§ 3. УГОЛОВНОЕ ПРАВО И ПРЕСТУПНОСТЬ

С точки зрения  большинства буржуазных криминоло­гов и многих социологов права преступление — оценочное явление,  единство факта и его  признания противозакон­ным уголовно-правовой нормой. «Самое точное и  наиме­нее   двусмысленное   определение   преступления, — писали,   ;; например, И. Майкл и М. Адлер в работе «Преступление, право и общественная наука», — это то, согласно которо-    ; му  преступным   признается   поведение,   запрещенное   уго-    -\ ловным  кодексом...  Юридическое определение преступле­ния  является  не  только  точным  и  недвусмысленным,  но также  и  единственно   возможным  определением»32.

Попытка объяснить с этой точки зрения возникновение преступления приводит к выводу, что  его зарождение и становление  проходят три  главных   стадии:   1)   соверше­ние некоторого  поведенческого  акта;  2)  его юридическая оценка законодателем;  3)   издание правовой нормы, объ-   • являющей и официально признающей этот поведенческий   • акт преступным, т. е.  запрещенным под угрозой уголов­ного наказания. Если есть деяние и есть уголовный закон, его запрещающий, значит, есть и преступление. Если нет деяния или запрещающего его закона, то нет и быть не   • может никакого преступления.  И поскольку в современ-   * ных условиях только суд может официально установить,   1 что именно данное конкретное деяние, совершенное тем-то,   * там-то   и   тогда-то,   запрещено   именно   данной   нормой   ;,! уголовного  права,  постольку тот,  кто  стоит на  рассмат-   | риваемой позиции, должен  заключить:  совершенное дея-  | ние становится преступлением после признания и объяв-  1 ления его таковым  вступившим  в  законную силу приго- | вором суда. Так и поступают, в частности, уже цитиро- I ванные  американские социологи  И. Майкл  и  М.  Адлер,  ? когда пишут, что «наиболее верным  способом... проведе-   ,г ния   различия  между  преступниками   и   непреступниками является разделение «а тех, кто был осужден за преступ-  | ление, и тех, кто осужден не был... В целях как практи-   1 ческих, так и теоретических мы должны действовать так, как если бы это было верно».  Будучи  последовательны­ми, они полагают, что и объектом научного исследования «являются лица, осужденные за совершенные преступле-

96

ния»33. Но отсюда только один шаг до утверждения, что и преступление, и преступность порождаются... уголовным законом.

Как это ни кажется парадоксальным, на Западе по­добные взгляды весьма распространены, хотя, быть мо­жет, и не являются господствующими. С точки зрения многих социологов и криминологов, преступление, а сле­довательно, и преступность порождаются обществом (со­циальной группой), когда оно создает такие нормы, на­рушение которых оценивается как отклонение («девиапт-ность»). Нарушители принятых норм подвергаются осуж­дению, остракизму, наказанию и т. п. При таких усло­виях отклоняющееся поведение выступает не как объек­тивное свойство поступка человека, нарушающего объек­тивно существующий порядок отношений между людьми, а как результат применения к индивиду норм и санкций, которые, собственно, и превращают его в «преступника», «правонарушителя», «аморальную личность» и т. д. Об­щественная реакция делает человека, совершившего от­клоняющийся от норм поступок, отверженным и объявля­ет его таковым. Отсюда и название излагаемой концеп­ции— теория стигматизации (от слова «стигма», означав­шего у древних греков клеймо, которое выжигалось в знак того, что заклейменный — преступник, беглый раб или закрепленный за храмом для его обслуживания).

Концепция стигмы частично находит свое эмпирическое обоснование в фактах, которые были установлены еще в 30-х годах и которые свидетельствовали, что ранняя ре­акция суда на проступки несовершеннолетних крайне не­желательна. В этих случаях общество «драматизирует зло» и, применяя к несовершеннолетнему санкции, делает его носителем стигмы, запятнанным. Окружающие начи­нают ждать от него новых нарушений социальных норм и вести себя по отношению к нему соответствующим об­разом, и запятнанному не остается ничего другого, как удовлетворить ожидания по известной формуле социаль­ной психологии: «Если люди считают эту ситуацию ре­альной, она и становится таковой»34.

Более глубокие теоретические корни рассматриваемой концепции можно увидеть в теории социального действия Т. Парсонса. С его точки зрения, общество — результат взаимодействия людей, коллектив которых для поддержа­ния своего равновесия («гомеостизиса») со средой ус­танавливает, в частности, нормы поведения и ожидает, что люди будут им неуклонно следовать. В случае, если

7 Заказ 6295          97

эти ожидания («экспектации»)1 не оправдываются, насту­пают санкции — новый вид «взаимодействия» (ш!егас1юп). Поэтому теорию стигматизации называют еще интерак-ционистским подходом.

Такие попытки объяснить причины преступления пред­принимаются давно. Еще сторонники школы естественно­го права подразделяли поступки людей на преступные (противоправные) «по самой природе», «сами по себе» (та!а 1рзе), к которым они относили убийство, тяжкое •телесное повреждение, изнасилование и т. д., и поступки, преступные в силу их запрещения законом (та!а рго-ЫЫ1а) (Гуго Гроций, Джон Локк, Жан-Жак Руссо и др.)35. Однако особенно актуальными стали подобные методы изучения нарушений норм права в последние годы в свя­зи с распространением так называемого аксиологическо­го (оценочного) подхода к исследованию социальных яв­лений36. В советской юридической литературе аксиологи­ческий подход представлен работами о социалистическом праве как о социальной ценности, о теории оценивания в уголовном праве и возможностях использования методов аксиологии при построении уголовно-правовых санкций37. Но в ней никогда даже не ставился вопрос о том, что уголовное право — средство, превращающее человека в преступника.

Недостатки концепции, объявляющей юридическую оценку решающим фактором превращения поступка ин­дивида в преступление, налицо. Признание деяния кри­минальным лишь в силу его запрещения уголовным зако­ном означает, что авторы этого тезиса явно или неявно отрицают социальную обусловленность посягательств на общественный порядок и объективное существование прес­тупного вне и независимо от всякого сознания, в том числе и от сознания и воли законодателя. Такое отрица­ние создает иллюзию, будто капитализм в состоянии лик- ; видировать или во всяком случае существенно сократить ' число правонарушений, не затрагивая социально-эконо­мических основ буржуазного общества. Для этого доста­точно усовершенствовать уголовное законодательство, со­держание которого, с точки зрения рассматриваемой кон­цепции, не задано основным производственным отноше­нием, а определено волеизъявлением государства; посту­пок индивида является преступным не потому, что он посягает на господствующий порядок общественных от­ношений, может причинить им вред и, стало быть, соци­ально опасен, а потому, что официально провозглашается

98

таковым. В конце концов это приводит к признанию при­мата права над преступлением и к утверждению, что уголовный закон первичен по отношению к противоправ­ному деянию.

Не случайно неудачей окончились все попытки дать последовательное объяснение причин нарушения уголов­но-правовых норм, опираясь на положение об оценочной природе преступления. Этой теории не удается даже четко очертить предмет своего исследования, ибо оказывается, что разработанным на ее основе теоретическим опреде­лениям в реальной действительности соответствует весьма неясный круг лиц. Если считать, что преступник и в на­учном плане — только тот, кто признан таковым вступив­шим в законную силу приговором суда, то, во-первых, вне поля зрения исследователя останутся все те, кто, совер­шив преступление, к уголовной ответственности официаль­но не привлекался. Однако есть основания полагать, что число нераскрытых преступлений и потому не выявлен­ных лиц, чьи деяния образуют так называемую латентную преступность, в буржуазном обществе достаточно велико и пренебрегать им в процессе эмпирических обобщений нельзя без того, чтобы не лишить теоретические выводы необходимой обоснованности. Так, по данным социоло­гического исследования, проведенного в Нью-Йорке, из 1698 опрошенных обоего пола 89 % совершили один или несколько уголовно наказуемых поступков, оставшихся неизвестными. Это дает основание социологам Запада для мрачных выводов о том, что преступное поведение широ­ко распространено среди всего населения и что по су­ществу преступники — все, хотя большинству из них уда­ется ускользнуть от стигмы. Во-вторых, в предмет изу­чения, напротив, попадают люди, ошибочно привлекавшие­ся к уголовной ответственности, т. е. те, которые не долж­ны интересовать исследователя. Естественно, что делать какие-либо теоретические выводы и даже простые эмпи­рические обобщения на основании изучения столь рас­плывчатого предмета исследования невозможно. Их на­дежность невелика.

Но даже если предположить, что предмет изучения определен здесь достаточно четко, то и тогда исследова­ние может в лучшем случае дать лишь более или менее адекватное эмпирическое описание свойств преступников, их типов и т. д. Между тем причины нарушений людьми Уголовно-правовых запретов имеют общественную при-Роду, и изучению, следовательно, подлежат в первую оче-

99

редь общественные отношения, в которых живут и деист- { вуют люди. С точки зрения марксистско-ленинской социо- ; логии, прежде чем исследовать отклонение от нормы, надо ; исследовать нормальное поведение и притом не само по'; себе, а в исторически конкретных социальных условиях. Ведь как раз влияние этих социальных условий деформи­рует нормальное 'Поведение, приводя к разного рода откло- : нениям, в том числе и к преступным. Нельзя забывать, что социально обусловлено не только право, но и посяга­тельство на него.

Однако особенно явственными недостатки интеракцио-нистского подхода (или концепции стигмы) становятся тогда, когда его пытаются применить в практической дея­тельности правоохранительных органов. С одной стороны, признание примата права над преступлением дает возмож­ность успешно защищаться тем, кто, будучи очевидным преступником, судом таковым не назвал. Так, Г. Фильбин-гер, бывший судья при штабе военно-морских сил фа­шистского вермахта, а ныне — заместитель премьер-мини­стра земли Баден-Вюртемберг в ФРГ, даже не отрицал, что он выносил смертные приговоры солдатам и офицерам, отказывавшимся воевать или не проявлявшим должного • воинского рвения перед лицом неизбежного краха фашиз- , ма в марте — апреле 1945 года. Тем не менее виновным Г. Фильбингер себя не признал, демагогически заявив: «То, что было правом, сегодня не может не быть пра- ] вом». И те, кто рассматривают преступление как резуль- ^ тат одной только юридической оценки, должны с ним считаться: ведь в 1945 году действия судьи-преступника оценивались фашистскими законами как правомерные. Од­нако демагогичность подобной защиты настолько очевид-иа, что федеральный -канцлер ФРГ Г. Шмидт вынужден был публично объявить: «Кто защищает тезис, будто то, что считалось правом в марте или апреле 1945 года, и сегодня не может не быть правом, способен всем нам принести ущерб»38.

Нельзя забывать, что тому, на кого уже был наклеен ярлык-стигма преступника, весьма затруднительно изба-, виться от этого ярлыка даже после того, как он снова' стал честным гражданином. Стигматизация меняет статус человека в обществе, и чтобы вернуть свое прежнее со-! циальное положение, он должен преодолеть многочислен-*" ные препятствия, которые большинству оказываются не по силам. К тому же, утверждают социальные психологи, сам человек, попав в разряд отверженных, начинает отож-

100

дествлять себя с заклейменным, с правонарушителем, преступником, у которого «на роду написано» стать имен­но им. Таким образом, парадоксальный вывод о том, что система социального контроля, и, в частности, правоохра­нительные органы, своей активностью сами вызывают рост преступности, особенно рецидивной, имеет под собой из­вестные основания.

Для социолога-марксиста методологическая несостоя­тельность тезиса о порождении преступления уголовным правом очевидна. С точки зрения исторического материа­лизма мы сталкиваемся здесь с релятивистским, субъек­тивным, а, стало быть, в конечном счете идеалистическим подходом к решению сложной проблемы. Но идеализм такого сорта, по словам В. И. Ленина, имеет свои гносео­логические корни: он не беспочвен, это — «пустоцвет», бес­спорно, но пустоцвет, растущий на живом древе, живого, плодотворного, истинного, могучего, всесильного, объек­тивного, абсолютного, человеческого познания»39.

Как у всякого «честного идеализма», его корни следует искать в объективных социальных условиях современного капитализма. Что бы ни говорили об особенностях сов­ременного этапа его развития, называя эту стадию новым индустриальным или даже постиндустриальным общест­вом, его экономическая и социальная эволюция продол­жает .происходить стихийно. Капитализм должен ликви­дировать частную собственность, а следовательно, пе­рестать быть капитализмом, чтобы у него возникла воз­можность планировать свое развитие в масштабах об­щества в целом. Сегодня же он не в состоянии целенап­равленно влиять на социальные условия своего существо­вания. Здесь и таится объяснение, почему они не попа­дают в поле зрения буржуазных теоретиков, в том числе и социологов права, и почему только марксизму-лешшиз' му с его лозунгом революционного преобразования дей­ствительности удалось установить истинную роль оценки в формировании права и преступления.

Марксистская социология не умаляет существенной ро­ли оценки социальных фактов в процессе порождения юридических форм. «Нарушение закона является обычно результатом экономических факторов, не зависящих от законодателя, — писал К- Маркс, — однако, как свидетель­ствует применение закона о малолетних правонарушите­лях, от официального общества до некоторой степени за­висит квалификация некоторых нарушений установленных им законов как преступлений или только как проступков.

101

Это различие терминологии является далеко не безразлич­ным, ибэ оно решает тысячи человеческих судеб и опре­деляет нравственную физиономию общества. Само по себе право не только может наказывать за преступления, но и выдумывать их, особенно в руках профессионального юриста закои обладает способностью действовать в этом направлении. Так, ... в средние века католическое духо­венство, в силу своего мрачного взгляда на человеческую природу, который оно, благодаря своему влиянию, внесло в уголовное -законодательство, создало больше преступле­ний, чем отпустило грехов»40. Значит, и с точки зрения К. Маркса, юридическая оценка законодательных и даже правоприменительных органов может превратить простой проступок в уголовно наказуемое деяние, выдумать прес­тупление и создать его. Вопрос заключается только в том, чтобы установить: до каких пределов распространяется эта свобода законодателя? Ответ на него может быть полу­чен при анализе процитированных слов К. Маркса в об­щем контексте марксистско-ленинской теории.

Оценивая Марксово понимание сущности юридических явлений, Ф. Энгельс подчеркивал, что в его теоретичес­ких исследованиях «юридическое право, являющееся всег­да только отражением экономических условий определен­ного общества, играет лишь самую второстепенную роль. Напротив, первое место в этих исследованиях занимает раскрытие исторических причин существования в опреде­ленные эпохи известных порядков, способов присвоения, общественных классов»41. Приведенная характеристика очень точно выражает и дух, и букву марксистского уче­ния о социальной обусловленности закона, который «яв­ляется всеобщим и подлинным выразителем правовой при­роды вещей. Правовая природа вещей не может поэтому приспособляться к закону — закон, напротив, должен при­способляться к ией»42. В контексте марксистско-ленинско­го учения о базисе и надстройке под правовой природой вещей следует понимать реальные свойства общественных явлений, которые объективно требуют юридического офор­мления: официального признания и юридического закреп­ления, правО:Вой охраны и регулирования. Как уже ука­зывалось в § 1 настоящей главы, объем юридических прав и обязанностей, который получает человек при замещении определенной социальной позиции, в конечном счете обус­ловлен местом и ролью этой позиции в системе общест­венного разделения труда, в социальном организме в це­лом. Теми же факторами в конечном итоге определен и

102

выбор законодателем объектов для установления уголов­но-правовой охраны, перечень юридически запрещенных поступков и характер санкций — наказаний или иных пра­вовых последствий, которые должны наступить в случае нарушения правовых запретов. И, конечно, «воля не должна здесь утверждать себя взамен закона: ее роль в том именно и заключается, чтобы открыть и сформулиро­вать действительный закон»43.

Итак, преступление (и преступность) существует объ­ективно— до, вне и независимо от какой бы то ни было оценки законодателя. Его объективная социальная сущ­ность такова, что оно может нанести реальный вред об­ществу и потому соответствующая этой сущности право­вая природа причиняющего вред деяния делает необхо­димым и возможным его официальное юридическое зап­рещение в качестве преступления, административного про­ступка, гражданского правонарушения и т. д. Действитель­ная потребность социального организма в правовом зап­рете, реализовавшаяся в объективном отношении общест­ва к поступку, образует то «действительное право», о ко­тором говорил К. Маркс. Оно уже сложилось в ходе ес­тественно-исторического развития, и законодатель только должен открыть и сформулировать его в виде юридичес­кого закона. «Своей деятельностью государство создает право и не создает его, ибо по своему содержанию как об­щественное отношение право исторически уже «имеется» и выступает как «данное» в виде уже сложившихся отно­шений собственности и политических отношений. В то же время, когда государство закрепляет эти отношения в ка­честве правовых... оно тем самым создает право»44.

Следовательно, создание права есть открытие объек­тивной потребности общества в закреплении обществен­ных отношений, в том числе и посредством установления правового запрета, и принятие законодателем соответст­вующей юридической нормы. В гносеологическом аспек­те— это познание названной социальной потребности, по­скольку она существует и дана познающему законода­телю в виде наличной, естественно (исторически) сложив­шейся нужды в поддержании порядка общественных от­ношений, соответствующего законам развития социально­го организма, и запись (формулировка) познанного в виде текста юридической нормы.

В процессе познания и происходит оценка «правовой природы вещей», т. е. объективных свойств общественных отношений с точки зрения их возможности быть урегули-

103

рованными и закрепленными правом. Применительно к уголовному праву такая оценка сводится к установлению, во-первых, объективной общественной опасности возмож­ных посягательств на общественное отношение и ответу на вопрос, нуждается ли оно именно в уголовно-правовой ; охране или достаточно ограничиться административными, гражданскими и другими формами его юридического зак­репления; во-вторых, перечня деяний, которые могут принести ущерб общественному отношению, подлежащему ! уголовно-правовой охране, и, в-третьих, степени тяжести этих деяний. Оценка всех указанных моментов дает за­конодателю субъективное обоснование для официального объявления общественно опасного действия преступлени­ем: произведя оценку, законодатель знает, что действие, признаваемое им преступлением, представляет собой объ­ективную общественную опасность. Следовательно, сама оценка выступает здесь как одна из сторон процесса познания.

Характеристика оценивания как момента познания оз- -начает, что на него распространяются все законы гносео­логии. В частности, чтобы быть истинной, оценка должна ' соответствовать действительности; ее объект (обществен­ное отношение, деяние, на него посягающее) существует до оценивающего субъекта (законодателя); ценность (зна­чение) предмета познания объективна, как и сам пред­мет, а правильность наших представлений о ценности объ­ектов проверяется общественной практикой. Положения, обоснованные В. И. Лениным в борьбе с махистами, ис­ключают правомерность тезиса о том, что преступление — оценочное явление.

То, что законодатель оценивает как преступление, ни­как не влияет на характер запрещаемого деяния, не прида­ет ему никаких новых свойств и потому не может сделать его ни преступным, ни непреступным. Действительный кри­терий преступного •— объективная общественная опасность деяния, и процесс уголовно-правовой оценки есть не что иное, как определение реальной общественной опасности того или иного возможного посягательства на установлен­ный общественный порядок.

Оценка как момент познавательной деятельности — от­нюдь не дело «свободной воли». «Понимание необходи­мости явления вызывает, естественно, совершенно иное отношение к нему, уменье оценить его различные сторо­ны», — указывал В. И. Ленин и подчеркивал, что «только при детерминистическом взгляде и возможна строгая и пра-

104

вильная оценка, а не сваливание чего угодно на свобод­ную волю»45.

Образцом методологии и методики действительно науч­ного оценивания может служить Марксова теория объек­тивной, трудовой стоимости, суть которой, как известно, состоит в редукции (сведении) стоимостей различных то­варов к единому объективному критерию — затратам об­щественно необходимого для их производства труда, из­меряемого временем46.

Время — всеобщий измеритель «стоимости» социаль­ных феноменов, в том числе и юридических. И отнюдь не случайно, что тяжесть содеянного, как правило, изме­ряется законодателем в конечном счете временем нака­зания, в течение которого виновный своим трудом произ­водит новую «стоимость» и тем самым устраняет при­чиненный ущерб, хотя буржуазный закон может указы­вать на иные задачи уголовно-правовых санкций. И хотя социалистическое уголовное право ставит совершенно дру­гие цели, чем право буржуазное, время наказания оста­ется преимущественно критерием тяжести содеянного. Од­нако при социализме — это не время, потребное для про­изводства новой «стоимости» (в широком смысле слова, т. е. не только стоимости товара) взамен той, которую уничтожил преступник, а срок, необходимый для его ре-социализации. Речь идет, таким образом, не о производ­стве вещей, а о формировании человека, его развитии. Но всякое развитие есть потребление, и прежде всего пот­ребление времени.

При таком понимании роли оценивания может пока­заться правильным признание необходимости или во вся­ком случае целесообразности того, чтобы функция оценки была возложена на ученых — экономистов и социологов, а формулировка закона — на юристов. Несмотря на всю соблазнительность такого предложения, в досоциалисти­ческих формациях оно нигде не было реализовано. Законы повсеместно формулировались и издавались профессио­нальными политиками (другое дело, что по сложившейся при капитализме традиции значительная их часть имела и имеет высшее юридическое образование). Подобно то­му, как цены товаров определяются не учеными-экономис­тами в научных трактатах, а рынком в прейскурантах, общественная опасность поступка устанавливается в про­цессе социального управления и фиксируется в издавае­мых юридических нормах его участниками — субъектами политической деятельности. Политика — концентрирован-

ное выражение экономики. К тому же действительная жизнь настолько разнообразна, что не укладывается в рамки по необходимости абстрактной теоретической схе­мы, и потому политический деятель адекватнее воспро­изводит в правовых нормах требования класса, интересы которого он представляет на политической арене. Руко­водствуется он при этом не методами научного познания объекта, а тем социальным опытом, который накоплен в процессе социальной практики — в конечном счете решаю­щего критерия истины.

В каком'же смысле К. Маркс говорил, что «от офи­циального общества до некоторой степени зависит ква­лификация некоторых нарушений установленных и-м за­конов как преступлений или только как проступков» и что «право не только может наказывать за преступления, но и выдумывать их»? Во-первых, в процессе открытия за­кона в социальной действительности, т. е. при установле­нии реальной потребности общества в юридическом зап­рете, законодатель может допустить ошибку и принять проступок за преступление. Эта ошибка легче всего мо­жет быть совершена по отношению к так называемым «промежуточным» случаям и, как правило, не касается главных преступлений—политических (государственная измена, заговор против правительства, террористический акт и т. д.), имущественных (кража, разбой, подлоги т. д.) или «бытовых» (убийство, тяжкое телесное повреждение, изнасилование). Не случайно К. Маркс ограничил число подобных случаев лишь «некоторой степенью» и допускал возможность таких ошибок только по отношению к «не­которым нарушениям». Во-вторых, аналогичная ошибка может быть допущена при формулировке текста юриди­ческой нормы. В-третьих, законодатель может признать преступлением действие, которое по своей объективной общественной опасности таковым не является, под влия­нием хотя и истинных, но второстепенных сиюминутных потребностей.

При этом законодатель очень часто видит в праве сред­ство решения социальных задач, которые оно на самом деле решить не может.

Во всех перечисленных случаях и в процессе право­вого осознания действительности присутствует и момент оценки. Но, разумеется, не оценка «делает» проступок преступлением. Превращение действия человека в уго­ловно наказуемое деяние происходит вследствие особой процедуры — деятельности государства, издающего уго-

106

ловные   законы,   которые   выражают   официальную   волю господствующего класса.

Однако существует социальный процесс, участвуя в котором, право действительно выступает как составная переменная причинного комплекса преступности. Это — процесс, имеющий своим результатом аномию.

Понятие аномии было введено в научный оборот классиком бур­жуазной социологии Эмилем Дюркгеймом. Оно означало у него со­стояние относительной ликвидации социальных норм в о'бществе или группе и отразило реальную сторону развития капитализма.

Марксистский анализ аномии показывает, что ее возникновение не есть следствие недостаточного числа норм. Причину того, что в обществе складывается состояние, в котором индивид в сложных со­циальных ситуациях объективно не имеет возможности руководство­ваться общепринятыми правилами, образует конфликт норм, воз­можность которого заложена в самой сердцевине капитализма47.

С одной стороны, буржуа — крайний индивидуалист, который для достижения высших ценностей капитализма—увеличения прибыли — не хочет знать никаких ограничений и который делает эти ценности своими нормами-целями. С другой стороны, буржуа как член своего класса вынужден вопреки присущему ему индивидуализму действо­вать так, чтобы не вредить коллективным, классовым целям; отсюда его подчиненность в конкурентной борьбе определенным нормам-рамкам. «Свобода состоит в возможности делать все то, что не вре­дит другим, — говорится в ст. 4 Декларации прав человека и граж­данина, этом евангелии, зарождающейся буржуазии, — поэтому осу­ществлению естественных прав отдельного человека полагается пре­дел только необходимостью обеспечить за другими членами общества пользование теми же правами. Эти границы могут быть определе­ны не иначе, как законом». Декларация прав человека и гражданина была принята в 1789 году, но в зародыше уже содержала возмож­ность противоречия между неограниченной свободой отдельного ин­дивида-собственника и необходимостью сообразовывать свои действия с интересами других индивидов-собственников.

Ход исторического развития капитализма, вступление в стадию империализма с его ростом монополий превратил эту возможность в действительность. Противоречие между нормами-целями, которые нельзя ликвидировать, не ликвидируя сам капитализм, и нормами-рамками, которых становится все больше в связи с монополизацией производства и усилением роли капиталистического государства, до­стигает высочайшего напряжения. Оно охватывает не только область права, но и системы норм морали и религии. Если не буква, то дух права начинает противоречить и самому себе, и правилам нравст­венности, и догматам религии. Сталкиваясь с множеством конфлик­тующих норм, индивид теряется. Цели, официально выдвигаемые как высочайшие и чуть ли не как святые, не могут быть достигнуты за­конными средствами. И без того непрочная связь человека с обще­ством обрывается. Индивид противостоит ему. Противоречие разре­шается в социальных отклонениях: в преступности, самоубийствах, психических заболеваниях, наркомании.

В механизме возникновения и распространения аномии свою роль играет и уголовное право. Это свидетельствует о том, что противоречия капиталистического общества достигли уровня, когда уголовный закон превращается из средства борьбы с преступления­ми в свою противоположность.

107