Раздел V

ГОРИЗОНТЫ ФИЛОСОФИИ НАУКИ: ФЕНОМЕНОЛОГИЯ

ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Как отмечалось во Введении, восходящая к Э. Гуссерлю феноменология до сих пор присутствовала в философии науки в виде «теневого кабинета». Ввиду своей радикальности она указывала на весьма заманчивую перспективу строгой и высоко критической философии науки. Но этой перспективе не суждено было реализоваться. Современная философия науки до сих пор испытывала воздействие феноменологии не в большей мере, чем какого-либо другого течения гуманитарной философской мысли, во всяком случае, не более, чем восходящей к Дильтею герменевтики. В основном феноменология выступала в роли донора идей для философии науки. Так, например, идея интенционального переживания, одна из центральных идей феноменологии Гуссерля, была применена при обсуждении интерпретации квантовой механики 1. Однако это применение не получило резонанса. Дело в том, что идея интенционального переживания оказалась на втором уровне интерпретации квантовой механики: на уровне интерпретации интерпретации. При ее помощи были заново сформулированы в общем-то известные положения концепции дополнительности Н. Бора. Философия науки, однако, предполагает более активное взаимодействие философских идей и стихийной методологии науки.

Надо, правда, оговорить, что идеи Гуссерля прижились в философии математики. Гуссерлевский тонкий анализ интуиции, числа, формулы оказывает проясняющее воздействие на современные проблемы обоснования математики 1.

За последние годы в отношениях между феноменологией и философией науки наметилась новая тенденция. В ряде работ стала высказываться идея феноменологической философии науки, отвечающей аутентичному прочтению идеи Э. Гуссерля о феноменологическом обосновании науки 3 Один из текстов такого рода помещен в настоящей хрестоматии: статья ученицы Э. Гуссерля, руководящей архивом Гуссерля в Кологне, Элизабет Штрёкер - статья, служащая введением в ее книгу «Гуссерлевские основания науки».

Попытаемся ввести читателя в круг феноменологической проблематики. Основоположник феноменологического движения Э. Гуссерль (1859-1938) начинал как философ науки. Его первая работа была посвящена философии арифметики. И в последующем его труде «Логические исследования» (т. 1, т. 2, рус. пер. первого тома - СПб., 1909)4 много места заняли проблемы философии науки - проблемы структуры и оснований научной теории, значения и истины научных положений, психологизма и натурализма в логике и в философии науки, статуса общих положений и понятий. Однако не эти разработки Гуссерля имеются в виду, когда речь идет об идее феноменологической философии науки. «Логические исследования» Гуссерля очень важны для понимания его философии, но в них еще не было того, что получило название феноменологии. Идея феноменологии как всеобщей «прародительницы» познания была высказана в работах Гуссерля среднего и позднего периодов. Отчасти с ней можно ознакомиться по переводам статей Гуссерля «Философия как строгая наука»5 и «Феноменология»6.

Вникая в феноменологию, сразу задумываешься над смыслом слова «феномен»7. Феномен по-русски значит явление. Но не всякое явление достойно именоваться феноменом. Явление относится к феноменам, если оно значительно по являемому в нем содержанию, если в нем является природа являемой вещи. Отсюда не следует, что феноменом не может быть чувственное восприятие или даже мимолетное впечатление. Восприятие и впечатление постольку относятся к феноменам, поскольку схватывают воспринимаемое и производящее впечатление. Важно, чтобы они не были внешними и сторонними, не были просто символами или образами того, что в них не содержится и лишь «использует» их для оповещения о себе. Восприятие и впечатление будут феноменами в той мере, в которой в них содержится воспринимаемое и впечатляющее. Так, например, слово «впечатление» используют в значении феномена, когда говорят «первое впечатление не обманывает». Тем самым отмечают, что это истинное впечатление, что впечат­ляющий человек дан в нем в истинном свете.

В нашем понятийном багаже слово «явление» ассоциируется со словом «сущность». Но явление, за которым стоит сущность, не может быть феноменом. Явление становится феноменом, когда оно полностью без остатка являет сущность, когда оно не просто «существенно», но не обременено какими-либо границами, отделяющими его от сущности. Отсюда не следует, что, зафиксировав феномен, мы освобождаемся от дальнейшего исследования. Напротив, феномен - всегда загадка, всегда вопрос. Явление будет феноменом только в том случае, если оно без остатка являет свою сущность. Это, однако, не значит, что оно являет всю суть бытия. Мир феноменов безграничен как вширь, так и вглубь. Зафиксировав феномен, мы лишь встали на феноменологический путь исследования. Феномен может «призвать» нас к описанию других феноменов, а также к своему соб­ственному прояснению. Ведь феномен может иметь ту или иную модальность (он может восприниматься с осознанием его возможности или необходимости), ту или иную степень очевидности. Скажем, в феномене «мир» заключена более высокая степень необходимости, нежели в феномене «человек», феномен «прямая линия» более очевиден, чем феномен «параллельные прямые».

Будет ли феноменом такое явление, как «спектральная линия» или «цена»? Нет, за спектральной линией стоит такая сущность, как «квантовый скачок», а за ценой - «стоимость». Ближе к миру феноменов расположены такие явления, как «товар», «термодинамическое равновесие», «состояние квантовомеханической системы». В этих явлениях выражена их собственная сущность. Наука некоторое время двигалась, постепенно углубляясь в эти явления, а не объясняя их через скрытые за ними сущности. Впрочем, научное описание товара, термодинамического равновесия, квантового состояния нельзя считать последовательно феноменологическим (в смысле феноменологии Гуссерля). Согласно Гуссерлю, феномен постигается интуицией, причем интуицией особого рода. Философы прошлого писали главным образом о двух видах интуиции - интеллектуальной и чувственной. Так, Р. Декарт писал об интеллектуальной интуиции, которая есть «понятие ясного и внимательного ума, настолько простое и отчетливое, что не оставляет никакого сомнения в том, что мы мыслим»8. И. Кант, в свою очередь, писал о чувственной интуиции, позволяющей с очевидностью вос­принимать в наших переживаниях пространства аксиомы геометрии, а в пережи­ваниях времени - аксиомы арифметики. Гуссерль принимал как интеллектуальную интуицию, так и чувственную. Его интуиция, однако, была не просто постигающей, но созидающей. Феномен не просто постигается интуицией, он созидается ею. В этой связи Гуссерль сформулировал «принцип всех принципов», гласящий, что «все, что обнаруживает себя посредством интуиции, должно приниматься так, как оно себя обнаруживает, и в тех пределах, в которых оно себя обнаруживает»9. Это значит то, о чем речь шла выше: явление постольку будет феноменом, поскольку оно являет являемую вещь и в тех пределах, в которых оно ее являет. Далее, чтобы быть феноменом, явление должно быть не просто замечено или обнаружено, оно должно быть продуктом интуиции, «жить» в этой интуиции.

Даже наш весьма грубый и беглый очерк гуссерлевской феноменологии будет не полным, если в нем не будет упомянута идея феноменологической редукции. Подобно Декарту, обусловливавшему интеллектуальное постижение очевидных истин универсальным сомнением, Гуссерль обусловливает феноменологию феноменологической редукцией, операцией, которая в самом общем виде может быть охарактеризована как «приостановка» привычных суждений и верований. Феноменологическое описание не может быть проведено в рамках обычного утилитарного подхода к миру, в рамках того, что называется здравым смыслом. Дело в том, что наши суждения и верования чрезвычайно далеки от того, чтобы выражать феномены. Они несут в себе груз неосознанных представлений и верований или, как писал Гуссерль, «утверждения более». Если мы наблюдаем дом, то фактически видим лишь его фасад и торец. Мы, однако, склонны примысливать другие стены, этажи, всю «начинку», словом, дом целиком. Но тот фрагмент, который мы видим, может оказаться не домом, а так, декорацией, чем-то вроде «потемкинской деревни». Если мы видим человеческую голову, то склоняемся к тому, чтобы вложить в нее какие-либо мысли. Это тоже не всегда оправдывается.

Войти в феноменологию можно лишь «приостановив» наши обыденные суж­дения и верования. Мы от них никогда не избавимся, но, если мы хотим сосре­доточиться на феноменах, вжиться в них, эти суждения и верования надо на время отложить, не применять их.

Гуссерль описывает стадии и формы феноменологической редукции. Это сложные разделы его феноменологии. Мы на них останавливаться не будем. Ограничимся одним примером. Феномен математических оснований науки может быть постигнут, если будут приостановлены традиционные физические, химические, технические и прочие ассоциации. Химик, скажем, никогда не поймет, что такое состояние квантово-механической системы (вектор гильбертова пространства), если будет мыслить это состояние в виде «электронного облака» или еще каким-то наглядным образом. Наглядные представления весьма полезны, но всякому желающему войти в математику, надо их на время отложить.

Вернемся к началу настоящих вводных замечаний. Там было сказано, что в последнее время наметилась тенденция трактовать философию науки в духе ее гуссерлевского замысла. Что представляет собой современная философия науки? Тексты, публикуемые в данной хрестоматии, дают материал для ответа на этот вопрос. Современная философия науки широко оперирует различными разделами математической логики и лингвистики. Она пользуется эволюционными идеями биологии. Она разрабатывает и превращает в категориальные схемы такие ин­туитивные представления, бытующие в естественных науках, как научно-иссле­довательская программа, консенсус, диссенсус, научный прогресс и т.д. Пользуясь термином X. Патнема (см. раздел IV), философия науки отражает «критериальную институционализированную рациональность», т.е. те нормы и ритуалы, которые официально провозглашает физико-математическое естествознание. Может ли такая философия науки быть достаточно критичной? Может ли она обеспечить взгляд на науку, не менее строгий, чем взгляд самой науки, но проникающий в ее глубинные предельные основания?

Феноменологическая философия науки могла бы служить противовесом той «натурализованной философии» науки, которая занимает сейчас много места в философско-научных изысканиях 10. Тем не менее нельзя не признать, что те авторы, которые заявляют феноменологическую философию науки, очень слабо очерчивают ее перспективы. Это, в частности, относится и к публикуемой ниже статье Е. Штрёкер. Несмотря на ясно звучащую в ней заявку о «ясном, глубоком и критическом рассмотрении философских проблем науки», эта статья фактически не выходит за пределы популяризации идей Гуссерля. Впрочем, читатель об этом может составить свое собственное суждение.

Последние работы Гуссерля («Кризисы европейских наук» и примыкающие к этому сочинению статьи и наброски) проливают свет на перспективу феноменологической философии науки. Они показывают, что это могла бы быть философски осмысленная история естествознания и математики, история, которая, не переставая быть гуманитарной наукой, становится строгой и точной, ибо концентрируется на феноменах. Мы знаем историю, состоящую из фактов и событий, дат и периодов. Гуссерль, пользуясь выражением «внутренняя история», проектирует теоретическую историю, занятую распознаванием первоначальных и аутентичных смыслов проблем современности, смыслов, «осевших» в истории.

Обратимся к работе Гуссерля «Происхождение геометрии», которая хотя и отсылает читателя к науке досократиков, тем не менее занята не филологически-историческим анализом, а размышлениями о смысле геометрического. Характе­ризовав новейшие проблемы геометрии как «квазиновые и квазиактуальные», Гуссерль тем не менее исходит из весьма широкой трактовки этой науки, стимулированной современностью: он видит в ней учение о формах «чистого пространства-времени». В древности, однако, эти «чистые формы» были «подручной геометрией», геометрией земельных участков и строительных конструкций. Но геометрия нечто большее, чем геометрическая практика. Она заключается в той очевидности, которой обладают аксиомы Евклида и другие первичные геометрические истины. Эта очевидность, однако, осуществлялась постольку, поскольку существовало научное сообщество, воспринимающее геометрические аксиомы и факты как очевидные. Сообщество древних математиков кануло в лету. Геометрические формы, однако, постольку продолжали существовать, поскольку продолжалась геометрическая традиция. Гуссерль в этой связи формулирует вопрос о статусе геометрии в кантовской форме: как возможна такая наука, как геометрия? Она возможна, отвечает он, так как существует особый феномен -геометрическая традиция. Гуссерль много внимания уделяет языку геометрии, в частности логическим исчислениям, фиксирующим всеобщность и необходимость геометрических теорий. Главный итог его экскурса в лингвистическую проблематику, однако, следующий. Всеобщие и необходимые истины геометрии прекратили бы свое идеальное бытие, если бы они не «реактивировались» бы раз за разом поколениями исследователей. Но реактивация (или как Гуссерль пишет, оживляющая реактивация) - это каждый раз новая идеализация, выявляющая инвариантные формы пространства-времени. Гуссерль завершает свой текст вопросом (как отмечалось выше, феномен - всегда вопрос, всегда загадка), смысл которого в следующем: сохраняют ли идеальные объекты геометрии, переходящие от поколения к поколению геометров, свою тождественность?

Почти все последние работы Гуссерля завершаются вопросом. Феноменология - это, собственно, способ постановки вопросов путем вхождения в феномены. Вопросом будут закончены и эти вводные замечания в раздел о феноменологической философии науки: станет ли феноменология, отвергнутая в свое время Р. Карнапом как «путь в мистику» 11 и игравшая до сих пор лишь эпизодическую роль в философии науки, одним из направлений этой области исследований?

Эдмунд Гуссерль МЕТОД ПРОЯСНЕНИЯ

Изыскание, только что проведенное, служило прояснению отношения между феноменологией и онтологией 1. Мы, однако, признаем его значимость также для прояснения феноменологического (и по аналогии психологического) метода в определенном направлении: тем самым проявляются трудные и важные проблемы смысла и связанного с ним нормирования феноменологического (или психологи­ческого) описания. В природе феноменологии и тех уникальных результатов, которыми все наше знание обязано ей, лежит то, что она постоянно рефлексивно прилагается сама к себе и что она, отправляясь от феноменологических начал, должна приводить к полной ясности сам метод, практикуемый ею. Не существует науки в ее тылах, на которую она могла бы возложить какую-либо работу. Любая неясность, которая остается в ней, создает благоприятную питательную среду для всех родов спутываний и протаскиваний, для порчи феноменологических резуль­татов, а также для неправильного толкования всего феноменологического метода, с чем связано плохое употребление этого метода. Радикальная наука требует наирадикальнейшей строгости, что, в свою очередь, требует полнейшего осве­щения метода прояснения. Таким образом, мы высказали то, что должно сформи­ровать тему дальнейших изысканий. Ибо только что изложенное приготовляет нас для этого наилучшим образом. Мы упомянули в теории редукции также о редукции к наибольшей ясности, которая затрагивалась как особый случай универсального метода прояснения, важного в любой научной сфере. Именно в своеобразном положении феноменологии в отношении всех других наук кроется то, что прояснение вообще вне зависимости от того, на что оно направлено, и феномено­логическое прояснение находятся в тесной связи. Вот почему даже для того, кто ознакомился с методом подлинной феноменологии, но при этом не отдавал себе рефлексивно достаточного отчета в ее сущности и смысловых границах, понятие феноменологии и феноменологического метода легко подвергается смещению и растяжению, что, как бы естественно это ни выглядело, все же может вызвать путаницу.

Догматические науки нуждаются в прояснении

Все науки естественным образом нуждаются в обосновании в отношении их фонда понятий и высказываний 2. Предполагается, что их положения значимы (gelten), но они могут быть значимы, если по-своему значимы их понятия. Можно сказать, что идеал науки состоит в том, чтобы добыть в соответствующей области значимую систему высказываний (и, стало быть, также понятий), которые в материале мышления (а именно значений слов) однозначно определяют по качествам, по соотношениям, по контекстам все события в этом регионе, все, что там присутствует. Что требуется - так это то, чтобы это произведение, в какой бы узкой области оно ни считалось исполненным, было способным легитимировать себя через обоснование (Begriindung) и произвести эту легитимацию в любое время. Убежденность в истинности теории и ее практически полезного применения не предполагает каким-либо образом возможности обосновать ее или, что то же самое, возможности интеллектуально проникнуть (einzusehen) в ее основания. Как бы это ни казалось странным, но даже формирование теорий и наук как методических устройств, обеспечивающих достижение правильных теорий, не предполагает интеллектуального проникновения (Einsicht) и интеллектуальной проницаемости. Примечательная телеология царит в развитии человеческой культуры вообще и научной культуры в том числе. Она состоит в том, что ценные результаты могут возникать и без исчерпывающего интеллектуального проникновения или даже невзирая на смешение в ходе игры психических сил интеллектуального проникновения и инстинкта. То, что получаемые результаты действительно оказываются ценными, доказывается естественным образом впоследствии на основании, которое претендует на значимость в рамках совершенного интеллек­туального проникновения. Все науки, даже наиболее высокоразвитые точные науки, являются культурными ценностями этого рода. Каким бы курьезным ни выглядело утверждение о том, что рациональное обоснование не участвует в их формировании и развитии или участвует в незначительной степени, все науки удалены от достаточного рационального обоснования. И это верно даже в отношении концепций тех понятий, которые создают их предикации.

Эти понятия, отчасти взятые первыми создателями науки из очень несовершенного наивного опыта повседневности, отчасти односторонне и неполно проясненные в процессе новообразования, входят в фонд науки вместе с путаницей, не приобретая при этом вообще глубины ясности. Да, здесь происходит и обратный процесс спорадического возвращения самобытных мыслителей к исходным понятиям, чтобы удалить ставшие ощутимыми путаницу и беспорядок, и тем самым осуществляется процесс спорадического достижения большей ясности. Но этот процесс ничего не меняет. Чем более высокоразвитой становится наука, т.е. чем более богатой становится ее «методика», тем больше главная ее работа переносится в символическую сферу мышления, которая использует первоначально ори­ентированные на интуицию понятия лишь символически, как фишки в игре, кото­рыми оперируют, не возвращаясь к созерцанию того символического по существу метода, который был развит. Шаг за шагом совершенствуется мастерство введения символических процедур, рациональность которых в сущности такова, что привязана только к символическому, и, минуя интеллектуальное проникновение, с самого начала предполагает ценность познания символов. То, что было постигнуто интеллектуальным проникновением на более низком уровне, соответственно, за­ново символизируется на более высоком и терпит ущерб в интеллектуальной постигнутости (как несущей чрезмерную мыслительную нагрузку). В результате науки оказываются такими, какими мы их знаем: они оказываются фабриками очень ценных, практически полезных суждений, в которых работают рабочие и изобре­тательные техники и из которых практический человек может черпать без подлинного понимания, в лучшем случае с осознанием их технической эффективности. Специалисты, т.е. инженеры научного мастерства, могли бы в этой ситуации быть полностью удовлетворенными осознанием своего величия и организованной слаженностью большого научного дела, несущего бесконечно плодотворные достижения. И подобно этому техники в обычном смысле этого слова, чьей целью является управление реальностью на практике, могут чувствовать себя удовлетворенными. Знание для них с самого начала не что иное, как мастерство изобретательской мысли, нацеленной на достижения в мастерстве управления природой и человеком. Многое, однако, в этой концепции знания, как бы она ни казалась в наш «век техники» утвердившейся, вызвало реакцию, которая в последнее десятилетие очень возросла и ознаменовала большой переворот. Достижения науки не обогатили нас в плане сокровищ интеллектуального проникновения. Мир не стал из-за них ни в малейшей степени более понятным, он стал лишь более полезным. Сокровища знания могут заключаться в науках, в самом деле, они должны заключаться в них, так как мы не можем сомневаться, что справедливо утверждение о значимости их положений, даже в пределах, еще подлежащих определению. Но этих сокровищ у нас нет, мы должны только добыть их. Ибо знание есть интеллектуальное проникновение, есть истина, почерпнутая из интуиции и, таким образом, полностью понятая. Только через работу прояснения и интеллектуаль­ного проникновения, выполняемую наново в наличных науках, мы действительно выявили внутренние ценности, спрятанные в них. Истинные положения не являются сами по себе самоценными, и не более являются таковыми методы получения таких положений. Только косвенно, сначала как средства интеллектуального проникновения, они суть самоценности и, далее, они обладают самоценностью как средства обоснования ценностей, например, действий оценочного и практического разума. Интуиционизм, стало быть, с полным правом выступает против разоружения человечества перед лицом экспансии науки как техники мышления. Дело заключается в том, чтобы положить конец бедственному состоянию разума, становящемуся все более нетерпимым, разума, который видит присущую ему цель, а именно - понимание мира, проникновение в истину, все более удалющейся от него. Разумеется, интуиционизм не должен вырождаться в мистицизм вместо того, чтобы примериваться к здравым задачам, вытекающим из описанной ситуации. Следует возвращать науки к их началам, требующим интеллектуального проникновения и строгой значимости, следующим трансформировать их в системы знаний, базирующиеся на интеллектуальном проникновении, проводя работу, проясняющую и делающую отчетливыми предельные основы, следует, возвращаясь обратно от понятий и положений, проследить их понятийные сущности, постижимые сами по себе в интуиции, и конкретные данности, которым эти положения в той степени, в которой они действительно истинны, дают соответствующее выражение. Надо, далее, также выяснить, являются ли науки и до какой степени односторонними, дающими теоретическое понимание некоторых сторон действительной реальности, и каким образом, исходя из первичных основ интуитивной данности, может быть достигнута цель всестороннего и полного знания, решающего все разумно поставленные проблемы.

Прояснение понятийного материала

Первое дело, за которое надо взяться, касается, очевидно, понятийного материала, с которым работает наука, причем прежде всего понятий-примитивов. Именно посредством понятий наука соотносится с предметами своей области. Ее метод, несмотря на отмеченные отягощающие недостатки, не чужд, разумеется, со­зерцанию. Понятия снова и снова соотносятся с созерцаемым, в опытных науках - с постигаемым опытом и, наоборот, понятия образуются под руководством созерцания и его атрибутики (рисунки, модели, наблюдения, опыты). У понятий тем не менее отсутствует та ясность, которая необходима для познания с их помощью. Данное, по которому они ориентируются, например, вещь, постигнутая в каком-либо конкретном опыте, хотя и дано, но дано не полностью, и таким образом даже понятия, которые ориентируются на непосредственно данное и его непосредственно описывают, неполны. Начнем с того, что наиболее ясно, с того, что понятия любой науки, занимающейся индивидуальным бытием, должны быть трех типов:

а) Логико-формальные понятия, представляющие собой общие атрибуты всех естественных наук вообще, такие, как «объект», «свойство», «факт», «отношение», «число» и т.д., и понятия, выражающие категории значения, такие, как «понятие», «высказывание вообще». Они в качестве «форм» «лежат» в основе всех частных понятий, таких, как «категорическое высказывание», «особенное высказывание».

б) Региональные понятия - понятия, выражающие сам регион, например «вещь», и логические дериваты региона, такие, как «вещь - свойство», «вещь - от­ношение» и т.д. Некоторым образом эти понятия тоже формальны, они пропи­тывают все науки о регионе и лежат в основе всех конкретных понятий (таким образом, например, в основе всех естественнонаучных понятий лежит формальный элемент физической, а в основе психологических наук - психической реальности).

в) Материальные спецификации (Besonderungen) региональных понятий, точно обеспечивающие все материально определенные предложения их соотноситель­ностью с материально определенными вещами в соответствии с их материальным содержанием. Лишь модусы числа принадлежат арифметике, лишь модусы идеи значения принадлежат логике значения, лишь модусы пространственности принадлежат геометрии. Эти модусы формальные. Совершенно отличный характер имеют такие понятия, как цвет, тон, роды чувственных ощущений, гонка, спешка и тому подобное. Они вносят вклад в материальное содержание всех определений.

Уже с самого начала очевидно, что для прояснения (Aufklarung) любой науки необходимо прояснить понятия всех трех групп и что последовательность групп предопределяет их иерархию. Логико-формальные понятия должны по своей сути быть прояснены в первую очередь, это общее дело всех наук. Затем следовало бы прояснить регионально-формальные понятия и, наконец, частные понятия, являю­щиеся специфическими понятиями частных наук.

Если бы все возможные учения о сущности, все эйдетические науки истори­чески развивались, как и естественные науки, причем с теми же недостатками, что и недостатки естественных наук, то нам, очевидно, следовало бы сказать, что прояснение онтологии должно предшествовать прояснению эмпирических наук. Действительно, с точки зрения прояснения понятий становится видно, что вся работа, требуемая для всех наук, была бы уже выполнена через прояснение понятий онтологических дисциплин. Ибо каждое понятие обладает своей понятийной сущностью, которая идеально относится к своему роду понятий, который функционирует как область учения о сущности. В тотальность онтологий в широчайшем (не просто формальном) смысле этого слова все сущности были бы включены. Прояснение понятий-примитивов путем возвращения к сущностям-примитивам было бы уже достигнуто. Но в действительности конституировано только несколько онтологий, и это, пожалуй, можно сказать, из-за того, что их эффективное формирование в качестве наук требует с самого начала полноты интуиции, которая достигается легко лишь в порядке исключения, лишь для сущностей известных классов. На деле с этим связан факт, что лишь геометрия и часть формальной логики и математики начала развиваться очень рано, в то время как онтология материальной природы и рациональная психология отсутствуют до сих пор (вплоть до психологической феноменологии, только сейчас возникающей). В этих регио­нальных сферах получение адекватных, достаточно глубоко проникающих и незапутанных интуиций сопряжено с такого рода трудностями, которые, коль обретена почва феноменологии, становятся вполне преодолеваемыми. Можно сказать, что идея полного идейного царства, полной системы всех интуитивно схватываемых сущностей или же полной системы всех эйдетических дисциплин (или учений о сущности - Wesenslehren) содержит в себе идею всеохватывающей системы всех возможных понятий, которые почерпнуты из чистой ясности и адекватно на нее ориентированы. В самом деле, можно даже сказать, что обе они эквивалентны, поскольку вместе с ясными понятиями даны также и ясные аксиомы и все их возможные следствия. Соответственно, требование разрешить задачу прояснения во всех данных науках в отношении их понятий, если мы посвящаем себя этому идеалу и тут же ставим задачу для всех будущих и возможных наук, ведет к идеальной потребности обосновать всеобъемлющую систему онтологий исходя из источника чистой интуиции. Если мы можем сказать, что фонд понятий-примитивов, с которыми мы проводили научную работу не только до сего времени, но и будем выполнять ее когда-либо в будущем, хотя и ограничен, но все же прочен, то мы приходим к эмпирически ограниченной идее системы эйдетических дисциплин, в которой могут быть размещены все для нас достижимые эйдетические сущности. Это, однако, больше не идеал, чуждый миру, но (по другим при­чинам чрезвычайно важный) практический идеал: идеал, охватывающий феноменологию, которая в свою очередь охватывает в известной степени все другие эйдетические дисциплины.

И вот для того, чтобы сущность самого этого прояснения, служащего поэтическому 3 усовершенствованию всех наук, привести к ясности, продумаем смысл требуемых результатов на примере: речь идет, например, о том, чтобы привести к ясности понятие материального тела, что «собственно означает» «вещь», как она выглядит. Мы исходим тогда из примеров, представляющих собой несомненные примеры применения слова «вещь», скажем, камней, домов и тому подобного, но при этом не довольствуемся тем, чтобы вырвать их, ухватившись за имя, т.е. думая просто словесными значениями. Мы, напротив, приступаем к созерцанию, к восприятию таких деталей или к живой фантазии, которая здесь играет роль «фантазирования в перцептуальной данности таких фактов». Если нам надо было бы сравнивать между различными представляющими себя в качестве экземпляров данного и квазиданного, то мы нашли бы различия и общее. Но речь не идет о том, чтобы индуктивным способом находить везде общее. Мы смотрим на то, что в очевидно (anschaulich) данном словесного понятия, так сказать, выделено, покрыто, понятийно имеется в виду, и что нет и что есть собственно «так называемое» или же каковы сущностные моменты очевидно данного, ради чего этот факт именно так «называется». В конечном итоге это по своей сути сократическая процедура. Естественно, речь идет не о том, чтобы фиксировать языковое употребление, но о том, чтобы в таком совпадении в очевидно данном выделить ноэматическую сторону 4 и зафиксировать ее как то, что есть подразумеваемое в этом словесном значении. Именно таким путем словесное значение, понятие, показывает себя как значимое; сущность теперь соответствует понятию.

Приведение к отчетливости и к ясности

Следующее различие еще предстоит провести: если понятие сложное, то следует разделять друг от друга приведение к отчетливости и прояснение. При­ведение к отчетливости понятия, которое имеется в виду под словом как таковым, представляет собой процедуру, происходящую лишь в пределах мышления. Прежде чем сделать хотя бы малейший шаг к прояснению и пока созерцание не едино со словом или едино, но совершенно неподходяще и опосредованно, можно проду­мать, что заключается в значении, например, «декаэдра», тела, имеющего форму правильного многогранника с десятью конгруэнтными гранями. Требуемое может быть успешно достигнуто и представлено в формах, относящихся к сферам мышления: «геометрическое тело, полностью ограниченное десятью конгруэнтными плоскими поверхностями». При этом логическая форма, «Synthesis», может быть различной. Для одного и того же положения дел существует много «эквивалентных» способов выражений. Нам следует, стало быть, различать неанализированное понятие, которое не приведено к отчетливости, неанализированное, а также понятие, которое аналитически приведено к отчетливости, и «аналитическое суждение», в том смысле слова, который, вероятно, первоначально имел в виду Кант, представляющее ноэматический предмет одного и другого как один и тот же, отождествляя их. Точнее говоря, следует противопоставить неанализированное понятие и другое понятие, которое по отношению к первому функционирует как его приведение к отчетливости, как разложение, разбор содержащегося в нем. Ибо понятие, приведенное к отчетливости, как понятие, как значение, есть другое понятие. Вместе же с прояснением мы выходим за пределы лишь словесных значений и думанья значениями, мы приводим значения к совпадению с ноэматической стороной созерцания, ноэматический предмет первых с ноэматическим предметом последнего. Совпадение должно быть настолько совершенным, что каждому частному понятию, полученному приведением к отчетливости, соответствует явный момент очевидной ноэмы. Очевидно, экспликация того, что считается созерцанием, - иное, нежели экспликация того, что считается значением мысли. Очень часто случается, что примеривание к соответствующему созерцанию, которое в ходе этого характеризуется тем, что по меньшей мере одно частичное значение приводит к совпадению с его очевидным моментом, оказывается конфликтным: различные экспликаты значения требуют коррелятов созерцания, «не сопоставимых» в единстве созерцания, т.е. не достигающих единства в нормальном смысле единства сольного созерцания, а достигающих соединения двухсозерцаний в форме конфликта в отношении данных моментов. Далее следует отметить, что надо обращать внимание не только на соотношение между значением и созерцаемым как таковым (ноэма мышления и ноэма созерцания), но и на отношение самого слова к его словесному звучанию и к свойственной ему словесной тенденции и к ноэмам. Слово «означает» что-то, слово может сказать, его значение требует подходящей наполняющей его сущности. Но можно также сказать, что слово с тенденцией, присущей его словесному звучанию, требует значения и едино с ним как слово. Но слово может быть неопределенным и как слово требовать различных значений - то чуждых друг другу, то близкородственных, то более общих, то менее общих. Как известно, из-за этого в науку приходит много путаницы и ошибок. Прояснение, таким образом, несет еще и функцию придавать новый конституированный смысл старым словам.

До сих пор мы рассматривали соотношения, развертывающиеся между словом, словесным значением и созерцанием. Но главную работу прояснения, находящуюся на стороне созерцания, мы еще не обсудили. Приведение слова к отчетливости (вербальный анализ смысла) выполняет пропедевтическую функцию по отношению к интуитивному приведению к отчетливости, которое, собственно, и подлежит исполнению.

Цель прояснения можно понимать в смысле уже совершенного, а также и таким образом, что оно намерено создать заданное понятие в известном смысле вновь, вскормить его из первичного источника понятийной значимости, т.е. из созерцания, и придать ему в пределах созерцания парциальные понятия, принадлежащие его изначальной сущности. Итак, если заданному понятию, кото­рое в начале должно быть, правда, опробовано и обосновано, найдено «подходя­щее» созерцание, соответствующая ноэма созерцания, то следует зафиксировать посредством ограничения содержания, т.е. посредством анализа всей ноэмы, то, что в принадлежащей ему сущности должно быть точным в прочным: для увиденной сущности создается «выражение» и подчеркивается присущая ему словесная тенденция. Эта выделенная сущность анализируется, аналитическим моментам придаются в качестве выражений соответствующие значения, причем либо вплоть до моментов-примитивов, либо до таких пределов, которых требует интерес.

Целью является совершенная ясность, и это требует, особенно в отношении всех понятий, происходящих из сферы реальности, весьма обстоятельных процессов, которые нам уже известны и которые мы на основании нашего анализа можем характеристически обозначить. Прояснение должно точно следовать за стадиями конституирования единичного данного в созерцании объекта. Вещь не задана, понятие вещи не приведено к действительной ясности, если вещь лишь видится. Фантом тоже видится; простое видение тоже несет не более чем то, что соответствует этому фантому, а именно «чувственную схему». Если же необходимо разъяснить, что означает «вещь» или что значит реальное «качество вещи» с ее существенной связью с реальными обстоятельствами, то проясняющее созерцание должно следовать многообразию чувственных схем в связи с многообразием схематизированных обстоятельств и должно приводить к такому наполнению компо­нентов созерцания, которое придает чувственным схемам значимость или ценность вещных созерцаний. Процесс прояснения, стало быть, двоякий: во-первых, приведение понятия к ясности через обращение к наполняющему созерцанию и, во-вторых, процесс прояснения, исполняемый в сфере самого созерцания: «подразу­меваемый» предмет (также и созерцание «имеет в виду», оно также обладает ноэмой, которая есть возможный член ноэматического многообразия, в котором ноэматический предмет выделяется все более и более совершенно) должен быть приведен к еще большей ясности, еще ближе, должен быть приведен в процессе прояснения к совершенной самоданности. Таким образом, не для всякого предмета (и таким образом, не для всякого понятия) существует что-то вроде конституирования как единства многообразий, например, не существует его для чувственных содержаний или актов, которые сами в рефлексии становятся предметами. Но, с другой стороны, для всякого предмета существует созерцательная близость и созерцательная удаленность: появление в ярком свете, позволяющее анализировать внутреннее богатство определенных моментов, и погружение вновь во тьму, при которой все становится неразличимым. Это, конечно, образы и образы с двойным смыслом. Ибо то приближение (Naherbrmgen), при котором пустующие места в интеллектуальном видении (Auffassung) заполняются, при котором созерцания, «ясные созерцания», должны переходить в ряды созерцаний, чтобы привести предмет (который они «имеют в виду»), изображаемый в них односторонне, неполностью, неопределенно, к прогрессирующей «самоданности», имеет совершенно иную направленность, чем то приближение, которое, например, до­пускает любое подобное созерцание настолько, насколько оно неярко и ненасы­щенно (скажем, не полностью «живая» фантазия). Следовательно, понятия «ясность» и «прояснение» многозначны. Здесь, однако, каждый смысл принимается во внимание: максимально возможная «живость», «насыщенность», с одной стороны, и максимально возможное наполнение апперцептивных, представляю­щих, заявляющих интенций, относящихся к фонду созерцания. Снова отсюда в совершенной ясности видна общая задача, наиболее всеобъемлющий, хотя и лежащий в бесконечном, идеал: охватить в систематической полноте мир идей, охватить в созерцании в завершенной ясности мир возможных сущностных видов и вообще возможных предметностей; и на базе ноэм, находящихся в созерцании, получить вообще все возможные понятийные сущности и поставить в один ряд с ними лишь их выражающие словесные значения и сами слова, которые бы составили всю совокупность совершенно проясненных понятий или же терминов. Отсюда снова приходим к бесконечному идеалу системы всех онтологий и вообще эйдетических дисциплин. С экспликацией сущности в самоданности и с рассмотрением сущностных взаимосвязей регулируются необходимости, возможности и невозможности связей, многообразие сущностно заложенных соотношений, которые, будучи выражены верными понятиями, становятся основными истинами онтологии. Любое такое исследование имеет в смысле уже исполненного тесную связь с феноменологией. Она сама эйдетика. Всеобъемлющая система эйдетических дисциплин включает и феноменологию. Но всякое прояснение в рамках аксиоматической ясности, совершенное интеллектуальным проникновением, которое не непосредственно феноменологическое, становится таковым лишь путем сдвига точки зрения, как и, наоборот, в космосе феноменологических проникновений должны фигурировать такие, которые становятся онтологическими просто через сдвиг точки зрения.

Нужно сказать, что все эйдетические аксиомы обнаруживаются в контексте феноменологии путем лишь одного сдвига точки зрения и соответствующего установления, что, и это, разумеется, очень важно, она содержит материнскую почву, из которой исходят все онтологические проникновения. Но принципиально важно, что она ничем не обязана прочим онтологиям и не может быть им обязана, обязана в такой же малой степени, в какой всем другим догматическим наукам, и что она не менее чем единая почва, на которой друг подле друга произрастают онтологические аксиомы и прочие сущностные интеллектуальные проникновения, представляет собой своего рода продолжение онтологии. Однако можно и нужно сказать, что лишь путем совершенной рефлексивной работы феноменологии, которая сама систематически анализирует то, что необходимым образом соверша­ется на другой стороне, которая фиксирует все мотивы, лежащие в феномено­логии, и задается вопросом о мотивах, — что лишь таким путем онтологически обоснованное исследование может развернуться в полную силу и приобрести свою полную определенность. Лишь феноменология будет в состоянии совершить глубочайшее прояснение сущностей, являющихся в систематически конституированных слоях, и таким образом предуготовить обоснование онтологий, которых нам очень не хватает.

Комментарии

1 Гуссерль различал фактуальные науки и эйдетические науки. Первые, как бы ни занимались обобщениями и ни уходили в абстракции, всегда относительны. Их законы сами по себе лишены всеобщности и необходимости. Коль скоро мы можем помыслить иной порядок фактов, мы можем помыслить и иные законы.

Эйдетические науки, строящиеся a priori в сфере чистой интуиции, обеспечивают рационализацию эмпирического знания. Лишь опора на эйдетические науки поднимает фактуальное знание на уровень всеобщности и необходимости.

Гуссерль различал два типа эйдетических наук — материальные (к ним принадлежит, скажем, геометрия) и формальные (к ним принадлежит, например, формальная логика). Материальная эйдетическая наука (близкий для Гуссерля термин — эйдетическая онтология) выражает идеальную сущность некоторой области объектов природы, «необходимую материальную форму» этой области. Если чистая сущность, эйдос, составляет идеальную возможность эмпирического бытия вещи, то эйдетическая (региональная) онтология — идеальную возможность эмпирической (фактуальной) науки. Гуссерль выдвинул важный тезис: «Каждая фактуальная (эмпирическая) наука имеет сущностный теоретический базис в эйдетической онтологии» . Он следующим образом охарактеризовал значимость эйдетической онтологии: «Если мы обладаем эйдетической наукой, то мы знаем заранее (априори), что ничего не может случиться в сфере фактуального существования из того, что исключается по сущности сущностями, экземплифицированными в ней, и что, с другой стороны, все, что происходит, должно произойти в данной сфере таким образом, как эти сущности того требуют со свойственной им необходимой определенностью» .

Эйдетические онтологии образуют, согласно Гуссерлю, иерархию. Совокуп­ности этих онтологий объединяются в регионы, представляющие собой «высшие и наиболее содержательные родовые единства», «единства суммы родов»  . Во главе каждого региона находится «региональная сущность», разворачивающаяся в ряд синтетических истин, выражающих существенные особенности региона. Гуссерль выделял три онтологических региона — неживая природа, жизнь, сознание. В первом случае региональной сущностью является материальная вещь, во втором — живой организм, в третьем — чистое Я.

Несмотря на аподиктическую очевидность эйдетических наук, эти науки требуют дополнительного прояснения. Мы должны выяснить, не содержится ли в них нечто, выходящее за пределы того, что обнаруживает интуиция. Ключ к ответу на этот вопрос дает особая эйдетическая наука, «геометрия опыта» — феноменология чистого сознания. Если эйдетические науки базируются на чистой интеллектуальной интуиции, то в науке, называемой «феноменология чистого сознания», сама эта интуиция становится предметом исследования Эйдетический опыт широк и разнообразен. Этот опыт становится достоянием феноменологии, занятой описанием модификаций сознания, постигающего мир и самого себя. При этом от взгляда феноменолога не ускользают тонкие различия в формах и модусах интуиции. Если в эйдетической науке эйдос — данность, то в феноменологии, зиждящейся на принципе «не утверждать ничего, что мы не могли бы, отсылая к сознанию, сделать для себя существенно прозрачным»    , он — предмет эйдетичес­кого рассмотрения. Феноменология, поэтому, «матерь», «прародительница» всех наук. «Феноменологию, — писал Гуссерль, — отличает способность включать все науки и все формы знания в область своей эйдетической универсальности. Осмысленность и законность всех непосредственных начальных отправных возможностей и всех непосредственных стадий возможного метода входят в область ее юрисдикции»    .

2 Гуссерль в этом отрывке отмечает, что кроме приобретения знаний в науке существенно обоснование — «движение вспять» — к исходным посылкам. Это движение приводит к выявлению эйдетических оснований знания, а затем к феноменологии чистого знания.

3 Гуссерль в своей феноменологии анализирует сознание как поток интенциальных актов, актов направленности сознания на какой-либо предмет. Ноэзис — интенциональный акт как акт направленности. Ноэтическое усовершенствование наук — усовершенствование их видения, их осмысливающей деятельности.

4 Ноэма — предметное содержание интенционального акта.

Элизабет Штрёкер

ГУССЕРЛЕВСКАЯ ИДЕЯ ФЕНОМЕНОЛОГИИ КАК ОБОСНОВЫВАЮЩЕЙ ТЕОРИИ НАУКИ

Начиная с XVII в. современные науки сильно прогрессировали. Это относится не только к естественным наукам, но также и к так называемым гуманитарным наукам (Geisteswissenschaften). Противоположность между этими двумя типами наук стала, однако, в значительной степени условной. И в отношении конституционных условий, определяющих оба вида научной деятельности, даже позволительно говорить о «науке» в единственном числе.

Тем не менее теория, или философия, науки еще понимается большей частью как философия естествознания, а естествознание рассматривается в качестве образца науки вообще. Несмотря на то, что за последние три десятилетия гуманитарные науки приобрели тоже свою «теорию» — в качестве специальной методологии, нацеленной на прояснение и освещение их фундаментальных понятий, процедур и логической структуры их доказательств, — вопрос об источниках, корнях и началах науки вообще не получил еще ясного и недвусмысленного ответа. Более того, с течением времени этот вопрос, по-видимому, утратил свой волнующий смысл подлинно философского вопроса. Почему современная философия обязана заниматься этим вопросом, если наука идет с завораживающей интенсивностью вперед, не заботясь о своих конститутивных условиях? Почему философы обязаны включаться в поиск чего-то подобного «основаниям» науки, если под «основаниями» имеется в виду нечто отличное от посылок, которые наука сама устанавливает в качестве ядра своих исследовательских программ?

Более того, науки не являются просто теоретическими системами высказываний, не являются они и просто гипотезами, подлежащими подтверждению или опровержению путем наблюдений и экспериментов. Ибо они неуклонно детерминируют, изменяют и видоизменяют не только наш интеллектуальный мир, но также наш социальный, экономический и политический мир. И это быстро растущее практическое влияние наук заставляет современную философию все более и более вовлекать в оборот социоэкономические и этические проблемы, порождаемые этими науками, а не когнитивные проблемы, рассмотрение которых имеет больше теоретическую ценность.

Если что-то становится ясным из всех этих дискуссий о практической значимости науки, так это то, что ценность науки как таковой не лежит долее в сфере непроблематичного. Если эта ситуация чего-то и требует от философов науки, так это того, чтобы они переступили границы своей области исследований, сдали в архив свою узкую концепцию теории науки как чистой методологии и включились в более объемлющую философскую рефлексию, осваивающую также проблему когнитивной ценности науки.

Проблема когнитивной ценности науки, однако, тесно связана с вопросом о теоретической значимости научных высказываний. Довольно много позиций было обозначено в связи с данным вопросом. Можно даже сказать, что в связи с этим в философии науки были отчетливо высказаны различные методологические предложения. Но когда вопрос о научной значимости становится предметом особой заботы, иное измерение философии науки часто отходит на задний план и остается незамеченным. Ведь одно дело подвергать логическому анализу научные процедуры, приводящие к установлению и оправданию теоретических положений, другое дело исследовать условия, при которых эти положения возможны.

Конечно, эти условия могут пониматься по-разному: как «условия» мира, т.е. «реальные» условия всех мировых объектов в той природе и в той истории, которые охвачены научным исследованием, или как «реальные» условия, в которых находятся исследователи в качестве членов научного сообщества с личностными психическими, социальными и социокультурными взаимосвязями, делающими это исследование возможным. Пока все ясно. Но существует другое множество условий, существуют условия иного типа. Эти условия выявляет философская рефлек­сия в собственном смысле слова, и они возвращают нас снова к вопросу об «основаниях» науки.

Кант в «Критике чистого разума» показал эти условия, демонстрируя их не только как условия возможности опыта, но и как условия возможности любого объекта опыта. Поскольку сами эти условия реализуются в структуре человеческого разума, они объективны. Тем не менее, они рассматриваются как «предельные» условия возможности объективного опыта вообще, включая научный опыт.

Как таковые, эти условия оказываются вне владений научной методологии; даже эпистемология не может найти доступ к ним, поскольку ее рефлексия остается внутри «естественной установки». Ведь субъективный характер этих условий не принадлежит эмпирическим субъектам и их индивидуальной познавательной деятельности. Рассматривать такую деятельность в качестве «начала» науки было бы полностью ошибочно: быстротечные поступки отдельных человеческих существ приходят в мир и уходят, они никогда не могут стать основой таких вещей, как «истинность» и «достоверность». Скорее что-то вроде «трансцендентальной субъективности» должно быть принято во внимание, если необходимо прояснить возможность субъективных ментальных процессов, реализующих объективное знание, теоретическую значимость и истинность.

Таким образом, предельные основания науки следует искать на пути распознавания некоторых трансцендентальных условий. Разумеется, не следует упускать здесь из виду специфический философский смысл «оснований», смысл, который связан с рефлексивной процедурой, нацеленной на раскрытие этих оснований. Как рефлексивная процедура, она «возвращает назад», причем не только к тем посылкам, которые принимаются без доказательств во всяком эпистемическом предприятии, чтобы сделать их объектом возможного доказательства, но и далее — к предпосылкам этих посылок, указывая на тот факт, что они сами порождены некоторыми субъективными действиями. Эти действия, следовательно, должны рассматриваться как предельные основания знания, поскольку любой дальнейший поиск их оснований остается в границах той области, которая определена ими. По этой причине они называются условиями возможного знания или конститутивными условиями.

Открытие этих конститутивных условий (действующих уже в самых истоках научных исследовательских программ, как, впрочем, и в повседневном знании) составляет цель дисциплины, которая не является ни естественной, ни гуманитарной наукой. Скорее, это должна быть философская дисциплина, или точнее, трансцендентально-философская эпистемология, осуществленная в той «трансцендентальной» установке, которую Кант пытался сделать главным направлением философского поиска.

С современной точки зрения, именно Гуссерль в своей трансцендентальной феноменологии решал таким образом поставленную задачу фундаментальной теории науки. Гуссерль, прошедший подготовку как специалист по точной науке, проводил через свое феноменологическое исследование мысль о том, что феноменология должна служить философским основанием науки. Среди множества самых разных высказываний, встречающихся там и сям в его работах, в них присутствует одна, постоянная и неизменная идея: феноменология не только способна исследовать все данное нам, но и, двигаясь в обратном направлении, прослеживать конститутивные условия этого всего, лежащие в трансцендентальной субъективности.

Поистине, новым в гуссерлевской программе было намерение установить саму феноменологию как науку, как «строгую науку» в новом и четко определенном философском смысле слова, посредством характерного метода, который может быть изучен и освоен, разработан и применен последующими поколениями тех, кто включился в феноменологическое исследование. Этот метод, следовательно, превращает феноменологию в кооперативное предприятие, ставя ее в один ряд с тем, что было обыденной практикой в положительных науках на протяжении последних трехсот лет.

Это, однако, не означает, что метод научной феноменологии в принципе не отличается от метода этих наук. Гуссерль в начале характеризовал феноменологический метод как «дескриптивный анализ». Позже он дал ему более точное имя «конститутивный анализ». Но эти названия сами по себе не очень информативны, пока отсутствует идея объектов, которые надлежит анализировать.

Область феноменологического анализа — не что иное, как интенциональное сознание. Но это не делает феноменологию просто ветвью и разделом психологии, ибо феноменология подходит к сознанию со своей собственной позицией — пози­цией, определенной следующим высказыванием: все, с чем мы имеем дело, дано и стало доступным только через интенциональные акты сознания. Это справедливо как для того, что дается в мире повседневной жизни, так и для научного универсума. Ведь даже научные достижения обращаются вспять к специфическим актам интенционального сознания, как-то: к концептуализации, формализации и идеализации, которые в свою очередь основаны на обычных актах и на производных модусах.

Однако, коль скоро сознание постигается как универсальное средство доступа к любому возможному объекту знания или, как Гуссерль отметил позднее, если сознательная жизнь во всех своих интенциональных импликациях постигается как универсальная основа (Boden) всех объектов, с которыми мы можем иметь дело, это сознание само уже не может считаться объектом, существующим в мире, или частью мира, каковым оно считается всеми другими науками, изучающими его. В феноменологии сознание не может быть представлено в виде потока мысли­тельных процессов или событий, наряду с другими процессами и событиями мира, связанных с ними через причинные и функциональные отношения. Ибо если созна­ние — средство доступа к миру, абсурдно рассматривать его в то же самое время как часть этого мира.

Чтобы нейтрализовать естественное стремление рассматривать сознание просто как часть мира, а не как трансцендентальную основу нашего опыта и знания мира, требуется специальная процедура. Гуссерль назвал эту процедуру «феноменологической редукцией» или более точно «трансцендентальной редукцией». Это самая значительная и характерная процедура его феноменологии, раскрывающей то трансцендентальное измерение опыта, которое составляет собственную область феноменологического исследования. И, согласно Гуссерлю, она обязательна для создания научной философии как обосновывающей теории науки.

Последовательное и универсальное выполнение трансцендентальной редукции ведет к приостановке всех экзистенциальных суждений, даже неявной естественной веры в существование мира. Для надлежащего понимания трансцендентальной редукции надо, однако, отдавать себе отчет, что эта приостановка не относится к вере так, как если бы она уже была осознана как вера. Трансцендентальная редукция не ведет к утрате мира, как если бы феноменология с этого момента бы­ла озабочена только субъективными актами сознания — это неправильное понимание, которое часто встречается в интерпретациях гуссерлевской феноменологии. Наоборот, именно через посредство трансцендентальной редукции мир становится темой эпистемологически релевантного феноменологического исследования — не как противостоящий, реально существующий мир, но как мир «подразумеваю­щийся» как реальный и «имеемый в виду» как существующий.

То, что Гуссерль говорил о мире, редуцированном таким образом, как о «феномене» мира, и что он говорил о феноменах вообще только в контексте трансцендентальной редукции, имело не просто вербальный характер. Не было и просто удобным способом выражения то, что он назвал редукцию, раскрывающую феномены таким образом, «трансцендентальной» редукцией или эпохе. Несмотря на то что существует тонкое различие между этими двумя терминами, «редукция» и «эпохе», и несмотря на недоразумения, окружающие редукцию, тем не менее бесспорно, что редукция открывает новую область опыта, ранее полностью незнакомую: область интенциональной деятельности, в которой бытие, существование, реальность и идеальность, приписываемые при естественной установке самим предметам и событиям, приобретают свой подлинный смысл только в свете этой деятельности. Другими словами, трансцендентальное сознание является изначальным «источником» всех тех смыслосозидающих деяний, благодаря которым существует мир и заодно наука.

Учитывая радикальные импликации гуссерлевской идеи трансцендентальной редукции, не приходится удивляться тому, что многие последователи Гуссерля решили, что они не могут дальше следовать за ним и остановились на более ранних стадиях феноменологического описания, выполняемого в пределах естественный установки. Они также отвергли гуссерлевскую трансцендентальную феноменологию как рецидив старого картезианства или, может быть, неокантианства. Трансцендентальная феноменология является, разумеется, формой трансцендентального идеализма, как Гуссерль сам принимал. Она представляет собой «конститутивно-трансцендентальный идеализм», в котором трансцендентальная субъективность — крайне трансцендентальная интерсубъективность — конституирует мир и, соответ­ственно, сама конституируется через смыслосозидающие акты-озарения (Aktmo-mente), присутствующие во всех синтезах, где бы ни конституировались объекты.

В гуссерлевском трансцендентальном идеализме специфичны и важны не те различные «способы» трансцендентальной редукции, или эпохе, которые Гуссерль все время апробирует, И не те разнообразные другие процедуры, которые Гуссерль осуществлял независимо от трансцендентальной редукции, например, первоначальное воздержание от традиционной философии, от истории, от наук, чтобы обрести доступ к тому, что феноменологически первично и непосредственно дано.

Скорее в гуссерлевском трансцендентальном идеализме специфично и важно то, что он в отличие от предшествующих систем трансцендентальной философии не приходит к системе спекулятивных принципов, из которых дальнейшее рассмотрение должно следовать путем логического вывода. Наоборот, то, к чему приходит гуссерлевская трансцендентальная феноменология, — это трансцендентальный опыт, как поле, в котором следует искать начальные истоки всех познаний.

Отсюда, коль скоро обоснование знания достигается в трансцендентальной субъективности, ни один фрагмент знания не может быть принят авансом как неподвластный epoche и использован в «трансцендентальной дедукции» или «демонстрации» того или иного типа. Такой шаг был бы противен основному методологическому постулату феноменологического описания, он также не согласуется с фактом о том, что трансцендентальное сознание не является закрытой системой с конечным и определенным числом форм, категорий и принципов. Наоборот, это — бесконечно открытое и динамичное поле интенциональных актов, структура кото­рого определяется интенциональными отношениями к объектам во всех их явных и неявных, активных и пассивных импликациях вместе с функциональными правилами синтеза, которые конституируют известные объекты как синтетические единства.

Таким образом, наиболее подходящий путь работы в этой области состоит в том, чтобы просто «видеть», что происходит в ней. Даже если это «видение» есть рефлексивный род видения, в отличие от непосредственного восприятия в ходе повседневного опыта, оно, совершаемое сознательно, полностью посвящено чисто­му описанию и анализу интенциональных событий и состояний дел, как они даны вне всяких конструкций, доказательств и дедукций. То, о чем говорит Гуссерль, — это культивация особого способа видения. Все тонкие усовершенствования его методологического аппарата, касающиеся как аппарата конституирования, так и теории очевидности, должны служить цели феноменологического усмотрения, видения вещей точно такими, какие они есть.

Феноменология, однако, не заинтересована в видении вещей и особенно положений дел в их единичности. Единичности как таковые никогда не могут быть предметами исследования, притязающего на научность. Философия тоже, если она призвана стать научной, нуждается не только в строгом методе, но и в определенных общих положениях дел. Но если конкретные науки озабочены общими понятиями и законами, принадлежащими миру, феноменология, которая имеет целью обоснование этих общих положений наук, должна получить концептуаль­ный доступ к другой области всеобщего, всеобщего, которое молчаливо предполагается во всех научных исследованиях. Более того, для целей своих собственных исследований в области трансцендентального опыта феноменология требует такого всеобщего, которое не может быть выведено из понятий и законов наук о мире или какой-либо другой формы мирского знания.

Сказанное заставило Гуссерля включить в феноменологию другую методоло­гическую процедуру. Кроме трансцендентальной редукции должна существовать эйдетическая редукция. Хотя эти две редукции тесно связаны, особенно в гуссерлевской феноменологии, они на самом деле полностью различны, ведут к различ­ным результатам. Если трансцендентальная редукция сводит все данное в качестве реально существующего в мире к его трансцендентальному феномену, т.е. к его данности в смысле бытия «подразумеваемого как» и в смысле «модуса» бытия (Seinsweise), эйдетическая редукция призвана вести от фактов к сущностям.

Взятая в своих собственных пределах, эйдетическая редукция есть редукция, которая может быть выполнена на базе всякого данного. Это просто техника, помогающая нам прояснить, что представляет собой нечто на самом деле. Поскольку прояснение вещей — фундаментальное и необходимое требование всякой философии, эйдетическая редукция должна рассматриваться как фундаментальная процедура всякого философствования. Эта процедура нацелена не на факты, но на «сущности» фактов, которые должны быть выведены из фактов посредством некоторой разновидности анализа. В этом анализе, согласно Гуссерлю, мы берем объект из опыта и проводим его в нашем воображении через широкое разнообразие модификаций, чтобы увидеть, что возможно и невозможно в отношении этого объекта, каковы его необходимые и инвариантные признаки, а что в нем просто случайно. Здесь речь идет о методе «эйдетической вариации», и он позволяет увидеть гораздо больше по сравнению с тем, что бросается в глаза с первого взгляда. Гуссерлю приходилось улучшать его несколько раз с тех пор как он был обозначен им неудачным термином «интуиция сущностей» (Wesensan-schauung). Тем не менее посредством этой единственной процедуры, опирающейся на приобретенное умение видеть и воображать, мы имеем возможность постичь сущность чего-либо и выяснить, что она собой представляет.

 Эта разновидность философского прояснения служит двум целям. С одной стороны, она проясняет не только сущности, но и отдельные вещи, которые подпадают под них, ибо знание о сущности дает знание о существенных свойствах отдельных вещей, соответствующих этой сущности. Следовательно, эйдетическая редукция является методом прояснения различия между тем, что существенно принадлежит вещи, и тем, что принадлежит ей случайно.

С другой стороны, абстрагируясь от всего случайного, от чисто индивидуальных признаков отдельной вещи, эйдетическая редукция «сводит» ее к совокупности существенных свойств, которая, в свою очередь, снабжает феноменологию тем видом всеобщностей, в котором она нуждается, чтобы стать философской наукой.

Это справедливо для любой «феноменологии сущностей» (Wesensphanome-nologie), даже для той, которая осуществляется независимо от трансцендентальной редукции. Было бы, однако, неверным характеризовать гуссерлевскую феноменологию в ее главной интенции как «в сущности» феноменологию сущностей. Ибо то, что характерно для гуссерлевской феноменологии, — это комбинация трансцен­дентальной и эйдетической редукций. Хотя они и представляет собой различные методологические процедуры и не могут, стало быть, осуществляться в одно и то же время, они обе присутствуют в гуссерлианских дескриптивном и конститутивном анализах.

Отсюда не следует, что Гуссерль не использует эйдетической редукции отдельно от трансцендентальной редукции. Он постоянно применял ее, например, к тому, что он называл «региональной онтологией». Региональные онтологии строятся с тем, чтобы выяснить фундаментальные понятия различных «регионов» научного поиска — такие, как пространство, время, причинность, физические и живые тела, личность и интерсубъективность, культура и история и т.д. Они призваны формировать предметную область, названную Гуссерлем «конститутивная пробле­матика», хотя они и постигаются при естественной установке.

Но гуссерлевская теория сущностей играла свою наиболее значительную роль внутри сферы трансцендентальной феноменологии. Здесь применение эйдетической вариации относилось исключительно к сущностям интенционального опыта и их трансцендентальных исполнений, особенно тем, которые служат гарантами знания трансцендентальных вещей и положений дел в соответствии с сущностными структурами сознания и субъективности вообще.

В этом месте следует войти в некоторые детали гуссерлевского метода. Следуя за Гуссерлем, уже завершившим «Логические исследования» (1900—1901), мы должны постоянно иметь в виду то, что его целью было установление феноменологии как универсальной философской «науки о науке» и проникновение в предельные основания науки. Критерием и мерой значимости такого анализа была ясность результатов, которые могут продуцироваться, улучшаться и критиковаться на основе процедуры эйдетической вариации,

Все эти разработки, однако, лишь помогают характеризовать общую подо­плеку тех различных способов поиска оснований науки, к которым обращается Гуссерль. Гуссерль не раз подчеркивал, что те две процедуры феноменологии, которые обсуждались выше, не более чем подготовка подлинного поля феноменологического исследования. Это просто инструменты феноменологического исследования. Знать о них или быть вербально знакомым с ними —не тоже самое, что работать в самой феноменологии. Более того, убеждать других войти в конкретное феноменологическое исследование — не то же самое, что погрузиться в феноменологию самому. Скорее, разрабатывая феноменологию, вы включаетесь в подлинный феноменологический проект.

Приступая к детальному и конкретному феноменологическому исследованию оснований науки, Гуссерль выдвигал ряд различных подходов. Мы здесь обсудим три из них, размещенных в порядке их возрастающей адекватности проблемам.

 Первый подход, сохранивший его раннюю «феноменологию акта», был подходом через анализ актов научного познания.

Чтобы начать разбираться в этом подходе, надо зафиксировать, что научное познание отличается от познания, обнаруживаемого в повседневном ненаучном опыте. Науки не подбирают и не собирают факты как данное. Скорее они включают факты в некоторую концептуальную структуру, которая детерминируется специально определенными терминами, их конструкциями и комбинациями в научных положениях. Эти положения, в свою очередь, научны только тогда, когда они логически связаны с другими положениями в контексте научной теории. И рацио­нальность этих теорий зависит от логического доказательства и возможности подтверждения эмпирическими примерами.

Гуссерлевский первоначальный способ получить феноменологический доступ к основаниям науки состоял в описании этих характерных признаков науки в тер­минах соответствующих мыслительных актов и комплексов мыслительных актов (Aktgefuge). Это описание предполагало исследование их интенциональной структуры, их соотношений, их зависимости друг от друга, равно как и различных уровней «фундированности» (Fundierung). Более того, оно предполагало обратное движение к тем базовым элементарным актам, на которых зиждятся эти структуры, соотношения и зависимости. Гуссерлевское исследование в этих направлениях привело к эпистемологически важным результатам, касающимся сущности мыслительных актов научного сознания, а также фундаментальных процедур самойфеноменологии.

Подход феноменологии акта все же ограничен. Он ведет к открытию и описанию тех актов, которые фундаментальны для научного сознания, и обязателен для дальнейшего углубленного анализа, но будучи замкнутым в актах сознания, он позволяет прояснять только некоторые типы научных процедур, в то время как более широкий контекст науки ускользает от рассмотрения.

Второй и более плодотворный в этом отношении подход представляет собой то, что Гуссерль называл «региональной онтологией». Региональная онтология пытается схватить сущностную структуру конкретной части мира, причем не только акты, которые соответствуют этой части. Этот подход отправляется от эмпирической области фактов и заключается в поиске доступа к той сущности, которая регулирует отношения между этими фактами, отношения, выражающиеся в понятиях и законах соответствующей науки. В отличие от натурализма конца XIX в. и позитивизма начала XX в., которые принимали только одну структуру мира, являющуюся проекцией физических наук, Гуссерль ясно видел, что наличное разнообразие наук имеет предпосылкой разнообразие «сфер бытия» (Seinsspharen), которое не может быть редуцировано к физической сфере бытия.

Конечно, естественные объекты, в том виде, как они конституируются в чувственном восприятии, составляют основу всех других объектов. Чувственное восприятие и чувственную интуицию следует, стало быть, рассматривать как фундаментальные акты, в которых все другие акты фундированы (fundiert). Это справедливо также, как тщательно показывает Гуссерль, в отношении категориальной интуиции и формализующих актов, в которых конституируются логические объекты. Тем не менее существует многообразие теоретических сущностей более высоких порядков, знание о которых не может быть прямо выведено из повседневного опыта и чувственного восприятия. Иными словами, сфера сущностей, составляющих регион, определяется концептуальной структурой соответствующей науки. Феноменология того, что представляют собой эти сущности и что значит для них существовать, будет, стало быть, меняться от региона к региону. И регионы региональной онтологии будут соответствовать областям научного исследования.

В отличие от эмпирического научного исследования феноменология стремится прояснить фундаментальные категории, присутствующие в конкретной науке, имея целью проникновение в сущностную структуру объектов соответствующего конкретного региона, а также в сущностные законы, управляющие существова­нием этих объектов. По этой причине Гуссерль называл феноменологический поиск «онтологическим поиском».

Хотя региональная онтология ставится в основание конкретной науки, она сохраняет специфический философский статус. Эта онтология не может быть развита до и независимо от сложившейся эмпирической науки, она возникает в результате последующей рефлексии над существующими демаркациями между науками. Тем не менее региональная онтология не представляет собой эмпирическую науку о фактах, но науку о сущностях. Хотя совершенно верно то, что феноменологический доступ к сущностям обусловлен данностью фактов в эмпири­ческой науке, сущности сами по себе первичны по отношению к фактам и составляют условия научного доступа к ним.

Однако региональная онтология не может рассматриваться как тот способ исследования, который раскрывает феноменологические основания науки в ради­кальном смысле. Этому имеются две причины.

Во-первых, региональная онтология, как ее понимает Гуссерль в своей феноменологии, — это эйдетическая онтология, проводящаяся в пределах естественной установки. Как таковая эта онтология не заключает в себе какого-либо внутреннего родства с трансцендентальной редукцией. С точки зрения последней, региональная онтология может служить чем-то вроде подготовительного изыскания, выполняющегося до вступления в поле собственно трансцендентально-феноменологического анализа. Ибо только через последнюю форму анализа, очищенную и возведенную в конечном итоге в форму трансцендентально-конститутивного анализа, могут быть достигнуты предельные основания научного знания.

Вторая причина, почему региональная онтология не может обеспечить доступ к феноменологическим основаниям наук, была обозначена Гуссерлем только в его поздних работах.

Региональная онтология, как она была обозначена Гуссерлем в период его «Идей» (1913), нерефлексивно устанавливается на основании пред-данных наук, многообразие которых возникает в ходе подразделений, различений и взаимных дифференциаций, происходящих в процессе их фактического исторического развития.

Таким образом, Гуссерль в это время принимал науку такой, каковой она была, а не исследовал ее начала. Причем даже включение трансцендентальной редукции в контекст региональной онтологии не компенсировало бы здесь утрату радикализма, того радикализма, который требует двигаться в противоположном направлении по отношению к естественному развитию и выяснять трансцендентальные основания. Ибо трансцендентальная редукция вводится, чтобы обеспечить приостановку всех суждений о значимости и веру в существование. Но она действует таким образом лишь в отношении тех суждений и верований, которые уже наличествуют в реальной науке. Так что когда трансцендентальной редукции подвергается региональная онтология, эта редукция оставляет в неприкосновенности реальную науку.

Постигая смысл науки и различных ответвлений наук, постигая в эпистемологическом, а не в историческом контексте, Гуссерль вынужден искать то основание, которое достаточно глубоко, чтобы стоять у истоков этого разнообразия наук, оставаясь нейтральным к каждой из них и общим им всем.

Именно это рассмотрение привело Гуссерля к его хорошо известной концеп­ции жизненного мира, развитой в его последней опубликованной работе «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» (1936). Гуссерль объясняет в ней взаимосвязь науки и жизненного мира как в систематическом, так и в историческом отношениях. Это был тот вопрос, который заставил Гуссерля взяться за историю. И именно преобладание исторического подхода придало гуссерлевской последней работе по конститутивному анализу некоторые из ее примечательных особенностей.

Гуссерлевская концепция жизненного мира, однако, не так легка для понима­ния, как это может показаться на первый взгляд. Следует не упускать из вида, что несмотря на то, что Гуссерль, по-видимому, был единственным, кто создал термин «жизненный мир», он (этот термин) утратил свой первоначальный смысл, когда получил широкое хождение в гуманитарных и общественных науках. Даже у самого Гуссерля этот термин уже имеет некоторую расплывчатость, хотя и не по причине небрежности с его стороны.

Если жизненный мир понимается как тот мир, в котором мы живем, как «наш» мир, противостоящий миру «других», то множественная форма слова обретает вполне разумный смысл. «Жизненные миры», стало быть, благодаря социальному и культурному разнообразию человеческих групп, будут иметь существенные признаки исторических миров в самом широком смысле этого слова. В этом отношении Гуссерль иногда говорит о «конкретном жизненном мире», обозначая таким образом, что это не тот род жизненного мира, который функционирует в качестве основы (Boden), на которой науки конструируются.

То, что «основа» наук, говоря вместе с Гуссерлем, не отождествляется с любым конкретным жизненным миром, вовсе не следует из исторической вариабельности последнего, противостоящей уникальной универсальности современной галилеевско-ньютоновской математической физики. Скорее это вытекает из того, что современная наука — не просто формальная наука, заключающая в себе логические и математические структуры, но эмпирическая наука с определенными технологическими возможностями. Ибо именно особенность технологии состоит в том, что наука в возрастающей степени определяет жизненный мир, причем таким образом, что конкретный жизненный мир получает многие свои существенные признаки от науки. Таким образом получается, что не жизненный мир служит фундаментом науки, а наука может мыслиться как фундамент жизненного мира.

То же заключение может быть сделано на базе дополнительного рассмот­рения. Каждый жизненный мир является субъективным и относительным, так как познавательный процесс в нем основывается на чувственном восприятии, всегда одностороннем и ограниченном личностными устремлениями. Наука, с другой стороны, притязает на обладание объективным знанием, интерсубъективно доступным и тем самым доказательно истинным. Имеет ли в таком случае какой-либо смысл то, что субъективное относительное знание жизненного мира составляет основание объективного универсального знания науки?

Гуссерль не имеет возражений против притязаний науки на объективное знание. Он не теряет из вида и резкий технологический отпечаток, который наука накладывает на конкретный жизненный мир. Гуссерль ставит вопрос о том значе­нии, в котором надо понимать притязания на объективное знание и возможности технологического применения.

Указывая на влиятельность науки и на отпечаток, накладываемый ею на жизненный мир, Гуссерль не переставал подчеркивать тот факт, что наука не могла появиться откуда-то из безвоздушного пространства. Скорее наука опирается на свои собственные предпосылки, те предпосылки, которые делают возможными ее процедуры и таким образом определяют всеохватывающий смысл научной интерпретации мира. Эти предпосылки, однако, остаются, начиная с ранних этапов развития науки, неясными отчасти потому, что они принимаются как данное, частично потому, что они никогда не делались полностью ясными в требуемом смысле.

Как Гуссерль, однако, показал, прояснение смысла науки путем обращения к конститутивным началам ее познавательных притязаний сталкивается со следующей проблемой: поскольку наука представляет собой исторический феномен, имеющий исторические основы в античной философии, ее основания следует раскрывать, принимая во внимание историю; но исторические корни науки, рассмат­риваемые как ее фактическое начало в прошлом, не могут считаться основаниями в феноменологическом смысле, ибо феноменология не может быть занята прояснением смысла научной значимости и истинности.

В этом месте Гуссерль осознает со всей ясностью, что требуемая комбинация исторического и систематического доступа к основаниям науки снова нуждается в уточнении феноменологической процедуры. Его конститутивный анализ, таким образом, становится исторически интенциональным: в его историцистском обращении к истокам современной науки он не ищет последовательность датируемых событий, он ищет «слои смысла» (Sinnschichten). Хотя эти слои могут быть зафик­сированы только в связи с этими событиями, они в отношении их смыслового содержания ни в коей мере не представляют собой исторических событий.

Гуссерль не мог не отметить специально, что его историко-интенциональный анализ ведет к «седиментационной смысловой истории» (sedimentierte Sinngeschichte), а не к истории науки в обычном смысле этого слова. В отличие от последней смысловая история служит феноменологическим и эпистемологическим целям, и именно эти цели направляют гуссерлевскую тематизацию жизненного мира.

В ряде обсуждений гуссерлевского «Кризиса» лишь вскользь упоминается, что именно историко-интенциональный анализ обращает Гуссерля к жизненному миру, причем к жизненному миру как феноменологическому основанию науки. Однако неслучайно, что концепция жизненного мира приобрела известность в контексте гуссерлевского историко-интенционального анализа науки. Ибо фундаментальный слой смысла в любом научном деянии, коль скоро он феноменологически раскрывается в этом ряде анализа, указывает на релевантные донаучные результаты. Последние помещаются в мире, который есть жизненный мир, поскольку это тот мир, который человеческие существа наследуют, чтобы наполнить эти донаучные результаты. Тем не менее этот жизненный мир не полностью конкретен, ибо он постигается в его «обосновывающей» функции, функции, которая призвана обеспечить интеллигибельность науки на базе ее феноменологических предпосылок. , Стоит заметить, что популяризаторские версии гуссерлевского обращения к жизненному миру заключают опасность искажения не только последней работы Гуссерля, но и всей его феноменологии. Жизненный мир, как он фигурирует в гуссерлевской проблематике основания науки, — не тот мир повседневной жизни, которым мы непосредственно озабочены. Чтобы получить доступ к этому жизнен­ному миру, мы должны начать с уже сложившейся науки и углубиться в основу ее притязаний на значимость.

Таким образом, так называемый поворот Гуссерля к жизненному миру не был поворотом к тому миру, в котором мы живем, являясь конкретными человеческими существами, и который будто бы Гуссерль упускал из виду ранее. Скорее гуссерлевский поворот к жизненному миру был тем феноменологическим шагом, который с самого начала направлялся вопросом постижения науки и ее основания.

Именно по этой причине гуссерлевский поворот к жизненному миру не имел ничего общего с отказом от трансцендентальной редукции. Наоборот, проблематика, обозначенная Гуссерлем как кризис западных наук, может быть адекватно понята в качестве главной темы в пределах последнего периода его трансцендентальной феноменологии. При внимательном прочтении «Кризиса» становится ясным, что трансцендентальная редукция уже предполагается и по этой причине никогда не делается ясной. То, что Гуссерль обращался к «онтологии жизненного мира», не противоречит этому тезису. ‘Это лишь указывает то направление, в котором гуссерлевский поиск предельных оснований науки находит самого себя.

Это введение завершают два замечания об онтологии жизненного мира. Во-первых, гуссерлевская концепция онтологии или, как он также называет ее «наука» о жизненном мире, несомненно, была достижением его попытки развить в качестве основания науки научную феноменологию. Ибо в отличие от его ранней концепции региональной онтологии проникновение в эйдетическую структуру жизненного мира с целью прояснить феноменологические начала научных достижений не связано с допущением о существовании конкретных наук — допущением, молчаливо обременявшим региональную онтологию. Таким образом, онтология жизненного мира в гуссерлевском смысле лучше соответствует тому, чтобы быть «основой» науки.

Во-вторых, являясь простой онтологией жизненного мира, она еще не была бы родом той феноменологической науки, которую Гуссерль имел в виду с тех пор, как встал на путь трансцендентальной феноменологии. Так что эта онтология полностью отвечает гуссерлевскому замыслу установить онтологию в пределах поля трансцендентальной редукции и открываемой этой редукцией сферы «трансцендентальной жизни».

В конце концов, следовательно, именно эта «жизнь», являющаяся «полем трансцендентального опыта», раскрывается в ходе дальнейшего интенционального анализа как поле интерсубъективных смыслосозидающих деяний, посредством которых конституируется мир, содержащий начала любого жизненного мира и основания любой науки.

Гуссерлевская феноменология в качестве философской «науки о науке» осталась большей частью только программой. Тем не менее мы в долгу перед ее автором, проведшим замечательный ряд плодотворных изысканий, которые еще не превзойдены его последователями. Это в особенности относится к гуссерлевским конститутивным исследованиям оснований науки. Эти исследования позволили перевести философские проблемы, касающиеся науки, в ясный, глубокий и критический модус рассмотрения, и тем самым сделали затруднительными попытки отрицать притязания феноменологии быть философией науки.

ГОРИЗОНТЫ ФИЛОСОФИИ НАУКИ: ФЕНОМЕНОЛОГИЯ

ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Как отмечалось во Введении, восходящая к Э. Гуссерлю феноменология до сих пор присутствовала в философии науки в виде «теневого кабинета». Ввиду своей радикальности она указывала на весьма заманчивую перспективу строгой и высоко критической философии науки. Но этой перспективе не суждено было реализоваться. Современная философия науки до сих пор испытывала воздействие феноменологии не в большей мере, чем какого-либо другого течения гуманитарной философской мысли, во всяком случае, не более, чем восходящей к Дильтею герменевтики. В основном феноменология выступала в роли донора идей для философии науки. Так, например, идея интенционального переживания, одна из центральных идей феноменологии Гуссерля, была применена при обсуждении интерпретации квантовой механики 1. Однако это применение не получило резонанса. Дело в том, что идея интенционального переживания оказалась на втором уровне интерпретации квантовой механики: на уровне интерпретации интерпретации. При ее помощи были заново сформулированы в общем-то известные положения концепции дополнительности Н. Бора. Философия науки, однако, предполагает более активное взаимодействие философских идей и стихийной методологии науки.

Надо, правда, оговорить, что идеи Гуссерля прижились в философии математики. Гуссерлевский тонкий анализ интуиции, числа, формулы оказывает проясняющее воздействие на современные проблемы обоснования математики 1.

За последние годы в отношениях между феноменологией и философией науки наметилась новая тенденция. В ряде работ стала высказываться идея феноменологической философии науки, отвечающей аутентичному прочтению идеи Э. Гуссерля о феноменологическом обосновании науки 3 Один из текстов такого рода помещен в настоящей хрестоматии: статья ученицы Э. Гуссерля, руководящей архивом Гуссерля в Кологне, Элизабет Штрёкер - статья, служащая введением в ее книгу «Гуссерлевские основания науки».

Попытаемся ввести читателя в круг феноменологической проблематики. Основоположник феноменологического движения Э. Гуссерль (1859-1938) начинал как философ науки. Его первая работа была посвящена философии арифметики. И в последующем его труде «Логические исследования» (т. 1, т. 2, рус. пер. первого тома - СПб., 1909)4 много места заняли проблемы философии науки - проблемы структуры и оснований научной теории, значения и истины научных положений, психологизма и натурализма в логике и в философии науки, статуса общих положений и понятий. Однако не эти разработки Гуссерля имеются в виду, когда речь идет об идее феноменологической философии науки. «Логические исследования» Гуссерля очень важны для понимания его философии, но в них еще не было того, что получило название феноменологии. Идея феноменологии как всеобщей «прародительницы» познания была высказана в работах Гуссерля среднего и позднего периодов. Отчасти с ней можно ознакомиться по переводам статей Гуссерля «Философия как строгая наука»5 и «Феноменология»6.

Вникая в феноменологию, сразу задумываешься над смыслом слова «феномен»7. Феномен по-русски значит явление. Но не всякое явление достойно именоваться феноменом. Явление относится к феноменам, если оно значительно по являемому в нем содержанию, если в нем является природа являемой вещи. Отсюда не следует, что феноменом не может быть чувственное восприятие или даже мимолетное впечатление. Восприятие и впечатление постольку относятся к феноменам, поскольку схватывают воспринимаемое и производящее впечатление. Важно, чтобы они не были внешними и сторонними, не были просто символами или образами того, что в них не содержится и лишь «использует» их для оповещения о себе. Восприятие и впечатление будут феноменами в той мере, в которой в них содержится воспринимаемое и впечатляющее. Так, например, слово «впечатление» используют в значении феномена, когда говорят «первое впечатление не обманывает». Тем самым отмечают, что это истинное впечатление, что впечат­ляющий человек дан в нем в истинном свете.

В нашем понятийном багаже слово «явление» ассоциируется со словом «сущность». Но явление, за которым стоит сущность, не может быть феноменом. Явление становится феноменом, когда оно полностью без остатка являет сущность, когда оно не просто «существенно», но не обременено какими-либо границами, отделяющими его от сущности. Отсюда не следует, что, зафиксировав феномен, мы освобождаемся от дальнейшего исследования. Напротив, феномен - всегда загадка, всегда вопрос. Явление будет феноменом только в том случае, если оно без остатка являет свою сущность. Это, однако, не значит, что оно являет всю суть бытия. Мир феноменов безграничен как вширь, так и вглубь. Зафиксировав феномен, мы лишь встали на феноменологический путь исследования. Феномен может «призвать» нас к описанию других феноменов, а также к своему соб­ственному прояснению. Ведь феномен может иметь ту или иную модальность (он может восприниматься с осознанием его возможности или необходимости), ту или иную степень очевидности. Скажем, в феномене «мир» заключена более высокая степень необходимости, нежели в феномене «человек», феномен «прямая линия» более очевиден, чем феномен «параллельные прямые».

Будет ли феноменом такое явление, как «спектральная линия» или «цена»? Нет, за спектральной линией стоит такая сущность, как «квантовый скачок», а за ценой - «стоимость». Ближе к миру феноменов расположены такие явления, как «товар», «термодинамическое равновесие», «состояние квантовомеханической системы». В этих явлениях выражена их собственная сущность. Наука некоторое время двигалась, постепенно углубляясь в эти явления, а не объясняя их через скрытые за ними сущности. Впрочем, научное описание товара, термодинамического равновесия, квантового состояния нельзя считать последовательно феноменологическим (в смысле феноменологии Гуссерля). Согласно Гуссерлю, феномен постигается интуицией, причем интуицией особого рода. Философы прошлого писали главным образом о двух видах интуиции - интеллектуальной и чувственной. Так, Р. Декарт писал об интеллектуальной интуиции, которая есть «понятие ясного и внимательного ума, настолько простое и отчетливое, что не оставляет никакого сомнения в том, что мы мыслим»8. И. Кант, в свою очередь, писал о чувственной интуиции, позволяющей с очевидностью вос­принимать в наших переживаниях пространства аксиомы геометрии, а в пережи­ваниях времени - аксиомы арифметики. Гуссерль принимал как интеллектуальную интуицию, так и чувственную. Его интуиция, однако, была не просто постигающей, но созидающей. Феномен не просто постигается интуицией, он созидается ею. В этой связи Гуссерль сформулировал «принцип всех принципов», гласящий, что «все, что обнаруживает себя посредством интуиции, должно приниматься так, как оно себя обнаруживает, и в тех пределах, в которых оно себя обнаруживает»9. Это значит то, о чем речь шла выше: явление постольку будет феноменом, поскольку оно являет являемую вещь и в тех пределах, в которых оно ее являет. Далее, чтобы быть феноменом, явление должно быть не просто замечено или обнаружено, оно должно быть продуктом интуиции, «жить» в этой интуиции.

Даже наш весьма грубый и беглый очерк гуссерлевской феноменологии будет не полным, если в нем не будет упомянута идея феноменологической редукции. Подобно Декарту, обусловливавшему интеллектуальное постижение очевидных истин универсальным сомнением, Гуссерль обусловливает феноменологию феноменологической редукцией, операцией, которая в самом общем виде может быть охарактеризована как «приостановка» привычных суждений и верований. Феноменологическое описание не может быть проведено в рамках обычного утилитарного подхода к миру, в рамках того, что называется здравым смыслом. Дело в том, что наши суждения и верования чрезвычайно далеки от того, чтобы выражать феномены. Они несут в себе груз неосознанных представлений и верований или, как писал Гуссерль, «утверждения более». Если мы наблюдаем дом, то фактически видим лишь его фасад и торец. Мы, однако, склонны примысливать другие стены, этажи, всю «начинку», словом, дом целиком. Но тот фрагмент, который мы видим, может оказаться не домом, а так, декорацией, чем-то вроде «потемкинской деревни». Если мы видим человеческую голову, то склоняемся к тому, чтобы вложить в нее какие-либо мысли. Это тоже не всегда оправдывается.

Войти в феноменологию можно лишь «приостановив» наши обыденные суж­дения и верования. Мы от них никогда не избавимся, но, если мы хотим сосре­доточиться на феноменах, вжиться в них, эти суждения и верования надо на время отложить, не применять их.

Гуссерль описывает стадии и формы феноменологической редукции. Это сложные разделы его феноменологии. Мы на них останавливаться не будем. Ограничимся одним примером. Феномен математических оснований науки может быть постигнут, если будут приостановлены традиционные физические, химические, технические и прочие ассоциации. Химик, скажем, никогда не поймет, что такое состояние квантово-механической системы (вектор гильбертова пространства), если будет мыслить это состояние в виде «электронного облака» или еще каким-то наглядным образом. Наглядные представления весьма полезны, но всякому желающему войти в математику, надо их на время отложить.

Вернемся к началу настоящих вводных замечаний. Там было сказано, что в последнее время наметилась тенденция трактовать философию науки в духе ее гуссерлевского замысла. Что представляет собой современная философия науки? Тексты, публикуемые в данной хрестоматии, дают материал для ответа на этот вопрос. Современная философия науки широко оперирует различными разделами математической логики и лингвистики. Она пользуется эволюционными идеями биологии. Она разрабатывает и превращает в категориальные схемы такие ин­туитивные представления, бытующие в естественных науках, как научно-иссле­довательская программа, консенсус, диссенсус, научный прогресс и т.д. Пользуясь термином X. Патнема (см. раздел IV), философия науки отражает «критериальную институционализированную рациональность», т.е. те нормы и ритуалы, которые официально провозглашает физико-математическое естествознание. Может ли такая философия науки быть достаточно критичной? Может ли она обеспечить взгляд на науку, не менее строгий, чем взгляд самой науки, но проникающий в ее глубинные предельные основания?

Феноменологическая философия науки могла бы служить противовесом той «натурализованной философии» науки, которая занимает сейчас много места в философско-научных изысканиях 10. Тем не менее нельзя не признать, что те авторы, которые заявляют феноменологическую философию науки, очень слабо очерчивают ее перспективы. Это, в частности, относится и к публикуемой ниже статье Е. Штрёкер. Несмотря на ясно звучащую в ней заявку о «ясном, глубоком и критическом рассмотрении философских проблем науки», эта статья фактически не выходит за пределы популяризации идей Гуссерля. Впрочем, читатель об этом может составить свое собственное суждение.

Последние работы Гуссерля («Кризисы европейских наук» и примыкающие к этому сочинению статьи и наброски) проливают свет на перспективу феноменологической философии науки. Они показывают, что это могла бы быть философски осмысленная история естествознания и математики, история, которая, не переставая быть гуманитарной наукой, становится строгой и точной, ибо концентрируется на феноменах. Мы знаем историю, состоящую из фактов и событий, дат и периодов. Гуссерль, пользуясь выражением «внутренняя история», проектирует теоретическую историю, занятую распознаванием первоначальных и аутентичных смыслов проблем современности, смыслов, «осевших» в истории.

Обратимся к работе Гуссерля «Происхождение геометрии», которая хотя и отсылает читателя к науке досократиков, тем не менее занята не филологически-историческим анализом, а размышлениями о смысле геометрического. Характе­ризовав новейшие проблемы геометрии как «квазиновые и квазиактуальные», Гуссерль тем не менее исходит из весьма широкой трактовки этой науки, стимулированной современностью: он видит в ней учение о формах «чистого пространства-времени». В древности, однако, эти «чистые формы» были «подручной геометрией», геометрией земельных участков и строительных конструкций. Но геометрия нечто большее, чем геометрическая практика. Она заключается в той очевидности, которой обладают аксиомы Евклида и другие первичные геометрические истины. Эта очевидность, однако, осуществлялась постольку, поскольку существовало научное сообщество, воспринимающее геометрические аксиомы и факты как очевидные. Сообщество древних математиков кануло в лету. Геометрические формы, однако, постольку продолжали существовать, поскольку продолжалась геометрическая традиция. Гуссерль в этой связи формулирует вопрос о статусе геометрии в кантовской форме: как возможна такая наука, как геометрия? Она возможна, отвечает он, так как существует особый феномен -геометрическая традиция. Гуссерль много внимания уделяет языку геометрии, в частности логическим исчислениям, фиксирующим всеобщность и необходимость геометрических теорий. Главный итог его экскурса в лингвистическую проблематику, однако, следующий. Всеобщие и необходимые истины геометрии прекратили бы свое идеальное бытие, если бы они не «реактивировались» бы раз за разом поколениями исследователей. Но реактивация (или как Гуссерль пишет, оживляющая реактивация) - это каждый раз новая идеализация, выявляющая инвариантные формы пространства-времени. Гуссерль завершает свой текст вопросом (как отмечалось выше, феномен - всегда вопрос, всегда загадка), смысл которого в следующем: сохраняют ли идеальные объекты геометрии, переходящие от поколения к поколению геометров, свою тождественность?

Почти все последние работы Гуссерля завершаются вопросом. Феноменология - это, собственно, способ постановки вопросов путем вхождения в феномены. Вопросом будут закончены и эти вводные замечания в раздел о феноменологической философии науки: станет ли феноменология, отвергнутая в свое время Р. Карнапом как «путь в мистику» 11 и игравшая до сих пор лишь эпизодическую роль в философии науки, одним из направлений этой области исследований?

Эдмунд Гуссерль МЕТОД ПРОЯСНЕНИЯ

Изыскание, только что проведенное, служило прояснению отношения между феноменологией и онтологией 1. Мы, однако, признаем его значимость также для прояснения феноменологического (и по аналогии психологического) метода в определенном направлении: тем самым проявляются трудные и важные проблемы смысла и связанного с ним нормирования феноменологического (или психологи­ческого) описания. В природе феноменологии и тех уникальных результатов, которыми все наше знание обязано ей, лежит то, что она постоянно рефлексивно прилагается сама к себе и что она, отправляясь от феноменологических начал, должна приводить к полной ясности сам метод, практикуемый ею. Не существует науки в ее тылах, на которую она могла бы возложить какую-либо работу. Любая неясность, которая остается в ней, создает благоприятную питательную среду для всех родов спутываний и протаскиваний, для порчи феноменологических резуль­татов, а также для неправильного толкования всего феноменологического метода, с чем связано плохое употребление этого метода. Радикальная наука требует наирадикальнейшей строгости, что, в свою очередь, требует полнейшего осве­щения метода прояснения. Таким образом, мы высказали то, что должно сформи­ровать тему дальнейших изысканий. Ибо только что изложенное приготовляет нас для этого наилучшим образом. Мы упомянули в теории редукции также о редукции к наибольшей ясности, которая затрагивалась как особый случай универсального метода прояснения, важного в любой научной сфере. Именно в своеобразном положении феноменологии в отношении всех других наук кроется то, что прояснение вообще вне зависимости от того, на что оно направлено, и феномено­логическое прояснение находятся в тесной связи. Вот почему даже для того, кто ознакомился с методом подлинной феноменологии, но при этом не отдавал себе рефлексивно достаточного отчета в ее сущности и смысловых границах, понятие феноменологии и феноменологического метода легко подвергается смещению и растяжению, что, как бы естественно это ни выглядело, все же может вызвать путаницу.

Догматические науки нуждаются в прояснении

Все науки естественным образом нуждаются в обосновании в отношении их фонда понятий и высказываний 2. Предполагается, что их положения значимы (gelten), но они могут быть значимы, если по-своему значимы их понятия. Можно сказать, что идеал науки состоит в том, чтобы добыть в соответствующей области значимую систему высказываний (и, стало быть, также понятий), которые в материале мышления (а именно значений слов) однозначно определяют по качествам, по соотношениям, по контекстам все события в этом регионе, все, что там присутствует. Что требуется - так это то, чтобы это произведение, в какой бы узкой области оно ни считалось исполненным, было способным легитимировать себя через обоснование (Begriindung) и произвести эту легитимацию в любое время. Убежденность в истинности теории и ее практически полезного применения не предполагает каким-либо образом возможности обосновать ее или, что то же самое, возможности интеллектуально проникнуть (einzusehen) в ее основания. Как бы это ни казалось странным, но даже формирование теорий и наук как методических устройств, обеспечивающих достижение правильных теорий, не предполагает интеллектуального проникновения (Einsicht) и интеллектуальной проницаемости. Примечательная телеология царит в развитии человеческой культуры вообще и научной культуры в том числе. Она состоит в том, что ценные результаты могут возникать и без исчерпывающего интеллектуального проникновения или даже невзирая на смешение в ходе игры психических сил интеллектуального проникновения и инстинкта. То, что получаемые результаты действительно оказываются ценными, доказывается естественным образом впоследствии на основании, которое претендует на значимость в рамках совершенного интеллек­туального проникновения. Все науки, даже наиболее высокоразвитые точные науки, являются культурными ценностями этого рода. Каким бы курьезным ни выглядело утверждение о том, что рациональное обоснование не участвует в их формировании и развитии или участвует в незначительной степени, все науки удалены от достаточного рационального обоснования. И это верно даже в отношении концепций тех понятий, которые создают их предикации.

Эти понятия, отчасти взятые первыми создателями науки из очень несовершенного наивного опыта повседневности, отчасти односторонне и неполно проясненные в процессе новообразования, входят в фонд науки вместе с путаницей, не приобретая при этом вообще глубины ясности. Да, здесь происходит и обратный процесс спорадического возвращения самобытных мыслителей к исходным понятиям, чтобы удалить ставшие ощутимыми путаницу и беспорядок, и тем самым осуществляется процесс спорадического достижения большей ясности. Но этот процесс ничего не меняет. Чем более высокоразвитой становится наука, т.е. чем более богатой становится ее «методика», тем больше главная ее работа переносится в символическую сферу мышления, которая использует первоначально ори­ентированные на интуицию понятия лишь символически, как фишки в игре, кото­рыми оперируют, не возвращаясь к созерцанию того символического по существу метода, который был развит. Шаг за шагом совершенствуется мастерство введения символических процедур, рациональность которых в сущности такова, что привязана только к символическому, и, минуя интеллектуальное проникновение, с самого начала предполагает ценность познания символов. То, что было постигнуто интеллектуальным проникновением на более низком уровне, соответственно, за­ново символизируется на более высоком и терпит ущерб в интеллектуальной постигнутости (как несущей чрезмерную мыслительную нагрузку). В результате науки оказываются такими, какими мы их знаем: они оказываются фабриками очень ценных, практически полезных суждений, в которых работают рабочие и изобре­тательные техники и из которых практический человек может черпать без подлинного понимания, в лучшем случае с осознанием их технической эффективности. Специалисты, т.е. инженеры научного мастерства, могли бы в этой ситуации быть полностью удовлетворенными осознанием своего величия и организованной слаженностью большого научного дела, несущего бесконечно плодотворные достижения. И подобно этому техники в обычном смысле этого слова, чьей целью является управление реальностью на практике, могут чувствовать себя удовлетворенными. Знание для них с самого начала не что иное, как мастерство изобретательской мысли, нацеленной на достижения в мастерстве управления природой и человеком. Многое, однако, в этой концепции знания, как бы она ни казалась в наш «век техники» утвердившейся, вызвало реакцию, которая в последнее десятилетие очень возросла и ознаменовала большой переворот. Достижения науки не обогатили нас в плане сокровищ интеллектуального проникновения. Мир не стал из-за них ни в малейшей степени более понятным, он стал лишь более полезным. Сокровища знания могут заключаться в науках, в самом деле, они должны заключаться в них, так как мы не можем сомневаться, что справедливо утверждение о значимости их положений, даже в пределах, еще подлежащих определению. Но этих сокровищ у нас нет, мы должны только добыть их. Ибо знание есть интеллектуальное проникновение, есть истина, почерпнутая из интуиции и, таким образом, полностью понятая. Только через работу прояснения и интеллектуаль­ного проникновения, выполняемую наново в наличных науках, мы действительно выявили внутренние ценности, спрятанные в них. Истинные положения не являются сами по себе самоценными, и не более являются таковыми методы получения таких положений. Только косвенно, сначала как средства интеллектуального проникновения, они суть самоценности и, далее, они обладают самоценностью как средства обоснования ценностей, например, действий оценочного и практического разума. Интуиционизм, стало быть, с полным правом выступает против разоружения человечества перед лицом экспансии науки как техники мышления. Дело заключается в том, чтобы положить конец бедственному состоянию разума, становящемуся все более нетерпимым, разума, который видит присущую ему цель, а именно - понимание мира, проникновение в истину, все более удалющейся от него. Разумеется, интуиционизм не должен вырождаться в мистицизм вместо того, чтобы примериваться к здравым задачам, вытекающим из описанной ситуации. Следует возвращать науки к их началам, требующим интеллектуального проникновения и строгой значимости, следующим трансформировать их в системы знаний, базирующиеся на интеллектуальном проникновении, проводя работу, проясняющую и делающую отчетливыми предельные основы, следует, возвращаясь обратно от понятий и положений, проследить их понятийные сущности, постижимые сами по себе в интуиции, и конкретные данности, которым эти положения в той степени, в которой они действительно истинны, дают соответствующее выражение. Надо, далее, также выяснить, являются ли науки и до какой степени односторонними, дающими теоретическое понимание некоторых сторон действительной реальности, и каким образом, исходя из первичных основ интуитивной данности, может быть достигнута цель всестороннего и полного знания, решающего все разумно поставленные проблемы.

Прояснение понятийного материала

Первое дело, за которое надо взяться, касается, очевидно, понятийного материала, с которым работает наука, причем прежде всего понятий-примитивов. Именно посредством понятий наука соотносится с предметами своей области. Ее метод, несмотря на отмеченные отягощающие недостатки, не чужд, разумеется, со­зерцанию. Понятия снова и снова соотносятся с созерцаемым, в опытных науках - с постигаемым опытом и, наоборот, понятия образуются под руководством созерцания и его атрибутики (рисунки, модели, наблюдения, опыты). У понятий тем не менее отсутствует та ясность, которая необходима для познания с их помощью. Данное, по которому они ориентируются, например, вещь, постигнутая в каком-либо конкретном опыте, хотя и дано, но дано не полностью, и таким образом даже понятия, которые ориентируются на непосредственно данное и его непосредственно описывают, неполны. Начнем с того, что наиболее ясно, с того, что понятия любой науки, занимающейся индивидуальным бытием, должны быть трех типов:

а) Логико-формальные понятия, представляющие собой общие атрибуты всех естественных наук вообще, такие, как «объект», «свойство», «факт», «отношение», «число» и т.д., и понятия, выражающие категории значения, такие, как «понятие», «высказывание вообще». Они в качестве «форм» «лежат» в основе всех частных понятий, таких, как «категорическое высказывание», «особенное высказывание».

б) Региональные понятия - понятия, выражающие сам регион, например «вещь», и логические дериваты региона, такие, как «вещь - свойство», «вещь - от­ношение» и т.д. Некоторым образом эти понятия тоже формальны, они пропи­тывают все науки о регионе и лежат в основе всех конкретных понятий (таким образом, например, в основе всех естественнонаучных понятий лежит формальный элемент физической, а в основе психологических наук - психической реальности).

в) Материальные спецификации (Besonderungen) региональных понятий, точно обеспечивающие все материально определенные предложения их соотноситель­ностью с материально определенными вещами в соответствии с их материальным содержанием. Лишь модусы числа принадлежат арифметике, лишь модусы идеи значения принадлежат логике значения, лишь модусы пространственности принадлежат геометрии. Эти модусы формальные. Совершенно отличный характер имеют такие понятия, как цвет, тон, роды чувственных ощущений, гонка, спешка и тому подобное. Они вносят вклад в материальное содержание всех определений.

Уже с самого начала очевидно, что для прояснения (Aufklarung) любой науки необходимо прояснить понятия всех трех групп и что последовательность групп предопределяет их иерархию. Логико-формальные понятия должны по своей сути быть прояснены в первую очередь, это общее дело всех наук. Затем следовало бы прояснить регионально-формальные понятия и, наконец, частные понятия, являю­щиеся специфическими понятиями частных наук.

Если бы все возможные учения о сущности, все эйдетические науки истори­чески развивались, как и естественные науки, причем с теми же недостатками, что и недостатки естественных наук, то нам, очевидно, следовало бы сказать, что прояснение онтологии должно предшествовать прояснению эмпирических наук. Действительно, с точки зрения прояснения понятий становится видно, что вся работа, требуемая для всех наук, была бы уже выполнена через прояснение понятий онтологических дисциплин. Ибо каждое понятие обладает своей понятийной сущностью, которая идеально относится к своему роду понятий, который функционирует как область учения о сущности. В тотальность онтологий в широчайшем (не просто формальном) смысле этого слова все сущности были бы включены. Прояснение понятий-примитивов путем возвращения к сущностям-примитивам было бы уже достигнуто. Но в действительности конституировано только несколько онтологий, и это, пожалуй, можно сказать, из-за того, что их эффективное формирование в качестве наук требует с самого начала полноты интуиции, которая достигается легко лишь в порядке исключения, лишь для сущностей известных классов. На деле с этим связан факт, что лишь геометрия и часть формальной логики и математики начала развиваться очень рано, в то время как онтология материальной природы и рациональная психология отсутствуют до сих пор (вплоть до психологической феноменологии, только сейчас возникающей). В этих регио­нальных сферах получение адекватных, достаточно глубоко проникающих и незапутанных интуиций сопряжено с такого рода трудностями, которые, коль обретена почва феноменологии, становятся вполне преодолеваемыми. Можно сказать, что идея полного идейного царства, полной системы всех интуитивно схватываемых сущностей или же полной системы всех эйдетических дисциплин (или учений о сущности - Wesenslehren) содержит в себе идею всеохватывающей системы всех возможных понятий, которые почерпнуты из чистой ясности и адекватно на нее ориентированы. В самом деле, можно даже сказать, что обе они эквивалентны, поскольку вместе с ясными понятиями даны также и ясные аксиомы и все их возможные следствия. Соответственно, требование разрешить задачу прояснения во всех данных науках в отношении их понятий, если мы посвящаем себя этому идеалу и тут же ставим задачу для всех будущих и возможных наук, ведет к идеальной потребности обосновать всеобъемлющую систему онтологий исходя из источника чистой интуиции. Если мы можем сказать, что фонд понятий-примитивов, с которыми мы проводили научную работу не только до сего времени, но и будем выполнять ее когда-либо в будущем, хотя и ограничен, но все же прочен, то мы приходим к эмпирически ограниченной идее системы эйдетических дисциплин, в которой могут быть размещены все для нас достижимые эйдетические сущности. Это, однако, больше не идеал, чуждый миру, но (по другим при­чинам чрезвычайно важный) практический идеал: идеал, охватывающий феноменологию, которая в свою очередь охватывает в известной степени все другие эйдетические дисциплины.

И вот для того, чтобы сущность самого этого прояснения, служащего поэтическому 3 усовершенствованию всех наук, привести к ясности, продумаем смысл требуемых результатов на примере: речь идет, например, о том, чтобы привести к ясности понятие материального тела, что «собственно означает» «вещь», как она выглядит. Мы исходим тогда из примеров, представляющих собой несомненные примеры применения слова «вещь», скажем, камней, домов и тому подобного, но при этом не довольствуемся тем, чтобы вырвать их, ухватившись за имя, т.е. думая просто словесными значениями. Мы, напротив, приступаем к созерцанию, к восприятию таких деталей или к живой фантазии, которая здесь играет роль «фантазирования в перцептуальной данности таких фактов». Если нам надо было бы сравнивать между различными представляющими себя в качестве экземпляров данного и квазиданного, то мы нашли бы различия и общее. Но речь не идет о том, чтобы индуктивным способом находить везде общее. Мы смотрим на то, что в очевидно (anschaulich) данном словесного понятия, так сказать, выделено, покрыто, понятийно имеется в виду, и что нет и что есть собственно «так называемое» или же каковы сущностные моменты очевидно данного, ради чего этот факт именно так «называется». В конечном итоге это по своей сути сократическая процедура. Естественно, речь идет не о том, чтобы фиксировать языковое употребление, но о том, чтобы в таком совпадении в очевидно данном выделить ноэматическую сторону 4 и зафиксировать ее как то, что есть подразумеваемое в этом словесном значении. Именно таким путем словесное значение, понятие, показывает себя как значимое; сущность теперь соответствует понятию.

Приведение к отчетливости и к ясности

Следующее различие еще предстоит провести: если понятие сложное, то следует разделять друг от друга приведение к отчетливости и прояснение. При­ведение к отчетливости понятия, которое имеется в виду под словом как таковым, представляет собой процедуру, происходящую лишь в пределах мышления. Прежде чем сделать хотя бы малейший шаг к прояснению и пока созерцание не едино со словом или едино, но совершенно неподходяще и опосредованно, можно проду­мать, что заключается в значении, например, «декаэдра», тела, имеющего форму правильного многогранника с десятью конгруэнтными гранями. Требуемое может быть успешно достигнуто и представлено в формах, относящихся к сферам мышления: «геометрическое тело, полностью ограниченное десятью конгруэнтными плоскими поверхностями». При этом логическая форма, «Synthesis», может быть различной. Для одного и того же положения дел существует много «эквивалентных» способов выражений. Нам следует, стало быть, различать неанализированное понятие, которое не приведено к отчетливости, неанализированное, а также понятие, которое аналитически приведено к отчетливости, и «аналитическое суждение», в том смысле слова, который, вероятно, первоначально имел в виду Кант, представляющее ноэматический предмет одного и другого как один и тот же, отождествляя их. Точнее говоря, следует противопоставить неанализированное понятие и другое понятие, которое по отношению к первому функционирует как его приведение к отчетливости, как разложение, разбор содержащегося в нем. Ибо понятие, приведенное к отчетливости, как понятие, как значение, есть другое понятие. Вместе же с прояснением мы выходим за пределы лишь словесных значений и думанья значениями, мы приводим значения к совпадению с ноэматической стороной созерцания, ноэматический предмет первых с ноэматическим предметом последнего. Совпадение должно быть настолько совершенным, что каждому частному понятию, полученному приведением к отчетливости, соответствует явный момент очевидной ноэмы. Очевидно, экспликация того, что считается созерцанием, - иное, нежели экспликация того, что считается значением мысли. Очень часто случается, что примеривание к соответствующему созерцанию, которое в ходе этого характеризуется тем, что по меньшей мере одно частичное значение приводит к совпадению с его очевидным моментом, оказывается конфликтным: различные экспликаты значения требуют коррелятов созерцания, «не сопоставимых» в единстве созерцания, т.е. не достигающих единства в нормальном смысле единства сольного созерцания, а достигающих соединения двухсозерцаний в форме конфликта в отношении данных моментов. Далее следует отметить, что надо обращать внимание не только на соотношение между значением и созерцаемым как таковым (ноэма мышления и ноэма созерцания), но и на отношение самого слова к его словесному звучанию и к свойственной ему словесной тенденции и к ноэмам. Слово «означает» что-то, слово может сказать, его значение требует подходящей наполняющей его сущности. Но можно также сказать, что слово с тенденцией, присущей его словесному звучанию, требует значения и едино с ним как слово. Но слово может быть неопределенным и как слово требовать различных значений - то чуждых друг другу, то близкородственных, то более общих, то менее общих. Как известно, из-за этого в науку приходит много путаницы и ошибок. Прояснение, таким образом, несет еще и функцию придавать новый конституированный смысл старым словам.

До сих пор мы рассматривали соотношения, развертывающиеся между словом, словесным значением и созерцанием. Но главную работу прояснения, находящуюся на стороне созерцания, мы еще не обсудили. Приведение слова к отчетливости (вербальный анализ смысла) выполняет пропедевтическую функцию по отношению к интуитивному приведению к отчетливости, которое, собственно, и подлежит исполнению.

Цель прояснения можно понимать в смысле уже совершенного, а также и таким образом, что оно намерено создать заданное понятие в известном смысле вновь, вскормить его из первичного источника понятийной значимости, т.е. из созерцания, и придать ему в пределах созерцания парциальные понятия, принадлежащие его изначальной сущности. Итак, если заданному понятию, кото­рое в начале должно быть, правда, опробовано и обосновано, найдено «подходя­щее» созерцание, соответствующая ноэма созерцания, то следует зафиксировать посредством ограничения содержания, т.е. посредством анализа всей ноэмы, то, что в принадлежащей ему сущности должно быть точным в прочным: для увиденной сущности создается «выражение» и подчеркивается присущая ему словесная тенденция. Эта выделенная сущность анализируется, аналитическим моментам придаются в качестве выражений соответствующие значения, причем либо вплоть до моментов-примитивов, либо до таких пределов, которых требует интерес.

Целью является совершенная ясность, и это требует, особенно в отношении всех понятий, происходящих из сферы реальности, весьма обстоятельных процессов, которые нам уже известны и которые мы на основании нашего анализа можем характеристически обозначить. Прояснение должно точно следовать за стадиями конституирования единичного данного в созерцании объекта. Вещь не задана, понятие вещи не приведено к действительной ясности, если вещь лишь видится. Фантом тоже видится; простое видение тоже несет не более чем то, что соответствует этому фантому, а именно «чувственную схему». Если же необходимо разъяснить, что означает «вещь» или что значит реальное «качество вещи» с ее существенной связью с реальными обстоятельствами, то проясняющее созерцание должно следовать многообразию чувственных схем в связи с многообразием схематизированных обстоятельств и должно приводить к такому наполнению компо­нентов созерцания, которое придает чувственным схемам значимость или ценность вещных созерцаний. Процесс прояснения, стало быть, двоякий: во-первых, приведение понятия к ясности через обращение к наполняющему созерцанию и, во-вторых, процесс прояснения, исполняемый в сфере самого созерцания: «подразу­меваемый» предмет (также и созерцание «имеет в виду», оно также обладает ноэмой, которая есть возможный член ноэматического многообразия, в котором ноэматический предмет выделяется все более и более совершенно) должен быть приведен к еще большей ясности, еще ближе, должен быть приведен в процессе прояснения к совершенной самоданности. Таким образом, не для всякого предмета (и таким образом, не для всякого понятия) существует что-то вроде конституирования как единства многообразий, например, не существует его для чувственных содержаний или актов, которые сами в рефлексии становятся предметами. Но, с другой стороны, для всякого предмета существует созерцательная близость и созерцательная удаленность: появление в ярком свете, позволяющее анализировать внутреннее богатство определенных моментов, и погружение вновь во тьму, при которой все становится неразличимым. Это, конечно, образы и образы с двойным смыслом. Ибо то приближение (Naherbrmgen), при котором пустующие места в интеллектуальном видении (Auffassung) заполняются, при котором созерцания, «ясные созерцания», должны переходить в ряды созерцаний, чтобы привести предмет (который они «имеют в виду»), изображаемый в них односторонне, неполностью, неопределенно, к прогрессирующей «самоданности», имеет совершенно иную направленность, чем то приближение, которое, например, до­пускает любое подобное созерцание настолько, насколько оно неярко и ненасы­щенно (скажем, не полностью «живая» фантазия). Следовательно, понятия «ясность» и «прояснение» многозначны. Здесь, однако, каждый смысл принимается во внимание: максимально возможная «живость», «насыщенность», с одной стороны, и максимально возможное наполнение апперцептивных, представляю­щих, заявляющих интенций, относящихся к фонду созерцания. Снова отсюда в совершенной ясности видна общая задача, наиболее всеобъемлющий, хотя и лежащий в бесконечном, идеал: охватить в систематической полноте мир идей, охватить в созерцании в завершенной ясности мир возможных сущностных видов и вообще возможных предметностей; и на базе ноэм, находящихся в созерцании, получить вообще все возможные понятийные сущности и поставить в один ряд с ними лишь их выражающие словесные значения и сами слова, которые бы составили всю совокупность совершенно проясненных понятий или же терминов. Отсюда снова приходим к бесконечному идеалу системы всех онтологий и вообще эйдетических дисциплин. С экспликацией сущности в самоданности и с рассмотрением сущностных взаимосвязей регулируются необходимости, возможности и невозможности связей, многообразие сущностно заложенных соотношений, которые, будучи выражены верными понятиями, становятся основными истинами онтологии. Любое такое исследование имеет в смысле уже исполненного тесную связь с феноменологией. Она сама эйдетика. Всеобъемлющая система эйдетических дисциплин включает и феноменологию. Но всякое прояснение в рамках аксиоматической ясности, совершенное интеллектуальным проникновением, которое не непосредственно феноменологическое, становится таковым лишь путем сдвига точки зрения, как и, наоборот, в космосе феноменологических проникновений должны фигурировать такие, которые становятся онтологическими просто через сдвиг точки зрения.

Нужно сказать, что все эйдетические аксиомы обнаруживаются в контексте феноменологии путем лишь одного сдвига точки зрения и соответствующего установления, что, и это, разумеется, очень важно, она содержит материнскую почву, из которой исходят все онтологические проникновения. Но принципиально важно, что она ничем не обязана прочим онтологиям и не может быть им обязана, обязана в такой же малой степени, в какой всем другим догматическим наукам, и что она не менее чем единая почва, на которой друг подле друга произрастают онтологические аксиомы и прочие сущностные интеллектуальные проникновения, представляет собой своего рода продолжение онтологии. Однако можно и нужно сказать, что лишь путем совершенной рефлексивной работы феноменологии, которая сама систематически анализирует то, что необходимым образом соверша­ется на другой стороне, которая фиксирует все мотивы, лежащие в феномено­логии, и задается вопросом о мотивах, — что лишь таким путем онтологически обоснованное исследование может развернуться в полную силу и приобрести свою полную определенность. Лишь феноменология будет в состоянии совершить глубочайшее прояснение сущностей, являющихся в систематически конституированных слоях, и таким образом предуготовить обоснование онтологий, которых нам очень не хватает.

Комментарии

1 Гуссерль различал фактуальные науки и эйдетические науки. Первые, как бы ни занимались обобщениями и ни уходили в абстракции, всегда относительны. Их законы сами по себе лишены всеобщности и необходимости. Коль скоро мы можем помыслить иной порядок фактов, мы можем помыслить и иные законы.

Эйдетические науки, строящиеся a priori в сфере чистой интуиции, обеспечивают рационализацию эмпирического знания. Лишь опора на эйдетические науки поднимает фактуальное знание на уровень всеобщности и необходимости.

Гуссерль различал два типа эйдетических наук — материальные (к ним принадлежит, скажем, геометрия) и формальные (к ним принадлежит, например, формальная логика). Материальная эйдетическая наука (близкий для Гуссерля термин — эйдетическая онтология) выражает идеальную сущность некоторой области объектов природы, «необходимую материальную форму» этой области. Если чистая сущность, эйдос, составляет идеальную возможность эмпирического бытия вещи, то эйдетическая (региональная) онтология — идеальную возможность эмпирической (фактуальной) науки. Гуссерль выдвинул важный тезис: «Каждая фактуальная (эмпирическая) наука имеет сущностный теоретический базис в эйдетической онтологии» . Он следующим образом охарактеризовал значимость эйдетической онтологии: «Если мы обладаем эйдетической наукой, то мы знаем заранее (априори), что ничего не может случиться в сфере фактуального существования из того, что исключается по сущности сущностями, экземплифицированными в ней, и что, с другой стороны, все, что происходит, должно произойти в данной сфере таким образом, как эти сущности того требуют со свойственной им необходимой определенностью» .

Эйдетические онтологии образуют, согласно Гуссерлю, иерархию. Совокуп­ности этих онтологий объединяются в регионы, представляющие собой «высшие и наиболее содержательные родовые единства», «единства суммы родов»  . Во главе каждого региона находится «региональная сущность», разворачивающаяся в ряд синтетических истин, выражающих существенные особенности региона. Гуссерль выделял три онтологических региона — неживая природа, жизнь, сознание. В первом случае региональной сущностью является материальная вещь, во втором — живой организм, в третьем — чистое Я.

Несмотря на аподиктическую очевидность эйдетических наук, эти науки требуют дополнительного прояснения. Мы должны выяснить, не содержится ли в них нечто, выходящее за пределы того, что обнаруживает интуиция. Ключ к ответу на этот вопрос дает особая эйдетическая наука, «геометрия опыта» — феноменология чистого сознания. Если эйдетические науки базируются на чистой интеллектуальной интуиции, то в науке, называемой «феноменология чистого сознания», сама эта интуиция становится предметом исследования Эйдетический опыт широк и разнообразен. Этот опыт становится достоянием феноменологии, занятой описанием модификаций сознания, постигающего мир и самого себя. При этом от взгляда феноменолога не ускользают тонкие различия в формах и модусах интуиции. Если в эйдетической науке эйдос — данность, то в феноменологии, зиждящейся на принципе «не утверждать ничего, что мы не могли бы, отсылая к сознанию, сделать для себя существенно прозрачным»    , он — предмет эйдетичес­кого рассмотрения. Феноменология, поэтому, «матерь», «прародительница» всех наук. «Феноменологию, — писал Гуссерль, — отличает способность включать все науки и все формы знания в область своей эйдетической универсальности. Осмысленность и законность всех непосредственных начальных отправных возможностей и всех непосредственных стадий возможного метода входят в область ее юрисдикции»    .

2 Гуссерль в этом отрывке отмечает, что кроме приобретения знаний в науке существенно обоснование — «движение вспять» — к исходным посылкам. Это движение приводит к выявлению эйдетических оснований знания, а затем к феноменологии чистого знания.

3 Гуссерль в своей феноменологии анализирует сознание как поток интенциальных актов, актов направленности сознания на какой-либо предмет. Ноэзис — интенциональный акт как акт направленности. Ноэтическое усовершенствование наук — усовершенствование их видения, их осмысливающей деятельности.

4 Ноэма — предметное содержание интенционального акта.

Элизабет Штрёкер

ГУССЕРЛЕВСКАЯ ИДЕЯ ФЕНОМЕНОЛОГИИ КАК ОБОСНОВЫВАЮЩЕЙ ТЕОРИИ НАУКИ

Начиная с XVII в. современные науки сильно прогрессировали. Это относится не только к естественным наукам, но также и к так называемым гуманитарным наукам (Geisteswissenschaften). Противоположность между этими двумя типами наук стала, однако, в значительной степени условной. И в отношении конституционных условий, определяющих оба вида научной деятельности, даже позволительно говорить о «науке» в единственном числе.

Тем не менее теория, или философия, науки еще понимается большей частью как философия естествознания, а естествознание рассматривается в качестве образца науки вообще. Несмотря на то, что за последние три десятилетия гуманитарные науки приобрели тоже свою «теорию» — в качестве специальной методологии, нацеленной на прояснение и освещение их фундаментальных понятий, процедур и логической структуры их доказательств, — вопрос об источниках, корнях и началах науки вообще не получил еще ясного и недвусмысленного ответа. Более того, с течением времени этот вопрос, по-видимому, утратил свой волнующий смысл подлинно философского вопроса. Почему современная философия обязана заниматься этим вопросом, если наука идет с завораживающей интенсивностью вперед, не заботясь о своих конститутивных условиях? Почему философы обязаны включаться в поиск чего-то подобного «основаниям» науки, если под «основаниями» имеется в виду нечто отличное от посылок, которые наука сама устанавливает в качестве ядра своих исследовательских программ?

Более того, науки не являются просто теоретическими системами высказываний, не являются они и просто гипотезами, подлежащими подтверждению или опровержению путем наблюдений и экспериментов. Ибо они неуклонно детерминируют, изменяют и видоизменяют не только наш интеллектуальный мир, но также наш социальный, экономический и политический мир. И это быстро растущее практическое влияние наук заставляет современную философию все более и более вовлекать в оборот социоэкономические и этические проблемы, порождаемые этими науками, а не когнитивные проблемы, рассмотрение которых имеет больше теоретическую ценность.

Если что-то становится ясным из всех этих дискуссий о практической значимости науки, так это то, что ценность науки как таковой не лежит долее в сфере непроблематичного. Если эта ситуация чего-то и требует от философов науки, так это того, чтобы они переступили границы своей области исследований, сдали в архив свою узкую концепцию теории науки как чистой методологии и включились в более объемлющую философскую рефлексию, осваивающую также проблему когнитивной ценности науки.

Проблема когнитивной ценности науки, однако, тесно связана с вопросом о теоретической значимости научных высказываний. Довольно много позиций было обозначено в связи с данным вопросом. Можно даже сказать, что в связи с этим в философии науки были отчетливо высказаны различные методологические предложения. Но когда вопрос о научной значимости становится предметом особой заботы, иное измерение философии науки часто отходит на задний план и остается незамеченным. Ведь одно дело подвергать логическому анализу научные процедуры, приводящие к установлению и оправданию теоретических положений, другое дело исследовать условия, при которых эти положения возможны.

Конечно, эти условия могут пониматься по-разному: как «условия» мира, т.е. «реальные» условия всех мировых объектов в той природе и в той истории, которые охвачены научным исследованием, или как «реальные» условия, в которых находятся исследователи в качестве членов научного сообщества с личностными психическими, социальными и социокультурными взаимосвязями, делающими это исследование возможным. Пока все ясно. Но существует другое множество условий, существуют условия иного типа. Эти условия выявляет философская рефлек­сия в собственном смысле слова, и они возвращают нас снова к вопросу об «основаниях» науки.

Кант в «Критике чистого разума» показал эти условия, демонстрируя их не только как условия возможности опыта, но и как условия возможности любого объекта опыта. Поскольку сами эти условия реализуются в структуре человеческого разума, они объективны. Тем не менее, они рассматриваются как «предельные» условия возможности объективного опыта вообще, включая научный опыт.

Как таковые, эти условия оказываются вне владений научной методологии; даже эпистемология не может найти доступ к ним, поскольку ее рефлексия остается внутри «естественной установки». Ведь субъективный характер этих условий не принадлежит эмпирическим субъектам и их индивидуальной познавательной деятельности. Рассматривать такую деятельность в качестве «начала» науки было бы полностью ошибочно: быстротечные поступки отдельных человеческих существ приходят в мир и уходят, они никогда не могут стать основой таких вещей, как «истинность» и «достоверность». Скорее что-то вроде «трансцендентальной субъективности» должно быть принято во внимание, если необходимо прояснить возможность субъективных ментальных процессов, реализующих объективное знание, теоретическую значимость и истинность.

Таким образом, предельные основания науки следует искать на пути распознавания некоторых трансцендентальных условий. Разумеется, не следует упускать здесь из виду специфический философский смысл «оснований», смысл, который связан с рефлексивной процедурой, нацеленной на раскрытие этих оснований. Как рефлексивная процедура, она «возвращает назад», причем не только к тем посылкам, которые принимаются без доказательств во всяком эпистемическом предприятии, чтобы сделать их объектом возможного доказательства, но и далее — к предпосылкам этих посылок, указывая на тот факт, что они сами порождены некоторыми субъективными действиями. Эти действия, следовательно, должны рассматриваться как предельные основания знания, поскольку любой дальнейший поиск их оснований остается в границах той области, которая определена ими. По этой причине они называются условиями возможного знания или конститутивными условиями.

Открытие этих конститутивных условий (действующих уже в самых истоках научных исследовательских программ, как, впрочем, и в повседневном знании) составляет цель дисциплины, которая не является ни естественной, ни гуманитарной наукой. Скорее, это должна быть философская дисциплина, или точнее, трансцендентально-философская эпистемология, осуществленная в той «трансцендентальной» установке, которую Кант пытался сделать главным направлением философского поиска.

С современной точки зрения, именно Гуссерль в своей трансцендентальной феноменологии решал таким образом поставленную задачу фундаментальной теории науки. Гуссерль, прошедший подготовку как специалист по точной науке, проводил через свое феноменологическое исследование мысль о том, что феноменология должна служить философским основанием науки. Среди множества самых разных высказываний, встречающихся там и сям в его работах, в них присутствует одна, постоянная и неизменная идея: феноменология не только способна исследовать все данное нам, но и, двигаясь в обратном направлении, прослеживать конститутивные условия этого всего, лежащие в трансцендентальной субъективности.

Поистине, новым в гуссерлевской программе было намерение установить саму феноменологию как науку, как «строгую науку» в новом и четко определенном философском смысле слова, посредством характерного метода, который может быть изучен и освоен, разработан и применен последующими поколениями тех, кто включился в феноменологическое исследование. Этот метод, следовательно, превращает феноменологию в кооперативное предприятие, ставя ее в один ряд с тем, что было обыденной практикой в положительных науках на протяжении последних трехсот лет.

Это, однако, не означает, что метод научной феноменологии в принципе не отличается от метода этих наук. Гуссерль в начале характеризовал феноменологический метод как «дескриптивный анализ». Позже он дал ему более точное имя «конститутивный анализ». Но эти названия сами по себе не очень информативны, пока отсутствует идея объектов, которые надлежит анализировать.

Область феноменологического анализа — не что иное, как интенциональное сознание. Но это не делает феноменологию просто ветвью и разделом психологии, ибо феноменология подходит к сознанию со своей собственной позицией — пози­цией, определенной следующим высказыванием: все, с чем мы имеем дело, дано и стало доступным только через интенциональные акты сознания. Это справедливо как для того, что дается в мире повседневной жизни, так и для научного универсума. Ведь даже научные достижения обращаются вспять к специфическим актам интенционального сознания, как-то: к концептуализации, формализации и идеализации, которые в свою очередь основаны на обычных актах и на производных модусах.

Однако, коль скоро сознание постигается как универсальное средство доступа к любому возможному объекту знания или, как Гуссерль отметил позднее, если сознательная жизнь во всех своих интенциональных импликациях постигается как универсальная основа (Boden) всех объектов, с которыми мы можем иметь дело, это сознание само уже не может считаться объектом, существующим в мире, или частью мира, каковым оно считается всеми другими науками, изучающими его. В феноменологии сознание не может быть представлено в виде потока мысли­тельных процессов или событий, наряду с другими процессами и событиями мира, связанных с ними через причинные и функциональные отношения. Ибо если созна­ние — средство доступа к миру, абсурдно рассматривать его в то же самое время как часть этого мира.

Чтобы нейтрализовать естественное стремление рассматривать сознание просто как часть мира, а не как трансцендентальную основу нашего опыта и знания мира, требуется специальная процедура. Гуссерль назвал эту процедуру «феноменологической редукцией» или более точно «трансцендентальной редукцией». Это самая значительная и характерная процедура его феноменологии, раскрывающей то трансцендентальное измерение опыта, которое составляет собственную область феноменологического исследования. И, согласно Гуссерлю, она обязательна для создания научной философии как обосновывающей теории науки.

Последовательное и универсальное выполнение трансцендентальной редукции ведет к приостановке всех экзистенциальных суждений, даже неявной естественной веры в существование мира. Для надлежащего понимания трансцендентальной редукции надо, однако, отдавать себе отчет, что эта приостановка не относится к вере так, как если бы она уже была осознана как вера. Трансцендентальная редукция не ведет к утрате мира, как если бы феноменология с этого момента бы­ла озабочена только субъективными актами сознания — это неправильное понимание, которое часто встречается в интерпретациях гуссерлевской феноменологии. Наоборот, именно через посредство трансцендентальной редукции мир становится темой эпистемологически релевантного феноменологического исследования — не как противостоящий, реально существующий мир, но как мир «подразумеваю­щийся» как реальный и «имеемый в виду» как существующий.

То, что Гуссерль говорил о мире, редуцированном таким образом, как о «феномене» мира, и что он говорил о феноменах вообще только в контексте трансцендентальной редукции, имело не просто вербальный характер. Не было и просто удобным способом выражения то, что он назвал редукцию, раскрывающую феномены таким образом, «трансцендентальной» редукцией или эпохе. Несмотря на то что существует тонкое различие между этими двумя терминами, «редукция» и «эпохе», и несмотря на недоразумения, окружающие редукцию, тем не менее бесспорно, что редукция открывает новую область опыта, ранее полностью незнакомую: область интенциональной деятельности, в которой бытие, существование, реальность и идеальность, приписываемые при естественной установке самим предметам и событиям, приобретают свой подлинный смысл только в свете этой деятельности. Другими словами, трансцендентальное сознание является изначальным «источником» всех тех смыслосозидающих деяний, благодаря которым существует мир и заодно наука.

Учитывая радикальные импликации гуссерлевской идеи трансцендентальной редукции, не приходится удивляться тому, что многие последователи Гуссерля решили, что они не могут дальше следовать за ним и остановились на более ранних стадиях феноменологического описания, выполняемого в пределах естественный установки. Они также отвергли гуссерлевскую трансцендентальную феноменологию как рецидив старого картезианства или, может быть, неокантианства. Трансцендентальная феноменология является, разумеется, формой трансцендентального идеализма, как Гуссерль сам принимал. Она представляет собой «конститутивно-трансцендентальный идеализм», в котором трансцендентальная субъективность — крайне трансцендентальная интерсубъективность — конституирует мир и, соответ­ственно, сама конституируется через смыслосозидающие акты-озарения (Aktmo-mente), присутствующие во всех синтезах, где бы ни конституировались объекты.

В гуссерлевском трансцендентальном идеализме специфичны и важны не те различные «способы» трансцендентальной редукции, или эпохе, которые Гуссерль все время апробирует, И не те разнообразные другие процедуры, которые Гуссерль осуществлял независимо от трансцендентальной редукции, например, первоначальное воздержание от традиционной философии, от истории, от наук, чтобы обрести доступ к тому, что феноменологически первично и непосредственно дано.

Скорее в гуссерлевском трансцендентальном идеализме специфично и важно то, что он в отличие от предшествующих систем трансцендентальной философии не приходит к системе спекулятивных принципов, из которых дальнейшее рассмотрение должно следовать путем логического вывода. Наоборот, то, к чему приходит гуссерлевская трансцендентальная феноменология, — это трансцендентальный опыт, как поле, в котором следует искать начальные истоки всех познаний.

Отсюда, коль скоро обоснование знания достигается в трансцендентальной субъективности, ни один фрагмент знания не может быть принят авансом как неподвластный epoche и использован в «трансцендентальной дедукции» или «демонстрации» того или иного типа. Такой шаг был бы противен основному методологическому постулату феноменологического описания, он также не согласуется с фактом о том, что трансцендентальное сознание не является закрытой системой с конечным и определенным числом форм, категорий и принципов. Наоборот, это — бесконечно открытое и динамичное поле интенциональных актов, структура кото­рого определяется интенциональными отношениями к объектам во всех их явных и неявных, активных и пассивных импликациях вместе с функциональными правилами синтеза, которые конституируют известные объекты как синтетические единства.

Таким образом, наиболее подходящий путь работы в этой области состоит в том, чтобы просто «видеть», что происходит в ней. Даже если это «видение» есть рефлексивный род видения, в отличие от непосредственного восприятия в ходе повседневного опыта, оно, совершаемое сознательно, полностью посвящено чисто­му описанию и анализу интенциональных событий и состояний дел, как они даны вне всяких конструкций, доказательств и дедукций. То, о чем говорит Гуссерль, — это культивация особого способа видения. Все тонкие усовершенствования его методологического аппарата, касающиеся как аппарата конституирования, так и теории очевидности, должны служить цели феноменологического усмотрения, видения вещей точно такими, какие они есть.

Феноменология, однако, не заинтересована в видении вещей и особенно положений дел в их единичности. Единичности как таковые никогда не могут быть предметами исследования, притязающего на научность. Философия тоже, если она призвана стать научной, нуждается не только в строгом методе, но и в определенных общих положениях дел. Но если конкретные науки озабочены общими понятиями и законами, принадлежащими миру, феноменология, которая имеет целью обоснование этих общих положений наук, должна получить концептуаль­ный доступ к другой области всеобщего, всеобщего, которое молчаливо предполагается во всех научных исследованиях. Более того, для целей своих собственных исследований в области трансцендентального опыта феноменология требует такого всеобщего, которое не может быть выведено из понятий и законов наук о мире или какой-либо другой формы мирского знания.

Сказанное заставило Гуссерля включить в феноменологию другую методоло­гическую процедуру. Кроме трансцендентальной редукции должна существовать эйдетическая редукция. Хотя эти две редукции тесно связаны, особенно в гуссерлевской феноменологии, они на самом деле полностью различны, ведут к различ­ным результатам. Если трансцендентальная редукция сводит все данное в качестве реально существующего в мире к его трансцендентальному феномену, т.е. к его данности в смысле бытия «подразумеваемого как» и в смысле «модуса» бытия (Seinsweise), эйдетическая редукция призвана вести от фактов к сущностям.

Взятая в своих собственных пределах, эйдетическая редукция есть редукция, которая может быть выполнена на базе всякого данного. Это просто техника, помогающая нам прояснить, что представляет собой нечто на самом деле. Поскольку прояснение вещей — фундаментальное и необходимое требование всякой философии, эйдетическая редукция должна рассматриваться как фундаментальная процедура всякого философствования. Эта процедура нацелена не на факты, но на «сущности» фактов, которые должны быть выведены из фактов посредством некоторой разновидности анализа. В этом анализе, согласно Гуссерлю, мы берем объект из опыта и проводим его в нашем воображении через широкое разнообразие модификаций, чтобы увидеть, что возможно и невозможно в отношении этого объекта, каковы его необходимые и инвариантные признаки, а что в нем просто случайно. Здесь речь идет о методе «эйдетической вариации», и он позволяет увидеть гораздо больше по сравнению с тем, что бросается в глаза с первого взгляда. Гуссерлю приходилось улучшать его несколько раз с тех пор как он был обозначен им неудачным термином «интуиция сущностей» (Wesensan-schauung). Тем не менее посредством этой единственной процедуры, опирающейся на приобретенное умение видеть и воображать, мы имеем возможность постичь сущность чего-либо и выяснить, что она собой представляет.

 Эта разновидность философского прояснения служит двум целям. С одной стороны, она проясняет не только сущности, но и отдельные вещи, которые подпадают под них, ибо знание о сущности дает знание о существенных свойствах отдельных вещей, соответствующих этой сущности. Следовательно, эйдетическая редукция является методом прояснения различия между тем, что существенно принадлежит вещи, и тем, что принадлежит ей случайно.

С другой стороны, абстрагируясь от всего случайного, от чисто индивидуальных признаков отдельной вещи, эйдетическая редукция «сводит» ее к совокупности существенных свойств, которая, в свою очередь, снабжает феноменологию тем видом всеобщностей, в котором она нуждается, чтобы стать философской наукой.

Это справедливо для любой «феноменологии сущностей» (Wesensphanome-nologie), даже для той, которая осуществляется независимо от трансцендентальной редукции. Было бы, однако, неверным характеризовать гуссерлевскую феноменологию в ее главной интенции как «в сущности» феноменологию сущностей. Ибо то, что характерно для гуссерлевской феноменологии, — это комбинация трансцен­дентальной и эйдетической редукций. Хотя они и представляет собой различные методологические процедуры и не могут, стало быть, осуществляться в одно и то же время, они обе присутствуют в гуссерлианских дескриптивном и конститутивном анализах.

Отсюда не следует, что Гуссерль не использует эйдетической редукции отдельно от трансцендентальной редукции. Он постоянно применял ее, например, к тому, что он называл «региональной онтологией». Региональные онтологии строятся с тем, чтобы выяснить фундаментальные понятия различных «регионов» научного поиска — такие, как пространство, время, причинность, физические и живые тела, личность и интерсубъективность, культура и история и т.д. Они призваны формировать предметную область, названную Гуссерлем «конститутивная пробле­матика», хотя они и постигаются при естественной установке.

Но гуссерлевская теория сущностей играла свою наиболее значительную роль внутри сферы трансцендентальной феноменологии. Здесь применение эйдетической вариации относилось исключительно к сущностям интенционального опыта и их трансцендентальных исполнений, особенно тем, которые служат гарантами знания трансцендентальных вещей и положений дел в соответствии с сущностными структурами сознания и субъективности вообще.

В этом месте следует войти в некоторые детали гуссерлевского метода. Следуя за Гуссерлем, уже завершившим «Логические исследования» (1900—1901), мы должны постоянно иметь в виду то, что его целью было установление феноменологии как универсальной философской «науки о науке» и проникновение в предельные основания науки. Критерием и мерой значимости такого анализа была ясность результатов, которые могут продуцироваться, улучшаться и критиковаться на основе процедуры эйдетической вариации,

Все эти разработки, однако, лишь помогают характеризовать общую подо­плеку тех различных способов поиска оснований науки, к которым обращается Гуссерль. Гуссерль не раз подчеркивал, что те две процедуры феноменологии, которые обсуждались выше, не более чем подготовка подлинного поля феноменологического исследования. Это просто инструменты феноменологического исследования. Знать о них или быть вербально знакомым с ними —не тоже самое, что работать в самой феноменологии. Более того, убеждать других войти в конкретное феноменологическое исследование — не то же самое, что погрузиться в феноменологию самому. Скорее, разрабатывая феноменологию, вы включаетесь в подлинный феноменологический проект.

Приступая к детальному и конкретному феноменологическому исследованию оснований науки, Гуссерль выдвигал ряд различных подходов. Мы здесь обсудим три из них, размещенных в порядке их возрастающей адекватности проблемам.

 Первый подход, сохранивший его раннюю «феноменологию акта», был подходом через анализ актов научного познания.

Чтобы начать разбираться в этом подходе, надо зафиксировать, что научное познание отличается от познания, обнаруживаемого в повседневном ненаучном опыте. Науки не подбирают и не собирают факты как данное. Скорее они включают факты в некоторую концептуальную структуру, которая детерминируется специально определенными терминами, их конструкциями и комбинациями в научных положениях. Эти положения, в свою очередь, научны только тогда, когда они логически связаны с другими положениями в контексте научной теории. И рацио­нальность этих теорий зависит от логического доказательства и возможности подтверждения эмпирическими примерами.

Гуссерлевский первоначальный способ получить феноменологический доступ к основаниям науки состоял в описании этих характерных признаков науки в тер­минах соответствующих мыслительных актов и комплексов мыслительных актов (Aktgefuge). Это описание предполагало исследование их интенциональной структуры, их соотношений, их зависимости друг от друга, равно как и различных уровней «фундированности» (Fundierung). Более того, оно предполагало обратное движение к тем базовым элементарным актам, на которых зиждятся эти структуры, соотношения и зависимости. Гуссерлевское исследование в этих направлениях привело к эпистемологически важным результатам, касающимся сущности мыслительных актов научного сознания, а также фундаментальных процедур самойфеноменологии.

Подход феноменологии акта все же ограничен. Он ведет к открытию и описанию тех актов, которые фундаментальны для научного сознания, и обязателен для дальнейшего углубленного анализа, но будучи замкнутым в актах сознания, он позволяет прояснять только некоторые типы научных процедур, в то время как более широкий контекст науки ускользает от рассмотрения.

Второй и более плодотворный в этом отношении подход представляет собой то, что Гуссерль называл «региональной онтологией». Региональная онтология пытается схватить сущностную структуру конкретной части мира, причем не только акты, которые соответствуют этой части. Этот подход отправляется от эмпирической области фактов и заключается в поиске доступа к той сущности, которая регулирует отношения между этими фактами, отношения, выражающиеся в понятиях и законах соответствующей науки. В отличие от натурализма конца XIX в. и позитивизма начала XX в., которые принимали только одну структуру мира, являющуюся проекцией физических наук, Гуссерль ясно видел, что наличное разнообразие наук имеет предпосылкой разнообразие «сфер бытия» (Seinsspharen), которое не может быть редуцировано к физической сфере бытия.

Конечно, естественные объекты, в том виде, как они конституируются в чувственном восприятии, составляют основу всех других объектов. Чувственное восприятие и чувственную интуицию следует, стало быть, рассматривать как фундаментальные акты, в которых все другие акты фундированы (fundiert). Это справедливо также, как тщательно показывает Гуссерль, в отношении категориальной интуиции и формализующих актов, в которых конституируются логические объекты. Тем не менее существует многообразие теоретических сущностей более высоких порядков, знание о которых не может быть прямо выведено из повседневного опыта и чувственного восприятия. Иными словами, сфера сущностей, составляющих регион, определяется концептуальной структурой соответствующей науки. Феноменология того, что представляют собой эти сущности и что значит для них существовать, будет, стало быть, меняться от региона к региону. И регионы региональной онтологии будут соответствовать областям научного исследования.

В отличие от эмпирического научного исследования феноменология стремится прояснить фундаментальные категории, присутствующие в конкретной науке, имея целью проникновение в сущностную структуру объектов соответствующего конкретного региона, а также в сущностные законы, управляющие существова­нием этих объектов. По этой причине Гуссерль называл феноменологический поиск «онтологическим поиском».

Хотя региональная онтология ставится в основание конкретной науки, она сохраняет специфический философский статус. Эта онтология не может быть развита до и независимо от сложившейся эмпирической науки, она возникает в результате последующей рефлексии над существующими демаркациями между науками. Тем не менее региональная онтология не представляет собой эмпирическую науку о фактах, но науку о сущностях. Хотя совершенно верно то, что феноменологический доступ к сущностям обусловлен данностью фактов в эмпири­ческой науке, сущности сами по себе первичны по отношению к фактам и составляют условия научного доступа к ним.

Однако региональная онтология не может рассматриваться как тот способ исследования, который раскрывает феноменологические основания науки в ради­кальном смысле. Этому имеются две причины.

Во-первых, региональная онтология, как ее понимает Гуссерль в своей феноменологии, — это эйдетическая онтология, проводящаяся в пределах естественной установки. Как таковая эта онтология не заключает в себе какого-либо внутреннего родства с трансцендентальной редукцией. С точки зрения последней, региональная онтология может служить чем-то вроде подготовительного изыскания, выполняющегося до вступления в поле собственно трансцендентально-феноменологического анализа. Ибо только через последнюю форму анализа, очищенную и возведенную в конечном итоге в форму трансцендентально-конститутивного анализа, могут быть достигнуты предельные основания научного знания.

Вторая причина, почему региональная онтология не может обеспечить доступ к феноменологическим основаниям наук, была обозначена Гуссерлем только в его поздних работах.

Региональная онтология, как она была обозначена Гуссерлем в период его «Идей» (1913), нерефлексивно устанавливается на основании пред-данных наук, многообразие которых возникает в ходе подразделений, различений и взаимных дифференциаций, происходящих в процессе их фактического исторического развития.

Таким образом, Гуссерль в это время принимал науку такой, каковой она была, а не исследовал ее начала. Причем даже включение трансцендентальной редукции в контекст региональной онтологии не компенсировало бы здесь утрату радикализма, того радикализма, который требует двигаться в противоположном направлении по отношению к естественному развитию и выяснять трансцендентальные основания. Ибо трансцендентальная редукция вводится, чтобы обеспечить приостановку всех суждений о значимости и веру в существование. Но она действует таким образом лишь в отношении тех суждений и верований, которые уже наличествуют в реальной науке. Так что когда трансцендентальной редукции подвергается региональная онтология, эта редукция оставляет в неприкосновенности реальную науку.

Постигая смысл науки и различных ответвлений наук, постигая в эпистемологическом, а не в историческом контексте, Гуссерль вынужден искать то основание, которое достаточно глубоко, чтобы стоять у истоков этого разнообразия наук, оставаясь нейтральным к каждой из них и общим им всем.

Именно это рассмотрение привело Гуссерля к его хорошо известной концеп­ции жизненного мира, развитой в его последней опубликованной работе «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» (1936). Гуссерль объясняет в ней взаимосвязь науки и жизненного мира как в систематическом, так и в историческом отношениях. Это был тот вопрос, который заставил Гуссерля взяться за историю. И именно преобладание исторического подхода придало гуссерлевской последней работе по конститутивному анализу некоторые из ее примечательных особенностей.

Гуссерлевская концепция жизненного мира, однако, не так легка для понима­ния, как это может показаться на первый взгляд. Следует не упускать из вида, что несмотря на то, что Гуссерль, по-видимому, был единственным, кто создал термин «жизненный мир», он (этот термин) утратил свой первоначальный смысл, когда получил широкое хождение в гуманитарных и общественных науках. Даже у самого Гуссерля этот термин уже имеет некоторую расплывчатость, хотя и не по причине небрежности с его стороны.

Если жизненный мир понимается как тот мир, в котором мы живем, как «наш» мир, противостоящий миру «других», то множественная форма слова обретает вполне разумный смысл. «Жизненные миры», стало быть, благодаря социальному и культурному разнообразию человеческих групп, будут иметь существенные признаки исторических миров в самом широком смысле этого слова. В этом отношении Гуссерль иногда говорит о «конкретном жизненном мире», обозначая таким образом, что это не тот род жизненного мира, который функционирует в качестве основы (Boden), на которой науки конструируются.

То, что «основа» наук, говоря вместе с Гуссерлем, не отождествляется с любым конкретным жизненным миром, вовсе не следует из исторической вариабельности последнего, противостоящей уникальной универсальности современной галилеевско-ньютоновской математической физики. Скорее это вытекает из того, что современная наука — не просто формальная наука, заключающая в себе логические и математические структуры, но эмпирическая наука с определенными технологическими возможностями. Ибо именно особенность технологии состоит в том, что наука в возрастающей степени определяет жизненный мир, причем таким образом, что конкретный жизненный мир получает многие свои существенные признаки от науки. Таким образом получается, что не жизненный мир служит фундаментом науки, а наука может мыслиться как фундамент жизненного мира.

То же заключение может быть сделано на базе дополнительного рассмот­рения. Каждый жизненный мир является субъективным и относительным, так как познавательный процесс в нем основывается на чувственном восприятии, всегда одностороннем и ограниченном личностными устремлениями. Наука, с другой стороны, притязает на обладание объективным знанием, интерсубъективно доступным и тем самым доказательно истинным. Имеет ли в таком случае какой-либо смысл то, что субъективное относительное знание жизненного мира составляет основание объективного универсального знания науки?

Гуссерль не имеет возражений против притязаний науки на объективное знание. Он не теряет из вида и резкий технологический отпечаток, который наука накладывает на конкретный жизненный мир. Гуссерль ставит вопрос о том значе­нии, в котором надо понимать притязания на объективное знание и возможности технологического применения.

Указывая на влиятельность науки и на отпечаток, накладываемый ею на жизненный мир, Гуссерль не переставал подчеркивать тот факт, что наука не могла появиться откуда-то из безвоздушного пространства. Скорее наука опирается на свои собственные предпосылки, те предпосылки, которые делают возможными ее процедуры и таким образом определяют всеохватывающий смысл научной интерпретации мира. Эти предпосылки, однако, остаются, начиная с ранних этапов развития науки, неясными отчасти потому, что они принимаются как данное, частично потому, что они никогда не делались полностью ясными в требуемом смысле.

Как Гуссерль, однако, показал, прояснение смысла науки путем обращения к конститутивным началам ее познавательных притязаний сталкивается со следующей проблемой: поскольку наука представляет собой исторический феномен, имеющий исторические основы в античной философии, ее основания следует раскрывать, принимая во внимание историю; но исторические корни науки, рассмат­риваемые как ее фактическое начало в прошлом, не могут считаться основаниями в феноменологическом смысле, ибо феноменология не может быть занята прояснением смысла научной значимости и истинности.

В этом месте Гуссерль осознает со всей ясностью, что требуемая комбинация исторического и систематического доступа к основаниям науки снова нуждается в уточнении феноменологической процедуры. Его конститутивный анализ, таким образом, становится исторически интенциональным: в его историцистском обращении к истокам современной науки он не ищет последовательность датируемых событий, он ищет «слои смысла» (Sinnschichten). Хотя эти слои могут быть зафик­сированы только в связи с этими событиями, они в отношении их смыслового содержания ни в коей мере не представляют собой исторических событий.

Гуссерль не мог не отметить специально, что его историко-интенциональный анализ ведет к «седиментационной смысловой истории» (sedimentierte Sinngeschichte), а не к истории науки в обычном смысле этого слова. В отличие от последней смысловая история служит феноменологическим и эпистемологическим целям, и именно эти цели направляют гуссерлевскую тематизацию жизненного мира.

В ряде обсуждений гуссерлевского «Кризиса» лишь вскользь упоминается, что именно историко-интенциональный анализ обращает Гуссерля к жизненному миру, причем к жизненному миру как феноменологическому основанию науки. Однако неслучайно, что концепция жизненного мира приобрела известность в контексте гуссерлевского историко-интенционального анализа науки. Ибо фундаментальный слой смысла в любом научном деянии, коль скоро он феноменологически раскрывается в этом ряде анализа, указывает на релевантные донаучные результаты. Последние помещаются в мире, который есть жизненный мир, поскольку это тот мир, который человеческие существа наследуют, чтобы наполнить эти донаучные результаты. Тем не менее этот жизненный мир не полностью конкретен, ибо он постигается в его «обосновывающей» функции, функции, которая призвана обеспечить интеллигибельность науки на базе ее феноменологических предпосылок. , Стоит заметить, что популяризаторские версии гуссерлевского обращения к жизненному миру заключают опасность искажения не только последней работы Гуссерля, но и всей его феноменологии. Жизненный мир, как он фигурирует в гуссерлевской проблематике основания науки, — не тот мир повседневной жизни, которым мы непосредственно озабочены. Чтобы получить доступ к этому жизнен­ному миру, мы должны начать с уже сложившейся науки и углубиться в основу ее притязаний на значимость.

Таким образом, так называемый поворот Гуссерля к жизненному миру не был поворотом к тому миру, в котором мы живем, являясь конкретными человеческими существами, и который будто бы Гуссерль упускал из виду ранее. Скорее гуссерлевский поворот к жизненному миру был тем феноменологическим шагом, который с самого начала направлялся вопросом постижения науки и ее основания.

Именно по этой причине гуссерлевский поворот к жизненному миру не имел ничего общего с отказом от трансцендентальной редукции. Наоборот, проблематика, обозначенная Гуссерлем как кризис западных наук, может быть адекватно понята в качестве главной темы в пределах последнего периода его трансцендентальной феноменологии. При внимательном прочтении «Кризиса» становится ясным, что трансцендентальная редукция уже предполагается и по этой причине никогда не делается ясной. То, что Гуссерль обращался к «онтологии жизненного мира», не противоречит этому тезису. ‘Это лишь указывает то направление, в котором гуссерлевский поиск предельных оснований науки находит самого себя.

Это введение завершают два замечания об онтологии жизненного мира. Во-первых, гуссерлевская концепция онтологии или, как он также называет ее «наука» о жизненном мире, несомненно, была достижением его попытки развить в качестве основания науки научную феноменологию. Ибо в отличие от его ранней концепции региональной онтологии проникновение в эйдетическую структуру жизненного мира с целью прояснить феноменологические начала научных достижений не связано с допущением о существовании конкретных наук — допущением, молчаливо обременявшим региональную онтологию. Таким образом, онтология жизненного мира в гуссерлевском смысле лучше соответствует тому, чтобы быть «основой» науки.

Во-вторых, являясь простой онтологией жизненного мира, она еще не была бы родом той феноменологической науки, которую Гуссерль имел в виду с тех пор, как встал на путь трансцендентальной феноменологии. Так что эта онтология полностью отвечает гуссерлевскому замыслу установить онтологию в пределах поля трансцендентальной редукции и открываемой этой редукцией сферы «трансцендентальной жизни».

В конце концов, следовательно, именно эта «жизнь», являющаяся «полем трансцендентального опыта», раскрывается в ходе дальнейшего интенционального анализа как поле интерсубъективных смыслосозидающих деяний, посредством которых конституируется мир, содержащий начала любого жизненного мира и основания любой науки.

Гуссерлевская феноменология в качестве философской «науки о науке» осталась большей частью только программой. Тем не менее мы в долгу перед ее автором, проведшим замечательный ряд плодотворных изысканий, которые еще не превзойдены его последователями. Это в особенности относится к гуссерлевским конститутивным исследованиям оснований науки. Эти исследования позволили перевести философские проблемы, касающиеся науки, в ясный, глубокий и критический модус рассмотрения, и тем самым сделали затруднительными попытки отрицать притязания феноменологии быть философией науки.