Роберт Парк ЭКОЛОГИЯ ЧЕЛОВЕКА

I. ТКАНЬ ЖИЗНИ

Натуралисты прошлого века были чрезвычайно заинтри­гованы своими наблюдениями взаимосвязей и взаимосоот­ветствий в царстве живой природы — многочисленностью и разнообразием повсюду распространившихся видов. Их последователи — сегодняшние ботаники и зоологи — обра­тили свое внимание к более специфичным исследованиям, и «царство природы», как и понятие эволюции, стало для них чем-то далеким и умозрительным.

«Ткань жизни», в которой все живые организмы (расте­ния и животные) связаны воедино в обширной системе вза­имозависимых жизней, все же является, по выражению Артура Томпсона, «одним из фундаментальных биологиче­ских понятий» и «столь же характерно дарвиновским, как и борьба за существование»*.

Знаменитый пример Дарвина с кошками и клевером — классическая иллюстрация этой взаимозависимости. Он об­наружил, как он говорит, что шмели просто необходимы для опыления анютиных глазок, так как другие пчелы не посещают этот цветок. То же самое происходит и с некото­рыми видами клевера. Только шмели садятся на красный клевер; другие пчелы не могут добраться до его нектара. Вывод заключается в том, что если шмели станут редки или вообще исчезнут в Англии, редкими станут или же вовсе исчезнут и анютины глазки и красный клевер. Одна­ко, численность шмелей в каждом отдельном районе в большой степени зависит от численности полевых мышей, кото­рые разоряют их норы и гнезда. Подсчитано, что более двух третей из них таким образом уже разрушено по всей Англии. Гнезд шмелей гораздо больше возле деревень и малых городов, чем в других местах, и это благодаря кош­кам, которые уничтожают мышей**. Таким образом, буду­щий урожай красного клевера в некоторых частях Англии зависит от численности шмелей в этих районах; числен­ность шмелей зависит от количества полевых мышей, чи­сленность мышей — от числа и проворности кошек, а коли­чество кошек, как кто-то добавил, — от числа старых дев, проживающих в окрестных деревнях, которые и держат кошек.

Эти длинные цепочки пищи, как их называют, каждое звено в которых поедает другое, имеют своим прототипом детское стихотворение «Дом, который построил Джек». Помните:

А это корова безрогая, Лягнувшая старого пса без хвоста, Который за шиворот треплет кота. Который пугает и ловит синицу. Которая часто ворует пшеницу, Которая в темном чулане хранится, В доме, Который построил Джек***.

*J. Arthur Thompson. The System of Animate Nature (Gifford Lectures, 1915—16), II (New York, 1920), 58.

** J. Arthur Thompson. Darvinism and Human Life. New York 1911 P. 52—53.

*** Перевод С. Маршака. (Прим, перев.).

Дарвина и его современников-натуралистов особенно ин­тересовали наблюдения и описания подобных любопытных иллюстраций взаимной адаптации, взаимосвязи растений и животных, поскольку это, как им представлялось, проли­вает свет на происхождение видов. И виды, и их взаимоза­висимость в едином обиталище являются, по всей видимо­сти, результатом все той же дарвиновской борьбы за сущест­вование.

Примечательно, что именно приложение к органической жизни социологического принципа, а именно — принципа «соревновательной кооперации» — дало Дарвину.первую возможность сформулировать его эволюционную теорию.

«Он перенес на органическую жизнь, — пишет Томп­сон, — социологическую идею» и «тем самым доказал уместность и полезность социологических идей в области био­логии»*.

* Ibid., P. 72.

Действующим принципом упорядочивания и регулиро­вания жизни в царстве живой природы является, по Дарви­ну, «борьба за существование». С ее помощью регулируется жизнь многих организмов, контролируется их распределе­ние и поддерживается равновесие в природе. Наконец, при помощи этой изначальной формы конкуренции существую­щие виды, те, кто выжил в этой борьбе, находят свои ниши в физической окружающей среде и в существующей вза­имозависимости, или разделении труда между различными видами. Дж. Артур Томпсон приводит впечатляющее под­тверждение тому в своей «Системе живой природы»:

«Множества живых организмов — ...не изолированные создания, ибо каждая жизнь переплетена с другими в слож­ной ткани... Цветы и насекомые пригнаны друг к другу, как рука к перчатке. Кошки так же имеют отношение к чуме в Индии, как и к урожаю клевера здесь... Так же, как взаимосвязаны органы тела, взаимосвязаны и организмы в мире жизни. Когда мы что-нибудь узнаем о подспудном обмене, спросе и предложении, действии и реакции между растениями и животными, цветами и насекомыми, траво­ядными и плотоядными, между другими конфликтующи­ми, но взаимосвязанными интересами, мы начинаем про­никать в обширную саморегулирующуюся организацию».

Эги проявления живого, изменяющегося, но устойчивого порядка среди конкурирующх организмов — организмов, воплощающих в себе «конфликтующие, но взаимосвязан­ные интересы» — являются, по всей видимости, основой для понятия социального порядка, относящегося к отдель­ным видам, и к обществу, покоящемуся, скорее, на биоти­ческом, нежели культурном основании; это понятие позд­нее было разработано экологами применительно к расте­ниям и животным.

В последние годы географы растений первыми возродили свойственный предшествующим естествоиспытателям опре­деленный интерес к взаимосвязям видов. Геккель в 1878 году первым назвал такого рода исследования «экологией» и, тем самым, придал им характер отдельной самостоятель­ной науки, науки, которую Томпсон описывает как «новую естественную историю»*. Взаимосвязь и взаимозависимость видов, естественно, более очевидны и более тесны в привыч­ном окружении, чем где бы то ни было еще. Более того, по мере увеличения числа взаимосвязей и уменьшения конку­ренции в последовательности взаимных адаптации конку­рирующих видов, окружающая среда и ее обитатели стре­мились принять характер более или менее совершенно за­крытой системы.

В пределах этой системы индивидуальные единицы по­пуляции вовлечены в процесс соревновательной коопера­ции, которая придает их взаимосвязям характер естествен­ной экономии. Такого рода среду и ее обитателей — расте­ния ли, животных или человека — экологи называют «сооб­ществом».

Существенными характеристиками интерпретируемого таким образом сообщества являются: 1) популяция, тер­риториально организованная, 2) более или менее полностью укорененная на земле, которую она занимает, 3) причем ее индивидуальные единицы живут в состоянии взаимоза­висимости, которая более симбиотична, нежели социеталь-на в том смысле, в каком этот термин применим к людям.

Эти симбиотические сообщества — не просто неорганизо­ванные собрания растений и животных, которые по случай­ности сосуществуют в одной среде. Напротив, они взаимо­связаны самым замысловатым образом. У каждого сообще­ства есть что-то от органического образования. Оно обладает более или менее определенной структурой и «историей жиз­ни, в которой прослеживаются периоды юности, зрелости и старости»**. Если это организм, то он — один из органов, какими являются и другие организмы. Это, выражаясь сло­вами Спенсера, — суперорганизм.

* «Экология», — пишет Элтон, — соответствует ранее употребляв­шимся терминам «естественная история» и «биономика», однако ее методы теперь более тщательны и точны». См. статью «Ecology» // Encyclopaedia Вгиапгаса (14th ed.)

** Edward J. Salisbury. Plants// Encyclopaedia Britannica (14th ed.).

Более чем что бы то ни было придает симбиотическому сообществу характер организма тот факт, что оно обладает механизмом (конкуренцией) для того, чтобы 1) регулиро­вать свою численность и 2) сохранять равновесие между составляющими его конкурирующими видами. Именно бла­годаря поддержанию этого биотического равновесия сообщество сохраняет свою тождественность и целостность как индивидуальное образование и переживает все изменения и чередования, которым оно подвержено в процессе движе­ния от ранних к поздним стадиям своего существования.

II. РАВНОВЕСИЕ В ПРИРОДЕ

Равновесие в природе, как его понимают экологи живот­ных и растений, во многом является вопросом численности. Когда давление популяции на природные ресурсы среды обитания достигает определенной степени интенсивности, неизбежно что-то должно произойти. В одном случае попу­ляция может схлынуть и ослабить давление, мигрируя в другое место. В другом случае, когда нарушение равновесия между популяцией и природными ресурсами является ре­зультатом некоторого внезапного или постепенного измене­ния в условиях жизни, существовавшие до него отношения между видами могут быть полностью нарушены.

Причиной изменения может быть голод, эпидемия, втор­жение в среду обитания чуждых видов. Результатом такого вторжения может быть резкое увеличение численности вторгшейся популяции и внезапное уменьшение численно­сти изначально обитавшей в этой среде популяции, если не полное ее исчезновение. Определенного рода изменение является продолжительным, хотя иногда и варьирует суще­ственно по времени и скорости. Чарльз Элтон пишет:

«Впечатление, возникающее у любого исследователя по­пуляций диких животных, таково, что «равновесие в при­роде» вряд ли существует, разве что — в головах ученых. Кажется, что численность животных всегда стремится достичь слаженного и гармоничного состояния, но всегда что-нибудь случается и препятствует достижению этого счастья»*.

* «Animal Ecology», Ibid.

В обычных условиях эти малозначительные отклонения от биотического баланса опосредуются и поглощаются, не нарушая существующего равновесия и обыденности жизни. Но когда происходят внезапные и катастрофические изме­нения — война ли, голод или мор, — тогда нарушается биотический баланс, вдребезги разбиваются все традиции, и высвобождаются силы, доселе подконтрольные. Тогда могут последовать многие внезапные и даже губительные изменения, которые глубоко преобразуют существующую организацию коммунальной жизни и зададут другое на­правление развитию дальнейших событий.

Так, появление коробочного долгоносика на южных хлопковых плантациях — случай незначительный, но пре­красно иллюстрирующий принцип. Коробочный долгоно­сик пересек Рио Гранде в районе Браунсвилля летом 1892 года. К 1894 году он распространился уже на десяток графств в Техасе, поражая хлопковые коробочки и нанося огромный ущерб плантаторам. Его распространение продол­жалось каждый сезон вплоть до 1928 года, когда он поразил практически все хлопкопроизводящие области Соединен­ных Штатов. Это распространение приняло форму террито­риальной сукцессии. Последствия для сельского хозяйства были катастрофическими, но не бывает худа без добра — это нашествие послужило толчком для начала уже давно назревших преобразований в организации производства хлопка. Оно также способствовало и переселению на север негритянских фермеров-арендаторов.

Случай с коробочным долгоносиком типичен. В нашем подвижном современном мире, где пространство и время сведены на нет, не только люди, но и все низшие организмы (включая микробы), кажется, как никогда, находятся в движении. Торговля, поступательно разрушая замкнутость, на которой основывался древний порядок в природе, усили­ла борьбу за существование и расширила арену этой борьбы в обитаемом мире. В результате этой борьбы появляется новое равновесие и новая система живой природы, новое биотическое основание для нового мирового общества.

Как отмечает Элтон, именно «колебания численности» и происходящие время от времени «сбои в механизме регу­ляции прироста численности животных» как правило пре­рывают установленный порядок вещей и, тем самым, начи­нают новый цикл изменений. По поводу этих колебаний численности Элтон пишет:

«Эти сбои в механизме регуляции прироста численно­сти животных — обусловлены ли они (1) внутренними изменениями, вроде внезапно зазвонившего будильника или взорвавшегося парового котла, или же какими-либо факто­рами внешней среды — растительностью или чем-то в этом роде?»*.

* Ibid.

и добавляет:

«Оказывается, что эти сбои происходят и из-за внут­ренних, и из-за внешних факторов, но последние являются более существенными и обычно играют решающую роль».

Условия, воздействующие на передвижения и числен­ность популяций и контролирующие их, в человеческих обществах более сложны, чем в растительных и животных сообществах, но обнаруживают и поразительные сходства с последними.

Коробочный долгоносик, перемещающийся из своей дав­ным-давно обжитой среды на Мексиканское нагорье и на девственную территорию южных хлопковых плантаций и увеличивающий численность своей популяции соответст­венно новым территориям и их ресурсам, не так уж отлича­ется от буров из Южноафриканской Капской провинции, прокладывающих себе путь на вельды (пастбища) Южно­африканского нагорья и заселяющих ее своими потомка­ми в течение каких-нибудь ста лет.

Конкуренция в человеческом (как и в растительном или животном) сообществе стремится привести его к равнове­сию, восстановить его, когда в результате вторжения внеш­них факторов или в ходе обычной жизни сообщества это равновесие нарушается.

Таким образом, любой кризис, дающий начало периоду быстрых перемен и усиления конкуренции, в конце концов переходит в фазу более или менее стабильного равновесия и нового разделения труда. Таким способом конкуренция создает условие, при котором ее сменяет кооперация. Толь­ко когда конкуренция ослабевает (и только в той степени, в какой она ослабевает), можно говорить о существовании того типа порядка, который мы называем обществом. Коро­че говоря, с экологической точки зрения общество, постоль­ку, поскольку оно является территориальным образовани­ем, является просто областью, в которой биотическая кон­куренция уменьшилась и борьба за существование приняла высшие, более сублимированные формы.

III. КОНКУРЕНЦИЯ, ГОСПОДСТВО Я ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ

Существуют и другие, менее очевидные способы, посред­ством которых конкуренция контролирует отношения ин­дивидов и видов в коммунальной среде. Два экологических принципа — господство и последовательность, — стремящиеся к установлению и поддержанию такого коммуналь­ного порядка, являются функциями конкуренции и зависят от нее.

В каждом сообществе живых организмов всегда есть один (или более) господствующий вид. В растительном сооб­ществе такое господство — результат борьбы различных видов за солнечный свет. В климате, благоприятствующем росту леса, господствующим видом, безусловно, будут де­ревья. В степях и прериях господствующими будут травы.

«В сообществе растений, где солнечный свет является основной потребностью, господствующим будет самое вы­сокое из всех растений, которое сможет вытянуть свои энергетические ловушки поверх голов других. Второсте­пенное использование может заключаться в использова­нии тусклого света под сенью более высоких крон. Нечто похожее происходит в любом сообществе живых организ­мов на земле, в поле, как и в лесу, есть уровни раститель­ности, адаптировавшиеся к существованию с менее ин­тенсивным освещением, чем растения, стоящие на уровень выше. Как правило существует два или три таких уров­ня; в дубровнике, например, есть уровень мха, над ним — травы, и низкий кустарник, а затем — ничего, до самых крон; на пшеничном поле господствующей формой будет пшеница, а ниже, между ее стеблей, — сорняки. А в тропи­ческих лесах все пространство от пола до крыши поделе­но на зоны и населено»*.

* Н. G. Wells, Julian S. Huxley, and G. P. Wells. The Science of Life. New York, 1934. P. 968—969.

Но принцип господства действует в человеческих сооб­ществах так же, как и в сообществах растений и животных. Так называемые естественные или функциональные облас­ти городского сообщества — например, трущоба, район до­ходных домов, центральные торговые ряды и центральный район банков — каждый из этих районов обязан своим су­ществованием непосредственно фактору господства, и опо­средованно — конкуренции.

Борьба производственных и коммерческих институтов за стратегическое местоположение определяет в перспекти­ве и основные очертания городского сообщества. Распреде­ление населения, равно, как и местоположение и границы занимаемых им областей расселения, определяются другой, схожей, но подчиненной системой сил.

Господствующим районом в любом сообществе являет­ся, как правило, тот, где самые высокие цены на землю. В любом большом городе есть обычно два таких положения с самыми высокими ценами на землю — это центральный торговый район и центральный район банков. Начиная с этих позиций цены на землю снижаются, сначала резко, а затем — постепенно, по мере приближения к периферии городского сообщества. Именно эти цены на землю опреде­ляют местоположение социальных институтов и деловых предприятий. И те, и другие взаимосвязаны в едином свое­образном территориальном комплексе, внутри которого они являются одновременно и конкурирующими, и взаимозави­симыми образованиями.

По мере расширения городского сообщества в сторону пригородов давление профессиональных сообществ, де­ловых предприятий и разного рода социальных институтов, призванных обслуживать весь метрополитенский регион, постепенно усиливает их потребность пространства именно в центре. Таким образом, не только увеличение пригород­ной зоны, но и любое изменение в способах передвижения, делающее деловой центр города более доступным, увеличи­вает давление на центр. Отсюда это давление передается и распространяется, как показывает профиль цен на землю, на все остальные части города.

Тем самым принцип доминирования, действующий в границах, обусловленных территорией и другими естествен­ными характеристиками местоположения, в целом опреде­ляет и общий социологический тип города и функциональ­ное отношение различных частей города между собой.

Более того, доминирование, поскольку оно стремится стабилизировать биотическое или культурное сообщество, косвенным образом отвечает и за феномен наследственно­сти.

Термин «наследственность» экологи используют для описания и обозначения той упорядоченной последователь­ности изменений, через которою проходит биотическое со­общество в своем развитии от начальной и сравнительно нестабильной к относительно устойчивой стадии или к выс­шей стадии. Суть в том, что не только отдельные растения или животные растут в среде сообщества, но и само сообще­ство — система отношений между видами — как бы вовле­чено в упорядоченный процесс изменения и развития.

Тот факт, что в ходе этого развития сообщество проходит через целый ряд более или менее определенных стадий, придает этому развитию циклический характер, как раз и предполагаемый понятием «наследственность».

Объяснением цикличности изменений, составляющих наследственность, может служить тот факт, что на каждой стадии этого процесса достигается более или менее устойчи­вое равновесие, которое образуется в ходе последователь­ных изменений в условиях жизни и как результат этих изменений, а равновесие, достигнутое на ранних стадиях тем самым нарушается. В этом случае силы, доселе сдержи­ваемые равновесием, высвобождаются, конкуренция усили­вается, изменение происходит относительно быстро до тех пор, пока не установится новое равновесие.

Наивысшая стадия развития сообщества соответствует поре зрелости в жизни индивида.

«В развивающемся отдельно взятом организме каждая стадия развития самореализуется и дает начало новой стадии: так, головастик отращивает щитовидную желе­зу, которая предназначена для того, чтобы перейти из со­стояния головастика к состоянию лягушонка. То же самое происходит и в развивающемся сообществе организмов — каждая стадия изменяет свою среду обитания, поскольку изменяет и почти необратимо обогащает почву своего произрастания, тем самым фактически приближаясь к собственному завершению, и создает возможность для но­вых видов растений с большими потребностями в мине­ральных солях или каких-либо других свойствах почвы для своего процветания на ней. Соответственно, большие и более прихотливые растения постепенно вытесняют предшествующих им первопроходцев до тех пор, пока, на­конец, не установится равновесие — предельная возмож­ность для данного климата.»*

* Ibid., pp. 977—78.

Культурное сообщество развивается сходным с биотиче­ским сообществом образом, однако, несколько сложнее. Изобретения, равно как и внезапные катастрофические из­менения, видимо, имеют более важное значение для появле­ния циклических изменений в культурном соообществе, нежели в биотическом. Но сам принцип появления измене­ний в сущности тот же. Во всяком случае, все, или большин­ство наиболее существенных процессов функционально свя­заны с конкуренцией и зависят от нее.

Конкуренция, которая на биотическом уровне функцио­нирует в целях контроля и регулирования отношений меж­ду организмами, на социальном уровне стремится принять форму конфликта. На тесную связь между конкуренцией и конфликтом указывает тот факт, что война зачастую, если не всегда, имеет, или предполагает, своим источником экономическую конкуренцию, которая в этом случае при­нимает более сублимированную форму борьбы за власть и престиж. Социальная функция войны, с другой стороны, судя по всему, расширяет сферу, в пределах которой воз­можно сохранение мира.

IV. БИОЛОГИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИКА

Если, с одной стороны, давление населения дополняется изменениями локальной и более широкой среды так, что в одночасье нарушается биотический баланс и социальное равновесие, это, в то же время, усиливает и конкуренцию. А это косвенным образом приводит к новому, более сложно­му и одновременно территориально более экстенсивному разделению труда.

Под влиянием усилившейся конкуренции и увеличив­шейся активности, предполагаемой этой конкуренцией, все индивиды и все виды, каждый по-своему, стремятся най­ти свою особую нишу в физической и жилой среде, где он сможет выжить и процветать в наибольшей степени, со­ответствующей его неизбежой зависимости от своих сосе­дей.

Именно так устанавливается и поддерживается террито­риальная организация и биологическое разделение труда в среде сообщества. Это объясняет, хотя бы отчасти, тот факт, что биотическое сообщество одно время воспринима­лось как нечто вроде сверхорганизма, а затем и как эконо­мическая организация для эксплуатации природных ресур­сов своей среды обитания.

X. Дж. Уэллс со своими сотрудниками Джулианом Хакс­ли и Дж. П. Уэллсом в интересном обзоре под названием «Наука жизни» описывают экологию как «биологическую экономику», которая занимается в большей мере «баланса­ми и взаимным давлением друг на друга видов, обитающих в одной среде»*.

* Ibid.

 «Экология, — пишут они, — это распространение эконо­мики на все живое». С другой стороны, наука экономики в традиционном смысле, несмотря на то, что она на целое столетие старше экологии, является просто отраслью более общей науки экологии, которая включает человека вместе со всеми живыми существами. В известном смысле то, что традиционно описывалось как экономика и строго привязы­валось к деятельности человека, можно вполне описать и как экологию человека, как несколько лет назад Бэрроуз описал географию. Именно в этом смысле и используют этот термин Уэллс и его соавторы.

«Наука экономики — сначала ее называли политиче­ской экономией — на столетие старше экологии. Она была и остается наукой о социальном жизнеобеспечении, о по­требностях и их удовлетворении, о труде и богатстве. Она стремится прояснить отношения производителя, торговца, потребителя в человеческом сообществе и пока­зать, как держится вся система. Экология расширяет это исследование до всеобщего изучения отдачи и получения, усилия, накопления и потребления во всех уголках жизни. Экономика, поэтому, есть лишь экология человека, это узкое и специальное изучение в рамках экологии весьма своеобразного сообщества, в котором мы живем. Она могла бы, стать лучшей и более ясной наукой, если бы она начи­налась с биологических основ»*.

* Н. Н. Barrows. Geography as Human Ecology // Annals Association American Geographers, 13 (1923): 1—14. See H. G. Wells, et al., pp. 961 — 962.

Поскольку экология человека не может быть одновре­менно и географией, и экономикой, можно принять в каче­стве рабочей гипотезы предположение о том, что она не является ни тем, ни другим, но представляет собой нечто независимое от обеих. Но и тогда причины отождествления экологии с географией, с одной сторны, и с экономикой — с другой, достаточно очевидны.

С точки зрения географии растение, животное и популя­ция людей вместе с ее обиталищем и другими свидетельст­вами человеческого пребывания на земле являются лишь частью ландшафта, к детальному описанию и представле­нию которого и стремится географ.

С другой стороны, экология (биологическая экономика), даже когда она включает в себя некую неосознанную кооперацию и естественное, спонтанное и нерациональное раз­деление труда, представляет собой нечто отличное от ком­мерческой экономики, нечто не укладывающееся в рамки торговли на рынке. Коммерция, как отметил где-то Зим-мель, — одно из более поздних и наиболее сложных соци­альных отношений, которые усвоили люди. Человек — это единственное животное, которое торгуется и обмени­вается.

Экология и экология человека, если она не отождествля­ется с экономикой на специфически человеческом и куль­турном уровне, отличается все же и от статического поряд­ка, обнаруживаемого социальным географом, когда тот опи­сывает культурный ландшафт.

Сообщество, описываемое географом отличается от сооб­щества описываемого экологом, хотя бы по той причине, что закрытая система с сетью коммуникаций, распростра­ненная человеком по всей земле — это не то же, что и «ткань жизни», связывающая живые существа по всему свету жизненными узами.

V. СИМБИОЗ И ОБЩЕСТВО

Экология человека, не отождествляемая ни с экономи­кой, ни с географией, как таковая отличается во многих отношениях и от экологии растений и животных. Взаимо­отношения между людьми и взаимодействие человека со средой обитания сопоставимы, но не тождественны отноше­ниям других форм жизни, живущих совместно и осуществ­ляющих нечто вроде «биологической экономии» в пределах общей среды обитания.

Прежде всего, человек не столь непосредственно зависит от своего физического окружения, как другие животные. Благодаря существующему всеобщему разделению труда, отношение человека к его физическому окружению опосре­довано вторжением другого человека. Обмен товарами и услугами способствовал его освобождению от зависимости от его локального окружения.

Более того, человек, благодаря изобретениям и различно­го рода техническим изыскам развил невероятную способ­ность преобразовывать не только свое непосредственное окружение и реагировать на него, но осваивать свой мир. Наконец, человек воздвиг на основе биотического сообщества институциональную структуру, укорененную в традиции и обычае.

Структура, там, где она существует, сопротивляется из­менению, по меньшей мере — изменению, навязываемому извне; тогда как внутренние изменения она, вероятно, стре­мится накапливать*. В сообществах растений и животных структура предопределена биологически и, в той мере, в какой вообще существует разделение труда, она имеет фи­зиологические и инстинктивные основания. Одним из са­мых любопытных примеров этого факта могут служить социальные насекомые, а одной из причин изучения их повадок, как отмечает Уилер, является то, что они показы­вают, до какой степени социальная организация может быть развита начисто физиологическом и инстинктивном основании; то же самое можно отнести и к людям, находя­щимся в естественной семье, в отличие от институциональ­ной**.

* Это, очевидно, является еще одним свидетельством той органической природы взаимодействий организмов в биосфере, которую отмечают Артур Томпсон и другие. Она указывает на тот способ, каким конкуренция опо-средует влияния извне, приспосабливая вновь и вновь отношения внутри сообщества. В этом случае «внутри» совпадает с траекторией процесса конкуренции, постольку, поскольку результаты этого процесса существен­ны и очевидны. Сравни также с зиммелевским определением общества и социальной группы в пространстве и времени, приведенном во «Введении в науку социологии» Парка и Бэрджесса (2-е изд.), ее. 348—356.

** William Morton Wheeler. Social life among the Insects. — Lowell Institute Lectures, March, 1922. — pp. 3—18.

Однако в случае человеческого общества эта структура сообщества подкрепляется обычаем и приобретает институ­циональный характер. В человеческих обществах, в отли­чие от сообществ животных, конкуренция и индивидуаль­ная свобода ограничиваются обычаем и консенсусом на каж­дом уровне, следующим за биотическим.

Случайность этого более или менее произвольного конт­роля, который обычай и консенсус налагают на естествен­ный социальный порядок, усложняет социальный процесс, но не меняет его существенно, а если и меняет, то результа­ты биотической конкуренции проявят себя в последующем социальном порядке и в ходе последующих событий.

Таким образом, можно считать, что человеческое обще­ство, в отличие от сообществ растений и животных, органи­зовано на двух уровнях — биотическом и культурном. Есть симбиотическое общество, основанное на конкуренции, и культурное общество, основанное на коммуникации и кон­сенсусе. По сути дела эти два общества являются лишь разными аспектами одного общества, они, несмотря на все перипетии и изменения, остаются, тем не менее, в опреде­ленной зависимости друг от друга. Культурная над-структура основывается на симбиотической подструктуре, а воз­никающие силы, которые проявляются на биотическом уровне как передвижения и действия, на высшем, социаль­ном, уровне принимают более утонченные, сублимирован­ные формы.

Однако, взаимоотношения людей гораздо более разнооб­разны и сложны, они не сводятся к этой дихотомии — симбиотического и культурного. Этот факт находит под­тверждение в самых различных системах человеческих вза­имоотношений, которые выступают предметом специаль­ных социальных наук. Поэтому следует иметь в виду, что человеческое общество, в его зрелом и более рациональном виде, представляет собой не только экологический, но и экономический, политический и моральный порядки. Со­циальные науки состоят не только из социальной географии и экологии, но из экономики, политических наук и куль­турной антропологии.

Примечательно, что эти различного рода социальные порядки организованы в своего рода иерархию. Можно ска­зать, что они образуют пирамиду, основанием которой слу­жит экологический порядок, а вершиной — моральный. На каждом из последовательно расположенных уровней — на экологическом, экономическом, политическом и мо­ральном — индивид оказывается полнее инкорпорирован­ным в социальный порядок, более подчиненным ему, неже­ли на предшествующем уровне.

Общество повсюду является организацией контроля. Его функция состоит в том, чтобы организовывать, интегриро­вать и направлять усилия составляющих его индивидов. Наверное, можно сказать и так, что функцией общества везде является сдерживание конкуренции и, тем самым, установление более эффективной кооперации органических составляющих этого общества.

Конкуренция на биотическом уровне, как это наблюдает­ся в растительных и животных сообществах, представляет­ся относительно неограниченной. Общество, по факту сво­его существования, является анархичным и свободным. На культурном уровне эта свобода индивида конкурировать сдерживается конвенциями, пониманием и законом. Инди­вид более свободен на экономическом уровне, чем на поли­тическом, и более свободен на политическом, нежели на моральном.

По мере развития общества контроль все более распро­страняется и усиливается, свободная коммерческая деятель­ность индивидов ограничивается, если не законом, то тем, что Джильберт Мюррей называет «нормальным ожиданием человечества». Нравы — это лишь то, чего люди привыкли ожидать в определенного рода ситуации.

Экология человека, в той мере, в какой она соотносит­ся с социальным порядком, основанным более на конкурен­ции, нежели на согласии, идентична, по крайней мере в принципе, экологии растений и животных. Проблемы, с которыми обычно имеет дело экология растений и живот­ных, — это, по сути, проблемы популяции. Общество, в представлениях экологов, — это популяция оседлая и огра­ниченная местом своего обитания. Ее индивидуальные со­ставляющие связаны между собой свободной и естественной экономикой, основывающейся на естественном разделении труда. Такое общество территориально организованно, и связи, скрепляющие его, скорее физические и жизненные, нежели традиционные и моральные.

Экология человека, однако, должна считаться с тем фак­том, что в человеческом обществе конкуренция ограничи­вается обычаем и культурой. Культурная надструктура дов­леет как направляющая и контролирующая инстанция над биотической субструктурой.

Если человеческое сообщество свести к его элементам, то можно его себе представить как состоящее из населения и культуры, последняя, при этом, включает в себя 1) сово­купность обычаев и верований, 2) соответствующую первой совокупность артефактов и технологических изобретений.

К этим трем элементам, или факторам, — населению, артефактам (технологической культуре) и обычаям и веро­ваниям (нематериальной культуре) — составляющим соци­альный комплекс, следует, наверное, добавить и четвертый, а именно — природные ресурсы среды обитания.

Именно взаимодействие этих четырех факторов — насе­ления, артефактов (технологической культуры), обычаев и верований (нематериальной культуры) и природных ресурсов — поддерживает одновременно и биотический ба­ланс, и социальное равновесие всегда и везде, где они суще­ствуют.

Изменения, которые интересны для экологии, — это движение населения и артефактов (товаров), это изменения в местоположении и занятии — фактически любое измене­ние, которое влияет на сложившееся разделение труда или отношение населения к земле.

Экология человека по сути своей является попыткой исследовать процесс, в котором биотический баланс и соци­альное равновесие 1) сохраняются, как только они установ­лены и 2) процесс перехода от одного относительно стабиль­ного порядка к другому, как только биотический баланс и социальное равновесие нарушены.

ПРИНЦИПЫ ОФОРМЛЕНИЯ ТЕКСТА

Основную часть книги образуют переводы работ современных теоре­тиков.

Библиографическое оформление этих переводов было по возможности унифицировано. Списки используемой литературы размещаются в конце каж­дой статьи в алфавитном порядке. В ряде случаев они дополнены библио­графическими описаниями русских переводов цитируемых произведений. В переводах классических сочинений библиографическое оформление со­ответствует оригиналу.

В наиболее сложных теоретических работах необходимые для понима­ния по-русски, но отсутствующие в оригинале слова или фрагменты фраз заключены в квадратные скобки.

Отточия в квадратных скобках означают незначительные сокращения. В угловые скобки заключены слова на языке оригинала, если перевод пред­полагает возможные разночтения или нуждается в соответствующем уточ­нении.

ИСТОЧНИКИ ПУБЛИКАЦИЙ

Первоначальный замысел этой книги был связан с публикацией под од­ной обложкой ряда социологических работ, опубликованных в русских пе­реводах в альманахе THESIS. В конечном счете было отобрано только три из них, вошедших в выпуск № 4 за 1994 г. («Научный метод»):

Р. Коллинз. Социология: наука или антинаука? (CollinsR. Sociology: Pro-science or Antiscience? // American Sociological Review, 1989, vol. 54 (Feb­ruary). P. 124—139), THESIS. № 4. C. 71—96; Г. Терборн. Принадлежность к культуре, местоположение в структуре и человеческая деятельность: объ­яснение в социологии и социальной науке (Goran Therborn. Cultural Belong­ing, Structural Location and Human Action. Explanation in Sociology and in Social Science //Acta Sociologica. 1991. Vol. 34. No 3. P. 177—192). THESIS, № 4. C. 97—118; Дж. Тернер. Аналитическое теоретизирование (Jonathan Turner. Analytical Theorizing// Social Theory Today / Ed. by Giddens A., Turner J. Stanford: Polity Press, 1987. P. 156—194). THESIS. № 4. C. 119—157. Для данного издания эти переводы были заново сверены и отредактированы. Пе­чатаются с разрешения издателей THESIS'а.

РаботаМ Арчер «Реализм и морфогенез» (Realism and Morphogenesis) была получена в рукописи в 1994 г., еще до выхода книги: Archer Margaret S. Realist Social Theory: The Morphogenetic Approach. Cambridge: Cambridge University Press, 1995, в которой она должна была стать пятой главой. В рус­ском переводе частично опубликована в «Социологическом журнале». 1994. № 4. С. 50—68. Для данного издания редактором были частично перерабо­таны, а частично переведены заново некоторые фрагменты, выпущенные в первой публикации. Весь перевод был сверен и основательно отредактиро­ван.

Статья Г. Вагнера «Социология: к вопросу о единстве дисциплины» (Gerhard Wagner. Soziologie: Uberlegungen zur Einheit des Faches. Ms. 1995) была написана по моей просьбе и предоставлена в рукописи. В русском пе­реводе впервые опубликована в «Социологическом журнале», 1996, № ¾. С. 60—83 Для настоящего издания перевод заново сверен.

Статья Ф. Макнотена и Дж. Урри «Социология природы» (PhilMacnagh-ten, John Urry. A Sociology of Nature) была предоставлена в рукописи по моей просьбе в 1995 г. специально для данного издания. Перевод публику­ется впервые.

Отдельная история связана с публикацией работы Н. Лумана «Теория общества» (Nik/as Luhmann. Theorie der Gesellschaft. Fassung San Foca' 89). Рукопись я получил от Лумана в феврале 1991 г. Он отнюдь не радовался возможной публикации на русском языке, потому что считал свое сочине­ние еще далеко не доработанном. Луман много раз перерабатывал руко­пись, использовал как основу для курсов лекций, читанных, прежде всего, в Билефельде, но также и в других университетах; в частности, он работал над ней в Италии (отсюда подзаголовок: «Вариант San Foca' 89»), с которой вообще связывал в это время много не сбывшихся позже планов. Поддав­шись на мои уговоры, он просил только предуведомить читателя, что это далеко еще не зрелый плод его труда. Однако, когда в 1997 г. вышла мону­ментальная монография Лумана «Общество общества» (Die Gesellschaft der Gesellschaft. Frankfurt a.M.: Suhrkamp), я сравнил тексты первой главы име­ющейся у меня рукописи и окончательного варианта. Мне показалось, что выбранные для перевода параграфы если и отличаются от книжного текста, то очень незначительно. Таким образом, не нарушая волю автора, я все-та­ки могу уверить читателя в том, что он держит в руках отнюдь не полуфаб­рикат теории. К сожалению, известить Лумана о готовящейся публикации я уже не смог. Он скончался в ноябре 1998 г.

Статья Гая Оукса «Прямой разговор об эксцентричной теории» (Guy Oakes. Straight Thinkinh about Queer Theorizing) была предоставлена в руко­писи по моей просьбе. Перевод публикуется впервые.

Работу над переводом «Философии денег» Георга Зиммеля я начал очень давно, перспективы ее завершения далеко не ясны. Между тем, интерес именно к этой книге Зиммеля заметно растет. Не имея возможности удовле­творить ожиданиям коллег полным текстом, я все-таки надеюсь, что этот не­большой фрагмент (представляющий собой две трети первой главы книги) окажется небесполезным. Перевод сделан по изданию: Georg Simmel. Philosophic des Geldes. Zweite, vermehrte Auflage. Leipzig: Verlag von Duncker und Humblot, 1907. S. in—ГХ, 3—61. Сверен по изданию: SimmelG. Philo­sophic des Geldes / Hrsgg. v. David P. Frisby und Klaus Christian Kohnke. Ge-org Simmel Gesamtausgabe / Hrsgg. v. Otthein Rammstedt. Bd. 6. Frankfurt a.M.: Suhrlamp, 1989. S. 9—14, 23—92.

Перевод статьи Робрета Парка «Экология человека» был выполнен спе­циально для настоящего издания и публикуется впервые. Перевод сделан по изданию: Robert E. Park. Human Ecology // Rober E. Park. On Social Control and Collective Behavior. Selected Papers / Edited and with an Introduction by Ralph H. Turner. Chicago and London: The University of Chicago Press, 1967. P. 69—84.

А. ФилипповОБ АВТОРАХ

Маргарет Арчер (Margaret Archer) — профессор университета Уорика (Warwick), Великобритания. Основные публикации: Social Origins of Edu­cational Systems. London: Sage, 1979; Culture and Agency. The Place of Culture in Social Theory. Cambridge: Cambridge University Press, 1988. Realist Social Theory: The Morphogenetic Approach. Cambridge: Cambridge University Press, 1995.

Герхард Вагнер (Gerhard Wagner) — приват-доцент Билефельдского университета (Bielefeld), ФРГ. Основные публикации: Geltung und normativer Zwang. Freiburg / Milnchen: Karl Alber, 1987; Gesellschaftstheorie als politische Theologie? Zur Kritik und Uberwindung der Theorien normativer Integration. Berlin: Duncker & Humblot, 1993.

Рэндал Коллинз (Randall Collins) — профессор Калифорнийского университета, Риверсайд (Riverside), США. Основные публикации: Collins R. Sociology since Midcentury. Essays in Theory Cumulation. N.Y.: Academic Press, 1981; Theoretical Sociology. San Diego: Harcourt Brace Jovanovich, 1988.

НикласЛуман (NiklasLuhmann) (1927—1998) — в 1968—1993 гг. — профессор Билефельдского университета, ФРГ. Основные публикации: Sozio-logische Aufklarung. Bde. 1—6. Opladen: Westdeutscher Verlag, 1970—1995; Gesellschaftstruktur und Semantik. Bde. 1—4. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1980— 1995; Soziale Systeme. GrundriB einer allgemeinen Theorie. Frankfurt a.M.: Suhr­kamp, 1984 и др.

Фил Макнотен (PhilMacnaghten) — сотрудник Ланкаширского Центра исследований изменений окружающей среды, Ланкастерский университет (Lancaster), Великобритания. Основная публикация: Contested Natures (со­автор — J. Urry). London: SAGE, 1998.

Гай Оукс (Guy Oakes) — профессор Монмутского (Monmouth) универси­тета, США. Переводчик сочинений Зиммеля и Риккерта. Основные публика­ции, помимо переводов: Weber and Rickert. Concept Formation in the Cultural Sciences. Cambridge, Mass.: The MIT Press, 1988; The Imaginary War: Civil Defense and American cold war culture. N.Y.: Oxford University Press, 1994; The Soul of the Salesman : The Moral Ethos of Personal Sales. Atlantic Highlands, N.J. Humanities Press International, 1990.

Гёран Терборн (Goran Therborn) — профессор Уппсальского (Uppsala) университета, Швеция. Основные сочинения: The Ideology of Power and the Power of Ideology. London: NLB, 1980; What Does the Ruling Class Do When It Rules? London: Verso, 1980; European Modernity and Beyond: the Trajectory of European Societies, 1945—2000. London: Sage, 1995

 Джонатан Тернер (Jonathan Turner) — Профессор Калифорнийского университета, Риверсайд (Riverside), США. Основные публикации: The Body and Society. Oxford: Blackwell, 1986; A Theory of Social Interaction. Stanford, Ca.: Stanford University Press, 1988; The Strcuture of Sociological Theory. 5th ed. Belmont, Ca.: Wadsworth, 1991.

Джон Урри (John Urry) — профессор Ланкастерского университета, Великобритания. Основные публикации: The Tourist Gaze: Leisure and Travel in Contemporary Society. London: Sage, 1990; Economies of Signs and Space (соавтор — S. Lash). London: Sage, 1994. Consuming Places. London: Routledge, 1995.

Памяти Никласа Лумана

Никлас ЛУМАН 8.12.1927—6.11.1999

Скончался Никлас Луман. Социологов такого масштаба после второй мировой войны было совсем немного, и ничто не предве­щает появления в ближайшем будущем фигуры даже не равнове­ликой, а хотя бы только сопоставимой с ним по дарованию и про­дуктивности.

Странные чувства вызывает известие о его кончине. Помимо обычных, человеческих — сожаления и горечи — еще и удивле­ние. Кажется почти невероятным, что остановился поток публика­ций, что каждый новый год не принесет одну-две новые книги Лумана. За удивлением следует — как бы кощунственно это ни звучало — своеобразное удовлетворение, вроде того, какое выска­зала Марина Цветаева, узнав что Волошин умер в полдень — «в свой час». Последняя книга Лумана, более чем тысячестраничная монография «Общество общества»*, так и выглядит — как послед­няя книга, монументальный труд, итог грандиозного проекта, де­ло всей жизни. Считать ли ее вершиной творчества или отчаянной неудачей (оценки книги сильно разнятся), все равно несомненно, что это — завершение, после которого могло следовать лишь новое, неожиданное начало. Огромный труд исчерпал видимые возмож­ности теории и жизненные силы теоретика. Структурная связка аутопойесиса жизни и аутопойесиса теории была столь совершен­на, что завершение труда и завершение жизни не могли не сов­пасть.

* Luhmann N. Die Gesellschaft der Gesellschaft. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1997.

Писать о Лумане безотносительно к его трудам, даже по столь скорбному поводу, кажется, почти невозможно. Но труды остают­ся с нами — оборвалась жизнь: что мы скажем о ней? То же, что и о любом профессоре: диплом — диссертация — профессура? Слу­чай Лумана, впрочем, несколько особый: то, что у других ученых растягивается на годы, у него спрессовано в наикратчайший пери­од, которому предшествует необыкновенно затянувшееся начало и за которым уже не следует никаких изменений: в 1968 г. Лу­ман получает профессуру в новом, только что основанном Биле-фельдском университете и остается там четверть века до выхода на пенсию. Профессуре предшествует (в 1966 году) защита дис­сертаций — в высшей степени необычная, а по нынешним пред­ставлениям в Германии попросту невозможная: обе диссертации (Promotion, дающая докторскую степень, и Habilitation, открыва­ющая путь к профессуре) защищаются с перерывом всего в полго­да. В том, что это удалось, заслуга не только Лумана, но и вид­нейшего немецкого социолога X. Шельски, основателя Билефельд-ского университета. Шельски замечает Лумана еще раньше — точная дата их знакомства мне неизвестна, но то обстоятельство, что Луман еще до получения ученых степеней становится (в 1965 году) руководителем подразделения Центра социальных исследо­ваний в Дортмунде, который возглавляет Шельски, достаточно примечательно. А что до этого? Сотрудничество с Высшей школой наук управления в Шпейере, где в это время профессорствует зна­менитый Арнольд Гелен, старший друг и коллега Шельски, в со­авторстве с которым он, в частности, написал первый учебник по социологии в послевоенной Германии. Установить, откуда тянется ниточка знакомств и важных связей, невозможно: краткие био­графии Лумана только сообщают нам, что в Шпейере он оказыва­ется через год после возвращения из США, где в 1960—61 гг. учится (слово сомнительное: не студентом же он туда поехал! воз­можно, мы бы назвали это стажировкой) у Толкота Парсонса. В это время Луман уже зрелый человек, за его плечами не только учеба на юридическом факультете Фрайбургского университе­та, но и почти десяток лет ответственной чиновничьей работы (к 1962 г. он занимает пост старшего правительственного советника в министерстве культов земли Нижняя Саксония). Собственно, как чиновник он и устроил себе стажировку: «Я сидел и оформлял документы для тех, кто собирался учиться в Америке, — расска­зывал он впоследствии. — Мне пришло в голову, что я могу сде­лать то же и для себя». Все просто, если только не принимать в расчет, что преуспевающий чиновник, профессиональный юрист вдруг круто меняет всю свою жизнь. Что должно было произойти, какие предпосылки определили этот выбор? Что там в прошлом, до этого?

Он родился в семье пивовара в Люнебурге, родном городе Ген­риха Гейне. Впрочем, о последнем обстоятельстве Луман не знал*. Гейне и так-то не очень почитаем в Германии, но тут другое: все сознательное детство Лумана приходится на эпоху нацизма, прав­да, он посещает классическую гимназию и даже на старости лет не отказывает себе в удовольствии проспрягать для куда менее об­разованных современных студентов какой-нибудь греческий гла­гол. Но он не принадлежит по происхождению к образованному бюргерству. Как и многие послевоенные социологи, он чуть ли не первый в своем роду, кто получает университетское образование.

* Я как-то случайно выяснил это в разговоре.

Однако, до университета еще надо просто дожить, хотя, в отли­чие от Гелена и Шельски, воевавших на Восточном фронте, Лу­мана война, так сказать, задевает только краем. Шельски в сере­дине 70-х напишет: «Вообще-то меня должны были закопать в Восточной Пруссии». Луман же, которого в 1944 г. забирают в ар­мию, не дав закончить гимназию, служит помощником авиацион­ного техника в самой Германии, остро ощущает абсурд происходя­щего и в 1945 г., подобно многим сверстникам, ищет только воз­можности сдаться в плен американцам или англичанам и уце­леть. В конце концов, ему это удается.

Он заканчивает учебу в университете в год образования обеих Германий — Федеративной и Демократической; и всего только за два с небольшим года до выхода на пенсию успевает сказать про­щальное слово той старой, «неполной» Федеративной Республике, в которой прошла вся его взрослая жизнь. Луман — социолог ФРГ в самом прямом смысле этого слова. И вместе с тем его интерес к социологии вообще довольно типичен для людей его поколения и его круга. Типичен-то он типичен, но было ли его решение необ­ходимым? Сам Луман, наверное, не удержался бы здесь от ехид­ных замечаний. Одно из основных понятий его концепции — «Kontingenz», что можно перевести как «ненеобходимость». В мире нет ничего прочного, субстанциального, неизменного. Существова­ние каждого человека контингентно хотя бы потому, что само его появление на свет стало следствием стечения множества обстоя­тельств.

Какое-то предощущение своего призвания, у него, видимо, сло­жилось все-таки очень рано. Известно, что Луман уже в 1952— 53 гг. начинает создавать свои знаменитые картотечные ящики. Именно создавать, потому что ничего похожего не было ни рань­ше, ни позже. Правда, эта первоначальная картотека, видимо, еще не похожа на позднейшую, в ней больше сходства с обычны­ми подборками карточек, которые ведет для себя любой ученый. На карточках — прежде всего цитаты. Картотека служит упоря­дочиванию чужих идей. «Настоящая» картотека Лумана появля­ется позже. Своеобразие ее в том, что она служит прежде всего ор­ганизации идей самого теоретика, а не чьих-то еще. Представьте себе компьютер, в котором каждый текстовый файл содержит лишь небольшое суждение или группу суждений (иногда — вмес­те с отсылками к литературе) и может находиться лишь на стро­го определенном месте, в директории (папке), субдиректории и т. п., в соответствии со своим содержанием. При этом он, с одной стороны, подобно гипертексту, содержит «линки», отсылающие к другим файлам и директориям, а с другой, — сам может высту­пать не только как файл, но и как директория. Изначально коли­чество директорий невелико и хорошо упорядочено, однако затем они начинают наполняться файлами (которые тоже становятся — или не становятся — директориями), члениться все дальше и дальше; здесь образуются новые и новые пересечения и отсылки. Вот это и есть идея картотеки Лумана. Поначалу теория организована только в самом общем виде. С течением времени теоретику при­ходит в голову больше идей, некоторые старые идеи, казавшиеся лишь элементом рассуждения, влекут за собой целые серии но­вых рассуждений, каждое суждение, записанное на карточке, снаб­жено четкой системой отсылок, позволяющей в считанные мину­ты извлекать и затем снова ставить на место все карточки — по­вторим еще раз: с собственными суждениями теоретика! — кото­рые имеют отношение к предмету его работы в данный момент. Текст для публикации, по идее, образуется, в основном, из мно­жества мелких фрагментов, работа над которыми занимает основ­ное время. Это компьютер без компьютера, это рабочий инстру­мент человека, еще в начале 90-х гг. предпочитавшего всем но­винкам оргтехники электрическую пишущую машинку. Сама идея не проста, но ее реализация бесконечно сложна. Сложность возни­кает из-за все увеличивающегося количества карточек и связей между ними. Картотека воплощает одну из основных категорий Лумана — «сложность», «комплексность» («Komplexitat»). Сложна картотека, сложна теория, сложен мир, упростить который пыта­ется сложная теория. Теория и ее картотека, однако, суть состав­ляющие мира, они одновременно и уменьшают («редуцируют») и увеличивают его сложность.

Как можно было додуматься до этого, самое позднее, в конце 50-х? Как можно было, додумавшись, воплотить замысел хотя бы даже в первоначальной форме? Как можно было поддерживать, развивать этот замысел на протяжении почти четырех десятиле­тий?

Кажется, ответ есть только на последний вопрос. К середине 60-х годов у Лумана, можно сказать, кончается биография. «Био­графии, — говорит он, — суть в большей мере цепочки случайно­стей, которые организуются в нечто такое, что затем постепенно становится менее подвижным». Биография Лумана почти непо­движна с конца 60-х гг. Мы узнаем из посвящения к книге «Функ­ция религии»*, что в 1977 г. скончалась его жена. Вдовец с тремя детьми так и не женится больше, и не один дружелюбный колле­га в Билефельде полусочувственно, а скорее осуждающе расска­жет вам, что детьми Луман совсем не занимается, предоставив их попечению домработницы. Он живет в Орлингхаузене**, городке, где когда-то был укоренен род Макса Вебера по отцовской линии. Дом Лумана стоит на улице, названной в честь жены Макса, Ма­рианны. На большом участке земли мог бы поместиться еще один дом — так и было задумано, но не состоялось, семейство не раз­растается.

* Luhmann N. Funktion der Religion. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1977.

** Oerlinghausen, дифтонг в начале произносится как «ё» в имени Гёте.

Луман, подобно Максу Веберу, не хлопочет за своих учеников, не сколачивает школы, больше похожей на мафиозный клан, как это сплошь и рядом случается в современной науке*. Он агресси­вен в теории и любезен в жизни. Его атакуют, его идеи вызывают раздражение. Ему указывают на слабости теории, на ошибки в ар­гументации, на то, что «редукция комплексности» — это переря­женное понятие «разгрузки» философской антропологии Гелена. Луман постоянно отбивается, он вступает в жесткую полемику с Хабермасом**, задавшую стиль теоретическим дискуссиям чуть ли не на два десятилетия. Луман постоянно совершенствует, меня­ет, развивает теорию. Оппоненты выдыхаются. Они не поспевают за Луманом: только что он говорил об открытых системах в духе Берталанфи — и вдруг нечувствительно усваивает феноменологию позднего Гуссерля; только что его феноменологические штудии были подвергнуты критике, а он уже говорит о закрытых систе­мах, аутопойесисе Матураны и Варелы и логике Дж. Спенсера Брауна. Но Луман не ограничивается исследованием философских оснований теории. Он, напротив, не оставляет без внимания ни од­ной области современной жизни. Он поражает эрудицией. Его назы­вают «Арно Шмидт*** социологии», раздражаясь, указывают на ошибки в цитировании, на сомнительность интерпретаций... Лу­ман кротко замечает, что у него нет памяти на тексты и филологи­ческого чутья — и продолжает писать. Оппоненты, в который раз, отступают. Вырабатывается специфический стиль Лумана: энер­гичный, сжатый, ироничный, предполагающий безумное количе­ство ссылок на литературу, иногда весьма неожиданных. Луман создает своего читателя, потратившего немало сил на овладение его специфической терминологией и убедившегося на практике, что на этом языке профессионалу легко говорить. Луман гипноти­зирует читателя, он заметает следы, не давая увидеть подлинные идейные истоки своих рассуждений, он пускает в ход и эрудицию, и самую изощренную логику, и — безупречный прием — намеки на то, что подлинно современный человек должен мыслить именно так, все остальное — предрассудки и отсталость. Постепенно он становится всемирно известен. Его переводят все больше и больше, не всегда, впрочем удачно. «Я говорил ему, — сетует крупный исследователь Вебера американский социолог Г. Рот, — что так пи­сать для американцев нельзя; это перевести невозможно, и читать такие тексты они не будут». Луман не отступает — в конце концов, многие его сочинения находят своего читателя и на англий­ском языке.

* Современные последователи Лумана, безусловно, образуют плот­ную и основательно организованную, в частности, в Билефельде груп­пу. Однако тенденции к ее оформлению определились сравнительно позд­но, всего за несколько лет до выхода Лумана на пенсию.

** См.: Habermas J., Luhmann N. Theorie der Gesellschaft oder Sozialtechnolo-gie — Was leistet die Systemforschung? Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1971.

*** Немецкий писатель, знаменитый своей филологической эруди­цией.

В 1988 г. Луман получает премию имени Гегеля города Штуттгарта и... и все. Биограф умолкает, сказать больше нечего. Еще десять лет — и «билефельдский мастер» умолкает навсегда. Ми­ровая социология не начала говорить на языке его теории, но и пройти мимо нее трудно. Ближайшие десятилетия покажут, в должной ли мере передалась его сочинениям энергетика его мыс­ли. Во всяком случае, оставляя в стороне маловразумительный во­прос об «истинности» или «неистинности» столь обширной, слож­ной, претенциозной теории, мы рискнем высказаться о Лумане нарочито архаически, вопреки букве и духу его сочинений:

Он подлинно служил науке, он отдал ей всю жизнь, он пожер­твовал для нее очень многим, он умер, свершив свой труд.

А. Филиппов

I. ТКАНЬ ЖИЗНИ

Натуралисты прошлого века были чрезвычайно заинтри­гованы своими наблюдениями взаимосвязей и взаимосоот­ветствий в царстве живой природы — многочисленностью и разнообразием повсюду распространившихся видов. Их последователи — сегодняшние ботаники и зоологи — обра­тили свое внимание к более специфичным исследованиям, и «царство природы», как и понятие эволюции, стало для них чем-то далеким и умозрительным.

«Ткань жизни», в которой все живые организмы (расте­ния и животные) связаны воедино в обширной системе вза­имозависимых жизней, все же является, по выражению Артура Томпсона, «одним из фундаментальных биологиче­ских понятий» и «столь же характерно дарвиновским, как и борьба за существование»*.

Знаменитый пример Дарвина с кошками и клевером — классическая иллюстрация этой взаимозависимости. Он об­наружил, как он говорит, что шмели просто необходимы для опыления анютиных глазок, так как другие пчелы не посещают этот цветок. То же самое происходит и с некото­рыми видами клевера. Только шмели садятся на красный клевер; другие пчелы не могут добраться до его нектара. Вывод заключается в том, что если шмели станут редки или вообще исчезнут в Англии, редкими станут или же вовсе исчезнут и анютины глазки и красный клевер. Одна­ко, численность шмелей в каждом отдельном районе в большой степени зависит от численности полевых мышей, кото­рые разоряют их норы и гнезда. Подсчитано, что более двух третей из них таким образом уже разрушено по всей Англии. Гнезд шмелей гораздо больше возле деревень и малых городов, чем в других местах, и это благодаря кош­кам, которые уничтожают мышей**. Таким образом, буду­щий урожай красного клевера в некоторых частях Англии зависит от численности шмелей в этих районах; числен­ность шмелей зависит от количества полевых мышей, чи­сленность мышей — от числа и проворности кошек, а коли­чество кошек, как кто-то добавил, — от числа старых дев, проживающих в окрестных деревнях, которые и держат кошек.

Эти длинные цепочки пищи, как их называют, каждое звено в которых поедает другое, имеют своим прототипом детское стихотворение «Дом, который построил Джек». Помните:

А это корова безрогая, Лягнувшая старого пса без хвоста, Который за шиворот треплет кота. Который пугает и ловит синицу. Которая часто ворует пшеницу, Которая в темном чулане хранится, В доме, Который построил Джек***.

*J. Arthur Thompson. The System of Animate Nature (Gifford Lectures, 1915—16), II (New York, 1920), 58.

** J. Arthur Thompson. Darvinism and Human Life. New York 1911 P. 52—53.

*** Перевод С. Маршака. (Прим, перев.).

Дарвина и его современников-натуралистов особенно ин­тересовали наблюдения и описания подобных любопытных иллюстраций взаимной адаптации, взаимосвязи растений и животных, поскольку это, как им представлялось, проли­вает свет на происхождение видов. И виды, и их взаимоза­висимость в едином обиталище являются, по всей видимо­сти, результатом все той же дарвиновской борьбы за сущест­вование.

Примечательно, что именно приложение к органической жизни социологического принципа, а именно — принципа «соревновательной кооперации» — дало Дарвину.первую возможность сформулировать его эволюционную теорию.

«Он перенес на органическую жизнь, — пишет Томп­сон, — социологическую идею» и «тем самым доказал уместность и полезность социологических идей в области био­логии»*.

* Ibid., P. 72.

Действующим принципом упорядочивания и регулиро­вания жизни в царстве живой природы является, по Дарви­ну, «борьба за существование». С ее помощью регулируется жизнь многих организмов, контролируется их распределе­ние и поддерживается равновесие в природе. Наконец, при помощи этой изначальной формы конкуренции существую­щие виды, те, кто выжил в этой борьбе, находят свои ниши в физической окружающей среде и в существующей вза­имозависимости, или разделении труда между различными видами. Дж. Артур Томпсон приводит впечатляющее под­тверждение тому в своей «Системе живой природы»:

«Множества живых организмов — ...не изолированные создания, ибо каждая жизнь переплетена с другими в слож­ной ткани... Цветы и насекомые пригнаны друг к другу, как рука к перчатке. Кошки так же имеют отношение к чуме в Индии, как и к урожаю клевера здесь... Так же, как взаимосвязаны органы тела, взаимосвязаны и организмы в мире жизни. Когда мы что-нибудь узнаем о подспудном обмене, спросе и предложении, действии и реакции между растениями и животными, цветами и насекомыми, траво­ядными и плотоядными, между другими конфликтующи­ми, но взаимосвязанными интересами, мы начинаем про­никать в обширную саморегулирующуюся организацию».

Эги проявления живого, изменяющегося, но устойчивого порядка среди конкурирующх организмов — организмов, воплощающих в себе «конфликтующие, но взаимосвязан­ные интересы» — являются, по всей видимости, основой для понятия социального порядка, относящегося к отдель­ным видам, и к обществу, покоящемуся, скорее, на биоти­ческом, нежели культурном основании; это понятие позд­нее было разработано экологами применительно к расте­ниям и животным.

В последние годы географы растений первыми возродили свойственный предшествующим естествоиспытателям опре­деленный интерес к взаимосвязям видов. Геккель в 1878 году первым назвал такого рода исследования «экологией» и, тем самым, придал им характер отдельной самостоятель­ной науки, науки, которую Томпсон описывает как «новую естественную историю»*. Взаимосвязь и взаимозависимость видов, естественно, более очевидны и более тесны в привыч­ном окружении, чем где бы то ни было еще. Более того, по мере увеличения числа взаимосвязей и уменьшения конку­ренции в последовательности взаимных адаптации конку­рирующих видов, окружающая среда и ее обитатели стре­мились принять характер более или менее совершенно за­крытой системы.

В пределах этой системы индивидуальные единицы по­пуляции вовлечены в процесс соревновательной коопера­ции, которая придает их взаимосвязям характер естествен­ной экономии. Такого рода среду и ее обитателей — расте­ния ли, животных или человека — экологи называют «сооб­ществом».

Существенными характеристиками интерпретируемого таким образом сообщества являются: 1) популяция, тер­риториально организованная, 2) более или менее полностью укорененная на земле, которую она занимает, 3) причем ее индивидуальные единицы живут в состоянии взаимоза­висимости, которая более симбиотична, нежели социеталь-на в том смысле, в каком этот термин применим к людям.

Эти симбиотические сообщества — не просто неорганизо­ванные собрания растений и животных, которые по случай­ности сосуществуют в одной среде. Напротив, они взаимо­связаны самым замысловатым образом. У каждого сообще­ства есть что-то от органического образования. Оно обладает более или менее определенной структурой и «историей жиз­ни, в которой прослеживаются периоды юности, зрелости и старости»**. Если это организм, то он — один из органов, какими являются и другие организмы. Это, выражаясь сло­вами Спенсера, — суперорганизм.

* «Экология», — пишет Элтон, — соответствует ранее употребляв­шимся терминам «естественная история» и «биономика», однако ее методы теперь более тщательны и точны». См. статью «Ecology» // Encyclopaedia Вгиапгаса (14th ed.)

** Edward J. Salisbury. Plants// Encyclopaedia Britannica (14th ed.).

Более чем что бы то ни было придает симбиотическому сообществу характер организма тот факт, что оно обладает механизмом (конкуренцией) для того, чтобы 1) регулиро­вать свою численность и 2) сохранять равновесие между составляющими его конкурирующими видами. Именно бла­годаря поддержанию этого биотического равновесия сообщество сохраняет свою тождественность и целостность как индивидуальное образование и переживает все изменения и чередования, которым оно подвержено в процессе движе­ния от ранних к поздним стадиям своего существования.

II. РАВНОВЕСИЕ В ПРИРОДЕ

Равновесие в природе, как его понимают экологи живот­ных и растений, во многом является вопросом численности. Когда давление популяции на природные ресурсы среды обитания достигает определенной степени интенсивности, неизбежно что-то должно произойти. В одном случае попу­ляция может схлынуть и ослабить давление, мигрируя в другое место. В другом случае, когда нарушение равновесия между популяцией и природными ресурсами является ре­зультатом некоторого внезапного или постепенного измене­ния в условиях жизни, существовавшие до него отношения между видами могут быть полностью нарушены.

Причиной изменения может быть голод, эпидемия, втор­жение в среду обитания чуждых видов. Результатом такого вторжения может быть резкое увеличение численности вторгшейся популяции и внезапное уменьшение численно­сти изначально обитавшей в этой среде популяции, если не полное ее исчезновение. Определенного рода изменение является продолжительным, хотя иногда и варьирует суще­ственно по времени и скорости. Чарльз Элтон пишет:

«Впечатление, возникающее у любого исследователя по­пуляций диких животных, таково, что «равновесие в при­роде» вряд ли существует, разве что — в головах ученых. Кажется, что численность животных всегда стремится достичь слаженного и гармоничного состояния, но всегда что-нибудь случается и препятствует достижению этого счастья»*.

* «Animal Ecology», Ibid.

В обычных условиях эти малозначительные отклонения от биотического баланса опосредуются и поглощаются, не нарушая существующего равновесия и обыденности жизни. Но когда происходят внезапные и катастрофические изме­нения — война ли, голод или мор, — тогда нарушается биотический баланс, вдребезги разбиваются все традиции, и высвобождаются силы, доселе подконтрольные. Тогда могут последовать многие внезапные и даже губительные изменения, которые глубоко преобразуют существующую организацию коммунальной жизни и зададут другое на­правление развитию дальнейших событий.

Так, появление коробочного долгоносика на южных хлопковых плантациях — случай незначительный, но пре­красно иллюстрирующий принцип. Коробочный долгоно­сик пересек Рио Гранде в районе Браунсвилля летом 1892 года. К 1894 году он распространился уже на десяток графств в Техасе, поражая хлопковые коробочки и нанося огромный ущерб плантаторам. Его распространение продол­жалось каждый сезон вплоть до 1928 года, когда он поразил практически все хлопкопроизводящие области Соединен­ных Штатов. Это распространение приняло форму террито­риальной сукцессии. Последствия для сельского хозяйства были катастрофическими, но не бывает худа без добра — это нашествие послужило толчком для начала уже давно назревших преобразований в организации производства хлопка. Оно также способствовало и переселению на север негритянских фермеров-арендаторов.

Случай с коробочным долгоносиком типичен. В нашем подвижном современном мире, где пространство и время сведены на нет, не только люди, но и все низшие организмы (включая микробы), кажется, как никогда, находятся в движении. Торговля, поступательно разрушая замкнутость, на которой основывался древний порядок в природе, усили­ла борьбу за существование и расширила арену этой борьбы в обитаемом мире. В результате этой борьбы появляется новое равновесие и новая система живой природы, новое биотическое основание для нового мирового общества.

Как отмечает Элтон, именно «колебания численности» и происходящие время от времени «сбои в механизме регу­ляции прироста численности животных» как правило пре­рывают установленный порядок вещей и, тем самым, начи­нают новый цикл изменений. По поводу этих колебаний численности Элтон пишет:

«Эти сбои в механизме регуляции прироста численно­сти животных — обусловлены ли они (1) внутренними изменениями, вроде внезапно зазвонившего будильника или взорвавшегося парового котла, или же какими-либо факто­рами внешней среды — растительностью или чем-то в этом роде?»*.

* Ibid.

и добавляет:

«Оказывается, что эти сбои происходят и из-за внут­ренних, и из-за внешних факторов, но последние являются более существенными и обычно играют решающую роль».

Условия, воздействующие на передвижения и числен­ность популяций и контролирующие их, в человеческих обществах более сложны, чем в растительных и животных сообществах, но обнаруживают и поразительные сходства с последними.

Коробочный долгоносик, перемещающийся из своей дав­ным-давно обжитой среды на Мексиканское нагорье и на девственную территорию южных хлопковых плантаций и увеличивающий численность своей популяции соответст­венно новым территориям и их ресурсам, не так уж отлича­ется от буров из Южноафриканской Капской провинции, прокладывающих себе путь на вельды (пастбища) Южно­африканского нагорья и заселяющих ее своими потомка­ми в течение каких-нибудь ста лет.

Конкуренция в человеческом (как и в растительном или животном) сообществе стремится привести его к равнове­сию, восстановить его, когда в результате вторжения внеш­них факторов или в ходе обычной жизни сообщества это равновесие нарушается.

Таким образом, любой кризис, дающий начало периоду быстрых перемен и усиления конкуренции, в конце концов переходит в фазу более или менее стабильного равновесия и нового разделения труда. Таким способом конкуренция создает условие, при котором ее сменяет кооперация. Толь­ко когда конкуренция ослабевает (и только в той степени, в какой она ослабевает), можно говорить о существовании того типа порядка, который мы называем обществом. Коро­че говоря, с экологической точки зрения общество, постоль­ку, поскольку оно является территориальным образовани­ем, является просто областью, в которой биотическая кон­куренция уменьшилась и борьба за существование приняла высшие, более сублимированные формы.

III. КОНКУРЕНЦИЯ, ГОСПОДСТВО Я ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ

Существуют и другие, менее очевидные способы, посред­ством которых конкуренция контролирует отношения ин­дивидов и видов в коммунальной среде. Два экологических принципа — господство и последовательность, — стремящиеся к установлению и поддержанию такого коммуналь­ного порядка, являются функциями конкуренции и зависят от нее.

В каждом сообществе живых организмов всегда есть один (или более) господствующий вид. В растительном сооб­ществе такое господство — результат борьбы различных видов за солнечный свет. В климате, благоприятствующем росту леса, господствующим видом, безусловно, будут де­ревья. В степях и прериях господствующими будут травы.

«В сообществе растений, где солнечный свет является основной потребностью, господствующим будет самое вы­сокое из всех растений, которое сможет вытянуть свои энергетические ловушки поверх голов других. Второсте­пенное использование может заключаться в использова­нии тусклого света под сенью более высоких крон. Нечто похожее происходит в любом сообществе живых организ­мов на земле, в поле, как и в лесу, есть уровни раститель­ности, адаптировавшиеся к существованию с менее ин­тенсивным освещением, чем растения, стоящие на уровень выше. Как правило существует два или три таких уров­ня; в дубровнике, например, есть уровень мха, над ним — травы, и низкий кустарник, а затем — ничего, до самых крон; на пшеничном поле господствующей формой будет пшеница, а ниже, между ее стеблей, — сорняки. А в тропи­ческих лесах все пространство от пола до крыши поделе­но на зоны и населено»*.

* Н. G. Wells, Julian S. Huxley, and G. P. Wells. The Science of Life. New York, 1934. P. 968—969.

Но принцип господства действует в человеческих сооб­ществах так же, как и в сообществах растений и животных. Так называемые естественные или функциональные облас­ти городского сообщества — например, трущоба, район до­ходных домов, центральные торговые ряды и центральный район банков — каждый из этих районов обязан своим су­ществованием непосредственно фактору господства, и опо­средованно — конкуренции.

Борьба производственных и коммерческих институтов за стратегическое местоположение определяет в перспекти­ве и основные очертания городского сообщества. Распреде­ление населения, равно, как и местоположение и границы занимаемых им областей расселения, определяются другой, схожей, но подчиненной системой сил.

Господствующим районом в любом сообществе являет­ся, как правило, тот, где самые высокие цены на землю. В любом большом городе есть обычно два таких положения с самыми высокими ценами на землю — это центральный торговый район и центральный район банков. Начиная с этих позиций цены на землю снижаются, сначала резко, а затем — постепенно, по мере приближения к периферии городского сообщества. Именно эти цены на землю опреде­ляют местоположение социальных институтов и деловых предприятий. И те, и другие взаимосвязаны в едином свое­образном территориальном комплексе, внутри которого они являются одновременно и конкурирующими, и взаимозави­симыми образованиями.

По мере расширения городского сообщества в сторону пригородов давление профессиональных сообществ, де­ловых предприятий и разного рода социальных институтов, призванных обслуживать весь метрополитенский регион, постепенно усиливает их потребность пространства именно в центре. Таким образом, не только увеличение пригород­ной зоны, но и любое изменение в способах передвижения, делающее деловой центр города более доступным, увеличи­вает давление на центр. Отсюда это давление передается и распространяется, как показывает профиль цен на землю, на все остальные части города.

Тем самым принцип доминирования, действующий в границах, обусловленных территорией и другими естествен­ными характеристиками местоположения, в целом опреде­ляет и общий социологический тип города и функциональ­ное отношение различных частей города между собой.

Более того, доминирование, поскольку оно стремится стабилизировать биотическое или культурное сообщество, косвенным образом отвечает и за феномен наследственно­сти.

Термин «наследственность» экологи используют для описания и обозначения той упорядоченной последователь­ности изменений, через которою проходит биотическое со­общество в своем развитии от начальной и сравнительно нестабильной к относительно устойчивой стадии или к выс­шей стадии. Суть в том, что не только отдельные растения или животные растут в среде сообщества, но и само сообще­ство — система отношений между видами — как бы вовле­чено в упорядоченный процесс изменения и развития.

Тот факт, что в ходе этого развития сообщество проходит через целый ряд более или менее определенных стадий, придает этому развитию циклический характер, как раз и предполагаемый понятием «наследственность».

Объяснением цикличности изменений, составляющих наследственность, может служить тот факт, что на каждой стадии этого процесса достигается более или менее устойчи­вое равновесие, которое образуется в ходе последователь­ных изменений в условиях жизни и как результат этих изменений, а равновесие, достигнутое на ранних стадиях тем самым нарушается. В этом случае силы, доселе сдержи­ваемые равновесием, высвобождаются, конкуренция усили­вается, изменение происходит относительно быстро до тех пор, пока не установится новое равновесие.

Наивысшая стадия развития сообщества соответствует поре зрелости в жизни индивида.

«В развивающемся отдельно взятом организме каждая стадия развития самореализуется и дает начало новой стадии: так, головастик отращивает щитовидную желе­зу, которая предназначена для того, чтобы перейти из со­стояния головастика к состоянию лягушонка. То же самое происходит и в развивающемся сообществе организмов — каждая стадия изменяет свою среду обитания, поскольку изменяет и почти необратимо обогащает почву своего произрастания, тем самым фактически приближаясь к собственному завершению, и создает возможность для но­вых видов растений с большими потребностями в мине­ральных солях или каких-либо других свойствах почвы для своего процветания на ней. Соответственно, большие и более прихотливые растения постепенно вытесняют предшествующих им первопроходцев до тех пор, пока, на­конец, не установится равновесие — предельная возмож­ность для данного климата.»*

* Ibid., pp. 977—78.

Культурное сообщество развивается сходным с биотиче­ским сообществом образом, однако, несколько сложнее. Изобретения, равно как и внезапные катастрофические из­менения, видимо, имеют более важное значение для появле­ния циклических изменений в культурном соообществе, нежели в биотическом. Но сам принцип появления измене­ний в сущности тот же. Во всяком случае, все, или большин­ство наиболее существенных процессов функционально свя­заны с конкуренцией и зависят от нее.

Конкуренция, которая на биотическом уровне функцио­нирует в целях контроля и регулирования отношений меж­ду организмами, на социальном уровне стремится принять форму конфликта. На тесную связь между конкуренцией и конфликтом указывает тот факт, что война зачастую, если не всегда, имеет, или предполагает, своим источником экономическую конкуренцию, которая в этом случае при­нимает более сублимированную форму борьбы за власть и престиж. Социальная функция войны, с другой стороны, судя по всему, расширяет сферу, в пределах которой воз­можно сохранение мира.

IV. БИОЛОГИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИКА

Если, с одной стороны, давление населения дополняется изменениями локальной и более широкой среды так, что в одночасье нарушается биотический баланс и социальное равновесие, это, в то же время, усиливает и конкуренцию. А это косвенным образом приводит к новому, более сложно­му и одновременно территориально более экстенсивному разделению труда.

Под влиянием усилившейся конкуренции и увеличив­шейся активности, предполагаемой этой конкуренцией, все индивиды и все виды, каждый по-своему, стремятся най­ти свою особую нишу в физической и жилой среде, где он сможет выжить и процветать в наибольшей степени, со­ответствующей его неизбежой зависимости от своих сосе­дей.

Именно так устанавливается и поддерживается террито­риальная организация и биологическое разделение труда в среде сообщества. Это объясняет, хотя бы отчасти, тот факт, что биотическое сообщество одно время воспринима­лось как нечто вроде сверхорганизма, а затем и как эконо­мическая организация для эксплуатации природных ресур­сов своей среды обитания.

X. Дж. Уэллс со своими сотрудниками Джулианом Хакс­ли и Дж. П. Уэллсом в интересном обзоре под названием «Наука жизни» описывают экологию как «биологическую экономику», которая занимается в большей мере «баланса­ми и взаимным давлением друг на друга видов, обитающих в одной среде»*.

* Ibid.

 «Экология, — пишут они, — это распространение эконо­мики на все живое». С другой стороны, наука экономики в традиционном смысле, несмотря на то, что она на целое столетие старше экологии, является просто отраслью более общей науки экологии, которая включает человека вместе со всеми живыми существами. В известном смысле то, что традиционно описывалось как экономика и строго привязы­валось к деятельности человека, можно вполне описать и как экологию человека, как несколько лет назад Бэрроуз описал географию. Именно в этом смысле и используют этот термин Уэллс и его соавторы.

«Наука экономики — сначала ее называли политиче­ской экономией — на столетие старше экологии. Она была и остается наукой о социальном жизнеобеспечении, о по­требностях и их удовлетворении, о труде и богатстве. Она стремится прояснить отношения производителя, торговца, потребителя в человеческом сообществе и пока­зать, как держится вся система. Экология расширяет это исследование до всеобщего изучения отдачи и получения, усилия, накопления и потребления во всех уголках жизни. Экономика, поэтому, есть лишь экология человека, это узкое и специальное изучение в рамках экологии весьма своеобразного сообщества, в котором мы живем. Она могла бы, стать лучшей и более ясной наукой, если бы она начи­налась с биологических основ»*.

* Н. Н. Barrows. Geography as Human Ecology // Annals Association American Geographers, 13 (1923): 1—14. See H. G. Wells, et al., pp. 961 — 962.

Поскольку экология человека не может быть одновре­менно и географией, и экономикой, можно принять в каче­стве рабочей гипотезы предположение о том, что она не является ни тем, ни другим, но представляет собой нечто независимое от обеих. Но и тогда причины отождествления экологии с географией, с одной сторны, и с экономикой — с другой, достаточно очевидны.

С точки зрения географии растение, животное и популя­ция людей вместе с ее обиталищем и другими свидетельст­вами человеческого пребывания на земле являются лишь частью ландшафта, к детальному описанию и представле­нию которого и стремится географ.

С другой стороны, экология (биологическая экономика), даже когда она включает в себя некую неосознанную кооперацию и естественное, спонтанное и нерациональное раз­деление труда, представляет собой нечто отличное от ком­мерческой экономики, нечто не укладывающееся в рамки торговли на рынке. Коммерция, как отметил где-то Зим-мель, — одно из более поздних и наиболее сложных соци­альных отношений, которые усвоили люди. Человек — это единственное животное, которое торгуется и обмени­вается.

Экология и экология человека, если она не отождествля­ется с экономикой на специфически человеческом и куль­турном уровне, отличается все же и от статического поряд­ка, обнаруживаемого социальным географом, когда тот опи­сывает культурный ландшафт.

Сообщество, описываемое географом отличается от сооб­щества описываемого экологом, хотя бы по той причине, что закрытая система с сетью коммуникаций, распростра­ненная человеком по всей земле — это не то же, что и «ткань жизни», связывающая живые существа по всему свету жизненными узами.

V. СИМБИОЗ И ОБЩЕСТВО

Экология человека, не отождествляемая ни с экономи­кой, ни с географией, как таковая отличается во многих отношениях и от экологии растений и животных. Взаимо­отношения между людьми и взаимодействие человека со средой обитания сопоставимы, но не тождественны отноше­ниям других форм жизни, живущих совместно и осуществ­ляющих нечто вроде «биологической экономии» в пределах общей среды обитания.

Прежде всего, человек не столь непосредственно зависит от своего физического окружения, как другие животные. Благодаря существующему всеобщему разделению труда, отношение человека к его физическому окружению опосре­довано вторжением другого человека. Обмен товарами и услугами способствовал его освобождению от зависимости от его локального окружения.

Более того, человек, благодаря изобретениям и различно­го рода техническим изыскам развил невероятную способ­ность преобразовывать не только свое непосредственное окружение и реагировать на него, но осваивать свой мир. Наконец, человек воздвиг на основе биотического сообщества институциональную структуру, укорененную в традиции и обычае.

Структура, там, где она существует, сопротивляется из­менению, по меньшей мере — изменению, навязываемому извне; тогда как внутренние изменения она, вероятно, стре­мится накапливать*. В сообществах растений и животных структура предопределена биологически и, в той мере, в какой вообще существует разделение труда, она имеет фи­зиологические и инстинктивные основания. Одним из са­мых любопытных примеров этого факта могут служить социальные насекомые, а одной из причин изучения их повадок, как отмечает Уилер, является то, что они показы­вают, до какой степени социальная организация может быть развита начисто физиологическом и инстинктивном основании; то же самое можно отнести и к людям, находя­щимся в естественной семье, в отличие от институциональ­ной**.

* Это, очевидно, является еще одним свидетельством той органической природы взаимодействий организмов в биосфере, которую отмечают Артур Томпсон и другие. Она указывает на тот способ, каким конкуренция опо-средует влияния извне, приспосабливая вновь и вновь отношения внутри сообщества. В этом случае «внутри» совпадает с траекторией процесса конкуренции, постольку, поскольку результаты этого процесса существен­ны и очевидны. Сравни также с зиммелевским определением общества и социальной группы в пространстве и времени, приведенном во «Введении в науку социологии» Парка и Бэрджесса (2-е изд.), ее. 348—356.

** William Morton Wheeler. Social life among the Insects. — Lowell Institute Lectures, March, 1922. — pp. 3—18.

Однако в случае человеческого общества эта структура сообщества подкрепляется обычаем и приобретает институ­циональный характер. В человеческих обществах, в отли­чие от сообществ животных, конкуренция и индивидуаль­ная свобода ограничиваются обычаем и консенсусом на каж­дом уровне, следующим за биотическим.

Случайность этого более или менее произвольного конт­роля, который обычай и консенсус налагают на естествен­ный социальный порядок, усложняет социальный процесс, но не меняет его существенно, а если и меняет, то результа­ты биотической конкуренции проявят себя в последующем социальном порядке и в ходе последующих событий.

Таким образом, можно считать, что человеческое обще­ство, в отличие от сообществ растений и животных, органи­зовано на двух уровнях — биотическом и культурном. Есть симбиотическое общество, основанное на конкуренции, и культурное общество, основанное на коммуникации и кон­сенсусе. По сути дела эти два общества являются лишь разными аспектами одного общества, они, несмотря на все перипетии и изменения, остаются, тем не менее, в опреде­ленной зависимости друг от друга. Культурная над-структура основывается на симбиотической подструктуре, а воз­никающие силы, которые проявляются на биотическом уровне как передвижения и действия, на высшем, социаль­ном, уровне принимают более утонченные, сублимирован­ные формы.

Однако, взаимоотношения людей гораздо более разнооб­разны и сложны, они не сводятся к этой дихотомии — симбиотического и культурного. Этот факт находит под­тверждение в самых различных системах человеческих вза­имоотношений, которые выступают предметом специаль­ных социальных наук. Поэтому следует иметь в виду, что человеческое общество, в его зрелом и более рациональном виде, представляет собой не только экологический, но и экономический, политический и моральный порядки. Со­циальные науки состоят не только из социальной географии и экологии, но из экономики, политических наук и куль­турной антропологии.

Примечательно, что эти различного рода социальные порядки организованы в своего рода иерархию. Можно ска­зать, что они образуют пирамиду, основанием которой слу­жит экологический порядок, а вершиной — моральный. На каждом из последовательно расположенных уровней — на экологическом, экономическом, политическом и мо­ральном — индивид оказывается полнее инкорпорирован­ным в социальный порядок, более подчиненным ему, неже­ли на предшествующем уровне.

Общество повсюду является организацией контроля. Его функция состоит в том, чтобы организовывать, интегриро­вать и направлять усилия составляющих его индивидов. Наверное, можно сказать и так, что функцией общества везде является сдерживание конкуренции и, тем самым, установление более эффективной кооперации органических составляющих этого общества.

Конкуренция на биотическом уровне, как это наблюдает­ся в растительных и животных сообществах, представляет­ся относительно неограниченной. Общество, по факту сво­его существования, является анархичным и свободным. На культурном уровне эта свобода индивида конкурировать сдерживается конвенциями, пониманием и законом. Инди­вид более свободен на экономическом уровне, чем на поли­тическом, и более свободен на политическом, нежели на моральном.

По мере развития общества контроль все более распро­страняется и усиливается, свободная коммерческая деятель­ность индивидов ограничивается, если не законом, то тем, что Джильберт Мюррей называет «нормальным ожиданием человечества». Нравы — это лишь то, чего люди привыкли ожидать в определенного рода ситуации.

Экология человека, в той мере, в какой она соотносит­ся с социальным порядком, основанным более на конкурен­ции, нежели на согласии, идентична, по крайней мере в принципе, экологии растений и животных. Проблемы, с которыми обычно имеет дело экология растений и живот­ных, — это, по сути, проблемы популяции. Общество, в представлениях экологов, — это популяция оседлая и огра­ниченная местом своего обитания. Ее индивидуальные со­ставляющие связаны между собой свободной и естественной экономикой, основывающейся на естественном разделении труда. Такое общество территориально организованно, и связи, скрепляющие его, скорее физические и жизненные, нежели традиционные и моральные.

Экология человека, однако, должна считаться с тем фак­том, что в человеческом обществе конкуренция ограничи­вается обычаем и культурой. Культурная надструктура дов­леет как направляющая и контролирующая инстанция над биотической субструктурой.

Если человеческое сообщество свести к его элементам, то можно его себе представить как состоящее из населения и культуры, последняя, при этом, включает в себя 1) сово­купность обычаев и верований, 2) соответствующую первой совокупность артефактов и технологических изобретений.

К этим трем элементам, или факторам, — населению, артефактам (технологической культуре) и обычаям и веро­ваниям (нематериальной культуре) — составляющим соци­альный комплекс, следует, наверное, добавить и четвертый, а именно — природные ресурсы среды обитания.

Именно взаимодействие этих четырех факторов — насе­ления, артефактов (технологической культуры), обычаев и верований (нематериальной культуры) и природных ресурсов — поддерживает одновременно и биотический ба­ланс, и социальное равновесие всегда и везде, где они суще­ствуют.

Изменения, которые интересны для экологии, — это движение населения и артефактов (товаров), это изменения в местоположении и занятии — фактически любое измене­ние, которое влияет на сложившееся разделение труда или отношение населения к земле.

Экология человека по сути своей является попыткой исследовать процесс, в котором биотический баланс и соци­альное равновесие 1) сохраняются, как только они установ­лены и 2) процесс перехода от одного относительно стабиль­ного порядка к другому, как только биотический баланс и социальное равновесие нарушены.

ПРИНЦИПЫ ОФОРМЛЕНИЯ ТЕКСТА

Основную часть книги образуют переводы работ современных теоре­тиков.

Библиографическое оформление этих переводов было по возможности унифицировано. Списки используемой литературы размещаются в конце каж­дой статьи в алфавитном порядке. В ряде случаев они дополнены библио­графическими описаниями русских переводов цитируемых произведений. В переводах классических сочинений библиографическое оформление со­ответствует оригиналу.

В наиболее сложных теоретических работах необходимые для понима­ния по-русски, но отсутствующие в оригинале слова или фрагменты фраз заключены в квадратные скобки.

Отточия в квадратных скобках означают незначительные сокращения. В угловые скобки заключены слова на языке оригинала, если перевод пред­полагает возможные разночтения или нуждается в соответствующем уточ­нении.

ИСТОЧНИКИ ПУБЛИКАЦИЙ

Первоначальный замысел этой книги был связан с публикацией под од­ной обложкой ряда социологических работ, опубликованных в русских пе­реводах в альманахе THESIS. В конечном счете было отобрано только три из них, вошедших в выпуск № 4 за 1994 г. («Научный метод»):

Р. Коллинз. Социология: наука или антинаука? (CollinsR. Sociology: Pro-science or Antiscience? // American Sociological Review, 1989, vol. 54 (Feb­ruary). P. 124—139), THESIS. № 4. C. 71—96; Г. Терборн. Принадлежность к культуре, местоположение в структуре и человеческая деятельность: объ­яснение в социологии и социальной науке (Goran Therborn. Cultural Belong­ing, Structural Location and Human Action. Explanation in Sociology and in Social Science //Acta Sociologica. 1991. Vol. 34. No 3. P. 177—192). THESIS, № 4. C. 97—118; Дж. Тернер. Аналитическое теоретизирование (Jonathan Turner. Analytical Theorizing// Social Theory Today / Ed. by Giddens A., Turner J. Stanford: Polity Press, 1987. P. 156—194). THESIS. № 4. C. 119—157. Для данного издания эти переводы были заново сверены и отредактированы. Пе­чатаются с разрешения издателей THESIS'а.

РаботаМ Арчер «Реализм и морфогенез» (Realism and Morphogenesis) была получена в рукописи в 1994 г., еще до выхода книги: Archer Margaret S. Realist Social Theory: The Morphogenetic Approach. Cambridge: Cambridge University Press, 1995, в которой она должна была стать пятой главой. В рус­ском переводе частично опубликована в «Социологическом журнале». 1994. № 4. С. 50—68. Для данного издания редактором были частично перерабо­таны, а частично переведены заново некоторые фрагменты, выпущенные в первой публикации. Весь перевод был сверен и основательно отредактиро­ван.

Статья Г. Вагнера «Социология: к вопросу о единстве дисциплины» (Gerhard Wagner. Soziologie: Uberlegungen zur Einheit des Faches. Ms. 1995) была написана по моей просьбе и предоставлена в рукописи. В русском пе­реводе впервые опубликована в «Социологическом журнале», 1996, № ¾. С. 60—83 Для настоящего издания перевод заново сверен.

Статья Ф. Макнотена и Дж. Урри «Социология природы» (PhilMacnagh-ten, John Urry. A Sociology of Nature) была предоставлена в рукописи по моей просьбе в 1995 г. специально для данного издания. Перевод публику­ется впервые.

Отдельная история связана с публикацией работы Н. Лумана «Теория общества» (Nik/as Luhmann. Theorie der Gesellschaft. Fassung San Foca' 89). Рукопись я получил от Лумана в феврале 1991 г. Он отнюдь не радовался возможной публикации на русском языке, потому что считал свое сочине­ние еще далеко не доработанном. Луман много раз перерабатывал руко­пись, использовал как основу для курсов лекций, читанных, прежде всего, в Билефельде, но также и в других университетах; в частности, он работал над ней в Италии (отсюда подзаголовок: «Вариант San Foca' 89»), с которой вообще связывал в это время много не сбывшихся позже планов. Поддав­шись на мои уговоры, он просил только предуведомить читателя, что это далеко еще не зрелый плод его труда. Однако, когда в 1997 г. вышла мону­ментальная монография Лумана «Общество общества» (Die Gesellschaft der Gesellschaft. Frankfurt a.M.: Suhrkamp), я сравнил тексты первой главы име­ющейся у меня рукописи и окончательного варианта. Мне показалось, что выбранные для перевода параграфы если и отличаются от книжного текста, то очень незначительно. Таким образом, не нарушая волю автора, я все-та­ки могу уверить читателя в том, что он держит в руках отнюдь не полуфаб­рикат теории. К сожалению, известить Лумана о готовящейся публикации я уже не смог. Он скончался в ноябре 1998 г.

Статья Гая Оукса «Прямой разговор об эксцентричной теории» (Guy Oakes. Straight Thinkinh about Queer Theorizing) была предоставлена в руко­писи по моей просьбе. Перевод публикуется впервые.

Работу над переводом «Философии денег» Георга Зиммеля я начал очень давно, перспективы ее завершения далеко не ясны. Между тем, интерес именно к этой книге Зиммеля заметно растет. Не имея возможности удовле­творить ожиданиям коллег полным текстом, я все-таки надеюсь, что этот не­большой фрагмент (представляющий собой две трети первой главы книги) окажется небесполезным. Перевод сделан по изданию: Georg Simmel. Philosophic des Geldes. Zweite, vermehrte Auflage. Leipzig: Verlag von Duncker und Humblot, 1907. S. in—ГХ, 3—61. Сверен по изданию: SimmelG. Philo­sophic des Geldes / Hrsgg. v. David P. Frisby und Klaus Christian Kohnke. Ge-org Simmel Gesamtausgabe / Hrsgg. v. Otthein Rammstedt. Bd. 6. Frankfurt a.M.: Suhrlamp, 1989. S. 9—14, 23—92.

Перевод статьи Робрета Парка «Экология человека» был выполнен спе­циально для настоящего издания и публикуется впервые. Перевод сделан по изданию: Robert E. Park. Human Ecology // Rober E. Park. On Social Control and Collective Behavior. Selected Papers / Edited and with an Introduction by Ralph H. Turner. Chicago and London: The University of Chicago Press, 1967. P. 69—84.

А. ФилипповОБ АВТОРАХ

Маргарет Арчер (Margaret Archer) — профессор университета Уорика (Warwick), Великобритания. Основные публикации: Social Origins of Edu­cational Systems. London: Sage, 1979; Culture and Agency. The Place of Culture in Social Theory. Cambridge: Cambridge University Press, 1988. Realist Social Theory: The Morphogenetic Approach. Cambridge: Cambridge University Press, 1995.

Герхард Вагнер (Gerhard Wagner) — приват-доцент Билефельдского университета (Bielefeld), ФРГ. Основные публикации: Geltung und normativer Zwang. Freiburg / Milnchen: Karl Alber, 1987; Gesellschaftstheorie als politische Theologie? Zur Kritik und Uberwindung der Theorien normativer Integration. Berlin: Duncker & Humblot, 1993.

Рэндал Коллинз (Randall Collins) — профессор Калифорнийского университета, Риверсайд (Riverside), США. Основные публикации: Collins R. Sociology since Midcentury. Essays in Theory Cumulation. N.Y.: Academic Press, 1981; Theoretical Sociology. San Diego: Harcourt Brace Jovanovich, 1988.

НикласЛуман (NiklasLuhmann) (1927—1998) — в 1968—1993 гг. — профессор Билефельдского университета, ФРГ. Основные публикации: Sozio-logische Aufklarung. Bde. 1—6. Opladen: Westdeutscher Verlag, 1970—1995; Gesellschaftstruktur und Semantik. Bde. 1—4. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1980— 1995; Soziale Systeme. GrundriB einer allgemeinen Theorie. Frankfurt a.M.: Suhr­kamp, 1984 и др.

Фил Макнотен (PhilMacnaghten) — сотрудник Ланкаширского Центра исследований изменений окружающей среды, Ланкастерский университет (Lancaster), Великобритания. Основная публикация: Contested Natures (со­автор — J. Urry). London: SAGE, 1998.

Гай Оукс (Guy Oakes) — профессор Монмутского (Monmouth) универси­тета, США. Переводчик сочинений Зиммеля и Риккерта. Основные публика­ции, помимо переводов: Weber and Rickert. Concept Formation in the Cultural Sciences. Cambridge, Mass.: The MIT Press, 1988; The Imaginary War: Civil Defense and American cold war culture. N.Y.: Oxford University Press, 1994; The Soul of the Salesman : The Moral Ethos of Personal Sales. Atlantic Highlands, N.J. Humanities Press International, 1990.

Гёран Терборн (Goran Therborn) — профессор Уппсальского (Uppsala) университета, Швеция. Основные сочинения: The Ideology of Power and the Power of Ideology. London: NLB, 1980; What Does the Ruling Class Do When It Rules? London: Verso, 1980; European Modernity and Beyond: the Trajectory of European Societies, 1945—2000. London: Sage, 1995

 Джонатан Тернер (Jonathan Turner) — Профессор Калифорнийского университета, Риверсайд (Riverside), США. Основные публикации: The Body and Society. Oxford: Blackwell, 1986; A Theory of Social Interaction. Stanford, Ca.: Stanford University Press, 1988; The Strcuture of Sociological Theory. 5th ed. Belmont, Ca.: Wadsworth, 1991.

Джон Урри (John Urry) — профессор Ланкастерского университета, Великобритания. Основные публикации: The Tourist Gaze: Leisure and Travel in Contemporary Society. London: Sage, 1990; Economies of Signs and Space (соавтор — S. Lash). London: Sage, 1994. Consuming Places. London: Routledge, 1995.

Памяти Никласа Лумана

Никлас ЛУМАН 8.12.1927—6.11.1999

Скончался Никлас Луман. Социологов такого масштаба после второй мировой войны было совсем немного, и ничто не предве­щает появления в ближайшем будущем фигуры даже не равнове­ликой, а хотя бы только сопоставимой с ним по дарованию и про­дуктивности.

Странные чувства вызывает известие о его кончине. Помимо обычных, человеческих — сожаления и горечи — еще и удивле­ние. Кажется почти невероятным, что остановился поток публика­ций, что каждый новый год не принесет одну-две новые книги Лумана. За удивлением следует — как бы кощунственно это ни звучало — своеобразное удовлетворение, вроде того, какое выска­зала Марина Цветаева, узнав что Волошин умер в полдень — «в свой час». Последняя книга Лумана, более чем тысячестраничная монография «Общество общества»*, так и выглядит — как послед­няя книга, монументальный труд, итог грандиозного проекта, де­ло всей жизни. Считать ли ее вершиной творчества или отчаянной неудачей (оценки книги сильно разнятся), все равно несомненно, что это — завершение, после которого могло следовать лишь новое, неожиданное начало. Огромный труд исчерпал видимые возмож­ности теории и жизненные силы теоретика. Структурная связка аутопойесиса жизни и аутопойесиса теории была столь совершен­на, что завершение труда и завершение жизни не могли не сов­пасть.

* Luhmann N. Die Gesellschaft der Gesellschaft. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1997.

Писать о Лумане безотносительно к его трудам, даже по столь скорбному поводу, кажется, почти невозможно. Но труды остают­ся с нами — оборвалась жизнь: что мы скажем о ней? То же, что и о любом профессоре: диплом — диссертация — профессура? Слу­чай Лумана, впрочем, несколько особый: то, что у других ученых растягивается на годы, у него спрессовано в наикратчайший пери­од, которому предшествует необыкновенно затянувшееся начало и за которым уже не следует никаких изменений: в 1968 г. Лу­ман получает профессуру в новом, только что основанном Биле-фельдском университете и остается там четверть века до выхода на пенсию. Профессуре предшествует (в 1966 году) защита дис­сертаций — в высшей степени необычная, а по нынешним пред­ставлениям в Германии попросту невозможная: обе диссертации (Promotion, дающая докторскую степень, и Habilitation, открыва­ющая путь к профессуре) защищаются с перерывом всего в полго­да. В том, что это удалось, заслуга не только Лумана, но и вид­нейшего немецкого социолога X. Шельски, основателя Билефельд-ского университета. Шельски замечает Лумана еще раньше — точная дата их знакомства мне неизвестна, но то обстоятельство, что Луман еще до получения ученых степеней становится (в 1965 году) руководителем подразделения Центра социальных исследо­ваний в Дортмунде, который возглавляет Шельски, достаточно примечательно. А что до этого? Сотрудничество с Высшей школой наук управления в Шпейере, где в это время профессорствует зна­менитый Арнольд Гелен, старший друг и коллега Шельски, в со­авторстве с которым он, в частности, написал первый учебник по социологии в послевоенной Германии. Установить, откуда тянется ниточка знакомств и важных связей, невозможно: краткие био­графии Лумана только сообщают нам, что в Шпейере он оказыва­ется через год после возвращения из США, где в 1960—61 гг. учится (слово сомнительное: не студентом же он туда поехал! воз­можно, мы бы назвали это стажировкой) у Толкота Парсонса. В это время Луман уже зрелый человек, за его плечами не только учеба на юридическом факультете Фрайбургского университе­та, но и почти десяток лет ответственной чиновничьей работы (к 1962 г. он занимает пост старшего правительственного советника в министерстве культов земли Нижняя Саксония). Собственно, как чиновник он и устроил себе стажировку: «Я сидел и оформлял документы для тех, кто собирался учиться в Америке, — расска­зывал он впоследствии. — Мне пришло в голову, что я могу сде­лать то же и для себя». Все просто, если только не принимать в расчет, что преуспевающий чиновник, профессиональный юрист вдруг круто меняет всю свою жизнь. Что должно было произойти, какие предпосылки определили этот выбор? Что там в прошлом, до этого?

Он родился в семье пивовара в Люнебурге, родном городе Ген­риха Гейне. Впрочем, о последнем обстоятельстве Луман не знал*. Гейне и так-то не очень почитаем в Германии, но тут другое: все сознательное детство Лумана приходится на эпоху нацизма, прав­да, он посещает классическую гимназию и даже на старости лет не отказывает себе в удовольствии проспрягать для куда менее об­разованных современных студентов какой-нибудь греческий гла­гол. Но он не принадлежит по происхождению к образованному бюргерству. Как и многие послевоенные социологи, он чуть ли не первый в своем роду, кто получает университетское образование.

* Я как-то случайно выяснил это в разговоре.

Однако, до университета еще надо просто дожить, хотя, в отли­чие от Гелена и Шельски, воевавших на Восточном фронте, Лу­мана война, так сказать, задевает только краем. Шельски в сере­дине 70-х напишет: «Вообще-то меня должны были закопать в Восточной Пруссии». Луман же, которого в 1944 г. забирают в ар­мию, не дав закончить гимназию, служит помощником авиацион­ного техника в самой Германии, остро ощущает абсурд происходя­щего и в 1945 г., подобно многим сверстникам, ищет только воз­можности сдаться в плен американцам или англичанам и уце­леть. В конце концов, ему это удается.

Он заканчивает учебу в университете в год образования обеих Германий — Федеративной и Демократической; и всего только за два с небольшим года до выхода на пенсию успевает сказать про­щальное слово той старой, «неполной» Федеративной Республике, в которой прошла вся его взрослая жизнь. Луман — социолог ФРГ в самом прямом смысле этого слова. И вместе с тем его интерес к социологии вообще довольно типичен для людей его поколения и его круга. Типичен-то он типичен, но было ли его решение необ­ходимым? Сам Луман, наверное, не удержался бы здесь от ехид­ных замечаний. Одно из основных понятий его концепции — «Kontingenz», что можно перевести как «ненеобходимость». В мире нет ничего прочного, субстанциального, неизменного. Существова­ние каждого человека контингентно хотя бы потому, что само его появление на свет стало следствием стечения множества обстоя­тельств.

Какое-то предощущение своего призвания, у него, видимо, сло­жилось все-таки очень рано. Известно, что Луман уже в 1952— 53 гг. начинает создавать свои знаменитые картотечные ящики. Именно создавать, потому что ничего похожего не было ни рань­ше, ни позже. Правда, эта первоначальная картотека, видимо, еще не похожа на позднейшую, в ней больше сходства с обычны­ми подборками карточек, которые ведет для себя любой ученый. На карточках — прежде всего цитаты. Картотека служит упоря­дочиванию чужих идей. «Настоящая» картотека Лумана появля­ется позже. Своеобразие ее в том, что она служит прежде всего ор­ганизации идей самого теоретика, а не чьих-то еще. Представьте себе компьютер, в котором каждый текстовый файл содержит лишь небольшое суждение или группу суждений (иногда — вмес­те с отсылками к литературе) и может находиться лишь на стро­го определенном месте, в директории (папке), субдиректории и т. п., в соответствии со своим содержанием. При этом он, с одной стороны, подобно гипертексту, содержит «линки», отсылающие к другим файлам и директориям, а с другой, — сам может высту­пать не только как файл, но и как директория. Изначально коли­чество директорий невелико и хорошо упорядочено, однако затем они начинают наполняться файлами (которые тоже становятся — или не становятся — директориями), члениться все дальше и дальше; здесь образуются новые и новые пересечения и отсылки. Вот это и есть идея картотеки Лумана. Поначалу теория организована только в самом общем виде. С течением времени теоретику при­ходит в голову больше идей, некоторые старые идеи, казавшиеся лишь элементом рассуждения, влекут за собой целые серии но­вых рассуждений, каждое суждение, записанное на карточке, снаб­жено четкой системой отсылок, позволяющей в считанные мину­ты извлекать и затем снова ставить на место все карточки — по­вторим еще раз: с собственными суждениями теоретика! — кото­рые имеют отношение к предмету его работы в данный момент. Текст для публикации, по идее, образуется, в основном, из мно­жества мелких фрагментов, работа над которыми занимает основ­ное время. Это компьютер без компьютера, это рабочий инстру­мент человека, еще в начале 90-х гг. предпочитавшего всем но­винкам оргтехники электрическую пишущую машинку. Сама идея не проста, но ее реализация бесконечно сложна. Сложность возни­кает из-за все увеличивающегося количества карточек и связей между ними. Картотека воплощает одну из основных категорий Лумана — «сложность», «комплексность» («Komplexitat»). Сложна картотека, сложна теория, сложен мир, упростить который пыта­ется сложная теория. Теория и ее картотека, однако, суть состав­ляющие мира, они одновременно и уменьшают («редуцируют») и увеличивают его сложность.

Как можно было додуматься до этого, самое позднее, в конце 50-х? Как можно было, додумавшись, воплотить замысел хотя бы даже в первоначальной форме? Как можно было поддерживать, развивать этот замысел на протяжении почти четырех десятиле­тий?

Кажется, ответ есть только на последний вопрос. К середине 60-х годов у Лумана, можно сказать, кончается биография. «Био­графии, — говорит он, — суть в большей мере цепочки случайно­стей, которые организуются в нечто такое, что затем постепенно становится менее подвижным». Биография Лумана почти непо­движна с конца 60-х гг. Мы узнаем из посвящения к книге «Функ­ция религии»*, что в 1977 г. скончалась его жена. Вдовец с тремя детьми так и не женится больше, и не один дружелюбный колле­га в Билефельде полусочувственно, а скорее осуждающе расска­жет вам, что детьми Луман совсем не занимается, предоставив их попечению домработницы. Он живет в Орлингхаузене**, городке, где когда-то был укоренен род Макса Вебера по отцовской линии. Дом Лумана стоит на улице, названной в честь жены Макса, Ма­рианны. На большом участке земли мог бы поместиться еще один дом — так и было задумано, но не состоялось, семейство не раз­растается.

* Luhmann N. Funktion der Religion. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1977.

** Oerlinghausen, дифтонг в начале произносится как «ё» в имени Гёте.

Луман, подобно Максу Веберу, не хлопочет за своих учеников, не сколачивает школы, больше похожей на мафиозный клан, как это сплошь и рядом случается в современной науке*. Он агресси­вен в теории и любезен в жизни. Его атакуют, его идеи вызывают раздражение. Ему указывают на слабости теории, на ошибки в ар­гументации, на то, что «редукция комплексности» — это переря­женное понятие «разгрузки» философской антропологии Гелена. Луман постоянно отбивается, он вступает в жесткую полемику с Хабермасом**, задавшую стиль теоретическим дискуссиям чуть ли не на два десятилетия. Луман постоянно совершенствует, меня­ет, развивает теорию. Оппоненты выдыхаются. Они не поспевают за Луманом: только что он говорил об открытых системах в духе Берталанфи — и вдруг нечувствительно усваивает феноменологию позднего Гуссерля; только что его феноменологические штудии были подвергнуты критике, а он уже говорит о закрытых систе­мах, аутопойесисе Матураны и Варелы и логике Дж. Спенсера Брауна. Но Луман не ограничивается исследованием философских оснований теории. Он, напротив, не оставляет без внимания ни од­ной области современной жизни. Он поражает эрудицией. Его назы­вают «Арно Шмидт*** социологии», раздражаясь, указывают на ошибки в цитировании, на сомнительность интерпретаций... Лу­ман кротко замечает, что у него нет памяти на тексты и филологи­ческого чутья — и продолжает писать. Оппоненты, в который раз, отступают. Вырабатывается специфический стиль Лумана: энер­гичный, сжатый, ироничный, предполагающий безумное количе­ство ссылок на литературу, иногда весьма неожиданных. Луман создает своего читателя, потратившего немало сил на овладение его специфической терминологией и убедившегося на практике, что на этом языке профессионалу легко говорить. Луман гипноти­зирует читателя, он заметает следы, не давая увидеть подлинные идейные истоки своих рассуждений, он пускает в ход и эрудицию, и самую изощренную логику, и — безупречный прием — намеки на то, что подлинно современный человек должен мыслить именно так, все остальное — предрассудки и отсталость. Постепенно он становится всемирно известен. Его переводят все больше и больше, не всегда, впрочем удачно. «Я говорил ему, — сетует крупный исследователь Вебера американский социолог Г. Рот, — что так пи­сать для американцев нельзя; это перевести невозможно, и читать такие тексты они не будут». Луман не отступает — в конце концов, многие его сочинения находят своего читателя и на англий­ском языке.

* Современные последователи Лумана, безусловно, образуют плот­ную и основательно организованную, в частности, в Билефельде груп­пу. Однако тенденции к ее оформлению определились сравнительно позд­но, всего за несколько лет до выхода Лумана на пенсию.

** См.: Habermas J., Luhmann N. Theorie der Gesellschaft oder Sozialtechnolo-gie — Was leistet die Systemforschung? Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1971.

*** Немецкий писатель, знаменитый своей филологической эруди­цией.

В 1988 г. Луман получает премию имени Гегеля города Штуттгарта и... и все. Биограф умолкает, сказать больше нечего. Еще десять лет — и «билефельдский мастер» умолкает навсегда. Ми­ровая социология не начала говорить на языке его теории, но и пройти мимо нее трудно. Ближайшие десятилетия покажут, в должной ли мере передалась его сочинениям энергетика его мыс­ли. Во всяком случае, оставляя в стороне маловразумительный во­прос об «истинности» или «неистинности» столь обширной, слож­ной, претенциозной теории, мы рискнем высказаться о Лумане нарочито архаически, вопреки букве и духу его сочинений:

Он подлинно служил науке, он отдал ей всю жизнь, он пожер­твовал для нее очень многим, он умер, свершив свой труд.

А. Филиппов