Раздел III ЭВОЛЮЦИОННАЯ ЭПИСТЕМОЛОГИЯ

ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Поскольку публикуемая ниже статья, принадлежащая известному филе реалистической ориентации, автору ряда фундаментальных трудов по философии квантовой механики К.А. Хукеру и молодому философу Каю Хахлвегу, ввод читателя в курс проблематики и истории эволюционной эпистемологии, пространые рекомендации этого направления становятся излишними. Эволюционная эпистемология при всей разновидности концепций, скрывающихся за этим термином предполагает эволюционное моделирование познания и знания. Это означает,  познавательные процессы моделируются при помощи представлений, наработанных в тех областях естествознания, которые изучают эволюцию. Практически до настоящего времени это означало рассмотрение эволюции научного знания под углом зрения представлений биологического эволюционизма.

Эволюционная эпистемология отмечена ярко выраженным натурализмом: в этой рубрике находятся концепции познания и знания, имеющие те же идейные предпосылки, что и естественнонаучные концепции эволюции. По существу, эволюционная эпистемология представляет собой экстраполяцию биологических в общенаучных концепций эволюции за пределы естествознания, на область изучения пауки и научного знания.

В разделе I мы уже познакомились с одной из натуралистических концепций философии науки — с концепцией Куайна. Натурализм вошел в эту концепцию через бихевиоризм — через схему "стимул—реакция", в рамках которой в ней рассматривается значение слов и выражений. Однако в философии науки XX в присутствуют и течения, враждебные натурализму, опирающиеся на предпосылку о недопустимости исходить при изучении естествознания из естественнонаучны же идей. Ярко выраженный антинатурализм исповедовали Э. Гуссерль последовавшие за ним феноменологи, занимавшиеся философией науки (см. разделе V). Но феноменология — "боковое" направление в философии науки XX в. рамках антинатурализма первоначально развивал свои взгляды К.Поппер (cм раздел II). Его представления о науке строились на базе формальной логик позволяющей определять такие понятия, как "теория", "объяснение", "опровержение". В отличие от неопозитивистов К. Поппер избегал натурализма (точнее разновидности натурализма — психологизма) при трактовке эмпирического базиса Если неопозитивисты определяли эмпирический базис, ссылаясь на процесс вое приятия, то Поппер — на конвенцию, на согласованное решение, принимаемо коллективом исследователей (причем его интересует сам факт наличия такого решения, а не "механизм" или процедура его принятия). Однако в работах 60-годои К. Поппер оставил свою антинатуралистическую позицию и отдал дань эволюционной эпистемологии (см. публикуемую ниже статью).

Эволюционная эпистемология существует в двух вариантах. Сильный вариант который исповедуют авторы публикуемой ниже статьи, может быть назван унификационистским (они его так и называют): эволюция научного знания рассматри­вается в качестве составной части единого эволюционного процесса, включающего как биологическую эволюцию, так и эволюцию человеческого сознания. Слабый вариант эволюционной эпистемологии можно найти, например, в работах К. Поппера. Это вариант использования биологических и вообще естественнонаучныx представлений об эволюции для моделирования познавательных и "значительных" процессов. При этом на познание и знание переносятся некоторые черты народных процессов, составляющие условия такого моделирования, например, схемы "причина—следствие", "взаимодействие", "целеполагание".

При чтении статьи Хахлвега и Хукера надо иметь в виду, что это лишь первая глава трактата, состоящего из четырех глав. Аргументация в пользу унификационистской точки зрения дается лишь в четвертой (последней) главе. Во второй и третьей главах преобладает "слабый" подход: представления биологического эволюционизма используются лишь для моделирования познавательных процессов и процессов, происходящих в знании.

Эволюционная эпистемология заключает в себе большие творческие потен­ции. Исследования науки, проводимые в ее русле, используют многочисленные наработки естественных наук (эволюционной биологии, психологии, химии ката­лиза, космогонии) для описания процессов, происходящих в познании и знании. Они идут вслед за новейшими достижениями естествознания. Так, например, в сборнике "Эволюционная эпистемология", из которого заимствована публикуемая ниже статья, непосредственно за этой статьей идет статья немецких авторов В. Крона и Г. Кюпперса "Самоорганизация: новый подход к эволюционной эпистемологии". В их статье используются концепции самоорганизации, возникшие в естествознании 60-х годов и обретшие популярность в 70—80 годы. Эти концепции возникли в русле новейших работ по нелинейной физике, осваивающей явления, происходя­щие вдали от термодинамического равновесия в открытых системах, подпитывае­мых из окружающей среды энергией, а также и веществом (работы И.Р. Пригожина с соавторами, Г. Хакена, М. Эйгена и др.). Крон и Кюпперс предлагают в упомянутой статье социологическую концепцию, трактующую научное исследо­вание как самоорганизующуюся систему, характеризующуюся рекурсивными отношениями между её элементами (научными работниками и исследовательскими группами) , автономно определяющую свои граничные параметры и формирую­щую вокруг себя "свою" окружающую среду.

Хотя эволюционная эпистемология благодаря своему контакту с динамичными и обширными исследованиями эволюции в современном естествознании и открывает новые горизонты перед философией науки, она оставляет нерешенным кардинальный вопрос — насколько специфичны познавательные и "значительные" процессы, насколько правомерно изучать их с помощью понятий и методов естественных наук.

Кай  Хахлвег и К. Лукер ЭВОЛЮЦИОННАЯ ЭПИСТЕМОЛОГИЯ И ФИЛОСОФИЯ НАУКИ

Кай Хахлвег и К. Хукер Глава 1 ИСТОРИЧЕСКИЙ И ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ

1.7. Введение

"Развитие знания представляет собой эволюцию, продолжаемую друг средствами". Уже это утверждение является значительным шагом, отходящим от простой аналогии между эволюционным развитием и развитием знания, шагом направлении к отождествлению этих двух процессов. Мы, однако, предпочитав более обязывающую формулировку нашего рабочего тезиса: "Развитие знания представляет собой непосредственное продолжение эволюционного развития, и Динамики этих двух процессов идентичны". Мы полагаем, что те структуры и процессы, которые мы желаем раскрыть, объясняют всю эволюцию жизни на планете с формирования клеток (и, вероятно, от химической эволюции, предшествующей этому) до формирования культур. В этой работе мы рассматриваем только одну составную часть сценария эволюции — эволюцию научного знания.

В современных сочинениях по эволюционной эпистемологии част встречаются два допущения, которые мы не разделяем. Первое — о двух различных тезисах эволюционной эпистемологии, а именно — тезисе о том, что общепризнанным органам познания может быть дано эволюционное объяснение тезисе о том, что содержанию знания может быть дано эволюционное объяснен Это допущение содержит идею взаимной независимости этих тезисов. Мы же считаем, что нет резкой грани между органами и той информацией, которую они содержат: это две составляющие единого эволюционного процесса, о чем, co6cтвенно , и свидетельствует эволюционный процесс. Второе допущение состоит, по сути дела, в том, что цель эволюционной эпистемологии — показать формальную аналогию между причинными принципами, на базе которых осуществляет эволюция, и формально отчетливыми рациональными/нормативными принципам которые регулируют развитие научного знания. При этом предполагается, что эта аналогия вытекает из демонстрации изменчивости, отбора и закреплена осуществляемых в ходе обоих процессов, протекающих, тем не менее, в соответствии .с совершенно различными принципами и за пределом этих трех моменте заметно непохожих друг на друга. Мы считаем, что эта концепция неправильно интерпретирует природу и функцию нормативности. Наша позиция, в отличие от этих двух допущений, более унифицирована: единый динамический процесс приводит к качественному разнообразию.

Чтобы защитить наш тезис, мы должны охарактеризовать динамику эволюции, затем динамику развития знания и показать, что обе они сливаются в одну. Эта задача осложняется тем, что существуют глубокие расхождения во взглядах на природу динамики эволюции и динамики познания. Поскольку мы не можем совсем обойти разногласия, касающиеся динамики эволюции, постольку мы, в пределах того минимума, который предполагается нашей задачей, постараемся минимизировать эти разногласия, принимая относительно консервативную позицию, избегая не необходимых деталей, которые связывали бы нас, и воздерживаясь от догматической склонности к теоретической идиосинкразии. Мы убеждены, что ни традиционная философия науки, ни современные эмпирицистские и попперианские трактовки науки не обладают такими теоретическими ресурсами, которые позволили бы развить адекватную концепцию динамики познания. Мы будем, следовательно, развивать нашу собственную философию науки, опирающуюся как на нашу предыдущую работу, так и на идеи, которые вытекают из моделей эволюционной эпистемологии, предложенных другими авторами.

Наша цель состоит в том, чтобы развить кибернетическую в своей основе концепцию эволюционной/познавательной динамики, создать общий философский каркас, соответствующий натуралистическому подходу, и выработать ряд пред­ставлений о природе науки, являющих взаимосвязанную систему.

Однако прежде чем приступить к основным аргументам, имеет смысл обозначить отношение наших идей к предшествующим точкам зрения. Это не только покажет наши интеллектуальные истоки, но и позволит назвать главные темы настоящей статьи. Поскольку главным интеллектуальным источником для наших моделей стал К.X. Уоддингтон, его идеи будут описаны во второй главе статьи и лишь мимоходом затронуты в историческом введении, где мы сфокуси­руем наше внимание на нескольких ключевых фигурах, которые могут со всеми основаниями рассматриваться в качестве пионеров в их областях исследо­ваний.

1.2. Лоренц, Пиаже и Поппер

Мы начнем с биолога (Лоренц), психолога (Пиаже) и философа (Поппер). Наша цель — подготовить, развив критическую оценку их точек зрения, нашу собственную концепцию адекватной эволюции эпистемологии. Как будет видно из дальнейшего, наша концепция совпадает по ряду существенных позиций с концепциями упомянутых мыслителей (хотя эти позиции ни в коем случае не объединяют их всех троих) и имеет в каждом случае в равной мере существенные отличия. Рассматривая исследования Лоренца, Пиаже и Поппера, мы укажем на несколько важных тем, которые вошли в эволюционную эпистемологию вместе с этими исследованиями.

Лоренц и Пиаже были великими пионерами современного подхода к познанию вообще и к эпистемологии, в частности, подхода, биологического по своему источ­нику и научного по своей ориентации. К ним присоединился и Поппер, подчеркивая важность понимания изменений в знании, т.е. эпистемического развития в натура­листической эволюции эпистемологии.

1.3. Конрад Лоренц

В 1941 г. Конрад Лоренц опубликовал статью, озаглавленную "Кантовская доктрина a priori в свете современной биологии". Этот очерк представлял платформу биологического в своем истоке подхода к познанию, развиваемого группой австро-германских ученых. Лоренцевская статья оставалась долгое время не известной, особенно в англоязычном мире, и даже его книга по эволюционной эпистемологии, опубликованная в 1973 г., "Позади зеркала", вызвала небольшой интерес у философов. Тем не менее несколько биологов и философов присоеди­нились к Лоренцу в его усилиях прояснить эпистемологические вопросы на биологической основе. Как было обозначено в заголовке статьи Лоренца, австро-германская группа пыталась интерпретировать кантовский трансцендентализм в биолргическом направлении. Мы будем использовать термин "биоэпистемология", говоря в целом об этой исследовательской программе. Представительный сборник сочинений указанной школы был опубликован в 1984 г.

Биоэпистемология рассматривает в первую очередь когногенез, т.е. эволюцию структур и процессов познания, причем в первую очередь эволюцию восприятия а. понятия. Как и генетическая эпистемология Пиаже (см. ниже), она может тракто­ваться как попытка поставить эпистемологию на почву результатов, полученные научным рассмотрением природы приобретения знания. Но для Лоренца это определение недостаточно. Действительно, сама жизнь характеризуется им как познавательный процесс, как когногенез в самом широком смысле этого слова.

Как понять в философской перспективе это странно звучащее определение познания? Лоренц отмечает, что в структурных признаках, характеризующие живые организмы, закодирована природа мира, в котором эти организмы обитают. Например, в самой форме глаза, а именно в его структуре, биохимическом составе и динамике, закодированы законы оптики. Плавные очертания и скользкая поверхность рыбы свидетельствуют о водной среде, в которой она живет. Архитет никаких наших костей, форма и текстура крыльев птицы — все эти структуры нес отпечатки отношения организма к миру, который его окружает,

Почему, однако, мы называем физическую кодификацию окружающих условий "знанием"? На самом деле этот термин неприемлем. Древнейшие скал ничего не знают. Существует, однако, информация, закодированная в их структур И эта информация может пройти мимо познающего субъекта. Центральны вопрос биоэпистемологии состоит в том, как биологизировать человеческое знание, точнее, как объяснить превращение систем, которые суть просто хранилища информации, в субъектов познания. Этот вопрос требует различных подходов.С одной стороны, это вопрос, адресованный анатомам, этологам и теоретикам эволюции. С другой стороны, это философский вопрос, ибо он предполагает вопросы вроде следующих: как развиваются категории мышления? Что такое язык? Что такое понятия?

В пределах этого широкого ареала проблем этологи умудряются найти ceбе интеллектуальную нишу. Они прослеживают природу инстинктов и их эволюционное развитие, ведущее от закрытых квазимеханических реакций к системам возрастающей открытости, а именно к системам, которые могут обучаться в сред их обитания и, обучаясь, модифицировать свои собственные характеристики. Эти последние — уже когнитивные системы. С точки зрения этологов, самая важна; черта эволюционной иерархии — это развитие от закрытых когнитивных систем) открытым. На нижнем уровне эволюционной шкалы мы находим инстинктивных реакции, которые квазимеханически происходят в немодифицируемых структура рефлективного действия. Так, например, мужская особь колюшки борется со своим конкурентом, атакуя его красное брюхо. Эта особь, однако, может также атаковать любой другой объект, если он имеет красные пятна примерно такого же размера. Рыба никогда не научится различать между фиктивным и подлинным красным брюхом. Эти когнитивные реакции в действительности очень близки к чисто физиологическому механизму, и как таковые они не модифицируемы со стороны организма, проявляющего их.                                    

На верхнем уровне эволюционной шкалы мы обнаруживаем человеческое существо, которое может, если захочет, подавлять инстинктивные побуждения и регулировать свое поведение в соответствии с искусственно установленными социальными нормами. Между этими двумя полюсами мы можем обозревать генезис мысленных структур. У многих птиц, скажем, существует механизм импринтинга. Это значит, что если новорожденный птенец в течение первых часов, в своей жизни не видит своих природных родителей, а видит объект другого рода, он на всю оставшуюся жизнь принимает этот объект за своего родителя. Даже  наиболее абсурдные предметы, такие, как игрушечная машинка или бородатый мужчина, принимаются заменителями матери. Случаи, подобные указанному , свидетельствуют о том, что существуют врожденные когнитивные структуры, которые дают направление познанию, оставаясь вне детерминации со стороны содержания этого познания. Эти сравнительно простые случаи показывают нам то, что хотелось бы называть категориями опыта. Они присутствуют до всякого опыта и образуют основополагающие структуры всякого опыта. В этом отношении они соответствуют кантовскому a priori. Опыт непременно должен обладать конструктивными чертами: в противном случае организм не сможет обучаться чему-либо, т.е. не будет запущено то устройство, которое направляет его процессы обучения. Соответствующие когнитивные структуры возникли под давлением естественного отбора функций, обеспечивающих выживание. Это означает, что они не произвольны, что они направляют то восприятие и понимание, которое осуществляется животным, причем таким путем, который ведет к тому, что это животное успешно существует в своей экологической нише. При этом надо отметить, что дело здесь не только в физике организма, в его способности накапливать информацию об окружающей среде, но и в мен­тальном, категориальном кодировании окружения. Лоренц указывает на это следующим образом: "Но как копыта лошади приспосабливаются к почве степи, которую они топчут, так наш центральный нервный аппарат, организующий образ мира, адаптируется к реальному миру, который человеку приходится отображать. Как и любой орган, этот аппарат приобретает свою форму, обеспечивающую сохранение вида посредством отображения реальности в течение многовековой видовой истории" (Lorenz, 1941, pp. 103—104).

В течение многих миллионов лет биологической эволюции наша нервная система и наши органы чувств складывались так, чтобы обеспечить функционально адекватное представление о реальности, представление, которое истинно в пределах, так сказать, человеческой функциональной эквивалентности. Если организм не был бы оборудован пространственно-временным аппаратом, ведущим к достаточно истинному представлению реальности, этот организм не выжил бы и ушел бы в небытие. Только создания, чья перцептуальная система позволяет действовать удовлетворительно в условиях их окружения, выживают и дают потомство.

Продолжая использовать кантовскую фразеологию, мы можем сказать, что наш опыт окрашен в цвет встроенных очков. Однако эти очки встроены не случайно. Они помогают нам лучше видеть. Они развились в ходе эволюционной истории. Таким образом, они тоже возникли в результате опыта, хотя и не индивидуального, а опыта всего вида. Используя кантовскую терминологию, мы можем сказать, что пространство и время — формы интуиции и категории a priori для индивида, но a posteriori для вида. Упомянутые очки аккумулируют опыт наших предшественников. Восприятия и понятия испокон веков формируются эволюци­онными силами.

Однако знание, которое мы получаем, пользуясь этими очками, в своей сути ограниченно. Только тот род окружения, который входил в опыт наших предков, формировал наши когнитивные структуры. В окружающей среде иного рода они теряют свою надежность. Это становится очевидным, коль скоро мы начинаем объяснять области реальности, недоступные повседневному опыту. Концептуаль­ные проблемы, возникающие из достижений современной физики, в частности, проблемы квантовой механики и теории относительности, служат примерами границ нашего встроенного концептуального аппарата (hardware). Лоренц аттестует эту проблему следующим образом.

Понимание того, что все законы "чистого разума" основываются на сложных физических или механических структурах центральной нервной системы, сформи­ровавшихся, как и любой орган, в результате многовекового развития, потрясает, с одной стороны, наше доверие законам чистого разума, а с другой стороны, существенно укрепляет наше доверие им. Утверждение Канта о том, что законы чистого разума имеют абсолютную обще значимость, причем всякое вообразимое рациональное существо, пусть это будет ангел, должно следовать тем же самым законам мышления, предстает как антропоморфная предпосылка. Действительно "клавиатура", организованная формами интуиции и категориями, — Кант сам употребляет это слово — представляет собой нечто располагающееся в физически структурированной части того психофизического единства, которое составляет человеческий организм... Но, разумеется, эти неуклюжие категориальные ящики, в которые мы пакуем наш внешний мир, чтобы иметь возможность обозначать их как опыт, не имеют ни какой-либо автономии, ни абсолютной обще значимости. Нам это становится ясным, коль скоро мы осознаем их как приспособления, раз­витые в процессе эволюции. И одновременно природа этой приспособительности показывает нам, что категориальные формы интуиции и категории удостоверяют себя как рабочие гипотезы, возникшие в процессе отображения нашим видом абсолютной реальности окружающей среды... Таким образом разъясняется парадоксальный факт, что законы "чистого разума" рушатся на каждом шагу современной теоретической науки, хотя они выстояли... практические биологичес­кие испытания борьбой за сохранение вида» (Ibid., р. 98—99).

Биоэпистемология по своему существу нефундаменталистская концепция. Она не оставляет надежды на безошибочное (infallible) знание, Биоэпистемология описывает генезис когнитивных структур от наиболее примитивных до наиболее утонченных организмов. Ее область, однако, заканчивается там, где начина­ется наука, ибо наука простирается в сферы реальности, недоступные здравому смыслу.

Поднимаясь по лестнице эволюции, мы движемся от физиологических к инстинктивным и, далее, к открытым когнитивным структурам, к мифу и метафизике и, в перспективе, к науке. И здесь происходит разрыв в эволюции. Древние механизмы, которые бессознательно направляли наше мышление и наши действия, более не подходят. Они сослужили свою службу в ареале нашего повсед­невного опыта и пасуют, если мы проникаем не в ту окружающую среду, в которой наш когнитивный аппарат прошел отбор.

Биоэпистемология дает философии, таким образом, инструмент критицизма. Она напоминает о следующем. Не доверяйте вашим перцептуальным и концеп­туальным структурам, коль скоро вы оставили спокойную почву повседневного опыта. Критикуйте даже наиболее фундаментальные предпосылки, такие, как суж­дения о причинности, пространственно-временных структурах, индукции. Крити­куйте даже логику. Главная функция биоэпистемологии — помочь нам в наших усилиях преодолеть антропоцентрические предпосылки, причем и те предпосылки, которые мы можем не осознавать, ибо они являются частью тех наших техничес­ких средств (hardware), с которыми мы родились.

Биоэпистемология, стало быть, выполняет корректирующие функции в эпистемологии. Хотя биоэпистемология может объяснить, почему успешен здравый смысл, она не может направлять наше мышление, если мы оставили почву повседневного опыта. Более того, оставаясь статистически универсальной, она ничего не говорит об отношении онтогенеза знания к его филогенезу и о существенных особенностях знания в связи с взаимодействием организма и его окружающей среды. Она не вносит чего-либо значительного в теорию научной методологии и эпистемологии, ибо не проникает в рост и прогресс научного знания, a fortiori не проникает в развитие самой методологии, что мы считаем решающим для адекватной эволюционной эпистемологии. Эти заключения разочаровывают.

Верно ли, что эволюционный процесс, который сформировал когнитивные структуры всех видов, включая наш собственный, теряет свою направляющую силу, коль скоро мы достигнем такого высокого уровня познания, как наука?

/ .4. Жан Пиаже

Жан Пиаже был одним из пионеров натуралистического научно обоснованного подхода к человеческому познанию. Его интеллектуальная биография говорит нам, что с 1920-х годов он начал заниматься тем, что впоследствии назвал генетической эпистемологией, обозначая этот предмет, с одной стороны, как науку (в отличие от философии), а с другой — как эпистемологический поиск психологии знания (дистанцируясь от бихевиористской и позитивистской психологической науки).

"Фундаментальная гипотеза генетической эпистемологии состоит в том, что существует параллелизм между прогрессом в логической и рациональной организа­ции знания и соответствующим формирующим психологическим процессом" (Piaget, 1970, р. 13).

Генетическая эпистемология стремится объяснить знание и, в частности, науч­ное знание на базе его истории, на базе его социогенеза и, особенно, психологичес­кого происхождения представлений и операций, на которых оно зиждется. Эти представления и операции большей частью проистекают из здравого смысла, так что их происхождение может пролить свет на их значение как знания о чем-то более высоком" (Ibid., р. 1).

Вклад, внесенный Пиаже в психологию, слишком хорошо известен, чтобы пересказывать его здесь. Его абрис структурной формы есть абрис ряда стадий. Появление каждой стадии отмечено новой степенью сложности и новыми масштабами сенсорно-моторной деятельности. Сенсорно-моторные координации в свою очередь требуют включения операционной структуры в центральную нерв­ную систему. В результате продолжающегося взаимодействия между действующим организмом и его окружающей средой развивается и селективно усиливается структурированное множество сенсорно-моторных координаций — как операции, так и взаимоотношения между операциями. Таким образом, центральная нервная система развивает обогащенную операционную структуру. В то же время каждая следующая стадия в развитии отмечена возрастающей способностью отражать и нести в сознание свойства самой этой иерархии. Это последнее соответствует появлению специфически когнитивных абстрактных понятий, таких, как понятия логики и математики. Каждая стадия достигает своей кульминации во временном, можно сказать, метастабильном равновесии, в котором сенсорно-моторная коорди­нация оказывается достаточной для того, чтобы организм справлялся с его окружа­ющей средой в пределах, ограниченных его биологической зрелостью и информа­цией об окружении, закодированной им.

Работая в этом направлении, Пиаже и его сотрудники провели целый ряд де­тальных исследований развития понятий, особенно логико-геометрических по­нятий.

Пиаже разделяет с Лоренцем одну основополагающую концепцию: он считает, что посредством процессов изменчивости, отбора и закрепления структура, качест­венные особенности, динамика внешнего окружения представляются и кодифици­руются в структуре, качественных особенностях и динамике самого организма. Как и Лоренц, полагавший что структура, качественные особенности и динамика глаза несут информацию об оптическом устройстве окружающей среды, Пиаже допуска­ет, что в структуре, качественных особенностях и функционировании нервной сис­темы закодированы, скажем, основополагающие логико-геометрические свойства ее окружения.

Однако в отношении лоренцевского итогового "филогенетического" фаллибилизма Пиаже критичен. Если Лоренц еще придает категориям мышления кантианский статус и отстаивает надежность восприятия, то Пиаже сосредоточен на жесткости и взаимной непроницаемости индивидуальных онтогенезов, которые по крайней мере искажают, если не отменяют, конструктивную направленность характерную для онтогенеза. Пиаже не может допустить то, что предполагается конструктивностью онтогенеза, — перманентность и раз и навсегда данный статус какого-либо равновесного состояния в структуре разума. Мы не обсуждаем, насколько здесь справедлив Пиаже, критикуя Лоренца, для нас важно лишь развес­ти, с одной стороны, "онтогенетический" фаллибилизм Пиаже и, с другой стороны, видовой или "филогенетический" фаллибилизм Лоренца. Однако примечательно, что у самого Пиаже была тенденция придавать формальным структурам, на кото­рых он сосредоточивался, тот же самый статус a priori для видов, который придавали им Лоренц, рассматривая индивиды, и за который он критиковал последнего. Пози­ция Пиаже, правда, в этом вопросе более неясная, чем у Лоренца, его замечания относительно статуса логистики допускают как фаллибилистическое, так и рационалистическое прочтение. Мы, однако, считаем фаллибилизм тем наследием, которое оставлено ими обоими.

Весьма важно не смешивать генетическую эпистемологию с эволюционной эпистемологией. Генетическая эпистемология изучает психогенез, когнитивный онтогенез индивида, эволюционная эпистемология сосредоточена на когногенезе, эволюции публичного знания, знания, принадлежащего научному сообществу. Мы не пытаемся здесь использовать терминологию генетической эпистемологии. Мы интересуемся Пиаже лишь в связи с нашей целью, и здесь, кроме его новаторского натурализма, мы отметим две темы.

Во-первых, Пиаже подчеркивает важность регуляторной системы для модели­рования когнитивной динамики.

"Сегодняшние размышления над фенотипом показывают, что это продукт неразложимого взаимодействия, начинающегося при эмбриогенезе, между наследственными факторами и окружающей средой, так что невозможно провести фиксированную границу между врожденным и приобретенным, ибо между этими двумя крайностями располагается регион саморегулирующихся характеристик развития, причем это выполняется даже с большей обязательностью на уровне когнитивного поведения... Механизмы саморегуляции составляют начальное условие трансмиссий наследственности, они имеют даже более общее значение, чем эти последние, и ведут к более высокому порядку вынужденности" (Piaget, 1972, pp. 56—57).

Эта цитата вводит понятие фенотипа как саморегулирующейся системы, которому Пиаже придает большое значение. Он пишет дальше:

Но существен еще один момент. Поскольку реально механизмы регуляции (с их обратными связями и т.д.) присутствуют в конце концов на всех органических уровнях, надо начать с генома. Последний включает регуляторные гены в качестве оперантов или функций, играющих свои роли, как Добжанский сказал, в стиле оркестра, а не группы солистов. Ясно, таким образом, что определенные механизмы регуляции уже обусловливают трансмиссию наследственности, и они обусловливают ее, не передавая самих себя в строгом смысле этого слова, ибо они продолжают функционировать. Теперь, в то время как переправленные характе­ристики меняются от вида к виду и во всяком случае от индивида к индивиду, меха­низмы регуляции обнаруживают гораздо более общую форму,

Эти регуляторные системы обнаруживаются на всех уровнях функционирова­ния организма — от генома до самой поведенческой сферы и, стало быть, отража­ют наиболее общие характеристики организации жизни. На уровне генома у нас есть то, что И.М. Лернер вслед за Добжанским и Уоллесом назвал "генетическим гомеостазисом", существует структурная регуляция бластулы; динамическое равно­весие, обозначенное Уоддингтоном как "гомеорезис", различные физиологические гомеостазисы, управляющие внутренней средой; и не менее многочисленные регу­ляции нервной системы, регуляции и равновесные состояния, наблюдаемые на всех уровнях когнитивного поведения» (Ibid., pp. 60—61).

Более того, регуляция является иерархически незавершенной (open-ended). "Чтобы объяснить формирование логико-математических операций на базе органических механизмов саморегуляции, надо провести исследование формирова­ния элементарных методов конструирования, на которых основываются первые стадии сенсорно-моторного интеллекта, и изучение модификаций самих этих мето­дов посредством новых регуляций, так как они ведут к следующим стадиям, и т.д." (Ibid., р. 61).

Этот подход к живым системам как комплексным регуляторным структурам непосредственно принят нами в нашей собственной концепции. Для нас существен­но, что в последней цитированной фразе имеется апелляция к более высокому по­рядку регуляции регуляторных структур: эта регуляция поставлена в центр когни­тивного развития. Эта динамика — не только динамика сенсорно-моторных про­цессов, согласно Пиаже, это путь наверх — к развитию абстрактно-математичес­кого мышления.

Вторая тема: развивая концепцию онтогенеза на базе идеи регуляторных сис­тем, Пиаже характеризует психогенез как кибернетическое продолжение эмбриогенеза,

«Нет сомнения в том, что детская психология составляет своего рода менталь­ную эмбриологию, причем не только как описание индивидуальных стадий разви­тия, но и как изучение самого механизма этого развития. Психогенез составляет часть эмбриогенеза (который не заканчивается при рождении, но достигает стадии равновесия, когда организм становится взрослым), причем факт вмешательства социальных факторов требует коррекции этого утверждения, поскольку и эмбрио­генез — частично функция среды. Ясно, кроме того, что если эпистемология не хочет замкнуться в чистые спекуляции, она должна быть всегда обращена к анализу "стадий" научного мышления и объяснению интеллектуального механиз­ма, используемого различными ветвями науки в завоевании реальности. Теория знания, следовательно, в значительной мере — теория адаптации мышления к реальности» (Piaget, 1971, р. 24).

Мы принимаем общую направленность этого замечания. Наша собственная концепция эволюционной эпистемологии как раз и фокусируется на демонстрации такого кибернетического продолжения, но в связи с рассмотрением как уровня популяций, так и уровня индивидов.

Важный урок, преподанный этими исследованиями, был уже зафиксирован: кроме проникновения в структуру изменчивости, отбора и закрепления, понимание эволюционного процесса предполагает проникновение в природу эмбриогенеза и его отношения к филогенезу.' Главной темой нашего последующего рассмотрения эволюционной эпистемологии будет тема онтогенетического и эмбриогенетического процессов и соответственно тема психогенеза как продолжения эмбриогенеза.

1.5. Карл Поппер

Попперовска эволюционная эпистемология выросла из его ранней работы, представленной "Логикой научного открытия". Там Поппер разрабатывал проблемы прогресса науки и методологии. Он спорил с доминирующей тогда эмпирицистской традицией, настаивая на том, что научные теории не строятся на самом деле посредством каких-либо индуктивных процессов. Наш ум никогда, даже в момент рождения, не представляет собой tabula rasa, чистую грифельную доску, на которой опыт запечатлевает свои впечатления. Всегда существует некоторая теория или теоретическая предпосылка, которая .направляет наши мысли и действия. Он, далее, допускал, что мы никогда не можем быть уверены в том, что теория истинна, поскольку теории не выводятся из опыта. Скорее они продукты нашего собственного производства. Причем в ходе конструирования теории наше продуктивное воображение может использовать любой доступный источник, включая миф и метафизику. Более того, теории, которые мы создаем, весьма удаляются от нашего чувственного опыта — в этом их когнитивная притягатель­ность. Как же в таком случае мы можем быть уверены в том, что наука говорит нам нечто о мире, а не является просто отображением нашего ума? Ответ, который дает на этот вопрос Поппер, состоит в том, что, хотя мы никогда не можем вери­фицировать теорию, мы можем ее фальсифицировать. Мы должны подвергать наши гипотезы самым строгим проверкам. Гипотезы, которые не выдерживают проверок, должны быть отброшены. Та же гипотеза, которая прошла их, сохраня­ется, но лишь временно; в любой момент новая проверка может опровергнуть ее.

В дарвинистском отборе только наиболее приспособленный организм выживает. Попперианская фальсификация позволяет только наиболее приспособ­ленным теориям продолжать существовать. Нет, однако, никакой уверенности, что выжившие теории выживут в следующих проверках; в любое время они могут стать жертвой атаки со стороны враждебной окружающей среды или, что почти то же самое, строгой проверки. Адаптация может быть сопоставлена с истиной. Организм никогда в полной мере не адаптируется, теория никогда не может считаться абсолютно истинной. Поскольку нет непосредственной обратной связи между окружающей средой и организмом, эта среда не может прямо индуцировать мутации, которые позволили бы животным выжить в той самой среде. Ламаркизм не проходит. Новые ситуации появляются неупорядоченно, безотносительно к возможной удаче в данной среде. Подобно этому наши гипотезы не индуцируются опытом, они скорее изобретения нашего ума, который вынужден настаивать на своем, находясь во враждебном мире экспериментальных проверок.

Все организмы — преемники предыдущих поколений, а теории — преемники предшествующих теорий. Продвигаясь в глубь истории, мы идем от утонченных к грубым научным теориям, двигаясь еще глубже, мы приходим к древним мифологическим и метафизическим верам, а затем достигаем залежей теорий, принадлежащих нашей врожденной биологии. Прогресс, однако, имеет место не только в отношении усовершенствования содержания теории, но и в отношении возрастания ясности того, что мы делаем. Методология во всех случаях одна и может быть описана как метод проб и ошибок, метод изменчивости, отбора и (пробных) закреплений. Но мы во всевозрастающей степени осознаем важность как критической оценки наших теорий, так и осознанности действий, которые в прошлом совершались непреднамеренно.

Учитывая сказанное, Поппер формулирует эволюционную эпистемологию. Но чем больше проникаешь в ее характер, тем менее ясны ее условия эволюционного понимания. Организмы могут обнаруживать крупные филогенетические измене­ния через взаимосвязанную аккумуляцию длинных рядов в отдельности малых адаптаций к меняющейся окружающей среде, где каждая отдельная адаптация фокусируется на одной только специфической черте. Однако попперовская методология исключает ad hoc post hoc приспособления теории и учит ученых довольствоваться проведением строжайщих проверок теорий. Это слишком бедная методология, чтобы продлить жизнь теории в условиях относительно легких проверок и настроить ее на встречу лишь с умеренными экспериментальными требованиями. Если же речь идет о развитии жизни, то нельзя не отметить того, что решающим для появления способности к филогенетическим сдвигам может стать то, что на более раннем этапе эволюции виды не оказывались в условиях резких пертурбаций среды их обитания, но только постепенно накапливали малые адаптации. Попперовская комбинация навечно данных логических правил и полностью непредсказуемых (Поппер даже говорит "иррациональных") инъекций идей проводит к тому, что его методология не имеет ресурсов, чтобы соотнестись со сложностью эволюционной динамики и ее исторической структурой. Она представляет слишком глубокую версию "причинности и случайности", чтобы быть справедливой в случае сложной кибернетики, присутствующей в эволюции (см. ниже). И Поппер сам настаивал, что наука и научная методология имеют в главном антиэволюционный характер: научная методология направлена к унификации научного знания, тогда как эволюционный процесс, наоборот, ведет к возрастанию разнообразия. Согласно Попперу, стало быть, между характером эволюционной динамики и характером когнитивной динамики имеется фундамен­тальное различие. Попперовская эпистемология эволюционна лишь постольку, поскольку она представляет собой формальный аналог процессов изменчивости, отбора и закрепления.

Поппер разделяет глубокий фаллибилизм Лоренца и Пиаже и показывает, что этот фаллибилизм имеет важные следствия для концепции научного знания. В этом, а также в критике чувственных наблюдений, в упоре на вопрос, почему научное знание прогрессирует, мы солидарны с Поппером. Действительно, Попперовское представление о предположении и опровержении существенным обра­зом относится к динамике, которую обсуждал Пиаже, к динамике операционного сенсорно-моторного освоения мира, предпринимаемого организмом (хотя попперовское оптовое отрицание индукции не может быть поддержано, так как не следует априорно заключать в узкую логистику индуктивную логику). С другой стороны, как мы уже обозначили, обсуждая Пиаже, мы критически воспринимаем попперовскую теорию науки, опирающуюся на скрытый эмпиризм. Эта критика уже была подробно высказана (Hooker, 1975, 1987). И мы уже показали дистанцию между Попперовской концепцией развития знания и реальной эволюционной эпистемологией. Таким образом, подходя к пониманию специфического характера реальной эволюционной эпистемологии, мы можем только повторить это негативное заключение: адекватная эволюционная эпистемология не должна ограничиваться простым проведением формальной аналогии с процессами изменчивости, отбора и закрепления.

1.6. Промежуточное заключение

Лоренц и Поппер могут рассматриваться как великие пионеры эволюционной эпистемологии нашего века: Лоренц подчеркивал биологическую, а Поппер науч­ную сторону предмета. Лоренц занимался физическими и ментальными структу­рами, а Поппер — структурой научных теорий. К этому Пиаже добавляет интерес к теории фенотипа, внимание к эпигенетическим правилам, характеризующим когнитивное развитие, обеспечиваемое генами и окружающей средой. Вопрос эволюционной эпистемологии должен быть поставлен так: как структуры (теории) изменяются в ходе истории вида (науки), может ли быть показано, что механизмы обоих процессов достаточно подобны, чтобы имело смысл заявление о том, что когнитивная и научная эволюция может трактоваться как продолжение биологи­ческой эволюции, хотя значительно более быстрое и использующее отличные материальные субстраты (в первом случае это гены и клетки, во втором — книги, журналы и т.д.)?

1.7. Тулмин и Кэмпбелл

Доналд Кэмпбелл и Стефан Тулмин могут считаться "пионерами второго поколения" эволюционной эпистемологии, ибо с ними связано осознание того, что эта дисциплина должна принимать во внимание социальную природу науки и многоуровневый характер отбора. Не лишне сказать, что мы не стремимся описать их работы во всей их глубине. Скорее мы просто сосредоточиваемся на тех темах, с которыми они входят в предмет, релевантный нашему рассмотрению в после­дующем.

1.8. Стефан Тулмин

Если Лоренц занят эволюцией наших когнитивных возможностей, если Пиаже занят онтогенезом наших ментальных возможностей, если Поппер занят эволю­цией научных теорий, то Тулмин видит свою задачу в презентации дарвинистского анализа концептуальных изменений. Различие между этими четырьмя мыслителями огромное. Поскольку они не преследуют одинаковых целей, мы не можем надеяться на сопоставление их точек зрения. Каждый их них работает в своих собственных терминах. Если уж проводить сопоставление, то между Поппером и Тулмином, так как оба они стремятся осветить природу и рост научного знания. Но и здесь сопоставление едва ли возможно. Поппер пишет как оппонент логического позитивизма. При этом он использует язык этой самой школы, ибо внутри нее он был воспитан и развивал свои идеи. Поппер занят вопросом, являются ли научные теории истинными. Его не заботит природа и полиферация понятий. В целом ряде мест он отмечал, что вопрос о концептуальных изменениях не существен для понимания природы знания. Для него это просто игра в слова. Что заслуживает рассмотрения, так это истинность теории.

Тулмин, с другой стороны, стремится разобраться в вопросе о концептуальных изменениях, в вопросе, который для многих философских систем просто не существует. Только с выяснением безуспешности позитивизма в его разработке проблемы природы науки стало очевидно то, что проблема концептуальных изменений выходит на авансцену философских дебатов. Понимание того, что мы не можем работать в философии, не работая в истории, конечно, не ново и было в центре внимания философии, особенно континентальной философии. Но только после кончины логического позитивизма философия науки XX в. поставила во главу угла историческую перспективу. Сторонники исторического подхода доказывают, что история науки должна рассматриваться в качестве составной части философии науки. Они считают, что попыткам построить методологии или спецификации научных теорий должно предшествовать осмысление того, как эти теории функционируют в историческом контексте.

Тулмин выдвигает смелый проект. Он замахивается не менее, чем на истори­ческое объяснение концептуальных и научных изменений на базе дарвиновской теории.

"Популяционная теория изменчивости и естественного отбора — это одна из иллюстраций более общей формы исторического объяснения и... та же самая модель применима при соответствующих условиях также и к историческим объектам, и к иным популяциям" (Toulmin, 1972, р. 135; Тулмин, 1984, с. 143).

Согласно Тулмину, исторические изменения суть такие изменения, которые выразимы в терминах популяций индивидов любого рода. При условии существова­ния изменчивости среди индивидов, которые могут подвергаться отбору, мы найдем изменение, охватывающее всю структуру популяций.

Тулминовская модель базируется на неодарвинистской теории и предполагает общий анализ процессов, посредством которых эволюционируют популяция. Примерами таких исторических популяций могут служить понятия, процедуры, проблемы и цели, а также дисциплины, профессии, целые науки и языки. Индивиды не эволюционируют, эволюционируют популяции индивидов — важный тезис дарвинистской теории.

Для Тулмина центральную роль играет представление о том, что наше знание состоит скорее из вольных концептуальных популяций, чем из аккуратных логи­ческих структур. Он следует здесь за Витгенштейном, который настаивал на том, что коль скоро мы хотим понять интеллектуальные сдвиги, мы должны сконцентрироваться на коллективном использовании и эволюции понятий и процедур. Новые понятия и процедуры отбираются в соответствии со стандартами научной дисциплины, со стандартами, которые сами являются исторически меняю­щимися объектами. Критерии отбора, позволяющие оценить ценность новообразо­ваний, определяются теми целями, которые научное сообщество преследует при объяснениях. Эти "дисциплинарные идеалы" могут, стало быть, рассматриваться в качестве эквивалентов "экологических ниш", направляющих силы отбора на биологические объекты. Ведь из биологии известно, что ниши — сами динамично изменяющиеся объекты, и таковыми в соответствии с позицией Тулмина, являются дисциплинарные идеалы научного сообщества.

Итак, с течением времени мы обнаруживаем изменение в каждом атрибуте науки — в понятиях, процедурах, методах, проблемах, целях и идеалах. Объясни­тельные идеалы, называемые также интеллектуальной "политикой", образуют те квалификационные требования, на базе которых ученые оценивают свои теории. Эти идеалы, однако, сами изменяются, и их экспертиза производится искючительно исходя из успеха или неудачи ученого, преследующего в процессе объяснения те цели, которые конструируются идеалом или политикой:

"Два авторитетных ученых могут предложить различные стратегические на­правления развития своей науки в будущем, основываясь на своем индивидуальном прочтении исторического опыта и текущей проблемной ситуации. Эти предложения, хотя они имеют действительную силу, все же не могут ни повлечь за собой каких-либо истинных эмпирических предложений, ни установить каких-либо хорошо обоснованных понятий. Но та интеллектуальная политика, которую они соответственно предлагают, может тем не менее оказаться объективно здравой или ошибочной, плодотворной или бесполезной в зависимости от того, дает ли она возможность в надлежащее время понять и установить новые более мощные наборы понятий и процедур объяснения. Первоначально эти два предложения могут быть продуктами индивидуального суждения, но мы будем решать, какое из них было более обоснованным ретроспективно, не по личным соображениям, а в свете их актуальных практических последствий" (Ibid., р. 244; там же, с. 244).

Важно, что в ходе исторического развития, согласно Тулмину, изменяются не только понятия, но и методы, посредством которых они оцениваются. Изменение методов происходит намного медленней, чем изменение понятий, но, тем не менее, оно имеет место.

Тулминовская концепция исторической эволюции очень широка —: слишком широка, чтобы чувствовать себя в ней комфортабельно. Слишком много вопросов остаются открытыми, правда, его книга "Человеческое понимание", на которой основывалось наше обсуждение, была задумана первой в трилогии. Две другие не появились, и правомерно поинтересоваться, не сделал ли сам размах тулминовского проекта их появление невозможным.

1.9. Доналд Кэмпбелл

Без преувеличения можно сказать, что Доналд Кэмпбелл сделал больше, чем кто-нибудь еще, для развития эволюционной эпистемологии, причем для развития как вглубь, так и вширь. Его работы не просто философские, они междисциплинарные в лучшем смысле этого слова. Кэмпбелл, являясь психологом, побудил многих философов, психологов и биологов присоединиться к нему в его поиске более универсальной эволюционной эпистемологии.

Кэмпбелл, как и Тулмин, занимается концептуальными изменениями. Однако если Тулмин подходит к этому предмету с точки зрения исторической перспек­тивы, Кэмпбелл стремится понять, как работает интеллект, а концептуальные изменения для него только один из многих примеров развития знания.

В центре изысканий Кэмпбелла стоит его убеждение, что все когнитивные подвижки следует объяснять методом проб и ошибок, также описываемым им как метод слепых вариаций и селективных сохранений. Он приложил эту попперианскую тему ко многим областям познания, включая визуальное восприятие, радар­ную навигацию, онтогенетические и филогенетические процессы приобретения знания и, конечно же, концептуальные изменения.

"Процесс слепых вариаций и селективных сохранений играет фундаменталь­ную роль во всех индуктивных приращениях знания, во всех случаях, когда знание действительно увеличивается, во всех случаях, когда возрастает соответствие системы окружающей среде" (Campbell, 1974, р. 421).

Парадигмой таких процессов служит пример системы "ген в окружающей среде". Гены мутируют неупорядоченно: то есть выход мутации независим от последующей выгоды, которую может получить индивид, внутри которого она имеет место. Отбор происходит под влиянием среды, направляющей процесс посредством удаления нежелательных изменений.

Настойчивость Кэмпбелла, характеризующего всякое созидание при помощи модели "слепой изменчивости — селективного сохранения", часто неправильно понимается читателями, недостаточно осознавшими тонкость его построения. Здесь возникает возражение, которое состоит в том, что большинство когнитив­ных действий человека, в особенности тех, которые происходят в науке, определенно целесообразны и что существует обратная связь между действующим человеком и окружающей средой. Другими словами, человек учится во взаимо­действии с окружающей средой (то, что не наблюдается в филогенезе).

Кэмпбелл не отрицает целесообразности научных изысканий. Он настаивает, однако, на том, что наши когнитивные действия, поскольку они целесообразны, базируются на старых концептуальных инновациях, которые после проверки служат теперь руководством научной деятельности. Руководствуясь только преды­дущей концептуализацией, мы, однако, не придем к нововведениям (по крайней мере на том же концептуальном уровне). И чтобы действительно продвинуться вперед, а не просто перегруппировывать старую информацию, ученый вынужден прибегнуть к методу проб и ошибок.

"Всякое расширение знания должно включать на некотором уровне процесс непредвиденных изменений и селективных сохранений" (Campbell, 1977, р. 505).

Аналогия с биологией очевидна: физиологические и эпигенетические процес­сы также показывают высокую степень кажущейся целенаправленности (это видно из феноменов гомеостазиса и гомеорезиса). Однако эти процессы возникают в конце концов в результате генных мутаций, которые были неупорядочены в момент их появления. Тем не менее они были восприняты естественным отбором, поскольку они внесли вклад в выживание вида, они — скорее, правда, фенотипические характеристики, которые были в них закодированы, — становятся частью принятого "знания". Другими словами, естественный отбор (или научный отбор) выливается в регуляторную структуру, которая делает биологическую и научную деятельность целенаправленной.

1.10. Заключение к первой главе

В этом кратком обзоре мы рассмотрели главные фигуры эволюционной эпистемологии XX века. Мы также отметили центральные темы, над которыми они работали и которые до сих пор находятся на переднем плане философских дебатов. От Лоренца мы унаследовали понимание того, что изучение природы и динамики организма невозможно без изучения его эволюционной истории. Мы также заключили, что эволюционная история познания предполагает общий эпистемологический фаллибилизм. Вместе с Пиаже был сделан акцент на понимание всех жизненных процессов в терминах динамики незавершенных (open-ended) регуляторных систем. С этим связана другая фундаментальная идея, принесенная им, идея о том, что психогенез — продолжение эмбриогенеза. Поппер научил нас менять местами вопросы, которые традиционно ставились со следующим приори­тетом: сначала "Что есть знание?", затем "Как знание развивается?". Он также продемонстрировал перед нами методологическую заостренность фаллибилизма. Вместе с Тулмином мы признали, что любая эволюционная концепция науки должна иметь историческое и социологическое измерение и что методы не менее, чем теории, существенны в анализе науки. Вместе с Кэмпбеллом пришло осознание фундаментальной роли процессов изменчивости и селективного закрепления в эволюционном развитии.

Изложенное показывает, что эволюционная эпистемология проливает новый свет на многие сферы традиционной философии.

Кай Хахлвег Глава II

СИСТЕМНЫЙ ПОДХОД К ЭВОЛЮЦИИ И ЭВОЛЮЦИОННОЙ ЭПИСТЕМОЛОГИИ

Эволюция и прогресс

[С началом нового времени философы, как показывают трактаты Бэкона и Декарта, стали представлять прогрессивные изменения как изменения, ведущие к будущему, которое лучше прошлого. Размышления такого рода вели к представле­нию, чуждому средневековью, к представлению о развертывании бытия во вре­мени.

Доктрина всеобщего прогресса стала на исходе XIX в. ассоциироваться с дарви­новской теорией эволюции. Об этом писал, в частности, Герберт Спенсер. Он доказывал, что биологическая, научная и моральная разновидности эволюции обнаруживают прогрессивные сдвиги. Он ссылался на существование "закона прог­ресса", который ведет от простого к сложному, от гомогенного к гетерогенному.

Сейчас ясно, что точка зрения Спенсера не состоятельна относительно биологической эволюции и весьма сомнительна в отношении научной и моральной эволюций. Биологическая эволюция не может трактоваться как прогрессивная, по крайней мере в каком-либо однонаправленном, неантропоцентрическом смысле этого слова. Ушедшие виды не были менее приспособлены, чем настоящие. Сложность не всегда возрастает в ходе биологической эволюции. И неясно, как сложность должна быть определена и почему она должна мыслиться как критерий прогресса.

На базе того, что было продемонстрировано Рьюзом (Ruse, 1986), имеется возможность провести лишь слабую аналогию между научной и биологической эволюциями, потому что первая независимо от того, какова вторая, прогрессивна. Другой подход состоит в том, чтобы признать, что и в науке нет долговременного прогресса. Тогда аргумент о сильной аналогии между научной эволюцией и эво­люцией биологической оказывается справедливым. Тулминовская эволюционная эпистемология допускает интерпретацию в терминах этого подхода.]

Я предлагаю другой подход к вопросу о научном прогрессе. Вместо того чтобы сравнивать биологическую эволюцию с научной, я буду сравнивать общественную и биологическую эволюции и покажу, что оба процесса не относятся к прогрессивным, причем по сходным основаниям. В дальнейшем я покажу, что эволюция отдельных характеристик и возможностей может трактоваться как прогрессивная в обоих случаях, и затем я поставлю вопрос, каким образом эти процессы могут быть определены.

То, что проблемные ситуации, в которых находятся как биологическая, так и социальная эволюция, близки, видно уже из следующего. Социальную эволюцию, как и биологическую, невозможно рассматривать в терминах долговременного прогресса, пока не постулируется то, что требуется доказать, а именно что совре­менное западное общество существенно лучше, чем культуры прошлого. Действительно, если мы думаем об ужасающих проблемах, с которыми мы столкнулись в XX в. — войнами, перенаселением, болезнями типа СПИДА, то утверждение "мы совершили прогресс" выглядит достаточно пустым. Дело в том, что хотя мы прогрессировали, решая проблемы в какой-то ограниченной области, тем не менее невозможно придать какой-либо смысл выражению "глобальный прогресс". Далее, хотя мы достигаем успеха, решая отдельные проблемы в какой-либо области, каждая решенная проблема обычно приводит к новым угрожающим проблемам. Достаточно упомянуть успешное использование ядерной энергии, позволившее сделать важный шаг в преодолении зависимости человека от природных ресурсов, и радиационное загрязнение и угрозу ядерной .войны, с которыми мы столкнулись. Привели ли наши старания только к открытию ящика Пандоры? По всей видимости, мы столкнулись сейчас с более острыми проблемами, чем люди XVII в. Возрастает сложность нашего общества и нашей науки. Мир изменяется с увеличивающейся скоростью. Чем больше проблем мы можем решить, тем больше мы открываем новых проблем.

На этой стадии может быть высказано следующее возражение. Хотя утверж­дение о том, что западное общество прогрессирует, не может быть обосновано, это не означает, что какая-либо социальная деятельность, а именно — наука, не прогрессирует. Тем более в традиционной философии науки имеется критерий демаркации, позволяющий различать научный и вненаучный роды деятельности. Первый мыслится как погрессивный и рациональный, в то время как последний — беспорядочный и иррациональный.

Мой подход иной. Вместо того, чтобы настаивать на способности науки решать проблемы и проводить ее демаркацию от техники и общества, создающих проблемы, я показываю, что как раз взаимодействие между двумя родами деятельности — решением проблем и созданием проблем — определяет динамику современной науки и ее прогрессивный характер. Наука буквально стоит на проблемах, которые она сама помогает создавать. Это значит, что как бы мы не описывали научный прогресс, он не должен отождествляться с общественным прогрессом. Я считаю, как и большинство философов, что наука прогрессирует, но для меня также очевидно, что, вопреки таким оптимистам, как Бэкон, научный прогресс автоматически не ведет к общественному прогрессу, причем возможно и даже вероятно, что этот самый прогресс может вести к угасанию человечества, как он ведет к угасанию многих других видов.

Мы видим теперь, что общественный и биологический типы эволюции не так различны, как кажется на первый взгляд. Оба они представляют собой не только типы процессов решения проблем, но и процессов создания этих проблем. Вследст­вие этого имеет смысл значительно более ограниченное представление о прогрес­се, представление, приложимое к индивидуальному развитию, происходящему в пределах широкого контекста эволюции как таковой. Действительно, разумно говорить о прогрессивной эволюции в отношении физиологических, анатомичес­ких и поведенческих возможностей. Например, биолог может указать на усовер­шенствование костной структуры, обеспечивающее возможность нести больший вес тела, причем усовершенствование, не сопровождающееся увеличением веса этой структуры. Палеонтологические изыскания ясно показывают, что костная структура прогрессировала таким образом в течение значительного времени. Из этого прогресса отдельной анатомической черты не следует с очевидностью, что соответствующий вид выживает в течение значительного промежутка времени. Слишком много других факторов надо учесть, если рассматривается проблема выживания популяции организмов.

В этом духе я предлагаю рассматривать научный прогресс как усовершенство­вание когнитивной компетенции вида Homo sapiens. Верно то, что это усовершенст­вование может вести к развитию негативных факторов, но эта возможность не должна побуждать нас исключать его из разряда прогрессивных. Ведь тогда придется исключать из прогрессивных и усовершенствование архитектоники кост­ной структуры: оно тоже может сопровождаться негативными последствиями в отношении долговременной перспективы выживания вида.

Если мы хотим понять, при каких условиях естественный отбор будет обеспе­чивать развитие более сильной и более эффективной костной структуры, мы должны учесть ту окружающую среду, которая будет отбирать релевантные характеристики. Подобно этому, если мы хотим понять познавательный прогресс, мы также должны принять во внимание род окружающей среды, благоприятствую­щий познавательным возможностям.

Чтобы развить такую эволюционную эпистемологию, в рамках которой мож­но было бы ставить подобные вопросы, я искал научно приемлемую альтернативу ортодоксальной неодарвинистской теории. Последняя не принимает в должной степени во внимание взаимодействие организма и окружающей среды, и в связи с этим она критиковалась многими теоретиками эволюции. При этом никто не критиковал ее так убедительно, как покойный К.Х. Уоддингтон, предложивший в то же самое время альтернативную улучшенную версию неодарвинизма. Его "пост-нео-дарвинизм" кажется мне лучшей моделью такого рода, и моя версия эволюци­онной эпастемологии строится на его концепции.

Характеристика концепции Уоддингтона

Конрад Уоддингтон, эмбриолог и генетик, начал еще в 30-е годы разраба­тывать теоретические представления о морфогенезе (процессе образования биоло­гической формы) в ходе эмбрионального развития, а также в ходе эволюции. Он, как и многие эмбриологи до и после него, считал, что эти два явления — эмбрио­нальное и эволюционное развитие —тесно связаны.

Уоддингтон считал, что эмбриогенез осуществляется благодаря взаимодейст­вию двух главных факторов: генотипа (совокупности всех генов организма), возникшего под действием естественного отбора, и фундаментальных закономер­ностей формообразования в природе, не зависящих от генотипа и не являющихся продуктом естественного отбора. Он сконцентрировал внимание на направленнос­ти развития зародыша и на заметной устойчивости траекторий развития к внешним воздействиям, нарушающим его ход. Из экспериментальной эмбриологии известно, что развивающийся организм способен к саморегуляции. Когда какое-то внешнее воздействие вызывает отклонение в развитии, в зародыше возникают компенсаторные явления, стремящиеся вернуть его на нормальный путь развития. Напри­мер, если на ранних стадиях эмбриогенеза разрезать зародыш пополам, то из каждой половины вновь образуется целый зародыш меньшего размера, из которо­го в дальнейшем получится целый организм. Еще один пример: если на определен­ных стадиях дифференцировки тканей и органов взять кусочек зародыша из одного места и пересадить его на другое, то из этого кусочка разовьется орган, соответствующий его новому месту расположения. Способность поддерживать определенную траекторию развития Уоддингтон назвал "гомеорезом", введя тем самым в науку новое понятие по аналогии с понятием "гомеостаз", но от него отличное. Гомеостаз предполагает сохранение каких-либо параметров системы, ее равновесного состояния. При гомеорезе поддерживается определенный процесс изменения, в ходе которого могут меняться все параметры системы, поддерживается "динамика" системы.

Устойчивые траектории развития Уоддингтон назвал "креодами". Эмбриональ­ное развитие, по его мнению, можно представить в виде системы разветвляющихся креодов, расположенных в фазовом пространстве. Точки ветвления обозначают моменты дифференцировки на ткани и органы.

Уоддингтон полагал, что возникающий на основе данного генотипа организм, или, как говорят биологи, фенотип, не является целиком и полностью результатом действия генов. Он высказал гипотезу, что те или иные креоды обязательно должны возникать в физико-химической системе организма в силу физико-химических закономерностей.

Разбирая эволюцию, Уоддингтон специфицирует роль естественного отбора. Отбор действует на генотип через посредство фенотипа, предпочитая те генотипы, которые обеспечивают наиболее эффективный процесс развития фенотипов. При этом надо иметь в виду, что "тождественные генотипы могут давать начало различным фенотипам" (Waddington, 1975, VI), Эту взаимосвязь поясняет следующая аналогия.] Представим себе группу солдат, перед которой поставлена задача рыть траншеи, чтобы приблизиться относительно безопасным способом к вражеской позиции. Чтобы решить эту задачу, возможен ряд методов. Траншеи могут быть достаточно глубоки, чтобы обеспечить защиту, но не настолько глубоки, чтобы из них нельзя было выскочить при необходимости. Скорость рытья траншеи также ' важна, ибо если солдаты не достигнут своей цели вовремя, все их усилия окажутся напрасными. Более того, допустим, что солдаты никогда раньше вместе не работали. Мы можем, следовательно, ожидать, что их совместные действия будут со временем улучшаться. Некоторые группы солдат могут оказаться быстрее обу­чающимися не только в смысле освоения своих индивидуальных задач, но и в смыс­ле того, как лучше работать совместно, помещая каждого человека в соответству­ющее время на наиболее подходящее для него место. Мы можем допустить, что группы солдат, обучающиеся быстрому и наиболее эффективному сотрудничеству, будут теми группами, которые предпочитаются естественным отбором — аналогия, которая может звучать совершенно буквально в военное время.

Наши солдаты соответствуют популяциям генов, траншеи — траекториям развития. Естественный отбор будет благоприятствовать тем популяциям генов, которые сотрудничают наилучшим образом в построении траекторий "правильной" глубины ("правильной" в зависимости от функции, выполняемой в окружающей среде). Если глубина траншеи слишком велика или слишком мала, организм, несущий эти гены, может быстро угаснуть. Слишком глубокая траншея означает неудовлетворительную гибкость траектории, обнаруживаемую перед лицом необходимости приспособления, слишком мелкая — опасность, что организм будет поражен даже минимальными генетическими изменениями или изменениями в окружающей среде.

Мы допустили, что солдаты, неумелые вначале, совершенствуют свою работу и учатся взаимодействию. На генном уровне совершенствование занимает много поколений. Это значит, что генная популяция, внутри которой наилучшим образом налажены взаимодействия, производит фенотип, который оставит больше потом­ства. Любое дальнейшее совершенствование будет сохраняться в генофонде.

Перед нашими солдатами была поставлена цель, и их действия и успехи оценивались по отношению к этой цели. Подобно этому процесс формообразова­ния ставится в зависимость от выполнения требования окружающей среды.

Постепенное совершенствование во взаимодействии генов также постоянно оцени­вается по отношению к этому требованию. Уоддингтон постулирует обратную связь между требованиями окружающей среды и генофондом. Этот его постулат имеет решающее значение для понимания его теории, ибо из него вытекает, что мы с неизбежностью должны использовать понятие фенотипа. И здесь ключевую роль играет различие между адаптацией и адаптируемостью.

Фенотипы обнаруживают замечательную способность приспосабливаться к условиям окружающей среды. Если мы нагружаем наши мускулы тяжелой работой, то они увеличиваются в размере, если мы гуляем босиком, то у нас нарастает кожный покров на ступнях. Традиционно эти свойства, приобретенные при жизни, мыслились как индивидуальные приспособления, не имеющие отношения к эволюционным изменениям. Однако, как отмечает Уоддингтон: "Приобретение приспособительной модификации в качестве реакции на воздействие окружающей среды не может быть просто вызвано пластичностью фенотипа, по отношению к которому генотип иррелевантен. Приспособительные модификации, как и все другие характеристики развитого животного, должны быть выражением наследственных потенций, которыми снабжена зигота" (Waddington, 1961, pp. 287—289).

Если приспособительная модификация имеет ценность для организма, то нам следует ожидать, что эволюция пойдет в пользу генотипа, снабжающего своих наследников способностью адаптивно реагировать в этом отношении на окружаю­щее. Другими словами, естественный отбор пойдет в пользу организмов, обладаю­щих большей приспособительностью.

"Мы предполагаем, что фактически весь естественный отбор есть отбор ради способности организма приспосабливаться к окружающей среде, в которой он находится" (Waddington, 1957, р. 104).

Именно потому, что способность организмов реагировать в ходе развития на воздействия окружающей среды представляет собой наследуемое свойство, мы можем говорить об обратной связи между окружающей средой и генотипом. Можно, следовательно, сказать, что окружающая среда имеет не только отрица­тельно селективное действие, но и положительное, так сказать, подстрекательное действие.

"Окружающая среда не только определяет силы отбора, но также сотрудни­чает с генотипом в спецификации фенотипа" (ibid).

Изменяющаяся окружающая среда ставит специфические проблемы перед организмом. Она не "запрашивает" всестороннее улучшение. Однако траектории развития, ответственные за отдельные функции, внутренне взаимосвязаны. Давле­ние окружающей среды, которое, скажем, ускоряет развитие более сильной мускульной системы, будет соответственно требовать увеличения потребления кислорода. Вероятно, стало быть, система циркуляции крови будет улучшена. Это изменение, в свою очередь, отзывается в структуре многих других органов. Следо­вательно, давление отбора, ориентированное на улучшение одной отдельной функ­ции, может привести в результате к "перестройке" вида, т.е. к перепроектирова­нию как генетической иерархии контроля, так и фенотипической.

Чтобы адаптироваться к изменяющемуся окружению, организму часто прихо­дится адекватно менять свое поведение. Гены, предопределяющие модификацию траекторий развития, должны, следовательно, коррелироваться с теми, которые ответственны за поведенческое приспособление. Однако высшие организмы не "ведут" себя вполне предопределенным образом, они также выбирают и модифи­цируют окружающую среду. Это заставляет нас обратиться к комплексу проблем, касающихся эволюции экосистем.

Уоддингтон представил нам картину эволюционного процесса, основанного на существовании двух перекрывающихся систем обратной связи. Обладая поведенческой адаптируемостью, животные могут выбирать новые среды обитания и, поступая так, изменять их. Это, в свою очередь, предъявляет новые требования к "хозяину", принимающему другие виды. Обладая фенотипической адаптируе­мостью, организм может — в некоторых пределах — выживать в изменяющейся окружающей среде. Если давления отбора остаются постоянными в течение долго­го периода времени, траектории развития, ответственные за адекватные реакции, будут изменяться таким образом, чтобы организм развивался в "правильном" направлении, даже перед лицом незначительных генетических давлений или кратковременных давлений окружающей среды. Это значит, что естественный отбор "выкопал траншеи соответствующей глубины", — этот процесс обозначает­ся также как "настройка" канализованных траекторий. В качестве результата своей "работы" естественный отбор аккумулирует те популяции генов, которые наилучшим образом скоординированы по отношению к "целям", т.е. специфичес­ким требованиям окружающей среды. Естественный отбор, следовательно, не действует только как сито, отсеивающее вредное и аккумулирующее выгодное, но он также оказывает провоцирующее воздействие на развивающийся организм. Организмы, живущие в неизменном окружении, не почувствуют этого "толчка" их окружающей среды, а, стало быть, вряд ли изменятся.

 Генотип и фенотип: аналогии из философии науки

Какова же мораль, извлекаемая в реферируемой статье из концепции Уоддингтон? Генотип в ней сопоставляется с языком науки или с теоретическим знанием, фенотип — с научной практикой или с экспериментированием,        

Функциональное подобие между генотипом и языком отмечал и Ст. Тулмин опирающийся в своей эволюционной эпистемологии на неодарвинистскую теорию эволюции. Однако Тулмин, не уделяя должного внимания взаимосвязи генотипа фенотипа в ходе эволюции, затушевывает роль структур научной практики в развитии науки. Скорее он склоняется к тому, чтобы рассматривать эти структур в качестве консервативного момента научного поиска.            

Я думаю, пишет Кай Хахлвег, что центральный вопрос биологической эволюции и эволюции науки следующий: каким образом высоко структурированным объекты (организмы, общества, концептуальные системы) могут изменяться без потери их функциональных способностей? Эти комплексы, образуя новые регулирующие системы, лишь улучшают свои функциональные возможности ИЛИ присовокупляют к ним новые. Ответ, который дает теория Уоддингтон, состоит том, что посредством управляющих воздействий может быть создан специальный тип устойчивости. Он отличается не внутренней жесткостью, а способностью системы приводить себя в порядок, если это требуется изменяющимися условиям окружающей среды. В соответствии с этим научный метод следует рассматривать не как жесткую систему правил, но находящийся в эволюции вместе С требованиями, которые мы предъявляем науке.]

Огромное достоинство уоддингтоновской теории в том, что она помещает развитие фенотипической пластичности в центр теоретизирования на тему эволю­ции, и благодаря этой особенности его теория становится важной для понимания не только биологической, но эпистемической организации.

На этой стадии обсуждения может возникнуть вопрос: придется ли нам предположить, что понятия вводятся неупорядоченно, как мутации? Ведь одно из главных .у, возражений против эволюционного подхода состоит в том, что наука телеологична, в то время как в течение биологической эволюции интенциональность не играет роли. Это возражение основывается на неправильном понимании как биологических процессов, так и смысла функциональной эквивалентности, су­ществующем между образованием нового в биологической эволюции и эволюция науки. Позвольте мне уточнить. Когда мы говорим, что мутации происходят неупорядоченно, мы тем самым не утверждаем, что отсутствуют физические законы, управляющие изменением на молекулярном уровне. Наоборот, нет ученого, который стал бы сомневаться, что эти изменения управляются физическими законами, выполняющимися на молекулярном уровне. Мутации могут считаться случайными только в отношении пользы или вреда, приносимых ими потенциально тому организму, в котором они происходят. Переходя от биологии к науке, мы отмечаем, что ученые мыслят логически и телеологически. Понятия, которые они вводят, несут специфическую точно определенную нагрузку в концептуальной структуре, в которую они входят. Однако первоначальное введение этих понятий может рассматриваться как случайное по отношению к действительной структуре физического мира. Ибо именно эту структуру ученые стараются разгадать. Они, надеются, что новые понятия могут охватить существенные черты этих неизвестных трансцендентных сущностей. Но они не могут знать заранее, успешны ли их понятия. И в этом смысле возможный успех или возможный провал концептуального нововведения безотносителен (или случаен) по отношению к человеческим намерениям, но зависит только от природы мира. Таким образом, мы еще раз видим, что при соответствующей интерпретации аналогия между биологической эволюцией и эволюцией науки значительно более тесная, чем кажется многим философам.

[Как было сказано выше, в роли фенотипа в реферируемом тексте выступает научная практика.] Образование конкретного фенотипа определяется как геноти­пом, так и конкретной ситуацией в среде, окружающей организм. Подобно этому мы можем считать, что формирование научной практики обусловлено как научными теориями, так и окружающими условиями. Следуя Патти, мы имеем право характеризовать фенотипическую организацию как комплекс взаимосвязан­ных иерархий управления (Pattee, 1972, 1973). [Я, пишет Хахлвег, приложил эту идею к когнитивным системам.]

Сравнение организации знания с фенотипической организацией уместно, если понято, что живущие организмы, представляя собой диссипативные структуры, должны обеспечиваться внутренней устойчивостью, чтобы выжить в неравновес­ных условиях.

Уже механизм восприятия ясно обнаруживает эту необходимость создания устойчивости в существенно неустойчивом мире. Мы, как дети, учимся, каким образом коррелированы различные модусы нашего восприятия, чтобы создать устойчивую основу, на которой могут заявлять о себе подлинно инвариантные соотношения, выполняющиеся во внешнем мире. Я обсудил, опираясь преимущест­венно на идеи, идущие от Грегори и Пиаже, некоторые их этих конструктивных характеристик наших перцептуальных каркасов. Я показал, что нам следует смотреть на науку как на продолжение восприятия. В науке, как и в восприятии, устойчивость не является чем-то просто "данным". Ее приходится конструировать. В случае восприятия это конструирование происходит в подсознании, в науке же мы сознательно конструируем те условия, которые позволяют наблюдать регуляр­ности. Я также подчеркивал, что нам следует считать целью науки обнаружение инвариантных соотношений, выполняющихся во внешнем мире. Чтобы осущест­вить эту цель, нам следует координировать наши различные теории и приборы, пока все они не сложатся и не соединятся, чтобы образовать конструкцию устойчивой основы, позволяющей делать наблюдаемыми подлинные изменения. Я предполагаю, что целый спектр научных процедур может быть понят исходя из этой позиции. Даже самые вспомогательные лабораторные проблемы могут быть осмыслены, если они рассматриваются в указанной перспективе. Всякая научная операция от тщательной промывки сосуда специальными реагентами до калибров­ки измерительного прибора, от хранения химических реагентов при специальной температуре до расчета пределов допустимых ошибок может быть понята как шаг к достижению одной цели — создания устойчивых экспериментальных условий, позволяющих нам наблюдать новые истинно инвариантные соотношения, выполняющиеся во внешнем мире. Каждая из этих задач предполагает использование исследователем плеяды теорий, которые сопоставляются и координируются в стремлении достичь успеха. Потому что если посредством  этих действий мы управляем опытом, то посредством этих кластеров теорий мы управляем нашими действиями. Образование экспериментальной устойчивости должно, следовательно, пониматься как введение иерархии управлений в том же самом смысле, в каком иерархии управления включаются при гомеостазисной и гомеорезисной стабилизации внутренней среды живого существа (Hahlweg, 1983).

Мы нуждаемся, однако, еще в двух уровнях иерархического управления, чтобы' учесть сложности научной деятельности. Эти дальнейшие требования накладыва­ются на наше научное рассуждение через наличие или отсутствие мощного математического аппарата и укоренившихся метафизических верований, которых мы привержены.

Математика управляет построением теорий в том отношении, что он ограничивает осмысленный научный дискурс квантифицируемыми свойствами.

На следующем уровне управляющей иерархии оседают наши часто неосознаваемые метафизические верования. То, что многие ученые не осознают свои онтологических предпосылок, не делает последние менее могущественных Наоборот, "наиболее эффективно то управление, которое не замечается, которые не навязывается и не формализуется, которое естественно для нас как наше дыхание" (Feyerabend, 1965, р. 259).

Метафизика определяет, какой род объектов в науке трактуется в качеств фундаментального. Любое макроскопическое изменение будет тогда объясняться терминах изменения соотношений между этими объектами. Это могут быть элементарные частицы в ядерной физике, гены в эволюционной биологии отдельные человеческие существа в социологической теории.

Если ученый привержен к некоторой конкретной метафизике (сознательно или бессознательно), он ограничивается рядом задач, которые считает достойны научного исследования. Метафизические вопросы, которые позитивисты собирались навсегда похоронить, возникают во многих отраслях науки, и становится в более и более ясно, что они играют главную роль в определении того, ч' представляет собой предмет конкретной науки.

Я сопоставил иерархическую организацию научного знания с иерархией генетического управления. Я предложил также аналогию между экспериментальным физиологическим управлением. Теоретическое/экспериментальное управлений как, соответственно, и генотипическое/фенотипическое управления неразрывно связаны друг с другом. В ходе эволюции науки/биологической эволюции добавляются новые уровни, устаревшие исключаются, система в целом совершенствуется за счет тонкой настройки структуры управления. Таким образом, создается та устойчивость, которая позволяет ученому ставить эксперименты и наблюдая их результаты, а организму существовать.

Я описал научный метод как систему иерархии управлений, позволяющую создать устойчивость в разнообразном и сложном мире. Это похоже на генетическую/фенотипическую организацию, в которой создается гомеостатическая геомеорезисная устойчивость, позволяющая организмам выжить вдали С равновесных условий.

Согласно Уоддингтону, прогресс в эволюции означает прогресс в адаптируй мости. Он достигается развитием новой иерархии управления и уточнением старой

Я также смотрю на прогресс науки как производную от нашей возрастающей способности управлять нашими взаимодействиями с миром. На этом пути мы стремимся получить доступ к тем сферам реальности, которые ранее находились за пределами наших приборных и/или теоретических и/или концептуальных возмож­ностей.

Некоторые замечания о научных теориях

Прежде чем обсуждать динамику этих эволюционных изменений, стоит сделать отступление и обсудить ту роль, которую научные теории играют в пределах избранного нами подхода, в особенности вопрос о том, что говорят нам теории о сути окружающего мира.

Согласно традиционной реалистической позиции, термины, используемые в теории, относятся к реальным сущностям, существующим в мире, и, если теория истинна, она представляет действительные соотношения между этими сущностями. Если бы перед нами была завершенная наука, то все научные теории, взятые вместе, полностью описывали бы природу вселенной. Иными словами, научные теории суть составляющие "зеркала природы", если использовать термин, оброненный Рорти (Rorty, 1979). Реальность, отраженная этим зеркалом, была бы реальностью, свободной от искажений, вносимых нашими органами чувств. Она образовывала бы, следовательно, полный образ объективной реальности.

Во вселенной, которую изображает современная наука, мы находим много уровней реальности, таких, как уровни субатомной физики, атомов, молекул и т.д. Кроме того, постоянно добавляются новые уровни, возникающие из-за способнос­ти диссипативных структур формировать новые стабильные образования. Относи­тельная стабильность — это, однако, все, что может быть обнаружено в этом мире. Все постоянно изменяется, хотя и с различными скоростями. Наблюдатель, следо­вательно, увидит в зависимости от того, какой уровень реальности он наблюдает, различные стабильные образования и проследит инвариантные соотношения между ними. Эти инвариантные отношения — все, что наблюдатель может поз­нать. Это познание, однако, предполагает ограничение проникновения в реаль­ность: чтобы составить себе представление о каком-либо инвариантном соотноше­нии, ему надо, отстранившись от других уровней реальности, проследить этот один во времени. Это ограничение либо встроено в наши органы чувств (наше зрение работает лишь внутри малого интервала спектра электромагнитного излучения), либо конструируется в лаборатории. Там ученый производит множество операций, которые замысливаются, чтобы удостовериться в том, что он работает в любое данное время с одним уровнем реальности. Так, например, он очищает свои реагенты, калибрует измерительные приборы и т.д. Чтобы произвести эти операции, надо привлечь научные теории. Они направляют действия ученого и их следует трактовать в первую очередь как руководства к действию.

Рассматривая теории как руководства к действию, естественно приходишь к аналогии между теорией и географической картой: научные теории руководят нашими лабораторными изысканиями подобно тому, как географические карты руководят нашей ориентировкой в новых и незнакомых территориях. Должно быть ясно, что географические карты не могут мыслиться в качестве "зеркал реаль­ности". Действительно, как таковые они были бы бесполезны. На географических картах нанесены только те инвариантные черты внешнего мира, которые инте­ресуют ее пользователя. Существует поэтому очень много различных типов карт,

Нам всем известны дорожные карты. Они показывают главные пути сообще­ния, соединяющие города и населенные пункты. Они дают нам информацию о расстояниях между городами и населенными пунктами, о протяженности путей сообщения, соединяющих их, о типах основных путей сообщения. Они могут также информировать о примерном времени в пути, дорожных условиях и т.д. Близкий

тип карт предназначается специально для туристов. Эти карты обозначают живописные маршруты, достопримечательности, возможно, рестораны. Весьма отличный тип карт составляют геологические карты. Они несут информацию о геологических периодах, в течение которых в данной географической местности сформировались горные породы и отложения.

Имеется еще много типов карт, но мне не требуется дальше вникать в этот вопрос. То, что существенно в настоящем контексте, — это подобие между карта­ми и научными теориями: ученый, использующий кластер научных теорий в организации своей лабораторной работы, концентрируется на очень небольшом аспекте реальности. Теории помогают осуществить эту концентрацию. Аналогичным образом карта несет информацию о весьма ограниченном аспекте реальности. Искусство работы с картами состоит в умении отбирать релевантную информа­цию. Ученый также должен уметь выбирать в ареале научных теорий те, которые' способны направлять его исследовательские действия.

Композиция карты опирается на онтологию, обозначаемую сверху или снизу листа. Там мы найдем символическое представление всех возможных типов информации, которые карта может нести. Например, на геологической карте мы найдем цветные обозначения для различного рода геологических формаций, на туристической карте — символы замков и музеев и т.д. Информация, которая не может быть представлена в этой символике, отсутствует и на карте. Поэтому'" взглянув на онтологию карты, мы определяем, подходит ли эта карта для наших целей. К сожалению, онтология научных теорий не обозначается явно. Если ' ученые настолько же ясно обозначали свои онтологии, насколько обозначают картографы, можно было бы избежать различного рода путаницы.

Вся информация, заложенная в любую конкретную карту, может быть легко извлечена из этой карты и представлена в форме высказываний. Аналогично  дедуктивные следствия некоторой теории или группы теорий в принципе мог быть сформулированы в виде высказываний. Традиционная философия науки допускает, что теории следует оценивать на базе истинностного содержания их выссказываний. Принятый в настоящей статье подход исходит из того, что это не только не реализуемо (по причинам, очерченным в тезисе Дюгема—Куайна), но даже нежелательно, ибо кластер теорий представляет собой нечто большее, чем класс истинных и/или ложных высказываний. Мы не сможем осмыслить карту, рассматривая только ее истинностное содержание. Случайные сбои в информации, с другой стороны, не очень портят карту, если они уравновешены хорошей и ясной композицией.

Действительно, история науки показывает, что не всегда истинные теории были для ученого хорошими наставниками. Например, истинная теория Аристарх? Самосского, устанавливающая, что земля вращается вокруг солнца, оставалась погребенной в течение почти восемнадцати веков вплоть до Коперника, которые вновь ее открыл в совершенно другом контексте (Kuhn, 1970, р. 75; Кун, 1975,^ с. 104). С другой стороны, ложная теория тепловой жидкости оказалась весьма плодотворной и руководила действиями ученых в течение нескольких десятилетие в XVIII и XIX вв.                                                        ;1

Отсюда не следует, что не имеет значения, какой — истинной или ложное является та теория, которую мы каждый день используем в научном исследования В конечном итоге, разумеется, истинные теории с большей вероятностью обеспечат хорошее руководство, чем ложные. [То, на чем я настаиваю, пишет Хахлвег, — это то, что нет необходимой связи между истинностью теории и его плодотворностью. Более того, ученый на некоторой стадии своих исследований еще не может рассудить, истинны или нет все те теории, которые он применяет. У него нет иного выхода, чтобы не отменять вообще исследования, судить о теориях на базе их продуктивности.]                                              

Роль окружающей среды и ее эквивалента в научном исследовании

Я показал, что человеческий язык должен рассматриваться в качестве эквивалента генотипа. Все веры и верования, рациональные и иррациональные, содержатся в генофонде высказываний, разделяемом научным сообществом. Отдельный ученый имеет только весьма ограниченный доступ к этому фонду, аналогично отдельный организм обладает только частичкой генотипической информации, принадлежащей генофонду популяции. Функция генов состоит в том, чтобы хранить информацию и передавать ее следующим поколениям. Аналогично функция языка — передавать информацию от одного индивида другому. Более того, генотип служит генератором нового. В биологии рассматривается генериро­вание, происходящее через мутации и пересортировку. В языке также содержатся различные средства, обеспечивающие концептуальные нововведения, по-видимо­му, наиболее важное из них образование метафор.

Фенотипы представляют собой индивиды, находящиеся в каждый момент своего существования в развитии. Подобно этому, научная практика постоянно изменяется. Мы управляем нашими лабораторными операциями посредством познавательной иерархии управления. Цель этих операций — выделить постоянство в текучем мире. Фенотип также иерархически организован, что создает ту стабильность, которая позволяет организму выжить в текучем мире. Совершенствуя свои кибернетические регуляторные механизмы, организмы повышают свою адаптируем ость, т.е. замещают простую адаптацию к одному конкретному окружению на способность выживать в гетерогенном окружении. Совершенствуя свое познавательное управление, развивая его иерархию за счет образования новых уровней, ученые учатся распространять свое восприятие в области, недоступные ранее научному исследованию. Например, понимание радио­активного распада нашло ряд применений во многих науках, даже привело к обра­зованию новых специальностей. Освоение этого знания привело к новым глубо­ким концепциям и раскрыло те области реальности, которые ранее были недоступны человеческому исследованию (например, в археологии, геологии, химии).

Как нам понять процесс отбора, ведущий к улучшению "настройки" познава­тельной иерархии управления? Кто отбирает? Займемся этими вопросами. Чтобы сделать это, надо подыскать в науке эквивалент третьей фундаментальной катего­рии, используемой Уоддингтоном, именно — категории окружающей среды.

Оказывается, что для 'последующего обсуждения полезно выделять три различные типа окружающей среды, способные запечатлеваться на популяции фенотипов. Во-первых, существует внутренняя окружающая среда организма в том смысле, что каждая клетка, ткань, каждый орган составляют окружающую среду Для каждой другой клетки, ткани, каждого другого органа. Внутренний отбор может вести к элиминации организма, не ощущающего давления отбора, исходя­щего из внешнего окружения.

Во-вторых, существуют силы внешнего окружения, оказывающие давление отбора на организмы. Примерами этих сил могут служить доступность пищи и воды, интервал температур и распределение хищников.

В-третьих, организмы могут воздействовать на окружающую среду и трансформировать ее своей деятельностью. Эти воздействия могут распростра­няться через экологическую систему и в принципе воздействовать на ту же самую популяцию организмов, которая была первоначальным источником этого возмущения.

Обращаясь к науке, мы также можем различать три рода окружающей среды, Каждый из которых по-своему воздействует на научную практику. Эти три рода сил отбора могут исходить от (а) ученого, (б) научного сообщества, (в) более] широкого культурного контекста. Остается показать, какого рода давление производит то или иное окружение и каким образом взаимодействие между этими силами ведет к динамике эволюционных изменений в науке.

Я начну с обсуждения типа отборов, производимых отдельным ученым. Ученый, разумеется, не ставит перед собой задачу отбирать, руководствуясь больше адаптируемостью; это скорее сопутствующий результат научных поисков, напраленных к значительно более практическим целям. Хотя ученый, строго говоря,  ищет истину, он надеется найти истинные теории. Однако поскольку не существу методов, ведущих его прямо к этой ускользающей цели, ему остается занимать более реальными задачами и надеяться, что посредством этой повседневно практики он в конечном итоге продвинется в формулировании теорий,. возрастающей точностью описывающих подлинные инвариантные отношен выполняющиеся во вселенной. Научная работа (по крайней мере рабе экспериментирующего ученого) в действительности настолько же практична насколько практична работа любого мастера или инженера.

Основная задача, которую ученый решает в начале исследования, состоите том, чтобы найти средства перевода ускользающей и плохо определенно проблемы в определенную хорошо сформулированную проблему, которую можно разрабатывать в лаборатории. При этом обычно в начале исследования он  располагает данными, несущими информацию, достаточную для широких обобщений. Данные, которыми располагает ученый, чтобы стать информацией] полезными и указать новый путь исследованию, должны быть операционализрованы и уточнены. И вот что важно. Ученый никогда до конца не уверен рассматривает ли он одно специфическое явление или ряд взаимосвязанных явлений, производящих наблюдаемую регулярность, но разворачивающихся в реальности по отдельности и подлежащих отдельным исследованиям.

Обеспечить управление опытом, отделить подлинные и мнимые явления испытать в отдельности уровни реальности — такова центральная задача, стоящая перед ученым. Если он достигает успеха, то под конец исследования он либо приходит к полной теории явления, им изучаемого, либо, что более вероятно довольствуется тем, что представил новое и более определенное множество данных, способных послужить отправным пунктом дальнейшего исследования. Имея в виду эту цель, он отбирает теории и приборные средства, и если он достигав успеха, то его отбор повышает адекватность экспериментальных операций теоретических предположений, используемых им в ходе его длительных и много трудных исследований.

Я продемонстрирую теперь на примере, как эта повседневная практическая работа ведет в конце концов также и к прогрессу, который может соответствен быть назван прогрессом в адаптируемости.

Пусть перед ученым стоит задача исследовать кристаллическую структуру некоторого химического вещества. Допустим, что известно, что это вещее кристаллизуется, образуя две различные решетки. Ученый хочет выяснить, каких условиях образуется каждая из этих решеток, и посредством каких операций может быть спровоцирована кристаллизация.

Химик пытается синтезировать рассматриваемое вещество и использует этой цели разнообразные опыты. В большинстве случаев в результате синтеза i получает аморфный или поликристаллический материал; вдруг, однако, i получил также желаемое монокристаллическое вещество. Он также открывает что при некоторых условиях вещество кристаллизуется в новой, ранее неизвестной модификации.

Изучив методы синтеза кристаллической формы вещества, ученый приступа) к подготовке материалов для публикации. Он тщательно описывает экспериментальную установку, измерительную аппаратуру и вырабатывает различные опе­рации получения и очистки кристаллов. Он обозначает интервал, внутри которого они термодинамически устойчивы и который не следует переступать, чтобы избежать их растворения. В конце публикации он также делает еще несколько замечаний теоретического характера. Он указывает, что решетка А образуется при условиях С1 посредством химической реакции RI. Он также подчеркивает, что вещество, синтезированное тем же самым способом, вероятно, не может кристаллизоваться в форме В. Здесь другая процедура должна быть адаптирована, и ученый пытается коррелировать различные химические реакции с типами наблюдаемых кристаллических решеток. Он принимает во внимание факт, что различные реакции идут по различным траекториям и, следовательно, реакция RI в отличие от реакции R2 имеет другое переходное состояние. Отсюда химик выдвигает гипотезу о том, что переходные состояния определяют, будет ли вещество кристаллизоваться в формах А и В.

Это предположение может вызвать интерес других ученых, работающих над сходными проблемами. Они могут работать с различными веществами, но также поинтересоваться, что определяет формирование конкретной кристаллической структуры. Они используют выдвинутую гипотезу как руководство к действию и начинают систематически синтезировать ряды подобных веществ путем тех же самых траекторий реакции (подобие оценивается в соответствии с электронной конфигурацией рассматриваемой молекулы).

Допустим, что в конечном итоге вырабатывается некоторая модель, подкреп­ляющая предположение нашего химика. Будут исключения, но это не является неожиданным. В конце концов ученые еще не знают с определенностью, ка­ковы подлинные инварианты. Обнаруженное снова публикуется в журнале, причем описываются в подробностях операции, ведущие к публикуемым дан­ным.

Теперь созрели условия для выдвижения нового более информативного пред­положения: какой-либо ученый может связать различные переходные состояния с сохранением симметрии молекулярных орбиталей. Выдвинутая гипотеза устанав­ливает, что переходное состояние А приводит к более плотно упакованной решет­ке, нежели переходное состояние В, что происходит из-за симметрии молекуляр­ных орбиталей, т.е. из-за квантовомеханических соотношений. Это предположение значительно более сильное, ибо оно соотносит не индивидуальные вещества или соединения, но выражается на общем уровне квантовой химии. Ученые могут теперь попытаться синтезировать другие соединения, про которые известно, что они обладают тождественными квантовомеханическими переходными состояния­ми, и посмотреть, поддерживается ли истинность предположения примерами соеди­нений отличной химической природы. Благодаря существованию ясных и недву­смысленных процедур решения может быть установлено, могут ли быть синтези­рованы кристаллы предсказываемой структуры. Не лишне сказать, что это не устанавливает истинности теории, но определенно показывает ее плодотворность. Ведь был найден теоретический подход, коррелирующий большое число веществ и их кристаллических решеток.

Приведенный пример прекрасно иллюстрирует, как тесно теория и практика переплетены в реальной исследовательской ситуации. Мы нуждаемся в надежных наблюдаемых данных, чтобы сделать разумные теоретические догадки. Это, в свою очередь, предполагает новые эксперименты, дающие в результате более специфичные данные. Цикл может повторяться, пока мы не будем удовлетворены тем, что достигли того уровня теоретической разработанности и практического Управления, который достаточно содержателен, чтобы выделить подлинно инвари­антные соотношения, присутствующие во внешнем мире.

Хотя это взаимодействие теории и практики совершалось повсеместно, фило­софы часто настаивали, что практика подчинена теории и совершенствование практики — лишь побочный продукт теоретического поиска. Я предпочитаю поменять места в этой оценке и смотрю на продвижение в области теории как на побоч­ный продукт наших возрастающих возможностей управлять экспериментальными; условиями.

Я разъяснил модель эволюционных изменений, выдвинутую Уоддингтоном.. 1 и показал, каким образом она поясняет научный прогресс. Я обсудил те функциональные эквиваленты, которые имеют при изучении науки биологические понятие  генотипа, фенотипа и окружающей среды. Я также продемонстрировал, что то же, самое соотношение типа обратной связи выполняется в обоих эволюционных процессах.                                                            

ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Поскольку публикуемая ниже статья, принадлежащая известному филе реалистической ориентации, автору ряда фундаментальных трудов по философии квантовой механики К.А. Хукеру и молодому философу Каю Хахлвегу, ввод читателя в курс проблематики и истории эволюционной эпистемологии, пространые рекомендации этого направления становятся излишними. Эволюционная эпистемология при всей разновидности концепций, скрывающихся за этим термином предполагает эволюционное моделирование познания и знания. Это означает,  познавательные процессы моделируются при помощи представлений, наработанных в тех областях естествознания, которые изучают эволюцию. Практически до настоящего времени это означало рассмотрение эволюции научного знания под углом зрения представлений биологического эволюционизма.

Эволюционная эпистемология отмечена ярко выраженным натурализмом: в этой рубрике находятся концепции познания и знания, имеющие те же идейные предпосылки, что и естественнонаучные концепции эволюции. По существу, эволюционная эпистемология представляет собой экстраполяцию биологических в общенаучных концепций эволюции за пределы естествознания, на область изучения пауки и научного знания.

В разделе I мы уже познакомились с одной из натуралистических концепций философии науки — с концепцией Куайна. Натурализм вошел в эту концепцию через бихевиоризм — через схему "стимул—реакция", в рамках которой в ней рассматривается значение слов и выражений. Однако в философии науки XX в присутствуют и течения, враждебные натурализму, опирающиеся на предпосылку о недопустимости исходить при изучении естествознания из естественнонаучны же идей. Ярко выраженный антинатурализм исповедовали Э. Гуссерль последовавшие за ним феноменологи, занимавшиеся философией науки (см. разделе V). Но феноменология — "боковое" направление в философии науки XX в. рамках антинатурализма первоначально развивал свои взгляды К.Поппер (cм раздел II). Его представления о науке строились на базе формальной логик позволяющей определять такие понятия, как "теория", "объяснение", "опровержение". В отличие от неопозитивистов К. Поппер избегал натурализма (точнее разновидности натурализма — психологизма) при трактовке эмпирического базиса Если неопозитивисты определяли эмпирический базис, ссылаясь на процесс вое приятия, то Поппер — на конвенцию, на согласованное решение, принимаемо коллективом исследователей (причем его интересует сам факт наличия такого решения, а не "механизм" или процедура его принятия). Однако в работах 60-годои К. Поппер оставил свою антинатуралистическую позицию и отдал дань эволюционной эпистемологии (см. публикуемую ниже статью).

Эволюционная эпистемология существует в двух вариантах. Сильный вариант который исповедуют авторы публикуемой ниже статьи, может быть назван унификационистским (они его так и называют): эволюция научного знания рассматри­вается в качестве составной части единого эволюционного процесса, включающего как биологическую эволюцию, так и эволюцию человеческого сознания. Слабый вариант эволюционной эпистемологии можно найти, например, в работах К. Поппера. Это вариант использования биологических и вообще естественнонаучныx представлений об эволюции для моделирования познавательных и "значительных" процессов. При этом на познание и знание переносятся некоторые черты народных процессов, составляющие условия такого моделирования, например, схемы "причина—следствие", "взаимодействие", "целеполагание".

При чтении статьи Хахлвега и Хукера надо иметь в виду, что это лишь первая глава трактата, состоящего из четырех глав. Аргументация в пользу унификационистской точки зрения дается лишь в четвертой (последней) главе. Во второй и третьей главах преобладает "слабый" подход: представления биологического эволюционизма используются лишь для моделирования познавательных процессов и процессов, происходящих в знании.

Эволюционная эпистемология заключает в себе большие творческие потен­ции. Исследования науки, проводимые в ее русле, используют многочисленные наработки естественных наук (эволюционной биологии, психологии, химии ката­лиза, космогонии) для описания процессов, происходящих в познании и знании. Они идут вслед за новейшими достижениями естествознания. Так, например, в сборнике "Эволюционная эпистемология", из которого заимствована публикуемая ниже статья, непосредственно за этой статьей идет статья немецких авторов В. Крона и Г. Кюпперса "Самоорганизация: новый подход к эволюционной эпистемологии". В их статье используются концепции самоорганизации, возникшие в естествознании 60-х годов и обретшие популярность в 70—80 годы. Эти концепции возникли в русле новейших работ по нелинейной физике, осваивающей явления, происходя­щие вдали от термодинамического равновесия в открытых системах, подпитывае­мых из окружающей среды энергией, а также и веществом (работы И.Р. Пригожина с соавторами, Г. Хакена, М. Эйгена и др.). Крон и Кюпперс предлагают в упомянутой статье социологическую концепцию, трактующую научное исследо­вание как самоорганизующуюся систему, характеризующуюся рекурсивными отношениями между её элементами (научными работниками и исследовательскими группами) , автономно определяющую свои граничные параметры и формирую­щую вокруг себя "свою" окружающую среду.

Хотя эволюционная эпистемология благодаря своему контакту с динамичными и обширными исследованиями эволюции в современном естествознании и открывает новые горизонты перед философией науки, она оставляет нерешенным кардинальный вопрос — насколько специфичны познавательные и "значительные" процессы, насколько правомерно изучать их с помощью понятий и методов естественных наук.

Кай  Хахлвег и К. Лукер ЭВОЛЮЦИОННАЯ ЭПИСТЕМОЛОГИЯ И ФИЛОСОФИЯ НАУКИ

Кай Хахлвег и К. Хукер Глава 1 ИСТОРИЧЕСКИЙ И ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ

1.7. Введение

"Развитие знания представляет собой эволюцию, продолжаемую друг средствами". Уже это утверждение является значительным шагом, отходящим от простой аналогии между эволюционным развитием и развитием знания, шагом направлении к отождествлению этих двух процессов. Мы, однако, предпочитав более обязывающую формулировку нашего рабочего тезиса: "Развитие знания представляет собой непосредственное продолжение эволюционного развития, и Динамики этих двух процессов идентичны". Мы полагаем, что те структуры и процессы, которые мы желаем раскрыть, объясняют всю эволюцию жизни на планете с формирования клеток (и, вероятно, от химической эволюции, предшествующей этому) до формирования культур. В этой работе мы рассматриваем только одну составную часть сценария эволюции — эволюцию научного знания.

В современных сочинениях по эволюционной эпистемологии част встречаются два допущения, которые мы не разделяем. Первое — о двух различных тезисах эволюционной эпистемологии, а именно — тезисе о том, что общепризнанным органам познания может быть дано эволюционное объяснение тезисе о том, что содержанию знания может быть дано эволюционное объяснен Это допущение содержит идею взаимной независимости этих тезисов. Мы же считаем, что нет резкой грани между органами и той информацией, которую они содержат: это две составляющие единого эволюционного процесса, о чем, co6cтвенно , и свидетельствует эволюционный процесс. Второе допущение состоит, по сути дела, в том, что цель эволюционной эпистемологии — показать формальную аналогию между причинными принципами, на базе которых осуществляет эволюция, и формально отчетливыми рациональными/нормативными принципам которые регулируют развитие научного знания. При этом предполагается, что эта аналогия вытекает из демонстрации изменчивости, отбора и закреплена осуществляемых в ходе обоих процессов, протекающих, тем не менее, в соответствии .с совершенно различными принципами и за пределом этих трех моменте заметно непохожих друг на друга. Мы считаем, что эта концепция неправильно интерпретирует природу и функцию нормативности. Наша позиция, в отличие от этих двух допущений, более унифицирована: единый динамический процесс приводит к качественному разнообразию.

Чтобы защитить наш тезис, мы должны охарактеризовать динамику эволюции, затем динамику развития знания и показать, что обе они сливаются в одну. Эта задача осложняется тем, что существуют глубокие расхождения во взглядах на природу динамики эволюции и динамики познания. Поскольку мы не можем совсем обойти разногласия, касающиеся динамики эволюции, постольку мы, в пределах того минимума, который предполагается нашей задачей, постараемся минимизировать эти разногласия, принимая относительно консервативную позицию, избегая не необходимых деталей, которые связывали бы нас, и воздерживаясь от догматической склонности к теоретической идиосинкразии. Мы убеждены, что ни традиционная философия науки, ни современные эмпирицистские и попперианские трактовки науки не обладают такими теоретическими ресурсами, которые позволили бы развить адекватную концепцию динамики познания. Мы будем, следовательно, развивать нашу собственную философию науки, опирающуюся как на нашу предыдущую работу, так и на идеи, которые вытекают из моделей эволюционной эпистемологии, предложенных другими авторами.

Наша цель состоит в том, чтобы развить кибернетическую в своей основе концепцию эволюционной/познавательной динамики, создать общий философский каркас, соответствующий натуралистическому подходу, и выработать ряд пред­ставлений о природе науки, являющих взаимосвязанную систему.

Однако прежде чем приступить к основным аргументам, имеет смысл обозначить отношение наших идей к предшествующим точкам зрения. Это не только покажет наши интеллектуальные истоки, но и позволит назвать главные темы настоящей статьи. Поскольку главным интеллектуальным источником для наших моделей стал К.X. Уоддингтон, его идеи будут описаны во второй главе статьи и лишь мимоходом затронуты в историческом введении, где мы сфокуси­руем наше внимание на нескольких ключевых фигурах, которые могут со всеми основаниями рассматриваться в качестве пионеров в их областях исследо­ваний.

1.2. Лоренц, Пиаже и Поппер

Мы начнем с биолога (Лоренц), психолога (Пиаже) и философа (Поппер). Наша цель — подготовить, развив критическую оценку их точек зрения, нашу собственную концепцию адекватной эволюции эпистемологии. Как будет видно из дальнейшего, наша концепция совпадает по ряду существенных позиций с концепциями упомянутых мыслителей (хотя эти позиции ни в коем случае не объединяют их всех троих) и имеет в каждом случае в равной мере существенные отличия. Рассматривая исследования Лоренца, Пиаже и Поппера, мы укажем на несколько важных тем, которые вошли в эволюционную эпистемологию вместе с этими исследованиями.

Лоренц и Пиаже были великими пионерами современного подхода к познанию вообще и к эпистемологии, в частности, подхода, биологического по своему источ­нику и научного по своей ориентации. К ним присоединился и Поппер, подчеркивая важность понимания изменений в знании, т.е. эпистемического развития в натура­листической эволюции эпистемологии.

1.3. Конрад Лоренц

В 1941 г. Конрад Лоренц опубликовал статью, озаглавленную "Кантовская доктрина a priori в свете современной биологии". Этот очерк представлял платформу биологического в своем истоке подхода к познанию, развиваемого группой австро-германских ученых. Лоренцевская статья оставалась долгое время не известной, особенно в англоязычном мире, и даже его книга по эволюционной эпистемологии, опубликованная в 1973 г., "Позади зеркала", вызвала небольшой интерес у философов. Тем не менее несколько биологов и философов присоеди­нились к Лоренцу в его усилиях прояснить эпистемологические вопросы на биологической основе. Как было обозначено в заголовке статьи Лоренца, австро-германская группа пыталась интерпретировать кантовский трансцендентализм в биолргическом направлении. Мы будем использовать термин "биоэпистемология", говоря в целом об этой исследовательской программе. Представительный сборник сочинений указанной школы был опубликован в 1984 г.

Биоэпистемология рассматривает в первую очередь когногенез, т.е. эволюцию структур и процессов познания, причем в первую очередь эволюцию восприятия а. понятия. Как и генетическая эпистемология Пиаже (см. ниже), она может тракто­ваться как попытка поставить эпистемологию на почву результатов, полученные научным рассмотрением природы приобретения знания. Но для Лоренца это определение недостаточно. Действительно, сама жизнь характеризуется им как познавательный процесс, как когногенез в самом широком смысле этого слова.

Как понять в философской перспективе это странно звучащее определение познания? Лоренц отмечает, что в структурных признаках, характеризующие живые организмы, закодирована природа мира, в котором эти организмы обитают. Например, в самой форме глаза, а именно в его структуре, биохимическом составе и динамике, закодированы законы оптики. Плавные очертания и скользкая поверхность рыбы свидетельствуют о водной среде, в которой она живет. Архитет никаких наших костей, форма и текстура крыльев птицы — все эти структуры нес отпечатки отношения организма к миру, который его окружает,

Почему, однако, мы называем физическую кодификацию окружающих условий "знанием"? На самом деле этот термин неприемлем. Древнейшие скал ничего не знают. Существует, однако, информация, закодированная в их структур И эта информация может пройти мимо познающего субъекта. Центральны вопрос биоэпистемологии состоит в том, как биологизировать человеческое знание, точнее, как объяснить превращение систем, которые суть просто хранилища информации, в субъектов познания. Этот вопрос требует различных подходов.С одной стороны, это вопрос, адресованный анатомам, этологам и теоретикам эволюции. С другой стороны, это философский вопрос, ибо он предполагает вопросы вроде следующих: как развиваются категории мышления? Что такое язык? Что такое понятия?

В пределах этого широкого ареала проблем этологи умудряются найти ceбе интеллектуальную нишу. Они прослеживают природу инстинктов и их эволюционное развитие, ведущее от закрытых квазимеханических реакций к системам возрастающей открытости, а именно к системам, которые могут обучаться в сред их обитания и, обучаясь, модифицировать свои собственные характеристики. Эти последние — уже когнитивные системы. С точки зрения этологов, самая важна; черта эволюционной иерархии — это развитие от закрытых когнитивных систем) открытым. На нижнем уровне эволюционной шкалы мы находим инстинктивных реакции, которые квазимеханически происходят в немодифицируемых структура рефлективного действия. Так, например, мужская особь колюшки борется со своим конкурентом, атакуя его красное брюхо. Эта особь, однако, может также атаковать любой другой объект, если он имеет красные пятна примерно такого же размера. Рыба никогда не научится различать между фиктивным и подлинным красным брюхом. Эти когнитивные реакции в действительности очень близки к чисто физиологическому механизму, и как таковые они не модифицируемы со стороны организма, проявляющего их.                                    

На верхнем уровне эволюционной шкалы мы обнаруживаем человеческое существо, которое может, если захочет, подавлять инстинктивные побуждения и регулировать свое поведение в соответствии с искусственно установленными социальными нормами. Между этими двумя полюсами мы можем обозревать генезис мысленных структур. У многих птиц, скажем, существует механизм импринтинга. Это значит, что если новорожденный птенец в течение первых часов, в своей жизни не видит своих природных родителей, а видит объект другого рода, он на всю оставшуюся жизнь принимает этот объект за своего родителя. Даже  наиболее абсурдные предметы, такие, как игрушечная машинка или бородатый мужчина, принимаются заменителями матери. Случаи, подобные указанному , свидетельствуют о том, что существуют врожденные когнитивные структуры, которые дают направление познанию, оставаясь вне детерминации со стороны содержания этого познания. Эти сравнительно простые случаи показывают нам то, что хотелось бы называть категориями опыта. Они присутствуют до всякого опыта и образуют основополагающие структуры всякого опыта. В этом отношении они соответствуют кантовскому a priori. Опыт непременно должен обладать конструктивными чертами: в противном случае организм не сможет обучаться чему-либо, т.е. не будет запущено то устройство, которое направляет его процессы обучения. Соответствующие когнитивные структуры возникли под давлением естественного отбора функций, обеспечивающих выживание. Это означает, что они не произвольны, что они направляют то восприятие и понимание, которое осуществляется животным, причем таким путем, который ведет к тому, что это животное успешно существует в своей экологической нише. При этом надо отметить, что дело здесь не только в физике организма, в его способности накапливать информацию об окружающей среде, но и в мен­тальном, категориальном кодировании окружения. Лоренц указывает на это следующим образом: "Но как копыта лошади приспосабливаются к почве степи, которую они топчут, так наш центральный нервный аппарат, организующий образ мира, адаптируется к реальному миру, который человеку приходится отображать. Как и любой орган, этот аппарат приобретает свою форму, обеспечивающую сохранение вида посредством отображения реальности в течение многовековой видовой истории" (Lorenz, 1941, pp. 103—104).

В течение многих миллионов лет биологической эволюции наша нервная система и наши органы чувств складывались так, чтобы обеспечить функционально адекватное представление о реальности, представление, которое истинно в пределах, так сказать, человеческой функциональной эквивалентности. Если организм не был бы оборудован пространственно-временным аппаратом, ведущим к достаточно истинному представлению реальности, этот организм не выжил бы и ушел бы в небытие. Только создания, чья перцептуальная система позволяет действовать удовлетворительно в условиях их окружения, выживают и дают потомство.

Продолжая использовать кантовскую фразеологию, мы можем сказать, что наш опыт окрашен в цвет встроенных очков. Однако эти очки встроены не случайно. Они помогают нам лучше видеть. Они развились в ходе эволюционной истории. Таким образом, они тоже возникли в результате опыта, хотя и не индивидуального, а опыта всего вида. Используя кантовскую терминологию, мы можем сказать, что пространство и время — формы интуиции и категории a priori для индивида, но a posteriori для вида. Упомянутые очки аккумулируют опыт наших предшественников. Восприятия и понятия испокон веков формируются эволюци­онными силами.

Однако знание, которое мы получаем, пользуясь этими очками, в своей сути ограниченно. Только тот род окружения, который входил в опыт наших предков, формировал наши когнитивные структуры. В окружающей среде иного рода они теряют свою надежность. Это становится очевидным, коль скоро мы начинаем объяснять области реальности, недоступные повседневному опыту. Концептуаль­ные проблемы, возникающие из достижений современной физики, в частности, проблемы квантовой механики и теории относительности, служат примерами границ нашего встроенного концептуального аппарата (hardware). Лоренц аттестует эту проблему следующим образом.

Понимание того, что все законы "чистого разума" основываются на сложных физических или механических структурах центральной нервной системы, сформи­ровавшихся, как и любой орган, в результате многовекового развития, потрясает, с одной стороны, наше доверие законам чистого разума, а с другой стороны, существенно укрепляет наше доверие им. Утверждение Канта о том, что законы чистого разума имеют абсолютную обще значимость, причем всякое вообразимое рациональное существо, пусть это будет ангел, должно следовать тем же самым законам мышления, предстает как антропоморфная предпосылка. Действительно "клавиатура", организованная формами интуиции и категориями, — Кант сам употребляет это слово — представляет собой нечто располагающееся в физически структурированной части того психофизического единства, которое составляет человеческий организм... Но, разумеется, эти неуклюжие категориальные ящики, в которые мы пакуем наш внешний мир, чтобы иметь возможность обозначать их как опыт, не имеют ни какой-либо автономии, ни абсолютной обще значимости. Нам это становится ясным, коль скоро мы осознаем их как приспособления, раз­витые в процессе эволюции. И одновременно природа этой приспособительности показывает нам, что категориальные формы интуиции и категории удостоверяют себя как рабочие гипотезы, возникшие в процессе отображения нашим видом абсолютной реальности окружающей среды... Таким образом разъясняется парадоксальный факт, что законы "чистого разума" рушатся на каждом шагу современной теоретической науки, хотя они выстояли... практические биологичес­кие испытания борьбой за сохранение вида» (Ibid., р. 98—99).

Биоэпистемология по своему существу нефундаменталистская концепция. Она не оставляет надежды на безошибочное (infallible) знание, Биоэпистемология описывает генезис когнитивных структур от наиболее примитивных до наиболее утонченных организмов. Ее область, однако, заканчивается там, где начина­ется наука, ибо наука простирается в сферы реальности, недоступные здравому смыслу.

Поднимаясь по лестнице эволюции, мы движемся от физиологических к инстинктивным и, далее, к открытым когнитивным структурам, к мифу и метафизике и, в перспективе, к науке. И здесь происходит разрыв в эволюции. Древние механизмы, которые бессознательно направляли наше мышление и наши действия, более не подходят. Они сослужили свою службу в ареале нашего повсед­невного опыта и пасуют, если мы проникаем не в ту окружающую среду, в которой наш когнитивный аппарат прошел отбор.

Биоэпистемология дает философии, таким образом, инструмент критицизма. Она напоминает о следующем. Не доверяйте вашим перцептуальным и концеп­туальным структурам, коль скоро вы оставили спокойную почву повседневного опыта. Критикуйте даже наиболее фундаментальные предпосылки, такие, как суж­дения о причинности, пространственно-временных структурах, индукции. Крити­куйте даже логику. Главная функция биоэпистемологии — помочь нам в наших усилиях преодолеть антропоцентрические предпосылки, причем и те предпосылки, которые мы можем не осознавать, ибо они являются частью тех наших техничес­ких средств (hardware), с которыми мы родились.

Биоэпистемология, стало быть, выполняет корректирующие функции в эпистемологии. Хотя биоэпистемология может объяснить, почему успешен здравый смысл, она не может направлять наше мышление, если мы оставили почву повседневного опыта. Более того, оставаясь статистически универсальной, она ничего не говорит об отношении онтогенеза знания к его филогенезу и о существенных особенностях знания в связи с взаимодействием организма и его окружающей среды. Она не вносит чего-либо значительного в теорию научной методологии и эпистемологии, ибо не проникает в рост и прогресс научного знания, a fortiori не проникает в развитие самой методологии, что мы считаем решающим для адекватной эволюционной эпистемологии. Эти заключения разочаровывают.

Верно ли, что эволюционный процесс, который сформировал когнитивные структуры всех видов, включая наш собственный, теряет свою направляющую силу, коль скоро мы достигнем такого высокого уровня познания, как наука?

/ .4. Жан Пиаже

Жан Пиаже был одним из пионеров натуралистического научно обоснованного подхода к человеческому познанию. Его интеллектуальная биография говорит нам, что с 1920-х годов он начал заниматься тем, что впоследствии назвал генетической эпистемологией, обозначая этот предмет, с одной стороны, как науку (в отличие от философии), а с другой — как эпистемологический поиск психологии знания (дистанцируясь от бихевиористской и позитивистской психологической науки).

"Фундаментальная гипотеза генетической эпистемологии состоит в том, что существует параллелизм между прогрессом в логической и рациональной организа­ции знания и соответствующим формирующим психологическим процессом" (Piaget, 1970, р. 13).

Генетическая эпистемология стремится объяснить знание и, в частности, науч­ное знание на базе его истории, на базе его социогенеза и, особенно, психологичес­кого происхождения представлений и операций, на которых оно зиждется. Эти представления и операции большей частью проистекают из здравого смысла, так что их происхождение может пролить свет на их значение как знания о чем-то более высоком" (Ibid., р. 1).

Вклад, внесенный Пиаже в психологию, слишком хорошо известен, чтобы пересказывать его здесь. Его абрис структурной формы есть абрис ряда стадий. Появление каждой стадии отмечено новой степенью сложности и новыми масштабами сенсорно-моторной деятельности. Сенсорно-моторные координации в свою очередь требуют включения операционной структуры в центральную нерв­ную систему. В результате продолжающегося взаимодействия между действующим организмом и его окружающей средой развивается и селективно усиливается структурированное множество сенсорно-моторных координаций — как операции, так и взаимоотношения между операциями. Таким образом, центральная нервная система развивает обогащенную операционную структуру. В то же время каждая следующая стадия в развитии отмечена возрастающей способностью отражать и нести в сознание свойства самой этой иерархии. Это последнее соответствует появлению специфически когнитивных абстрактных понятий, таких, как понятия логики и математики. Каждая стадия достигает своей кульминации во временном, можно сказать, метастабильном равновесии, в котором сенсорно-моторная коорди­нация оказывается достаточной для того, чтобы организм справлялся с его окружа­ющей средой в пределах, ограниченных его биологической зрелостью и информа­цией об окружении, закодированной им.

Работая в этом направлении, Пиаже и его сотрудники провели целый ряд де­тальных исследований развития понятий, особенно логико-геометрических по­нятий.

Пиаже разделяет с Лоренцем одну основополагающую концепцию: он считает, что посредством процессов изменчивости, отбора и закрепления структура, качест­венные особенности, динамика внешнего окружения представляются и кодифици­руются в структуре, качественных особенностях и динамике самого организма. Как и Лоренц, полагавший что структура, качественные особенности и динамика глаза несут информацию об оптическом устройстве окружающей среды, Пиаже допуска­ет, что в структуре, качественных особенностях и функционировании нервной сис­темы закодированы, скажем, основополагающие логико-геометрические свойства ее окружения.

Однако в отношении лоренцевского итогового "филогенетического" фаллибилизма Пиаже критичен. Если Лоренц еще придает категориям мышления кантианский статус и отстаивает надежность восприятия, то Пиаже сосредоточен на жесткости и взаимной непроницаемости индивидуальных онтогенезов, которые по крайней мере искажают, если не отменяют, конструктивную направленность характерную для онтогенеза. Пиаже не может допустить то, что предполагается конструктивностью онтогенеза, — перманентность и раз и навсегда данный статус какого-либо равновесного состояния в структуре разума. Мы не обсуждаем, насколько здесь справедлив Пиаже, критикуя Лоренца, для нас важно лишь развес­ти, с одной стороны, "онтогенетический" фаллибилизм Пиаже и, с другой стороны, видовой или "филогенетический" фаллибилизм Лоренца. Однако примечательно, что у самого Пиаже была тенденция придавать формальным структурам, на кото­рых он сосредоточивался, тот же самый статус a priori для видов, который придавали им Лоренц, рассматривая индивиды, и за который он критиковал последнего. Пози­ция Пиаже, правда, в этом вопросе более неясная, чем у Лоренца, его замечания относительно статуса логистики допускают как фаллибилистическое, так и рационалистическое прочтение. Мы, однако, считаем фаллибилизм тем наследием, которое оставлено ими обоими.

Весьма важно не смешивать генетическую эпистемологию с эволюционной эпистемологией. Генетическая эпистемология изучает психогенез, когнитивный онтогенез индивида, эволюционная эпистемология сосредоточена на когногенезе, эволюции публичного знания, знания, принадлежащего научному сообществу. Мы не пытаемся здесь использовать терминологию генетической эпистемологии. Мы интересуемся Пиаже лишь в связи с нашей целью, и здесь, кроме его новаторского натурализма, мы отметим две темы.

Во-первых, Пиаже подчеркивает важность регуляторной системы для модели­рования когнитивной динамики.

"Сегодняшние размышления над фенотипом показывают, что это продукт неразложимого взаимодействия, начинающегося при эмбриогенезе, между наследственными факторами и окружающей средой, так что невозможно провести фиксированную границу между врожденным и приобретенным, ибо между этими двумя крайностями располагается регион саморегулирующихся характеристик развития, причем это выполняется даже с большей обязательностью на уровне когнитивного поведения... Механизмы саморегуляции составляют начальное условие трансмиссий наследственности, они имеют даже более общее значение, чем эти последние, и ведут к более высокому порядку вынужденности" (Piaget, 1972, pp. 56—57).

Эта цитата вводит понятие фенотипа как саморегулирующейся системы, которому Пиаже придает большое значение. Он пишет дальше:

Но существен еще один момент. Поскольку реально механизмы регуляции (с их обратными связями и т.д.) присутствуют в конце концов на всех органических уровнях, надо начать с генома. Последний включает регуляторные гены в качестве оперантов или функций, играющих свои роли, как Добжанский сказал, в стиле оркестра, а не группы солистов. Ясно, таким образом, что определенные механизмы регуляции уже обусловливают трансмиссию наследственности, и они обусловливают ее, не передавая самих себя в строгом смысле этого слова, ибо они продолжают функционировать. Теперь, в то время как переправленные характе­ристики меняются от вида к виду и во всяком случае от индивида к индивиду, меха­низмы регуляции обнаруживают гораздо более общую форму,

Эти регуляторные системы обнаруживаются на всех уровнях функционирова­ния организма — от генома до самой поведенческой сферы и, стало быть, отража­ют наиболее общие характеристики организации жизни. На уровне генома у нас есть то, что И.М. Лернер вслед за Добжанским и Уоллесом назвал "генетическим гомеостазисом", существует структурная регуляция бластулы; динамическое равно­весие, обозначенное Уоддингтоном как "гомеорезис", различные физиологические гомеостазисы, управляющие внутренней средой; и не менее многочисленные регу­ляции нервной системы, регуляции и равновесные состояния, наблюдаемые на всех уровнях когнитивного поведения» (Ibid., pp. 60—61).

Более того, регуляция является иерархически незавершенной (open-ended). "Чтобы объяснить формирование логико-математических операций на базе органических механизмов саморегуляции, надо провести исследование формирова­ния элементарных методов конструирования, на которых основываются первые стадии сенсорно-моторного интеллекта, и изучение модификаций самих этих мето­дов посредством новых регуляций, так как они ведут к следующим стадиям, и т.д." (Ibid., р. 61).

Этот подход к живым системам как комплексным регуляторным структурам непосредственно принят нами в нашей собственной концепции. Для нас существен­но, что в последней цитированной фразе имеется апелляция к более высокому по­рядку регуляции регуляторных структур: эта регуляция поставлена в центр когни­тивного развития. Эта динамика — не только динамика сенсорно-моторных про­цессов, согласно Пиаже, это путь наверх — к развитию абстрактно-математичес­кого мышления.

Вторая тема: развивая концепцию онтогенеза на базе идеи регуляторных сис­тем, Пиаже характеризует психогенез как кибернетическое продолжение эмбриогенеза,

«Нет сомнения в том, что детская психология составляет своего рода менталь­ную эмбриологию, причем не только как описание индивидуальных стадий разви­тия, но и как изучение самого механизма этого развития. Психогенез составляет часть эмбриогенеза (который не заканчивается при рождении, но достигает стадии равновесия, когда организм становится взрослым), причем факт вмешательства социальных факторов требует коррекции этого утверждения, поскольку и эмбрио­генез — частично функция среды. Ясно, кроме того, что если эпистемология не хочет замкнуться в чистые спекуляции, она должна быть всегда обращена к анализу "стадий" научного мышления и объяснению интеллектуального механиз­ма, используемого различными ветвями науки в завоевании реальности. Теория знания, следовательно, в значительной мере — теория адаптации мышления к реальности» (Piaget, 1971, р. 24).

Мы принимаем общую направленность этого замечания. Наша собственная концепция эволюционной эпистемологии как раз и фокусируется на демонстрации такого кибернетического продолжения, но в связи с рассмотрением как уровня популяций, так и уровня индивидов.

Важный урок, преподанный этими исследованиями, был уже зафиксирован: кроме проникновения в структуру изменчивости, отбора и закрепления, понимание эволюционного процесса предполагает проникновение в природу эмбриогенеза и его отношения к филогенезу.' Главной темой нашего последующего рассмотрения эволюционной эпистемологии будет тема онтогенетического и эмбриогенетического процессов и соответственно тема психогенеза как продолжения эмбриогенеза.

1.5. Карл Поппер

Попперовска эволюционная эпистемология выросла из его ранней работы, представленной "Логикой научного открытия". Там Поппер разрабатывал проблемы прогресса науки и методологии. Он спорил с доминирующей тогда эмпирицистской традицией, настаивая на том, что научные теории не строятся на самом деле посредством каких-либо индуктивных процессов. Наш ум никогда, даже в момент рождения, не представляет собой tabula rasa, чистую грифельную доску, на которой опыт запечатлевает свои впечатления. Всегда существует некоторая теория или теоретическая предпосылка, которая .направляет наши мысли и действия. Он, далее, допускал, что мы никогда не можем быть уверены в том, что теория истинна, поскольку теории не выводятся из опыта. Скорее они продукты нашего собственного производства. Причем в ходе конструирования теории наше продуктивное воображение может использовать любой доступный источник, включая миф и метафизику. Более того, теории, которые мы создаем, весьма удаляются от нашего чувственного опыта — в этом их когнитивная притягатель­ность. Как же в таком случае мы можем быть уверены в том, что наука говорит нам нечто о мире, а не является просто отображением нашего ума? Ответ, который дает на этот вопрос Поппер, состоит в том, что, хотя мы никогда не можем вери­фицировать теорию, мы можем ее фальсифицировать. Мы должны подвергать наши гипотезы самым строгим проверкам. Гипотезы, которые не выдерживают проверок, должны быть отброшены. Та же гипотеза, которая прошла их, сохраня­ется, но лишь временно; в любой момент новая проверка может опровергнуть ее.

В дарвинистском отборе только наиболее приспособленный организм выживает. Попперианская фальсификация позволяет только наиболее приспособ­ленным теориям продолжать существовать. Нет, однако, никакой уверенности, что выжившие теории выживут в следующих проверках; в любое время они могут стать жертвой атаки со стороны враждебной окружающей среды или, что почти то же самое, строгой проверки. Адаптация может быть сопоставлена с истиной. Организм никогда в полной мере не адаптируется, теория никогда не может считаться абсолютно истинной. Поскольку нет непосредственной обратной связи между окружающей средой и организмом, эта среда не может прямо индуцировать мутации, которые позволили бы животным выжить в той самой среде. Ламаркизм не проходит. Новые ситуации появляются неупорядоченно, безотносительно к возможной удаче в данной среде. Подобно этому наши гипотезы не индуцируются опытом, они скорее изобретения нашего ума, который вынужден настаивать на своем, находясь во враждебном мире экспериментальных проверок.

Все организмы — преемники предыдущих поколений, а теории — преемники предшествующих теорий. Продвигаясь в глубь истории, мы идем от утонченных к грубым научным теориям, двигаясь еще глубже, мы приходим к древним мифологическим и метафизическим верам, а затем достигаем залежей теорий, принадлежащих нашей врожденной биологии. Прогресс, однако, имеет место не только в отношении усовершенствования содержания теории, но и в отношении возрастания ясности того, что мы делаем. Методология во всех случаях одна и может быть описана как метод проб и ошибок, метод изменчивости, отбора и (пробных) закреплений. Но мы во всевозрастающей степени осознаем важность как критической оценки наших теорий, так и осознанности действий, которые в прошлом совершались непреднамеренно.

Учитывая сказанное, Поппер формулирует эволюционную эпистемологию. Но чем больше проникаешь в ее характер, тем менее ясны ее условия эволюционного понимания. Организмы могут обнаруживать крупные филогенетические измене­ния через взаимосвязанную аккумуляцию длинных рядов в отдельности малых адаптаций к меняющейся окружающей среде, где каждая отдельная адаптация фокусируется на одной только специфической черте. Однако попперовская методология исключает ad hoc post hoc приспособления теории и учит ученых довольствоваться проведением строжайщих проверок теорий. Это слишком бедная методология, чтобы продлить жизнь теории в условиях относительно легких проверок и настроить ее на встречу лишь с умеренными экспериментальными требованиями. Если же речь идет о развитии жизни, то нельзя не отметить того, что решающим для появления способности к филогенетическим сдвигам может стать то, что на более раннем этапе эволюции виды не оказывались в условиях резких пертурбаций среды их обитания, но только постепенно накапливали малые адаптации. Попперовская комбинация навечно данных логических правил и полностью непредсказуемых (Поппер даже говорит "иррациональных") инъекций идей проводит к тому, что его методология не имеет ресурсов, чтобы соотнестись со сложностью эволюционной динамики и ее исторической структурой. Она представляет слишком глубокую версию "причинности и случайности", чтобы быть справедливой в случае сложной кибернетики, присутствующей в эволюции (см. ниже). И Поппер сам настаивал, что наука и научная методология имеют в главном антиэволюционный характер: научная методология направлена к унификации научного знания, тогда как эволюционный процесс, наоборот, ведет к возрастанию разнообразия. Согласно Попперу, стало быть, между характером эволюционной динамики и характером когнитивной динамики имеется фундамен­тальное различие. Попперовская эпистемология эволюционна лишь постольку, поскольку она представляет собой формальный аналог процессов изменчивости, отбора и закрепления.

Поппер разделяет глубокий фаллибилизм Лоренца и Пиаже и показывает, что этот фаллибилизм имеет важные следствия для концепции научного знания. В этом, а также в критике чувственных наблюдений, в упоре на вопрос, почему научное знание прогрессирует, мы солидарны с Поппером. Действительно, Попперовское представление о предположении и опровержении существенным обра­зом относится к динамике, которую обсуждал Пиаже, к динамике операционного сенсорно-моторного освоения мира, предпринимаемого организмом (хотя попперовское оптовое отрицание индукции не может быть поддержано, так как не следует априорно заключать в узкую логистику индуктивную логику). С другой стороны, как мы уже обозначили, обсуждая Пиаже, мы критически воспринимаем попперовскую теорию науки, опирающуюся на скрытый эмпиризм. Эта критика уже была подробно высказана (Hooker, 1975, 1987). И мы уже показали дистанцию между Попперовской концепцией развития знания и реальной эволюционной эпистемологией. Таким образом, подходя к пониманию специфического характера реальной эволюционной эпистемологии, мы можем только повторить это негативное заключение: адекватная эволюционная эпистемология не должна ограничиваться простым проведением формальной аналогии с процессами изменчивости, отбора и закрепления.

1.6. Промежуточное заключение

Лоренц и Поппер могут рассматриваться как великие пионеры эволюционной эпистемологии нашего века: Лоренц подчеркивал биологическую, а Поппер науч­ную сторону предмета. Лоренц занимался физическими и ментальными структу­рами, а Поппер — структурой научных теорий. К этому Пиаже добавляет интерес к теории фенотипа, внимание к эпигенетическим правилам, характеризующим когнитивное развитие, обеспечиваемое генами и окружающей средой. Вопрос эволюционной эпистемологии должен быть поставлен так: как структуры (теории) изменяются в ходе истории вида (науки), может ли быть показано, что механизмы обоих процессов достаточно подобны, чтобы имело смысл заявление о том, что когнитивная и научная эволюция может трактоваться как продолжение биологи­ческой эволюции, хотя значительно более быстрое и использующее отличные материальные субстраты (в первом случае это гены и клетки, во втором — книги, журналы и т.д.)?

1.7. Тулмин и Кэмпбелл

Доналд Кэмпбелл и Стефан Тулмин могут считаться "пионерами второго поколения" эволюционной эпистемологии, ибо с ними связано осознание того, что эта дисциплина должна принимать во внимание социальную природу науки и многоуровневый характер отбора. Не лишне сказать, что мы не стремимся описать их работы во всей их глубине. Скорее мы просто сосредоточиваемся на тех темах, с которыми они входят в предмет, релевантный нашему рассмотрению в после­дующем.

1.8. Стефан Тулмин

Если Лоренц занят эволюцией наших когнитивных возможностей, если Пиаже занят онтогенезом наших ментальных возможностей, если Поппер занят эволю­цией научных теорий, то Тулмин видит свою задачу в презентации дарвинистского анализа концептуальных изменений. Различие между этими четырьмя мыслителями огромное. Поскольку они не преследуют одинаковых целей, мы не можем надеяться на сопоставление их точек зрения. Каждый их них работает в своих собственных терминах. Если уж проводить сопоставление, то между Поппером и Тулмином, так как оба они стремятся осветить природу и рост научного знания. Но и здесь сопоставление едва ли возможно. Поппер пишет как оппонент логического позитивизма. При этом он использует язык этой самой школы, ибо внутри нее он был воспитан и развивал свои идеи. Поппер занят вопросом, являются ли научные теории истинными. Его не заботит природа и полиферация понятий. В целом ряде мест он отмечал, что вопрос о концептуальных изменениях не существен для понимания природы знания. Для него это просто игра в слова. Что заслуживает рассмотрения, так это истинность теории.

Тулмин, с другой стороны, стремится разобраться в вопросе о концептуальных изменениях, в вопросе, который для многих философских систем просто не существует. Только с выяснением безуспешности позитивизма в его разработке проблемы природы науки стало очевидно то, что проблема концептуальных изменений выходит на авансцену философских дебатов. Понимание того, что мы не можем работать в философии, не работая в истории, конечно, не ново и было в центре внимания философии, особенно континентальной философии. Но только после кончины логического позитивизма философия науки XX в. поставила во главу угла историческую перспективу. Сторонники исторического подхода доказывают, что история науки должна рассматриваться в качестве составной части философии науки. Они считают, что попыткам построить методологии или спецификации научных теорий должно предшествовать осмысление того, как эти теории функционируют в историческом контексте.

Тулмин выдвигает смелый проект. Он замахивается не менее, чем на истори­ческое объяснение концептуальных и научных изменений на базе дарвиновской теории.

"Популяционная теория изменчивости и естественного отбора — это одна из иллюстраций более общей формы исторического объяснения и... та же самая модель применима при соответствующих условиях также и к историческим объектам, и к иным популяциям" (Toulmin, 1972, р. 135; Тулмин, 1984, с. 143).

Согласно Тулмину, исторические изменения суть такие изменения, которые выразимы в терминах популяций индивидов любого рода. При условии существова­ния изменчивости среди индивидов, которые могут подвергаться отбору, мы найдем изменение, охватывающее всю структуру популяций.

Тулминовская модель базируется на неодарвинистской теории и предполагает общий анализ процессов, посредством которых эволюционируют популяция. Примерами таких исторических популяций могут служить понятия, процедуры, проблемы и цели, а также дисциплины, профессии, целые науки и языки. Индивиды не эволюционируют, эволюционируют популяции индивидов — важный тезис дарвинистской теории.

Для Тулмина центральную роль играет представление о том, что наше знание состоит скорее из вольных концептуальных популяций, чем из аккуратных логи­ческих структур. Он следует здесь за Витгенштейном, который настаивал на том, что коль скоро мы хотим понять интеллектуальные сдвиги, мы должны сконцентрироваться на коллективном использовании и эволюции понятий и процедур. Новые понятия и процедуры отбираются в соответствии со стандартами научной дисциплины, со стандартами, которые сами являются исторически меняю­щимися объектами. Критерии отбора, позволяющие оценить ценность новообразо­ваний, определяются теми целями, которые научное сообщество преследует при объяснениях. Эти "дисциплинарные идеалы" могут, стало быть, рассматриваться в качестве эквивалентов "экологических ниш", направляющих силы отбора на биологические объекты. Ведь из биологии известно, что ниши — сами динамично изменяющиеся объекты, и таковыми в соответствии с позицией Тулмина, являются дисциплинарные идеалы научного сообщества.

Итак, с течением времени мы обнаруживаем изменение в каждом атрибуте науки — в понятиях, процедурах, методах, проблемах, целях и идеалах. Объясни­тельные идеалы, называемые также интеллектуальной "политикой", образуют те квалификационные требования, на базе которых ученые оценивают свои теории. Эти идеалы, однако, сами изменяются, и их экспертиза производится искючительно исходя из успеха или неудачи ученого, преследующего в процессе объяснения те цели, которые конструируются идеалом или политикой:

"Два авторитетных ученых могут предложить различные стратегические на­правления развития своей науки в будущем, основываясь на своем индивидуальном прочтении исторического опыта и текущей проблемной ситуации. Эти предложения, хотя они имеют действительную силу, все же не могут ни повлечь за собой каких-либо истинных эмпирических предложений, ни установить каких-либо хорошо обоснованных понятий. Но та интеллектуальная политика, которую они соответственно предлагают, может тем не менее оказаться объективно здравой или ошибочной, плодотворной или бесполезной в зависимости от того, дает ли она возможность в надлежащее время понять и установить новые более мощные наборы понятий и процедур объяснения. Первоначально эти два предложения могут быть продуктами индивидуального суждения, но мы будем решать, какое из них было более обоснованным ретроспективно, не по личным соображениям, а в свете их актуальных практических последствий" (Ibid., р. 244; там же, с. 244).

Важно, что в ходе исторического развития, согласно Тулмину, изменяются не только понятия, но и методы, посредством которых они оцениваются. Изменение методов происходит намного медленней, чем изменение понятий, но, тем не менее, оно имеет место.

Тулминовская концепция исторической эволюции очень широка —: слишком широка, чтобы чувствовать себя в ней комфортабельно. Слишком много вопросов остаются открытыми, правда, его книга "Человеческое понимание", на которой основывалось наше обсуждение, была задумана первой в трилогии. Две другие не появились, и правомерно поинтересоваться, не сделал ли сам размах тулминовского проекта их появление невозможным.

1.9. Доналд Кэмпбелл

Без преувеличения можно сказать, что Доналд Кэмпбелл сделал больше, чем кто-нибудь еще, для развития эволюционной эпистемологии, причем для развития как вглубь, так и вширь. Его работы не просто философские, они междисциплинарные в лучшем смысле этого слова. Кэмпбелл, являясь психологом, побудил многих философов, психологов и биологов присоединиться к нему в его поиске более универсальной эволюционной эпистемологии.

Кэмпбелл, как и Тулмин, занимается концептуальными изменениями. Однако если Тулмин подходит к этому предмету с точки зрения исторической перспек­тивы, Кэмпбелл стремится понять, как работает интеллект, а концептуальные изменения для него только один из многих примеров развития знания.

В центре изысканий Кэмпбелла стоит его убеждение, что все когнитивные подвижки следует объяснять методом проб и ошибок, также описываемым им как метод слепых вариаций и селективных сохранений. Он приложил эту попперианскую тему ко многим областям познания, включая визуальное восприятие, радар­ную навигацию, онтогенетические и филогенетические процессы приобретения знания и, конечно же, концептуальные изменения.

"Процесс слепых вариаций и селективных сохранений играет фундаменталь­ную роль во всех индуктивных приращениях знания, во всех случаях, когда знание действительно увеличивается, во всех случаях, когда возрастает соответствие системы окружающей среде" (Campbell, 1974, р. 421).

Парадигмой таких процессов служит пример системы "ген в окружающей среде". Гены мутируют неупорядоченно: то есть выход мутации независим от последующей выгоды, которую может получить индивид, внутри которого она имеет место. Отбор происходит под влиянием среды, направляющей процесс посредством удаления нежелательных изменений.

Настойчивость Кэмпбелла, характеризующего всякое созидание при помощи модели "слепой изменчивости — селективного сохранения", часто неправильно понимается читателями, недостаточно осознавшими тонкость его построения. Здесь возникает возражение, которое состоит в том, что большинство когнитив­ных действий человека, в особенности тех, которые происходят в науке, определенно целесообразны и что существует обратная связь между действующим человеком и окружающей средой. Другими словами, человек учится во взаимо­действии с окружающей средой (то, что не наблюдается в филогенезе).

Кэмпбелл не отрицает целесообразности научных изысканий. Он настаивает, однако, на том, что наши когнитивные действия, поскольку они целесообразны, базируются на старых концептуальных инновациях, которые после проверки служат теперь руководством научной деятельности. Руководствуясь только преды­дущей концептуализацией, мы, однако, не придем к нововведениям (по крайней мере на том же концептуальном уровне). И чтобы действительно продвинуться вперед, а не просто перегруппировывать старую информацию, ученый вынужден прибегнуть к методу проб и ошибок.

"Всякое расширение знания должно включать на некотором уровне процесс непредвиденных изменений и селективных сохранений" (Campbell, 1977, р. 505).

Аналогия с биологией очевидна: физиологические и эпигенетические процес­сы также показывают высокую степень кажущейся целенаправленности (это видно из феноменов гомеостазиса и гомеорезиса). Однако эти процессы возникают в конце концов в результате генных мутаций, которые были неупорядочены в момент их появления. Тем не менее они были восприняты естественным отбором, поскольку они внесли вклад в выживание вида, они — скорее, правда, фенотипические характеристики, которые были в них закодированы, — становятся частью принятого "знания". Другими словами, естественный отбор (или научный отбор) выливается в регуляторную структуру, которая делает биологическую и научную деятельность целенаправленной.

1.10. Заключение к первой главе

В этом кратком обзоре мы рассмотрели главные фигуры эволюционной эпистемологии XX века. Мы также отметили центральные темы, над которыми они работали и которые до сих пор находятся на переднем плане философских дебатов. От Лоренца мы унаследовали понимание того, что изучение природы и динамики организма невозможно без изучения его эволюционной истории. Мы также заключили, что эволюционная история познания предполагает общий эпистемологический фаллибилизм. Вместе с Пиаже был сделан акцент на понимание всех жизненных процессов в терминах динамики незавершенных (open-ended) регуляторных систем. С этим связана другая фундаментальная идея, принесенная им, идея о том, что психогенез — продолжение эмбриогенеза. Поппер научил нас менять местами вопросы, которые традиционно ставились со следующим приори­тетом: сначала "Что есть знание?", затем "Как знание развивается?". Он также продемонстрировал перед нами методологическую заостренность фаллибилизма. Вместе с Тулмином мы признали, что любая эволюционная концепция науки должна иметь историческое и социологическое измерение и что методы не менее, чем теории, существенны в анализе науки. Вместе с Кэмпбеллом пришло осознание фундаментальной роли процессов изменчивости и селективного закрепления в эволюционном развитии.

Изложенное показывает, что эволюционная эпистемология проливает новый свет на многие сферы традиционной философии.

Кай Хахлвег Глава II

СИСТЕМНЫЙ ПОДХОД К ЭВОЛЮЦИИ И ЭВОЛЮЦИОННОЙ ЭПИСТЕМОЛОГИИ

Эволюция и прогресс

[С началом нового времени философы, как показывают трактаты Бэкона и Декарта, стали представлять прогрессивные изменения как изменения, ведущие к будущему, которое лучше прошлого. Размышления такого рода вели к представле­нию, чуждому средневековью, к представлению о развертывании бытия во вре­мени.

Доктрина всеобщего прогресса стала на исходе XIX в. ассоциироваться с дарви­новской теорией эволюции. Об этом писал, в частности, Герберт Спенсер. Он доказывал, что биологическая, научная и моральная разновидности эволюции обнаруживают прогрессивные сдвиги. Он ссылался на существование "закона прог­ресса", который ведет от простого к сложному, от гомогенного к гетерогенному.

Сейчас ясно, что точка зрения Спенсера не состоятельна относительно биологической эволюции и весьма сомнительна в отношении научной и моральной эволюций. Биологическая эволюция не может трактоваться как прогрессивная, по крайней мере в каком-либо однонаправленном, неантропоцентрическом смысле этого слова. Ушедшие виды не были менее приспособлены, чем настоящие. Сложность не всегда возрастает в ходе биологической эволюции. И неясно, как сложность должна быть определена и почему она должна мыслиться как критерий прогресса.

На базе того, что было продемонстрировано Рьюзом (Ruse, 1986), имеется возможность провести лишь слабую аналогию между научной и биологической эволюциями, потому что первая независимо от того, какова вторая, прогрессивна. Другой подход состоит в том, чтобы признать, что и в науке нет долговременного прогресса. Тогда аргумент о сильной аналогии между научной эволюцией и эво­люцией биологической оказывается справедливым. Тулминовская эволюционная эпистемология допускает интерпретацию в терминах этого подхода.]

Я предлагаю другой подход к вопросу о научном прогрессе. Вместо того чтобы сравнивать биологическую эволюцию с научной, я буду сравнивать общественную и биологическую эволюции и покажу, что оба процесса не относятся к прогрессивным, причем по сходным основаниям. В дальнейшем я покажу, что эволюция отдельных характеристик и возможностей может трактоваться как прогрессивная в обоих случаях, и затем я поставлю вопрос, каким образом эти процессы могут быть определены.

То, что проблемные ситуации, в которых находятся как биологическая, так и социальная эволюция, близки, видно уже из следующего. Социальную эволюцию, как и биологическую, невозможно рассматривать в терминах долговременного прогресса, пока не постулируется то, что требуется доказать, а именно что совре­менное западное общество существенно лучше, чем культуры прошлого. Действительно, если мы думаем об ужасающих проблемах, с которыми мы столкнулись в XX в. — войнами, перенаселением, болезнями типа СПИДА, то утверждение "мы совершили прогресс" выглядит достаточно пустым. Дело в том, что хотя мы прогрессировали, решая проблемы в какой-то ограниченной области, тем не менее невозможно придать какой-либо смысл выражению "глобальный прогресс". Далее, хотя мы достигаем успеха, решая отдельные проблемы в какой-либо области, каждая решенная проблема обычно приводит к новым угрожающим проблемам. Достаточно упомянуть успешное использование ядерной энергии, позволившее сделать важный шаг в преодолении зависимости человека от природных ресурсов, и радиационное загрязнение и угрозу ядерной .войны, с которыми мы столкнулись. Привели ли наши старания только к открытию ящика Пандоры? По всей видимости, мы столкнулись сейчас с более острыми проблемами, чем люди XVII в. Возрастает сложность нашего общества и нашей науки. Мир изменяется с увеличивающейся скоростью. Чем больше проблем мы можем решить, тем больше мы открываем новых проблем.

На этой стадии может быть высказано следующее возражение. Хотя утверж­дение о том, что западное общество прогрессирует, не может быть обосновано, это не означает, что какая-либо социальная деятельность, а именно — наука, не прогрессирует. Тем более в традиционной философии науки имеется критерий демаркации, позволяющий различать научный и вненаучный роды деятельности. Первый мыслится как погрессивный и рациональный, в то время как последний — беспорядочный и иррациональный.

Мой подход иной. Вместо того, чтобы настаивать на способности науки решать проблемы и проводить ее демаркацию от техники и общества, создающих проблемы, я показываю, что как раз взаимодействие между двумя родами деятельности — решением проблем и созданием проблем — определяет динамику современной науки и ее прогрессивный характер. Наука буквально стоит на проблемах, которые она сама помогает создавать. Это значит, что как бы мы не описывали научный прогресс, он не должен отождествляться с общественным прогрессом. Я считаю, как и большинство философов, что наука прогрессирует, но для меня также очевидно, что, вопреки таким оптимистам, как Бэкон, научный прогресс автоматически не ведет к общественному прогрессу, причем возможно и даже вероятно, что этот самый прогресс может вести к угасанию человечества, как он ведет к угасанию многих других видов.

Мы видим теперь, что общественный и биологический типы эволюции не так различны, как кажется на первый взгляд. Оба они представляют собой не только типы процессов решения проблем, но и процессов создания этих проблем. Вследст­вие этого имеет смысл значительно более ограниченное представление о прогрес­се, представление, приложимое к индивидуальному развитию, происходящему в пределах широкого контекста эволюции как таковой. Действительно, разумно говорить о прогрессивной эволюции в отношении физиологических, анатомичес­ких и поведенческих возможностей. Например, биолог может указать на усовер­шенствование костной структуры, обеспечивающее возможность нести больший вес тела, причем усовершенствование, не сопровождающееся увеличением веса этой структуры. Палеонтологические изыскания ясно показывают, что костная структура прогрессировала таким образом в течение значительного времени. Из этого прогресса отдельной анатомической черты не следует с очевидностью, что соответствующий вид выживает в течение значительного промежутка времени. Слишком много других факторов надо учесть, если рассматривается проблема выживания популяции организмов.

В этом духе я предлагаю рассматривать научный прогресс как усовершенство­вание когнитивной компетенции вида Homo sapiens. Верно то, что это усовершенст­вование может вести к развитию негативных факторов, но эта возможность не должна побуждать нас исключать его из разряда прогрессивных. Ведь тогда придется исключать из прогрессивных и усовершенствование архитектоники кост­ной структуры: оно тоже может сопровождаться негативными последствиями в отношении долговременной перспективы выживания вида.

Если мы хотим понять, при каких условиях естественный отбор будет обеспе­чивать развитие более сильной и более эффективной костной структуры, мы должны учесть ту окружающую среду, которая будет отбирать релевантные характеристики. Подобно этому, если мы хотим понять познавательный прогресс, мы также должны принять во внимание род окружающей среды, благоприятствую­щий познавательным возможностям.

Чтобы развить такую эволюционную эпистемологию, в рамках которой мож­но было бы ставить подобные вопросы, я искал научно приемлемую альтернативу ортодоксальной неодарвинистской теории. Последняя не принимает в должной степени во внимание взаимодействие организма и окружающей среды, и в связи с этим она критиковалась многими теоретиками эволюции. При этом никто не критиковал ее так убедительно, как покойный К.Х. Уоддингтон, предложивший в то же самое время альтернативную улучшенную версию неодарвинизма. Его "пост-нео-дарвинизм" кажется мне лучшей моделью такого рода, и моя версия эволюци­онной эпастемологии строится на его концепции.

Характеристика концепции Уоддингтона

Конрад Уоддингтон, эмбриолог и генетик, начал еще в 30-е годы разраба­тывать теоретические представления о морфогенезе (процессе образования биоло­гической формы) в ходе эмбрионального развития, а также в ходе эволюции. Он, как и многие эмбриологи до и после него, считал, что эти два явления — эмбрио­нальное и эволюционное развитие —тесно связаны.

Уоддингтон считал, что эмбриогенез осуществляется благодаря взаимодейст­вию двух главных факторов: генотипа (совокупности всех генов организма), возникшего под действием естественного отбора, и фундаментальных закономер­ностей формообразования в природе, не зависящих от генотипа и не являющихся продуктом естественного отбора. Он сконцентрировал внимание на направленнос­ти развития зародыша и на заметной устойчивости траекторий развития к внешним воздействиям, нарушающим его ход. Из экспериментальной эмбриологии известно, что развивающийся организм способен к саморегуляции. Когда какое-то внешнее воздействие вызывает отклонение в развитии, в зародыше возникают компенсаторные явления, стремящиеся вернуть его на нормальный путь развития. Напри­мер, если на ранних стадиях эмбриогенеза разрезать зародыш пополам, то из каждой половины вновь образуется целый зародыш меньшего размера, из которо­го в дальнейшем получится целый организм. Еще один пример: если на определен­ных стадиях дифференцировки тканей и органов взять кусочек зародыша из одного места и пересадить его на другое, то из этого кусочка разовьется орган, соответствующий его новому месту расположения. Способность поддерживать определенную траекторию развития Уоддингтон назвал "гомеорезом", введя тем самым в науку новое понятие по аналогии с понятием "гомеостаз", но от него отличное. Гомеостаз предполагает сохранение каких-либо параметров системы, ее равновесного состояния. При гомеорезе поддерживается определенный процесс изменения, в ходе которого могут меняться все параметры системы, поддерживается "динамика" системы.

Устойчивые траектории развития Уоддингтон назвал "креодами". Эмбриональ­ное развитие, по его мнению, можно представить в виде системы разветвляющихся креодов, расположенных в фазовом пространстве. Точки ветвления обозначают моменты дифференцировки на ткани и органы.

Уоддингтон полагал, что возникающий на основе данного генотипа организм, или, как говорят биологи, фенотип, не является целиком и полностью результатом действия генов. Он высказал гипотезу, что те или иные креоды обязательно должны возникать в физико-химической системе организма в силу физико-химических закономерностей.

Разбирая эволюцию, Уоддингтон специфицирует роль естественного отбора. Отбор действует на генотип через посредство фенотипа, предпочитая те генотипы, которые обеспечивают наиболее эффективный процесс развития фенотипов. При этом надо иметь в виду, что "тождественные генотипы могут давать начало различным фенотипам" (Waddington, 1975, VI), Эту взаимосвязь поясняет следующая аналогия.] Представим себе группу солдат, перед которой поставлена задача рыть траншеи, чтобы приблизиться относительно безопасным способом к вражеской позиции. Чтобы решить эту задачу, возможен ряд методов. Траншеи могут быть достаточно глубоки, чтобы обеспечить защиту, но не настолько глубоки, чтобы из них нельзя было выскочить при необходимости. Скорость рытья траншеи также ' важна, ибо если солдаты не достигнут своей цели вовремя, все их усилия окажутся напрасными. Более того, допустим, что солдаты никогда раньше вместе не работали. Мы можем, следовательно, ожидать, что их совместные действия будут со временем улучшаться. Некоторые группы солдат могут оказаться быстрее обу­чающимися не только в смысле освоения своих индивидуальных задач, но и в смыс­ле того, как лучше работать совместно, помещая каждого человека в соответству­ющее время на наиболее подходящее для него место. Мы можем допустить, что группы солдат, обучающиеся быстрому и наиболее эффективному сотрудничеству, будут теми группами, которые предпочитаются естественным отбором — аналогия, которая может звучать совершенно буквально в военное время.

Наши солдаты соответствуют популяциям генов, траншеи — траекториям развития. Естественный отбор будет благоприятствовать тем популяциям генов, которые сотрудничают наилучшим образом в построении траекторий "правильной" глубины ("правильной" в зависимости от функции, выполняемой в окружающей среде). Если глубина траншеи слишком велика или слишком мала, организм, несущий эти гены, может быстро угаснуть. Слишком глубокая траншея означает неудовлетворительную гибкость траектории, обнаруживаемую перед лицом необходимости приспособления, слишком мелкая — опасность, что организм будет поражен даже минимальными генетическими изменениями или изменениями в окружающей среде.

Мы допустили, что солдаты, неумелые вначале, совершенствуют свою работу и учатся взаимодействию. На генном уровне совершенствование занимает много поколений. Это значит, что генная популяция, внутри которой наилучшим образом налажены взаимодействия, производит фенотип, который оставит больше потом­ства. Любое дальнейшее совершенствование будет сохраняться в генофонде.

Перед нашими солдатами была поставлена цель, и их действия и успехи оценивались по отношению к этой цели. Подобно этому процесс формообразова­ния ставится в зависимость от выполнения требования окружающей среды.

Постепенное совершенствование во взаимодействии генов также постоянно оцени­вается по отношению к этому требованию. Уоддингтон постулирует обратную связь между требованиями окружающей среды и генофондом. Этот его постулат имеет решающее значение для понимания его теории, ибо из него вытекает, что мы с неизбежностью должны использовать понятие фенотипа. И здесь ключевую роль играет различие между адаптацией и адаптируемостью.

Фенотипы обнаруживают замечательную способность приспосабливаться к условиям окружающей среды. Если мы нагружаем наши мускулы тяжелой работой, то они увеличиваются в размере, если мы гуляем босиком, то у нас нарастает кожный покров на ступнях. Традиционно эти свойства, приобретенные при жизни, мыслились как индивидуальные приспособления, не имеющие отношения к эволюционным изменениям. Однако, как отмечает Уоддингтон: "Приобретение приспособительной модификации в качестве реакции на воздействие окружающей среды не может быть просто вызвано пластичностью фенотипа, по отношению к которому генотип иррелевантен. Приспособительные модификации, как и все другие характеристики развитого животного, должны быть выражением наследственных потенций, которыми снабжена зигота" (Waddington, 1961, pp. 287—289).

Если приспособительная модификация имеет ценность для организма, то нам следует ожидать, что эволюция пойдет в пользу генотипа, снабжающего своих наследников способностью адаптивно реагировать в этом отношении на окружаю­щее. Другими словами, естественный отбор пойдет в пользу организмов, обладаю­щих большей приспособительностью.

"Мы предполагаем, что фактически весь естественный отбор есть отбор ради способности организма приспосабливаться к окружающей среде, в которой он находится" (Waddington, 1957, р. 104).

Именно потому, что способность организмов реагировать в ходе развития на воздействия окружающей среды представляет собой наследуемое свойство, мы можем говорить об обратной связи между окружающей средой и генотипом. Можно, следовательно, сказать, что окружающая среда имеет не только отрица­тельно селективное действие, но и положительное, так сказать, подстрекательное действие.

"Окружающая среда не только определяет силы отбора, но также сотрудни­чает с генотипом в спецификации фенотипа" (ibid).

Изменяющаяся окружающая среда ставит специфические проблемы перед организмом. Она не "запрашивает" всестороннее улучшение. Однако траектории развития, ответственные за отдельные функции, внутренне взаимосвязаны. Давле­ние окружающей среды, которое, скажем, ускоряет развитие более сильной мускульной системы, будет соответственно требовать увеличения потребления кислорода. Вероятно, стало быть, система циркуляции крови будет улучшена. Это изменение, в свою очередь, отзывается в структуре многих других органов. Следо­вательно, давление отбора, ориентированное на улучшение одной отдельной функ­ции, может привести в результате к "перестройке" вида, т.е. к перепроектирова­нию как генетической иерархии контроля, так и фенотипической.

Чтобы адаптироваться к изменяющемуся окружению, организму часто прихо­дится адекватно менять свое поведение. Гены, предопределяющие модификацию траекторий развития, должны, следовательно, коррелироваться с теми, которые ответственны за поведенческое приспособление. Однако высшие организмы не "ведут" себя вполне предопределенным образом, они также выбирают и модифи­цируют окружающую среду. Это заставляет нас обратиться к комплексу проблем, касающихся эволюции экосистем.

Уоддингтон представил нам картину эволюционного процесса, основанного на существовании двух перекрывающихся систем обратной связи. Обладая поведенческой адаптируемостью, животные могут выбирать новые среды обитания и, поступая так, изменять их. Это, в свою очередь, предъявляет новые требования к "хозяину", принимающему другие виды. Обладая фенотипической адаптируе­мостью, организм может — в некоторых пределах — выживать в изменяющейся окружающей среде. Если давления отбора остаются постоянными в течение долго­го периода времени, траектории развития, ответственные за адекватные реакции, будут изменяться таким образом, чтобы организм развивался в "правильном" направлении, даже перед лицом незначительных генетических давлений или кратковременных давлений окружающей среды. Это значит, что естественный отбор "выкопал траншеи соответствующей глубины", — этот процесс обозначает­ся также как "настройка" канализованных траекторий. В качестве результата своей "работы" естественный отбор аккумулирует те популяции генов, которые наилучшим образом скоординированы по отношению к "целям", т.е. специфичес­ким требованиям окружающей среды. Естественный отбор, следовательно, не действует только как сито, отсеивающее вредное и аккумулирующее выгодное, но он также оказывает провоцирующее воздействие на развивающийся организм. Организмы, живущие в неизменном окружении, не почувствуют этого "толчка" их окружающей среды, а, стало быть, вряд ли изменятся.

 Генотип и фенотип: аналогии из философии науки

Какова же мораль, извлекаемая в реферируемой статье из концепции Уоддингтон? Генотип в ней сопоставляется с языком науки или с теоретическим знанием, фенотип — с научной практикой или с экспериментированием,        

Функциональное подобие между генотипом и языком отмечал и Ст. Тулмин опирающийся в своей эволюционной эпистемологии на неодарвинистскую теорию эволюции. Однако Тулмин, не уделяя должного внимания взаимосвязи генотипа фенотипа в ходе эволюции, затушевывает роль структур научной практики в развитии науки. Скорее он склоняется к тому, чтобы рассматривать эти структур в качестве консервативного момента научного поиска.            

Я думаю, пишет Кай Хахлвег, что центральный вопрос биологической эволюции и эволюции науки следующий: каким образом высоко структурированным объекты (организмы, общества, концептуальные системы) могут изменяться без потери их функциональных способностей? Эти комплексы, образуя новые регулирующие системы, лишь улучшают свои функциональные возможности ИЛИ присовокупляют к ним новые. Ответ, который дает теория Уоддингтон, состоит том, что посредством управляющих воздействий может быть создан специальный тип устойчивости. Он отличается не внутренней жесткостью, а способностью системы приводить себя в порядок, если это требуется изменяющимися условиям окружающей среды. В соответствии с этим научный метод следует рассматривать не как жесткую систему правил, но находящийся в эволюции вместе С требованиями, которые мы предъявляем науке.]

Огромное достоинство уоддингтоновской теории в том, что она помещает развитие фенотипической пластичности в центр теоретизирования на тему эволю­ции, и благодаря этой особенности его теория становится важной для понимания не только биологической, но эпистемической организации.

На этой стадии обсуждения может возникнуть вопрос: придется ли нам предположить, что понятия вводятся неупорядоченно, как мутации? Ведь одно из главных .у, возражений против эволюционного подхода состоит в том, что наука телеологична, в то время как в течение биологической эволюции интенциональность не играет роли. Это возражение основывается на неправильном понимании как биологических процессов, так и смысла функциональной эквивалентности, су­ществующем между образованием нового в биологической эволюции и эволюция науки. Позвольте мне уточнить. Когда мы говорим, что мутации происходят неупорядоченно, мы тем самым не утверждаем, что отсутствуют физические законы, управляющие изменением на молекулярном уровне. Наоборот, нет ученого, который стал бы сомневаться, что эти изменения управляются физическими законами, выполняющимися на молекулярном уровне. Мутации могут считаться случайными только в отношении пользы или вреда, приносимых ими потенциально тому организму, в котором они происходят. Переходя от биологии к науке, мы отмечаем, что ученые мыслят логически и телеологически. Понятия, которые они вводят, несут специфическую точно определенную нагрузку в концептуальной структуре, в которую они входят. Однако первоначальное введение этих понятий может рассматриваться как случайное по отношению к действительной структуре физического мира. Ибо именно эту структуру ученые стараются разгадать. Они, надеются, что новые понятия могут охватить существенные черты этих неизвестных трансцендентных сущностей. Но они не могут знать заранее, успешны ли их понятия. И в этом смысле возможный успех или возможный провал концептуального нововведения безотносителен (или случаен) по отношению к человеческим намерениям, но зависит только от природы мира. Таким образом, мы еще раз видим, что при соответствующей интерпретации аналогия между биологической эволюцией и эволюцией науки значительно более тесная, чем кажется многим философам.

[Как было сказано выше, в роли фенотипа в реферируемом тексте выступает научная практика.] Образование конкретного фенотипа определяется как геноти­пом, так и конкретной ситуацией в среде, окружающей организм. Подобно этому мы можем считать, что формирование научной практики обусловлено как научными теориями, так и окружающими условиями. Следуя Патти, мы имеем право характеризовать фенотипическую организацию как комплекс взаимосвязан­ных иерархий управления (Pattee, 1972, 1973). [Я, пишет Хахлвег, приложил эту идею к когнитивным системам.]

Сравнение организации знания с фенотипической организацией уместно, если понято, что живущие организмы, представляя собой диссипативные структуры, должны обеспечиваться внутренней устойчивостью, чтобы выжить в неравновес­ных условиях.

Уже механизм восприятия ясно обнаруживает эту необходимость создания устойчивости в существенно неустойчивом мире. Мы, как дети, учимся, каким образом коррелированы различные модусы нашего восприятия, чтобы создать устойчивую основу, на которой могут заявлять о себе подлинно инвариантные соотношения, выполняющиеся во внешнем мире. Я обсудил, опираясь преимущест­венно на идеи, идущие от Грегори и Пиаже, некоторые их этих конструктивных характеристик наших перцептуальных каркасов. Я показал, что нам следует смотреть на науку как на продолжение восприятия. В науке, как и в восприятии, устойчивость не является чем-то просто "данным". Ее приходится конструировать. В случае восприятия это конструирование происходит в подсознании, в науке же мы сознательно конструируем те условия, которые позволяют наблюдать регуляр­ности. Я также подчеркивал, что нам следует считать целью науки обнаружение инвариантных соотношений, выполняющихся во внешнем мире. Чтобы осущест­вить эту цель, нам следует координировать наши различные теории и приборы, пока все они не сложатся и не соединятся, чтобы образовать конструкцию устойчивой основы, позволяющей делать наблюдаемыми подлинные изменения. Я предполагаю, что целый спектр научных процедур может быть понят исходя из этой позиции. Даже самые вспомогательные лабораторные проблемы могут быть осмыслены, если они рассматриваются в указанной перспективе. Всякая научная операция от тщательной промывки сосуда специальными реагентами до калибров­ки измерительного прибора, от хранения химических реагентов при специальной температуре до расчета пределов допустимых ошибок может быть понята как шаг к достижению одной цели — создания устойчивых экспериментальных условий, позволяющих нам наблюдать новые истинно инвариантные соотношения, выполняющиеся во внешнем мире. Каждая из этих задач предполагает использование исследователем плеяды теорий, которые сопоставляются и координируются в стремлении достичь успеха. Потому что если посредством  этих действий мы управляем опытом, то посредством этих кластеров теорий мы управляем нашими действиями. Образование экспериментальной устойчивости должно, следовательно, пониматься как введение иерархии управлений в том же самом смысле, в каком иерархии управления включаются при гомеостазисной и гомеорезисной стабилизации внутренней среды живого существа (Hahlweg, 1983).

Мы нуждаемся, однако, еще в двух уровнях иерархического управления, чтобы' учесть сложности научной деятельности. Эти дальнейшие требования накладыва­ются на наше научное рассуждение через наличие или отсутствие мощного математического аппарата и укоренившихся метафизических верований, которых мы привержены.

Математика управляет построением теорий в том отношении, что он ограничивает осмысленный научный дискурс квантифицируемыми свойствами.

На следующем уровне управляющей иерархии оседают наши часто неосознаваемые метафизические верования. То, что многие ученые не осознают свои онтологических предпосылок, не делает последние менее могущественных Наоборот, "наиболее эффективно то управление, которое не замечается, которые не навязывается и не формализуется, которое естественно для нас как наше дыхание" (Feyerabend, 1965, р. 259).

Метафизика определяет, какой род объектов в науке трактуется в качеств фундаментального. Любое макроскопическое изменение будет тогда объясняться терминах изменения соотношений между этими объектами. Это могут быть элементарные частицы в ядерной физике, гены в эволюционной биологии отдельные человеческие существа в социологической теории.

Если ученый привержен к некоторой конкретной метафизике (сознательно или бессознательно), он ограничивается рядом задач, которые считает достойны научного исследования. Метафизические вопросы, которые позитивисты собирались навсегда похоронить, возникают во многих отраслях науки, и становится в более и более ясно, что они играют главную роль в определении того, ч' представляет собой предмет конкретной науки.

Я сопоставил иерархическую организацию научного знания с иерархией генетического управления. Я предложил также аналогию между экспериментальным физиологическим управлением. Теоретическое/экспериментальное управлений как, соответственно, и генотипическое/фенотипическое управления неразрывно связаны друг с другом. В ходе эволюции науки/биологической эволюции добавляются новые уровни, устаревшие исключаются, система в целом совершенствуется за счет тонкой настройки структуры управления. Таким образом, создается та устойчивость, которая позволяет ученому ставить эксперименты и наблюдая их результаты, а организму существовать.

Я описал научный метод как систему иерархии управлений, позволяющую создать устойчивость в разнообразном и сложном мире. Это похоже на генетическую/фенотипическую организацию, в которой создается гомеостатическая геомеорезисная устойчивость, позволяющая организмам выжить вдали С равновесных условий.

Согласно Уоддингтону, прогресс в эволюции означает прогресс в адаптируй мости. Он достигается развитием новой иерархии управления и уточнением старой

Я также смотрю на прогресс науки как производную от нашей возрастающей способности управлять нашими взаимодействиями с миром. На этом пути мы стремимся получить доступ к тем сферам реальности, которые ранее находились за пределами наших приборных и/или теоретических и/или концептуальных возмож­ностей.

Некоторые замечания о научных теориях

Прежде чем обсуждать динамику этих эволюционных изменений, стоит сделать отступление и обсудить ту роль, которую научные теории играют в пределах избранного нами подхода, в особенности вопрос о том, что говорят нам теории о сути окружающего мира.

Согласно традиционной реалистической позиции, термины, используемые в теории, относятся к реальным сущностям, существующим в мире, и, если теория истинна, она представляет действительные соотношения между этими сущностями. Если бы перед нами была завершенная наука, то все научные теории, взятые вместе, полностью описывали бы природу вселенной. Иными словами, научные теории суть составляющие "зеркала природы", если использовать термин, оброненный Рорти (Rorty, 1979). Реальность, отраженная этим зеркалом, была бы реальностью, свободной от искажений, вносимых нашими органами чувств. Она образовывала бы, следовательно, полный образ объективной реальности.

Во вселенной, которую изображает современная наука, мы находим много уровней реальности, таких, как уровни субатомной физики, атомов, молекул и т.д. Кроме того, постоянно добавляются новые уровни, возникающие из-за способнос­ти диссипативных структур формировать новые стабильные образования. Относи­тельная стабильность — это, однако, все, что может быть обнаружено в этом мире. Все постоянно изменяется, хотя и с различными скоростями. Наблюдатель, следо­вательно, увидит в зависимости от того, какой уровень реальности он наблюдает, различные стабильные образования и проследит инвариантные соотношения между ними. Эти инвариантные отношения — все, что наблюдатель может поз­нать. Это познание, однако, предполагает ограничение проникновения в реаль­ность: чтобы составить себе представление о каком-либо инвариантном соотноше­нии, ему надо, отстранившись от других уровней реальности, проследить этот один во времени. Это ограничение либо встроено в наши органы чувств (наше зрение работает лишь внутри малого интервала спектра электромагнитного излучения), либо конструируется в лаборатории. Там ученый производит множество операций, которые замысливаются, чтобы удостовериться в том, что он работает в любое данное время с одним уровнем реальности. Так, например, он очищает свои реагенты, калибрует измерительные приборы и т.д. Чтобы произвести эти операции, надо привлечь научные теории. Они направляют действия ученого и их следует трактовать в первую очередь как руководства к действию.

Рассматривая теории как руководства к действию, естественно приходишь к аналогии между теорией и географической картой: научные теории руководят нашими лабораторными изысканиями подобно тому, как географические карты руководят нашей ориентировкой в новых и незнакомых территориях. Должно быть ясно, что географические карты не могут мыслиться в качестве "зеркал реаль­ности". Действительно, как таковые они были бы бесполезны. На географических картах нанесены только те инвариантные черты внешнего мира, которые инте­ресуют ее пользователя. Существует поэтому очень много различных типов карт,

Нам всем известны дорожные карты. Они показывают главные пути сообще­ния, соединяющие города и населенные пункты. Они дают нам информацию о расстояниях между городами и населенными пунктами, о протяженности путей сообщения, соединяющих их, о типах основных путей сообщения. Они могут также информировать о примерном времени в пути, дорожных условиях и т.д. Близкий

тип карт предназначается специально для туристов. Эти карты обозначают живописные маршруты, достопримечательности, возможно, рестораны. Весьма отличный тип карт составляют геологические карты. Они несут информацию о геологических периодах, в течение которых в данной географической местности сформировались горные породы и отложения.

Имеется еще много типов карт, но мне не требуется дальше вникать в этот вопрос. То, что существенно в настоящем контексте, — это подобие между карта­ми и научными теориями: ученый, использующий кластер научных теорий в организации своей лабораторной работы, концентрируется на очень небольшом аспекте реальности. Теории помогают осуществить эту концентрацию. Аналогичным образом карта несет информацию о весьма ограниченном аспекте реальности. Искусство работы с картами состоит в умении отбирать релевантную информа­цию. Ученый также должен уметь выбирать в ареале научных теорий те, которые' способны направлять его исследовательские действия.

Композиция карты опирается на онтологию, обозначаемую сверху или снизу листа. Там мы найдем символическое представление всех возможных типов информации, которые карта может нести. Например, на геологической карте мы найдем цветные обозначения для различного рода геологических формаций, на туристической карте — символы замков и музеев и т.д. Информация, которая не может быть представлена в этой символике, отсутствует и на карте. Поэтому'" взглянув на онтологию карты, мы определяем, подходит ли эта карта для наших целей. К сожалению, онтология научных теорий не обозначается явно. Если ' ученые настолько же ясно обозначали свои онтологии, насколько обозначают картографы, можно было бы избежать различного рода путаницы.

Вся информация, заложенная в любую конкретную карту, может быть легко извлечена из этой карты и представлена в форме высказываний. Аналогично  дедуктивные следствия некоторой теории или группы теорий в принципе мог быть сформулированы в виде высказываний. Традиционная философия науки допускает, что теории следует оценивать на базе истинностного содержания их выссказываний. Принятый в настоящей статье подход исходит из того, что это не только не реализуемо (по причинам, очерченным в тезисе Дюгема—Куайна), но даже нежелательно, ибо кластер теорий представляет собой нечто большее, чем класс истинных и/или ложных высказываний. Мы не сможем осмыслить карту, рассматривая только ее истинностное содержание. Случайные сбои в информации, с другой стороны, не очень портят карту, если они уравновешены хорошей и ясной композицией.

Действительно, история науки показывает, что не всегда истинные теории были для ученого хорошими наставниками. Например, истинная теория Аристарх? Самосского, устанавливающая, что земля вращается вокруг солнца, оставалась погребенной в течение почти восемнадцати веков вплоть до Коперника, которые вновь ее открыл в совершенно другом контексте (Kuhn, 1970, р. 75; Кун, 1975,^ с. 104). С другой стороны, ложная теория тепловой жидкости оказалась весьма плодотворной и руководила действиями ученых в течение нескольких десятилетие в XVIII и XIX вв.                                                        ;1

Отсюда не следует, что не имеет значения, какой — истинной или ложное является та теория, которую мы каждый день используем в научном исследования В конечном итоге, разумеется, истинные теории с большей вероятностью обеспечат хорошее руководство, чем ложные. [То, на чем я настаиваю, пишет Хахлвег, — это то, что нет необходимой связи между истинностью теории и его плодотворностью. Более того, ученый на некоторой стадии своих исследований еще не может рассудить, истинны или нет все те теории, которые он применяет. У него нет иного выхода, чтобы не отменять вообще исследования, судить о теориях на базе их продуктивности.]                                              

Роль окружающей среды и ее эквивалента в научном исследовании

Я показал, что человеческий язык должен рассматриваться в качестве эквивалента генотипа. Все веры и верования, рациональные и иррациональные, содержатся в генофонде высказываний, разделяемом научным сообществом. Отдельный ученый имеет только весьма ограниченный доступ к этому фонду, аналогично отдельный организм обладает только частичкой генотипической информации, принадлежащей генофонду популяции. Функция генов состоит в том, чтобы хранить информацию и передавать ее следующим поколениям. Аналогично функция языка — передавать информацию от одного индивида другому. Более того, генотип служит генератором нового. В биологии рассматривается генериро­вание, происходящее через мутации и пересортировку. В языке также содержатся различные средства, обеспечивающие концептуальные нововведения, по-видимо­му, наиболее важное из них образование метафор.

Фенотипы представляют собой индивиды, находящиеся в каждый момент своего существования в развитии. Подобно этому, научная практика постоянно изменяется. Мы управляем нашими лабораторными операциями посредством познавательной иерархии управления. Цель этих операций — выделить постоянство в текучем мире. Фенотип также иерархически организован, что создает ту стабильность, которая позволяет организму выжить в текучем мире. Совершенствуя свои кибернетические регуляторные механизмы, организмы повышают свою адаптируем ость, т.е. замещают простую адаптацию к одному конкретному окружению на способность выживать в гетерогенном окружении. Совершенствуя свое познавательное управление, развивая его иерархию за счет образования новых уровней, ученые учатся распространять свое восприятие в области, недоступные ранее научному исследованию. Например, понимание радио­активного распада нашло ряд применений во многих науках, даже привело к обра­зованию новых специальностей. Освоение этого знания привело к новым глубо­ким концепциям и раскрыло те области реальности, которые ранее были недоступны человеческому исследованию (например, в археологии, геологии, химии).

Как нам понять процесс отбора, ведущий к улучшению "настройки" познава­тельной иерархии управления? Кто отбирает? Займемся этими вопросами. Чтобы сделать это, надо подыскать в науке эквивалент третьей фундаментальной катего­рии, используемой Уоддингтоном, именно — категории окружающей среды.

Оказывается, что для 'последующего обсуждения полезно выделять три различные типа окружающей среды, способные запечатлеваться на популяции фенотипов. Во-первых, существует внутренняя окружающая среда организма в том смысле, что каждая клетка, ткань, каждый орган составляют окружающую среду Для каждой другой клетки, ткани, каждого другого органа. Внутренний отбор может вести к элиминации организма, не ощущающего давления отбора, исходя­щего из внешнего окружения.

Во-вторых, существуют силы внешнего окружения, оказывающие давление отбора на организмы. Примерами этих сил могут служить доступность пищи и воды, интервал температур и распределение хищников.

В-третьих, организмы могут воздействовать на окружающую среду и трансформировать ее своей деятельностью. Эти воздействия могут распростра­няться через экологическую систему и в принципе воздействовать на ту же самую популяцию организмов, которая была первоначальным источником этого возмущения.

Обращаясь к науке, мы также можем различать три рода окружающей среды, Каждый из которых по-своему воздействует на научную практику. Эти три рода сил отбора могут исходить от (а) ученого, (б) научного сообщества, (в) более] широкого культурного контекста. Остается показать, какого рода давление производит то или иное окружение и каким образом взаимодействие между этими силами ведет к динамике эволюционных изменений в науке.

Я начну с обсуждения типа отборов, производимых отдельным ученым. Ученый, разумеется, не ставит перед собой задачу отбирать, руководствуясь больше адаптируемостью; это скорее сопутствующий результат научных поисков, напраленных к значительно более практическим целям. Хотя ученый, строго говоря,  ищет истину, он надеется найти истинные теории. Однако поскольку не существу методов, ведущих его прямо к этой ускользающей цели, ему остается занимать более реальными задачами и надеяться, что посредством этой повседневно практики он в конечном итоге продвинется в формулировании теорий,. возрастающей точностью описывающих подлинные инвариантные отношен выполняющиеся во вселенной. Научная работа (по крайней мере рабе экспериментирующего ученого) в действительности настолько же практична насколько практична работа любого мастера или инженера.

Основная задача, которую ученый решает в начале исследования, состоите том, чтобы найти средства перевода ускользающей и плохо определенно проблемы в определенную хорошо сформулированную проблему, которую можно разрабатывать в лаборатории. При этом обычно в начале исследования он  располагает данными, несущими информацию, достаточную для широких обобщений. Данные, которыми располагает ученый, чтобы стать информацией] полезными и указать новый путь исследованию, должны быть операционализрованы и уточнены. И вот что важно. Ученый никогда до конца не уверен рассматривает ли он одно специфическое явление или ряд взаимосвязанных явлений, производящих наблюдаемую регулярность, но разворачивающихся в реальности по отдельности и подлежащих отдельным исследованиям.

Обеспечить управление опытом, отделить подлинные и мнимые явления испытать в отдельности уровни реальности — такова центральная задача, стоящая перед ученым. Если он достигает успеха, то под конец исследования он либо приходит к полной теории явления, им изучаемого, либо, что более вероятно довольствуется тем, что представил новое и более определенное множество данных, способных послужить отправным пунктом дальнейшего исследования. Имея в виду эту цель, он отбирает теории и приборные средства, и если он достигав успеха, то его отбор повышает адекватность экспериментальных операций теоретических предположений, используемых им в ходе его длительных и много трудных исследований.

Я продемонстрирую теперь на примере, как эта повседневная практическая работа ведет в конце концов также и к прогрессу, который может соответствен быть назван прогрессом в адаптируемости.

Пусть перед ученым стоит задача исследовать кристаллическую структуру некоторого химического вещества. Допустим, что известно, что это вещее кристаллизуется, образуя две различные решетки. Ученый хочет выяснить, каких условиях образуется каждая из этих решеток, и посредством каких операций может быть спровоцирована кристаллизация.

Химик пытается синтезировать рассматриваемое вещество и использует этой цели разнообразные опыты. В большинстве случаев в результате синтеза i получает аморфный или поликристаллический материал; вдруг, однако, i получил также желаемое монокристаллическое вещество. Он также открывает что при некоторых условиях вещество кристаллизуется в новой, ранее неизвестной модификации.

Изучив методы синтеза кристаллической формы вещества, ученый приступа) к подготовке материалов для публикации. Он тщательно описывает экспериментальную установку, измерительную аппаратуру и вырабатывает различные опе­рации получения и очистки кристаллов. Он обозначает интервал, внутри которого они термодинамически устойчивы и который не следует переступать, чтобы избежать их растворения. В конце публикации он также делает еще несколько замечаний теоретического характера. Он указывает, что решетка А образуется при условиях С1 посредством химической реакции RI. Он также подчеркивает, что вещество, синтезированное тем же самым способом, вероятно, не может кристаллизоваться в форме В. Здесь другая процедура должна быть адаптирована, и ученый пытается коррелировать различные химические реакции с типами наблюдаемых кристаллических решеток. Он принимает во внимание факт, что различные реакции идут по различным траекториям и, следовательно, реакция RI в отличие от реакции R2 имеет другое переходное состояние. Отсюда химик выдвигает гипотезу о том, что переходные состояния определяют, будет ли вещество кристаллизоваться в формах А и В.

Это предположение может вызвать интерес других ученых, работающих над сходными проблемами. Они могут работать с различными веществами, но также поинтересоваться, что определяет формирование конкретной кристаллической структуры. Они используют выдвинутую гипотезу как руководство к действию и начинают систематически синтезировать ряды подобных веществ путем тех же самых траекторий реакции (подобие оценивается в соответствии с электронной конфигурацией рассматриваемой молекулы).

Допустим, что в конечном итоге вырабатывается некоторая модель, подкреп­ляющая предположение нашего химика. Будут исключения, но это не является неожиданным. В конце концов ученые еще не знают с определенностью, ка­ковы подлинные инварианты. Обнаруженное снова публикуется в журнале, причем описываются в подробностях операции, ведущие к публикуемым дан­ным.

Теперь созрели условия для выдвижения нового более информативного пред­положения: какой-либо ученый может связать различные переходные состояния с сохранением симметрии молекулярных орбиталей. Выдвинутая гипотеза устанав­ливает, что переходное состояние А приводит к более плотно упакованной решет­ке, нежели переходное состояние В, что происходит из-за симметрии молекуляр­ных орбиталей, т.е. из-за квантовомеханических соотношений. Это предположение значительно более сильное, ибо оно соотносит не индивидуальные вещества или соединения, но выражается на общем уровне квантовой химии. Ученые могут теперь попытаться синтезировать другие соединения, про которые известно, что они обладают тождественными квантовомеханическими переходными состояния­ми, и посмотреть, поддерживается ли истинность предположения примерами соеди­нений отличной химической природы. Благодаря существованию ясных и недву­смысленных процедур решения может быть установлено, могут ли быть синтези­рованы кристаллы предсказываемой структуры. Не лишне сказать, что это не устанавливает истинности теории, но определенно показывает ее плодотворность. Ведь был найден теоретический подход, коррелирующий большое число веществ и их кристаллических решеток.

Приведенный пример прекрасно иллюстрирует, как тесно теория и практика переплетены в реальной исследовательской ситуации. Мы нуждаемся в надежных наблюдаемых данных, чтобы сделать разумные теоретические догадки. Это, в свою очередь, предполагает новые эксперименты, дающие в результате более специфичные данные. Цикл может повторяться, пока мы не будем удовлетворены тем, что достигли того уровня теоретической разработанности и практического Управления, который достаточно содержателен, чтобы выделить подлинно инвари­антные соотношения, присутствующие во внешнем мире.

Хотя это взаимодействие теории и практики совершалось повсеместно, фило­софы часто настаивали, что практика подчинена теории и совершенствование практики — лишь побочный продукт теоретического поиска. Я предпочитаю поменять места в этой оценке и смотрю на продвижение в области теории как на побоч­ный продукт наших возрастающих возможностей управлять экспериментальными; условиями.

Я разъяснил модель эволюционных изменений, выдвинутую Уоддингтоном.. 1 и показал, каким образом она поясняет научный прогресс. Я обсудил те функциональные эквиваленты, которые имеют при изучении науки биологические понятие  генотипа, фенотипа и окружающей среды. Я также продемонстрировал, что то же, самое соотношение типа обратной связи выполняется в обоих эволюционных процессах.