ВВЕДЕНИЕ

Предлагаемая хрестоматия призвана стать учебным пособием по философии для студентов и аспирантов физических, математических, химических, биоло­гических, психологических, технических и технологических высших учебных заведений. Хотя за последние годы среди этой группы молодежи возобладал интерес к философии религии, философии жизни и философии культуры, словом, к сугубо гуманитарным областям философского знания, интерес к философии науки не угасает. Это и понятно. Приобщаясь к "гуманитарной философии", молодой человек может рассчитывать лишь на свой жизненный опыт, литературную эрудицию. Занимаясь же философией науки, он решает проблемы, которые так или иначе связаны с его специальностью, он ощущает своеобразную положительную обратную связь — продвигаясь в философии науки, он не может не использовать своих специальных знаний, углубляясь же в свою специальность, он получает пищу для новых философско-научных размышлений. При этом философия науки ведь не отгорожена стеной от гуманитарных облас­тей философии. Эта философская дисциплина, у истоков которой стоят такие крупнейшие мыслители второй половины XIX в., как Э. Мах, Ч. Пирс, Г. Коген, решает в конечном итоге кардинальный философский вопрос "Что значит знать?", с которым, как замечено еще в "Фаусте", "у нас не все в по­рядке".

Начало философии науки, как и любого крупного общественно-культурного явления, условно. Истоки этой дисциплины можно проследить, спускаясь по лестнице исторических периодов к натурфилософии (философии природы) Р. Декарта и П. Гассенди (первая половина XVII в.) и к "Новому органону" (учению о научном методе) и "Великому восстановлению наук" Ф. Бэкона (двадцатые годы XVII в.). Выше начало философии науки было датировано второй половиной XIX в. Эта датировка указывает на появление потока публикаций, не прерывав­шегося до настоящего времени и посвященного специфической проблематике философии науки — проблематике строения, оснований и функций научного знания. Во второй половине XIX в. развивается понятие о специфической единице научного знания — научной теории: если большинство философов-классиков, рассуждая о строении знания, акцентировало в качестве его элементов понятия, суждения, умозаключения, то философы науки изучают в первую очередь научную теорию — логически организованную систему понятий и суждений, способную выполнять некоторые особые познавательные функции. Одновременно из проблематики чувственного опыта выделяется проблематика эмпирического знания, возникающего в результате научного эксперимента и наблюдения и служащего, с одной стороны, основанием теории, а с другой — её сферой приложения. Акцентируются и другие типичные проблемы философии науки — "научный закон", "математика и наглядность", "аналогия".

Почему все это происходит во второй половине XIX в.? Во-первых, это было время оформления науки в важную самостоятельную сферу общественной жизни. Интеллектуальный авторитет науки, полученный ею благодаря Просвещению и

ставший существенным фактором европейской идейной жизни, был во второй половине XIX в. подкреплен её практическим авторитетом, развитием прикладных исследований и разработок. Наука, институциализированная в XVII в. в виде науч­ных обществ, университетов и академий, стала проявлять себя в виде лаборато­рий и мастерских. Расширялась сеть научных учреждений, возрастало число ученых.

Оформление философии науки в виде особой области философских исследова­ний было проявлением процесса, в известном смысле трагического для европей­ской цивилизации. Это процесс расщепления культуры — появления двух культур: научно-технической и художественно-гуманитарной'. Философия науки (the philo­sophy of science) стала своего рода квинтэссенцией научно-технической культуры, в то время как философия жизни (Ф. Ницше, О. Шпенглер) и родственные ей нап­равления в философии отражали коллизии художественно-гуманитарной культу­ры. Философия науки учит о научном знании, его структуре, основаниях и функ­циях. Но научное знание — это не просто то, что знает человек науки, ученый, не просто инструмент исследования. Это та "реальность", в которой он живет и которая связывает его с вневременной сутью бытия — с Богом, душой, исти­ной, прекрасным и одновременно отделяет его от этой сути, делая её запредель­ной.

Отмеченный выше процесс "практизации" науки получил развитие в XX в., особенно в 20—30-е годы, когда стала оформляться так называемая "большая нау­ка" — сеть научно-исследовательских институтов и лабораторий, породившая мас­совую профессию — научный работник. В науке, концентрирующейся в прошлом на уникальном акте научного открытия, появилось много рутинной работы, кон­цептуальные инновации, бывшие всегда сутью исследования, отошли в тень от массива вычислительной, экспериментальной и инженерно-технической научной деятельности.

Укрупнение масштабов научной работы косвенно активизировало философию науки, способствовало её организационному оформлению. Еще до войны возника­ют специальные кафедры философии науки, в США начинает выходить специаль­ный философский журнал по философии науки — "The Philosophy of Science". Пос­ле войны размах исследований по философии науки еще более увеличился, возник ряд новых журналов и периодических изданий, стали регулярно проводиться меж­дународные конгрессы по логике, методологии и философии науки. В СССР почти сразу после войны в структуре Института философии АН появился сектор фило­софии естествознания, впоследствии переименованный в сектор философских воп­росов естествознания. В 60-е годы на базе этого сектора возник отдел, объединив­ший ряд предметно ориентированных секторов (философии физики, биологии, ки­бернетики). Примерно в это же время возникают подразделения, занимающиеся философией науки, в академических институтах философии Киева, Минска, Алма-Аты,

Итак, первым фактором, способствовавшим формированию философии науки, был рост масштабов научной деятельности. Второй по счету, а не по важности, фактор заключался в самом содержании научного знания. В XX в. сначала в математике, а потом в физике приобретает остроту проблема обоснования знания. Хотя эта проблема эпизодически рассматривалась и в XVIII в., содержание научной деятельности этого периода может быть выражено девизом французского механика, математика и философа Даламбера "Идите вперед, и вера к вам придет", т.е. главным в этой деятельности было решение конкретных задач, получение результатов. В начале XIX в. со строго логическим, "геометрическим", как он говорил, изложением математического анализа выступил французский математик О. Коши, в том же направлении шли поиски чешского математика и философа Б. Больцано. В физике потребность в ревизии оснований была неразрывно связана с кризисом механического мировоззрения. XVIII век в физике, особенно его вто­рую половину, обычно называют ньютонианским: это был век торжества ньюто­новской механики, экстраполированной благодаря усилиям Л. Эйлера и Ж. Лагранжа, а также других создателей аналитической механики, на многие смежные явле­ния. При этом механицизм шел, так сказать, впереди механики: идеология механи­цизма, предполагающая трактовку всего и вся как проявления перемещения массы в пространстве и времени, обычно под действием какой-либо силы, использовалась далеко за пределами того, к чему практически прилагалась механика — в хи­мии, биологии. Уже в первой половине XIX в. положение меняется. Бурное развитие теории теплоты, учения об электричестве и магнетизме обна­жили трудности, встающие перед механицизмом, возродив склонность, имев­шуюся уже у Галилея, к чисто описательной трактовке природы. Не меньшее значение имели внутренние трудности механики. Развитие математического аппарата механики породило различные трактовки ее фундаментальных кон­цепций, иногда отклонявшиеся от ньютоновских. В XVIII в. на эти отклонения обычно не обращали пристального внимания. Но уже в начале второй поло­вины XIX в. они стали предметом особых изысканий (Э. Мах, Г. Кирхгоф, Е. Дюринг и др.).

Поскольку обоснование какого-либо фрагмента знания изучение его структуры и функций предполагает выход за пределы этого фрагмента, оно становится философской проблемой. В работах упомянутых выше авторов, за которыми последовали трактаты К. Пирсона, Г. Герца, П. Дюгема, А. Пуанкаре и многих других, обсуждались вопросы о том, что такое научная теория, каково ее соотношение с экспериментом и наблюдением, какое в ней место занимают механические модели и математические уравнения.

К началу XX в., т.е. к моменту появления статьи А. Эйнштейна, содержащей концептуальные основания специальной теории относительности, и первых работ по квантовой теории (М. Планк, А. Эйнштейн), кризис механицизма перерос в кризис вообще классической физики. Под сомнение попали самые фундаменталь­ные понятия этой науки — "материальное тело", "частица", "масса", "физический закон". В связи с открытием парадоксов теории множеств (здесь нельзя не упомянуть английского логика и философа Б. Рассела) в начале нынешнего сто­летия возникло сомнение в самом фундаменте математики — в теории множеств (на этом фундаменте конструировались такие основополагающие математические понятия, как число и функция). Однако новые впечатляющие философские идеи появились уже в 20-е годы. Эти идеи были ответом на те кардинальные изменения, которые произошли в первые десятилетия в физике, и содержали некоторый обобщенный образ науки, свободный от той устойчивости базовых знаний, которая мнилась ученому-классику. Несколько позже появились работы, пере­осмысливающие в свете новых научных теорий фундаментальные понятия естест­вознания — "пространство", "время", "причинность" (работы Г. Рейхенбаха, Р. Карнапа, А. Бергсона и других),

Развитие новой неклассической физики актуализировало некоторые из тех проблем, которые так или иначе давно волновали специалистов в области естественных наук. Это проблемы соотношения химии и физики, а также химии и физики, с одной стороны, и биологии — с другой. По-новому встала проблема соотношения математики с физикой: были очерчены две конкурирующие точки зрения — математика как структурирующая и смыслообразующая основа физики и математика как инструмент физического исследования. В особую подобласть философии науки выделились дискуссии по интерпретации квантовой механики.

Эти дискуссии начались уже в конце 20-х годов и продолжаются, пережив несколько периодов спада, например, в 50-е годы, по сей день.

Дискуссии по интерпретации квантовой механики оказались исторически и логически связанными с дискуссиями, порожденными работами по обоснованию теории вероятности. Как в тех, так и в других дискуссиях, преодолевалась "классическая" (вполне технический термин) трактовка вероятности, свойственная математике и статистической физике XIX в.

Вместе с развитием общей теории относительности и вообще релятивистской космологии встал философский вопрос о статусе космогонических концепций. Что такое теория в космологии? Множество моделей или нечто большее?

Перечень стимулов, которые философия науки получала от естествознания и математики, можно было бы продолжить. Можно было бы упомянуть и те стимулы к развитию философии науки, которые идут от современной нелинейной физики, как микроскопической, так и макроскопической (в последнем случае речь идет о современных теориях самоорганизации, о синергетике). В 60—70-е годы во взаимоотношениях философии науки и точных наук (естествознание и математика) стала проступать новая тенденция: эти отношения стали все более опосредоваться историей науки. Отсюда не следует, что из философии науки стала исчезать собственно методологическая проблематика. Нет, философия науки по-прежнему занимается вопросами строения, функционирования и обоснования знания, причем в тех их формулировках, которые становятся актуальными в естествознании и в математике. Но эта проблематика стала опосредствоваться историей науки: вопро­сы строения, функционирования и обоснования знания стали приобретать исто­рическую ретроспективу. Возникла тенденция рассматривать эти вопросы не столько и не только как вопросы методологии естественных наук и математики, но и как вопросы методологии истории естествознания и истории математики. Ведь при изложении исторических фактов важно понять, как эти факты группируются вокруг фактов, касающихся обоснования науки, каким образом в их чередовании проступает строение научного знания, в какой степени их порядок диктуется соображениями о функционировании знания.

Эта новая тенденция во взаимоотношениях философии науки и науки может получать различные объяснения. Не лишено смысла простое объяснение: пос­кольку современная точная наука стала чрезвычайно сложной и специализи­рованной, философы науки стали отдавать предпочтение истории этой науки, не требующей столь специальных "аппаратных" познаний. Они стали общаться с наукой через ее историю. Но возможно и другое объяснение. В науке, достигшей во второй половине XX в. предельной специализации и, так сказать, эзотеричности, активизировалось стремление понять себя на фоне современных движений. Люди науки хотели бы ощущать себя людьми общества (эта "секуляризация" подстегивалась и массовостью профессии "научный работник"). А как осмыслить науку в контексте общественных процессов, не обращаясь к ее истории?

Настоящая хрестоматия посвящена не истории философии науки, а её совре­менному состоянию. Историческое построение хрестоматии предполагало бы сле­дующую "линейную" структуру — позитивизм, неопозитивизм, постпозитивизм или более -сложную структуру с пересечениями, например, позитивизм и неокан­тианство — неопозитивизм, неопозитивизм и историцистская философия науки —постпозитивизм. В хрестоматии же выделяются четыре основных направления философии науки, каждое из которых имеет за собой глубокую традицию. Причем речь идет именно о направлениях философии науки, а не об общефилософских направлениях. Это релятивизм, укорененный в американской прагматистской философии науки. Это фаллибилизм (от английского fallible — погрешимый) — направление, культивирующее погрешимость знания и восходящее к аме­риканскому философу Ч.С. Пирсу и к его европейскому предшественнику Д. Юму, сложившееся в противовес неопозитивизму, но одновременно много заимствовавшее из него. Это эволюционная эпистемология, за которой стоит мощная традиция естественнонаучного и философского осмысления мира как становящегося, эволюционирующего. И это синтетическое направление, условно названное в хрестоматии концепциями научной рациональности, возникшее в оппозиции к скептицизму и фаллибилизму, сужавшими область рационального мышления и, можно сказать, делающими под него подкоп. Концепции научной рациональности укоренены в европейском рационализме, одним из последних проявлений которого, правда, сильно редуцированным, был неопозитивизм.

Глава "Горизонты философии науки" посвящена феноменологической философии науки, берущей начало в работах Э. Гуссерля, которая никогда не входила в "обойму" популярных направлений этой области знаний, но тем не менее, существуя в виде своеобразного теневого кабинета, самим фактом своего существования влияла на эти направления и, самое главное, указывала на одну из возможностей философско-научного мышления, возможность радикальную и потому заманчивую.

Хотя данная хрестоматия посвящена не истории философии науки, а ее современному состоянию, историко-философский экскурс в ней все-таки представ­ляется не лишним. В отсутствие такого экскурса многие проблемы этой области знания были бы просто непонятными. Выше речь шла о предпосылках философии науки, коренящихся в самом развитии науки. Не менее важен историко-философский компонент философии науки, позволяющий артикулировать и классифицировать философско-научные концепции. Именно этот компонент позволяет поставить у истоков философии науки махизм (философия Э. Маха) и неокантианство Марбургской школы. Махизм, формулируя и решая те методологические проблемы, которые стихийно возникали в естествознании начала второй половины XIX в. (проблему места и статуса механики в науке о природе, проблему фундаментальных понятий механики — "пространство", "масса", "сила"), исходил из классической эмпирицистской линии в трактовке науки (Дж. Локк, Дж. Беркли, Д. Юм и др.), из линии на сведение (редукцию) оснований знания к чувственным восприятиям, ощущениям. При этом Мах рассуждал в рамках классической рационалистической дилеммы "знание — мнение", исходя из того, что все человеческие верования и представления делятся на два непустых класса: верования и представления, имеющие твердые основания и составляющие, поэтому, знание, и безосновательные или не вполне основательные верования и представления, составляющие мнение. Твердыми основаниями были, по Маху, "элементы мира", которыми он называл "самодовлеющие" и "простейшие" ощущения — цвета, тона, запахи, движения, пространства, времена и т.д. Мах видел смысл философской деятельности в сведении знания к "элементам мира", т.е. в  обосновании человеческих представлений и верований. Если же выясняется, что какое-либо представление (скажем, ньютоновское "абсолютное пространство") не редуцируется к "элементам мира", то оно должно быть исключено из знания, т.е. из науки.

Чтобы быть точным, надо оговорить, что основу знания, согласно Маху составляют не непосредственно элементы мира, а "описания фактов в их эле­ментах", т.е. описания, состоящие в фиксации функциональных и затем логических связей между "элементами мира"

Для философии науки типично использовать при решении своих задач средству естественных наук и математики. Знакомясь с философией науки Э. Маха, мы знакомимся с психологической концепцией. В вопросе обоснования знания эта философия исходила из ощущений, т.е. из переживаний человека, познаваемых психологией. Объясняя, что такое "элементы мира". Мах использовал рассуждение от инвариантности: "элементами мира" он называл такие минимальные ощущения которые остаются тождественными при различных психофизических состояниях ощущающего человека.

Имея в виду дальнейшее погружение в перипетии философии науки, имеет смысл заметить, что психологизм философии науки является частным случаем натурализма. Психологизм — это позиция, допускающая использование понятий и методов одной из естественных наук (психологии) при описании кардинальных "механизмов" научного познания вообще. Правда, при этом психология понима­ется обычно в обобщенном смысле, а не в качестве какой-либо доктрины этой науки.

Психологизм влечет натурализм, поскольку психология рассматривается как одна из наук о природе и её использование для прояснения сути научного познания означает рассмотрение этого познания в рамках причинно-следственных, структурно-инвариантных или прочих подходов, свойственных естествознанию.

С антипсихологической и вообще антинатуралистической программой обосно­вания научного знания выступили неокантианцы Марбургской школы (Г. Коген,'П. Наторп, Э. Кассирер и др.). В свое время И. Кант, считая классическую формальную логику, идущую от Аристотеля, слишком бедной, чтобы служить основой научного знания, выдвинул идею трансцендентальной логики. В отличие от классической формальной логики, базирующейся на трех известных законах и классифицирующей силлогизмы, трансцендентальная логика прослеживает связи в самом научном опыте, определяет предмет знания. Она, однако, как и аристотелевская формальная логика, свободна от конкретных ситуаций и тем более от психологии человека. В трансцендентальной логике выражены не просто общие связи в опыте, но "условия всякого возможного опыта", т.е. такие связи, без которых эмпирический материал, данные эксперимента и наблюдения не были бы структурированы, чтобы составить знание. Обычно термин "трансцендентальный" передают как "априорный". Это верно, но не вполне точно. Трансцендентальный значит присущий познаванию, поскольку оно познавание. Чтобы изучить транс­цендентальную логику, бессмысленно изучать психологию человека, надо сосре­доточиться на объективных свойствах познавания. Надо выделить такие свойства, которые не только не зависят от человека, совершающего познавание, но и от конкретной области знания.

Попробуем конкретизировать эти разъяснения. Кант считал, что предмет познания непременно должен быть определен со стороны количества, качества, отношения и модальности. Разворачивая эти определения, он составлял таблицу из двенадцати элементов, по три на каждое из определений. Так, например, определенность со стороны отношения означала, что предмет должен или обладать самостоятельностью (быть субстанцией), или находиться в причинно-следственной зависимости, либо участвовать во взаимодействии. Таковы наиболее общие свойства отношений, имеющих место в мире. Более частные отношения, скажем, силовое воздействие, передача движения от тела к телу, уже не входят в логику. Они строятся в соответствии с теми схемами, которые имеются в логике.

Кант исходил из конечного числа логических категорий и, соответственно, логических схем. Неокантианцы сделали трансцендентальную логику открытой уточнению и развитию. Более того, они считали, что логика эволюционирует в процессе исторической эволюции познания. Не вникая в логические построения неокантианцев Марбургской школы, отметим, что они принимали принцип математического обоснования физического естествознания, т.е. считали, что в основе физических наук лежат построения математики. Поэтому для неокан­тианцев был актуален вопрос о логическом обосновании математики. Здесь они исходили из принципа ряда, последовательности, отношения. Например, нату­ральное число определялось ими через порядок счета, геометрические фигуры через семейства фигур, где каждая фигура преобразуется в другую по опреде­ленным правилам,

Все же, оставаясь в рамках кантовской идеи трансцендентальной логики, неокантианцы со временем оказались не у дел: обоснование математики пошло по пути создания и развития математической логики. Тем не менее не лишено основания суждение, что неокантианская антипсихологическая установка осела в неопозитивизме, ставшем в 20—30-х годах наиболее влиятельным направлением в философии науки. Неопозитивисты продолжали эмпирицистскую линию махизма: они искали основу знания в непосредственно воспринимаемом, в sense data. Но они преодолевали психологизм и натурализм махизма. Структуру научного знания неопозитивисты рассматривали с точки зрения аппарата и исчислений мате­матической логики.

Философия науки неопозитивизма анализировалась в нашей литературе". В своем радикальном варианте неопозитивизм (философия Венского кружка), приняв так называемую атомарно-экстенсиональную модель языка науки, рассмат­ривал в качестве атомарных (элементарных) предложений "протокольные" "фактуальные" предложения, непосредственно выражающие данные чувственного вос­приятия (например, "цвет зеленый", "осадок исчез", "амперметр показывает 2 А"). Все остальные предложения, кроме определений, они представляли как функции истинности этих протокольных предложений (при подстановке на место атомарных предложений их истинностных значений ("истина", "ложь") правила оперирования логическими коннекторами позволяют получить истинностное значение молекулярных, т.е. сложных предложений). Если предложение не уда­валось представить в такой прозрачной форме, то оно зачислялось в "мета­физические", не относящиеся собственно к науке и уместные лишь для выражения эмоций. К таким метафизическим предложениям они относили, например, предложения, касающиеся "абсолютного пространства".

Позднее неопозитивисты согласились на умеренный редукционизм, т.е. на требование косвенной сводимости научных положений к констатации чувственных данных. Научное знание, согласно этой новой для них точке зрения, должно быть представлено в виде гипотетико-дедуктивной системы, построенной на жестких правилах логического синтаксиса (т.е. путем задания алфавита, правил образования и преобразования формул). В этой гипотетико-дедуктивной системе "нижние этажи" должны непосредственно опираться на данные чувств. Иными словами, в ней в конце концов должны быть доказуемы предложения, выражающие чувственные восприятия. Верхние же "этажи" соотносятся с чув­ственными восприятиями опосредованно через логические связи с теми предло­жениями, которые имеют фактуальные значения. Метафизические положения не входят в гипотетико-дедуктивную конструкцию знания, оказываются "сверх­верхними", излишними при дедукции.

Вместе с кризисом неопозитивизма и возникновением постпозитивизма мы входим уже в современную ситуацию в философии науки, которой и посвящена настоящая хрестоматия.

Хрестоматия по философии науки может быть составлена по-разному. Так, например, она может быть посвящена какой-либо одной из важных тем этой области знания, скажем, теме научного объяснения или подтверждения теории. Такие хрестоматии (антологии) имеются на Западе, Она может быть посвящена философским вопросам какой-либо фундаментальной теории или дисциплины, скажем, философским вопросам квантовой механики или теории эволюции. Такие хрестоматии тоже имеются на Западе. Настоящая хрестоматия также имеет прецеденты в западной литературе. В ней собраны тексты, касающиеся трех тесно связанных вопросов — научности, рациональности и истинности. Иными словами, настоящая хрестоматия сконцентрирована на центральном вопросе философии науки: "Что значит знать?" — вопросе, который явно или неявно возникает и решается, когда ставятся другие вопросы, например, о природе научного объяс­нения или об интерпретации квантовой механики.

Такая ориентированность хрестоматии позволяет, во-первых, представить в ней важнейшие течения современной философии науки, во-вторых, отобразить в ней четыре основные концептуальные составляющие этой области знания, а именно: 1) теоретико-естественнонаучную или соответственно абстрактно-математическую составляющую, 2) историко-философскую составляющую, 3) математико-логическую и лингвистическую составляющие и 4) историко-научную составляющую. Упомянутые составляющие неравномерно представлены в публикуемых текстах, но в целом они в той или иной мере присутствуют в каждом их них.

Все представленные в хрестоматии авторы (кроме одного — Кая Хахлвега, соавтора К. Хукера) относятся к крупным специалистам по философии науки, попавшим в "историческую память" этой области знания. Тексты для хрестоматии подбирались так, чтобы они не были перегружены специальной терминологией и логической или лингвистической техникой, что, однако, не должно было отразиться и не отразилось на снижении ее теоретического уровня.

Все помещенные в хрестоматии тексты ранее на русском языке не пуб­ликовались. Читая хрестоматию, полезно обращаться к тем работам, которые уже были опубликованы на русском языке (все они указаны во вводных замечаниях к разделам или комментариях). Однако такое обращение желательно, но не обя­зательно. В хрестоматии соблюден принцип самодостаточности: все основные понятия, используемые в текстах, либо разъяснены в других текстах (в этом случае есть соответствующие отсылки), либо во вступительных замечаниях к разделам.

Особо надо сказать о переводе терминов. Основным правилом перевода было следующее — не сочинять новых русских эквивалентов иностранных терминов. Перевод терминологии базировался на русских изданиях двух фундаментальных книг: А. Френкель, И. Бар-Хиллел. Основания теории множеств (Пер. с англ. Ю.А. Гастева. Под ред. А.С. Есенина-Вольпина. М.: Мир, 1966) и Т.Н. Хилл. Современные теории познания (Пер. с англ. И.С. Добронравова и др. Под ред. Б.Э. Быховского. М.: Прогресс, 1965).

Все же в некоторых случаях в целях унификации перевода терминов от ука­занного правила были сделаны отступления. Так, например, термин "justification", который переводится на русский либо как "оправдание", либо как "обоснование", переведен как "обоснование" (с указанием в скобках английского эквивалента), а термин "evidence", переводимый как "очевидность", "основание", "свидетельства" или "эмпирические свидетельства" (именно во множественном числе), переведен как доказательные свидетельства (с указанием в скобках английского эквивалента). Английские и немецкие эквиваленты указаны в скобках во всех "плавающих" случаях.

Предлагаемая хрестоматия призвана стать учебным пособием по философии для студентов и аспирантов физических, математических, химических, биоло­гических, психологических, технических и технологических высших учебных заведений. Хотя за последние годы среди этой группы молодежи возобладал интерес к философии религии, философии жизни и философии культуры, словом, к сугубо гуманитарным областям философского знания, интерес к философии науки не угасает. Это и понятно. Приобщаясь к "гуманитарной философии", молодой человек может рассчитывать лишь на свой жизненный опыт, литературную эрудицию. Занимаясь же философией науки, он решает проблемы, которые так или иначе связаны с его специальностью, он ощущает своеобразную положительную обратную связь — продвигаясь в философии науки, он не может не использовать своих специальных знаний, углубляясь же в свою специальность, он получает пищу для новых философско-научных размышлений. При этом философия науки ведь не отгорожена стеной от гуманитарных облас­тей философии. Эта философская дисциплина, у истоков которой стоят такие крупнейшие мыслители второй половины XIX в., как Э. Мах, Ч. Пирс, Г. Коген, решает в конечном итоге кардинальный философский вопрос "Что значит знать?", с которым, как замечено еще в "Фаусте", "у нас не все в по­рядке".

Начало философии науки, как и любого крупного общественно-культурного явления, условно. Истоки этой дисциплины можно проследить, спускаясь по лестнице исторических периодов к натурфилософии (философии природы) Р. Декарта и П. Гассенди (первая половина XVII в.) и к "Новому органону" (учению о научном методе) и "Великому восстановлению наук" Ф. Бэкона (двадцатые годы XVII в.). Выше начало философии науки было датировано второй половиной XIX в. Эта датировка указывает на появление потока публикаций, не прерывав­шегося до настоящего времени и посвященного специфической проблематике философии науки — проблематике строения, оснований и функций научного знания. Во второй половине XIX в. развивается понятие о специфической единице научного знания — научной теории: если большинство философов-классиков, рассуждая о строении знания, акцентировало в качестве его элементов понятия, суждения, умозаключения, то философы науки изучают в первую очередь научную теорию — логически организованную систему понятий и суждений, способную выполнять некоторые особые познавательные функции. Одновременно из проблематики чувственного опыта выделяется проблематика эмпирического знания, возникающего в результате научного эксперимента и наблюдения и служащего, с одной стороны, основанием теории, а с другой — её сферой приложения. Акцентируются и другие типичные проблемы философии науки — "научный закон", "математика и наглядность", "аналогия".

Почему все это происходит во второй половине XIX в.? Во-первых, это было время оформления науки в важную самостоятельную сферу общественной жизни. Интеллектуальный авторитет науки, полученный ею благодаря Просвещению и

ставший существенным фактором европейской идейной жизни, был во второй половине XIX в. подкреплен её практическим авторитетом, развитием прикладных исследований и разработок. Наука, институциализированная в XVII в. в виде науч­ных обществ, университетов и академий, стала проявлять себя в виде лаборато­рий и мастерских. Расширялась сеть научных учреждений, возрастало число ученых.

Оформление философии науки в виде особой области философских исследова­ний было проявлением процесса, в известном смысле трагического для европей­ской цивилизации. Это процесс расщепления культуры — появления двух культур: научно-технической и художественно-гуманитарной'. Философия науки (the philo­sophy of science) стала своего рода квинтэссенцией научно-технической культуры, в то время как философия жизни (Ф. Ницше, О. Шпенглер) и родственные ей нап­равления в философии отражали коллизии художественно-гуманитарной культу­ры. Философия науки учит о научном знании, его структуре, основаниях и функ­циях. Но научное знание — это не просто то, что знает человек науки, ученый, не просто инструмент исследования. Это та "реальность", в которой он живет и которая связывает его с вневременной сутью бытия — с Богом, душой, исти­ной, прекрасным и одновременно отделяет его от этой сути, делая её запредель­ной.

Отмеченный выше процесс "практизации" науки получил развитие в XX в., особенно в 20—30-е годы, когда стала оформляться так называемая "большая нау­ка" — сеть научно-исследовательских институтов и лабораторий, породившая мас­совую профессию — научный работник. В науке, концентрирующейся в прошлом на уникальном акте научного открытия, появилось много рутинной работы, кон­цептуальные инновации, бывшие всегда сутью исследования, отошли в тень от массива вычислительной, экспериментальной и инженерно-технической научной деятельности.

Укрупнение масштабов научной работы косвенно активизировало философию науки, способствовало её организационному оформлению. Еще до войны возника­ют специальные кафедры философии науки, в США начинает выходить специаль­ный философский журнал по философии науки — "The Philosophy of Science". Пос­ле войны размах исследований по философии науки еще более увеличился, возник ряд новых журналов и периодических изданий, стали регулярно проводиться меж­дународные конгрессы по логике, методологии и философии науки. В СССР почти сразу после войны в структуре Института философии АН появился сектор фило­софии естествознания, впоследствии переименованный в сектор философских воп­росов естествознания. В 60-е годы на базе этого сектора возник отдел, объединив­ший ряд предметно ориентированных секторов (философии физики, биологии, ки­бернетики). Примерно в это же время возникают подразделения, занимающиеся философией науки, в академических институтах философии Киева, Минска, Алма-Аты,

Итак, первым фактором, способствовавшим формированию философии науки, был рост масштабов научной деятельности. Второй по счету, а не по важности, фактор заключался в самом содержании научного знания. В XX в. сначала в математике, а потом в физике приобретает остроту проблема обоснования знания. Хотя эта проблема эпизодически рассматривалась и в XVIII в., содержание научной деятельности этого периода может быть выражено девизом французского механика, математика и философа Даламбера "Идите вперед, и вера к вам придет", т.е. главным в этой деятельности было решение конкретных задач, получение результатов. В начале XIX в. со строго логическим, "геометрическим", как он говорил, изложением математического анализа выступил французский математик О. Коши, в том же направлении шли поиски чешского математика и философа Б. Больцано. В физике потребность в ревизии оснований была неразрывно связана с кризисом механического мировоззрения. XVIII век в физике, особенно его вто­рую половину, обычно называют ньютонианским: это был век торжества ньюто­новской механики, экстраполированной благодаря усилиям Л. Эйлера и Ж. Лагранжа, а также других создателей аналитической механики, на многие смежные явле­ния. При этом механицизм шел, так сказать, впереди механики: идеология механи­цизма, предполагающая трактовку всего и вся как проявления перемещения массы в пространстве и времени, обычно под действием какой-либо силы, использовалась далеко за пределами того, к чему практически прилагалась механика — в хи­мии, биологии. Уже в первой половине XIX в. положение меняется. Бурное развитие теории теплоты, учения об электричестве и магнетизме обна­жили трудности, встающие перед механицизмом, возродив склонность, имев­шуюся уже у Галилея, к чисто описательной трактовке природы. Не меньшее значение имели внутренние трудности механики. Развитие математического аппарата механики породило различные трактовки ее фундаментальных кон­цепций, иногда отклонявшиеся от ньютоновских. В XVIII в. на эти отклонения обычно не обращали пристального внимания. Но уже в начале второй поло­вины XIX в. они стали предметом особых изысканий (Э. Мах, Г. Кирхгоф, Е. Дюринг и др.).

Поскольку обоснование какого-либо фрагмента знания изучение его структуры и функций предполагает выход за пределы этого фрагмента, оно становится философской проблемой. В работах упомянутых выше авторов, за которыми последовали трактаты К. Пирсона, Г. Герца, П. Дюгема, А. Пуанкаре и многих других, обсуждались вопросы о том, что такое научная теория, каково ее соотношение с экспериментом и наблюдением, какое в ней место занимают механические модели и математические уравнения.

К началу XX в., т.е. к моменту появления статьи А. Эйнштейна, содержащей концептуальные основания специальной теории относительности, и первых работ по квантовой теории (М. Планк, А. Эйнштейн), кризис механицизма перерос в кризис вообще классической физики. Под сомнение попали самые фундаменталь­ные понятия этой науки — "материальное тело", "частица", "масса", "физический закон". В связи с открытием парадоксов теории множеств (здесь нельзя не упомянуть английского логика и философа Б. Рассела) в начале нынешнего сто­летия возникло сомнение в самом фундаменте математики — в теории множеств (на этом фундаменте конструировались такие основополагающие математические понятия, как число и функция). Однако новые впечатляющие философские идеи появились уже в 20-е годы. Эти идеи были ответом на те кардинальные изменения, которые произошли в первые десятилетия в физике, и содержали некоторый обобщенный образ науки, свободный от той устойчивости базовых знаний, которая мнилась ученому-классику. Несколько позже появились работы, пере­осмысливающие в свете новых научных теорий фундаментальные понятия естест­вознания — "пространство", "время", "причинность" (работы Г. Рейхенбаха, Р. Карнапа, А. Бергсона и других),

Развитие новой неклассической физики актуализировало некоторые из тех проблем, которые так или иначе давно волновали специалистов в области естественных наук. Это проблемы соотношения химии и физики, а также химии и физики, с одной стороны, и биологии — с другой. По-новому встала проблема соотношения математики с физикой: были очерчены две конкурирующие точки зрения — математика как структурирующая и смыслообразующая основа физики и математика как инструмент физического исследования. В особую подобласть философии науки выделились дискуссии по интерпретации квантовой механики.

Эти дискуссии начались уже в конце 20-х годов и продолжаются, пережив несколько периодов спада, например, в 50-е годы, по сей день.

Дискуссии по интерпретации квантовой механики оказались исторически и логически связанными с дискуссиями, порожденными работами по обоснованию теории вероятности. Как в тех, так и в других дискуссиях, преодолевалась "классическая" (вполне технический термин) трактовка вероятности, свойственная математике и статистической физике XIX в.

Вместе с развитием общей теории относительности и вообще релятивистской космологии встал философский вопрос о статусе космогонических концепций. Что такое теория в космологии? Множество моделей или нечто большее?

Перечень стимулов, которые философия науки получала от естествознания и математики, можно было бы продолжить. Можно было бы упомянуть и те стимулы к развитию философии науки, которые идут от современной нелинейной физики, как микроскопической, так и макроскопической (в последнем случае речь идет о современных теориях самоорганизации, о синергетике). В 60—70-е годы во взаимоотношениях философии науки и точных наук (естествознание и математика) стала проступать новая тенденция: эти отношения стали все более опосредоваться историей науки. Отсюда не следует, что из философии науки стала исчезать собственно методологическая проблематика. Нет, философия науки по-прежнему занимается вопросами строения, функционирования и обоснования знания, причем в тех их формулировках, которые становятся актуальными в естествознании и в математике. Но эта проблематика стала опосредствоваться историей науки: вопро­сы строения, функционирования и обоснования знания стали приобретать исто­рическую ретроспективу. Возникла тенденция рассматривать эти вопросы не столько и не только как вопросы методологии естественных наук и математики, но и как вопросы методологии истории естествознания и истории математики. Ведь при изложении исторических фактов важно понять, как эти факты группируются вокруг фактов, касающихся обоснования науки, каким образом в их чередовании проступает строение научного знания, в какой степени их порядок диктуется соображениями о функционировании знания.

Эта новая тенденция во взаимоотношениях философии науки и науки может получать различные объяснения. Не лишено смысла простое объяснение: пос­кольку современная точная наука стала чрезвычайно сложной и специализи­рованной, философы науки стали отдавать предпочтение истории этой науки, не требующей столь специальных "аппаратных" познаний. Они стали общаться с наукой через ее историю. Но возможно и другое объяснение. В науке, достигшей во второй половине XX в. предельной специализации и, так сказать, эзотеричности, активизировалось стремление понять себя на фоне современных движений. Люди науки хотели бы ощущать себя людьми общества (эта "секуляризация" подстегивалась и массовостью профессии "научный работник"). А как осмыслить науку в контексте общественных процессов, не обращаясь к ее истории?

Настоящая хрестоматия посвящена не истории философии науки, а её совре­менному состоянию. Историческое построение хрестоматии предполагало бы сле­дующую "линейную" структуру — позитивизм, неопозитивизм, постпозитивизм или более -сложную структуру с пересечениями, например, позитивизм и неокан­тианство — неопозитивизм, неопозитивизм и историцистская философия науки —постпозитивизм. В хрестоматии же выделяются четыре основных направления философии науки, каждое из которых имеет за собой глубокую традицию. Причем речь идет именно о направлениях философии науки, а не об общефилософских направлениях. Это релятивизм, укорененный в американской прагматистской философии науки. Это фаллибилизм (от английского fallible — погрешимый) — направление, культивирующее погрешимость знания и восходящее к аме­риканскому философу Ч.С. Пирсу и к его европейскому предшественнику Д. Юму, сложившееся в противовес неопозитивизму, но одновременно много заимствовавшее из него. Это эволюционная эпистемология, за которой стоит мощная традиция естественнонаучного и философского осмысления мира как становящегося, эволюционирующего. И это синтетическое направление, условно названное в хрестоматии концепциями научной рациональности, возникшее в оппозиции к скептицизму и фаллибилизму, сужавшими область рационального мышления и, можно сказать, делающими под него подкоп. Концепции научной рациональности укоренены в европейском рационализме, одним из последних проявлений которого, правда, сильно редуцированным, был неопозитивизм.

Глава "Горизонты философии науки" посвящена феноменологической философии науки, берущей начало в работах Э. Гуссерля, которая никогда не входила в "обойму" популярных направлений этой области знаний, но тем не менее, существуя в виде своеобразного теневого кабинета, самим фактом своего существования влияла на эти направления и, самое главное, указывала на одну из возможностей философско-научного мышления, возможность радикальную и потому заманчивую.

Хотя данная хрестоматия посвящена не истории философии науки, а ее современному состоянию, историко-философский экскурс в ней все-таки представ­ляется не лишним. В отсутствие такого экскурса многие проблемы этой области знания были бы просто непонятными. Выше речь шла о предпосылках философии науки, коренящихся в самом развитии науки. Не менее важен историко-философский компонент философии науки, позволяющий артикулировать и классифицировать философско-научные концепции. Именно этот компонент позволяет поставить у истоков философии науки махизм (философия Э. Маха) и неокантианство Марбургской школы. Махизм, формулируя и решая те методологические проблемы, которые стихийно возникали в естествознании начала второй половины XIX в. (проблему места и статуса механики в науке о природе, проблему фундаментальных понятий механики — "пространство", "масса", "сила"), исходил из классической эмпирицистской линии в трактовке науки (Дж. Локк, Дж. Беркли, Д. Юм и др.), из линии на сведение (редукцию) оснований знания к чувственным восприятиям, ощущениям. При этом Мах рассуждал в рамках классической рационалистической дилеммы "знание — мнение", исходя из того, что все человеческие верования и представления делятся на два непустых класса: верования и представления, имеющие твердые основания и составляющие, поэтому, знание, и безосновательные или не вполне основательные верования и представления, составляющие мнение. Твердыми основаниями были, по Маху, "элементы мира", которыми он называл "самодовлеющие" и "простейшие" ощущения — цвета, тона, запахи, движения, пространства, времена и т.д. Мах видел смысл философской деятельности в сведении знания к "элементам мира", т.е. в  обосновании человеческих представлений и верований. Если же выясняется, что какое-либо представление (скажем, ньютоновское "абсолютное пространство") не редуцируется к "элементам мира", то оно должно быть исключено из знания, т.е. из науки.

Чтобы быть точным, надо оговорить, что основу знания, согласно Маху составляют не непосредственно элементы мира, а "описания фактов в их эле­ментах", т.е. описания, состоящие в фиксации функциональных и затем логических связей между "элементами мира"

Для философии науки типично использовать при решении своих задач средству естественных наук и математики. Знакомясь с философией науки Э. Маха, мы знакомимся с психологической концепцией. В вопросе обоснования знания эта философия исходила из ощущений, т.е. из переживаний человека, познаваемых психологией. Объясняя, что такое "элементы мира". Мах использовал рассуждение от инвариантности: "элементами мира" он называл такие минимальные ощущения которые остаются тождественными при различных психофизических состояниях ощущающего человека.

Имея в виду дальнейшее погружение в перипетии философии науки, имеет смысл заметить, что психологизм философии науки является частным случаем натурализма. Психологизм — это позиция, допускающая использование понятий и методов одной из естественных наук (психологии) при описании кардинальных "механизмов" научного познания вообще. Правда, при этом психология понима­ется обычно в обобщенном смысле, а не в качестве какой-либо доктрины этой науки.

Психологизм влечет натурализм, поскольку психология рассматривается как одна из наук о природе и её использование для прояснения сути научного познания означает рассмотрение этого познания в рамках причинно-следственных, структурно-инвариантных или прочих подходов, свойственных естествознанию.

С антипсихологической и вообще антинатуралистической программой обосно­вания научного знания выступили неокантианцы Марбургской школы (Г. Коген,'П. Наторп, Э. Кассирер и др.). В свое время И. Кант, считая классическую формальную логику, идущую от Аристотеля, слишком бедной, чтобы служить основой научного знания, выдвинул идею трансцендентальной логики. В отличие от классической формальной логики, базирующейся на трех известных законах и классифицирующей силлогизмы, трансцендентальная логика прослеживает связи в самом научном опыте, определяет предмет знания. Она, однако, как и аристотелевская формальная логика, свободна от конкретных ситуаций и тем более от психологии человека. В трансцендентальной логике выражены не просто общие связи в опыте, но "условия всякого возможного опыта", т.е. такие связи, без которых эмпирический материал, данные эксперимента и наблюдения не были бы структурированы, чтобы составить знание. Обычно термин "трансцендентальный" передают как "априорный". Это верно, но не вполне точно. Трансцендентальный значит присущий познаванию, поскольку оно познавание. Чтобы изучить транс­цендентальную логику, бессмысленно изучать психологию человека, надо сосре­доточиться на объективных свойствах познавания. Надо выделить такие свойства, которые не только не зависят от человека, совершающего познавание, но и от конкретной области знания.

Попробуем конкретизировать эти разъяснения. Кант считал, что предмет познания непременно должен быть определен со стороны количества, качества, отношения и модальности. Разворачивая эти определения, он составлял таблицу из двенадцати элементов, по три на каждое из определений. Так, например, определенность со стороны отношения означала, что предмет должен или обладать самостоятельностью (быть субстанцией), или находиться в причинно-следственной зависимости, либо участвовать во взаимодействии. Таковы наиболее общие свойства отношений, имеющих место в мире. Более частные отношения, скажем, силовое воздействие, передача движения от тела к телу, уже не входят в логику. Они строятся в соответствии с теми схемами, которые имеются в логике.

Кант исходил из конечного числа логических категорий и, соответственно, логических схем. Неокантианцы сделали трансцендентальную логику открытой уточнению и развитию. Более того, они считали, что логика эволюционирует в процессе исторической эволюции познания. Не вникая в логические построения неокантианцев Марбургской школы, отметим, что они принимали принцип математического обоснования физического естествознания, т.е. считали, что в основе физических наук лежат построения математики. Поэтому для неокан­тианцев был актуален вопрос о логическом обосновании математики. Здесь они исходили из принципа ряда, последовательности, отношения. Например, нату­ральное число определялось ими через порядок счета, геометрические фигуры через семейства фигур, где каждая фигура преобразуется в другую по опреде­ленным правилам,

Все же, оставаясь в рамках кантовской идеи трансцендентальной логики, неокантианцы со временем оказались не у дел: обоснование математики пошло по пути создания и развития математической логики. Тем не менее не лишено основания суждение, что неокантианская антипсихологическая установка осела в неопозитивизме, ставшем в 20—30-х годах наиболее влиятельным направлением в философии науки. Неопозитивисты продолжали эмпирицистскую линию махизма: они искали основу знания в непосредственно воспринимаемом, в sense data. Но они преодолевали психологизм и натурализм махизма. Структуру научного знания неопозитивисты рассматривали с точки зрения аппарата и исчислений мате­матической логики.

Философия науки неопозитивизма анализировалась в нашей литературе". В своем радикальном варианте неопозитивизм (философия Венского кружка), приняв так называемую атомарно-экстенсиональную модель языка науки, рассмат­ривал в качестве атомарных (элементарных) предложений "протокольные" "фактуальные" предложения, непосредственно выражающие данные чувственного вос­приятия (например, "цвет зеленый", "осадок исчез", "амперметр показывает 2 А"). Все остальные предложения, кроме определений, они представляли как функции истинности этих протокольных предложений (при подстановке на место атомарных предложений их истинностных значений ("истина", "ложь") правила оперирования логическими коннекторами позволяют получить истинностное значение молекулярных, т.е. сложных предложений). Если предложение не уда­валось представить в такой прозрачной форме, то оно зачислялось в "мета­физические", не относящиеся собственно к науке и уместные лишь для выражения эмоций. К таким метафизическим предложениям они относили, например, предложения, касающиеся "абсолютного пространства".

Позднее неопозитивисты согласились на умеренный редукционизм, т.е. на требование косвенной сводимости научных положений к констатации чувственных данных. Научное знание, согласно этой новой для них точке зрения, должно быть представлено в виде гипотетико-дедуктивной системы, построенной на жестких правилах логического синтаксиса (т.е. путем задания алфавита, правил образования и преобразования формул). В этой гипотетико-дедуктивной системе "нижние этажи" должны непосредственно опираться на данные чувств. Иными словами, в ней в конце концов должны быть доказуемы предложения, выражающие чувственные восприятия. Верхние же "этажи" соотносятся с чув­ственными восприятиями опосредованно через логические связи с теми предло­жениями, которые имеют фактуальные значения. Метафизические положения не входят в гипотетико-дедуктивную конструкцию знания, оказываются "сверх­верхними", излишними при дедукции.

Вместе с кризисом неопозитивизма и возникновением постпозитивизма мы входим уже в современную ситуацию в философии науки, которой и посвящена настоящая хрестоматия.

Хрестоматия по философии науки может быть составлена по-разному. Так, например, она может быть посвящена какой-либо одной из важных тем этой области знания, скажем, теме научного объяснения или подтверждения теории. Такие хрестоматии (антологии) имеются на Западе, Она может быть посвящена философским вопросам какой-либо фундаментальной теории или дисциплины, скажем, философским вопросам квантовой механики или теории эволюции. Такие хрестоматии тоже имеются на Западе. Настоящая хрестоматия также имеет прецеденты в западной литературе. В ней собраны тексты, касающиеся трех тесно связанных вопросов — научности, рациональности и истинности. Иными словами, настоящая хрестоматия сконцентрирована на центральном вопросе философии науки: "Что значит знать?" — вопросе, который явно или неявно возникает и решается, когда ставятся другие вопросы, например, о природе научного объяс­нения или об интерпретации квантовой механики.

Такая ориентированность хрестоматии позволяет, во-первых, представить в ней важнейшие течения современной философии науки, во-вторых, отобразить в ней четыре основные концептуальные составляющие этой области знания, а именно: 1) теоретико-естественнонаучную или соответственно абстрактно-математическую составляющую, 2) историко-философскую составляющую, 3) математико-логическую и лингвистическую составляющие и 4) историко-научную составляющую. Упомянутые составляющие неравномерно представлены в публикуемых текстах, но в целом они в той или иной мере присутствуют в каждом их них.

Все представленные в хрестоматии авторы (кроме одного — Кая Хахлвега, соавтора К. Хукера) относятся к крупным специалистам по философии науки, попавшим в "историческую память" этой области знания. Тексты для хрестоматии подбирались так, чтобы они не были перегружены специальной терминологией и логической или лингвистической техникой, что, однако, не должно было отразиться и не отразилось на снижении ее теоретического уровня.

Все помещенные в хрестоматии тексты ранее на русском языке не пуб­ликовались. Читая хрестоматию, полезно обращаться к тем работам, которые уже были опубликованы на русском языке (все они указаны во вводных замечаниях к разделам или комментариях). Однако такое обращение желательно, но не обя­зательно. В хрестоматии соблюден принцип самодостаточности: все основные понятия, используемые в текстах, либо разъяснены в других текстах (в этом случае есть соответствующие отсылки), либо во вступительных замечаниях к разделам.

Особо надо сказать о переводе терминов. Основным правилом перевода было следующее — не сочинять новых русских эквивалентов иностранных терминов. Перевод терминологии базировался на русских изданиях двух фундаментальных книг: А. Френкель, И. Бар-Хиллел. Основания теории множеств (Пер. с англ. Ю.А. Гастева. Под ред. А.С. Есенина-Вольпина. М.: Мир, 1966) и Т.Н. Хилл. Современные теории познания (Пер. с англ. И.С. Добронравова и др. Под ред. Б.Э. Быховского. М.: Прогресс, 1965).

Все же в некоторых случаях в целях унификации перевода терминов от ука­занного правила были сделаны отступления. Так, например, термин "justification", который переводится на русский либо как "оправдание", либо как "обоснование", переведен как "обоснование" (с указанием в скобках английского эквивалента), а термин "evidence", переводимый как "очевидность", "основание", "свидетельства" или "эмпирические свидетельства" (именно во множественном числе), переведен как доказательные свидетельства (с указанием в скобках английского эквивалента). Английские и немецкие эквиваленты указаны в скобках во всех "плавающих" случаях.