фиксируемых объектов. Более того, к середине ХХ в. выясняется, что и общество, система жизни людей с ее условиями, средствами, продуктами, тоже принадлежит миру неклассических объектов и не может быть редуцировано к вещам, к инструментам, механизмам, машинам, работающим с вещами. Классическая установка на устойчивые природные и мыслительные образцы и следовавшая ей в этом плане позитивистская ориентация на «логику вещей» оказываются несостоятельными.
Неклассическая ситуация нарастала от периферии, т.е. от намечаемых проблемами науки и практики границ, к центру, к средоточию мировоззренческих и методологических форм, сконцентрированных вокруг классических философских образцов. Устойчивость образцов казалась последним оплотом культуры, а стало быть, и науки, и морали, и вообще нормально функционирующей социальности. Традиция накрепко связала существование образцов с их незыблемостью и неизменностью, поэтому угроза их стационарному состоянию практически всегда воспринималась как угроза их уничтожения. Но именно режиму стационарного существования образцов пришел конец. И дело здесь даже не в том, что они подвергались все более массированной критике с разных позиций и точек зрения, а в том, что овладение неклассической ситуацией становилось возможным лишь при условии изменения режима «работы» образцов. Условия это, однако, под давлением мощной критической массы заметно упрощалось и трактовалось в плане отказа от образцов как методологических и мировоззренческих норм.
Классические образцы, утратив свою привилегированную позицию, перешли на положение рядовых средств человеческой деятельности; они поступили в полное распоряжение их индивидуальных субъектов, чье поведение они ранее регулировали и направляли. Обобщенный образ человека, надставленный прежде над конкретным бытием людей, превращался в одну из методологических форм для решения некоторых частных задач познания и практики. Теперь уже отдельные субъекты, самостоятельно определяя ориентации поведения, моделируя различные взаимодействия, приспосабливали разнообразные схемы к реализации своих индивидуальных проектов. По мере того как сокращалось поприще действия классических образцов, все более широко становилась зона проявления человеческой субъектности.
Субъективность освобождалась от гносеологических оценок, сближавших ее с искаженным знанием, и выявляла онтологические аспекты жизни и действия человеческих индивидов. Этот сдвиг в проявлениях человеческой субъективности первоначально фиксировался психологическими исследованиями. Психология фактически «реабилитировала» субъективность и в то же время сама сместила фокус интересов с характеристики познавательных возможностей человека на трактовку эмоционально-волевой и внерациональной сфер его бытия. В плане культурном и философском изменение статуса субъективности еще долго (до середины ХХ в.) оценивалось в соответствии с классическими образцами, т.е. негативно, как наступление субъективизма, иррационализма, нигилизма. В связи с этими пространство культуры представлялось все более фрагментированным, лишающимся своих устойчивых измерений и соответствий. С этой точки зрения и поле общества виделось совокупностью взаимодействий разных субъектов, удерживаемых от полного произвола только жесткими структурами социальности. Примерно со второй четверти ХХ в. вопрос о субъективности вступает в «резонанс» с проблемой поиска собственно человеческих ресурсов развития общества. Экстенсивный путь в принципе оказывается тупиковым; продуктивность экономики, перспективность техники, обновление науки и культуры оказываются в зависимости от энергии и качества деятельности индивидуальных субъектов. Проблема субъективности постепенно превращается в проблему субъектности индивидов как силы и формы развития социальности.
Индивиды «входят» в рассмотрение этой проблемы сначала как носители физической и нервной энергии, т.е. в основном как природные телесные объекты, приравненные к другим ресурсам социального воспроизводства. Встречаются трудности с моделирование общества. Как писал Говард Беккер, «Мы все находимся в пути, но не знаем, куда идем...» Отсутствует сколько-нибудь убедительная теория о том, каковы силы внутреннего сцепления социального механизма. Но этот ход не обещает качественных сдвигов. Возникает необходимость включения в экономические, технологические, управленческие схемы и цепочки индивидов во всей возможной полноте их социальной субъектности, т.е. со всеми их возможностями самореализации и продуктивного взаимодействия. Вместе с тем модели как средства организации социальной деятельности, коммуникации (онтологизируемые модели) неизбежно превращаются в элементы структур самого социального бытия.
Поле социальности предстает разделенным между множеством субъектов, и это уже не индивидуальные субъекты с их психологизированной субъектностью, а «составные», например групповые, субъекты, реализующие свои образы мира, свои модели деятельности. Это – субъекты, аккумулирующие в себе энергию и организованность социальных общностей, отраслей деятельности, познавательных дисциплин, использующие их средства и ресурсы, утверждающие их субъектность и эгоизм. В пределе – это социальные машины, не только занимающие важные позиции в социальном производстве, но и воспроизводящие это пространство, онтологизирующие свои модели и инструменты, формирующие предметность социального бытия и типы поведения самих людей. Эта продукция, собственно, оказывается онтологизацией моделей, воплощенных в схемах и технологиях. Пространство общества постепенно заполняется такими онтологизированными моделями. С точки зрения, принимающей обычную логику вещей, в этом как будто нет ничего странного. Однако в том-то и дело, что такое моделирование приходит в противоречие с логикой вещей, поскольку подменяет односторонними схемами (и их онтологизациями) собственное бытие природных объектов с присущими им ритмами и законами. Это, по сути, и порождает, а затем – делает все более угрожающей экологическую проблему и ряд других проблем современного общества, связанных с огромной социальной инерцией экстенсивных типов деятельности. Возникает проблема не только ограничения такого типа деятельности, но и согласования разных моделей мира, определения режима их взаимодействия, потребностей и условий их переработки.
Тема взаимодействия разных моделей, оформляющих позиции и поведение социальных субъектов, вырастает из темы их столкновений. Конфликтные ситуации как раз и обнажают факт наличия у субъектов различных образов мира и моделей деятельности. Кризисные формы отношений людей и природных систем в некотором смысле говорят о том же самом: способы действия людей не соразмерны способам (которые могут трактоваться как своего рода модели) воспроизводства природных компонентов. Так выявляется группа методологических задач по обнаружению моделей, их деонтологизации, ограничению и переработке, и прежде всего задача деавтоматизации моделей, «переродившихся» в крупные производства, управленческие структуры, институализированные формы научной деятельности, «захватившие» в орбиту своего функционирования огромные природные и человеческие ресурсы. Решение этих задач предполагает выбор стратегии, нацеленной на выведение онтологизированных моделей из автоматического режима работы, определение их границ и возможностей; их корректировку соответственно контрольным для людей результатам. Однако такого рода стратегия сразу не формируется, по сути, ее – как обыкновенной развернутой концепции – не существует до сих пор. Она «намекает» на свое, все еще подспудное, существование совокупностью научно-методологических, философских, идеологических, общественно-политических движений, проявляющихся в разных сферах общественной жизни, но объединенных типом решаемых задач. В ходе решения необходимые средства оказываются разделенными и становятся самостоятельными целями: одна группа движений настаивает на демонтаже автоматизированных моделей вплоть до их ликвидации; другая – на конструировании новых моделей взаимодействия, соответствующих контексту их употребления. Для первых – сторонников методологического и этического анархизма, крайнего деконструктивизма и постмодернизма – важно показать регрессивную функцию моделей, замаскированных ими социальных и технологических форм, сделать сам процесс их «разборки» средством освобождения бытия людей, вещей и текстов. Для вторых – к ним можно отнести сторонников концепции «малой науки», феноменологической и микросоциологии, этнометодологии, социальной истории, развивающего воспитания и образования, объединительных (экуменических) религиозных направлений – принципиальным является вопрос о становлении и воспроизводстве нормативных и регулирующих моделей конкретными социальными субъектами в определенных пространственных и временных условиях, о формах закрепления социально-пространственной и временной организации во взаимодействиях самих людей.
В разных вариациях осуществление этих целей приводит к постепенному оформлению принципа, характеризующего данный тип задач. Его можно назвать принципом «другого». «Другой» оказывается условным обозначением того потенциального многомерного объекта, по меркам которого выстраиваются модели взаимодействия людей друг с другом и с природными системами, причем мерки объекта зависят не от субъекта, а от способа существования объекта, его состояния, конкретного характера взаимодействия. В классической ситуации, когда всячески подчеркивались привилегии объективности (и объектности), ее значение, необходимость считаться с нею и ей соответствовать, миротворческая функция, по сути, полностью оставалась в ведении субъекта. В постклассической ситуации отсутствует, как пишет Д. Белл, «сколько-нибудь убедительная теория о том, каковы силы внутреннего социального механизма, возможности моделирования уменьшены»[11] .
Когда, казалось бы, образ объекта окончательно утерян, именно способ существования объекта (объектов) становится важнейшим фактором определения моделей, выстраивающих взаимодействие с ним. Учет этого фактора оказывается немаловажным моментом воспроизводства самого субъекта, его самосохранения и конструирования. Субъект в этой ситуации не может быть ни абстрактным, ни «монолитным»; его идентичность подтверждается постоянно возобновляемой способностью вырабатывать и воспроизводить модели взаимодействия. Образ «другого» поначалу антропоморфичен и персоналогичен, поэтому модели взаимодействия с «другим» характеризуются в соответствии с представлениями о межличностном общении людей (достаточно вспомнить первые попытки обоснования методологии гуманитарного познания, «наук о духе», «процедуры понимания», В. Дильтей). Но продолжение этих попыток постепенно приводит к убеждению, что для понимания «другого» недостаточно личностного со-чувствия, со-понимания, со-действия: задача в том и состоит, в том и трудность, что необходимо выйти за рамки имеющихся личностных субъективных, субъектных представлений и понятий, преобразовать и переформулировать их, чтобы определить продуктивный порядок взаимодействия. Для философии (и для обыденного сознания) осмысление ситуации дается с большим трудом, прежде всего, видимо, потому, что приходится преодолевать сложности не столько логико-методологического, сколько морально-психологического характера. По сути, необходимо сделать нормой практику перехода за границы обычных представлений и понятий, за рамки личностного опыта, за пределы индивидной субъективности. Преодоление этих личностно-психологических барьеров, скрыто присутствующих в философско-методологической работе, фактически и означает наступление постнеклассического этапа и оформление постклассического типа философствования. Трудности и сложности этой транзитивной ситуации выражаются в первую очередь через реакции, фиксирующие недостаточность индивидуально-психологических форм для работы философствующего субъекта. Поэтому трактовка преодоления этих форм часто перерастает в тезисы о разрушении или уничтожении субъекта, об исчезновении автора, о дегуманизации философии и т.п. Аналогичным образом многомерность «другого», «неклассичность» объектов и способов их фиксации порождают идею распада объективности и уничтожения реальности. Но за реакциями следует ступень осознания трудностей методологической работы, сопряженной с конструированием новой формы субъектности, с определением режима функционирования схем взаимодействия, с техникой реконструирования объектных ситуаций и форм их освоения. В философии остается еще немало барьеров для перехода к такого рода деятельности. Одним их них является ориентация философии ХХ в. на микроанализ взаимодействий, в котором субъект-субъектные связи (и контакты с «другим») моделируются в духе дисциплинарно-психологических, микро-социологических, лингвистических схем.
Логика перехода философии к посклассическому этапу и типу работы определяется не только философией, «внутренними системами» ее эволюции за последние полтора века. Важные стимулы дает развитие таких научных направлений, как эволюционный универсализм, биология и физиология активности, синергетика, мир-системный подход. В этом смысле можно говорить о том, что Д. Белл, Н. М. Моисеев, Л. фон Барталанфи, И. Р. Пригожин, Ф. Бродель и некоторые другие исследователи сделали для формирования стиля постнеклассического философствования не меньше, чем философы второй половины ХХ в. Их усилия связаны с рядом практически-экологических, политических, экономических, технико-научных проблем, часто указывающих на необходимость формирования образцов, а главное – на создание режима функционирования образцов, обеспечивающих сосуществование социальных систем в их событие с системами природными. Проблема образцов возвращается в философию, но она возвращается как установка на изменение самой философии, формирование философских концепций развития и функционирование образцов, соответствующего структурирования социальности, субъектов взаимодействий, схем саморазвития человеческих индивидов. Особенностью этого режима является соединение устойчивых образцов как норм с их функциями регуляторов, обеспечивающих соизменение и самоизменение человеческих субъектов. Динамика образцов и их устойчивое функционирование – вот, собственно, та задача, от конкретного решения которой зависят другие трактовки традиционных философских понятий и процедур, таких, как субъект, объект, мера, система измерения, обобщение, конкретизация: все они заново открываются «со стороны» их становления, в аспекте взаимодействия, в плане соизменения социальных субъектов.