Глава третья ЗНАЧЕНИЕ ПОЛОЖИТЕЛЬНОГО ПРАВА

Вторая основа правосознания состоит в том, что положительное право переживается

как имеющее объективное значение. Оно имеет единое и определенное содержание,

которому свойственно особым образом "значить" в жизни и делах данного союза

людей. Это можно условно выразить так: положительное право берет на себя

ответственную задачу указать людям "объективно лучший" способ внешнего поведения

и "связать" их этим указанием. Как же это понять?

Человек, впервые встречающийся с правовым регулированием жизни, узнает, что из

возможных для него и действительных его поступков и состояний не все имеют

"правовое значение", что есть такие, о которых в праве так или иначе

упоминается- "предусмотренные" действия и состояния, и такие, о которых "ничего

не говорится", и что предусмотренным действиям и состояниям придается какой-то

особый характер, так, что с ними связываются какие-то характеристики, изменения,

последствия и т. д. И первое, на что наталкивается его сознание, это то, что все

эти характеристики, последствия, выводы и т. д. сохраняют свое значение даже в

том случае, если он их не захочет признать и если он будет действовать так, как

будто он о них ничего не знал или как будто бы их "вовсе не было". Оказывается,

что "значение" их не нуждается в его сознании, согласии и признании.

Еще до того, как он сам предусмотрел свои будущие действия и подумал о своих

свойствах и состояниях, они были в значительной части предусмотрены, в общих

чертах описаны и рассортированы другими людьми, независимо от того,

соответствовало это его личным интересам, желаниям и намерениям или нет; и при

этом было установлено, что одни его действия, свойства и состояния "важны" и

принимаются во внимание, а другие -безразличны и что из числа предусмотренных

одни поступки ему "воспрещены", так, что он, хотя и может, но и" смеет их

совершать, другие - "вменены ему в обязанность", так, что он, хотя и может их не

совершить, но должен их выполнить, а третья - "предоставлены на его усмотрение",

однако с тем, что если он их совершит, то ему уже "не позволено" будет "взять их

назад", "аннулировать" при всяких обстоятельствах и по одному собственному

желанию. Он видит, что его жизнь оплетена какою-то сетью так, что он фактически

может с нею не считаться, но что она от этого не порывается и не исчезает. И

притом эта сеть отнюдь не имеет вещественного характера: ее нельзя ни видеть, ни

осязать, ни уничтожить физическими мерами. Узнать о ней можно из записанных

правил, но в этих правилах о нем лично, да и ни о ком другом лично, ничего не

говорится. Говорится лишь о "людях вообще", о "свойствах вообще", о "поступках

вообще", а из этого "вытекает", что и он опутан незримою сетью каких-то

"значений" и "обязательностей". И без труда убеждается он, что с этими

"обязательностями" нередко можно и в самом деле не считаться: сделать запретное,

ускользнуть от обязанности, превысить позволенное; часто за это даже "ничего не

полагается" (leximperfccta), а иногда и "полагается" неприятное, но от него

удается ускользнуть.

Правовая "сеть", как и всякая сеть, имеет пустые промежутки; она не сковывает

человека по рукам и ногам. Право не только не предусматривает все действия и

состояния людей, но и не стремится к этому; а в том, что предусмотрено, оно не

может действовать подобно законам природы. Право не может сделать

"запретное"-неосуществимым, "обязательное" - неизбежным, "позволенное" -

доступным; оно запрещает, требует, позволяет, наконец, оно угрожает неприятными

последствиями и приводит их, где удается, в исполнение; но оно бессильно

поставить человека в то положение безвыходной необходимости, в котором он

пребывает как явление природы: в качестве живой части мира человек может жить

только по законам природы, комбинируя их в свою пользу или же себе во вред, он

бессилен нарушить их; но в качестве субъекта права он может сплетать законные

поступки с незаконными, правомерные с неправомерными, нарушая право, преступая

его правила и даже ускользая в пустые промежутки правовой "сети" (напр., жизнь

шайки разбойников).

Однако в чем же тогда состоит "значение права"? Разве не следует называть

законом лишь то, что ненарушимо, лишь то, что непоколебимо прочно, как фатум,

ведущий согласного и насильственно влекущий строптивого? Какое же "значение"

можно признать за правом, если оно по самому существу своему нерушимо, если есть

возможность преступать и обходить его, если оно не ставит человека в положение

безвыходности, а только угрожает неприятностями, которые часто не удается

осуществить? Что значит все эти "характеристики" и "квалификации", все эти

"можно", "должно" и "нельзя", если от них возможно ускользнуть и над ними

посмеяться? В чем же сила этого закона, если в порядке внешнего,

вещественно-телесного существования он так часто бывает бессилен?

Для человека с неразвитым правосознанием всех этих сомнений достаточно, чтобы

отнести значение права к области иллюзий, наваждений, фантазий, или, по модному

ныне слову, к области "фантасм". Право не имеет объективного значения, как не

имеет и объективного, смыслового содержания; однако людям кажется, что в нем

есть и то и другое, и, поддаваясь этой иллюзии, они воображают, что имеют дело с

чем-то объективно значащим и обстоящим. Между тем стоит им только внимательно

присмотреться к их личному "опыту", и они убедятся в своей ошибке: все

исчерпывается их субъективным переживанием, их эмоциями и работою воображения,

создающего различные "фантасмы" (7).

Право как нечто объективное только "чудится" людям-оно как призрак или

приведение: стоит только собраться с духом, присмотреться -и оно окажется игрою

аффектов и фантазий; оно подобно "двойнику", беспокоящему запуганное

воображение; и, может быть, тому, кто не в состоянии разоблачить этого

"двойника" и преодолеть усилием собственной воли и мысли, - следует лечиться...

по способу предметного самоослепления и релятивистической наивности.

Именно здесь приходит конец всякому правосознанию ибо сознавать право - не то же

самое, что иметь клубок субъективных эмоций, посвященных реакции на мнимые

"повеления" и "предоставления". Весь вопрос о праве начинается только там, где

допускается, что не все, кажущееся правомерным, - в самом деле правомерно,

только там, где субъективному мнению о праве и посяганию на право- противостоит

объективно обстоящее, предметно определенное, само -значащее право, только там,

где возможен спор о праве, т. е. основывающееся на тождественном смысле

высказываний состязание о правовой истине, следовательно, только там, где есть

самый предмет, а у предмета объективный, заданный к адекватному уразумению

смысл. Но смысл постигается не аффектом, и не эмоцией, и не воображением, а

мыслью. И право не переживается в виде случайных и по содержанию не обоснованных

"нормативно-атрибутивных" толчков и побуждений, но предметно восприемлется и

обоснованно испытывается волею как объективно значащее установление. Вне этого

нет и не может быть "правосознания", а будут только беспредметные и

необоснованные суждения о мнимом праве и смутные фантасмы на темы, более или

менее подобные праву.

Для того чтобы иметь зрелое правосознание, необходимо выносить в душе особый

опыт, который может быть обозначен так: это есть прежде всего непосредственное,

подлинное и отчетливое испытание чего-то неосязаемого как имеющего объективное

значение (8). Такое испытание, проверенное и очищенное интуитивным методом,

неминуемо порождает убеждение в действительной наличности предмета с объективным

значением, а попытка постигнуть этот предмет мыслью - неминуемо заставляет

признать в нем его собственный, имманентный ему и тождественный себе объективный

смысл, заданный к адекватному уразумению. Таков схематический путь к усвоению

сущности положительного правосознания как такового (9).

Итак, развитие правосознания требует прежде всего работы над расширением и

утончением своего внутреннего духовного опыта. В этом отношении правовая жизнь

подлежит общему и основному закону духовного развития и является, подобно

религии, философии, науке, искусству и нравственному творчеству, разновидностью

единого жизненно-духовного делания. Но если это так, то не всякий человек,

стоящий на любом уровне умственного и духовного развития, компетентен судить о

понятии и сущности права, и "возражение" его против объективного значения права

не будет иметь никакой силы и убедительности, если в основе будет лежать

ограниченность или шаткость его личного духовного опыта. Большинство споров

между релятивистами и философами основывается именно на том, что первые не

культивируют в своем внутреннем опыте объективно обстоящие и значащие элементы,

а потому не "видят" их и отрицают их наличность, часто даже не понимая, о чем,

собственно, идет речь.

Развитие правосознания требует, чтобы каждый из нас усмотрел с силой очевидности

объективное значение права. Оно состоит в том, что квалификации, разграничения и

постановления, раз получившие всю полновесную природу права и его "достоинство",

сохраняют это значение правовой верности, правильности и обязательности

независимо от случайного незнания, несогласия или даже систематического

неповиновения со стороны того или иного субъекта права.

Если, например, в стране есть темные люди, ничего не знающие о том, что

существует вообще право и что каждый из них имеет свой правовой "статус", т.е.

определенный круг правовых полномочий, обязанностей и запретностей, то каждый из

них все-таки сохраняет его со всеми его последствиями. Может быть так, что все

забыли о какой-нибудь правовой норме, - граждане, которые должны ее соблюдать, и

органы государства, которые должны ее применять, - а она по-прежнему все время

остается правилом поведения, сохраняет свой смысл и свое содержание, и когда

вспомнят о ней, то убедятся, что забвение не угашало ее объективного значения.

Но, если неведение не угашает права, то и несогласие бессильно потушить его или

изменить. Всякий человек, ограниченный правом в своем корыстном интересе,

склонен к ропоту, протесту и несогласию; однако самая сущность права состоит в

том, что взяточник, вор, ростовщик, беззаконный правитель и фальшивомонетчик не

могут одним своим "несогласием" погасить закон и сделать свое поведение

правомерным. Уголовное право поддерживает все свои запреты, несмотря на обилие

непойманных воров и высокопоставленных взяточников; конституционное право не

искажается и не "исчезает" от того, что есть министры, склонные его нарушать;

международное право сохраняет все свое значение, несмотря на то, что его слишком

часто обходят во время мира и не соблюдают на войне.

Это объективное значение права наглядно выражается в том, что момент его

"установления" и момент его "отмены" должны получить и получают строгое

формальное определение. С нормативной точки зрения право имеет не "исторический

генезис" и не "психическое происхождение" - оно имеет основание, обусловливающее

его значение: это есть известный состав событий (напр., инициатива, обсуждение,

утверждение, обнародование закона, или - подписание и рассылка циркуляра, или -

признание, формулирование и применение обычая), фактическое осуществление

которого служит основанием или условием для того, чтобы правило стало "значащею"

нормою права (10). Нормы права "возгораются" и "отгорают" в связи с моментами

времени, т.е. в обусловливающей связи со строго определенными временными

событиями; однако и "возгорание" и "угасание" их имеет не субъективно-душевную

природу, но объективно-ценностную: так, судья, по ошибке применяющий отмененную

норму, думает, что имеет право, но на самом деле он его не применяет, а

совершает, заблуждаясь, нелепый поступок; люди, не знающие о введении свободы

собраний и опасающиеся идти на митинг, видят запретность там, где на самом деле

имеется полномочие, и т.д.

Эту несводимость права к личным душевным состояниям, эту независимость его

значения от иррелевантных "незнаний" и "несогласий" и от релевантных "нарушений"

- каждому необходимо испытать и окончательно удостоверить в личном, подлинном

опыте со всею возможною непосредственностью и отчетливостью. Надо убедиться в

этом на собственных своих "полномочиях", "обязанностях" и "запретностях"; надо

убедиться в том, что, отвергая объективный смысл и объективное знание права,

человек лишает себя той основы, на которой только и возможна правовая жизнь: он

уже не имеет тогда никаких мотивов, никакого теоретического и жизненного

основания для того, чтобы спорить о праве и бесправии, возмущаться произволом,

апеллировать к суду, настаивать на своих правах политической свободы, отрицать

по праву свой мнимый долг, протестовать против нарушения своих имущественных

прав и т.д. Ибо где же критерий для моего законного права, если содержание

правовой нормы лишено объективного, тождественного себе смысла. И в чем же

значение моего права, если значение права вообще есть продукт субъективной

фантазии? Последовательный "субъективизм" должен был бы исключить себя из

правовой жизни или лицемерно взывать к объективно-значащему праву, посмеиваясь

над доверчивостью слушателей.

Понятно, что исключить себя из правовой жизни ему не удастся, ибо даже самое

последовательное и формальное отречение от своих полномочий не освободит его от

правовых обязанностей и запретностей, и в результате- грустная смесь из

лицемерия и наивности определит до конца его судьбу.

Право и правосознание начинаются и кончаются там, где начинается и кончается

вопрос: "а что на самом деле имеет правовое значение и в чем оно?" Судья,

чиновник, адвокат и гражданин - если они не ставят этого вопроса и не добиваются

его предметного разрешения -не живут правом и не творят права, и правосознание

их стоит на самом низком уровне. Они довольствуются суррогатами права и

фальсифицируют его. Тот, кто пользуется бестолковостью судьи, продажностью

чиновника, "гибкостью" адвоката или безграмотностью соседа для того, чтобы

осуществить свой неправомерный интерес, выдавая не- право за право, - тот мыслит

и действует, как софист низшего разбора, полагая, что "истина есть то, в чем я

сумею убедить других". Он работает над вырождением и деградацией общей жизни.

Немало времени понадобилось людям, чтобы выносить зрелое испытание того и

убеждение в том, что эти "формулы" и "тезисы" скрывают за собой правила или

нормы с объективным значением. Объективность этого значения состоит в том, что

оно поистине ненарушимо и непоколебимо от самого установления нормы до самой его

отмены. То поведение, которого требует норма, возможно не соблюсти и предписания

ее возможно нарушить; человек может ускользнуть от правовых связей и скреп и

даже "посмеяться". Но значение нормы как "связывающего", "действующего",

значащего права, ее правовое значение - останется по существу ненарушенным и

непоколебленным. Плательщик подоходного налога, обманувший казну в своей

декларации, по-прежнему обязан de jure уплатить больше, чем он уплатил;

по-прежнему дезертир подлежит воинской повинности; по-прежнему скрывшийся

преступник подлежит суду и, может быть, возмездию. Право нарушимо в том смысле,

что люди, к которым оно обращается, сохраняют способность к самостоятельному

руководству своим поведением и потому могут не усмотреть в его требованиях -

мотива для соответствующего решения. Люди могут не пойти за голосом права,

открыто преступая его требования или трусливо укрываясь. Практической

безвыходности здесь нет: правовой режим - не каторжная тюрьма и правовая жизнь -

не система машин. И то и другое было бы ниже достоинства человека и его

разумного духа. Но в то же время значение права таково, что действительно ставит

человека перед некоторой "нормативно-ценностной" безысходностью: ему фактически

предоставлена возможность неповиновения, но нет средств для того, чтобы изменить

или погасить противоправную природу его поступка. Правонарушение остается

правонарушением и в том случае, если никто не знает о нем, и даже тогда, когда

совершивший его остается в неведении (напр., случайное убийство на охоте,

принятое всеми за самоубийство), и в этом ничего не может изменить ни "давность

преследования" (не говоря уже о "давности наказания"), устанавливающая понятие

"непреследуемого за давностью преступления", ни амнистия, создающая не фикцию

"непреступности совершенного", а фикцию "несовершенности преступления".

Люди с развитым и утонченным правосознанием испытывают нередко противоправность

деяния как особое пятно, присущее ему реально; для них это уже не только

"результат идеальной оценки с точки зрения правовой нормы": такое деяние

действительно переживается ими как объективно "темное" дело, и они бывают твердо

убеждены, что этой противоправности не избыть ничем, ни даже оправдательным

вердиктом суда присяжных: кем бы преступление ни было совершено (подсудимым или

другим, скрывшимся в неизвестности), следует ли наказать преступника или нет

-оно во всяком случае остается объективно противоправным деянием.

В сознании, последовательно продумавшем эту объективность значащего права, может

возникнуть правдоподобный образ, согласно которому на каждом предусмотренном

деянии или состоянии человека почиет некий "огненный язычок", выражающий своим

цветом его правовое значение: синий огонек выражает правомерность деяния или

состояния, красный - его противоправный характер. Если допустить этот образ, то

правовая жизнь предстанет в виде множества синих и красных огоньков,

колеблющихся, меняющих свой цвет, угасающих и вспыхивающих заново. Эти огоньки

горят своим цветом независимо от того, видят их люди или нет, и если видят, то

различают ли верно их окраску или, наподобие дальтонистов, не разбираются в

объективной природе их цветов. Понятно, что установление новой нормы не угашает

сразу прежних огней и не меняет их природы, потому что закон не имеет обратного

действия. Понятно также, что применение права состоит не в том, что

правоприменяющий субъект зажигает и гасит огни по своему усмотрению, и притом

произвольно выбирает, какой именно огонь ему зажечь - синий или красный; нет,

задача его в том, чтобы рассмотреть предметно и точно, горит ли уже огонек над

данным состоянием и действием, и если горит, то какой именно. Его определение

может быть объективно верным и объективно неверным, ибо, например, синий огонек

невинно осужденного остается до конца синим, несмотря на то, что все люди

признают его красным и осужденный проведет остаток жизни в темнице. И если бы

этот образ нашел себе доступ в душу человека и был бы принят ею, то она не могла

бы уже поверить тому, что истина в праве есть "результат судоговорения".

Это объективное значение права вообще не следует смешивать с его жизненною силою

или эффективностью. Значение права, правильно установленного и не отмененного,

состоит не в том, что люди его знают, понимают и почерпают в этом знании мотивы

для соответствующего поведения, но в том, что оно хранит в себе некий верный

масштаб и некое верное правило поведения, которое сохраняет свою верность даже и

тогда, когда люди не знают и не хотят его знать. Если правосознание стоит на

низком уровне, то практическое "действие" права сильно страдает от этого, но

значение его как масштаба и правила от этого не уменьшается.

Точно так же, если большая часть кодекса состоит из законов, лишенных "санкций",

или если правопорядок, установленный в нормах, фактически не "проводится в

жизнь", или власть, поддерживающая в стране осуществление прав, располагает

слабым или недеятельным "понудительным" аппаратом - то объективное значение

права отнюдь не исчезает и не умаляется. Право может сохранить свое

обязательное, "связующее" значение и, тем не менее, не выполнять своего

назначения; так будет в том случае, если между значащим правом и правосознанием

возникает рознь и отчуждение. Право является тогда жизненно бессильным и не

достигает своей цели: сознание его или еще не влияет, или уже не влияет на

поведение людей, и требования его остаются призывами в пустоте.

Все это можно выразить так: право нуждается в правосознании для того, чтобы

стать творческой жизненной силой, а правосознание нуждается в праве для того,

чтобы приобрести предметную основу и объективную верность.

Право только тогда осуществит свое назначение, когда правосознание примет его,

наполнится его содержанием и позволит новому знанию влиять на жизнь души,

определять ее решения и направлять поведение человека. Тогда право станет силой

во внутренней жизни человека, а через это и в его внешней жизни.

Однако для этого необходимо, чтобы право в его объективном смысловом содержании

и в его объективном значении было не только осознано мыслью ч проверено опытом,

но и признано волею человека.