Лекция 3. Понятие преступления, его виды

§ 1. Преступление, его родовые и видовые признаки

Если обратиться к источникам права Х-ХVII вв., то в них трудно найти термин, который бы охватывал все наказуемые формы поведения людей. Древнерусское право, важнейшим памятником которого считается Русская Правда (в различных редакциях), нередко использовало слово "обида", но было бы неверно считать, что оно подразумевало любое уголовно наказуемое деяние, т.е. имело значение родового понятия. То же можно сказать и о терминах "лихое дело" (Судебник Ивана Грозного), "злое дело" (Соборное Уложение 1649 г.) и т.д. Вместе с тем уже в средневековых уставах и уставных грамотах начинают употребляться словосочетания типа "кто преступит сии правила" (Устав князя Владимира Святославича. Синодальная редакция), "а кто установление мое порушит" (Устав князя Ярослава Мудрого, Краткая редакция), "а кто иметь преступати сия правила" (Устав Великого князя Всеволода) и т.д. Надо полагать, что именно на основе такого рода словосочетаний, используемых обычно в заключительной части княжеских уставов, в последующем во времена Петра I возникает и широко распространяется обобщающий термин "преступление", с которым стали связывать всякое поведение, объявляемое преступным. Этимология данного термина (сходная, кстати, с происхождением соответствующих слов в английском и французском языках - crime, в немецком - Verbrecher, в испанском - delitos и т.д.), характеризуемая в литературе обычно как выход за кон, какие-либо границы, пределы, обусловила появление взглядов на понятие преступления как на некоторого рода нарушение (воли, закона, права в объективном и субъективном смысле), что и отразилось в одной из первых отечественных законодательных формулировок: "Всякое нарушение закона, через которое посягается на неприкосновенность прав власти верховной и установленных ею властей, или же на права или безопасность общества или частных лиц, есть преступление" (ст. 1 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных в редакции 1845 г.).

Порожденная большей частью этимологическим толкованием и фиксирующая не столько физическую, сколько юридическую природу, трактовка преступления как нарушения (закона, права и т.д.) просуществовала в нашем законодательстве не долго и уже в следующей редакции Уложения о наказаниях (1885 г.) при определении понятия преступления с фактом нарушения стала связываться не родовая, а видовая характеристика преступления: "Преступлением или проступком признается как самое противозаконное деяние, так и неисполнение того, что под страхом наказания законом предписано". В Уголовном уложении 1903 г. преступление идентифицировалось уже только с "деянием, воспрещенным во время его учинения, законом под страхом наказания", ибо в отличие от Уложения о наказаниях предполагалось, что оно - деяние - включает в себя как активные, так и пассивные формы поведения.

Если не считать Руководящие начала 1919 г., где преступлением объявлялось "нарушение порядка общественных отношений", то такое смещение акцента можно считать традиционным и для советских уголовных кодексов, в которых первоначально преступление формулировалось как некоторого рода действие или бездействие (Уголовные кодексы РСФСР 1922 и 1926 г. ), а с принятием в 1958 г. Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик - с деянием как таковым. При этом, в последнем случае, специально пояснялся его смысл, в соответствии с которым деянием считалось совершение лицом действия или бездействия. В принципе, сходное решение вопроса нашло свое отражение и в ныне действующем Уголовном кодексе России с той лишь разницей, что в нем законодатель отказался от такого рода пояснений, но в части решения интересующего нас вопроса сохранил преемственность: деяние есть родовая, а его виновность и запрещенность под угрозой наказания есть видовая характеристика преступления.

Анализируя существующие ныне определения понятия преступления, возникает вопрос: почему для законодателя и уголовно-правовой науки представления о преступлении как некоторого рода деянии оказались более предпочтительными, чем некогда существовавшая трактовка этого понятия как нарушения закона, права и т.п. Очевидно, одной из причин является  желание перенести акцент с юридической стороны преступления на фактическую, т.е. на ту, которая в определенном смысле является первичной. Что же касается другой причины, то она несомненно связана с решением вопроса о возможности наказуемости так называемого "голого умысла", т.е. самого намерения, мысли, желания совершить какой-то поступок. Во времена безраздельного господства религиозного мировоззрения, не усматривающего принципиальной разницы между помыслами и поступком как таковым, казалось вполне оправданным, как это предписывалось Соборным Уложением 1649 г., "казнить смертию" в случаях, когда “кто каким умышлением учнет мыслить на государьское здоровье злое дело, и про то его злое умышленье кто известит…”. С развитием общественной мысли, однако, приходит осознание того, что за свои помыслы и мысли человек может отвечать лишь перед божеским, но никак не светским судом. В материалистической философии выдвигается положение о том, что "законы, которые делают главным критерием не действия как таковые, а образ мыслей действующего лица, - это не что иное, как позитивные санкции беззакония… Лишь поскольку я проявляю себя, постольку я вступаю в область действительности,  я вступаю в сферу, подвластную законодателю. Помимо своих действий я совершенно не существую для закона, совершенно не являюсь его объектом".

Выраженная в трудах многих представителей просветительной философии XVIII-XIX в. в.  и получившая свое отражение в "Наказе" Екатерины II идея наказуемости только за содеянное была в последующем воспринята уже в первых отечественных работах по уголовному праву. Однако руководствуясь не столько религиозными, сколько политическими соображениями, законодатель не спешил к практическому воплощению этой идеи, а потому еще в XIX в. в Уложении о наказаниях уголовных и исправительных счел нужным сохранить статью, устанавливающую: "Всякое умышление и преступное действие против жизни, здравия или чести Государя Императора и всякий умысел свергнуть Его с Престола, лишить свободы и Власти Верховной, или же ограничить права оной, или учинить Священной Особе Его какое - либо насилие". Лишь Уголовное Уложение 1903 г. отказалось от подобного рода статей.

В настоящее время положение о том, что без деяния не может быть преступления, стало аксиомой, а потому сама мысль об обоснованности построения соответствующих дефиниций воспринимается как само собой разумеющееся. Вместе с тем, в отличие от традиционной трактовки, усматривающей в преступлении непосредственно само деяние, в юридической литературе высказывалось мнение о том, что более предпочтительным является определение преступления с использованием терминов "действие" и "бездействие". Иногда на роль отправного понятия в литературе выдвигался также термин "посягательство", но с разными, порой противоположными мотивировками. Желая акцентировать в преступлении его способность не только причинять, но и создавать угрозу причинения вреда, В.Д. Спасович, например, полагал, что словом "посягательство" охватываются "и совершенные правонарушения, и покушения на правонарушения, и даже приготовления к правонарушениям". Из иного толкования исходила Н.Ф. Кузнецова, которая, отстаивая мысль, что в действительности нет преступлений, не влекущих за собой нанесения ущерба, отмечала: "Посягательство немыслимо без нанесения ущерба... В этой связи нам представляется более правильным определять преступление не как действие или бездействие, лишь направленное на причинение вреда правоохраняемым объектам (это характеристика лишь преступного действия), а как общественно опасное посягательство на социалистические общественные отношения". Неоднозначно был интерпретирован термин "посягательство" и в плане его взаимосвязи с внутренней, психической стороной преступления. По мнению Н.С. Таганцева, она остается за пределами содержания данного термина и потому, как полагал автор, о преступлении более правильнее говорить как о некоторого рода деянии. В работе М.П. Карпушина и В.И. Курлянского утверждается об обратном. Сформулировав свою дефиницию преступления (это - "предусмотренное уголовным законом общественно опасное посягательство на социалистические общественные отношения, виновно совершенные лицом, достигшим возраста уголовной ответственности"), авторы пояснили: "Можно было бы определить преступление как общественно опасное деяние. Однако общественно опасное деяние (объективно опасное) может совершить и невменяемый человек, и малолетний. Термин "посягательство"... более полно подчеркивает и объективную и субъективную общественную опасность".

Констатируя наличие в юридической литературе некоторых нюансов в трактовке родовой принадлежности понятия преступления, следует вместе с тем подчеркнуть, что никем и никогда они не связывались с необходимостью концептуального его переосмысления в этом плане. Между тем, нельзя не обратить внимание на следующее. Давая в законодательстве или теории уголовного права определение преступления по типу - это есть деяние, отличающееся некоторой совокупностью признаков (общественной опасностью, противоправностью и т.д. ) - и тем самым подразумевая, что само деяние выполняет роль родовой, а его признаки - видовой специфики понятия преступления, сознавая это или нет, отводят в данном случае деянию роль понятия, охватывающего своим содержанием все элементы состава преступления (к ним относят объект, субъект, объективную и субъективную стороны посягательства). В итоге возникает, если так можно выразиться, предельно широкая трактовка смыслового значения термина "деяние", в котором каждый из приведенных четырех элементов воспринимается как структурная, составляющая часть преступления. Существует и иная, предельно узкая трактовка, которая обнаруживается всякий раз, когда в литературе идет речь не о самом преступлении, а его составе. Выделяя в последнем объект, субъект, субъективную и объективную стороны, термин "деяние" здесь увязывается уже только с одним элементом - объективной стороной,  и причем, даже не со всей объективной стороной (помимо деяния, в ней выделяют место, время, способ посягательства и др.), а только с непосредственно касающейся действия (активного поведения, телодвижения) или бездействия (пассивное поведение, отсутствие должного телодвижения). Сколько бы при этом не подчеркивалась неразрывность связи деяния либо действия или бездействия со всеми другими элементами состава преступления, в том числе и с внутренней стороной посягательства (например, указанием на то, что "шизофреник в уголовно-правовом смысле не действует"), суть останется одна: термин "деяние" в этих случаях охватывает собой только действие или бездействие лица и соотносится с прочими элементами состава преступления (с субъективной стороной, объектом и т.д.) не как целое и часть, а как самостоятельные части некоторого целого, именуемого составом преступления.

Неоднозначность смыслового содержания термина "деяние" - факт, игнорирование которого служило и до сих пор служит источником многих научных дискуссий, в том числе и по вопросу о соотношении данного термина с тем, что принято считать виновностью. Раскрывая это соотношение и нередко отмечая, что в истории отечественного уголовного законодательства имело место применение наказания не только за "голый умысел", но и за деяния, совершенные невиновно, в юридической литературе уже давно однозначно был сделан вывод о недопустимости так называемого объективного вменения. Рассматривая идею ответственности лишь за виновно совершенное общественно опасное деяние как один из принципов уголовного права (ныне она получила отражение в ст. 5 УК РФ), авторы, вместе с тем, не могли не обратить внимание на то, что в ранее действующем уголовном законодательстве в определении понятия преступления ничего не говорилось о виновном характере деяния. Некоторые ученые увидели в этом несовершенство законодательной формулировки и не более того. Сравнительно чаще, однако, утверждалось, что в выделении признака виновности в определении понятия преступления нет необходимости, поскольку, по мнению одних ученых, общественно опасное деяние может быть совершено лишь виновно, а по мнению других - оно охватывается признаком уголовной противоправности и дополнительное упоминание о виновности создает неправильное представление о том, что возможно совершение деяний, являющихся уголовно противоправными и невиновными одновременно. В действительности же не упоминание в законе о виновности было обусловлено другими соображениями. Закрепляя основания уголовной ответственности, законодатель явно ориентировался на то, что ее возложение предполагает наличие двух оснований: во-первых, совершения преступления (в литературе оно иногда называлось объективным основанием ответственности) и вины в его совершении (субъективное основание уголовной ответственности); во-вторых, то, что в действительности дело обстояло именно так, подтверждается конструкцией не только уголовно-процессуальных норм, но и сформулированного законодателем понятия преступления. Раскрывая его, законодатель явно имел в виду только внешнюю сторону посягательства (общественно опасное деяние), а потому ничего не говорил о виновности не в силу того, что общественно опасное деяние всегда совершается лишь виновно, а, напротив, потому, что вина, с его точки зрения, не охватывается ни термином “деяние”, ни понятием преступления вообще, и поэтому не может служить самостоятельным основанием уголовной ответственности. С такой позицией законодателя можно соглашаться или не соглашаться, но несомненным остается одно: вопреки широко распространенному в нашей научной литературе мнению, ранее действующее законодательство, во-первых, отводило виновности значение составной части оснований уголовной ответственности, но никак не понятия преступления и, во-вторых, трактовало термин “деяния” в узком смысле слова, не включая в него виновность.

Полагая, что возникшие неясности в понимании содержания данного термина требуют своего устранения, можно указать два способа решения проблемы. Первый  это признание за термином "деяние" значения родового понятия не только "действия" и "бездействия", но и всего, что характеризует "составляющие" преступления. Более перспективным, однако, является второй способ: разработка дефиниций, в которых преступление определялось бы в качестве не деяния (действия и бездействия), а отношения лица к другому лицу или к другим лицам.

Надо сказать, что такая трактовка преступления в отечественной науке высказывалась уже давно, хотя и применительно к проблеме иного рода-предмету уголовного права. Видимо этим обстоятельством объясняется то, что задача построения соответствующей дефиниции понятия преступления в литературе пока не ставится. Более того, не возражая против того, что всякое преступление есть отношение индивида к кому-либо, в литературе высказываются разные мнения по поводу обоснованности рассмотрения данного отношения в качестве общественного. В отличие от тех, кто не возражает против положительного решения вопроса, некоторые авторы настаивают на необходимости разграничения общественных отношений и отношений (связей) индивидуальных, межличностных. Полагая, что преступление есть не первое, а второе, они ссылаются на то, что "1) общественные отношения - результат связи, "сцепления", говоря словами К. Маркса, людей; преступление не создает связи, а разрывает по крайней мере одну из многих связей человека с другими людьми; 2) общественные отношения предполагают организованность и порядок; преступление - это акт, дезорганизующий порядок, акт индивидуального произвола; 3) общественные отношения опосредуются различными социальными институтами и учреждениями; преступление остается "голым" единичным актом "изолированного индивида"; 4) общественные отношения - это отношения целостных систем, результат массовой деятельности людей, и поступок "включается" "в мир общественных отношений" тогда, когда соответствует этой деятельности; преступление - чужеродное образование, внедрившееся в ткань общественных отношений; 5) общественные отношения - результат социальной деятельности; преступление антисоциально...; 6) общественные отношения имеют известные границы (сферы действия) и определенный круг субъектов; ни отдельно взятый преступник, ни сколь угодно большая масса преступников никакой социальной общности не образуют".

Не разделяя последнюю позицию, в частности, потому, что ее сторонники без достаточных оснований отождествляют общественные отношения с теми, которые в последние десятилетия все чаще и чаще именуют социальными и подразумевают многие (но не все) из указанных признаков (типичность, всеобщность, институциональность и т.д.), сместим акцент на актуальность трактовки понятия преступления в качестве некоторого рода отношения лица. Чем она обусловлена? Отнюдь не тем, что деяние не является существенным и обязательным моментом для всякого преступления, но тем, что по своей природе оно явление не столько физическое, сколько общественное. Уголовное право, как и право вообще, непосредственно имеет дело не с самими действиями людей, их поведением, поступками, а именно с отношениями между ними. Спору нет, преступление немыслимо без деяния. Но оно столь же немыслимо и без вины, нарушения предоставленных прав и возложенных обязанностей, причинения или создания угрозы причинения вреда. В определении понятия преступления важно, стало быть, указать не только на то, без чего преступление не существует как таковое, но и в первую очередь на то, что объединяет все необходимые признаки в единое целое и позволяет раскрыть взаимосвязь между ними и преступлением. Способно ли выполнить такую задачу определение с использованием категории "отношение"? Думается, в этом вряд ли стоит сомневаться. Её ценность в том и заключена, что она позволяет подчеркнуть неразрывную связь между внутренними и внешними признаками преступления. Почему совершенные сами по себе, т.е. без участия воли или сознания, действия (бездействие), какие бы тяжелые последствия они не повлекли, не могут считаться преступлением? Да потому, что в них нет выражения внутреннего, личностного отношения индивида. А чем объясняется ненаказуемость так называемого "голого умысла", т.е. намерений, убеждений как таковых? Тем, что внутреннее, психическое отношение лица не нашло выражения во вне в конкретном, затрагивающем интересы окружающих, действии или бездействии. Подчеркивая, что в преступлении всегда предполагается неразрывная взаимосвязь внешней (физической) и внутренней (психической) его сторон, мы тем самым видим в преступлении общественно значимое отношение индивида.

 § 2. Социальная природа понятия преступления

Тот факт, что отнюдь не всякое действие и бездействие, совершенное под контролем сознания и воли человека, должно считаться преступлением, пожалуй, никогда и ни у кого сомнений не вызывал. Столь же очевидным было и другое: преступлением может называться лишь такое деяния, которое влечет за собой определенные последствия. Примечательно, что, решая вопрос о целесообразности указания на них в определении понятия преступления, еще Н.С. Таганцев в свое время высказывал ряд соображений и ныне заслуживающих внимания, причем не только с исторической точки зрения. Так, заметив, что некоторые зарубежные криминалисты склонны специально упоминать в дефинициях преступлений о последствиях уголовно наказуемых деяний, он констатировал: понимаемые как самое посягательство на правовую норму, самое повреждение правоохраняемого интереса или поставление его в опасность, они (преступные последствия) присущи всякому преступному деянию, однако при такой их интерпретации данный признак преступления теряет свое практическое значение. Касаясь решения дискуссионного вопроса о существовании преступлений, не порождающих последствий иного, материального характера, автор исходил из того, что не может быть поведения человека, которое не сопровождалось бы самыми разнообразными изменениями во внешнем мире, но вместе с тем подчеркивал: уголовное право имеет дело лишь с теми из них, которые оказываются юридически значимыми, существенными. Увязывая преступные последствия лишь с такого рода изменениями окружающей действительности, Н.С. Таганцев различал деяния вредоносные (фактически повлекшие вредные последствия) и опасные (создавшие лишь угрозу их фактического появления). Характеризуя в этой связи опасность как одно из возможных преступных последствий, он полагал, что она всегда существует объективно, независимо как от самого факта осознания ее виновным, так и характера - умышленного или неосторожного - психического отношения; может либо прямо указываться в уголовном законе, либо подразумеваться им; быть результатом не только действия, но и бездействия лица; грозить определенным или неопределенным благам и др. Помимо признания опасности видом преступных последствий некоторой группы деяний, автором упоминались еще два ее смысловых значения в уголовном праве: как момента развивающейся вредоносной деятельности ("Злая и субъективно опасная воля, осуществляясь во вне, мало-помалу приобретает и объективную опасность, становящуюся все грознее и грознее...") и как одного из "существенных признаков, определяющих самое понятие уголовно наказуемой неправды; объем и энергия этой опасности являются существенным моментом, служащим основанием для установления относительной уголовной важности деяния и для определения законодателем размеров уголовной кары".

С подобного рода многообразием смыслового значения термин "опасность" использовался и в последующем. Однако исключительно важную роль он приобрел после принятия в нашей стране Руководящих начал по уголовному праву 1919 г., в которых в ст. 5 было сформулировано положение, что  преступление есть нарушение порядка общественных отношений, охраняемого уголовным правом,  и при этом следующей статьей пояснялось: преступление является "действием или бездействием, опасным для данной системы общественных отношений". Примечательно, что в данном случае опасность деяния стала впервые рассматриваться законодателем в качестве обязательного признака всякого преступления (вне зависимости от того, повлекло оно или не повлекло фактического причинения вреда), и ее направленность была увязана с самой "системой общественных отношений". Уголовные кодексы РСФСР 1922 и 1926 г.г., прямо не упоминая о такого рода системе, объявляли преступлением лишь общественно опасное деяние, усматривая в ней угрозу "основам советского строя и правопорядку, установленному рабоче-крестьянской властью на переходный к коммунистическому строю период". В первоначальной редакции ст. 7 УК РСФСР 1960 г. преступление характеризовалось как общественно опасное деяние, посягающее на советский государственный строй, социалистическую систему хозяйства, социалистическую собственность, личность, политические, трудовые, имущественные и другие права граждан, а равно иное, посягающее на социалистический правопорядок общественно опасное деяние, предусмотренное Особенной частью настоящего Кодекса. При подготовке одного из проектов (1994 г.) ныне действующего Уголовного кодекса России его разработчики, желая "отказаться от идеологических штампов, а также подчеркнуть мысль о том, что уголовное право охраняет от преступлений не только общественные интересы, но и права и законные интересы каждого отдельного человека", предложили признавать преступлением не общественно опасное деяние, а деяние, "причиняющее или создающее угрозу причинения вреда личности, обществу или государству". Не восприняв такой точки зрения, законодатель счел целесообразным включить в дефиницию понятия преступления указания на его общественную опасность, уточнив, однако, что она может быть направлена против личности, общества или государства.

Не только предложение о терминологической замене, но и неприятие ее законодателем свидетельствуют в пользу мнения об актуальности решения вопроса о соотношении общественной опасности деяния и его общественной вредоносности. Еще не так давно эти понятия большинством ученых считались тождественными, и сама мысль о поиске отличительных особенностей иногда рассматривалась как игра в слова, терминологическая схоластика, которые не несут в себе никакого конструктивного начала, поскольку от того, назовем ли мы объективную способность деяния нарушать интересы общества "вредоносностью" или "опасностью" - суть дела не изменится ни на йоту. Справедливости ради нужно заметить, что подобно рода суждения высказывались в отношении идеи связать общественную опасность с преступлениями, а общественную вредность - с иными (административными, дисциплинарными и т.п.) правонарушениями, но в данном случае этот нюанс не столь уж существен. Вместе с тем, если согласиться с тождественностью понятий "опасность" и "вредоносность", то тогда возникшая дискуссия об обоснованности отказа от одного в пользу другого нужно оценивать как спор терминологического характера и сформулированное ныне в законе определение преступления как общественно опасного деяния следует толковать как деяние, причиняющее или создающее угрозу причинения вреда личности, обществу или государству. Тогда выявившееся при обсуждении проекта настойчивое стремление многих ученых сохранить во вновь принятом Уголовном кодексе указания на то, что преступлением нужно признавать деяние общественно опасное, следует объяснять законодательными традициями, привычностью использованной терминологии, стремлением к ее унификации, целесообразностью отражения способности деяния причинять и создавать угрозу причинения вреда одним термином и т.п. Кстати, именно на такого рода аргументы чаще всего ссылались оппоненты позиции разработчиков проекта вступившего в силу Уголовного кодекса России.

Допустив, что опасность и вредоносность не есть одно и то же, нужно заключить: говоря об опасности преступления, мы должны видеть в ней не вредоносность деяния, а другое свойство. Какое именно? Некоторые авторы пытались дать ответ на этот вопрос. Например, утверждалось, что понятие общественной опасности выражается не столько в ущербе или угрозе его причинения объектам уголовно-правовой охраны, сколько в направленности деяния против основных социальных ценностей. Такой подход к решению вопроса, однако, ничего нового не дает и полностью укладывается в рамки представлений об общественной опасности деяния как его вредоносности. Этого нельзя сказать о позиции, сторонники которой полагают, что сущность общественной опасности заключена не во вредоносности деяния, а его способности служить "социальным прецедентом" (примером для подражания), создавать угрозу повторения антиобщественного поведения. Предполагая концептуально иное решение вопроса, эта точка зрения является весьма спорной и не только по соображениям, уже приводимым в юридической литературе: примером для подражания могут выступать и законопослушные формы поведения, и, следовательно, подобного рода свойство деяния нельзя связывать ни с сущностью общественной опасности, ни с преступлением как таковым. При преступной небрежности вряд ли вообще обосновано говорить о подражании людей; подражание относится не к самой общественной опасности, а к реакции людей на антиобщественные деяния и т.д. Небезупречной данная позиция является еще и потому, что в своем логически развернутом виде ведет к признанию опасным того, что способствует проявлению в будущем иной опасности и, в конечном счете, вопрос о ее понимании оставляет открытым. Не случайно, резюмируя свои изыскания, автор такой концепции был вынужден увязать раскрытие сущности общественной опасности через антиобщественный прецедент и негативную ценностную ориентацию с интересами познания закономерностей причиняемого преступлением вреда. Не будет лишним также заметить: следуя предложенной интерпретации сущности общественной опасности преступлений, теория уголовного права тем самым вольно или не вольно способствовала бы формированию убеждения в допустимости манипуляции со статистическими данными о преступности, сокрытия реальных ее показателей от общества.

Надо полагать, что единственно правильным подходом к уяснению сущности общественной опасности как обязательного признака преступления является тот, в соответствии с которым она увязывается с вредоносностью деяния. Придерживаясь этого традиционного взгляда, многие ученые усматривают в проявлении общественной опасности две ее формы: реальное причинение вреда и возникновение реальной угрозы его причинения. Ставя фактически знак равенства между общественной опасностью преступления и опасностью его для общественных отношений, в советской юридической литературе проводилась мысль о том, что реально нанесенный преступлением материальный или нематериальный вред - это вред, причиненный одновременно как конкретным физическим или юридическим лицам (если таковые имеются), так и общественным отношениям. В этой связи, говоря о "взломе", "дезорганизации" и т.п. общественных отношений, был поставлен вопрос о "механизме" нанесения им ущерба в каждом конкретном случае. Единого решения по данному вопросу выработать не удалось, тем не менее приверженцев этого взгляда объединяло то, что все они характеризовали последствия преступления как изменения, возникающие в общественных отношениях как объекте посягательства. Не всегда однозначно в данном случае характеризовалась и "природа" возможности наступления преступных последствий, т.е. вторая форма выражения опасности посягательств: в одних работах угроза причинения вреда общественным отношениям рассматривалась в качестве признака самого совершаемого деяния, в других - разновидностью последствий преступления. Говоря о физическом характере "природы" преступления, тем не менее подчеркивалось: оно представляет собой определенный этап развития объективной стороны, который состоит в том, что преступное действие уже полностью совершено и уже вызвало во внешнем мире некоторые изменения, но эти изменения пока не привели, однако способны были при дальнейшем развитии событий привести, к наступлению преступного результата. Следует заметить, что в концентрированном виде рассматриваемая концепция общественной опасности нашла свое отражение в теоретической модели Уголовного кодекса в виде формулы: "общественно опасным признается такое действие или бездействие, которое причиняет или создает возможность причинения ущерба социалистическим общественным отношения, охраняемым уголовным законом".

Та же самая логическая посылка - опасность деяния выражается в его посягательстве на общественные отношения - породила и такую точку зрения, согласно которой нет и в принципе не может быть преступления, реально не причиняющего ущерба. Ясно, что в основе этого утверждения лежат уже иные представления о преступном вреде. Их особенности фигурируют в позиции авторов, выступающих за необходимость различать вред, с одной стороны, объекту - общественным отношениям, а с другой стороны - участникам и предмету. Утверждая, что первый вид вреда выражается в "дезорганизации" отношений между людьми и наносится преступлением всегда, вне зависимости от того, удалось ли виновному довести задуманное до конца, а второй - реальный, конкретный (физический, имущественный и т.п.) носит факультативный, необязательный характер, сторонники такого понимания последствий преступления определяющее, главное значение для характеристики его общественной опасности стали отводить самому факту "дезорганизации" общественных отношений. Научное и практическое значение такого решения вопроса усматривается в том, что "во-первых, оно устанавливает общее, внутреннее, объективное свойство (качество) всех без каких-либо исключений преступлений, т.е. раскрывает тем самым их единую сущность; во-вторых, оно объясняет их генетическую однородность и, следовательно, общий источник зараженности, сферу существования, историческую изменчивость, средства, методы и цели борьбы с преступлениями; в-третьих, оно указывает на тот фундамент, на котором стоит вся многокомпонентная конструкция общественной опасности преступления...". Что же касается концепции беспоследственных преступлений, то при таком подходе она оценивается опасной и вредной, поскольку "игнорирует необходимость установления законодателем "глубины" поражения общественных отношений при оценке и познании общественной опасности совершенного деяния".

Об обоснованности признания общественных отношений тем, чему преступление способно причинить вред, речь пойдет в главе, посвященной объекту преступления. Здесь же уместно лишь отметить, что, взяв на вооружение идею Руководящих начал 1919 г. о преступлении как нарушении общественных отношений, юридическая наука одновременно восприняла и вкладываемый в эту идею смысл: опасность всякого преступления состоит не столько в том, что от него могут пострадать конкретные лица, сколько в том, что оно нарушает интересы того или иного класса. И даже после того, как в УК РСФСР 1960 г., законодатель стал ставить своей задачей защиту интересов не только государства и правопорядка, но и личные, имущественные и другие права граждан, теория уголовного права по-прежнему видела в преступлении "борьбу индивида против господствующих в обществе отношений" (иногда говорилось об интересах общества в целом). Надо полагать, что именно такая интерпретация общественного характера опасности преступления побудила разработчиков проекта нового Уголовного кодекса говорить об идеологических штампах и желании подчеркнуть, что уголовное право призвано охранять как общественные, так и личные интересы. Между тем, с методологической точки зрения, основной недостаток советской уголовно-правовой науки заключался не столько в этом, сколько в другом: определяя понятие преступления, она видела в отношениях между людьми не то, что характеризует общественную сущность самого преступления, а то, что составляет его объект. Подобного рода смещение акцента вполне закономерно привело к соответствующим взглядам на характеристику направленности опасности совершаемых деяний, в том числе посягательств на жизнь, здоровье, честь или достоинство; в угоду декларируемого тезиса их опасность воспринималась как способность действия или бездействия причинять вред не самой личности, а опять же "совокупности общественных отношений". Думается, что, сохранив в определении понятия преступления признак его общественной опасности, ныне действующий Уголовный кодекс дает основание утверждать: преступление есть такое отношение лица к личности, обществу или государству, которое выражается в совершении деяния, причиняющего или создающего угрозу причинения вреда именно им - личности, обществу или государству, а не общественным отношениям.

Сформулированный вывод имеет важное значение для решения вопросов не только о том, в чем находит свое выражение общественная опасность преступления, но и о том, какие факторы ее обусловливают. Разделяя положение, согласно которому она не зависит от воли и сознания законодателя, который в состоянии лишь более или менее верно познавать и оценивать данное свойство преступления, уголовно-правовая наука, вместе с тем, не смогла выработать единого взгляда, в частности, применительно к той роли, которую в этой связи играют признаки субъективной стороны (вина, мотив, цель). Амплитуда мнений по этому вопросу была весьма широкой, и все же с некоторой долей условности можно выделить две основные точки зрения. Сторонники одной из них характеризовали общественную опасность в виде свойства, зависящего исключительно от специфики объекта посягательства, а также размера, способа, места, времени и обстановки причинения вреда. Представители другого подхода основывались на посылке, согласно которой общественная опасность есть свойство, присущее преступлению в целом и определяемое его не только вышеназванными, объективными, но и субъективными признаками (виной, мотивом, целью). Заметим, что в рамках такого взгляда было высказано немало идей, в частности, о понимании общественной опасности в философском и уголовно-правовом аспекте; рассмотрении ее не столько в качестве свойства (материального, объективного и т.п.), сколько в качестве "особого антисоциального состояния преступления"; ведущей и определяющей в ней роли "объективных признаков деяния, а среди них - объекта и последствий преступления либо, напротив, субъективной стороны; выраженности характера общественной опасности преступления в его объекте, а ее степени - в вине; делении общественной опасности на объективную и субъективную; характеристики общественной опасности как некоторого рода "структуры" ("состав", "система" и т.п.), предполагающей какую-то совокупность элементов (общественную опасность самого действия или бездействия, общественную опасность последствий, общественную опасность личности и т.д.).

Являясь в настоящее время наиболее распространенной, последняя из указанных позиций примечательна тем, что ее сторонники не отрицают возможность возникновения опасности в результате невиновных действий индивида, но подчеркивают отсутствие в ней общественного характера, поскольку они "не посягают на общественные отношения", "не включены в систему общественных отношений", "не относятся к сфере отношений между людьми", "не выражают ни положительного, ни отрицательного отношения к ним" и т.п. Если иметь в виду вышесказанное о роли общественных отношений в определении понятия преступления, то, называя вещи своими именами, нужно уточнить: при невиновном причинении вреда речь должна идти не о том, посягает или не посягает лицо на общественные отношения, причиняет им вред или не причиняет, но именно о том, носит ли оно общественный характер. При такой постановке вопроса необходимость в отрицательном его решении более чем очевидна. Однако одно дело, когда мы говорим об общественном характере преступлений как таковых, и другое - об общественном характере опасности, порождаемой деянием. Может ли второе ставиться в зависимость от того, способен человек осознавать вредоносность своего деяния или не способен, осознавал он ее или должен был и мог осознавать? Если учесть, что отражаемое всегда существует вне и независимо от отображаемого, нужно признать: от сознания и воли индивида зависит, какому варианту поведения будет отдано предпочтение в каждой конкретной ситуации, однако свойства избранного варианта поведения от лица не зависят. Поскольку иное решение вопроса противоречит не только теории отражения, но и представлениям об общественной опасности как свойстве деяния причинять или создавать угрозу причинения вреда, нужно согласиться с утверждениями, согласно которым с точки зрения непосредственных социальных потерь не имеет значения, умышленно ли был убит, например, гр. А. или по неосторожности, либо вообще пал жертвой несчастного случая.

Настаивая на тезисе об обусловленности общественной опасности преступления его объективными и субъективными признаками, некоторые ученые пошли еще дальше, относя к числу факторов, влияющих на нее, обстоятельства, непосредственно касающиеся личности виновного (неоднократность, рецидив и т.п.). В обосновании этого обычно ссылаются на разную степень тяжести санкций статьи Особенной части Уголовного кодекса, предусматривающих ответственность за однократно и неоднократно совершенное преступное посягательство (аналогичный довод часто используется, кстати, и в подтверждение идеи повышенной общественной опасности умышленного преступления по сравнению с неосторожным). Безупречность такой аргументации вызывает большие сомнения, но не потому, что она искажает позицию законодателя (в ряде случаев, например, при выделении категорий преступлений, он действительно дает повод для подобного толкования природы общественной опасности), а потому, что базируется на представлениях о тождественности факторов, влияющих на общественную опасность преступления, обстоятельствам, подлежащим учёту при конструировании уголовно-правовых санкций. Являясь результатом так называемой "юридизации" (выведение за пределы юридической категории всего того, что не имеет уголовно-правового значения и одновременно включение в неё того, что так или иначе связано с ней), данный подход неизбежно порождает гипертрофирование роли общественной опасности, причем не только при построении санкций уголовного закона, но и при определении понятия преступления. Стоит ли удивляться тому, что все ранее даваемые в советском законодательстве и юридической литературе определения понятия преступления по своей сути сводились в основном к характеристике его общественной опасности, в рамках которой решались все иные вопросы.

Впервые закрепив виновность в качестве самостоятельного признака понятия преступления, ныне действующий Уголовный кодекс тем самым дал основание полагать, что объективный характер общественной опасности нужно усматривать в ее независимости как от воли и сознания законодателя, так и лица, совершившего деяния. Если иметь в виду, что общественная опасность есть свойство, характеризующее способность деяний служить источником вредоносности и выражающееся в реально причиненном вреде или угрозе его причинения личности, обществу или государству, то нужно сделать вывод, согласно которому не только само наличие этого свойства, но и его величина (мера, уровень и т.п.) обусловливаются обстоятельствами, касающимися специфики объекта и внешней стороны посягательства, включая место, время, способ, обстановку совершения деяния. В этой связи вряд ли логичными нужно рассматривать попытки авторов создать своего рода “компромиссный” вариант решения вопроса, при котором не отрицается сам факт существования общественной опасности вне зависимости от того, виновно или невиновно лицом был причин вред, и, вместе с тем, утверждается, что в аспекте вида и тяжести ответственности, т.е. в рамках правового регулирования, формы вины оказывают влияние не на само наличие общественной опасности, а на ее конкретную величину, меру.

Отсутствие необходимой ясности в том, в чем именно находит свое выражение общественная опасность и какова природа факторов, ее обусловливающих, есть основная причина сложностей, возникающих при отграничении преступлений от иных видов правонарушений. В настоящее время пока что бесспорно одно: определяющую роль в этом отграничении должна играть общественная опасность содеянного. Проблемным остается, однако, изначальное положение: присуща она преступлению или всякому правонарушению? Отечественное уголовное законодательство издавна склонно было рассматривать ее исключительно признаком преступления. Не случайно еще в УК РСФСР 1926 г. не признавалось преступлением лишь такое предусмотренное в законе деяние, которое вообще лишено общественно опасного характера, причем, в силу двух обстоятельств: явной малозначительности и отсутствия вредных последствий. Аналогичная формулировка воспроизводилась также в УК РСФСР 1960 г. с той лишь разницей, что не являющимся преступлением здесь объявлялось действие или бездействие, формально предусмотренное Особенной частью настоящего Кодекса, но не представляющее общественной опасности в силу малозначительности деяния (указания на признаки "явной" малозначительности и "отсутствия вредных последствий" были исключены). Ныне действующий УК РФ 1996 г. в первоначальной свой редакции, провозгласив, что действие (бездействие) не является преступлением, хотя формально и содержит признаки какого-либо деяния, предусмотренного настоящим Кодексом, но в силу малозначительности не представляет общественной опасности, далее дополнительно устанавил: "т.е. не причинившее и не создавшее угрозы причинения вреда личности, обществу или государству". Федеральным законом, принятым Государственной Думой 20 мая 1998 г., данное дополнение исключено, и тем самым по сути дела была восстановлена редакция УК РСФСР 1960 г.

Иная позиция на этот счет господствует в научной литературе. Проходившая дискуссия привела большинство авторов к мнению, что общественная опасность - признак, свойственный не только понятию преступления, но и правонарушения и, стало быть, различие между ними нужно искать лишь в её степени (уровне, величине и т.п.). Выступая за необходимость внесения соответствующего уточнения в ранее действующий УК РСФСР 1960 г., разработчики теоретической модели Общей части уголовного закона предложили в разделе обстоятельств, исключающих преступность деяния, сформулировать положение: не является преступлением действие или бездействие, подпадающее под признаки деяния, предусмотренного в законе в качестве преступления, но в силу малозначительности не обладающее общественной опасностью, присущей преступлению. Нет нужды гадать о том, какие соображения не позволили законодателю концептуально принять такую новеллу и что именно побудило его в последующем исключить из ч. 2 ст. 14 УК РФ слова "т.е. не причинившее и не создавшее угрозы причинения вреда личности, обществу или государству". Важнее обратить внимание на другое. Как уже отмечалось, общественная опасность есть свойство деяния, характеризующее его способность причинять или создавать угрозу причинения вреда. Следуя этому пониманию, логично заключить, что деяние, не представляющее общественной опасности, должно рассматриваться, не в силу его малозначительности, а по отсутствию реального или угрожаемого вреда. Не иначе как парадоксальным нужно назвать подход, при котором общественная опасность деяния ставится в зависимости от его малозначительности, а не наоборот: малозначительность от общественной опасности. Можно дискуссировать по поводу того, достаточно или недостаточно руководствоваться лишь общественной опасностью при оценке значительности или незначительности деяния, но в любом случае нельзя, во-первых, как говорится, "ставить телегу впереди лошади", и, во-вторых, признавать, что деяние может быть не представляющим общественной опасности и одновременно значимым (пусть даже в малой степени) с точки зрения уголовного права. Имея в виду оба этих соображения, уместно заключить, что преступлением не должно считаться предусмотренное уголовным законом действие (бездействие), которое содержит признаки малозначительного деяния, подразумевая тем самым то, что оно не достигло требуемого для преступления уровня общественной опасности.

§ 3. Юридическая природа понятия преступления

Если следовать смыслу ст. 14 УК РФ, то помимо виновности и общественной опасности, обязательным признаком преступления нужно рассматривать также "запрещенность деяния настоящим Кодексом под угрозой наказания". Называя данный признак формальным, в учебной и научной литературе выделяют в этом плане три основных типа определения преступления. Первый из них связывают с его формулировками, некогда использованными в томе 15 Свода законов Российской Империи, где провозглашалось, что "всякое деяние, запрещенное законом под страхом наказания, есть преступление", и в Уголовном Уложении 1903 г.: "Преступным признается деяние, воспрещенное, во время его учинения, законом под страхом наказания". Поскольку в такого рода дефинициях преступление раскрывается на основе одного, юридического (нормативного) признака деяния - его запрещенности, они именуются формальными. Примером второго типа могут служит соответствующие положения Уголовных кодексов РСФСР 1922 и 1926 гг. Допуская аналогию закона, они ограничивались указанием лишь на общественную опасность (материальный признак) совершенного деяния, а потому этот тип определения принято обозначать материальным. Третий - формально-материальный - был взят на вооружение при конструировании ст. 7 УК РСФСР 1960 г.: преступление здесь формулировалось как деяние, являющееся общественно опасным и, одновременно, предусмотренным уголовным законом. Аналогичный вариант решения нашел свое отражение и в ныне действующем Уголовном кодексе , где в определении понятия преступления включается как материальный (общественная опасность), так и формальный (запрещенность под угрозой наказания) признаки.

Характеризуя эволюцию научных и законодательных взглядов на понятие преступления, советская уголовно–правовая теория всегда исходила из приоритета материального признака над формальным. Такое решение вопроса, еще не так давно декларируемое как наиболее важное преимущество марксистско-ленинской трактовки данного понятия, имело свои гносеологические предпосылки и было обусловлено определенной трактовкой формального признака. Главное в ней то, что преступление есть деяние, не просто предусмотренное уголовным законом, а нарушающее этот закон, точнее, установленные им юридические нормы (правила поведения, запреты, предоставленные субъективные права и возложенные на виновного обязанности). По сути дела те же самые представления о формальном признаке нашли свое отражение в ныне действующем Уголовном кодексе и юридической литературе, изданной в нашей стране в последние годы. Правда прежнее изложение формального признака учеными чаще всего непосредственно увязывалось не столько с самой запрещенностью деяния уголовным законом (как это наблюдается ныне), сколько с противоправностью (противозаконностью) совершаемого действия или бездействия, и лишь затем речь шла о нарушении установленных уголовным правом запретов (требований, правил поведения и т.п.), обязательном отражении содеянного в статьях Уголовного Кодекса, наказуемости и др. Но данное обстоятельство какой-либо существенной роли не играет, ибо и в настоящее время при анализе формального признака преступления по-прежнему ставится знак равенства между предусмотренностью в уголовном кодексе, с одной стороны, и уголовно-правовой запрещенностью деяния, его уголовной противоправностью, с другой стороны. Между тем, для определения понятия преступления вопрос о разграничении предусмотренности деяния уголовно-правовыми нормами и его запрещенности (противоправности) имеет принципиальный характер.

Рассматривая предусмотренность деяния в уголовном законе в качестве одного из обязательных признаков понятия преступления, мы имеем в виду принцип nullum crimen sine lege ("нет преступления без указания на то в законе"). Существуя первоначально как теоретическая идея, призванная поставить усмотрение правоприменителя в жесткие рамки законности, это принцип в своей практической реализации потребовал осуществления огромной работы по систематизации различных отраслей права, кодификации уголовного законодательства, выявления и устранения в нем пробелов, наслоений, противоречий. Получив на рубеже XIX-XX вв. нормативное закрепление во многих странах, требование обязательной предусмотренности деяния законом собственно и послужило основой для конструирования так называемых формальных определений понятия преступления. В этой связи, первые советские Уголовные кодексы РСФСР 1922 и 1926 г.г., увязывающие его лишь с общественной опасностью совершаемого лицом деяния, отказывались не столько от формального взгляда на понятие преступления, сколько от самой идеи уголовного права: нет преступления без указания на то в законе. Естественно, что и включение в УК РСФСР 1960 г. в понятие преступления признака "предусмотренности деяния уголовным законом" нужно воспринимать соответствующим образом: как восстановление данного принципа. С учетом буквального толкования признака "предусмотренности" характеристика преступления по УК РСФСР 1960 г. предполагала, что таковым может быть признано лишь деяние, признаки которого тождественны признакам, указанным в статье уголовного закона, действующего в месте и во время совершения деяния. Помимо вопроса о том, каким именно законом деяние может объявляться преступным, признак "предусмотренности" требовал также решение вопроса о том, что является обязательным для деяний, относимых уголовно-правовыми нормами к числу преступных. В рамках последнего следовало бы вести речь как о виновности, общественной опасности деяния, так и его запрещенности с точки зрения различных отраслей права (противоправности в широком смысле слова), морали (аморальности) и т.п. Заметим, что о предусмотренности деяния в данном случае надлежало говорить с позиций норм уголовного права, а о противоправности, запрещенности - с точки зрения всей системы социальных регуляторов.

К сожалению, положительно оценивая включение в понятие преступления признака "предусмотренности деяния" уголовным законом, в юридической науке в содержание этого признака стали вкладывать не только сам факт отражения конкретных наказуемых действий, но и их запрещенность уголовным законом. О чем бы при этом не шла речь - о самой запрещенности, противоправности, противозаконности - в любом случае имелось в виду, что деяние противоречит уже существующим в обществе правовым, нравственным, религиозным и другим установкам, охрану которых берет на себя Уголовный закон. Признание преступным деяния, предусмотренного и одновременно запрещенного уголовно-правовыми нормами, привело к такой его трактовке, при которой в нем мыслилось нечто, соответствующее уголовному закону и вместе с тем нарушающее его. Это, в сущности, и имел в виду Н.С. Таганцев, который рассматривал выражение "нарушение уголовного закона" как "очевидное недоразумение" и, ссылаясь на Биндинга, писал: "Всякий уголовный закон содержит в себе описание преступного деяния (диспозитивная часть) и назначенное за него наказание (санкция); но описание логически не может быть нарушено; напротив того, для применения закона уголовного безусловно необходимо, чтобы учиненное было юридически тождественным с диспозицией закона, с его определением; неисполнение же или, вернее, неприменение санкции возможно, конечно, только со стороны органов судебной власти, а не со стороны правонарушителя". Отмечая, что "закон, который нарушается, логически в идее и даже фактически по времени (обыкновенно, хотя и не всегда) должен предшествовать закону, по коему наказывается правонарушитель", Н.С. Таганцев пришел к однозначному выводу о том, "что веления права, те приказы и запреты, неисполнение которых описывается в диспозитивной части законов уголовных, могут быть двух порядков: или это будут веления правопроизводящей воли, облеченные в форму закона, или основанного на постановлении или распоряжении законе - писаное право, или это будут веления, не облеченные в закон или законное постановление, - право неписаное, кое бытие мы распознаем или из описаний его нарушений в законах уголовных, или посредством анализа условий и признаков различных юридических институтов публичного или даже частного права, или даже путем обобщения фактов общественной жизни".

Сходные суждения на этот счет не раз высказывались и в советской юридической литературе, в том числе и Я.М. Брайниным, отмечавшим, что норма, охраняемая уголовным законом, либо предполагается сформулированной в другом нормативном акте (в частности, трудовом законодательстве), либо существующей в виде неписаной нормы (особенно, если речь идет о посягательствах на личность). Но не все авторы сочли такую позицию заслуживающей поддержки. Причины тому, несомненно, связаны с неприятием советскими учеными так называемой нормативисткой теории Биндинга, который, исходя из того, что преступление должно не нарушать, а соответствовать уголовному закону, попытался на этой основе доказать отсутствие в нем правовых норм (правил поведения). Справедливо выступая против такого тезиса, в нашей литературе стали обосновывать его ошибочность тем, что уголовный закон, охраняя предписания различных отраслей права, как всякий другой, сам формулирует обязательные для граждан правила поведения, запреты, нарушение которых влечет за собой признание деяния преступным. Сомнительность подобного рода утверждений заключается не в том, что уголовный закон вообще не устанавливает каких-либо запретов и дозволений, не возлагает обязанностей и не предоставляет права. Прямо, например, закрепляется недопустимость объективного вменения, применение закона по аналогии. Требуя назначать наказание в установленном порядке, с учетом всех обстоятельств дела, законодатель исключает возможность выбора смертной казни определенной категории лиц. Можно было бы привести множество других положений, непосредственно формулирующих правила поведения, но все они - и это главное - адресуются не гражданам, а правоприменителю. Он и только он обязан решать вопросы применения уголовно-правовых норм, и, следовательно, лишь в отношении него может идти речь о соблюдении или несоблюдении (нарушении) их требований. Что же касается всех иных лиц, то с точки зрения логики они должны чтить не уголовный закон, а те социальные нормы, игнорирование которых в нем объявлено преступлением. Если кто-то умышленно, из корыстных побуждений лишает жизни других лиц, то он нарушает все, что угодно (естественное право каждого на жизнь, конституционную норму "каждый имеет право на жизнь", религиозную заповедь "не убей" и т.д.), но только не статью уголовного закона, под которую подпадает содеянное. Неприменение ее в необходимых случаях или ненадлежащее применение, несомненно, является нарушением закона, однако исходит оно не от того, кто привлекается, а от того, кто привлекает к уголовной ответственности.

Не свидетельствуют в пользу тезиса уголовно-правовой природы запрета на совершение преступных деяний и взгляды, которые высказываются в отечественной литературе применительно к пониманию структуры норм уголовного права. Отсутствие в нем статей, в которых бы запрет на наказуемое деяние не предполагался, а прямо формулировался, нередко побуждает авторов, с одной стороны, объяснять данный факт тем, что в уголовном законе запреты содержатся в скрытом виде, а с другой стороны, идти по пути весьма оригинальной трактовки элементов уголовно-правовой нормы. Учитывая ее конкретное содержание и то, что именно принято понимать под каждым элементом нормы права, следовало бы со всей определенностью констатировать, что описание признаков деяния в статьях Общей и Особенной частей Уголовного кодекса есть условия их применения, и стало быть имеют значение гипотезы, но никак не диспозиции правовой нормы. Неясным остается одно: почему в юридической литературе многими авторами не воспринимается это, казалось бы вполне простое и логичное решение вопроса? Почему вдруг зашла речь о том, что "гипотеза в уголовно-правовых нормах носит общий характер", "гипотеза подразумевается в уголовно-правовых нормах", "в уголовно-правовой норме происходит слияние гипотезы с диспозицией", "диспозиция выполняет одновременно роль гипотезы", "гипотеза говорит о наличии юридического факта, но описание его содержится в диспозиции", "в уголовном праве правильнее пользоваться привычной терминологией" и т.п.? Надо полагать, что появление такого рода суждений вызвано тем, что признание гипотезой признаков деяния, с наличием которых законодатель связывает возможность применения уголовно-правовых норм, не оставляет места для диспозиции, т.е. для той части нормы права, где должен был бы формулироваться запрет. А поскольку это никоим образом не вписывается в теорию уголовно-правовой запрещенности преступного деяния, то, видимо, во имя ее спасения предполагаемое выдается за действительное, нелогичное за специфическое.

Казалось бы, вступая в явное противоречие с учением о строении правовой нормы, в частности, понятием гипотезы как части нормы, указывающей на условия, при которых она применяется, указанные уголовно-правовые воззрения должны были вызвать критику со стороны представителей общей теории права. Однако и среди них можно встретить мнения, сторонники которого, отмечая разнобой в терминологии, порождающий "известные неудобства", тем не менее пишут: "Но все же в наименованиях, принятых в науке уголовного права, есть определенный резон: здесь отражается связь, существующая между регулятивными и охранительными нормами, обеспечивается широкая (для граждан) информация в едином нормативном положении и о запрещенном поведении, и о санкциях за допущенное нарушение. В самом условии уголовно-правовой нормы, именуемом диспозицией, в скрытом (снятом) виде содержатся указания на запрет, нарушение которого приводит данную охранительную норму в действие, т.е. именно то указание, которое в регулятивных нормах действительно называется диспозицией".

Если бы бытующее ныне в уголовном праве своеобразное, специфическое понимание структуры юридической нормы ограничивалось лишь созданием "известных неудобств", то на этом вряд ли следовало бы делать особый акцент. Возьмем на себя смелость утверждать, что в данном случае речь идет о более важном и принципиальном, ибо тезис об уголовно-правовой природе запрета деяний, объявляемых преступными, порождает соответствующие представления о предмете и роли уголовного права, его соотношении с другими отраслями права. Не останавливаясь на всех этих аспектах проблемы, отметим лишь следующее.

Размышляя о том, где именно содержатся запреты типа "не убей", "не укради", нельзя забывать, что в обществе существует не только Уголовный закон, но и множество других правовых норм (Конституция, гражданское, административного право и т.д.), норм этики, морали, нравственности, религии и т.п. В отличие от Уголовного кодекса, где речь идет об отклоняющемся поведении, многие социальные нормы чаще всего описывают должный, желаемый вариант поведения людей, некий его допустимый стандарт. Выполняя такую функцию, они, однако, так или иначе, прямо или косвенно очерчивают круг порицаемых действий, информируя о добре и зле, хорошем и плохом, допуская, в конечном счете, одно и запрещая другое. Разумеется, нет правил без исключения и, наверняка, найдется статья, если не в ныне, так ранее действующем уголовном законодательстве, предусматривающая ответственность за деяние, по каким-либо причинам оказавшимся вне сфере предмета социального регулирования. Однако с позиций принципа законности не должно вызывать сомнений положение, согласно которому нельзя объявлять преступным то, что с точки зрения действующей в обществе системы социальных регуляторов (права, морали, и т. п.) не получило социального запрета. Но если это так, то вполне закономерно возникает вопрос: для чего нужно при установлении уголовной ответственности запрещать деяния, которые уже и без того запрещены? По каким таким соображениям возникает необходимость или, по крайней мере, является оправданным формулировка уголовно-правового запрета, к примеру, в статье, предусматривающей ответственность за уклонение от уплаты налогов? Существует налоговое законодательство, Конституция России, где прямо говорится об обязанности каждого платить законно установленные налоги и сборы и, стало быть, еще до и вне зависимости от принятия уголовно-правовой нормы налогоплательщики были не вправе уклоняться от уплаты налогов. Быть может повторный запрет имеет своей целью возложение новой, уголовно-правовой обязанности: не уклоняться от выполнения ранее возложенной обязанности? Но не будет ли это означать декларативность соответствующих статей Конституции и налогового законодательства, а, в общем контексте, с учетом всей совокупности статей Особенной части Уголовного кодекса - системы социальных норм в целом? Понятно, что сам факт возможности применения уголовного наказания оказывает превентивное воздействие на граждан, но оно исходит не из установления уголовным законом особых, уголовно-правовых запретов, а из предусмотренной им возможности привлечения к уголовной ответственности в случаях, когда нарушаются взятые под охрану наиболее важные социальные правила поведения.

В связи с изложенным вряд ли можно признать удачным существующее ныне в ст. 14 УК РФ определение понятия преступления. Не упоминая специально в нем о признаке "предусмотренности деяния уголовным законом", законодатель счел целесообразным ограничиться изложением данного признака в качестве принципа законности (ст. 3 УК РФ), с одной стороны, и увязать понятие преступления с идеей "запрещенности деяния настоящим Уголовным кодексом под угрозой наказания". Между тем, квалифицируя то или иное деяние, правоприменитель в действительности вынужден решить вопрос не о запрещенности или незапрещенности, а о предусмотренности или непредусмотренности действия (бездействия) в качестве преступления настоящим Кодексом. Общим для всех предусмотренных Уголовным законом в качестве преступления деяний, несомненно, является их виновность и общественная опасность: отсутствие любого из этих признаков означает отсутствие самого преступления. Что же касается запрещенности деяний, то нет нужды доказывать очевидное: в уголовном законе нет ни одной статьи, в которой бы прямо говорилось (не подразумевалось, а именно говорилось) о запрете их совершения настоящим Уголовным кодексом под угрозой наказания. Вместе с тем, как уже отмечалось, так или иначе всякое наказуемое деяние является недопустимым, запрещенным с позиции тех или иных видов социальных норм. Запрещенность деяния, понимаемая в широком смысле этого слова, во многих случаях является настолько бесспорной и очевидной (особенно, когда речь идет о посягательствах на естественные права человека), что указание на ее источник в уголовно-правовой норме теряет всякий смысл. В тех же случаях, когда социальные запреты носят специальный характер и так или иначе отражаются в соответствующем нормативным акте, то его нарушение оценивается законодателем в качестве обязательного признака так называемых бланкетных статей, установление которого является обязательным при их применении. Стало быть, в отличие от ст. 14 УК РФ, провозглашающей преступлением виновно совершенное общественно опасное деяние, запрещенное настоящим Кодексом под угрозой наказания, с практической точки зрения преступлением фактически следует признавать нечто иное: предусмотренное настоящим Кодексом в таком качестве виновно совершенное общественно опасное и запрещенное (в широком смысле слова) деяние.

Характеристика существующих ныне взглядов на юридическую природу понятия преступления не будет полной, если не затронуть вопрос обоснованности признания самостоятельным признаком того, что называют наказуемостью деяния, и в отношении чего до последнего времени в теории уголовного права не было единства мнений: одни авторы настаивали на том, что она является обязательным признаком всякого преступления и должна трактоваться не как сам факт применения наказания в каждом отдельном случае, а как угроза его применения; другие - либо вообще не считали наказуемость признаком преступления, полагая, что в данном случае надлежит говорить о юридическом последствии содеянного, либо не рассматривали ее в качестве самостоятельного признака, отводя ей роль составной части признака противоправности (запрещенности). Заметим, что в отличие от советского законодательства, вообще не упоминавшего о наказуемости при определении понятия преступления, действующий Уголовный кодекс признал ее, по сути, частью признака запрещенности.

 По-видимому, нет нужды доказывать очевидное: объявление того или иного деяния преступным или непреступным не есть самоцель. Следует ли из этого, что, определяя понятие преступления, мы должны в него включать признаки, непосредственно касающиеся значения, которое данное понятие имеет в уголовном праве. Думается, что нет. И не только потому, что роль преступления весьма многообразна (в механизме уголовно-правового регулирования оно служит юридическим фактом, порождающим регулируемые данной отраслью права общественные отношения; в учении об уголовной ответственности - ее основанием и т.д.), но и потому, что нельзя путать причину и следствие: не уголовно-правовые отношения, уголовная ответственность и наказуемость обусловливают необходимость признания деяния преступлением, а, наоборот, признание деяния преступлением служит необходимой, обязательной предпосылкой их существования.

 Итак, характеризуя юридическую природу (но не значение) понятия преступления можно сделать вывод: непосредственно в уголовно-правовом смысле она находит свое выражение в объявлении деяния в статьях Общей и Особенной частей Уголовного кодекса в качестве преступления. Может ли эта формулировка претендовать на роль его дефиниции? Безусловно. В связи с бытующим в нашей литературе мнением о том, что такого рода определения понятия преступления являются ненаучными, тавтологичными и т.п., подчеркнем: констатация предусмотренности деяния в уголовном законе в качестве преступления является не только необходимой, но и достаточной для данного понятия. Деяние, которое не представляет общественной опасности (ч. 2 ст. 14 УК РФ), совершено невиновно в состоянии невменяемости или лицом, не достигшим требуемого возраста, а равно во всех иных случаях, когда отсутствует хотя бы один из обязательных (указанных законодателем) признаков, не может считаться преступлением. Заметим, что уголовно-правовая квалификация, осуществляемая правоприменителем в каждом отдельном случае и имеющая целью установление тождества признаков содеянного с признаками той или иной статьи Уголовного кодекса, по свое сути предполагает решение вопроса о предусмотренности действия (бездействия) в уголовном законе в качестве преступления.

§ 4. Виды преступлений

Одна из существенных новелл действующего Уголовного кодекса РФ состоит в том, что в нем содержится система норм, посвященных  решению вопроса о видах преступления (см.: ст.15 УК РФ). Что в ней обращает на себе особое внимание? Прежде всего то, что она по месту расположения связывается с понятием преступления и основывается, во-первых, на подразделении всех преступлений на четыре категории, именуемые преступлениями небольшой тяжести, преступлениями средней тяжести, тяжкими преступлениями и особо тяжкими преступлениями, а во-вторых, на выделении неоднократности преступлений, совокупности преступлений и рецидива.

 Казалось бы, такой подход к решению о видах не должен вызывать каких-либо серьезных возражений. Дело однако в том, можно ли считать неоднократность, совокупность и рецидив видами преступления? Вряд ли, поскольку далеко не всякая классификация предполагает выделение лишь видов преступлений. Различая, к примеру, умышленные и неосторожные, простые или сложные, оконченные или неоконченные преступления, мы, безусловно, говорим о видах преступлений. Но такого рода классификацию нельзя ставить в один ряд с выделением неоднократности, совокупности и рецидива, ибо применительно к ним мы имеем дело уже с особенностями не отдельных преступлений, а их множественности, различных ее форм и видов. Логика как местонахождения, так и изучения уголовно-правовых норм, посвященных понятию неоднократности, совокупности и рецидива, требует сначала решения вопросов, связанных с тем, что непосредственно раскрывает общее и особенное в понятии преступления, является обязательным для всякого преступного деяния или, напротив, исключает его преступность и лишь затем изложения вопросов разграничения отдельного преступления и множественности преступлений, форм и видов такой множественности (неоднократ-ности, совокупности, рецидива). Не являясь непосредственно видом отдельных преступлений, она лишь их предполагает своим содержанием, вследствие чего множественность преступлений может включать в себя умышленные и неосторожные, оконченные и неоконченные и т.п. деяния. Во всяком случае, не видя необходимости рассматривать неоднократность, совокупность и рецидив преступлений в непосредственной связи с понятием преступления, авторы настоящей работы руководствовались не малоактуальностью данной проблематики, а тем, что побудило законодателя не рассматривать видами преступления совершение его группой лиц, группой, действующей по предварительному сговору, или организованной группой.

Что же касается вопроса об обоснованности признания видами преступления особо тяжкого, тяжкого преступления, преступления средней тяжести и преступлений небольшой тяжести, то его решение не может быть однозначным. И действительно, всякая классификация лишь тогда является состоятельной, когда она основана на четко фиксируемом, едином основании (признаке, критерии) деления. Каково оно в данном случае? С одной стороны, законодатель прямо закрепляет, что выделение категорий особо тяжких, тяжких, средней тяжести и небольшой тяжести преступлений производится им "в зависимости от характера и степени общественной опасности деяний, предусмотренных настоящим Кодексом". Исходя из этого положения, следует констатировать, что отнесение каждого преступления к какой-либо из названных в Уголовном кодексе категорий должно осуществляться с учетом именно общественной опасности посягательства, ее характера и степени, т.е. с позиций материального, объективного признака преступления. Принципиально важно при таком понимании основания классификации знать, что влияет на общественную опасность отдельного преступления, от чего зависит ее характер и степень. Признав целесообразным не ограничиваться лишь указанием на количество и наименование категорий преступлений, а выделять их отличительные признаки, законодатель установил: "Преступлениями небольшой тяжести признаются умышленные и неосторожные деяния, за совершение которых максимальное наказание, предусмотренное настоящим Кодексом, не превышает двух лет лишения свободы."; "Преступлениями средней тяжести признаются умышленные деяния, за совершение которых максимальное наказание, предусмотренное настоящим Кодексом, не превышает пяти лет лишения свободы и неосторожные деяния, за совершение которых максимальное наказание, предусмотренное настоящим Кодексом, превышает два года лишения свободы". "Тяжкими преступлениями признаются умышленные деяния, за совершение которых максимальное наказание, предусмотренное настоящим Кодексом, не превышает десяти лет лишения свободы"; "Особо тяжкими преступлениями признаются умышленные деяния, за совершение которых настоящим Кодексом предусмотрено наказание в виде лишения свободы на срок свыше десяти лет или более строгое наказание". Поскольку, если не считать умышленность или неосторожность деяния единственным отличительным признаком каждой категории, то вполне закономерно возникает вопрос о том, можно ли считать его тождественным указанному законодателем основанию деления: характеру и степени общественной опасности преступления? Ответ более чем очевиден по меньшей мере в трех отношениях: 1) характер и степень общественной опасности преступления есть то, что лишь познается законодателем, но никак не зависит от его воли и сознания, в то время как предусмотренное Кодексом наказание за совершенное преступление обусловлено не только объективными, но и субъективными факторами, в частности, целями, которые законодатель стремится достигнуть применением наказания; 2) общественная опасность совершенного преступления ни в коей мере не зависит от тяжести предусматриваемого Кодексом наказания; последнее же, напротив, не может более или менее точно не учитывать первое; 3) какое бы большое значение не имела общественная опасность совершенного преступления, она не является и не может являться единственным критерием наказания, предусматриваемого законом за совершенное деяние. Стало быть, не вступая в противоречие с логикой, необходимо заключить, что общественная опасность преступления и предусмотренное за него законом наказание могут рассматриваться как два самостоятельных основания классификации: первое позволяет выделить разные по тяжести виды (или категории) преступлений; второе - разные по тяжести уголовно-правовые санкции, зависящие не только от общественной опасности совершенного преступления.

Не будет лишним подчеркнуть, что идея подразделения преступных деяний на виды, исходя из тяжести предусматриваемого за них наказания, не нова. Не касаясь доктрин и законодательства зарубежных государств, где она издавна получила в той или иной форме весьма широкое распространение, заметим, что еще в Уголовном Уложении 1903 г. преступные деяния подразделялись: а) на тяжкие преступления, за которые в законе определены как высшее наказание смертная казнь, каторга или ссылка на поселение; б) на преступления, за которые устанавливалось в качестве наиболее сурового наказания заключение в исправительный дом, крепость или в тюрьму; в) на проступки, влекущие за собой наказания, самое суровое из которых – арест или денежная пеня. Уголовный кодекс РСФСР 1922 г. различал две категории преступлений: а) направленные против установленных рабоче-крестьянской властью основ нового правопорядка или признаваемые ею наиболее опасными, по которым определенный кодексом низший предел наказания не подлежит понижению судом; б) все остальные преступления, по которым установлен высший предел определяемого по суду наказания. Примечательно то, что об этом делении речь шла не в связи с преступлением, а в связи с наказанием. Аналогичным образом решался вопрос и в УК РСФСР 1926 г. Уголовное законодательство нашей страны 60-80 гг. содержало исчерпывающий перечень лишь тяжких преступлений, но так или иначе упоминало также и об особо тяжких преступлениях; о преступлениях, не являющихся тяжкими; преступлениях не представляющих большой общественной; опасности малозначительных преступлениях. Примечательно и то, как воспринимались подобного рода деления представителями уголовно-правовой теории. Пожалуй, в наиболее резко отрицательной форме высказывал свое отношение к подобного рода классификациям преступлений французский криминалист Росси, которой по свидетельству Н.С. Таганцева, утверждал, что ввести в закон такое деление - значит сказать обществу: не трудитесь исследовать внутреннюю суть человеческих деяний, смотрите на власть: если она рубит голову кому-либо, вы должны заключить, что этот человек великий злодей. Как полагал Росси, в этом высказывается такое призрение к человечеству, такое притязание на деспотизм во всем, даже нравственности, что можно без особой смелости судить о духе целого Кодекса по одной статье. Сам Н.С. Таганцев, хотя и считал деление преступлений в зависимости от предусмотренного за них наказания формальным, тем не менее признавал суждения Росси не совсем справедливыми, поскольку законодатель устанавливает наказание не произвольно, а с учетом существа деяния, и кроме того, отмечал практическую выгоду использования этого деления в законотворческой деятельности. Придерживаясь мнения о том, что классификация преступлений по признаку их общественной опасности еще лишь ждет своей научной разработки (кстати, весьма продуктивной для нее может оказаться идея подразделения преступлений по их тяжести применительно не к любым посягательствам, а раздельно в отношении умышленных и неосторожных), было бы более правильным при характеристики видов преступления внести определенные коррективы в представления о категориях преступлений. Одна из таких корректив состоит в том, что в основании выделения указанных в действующем Уголовном кодексе России категориях преступления лежит не общественная опасность содеянного, а особенность его правовых последствий - предусмотренного за них наказания. Другое уточнение касается наименования категорий: первая категория преступлений - это преступления, за совершение которых Уголовный кодекс предусматривает наказание небольшой тяжести (суровости), т.е. не превышающее двух лет лишения свободы; вторая категория - преступления, за совершение которых Уголовный кодекс предусматривает наказание средней тяжести, т.е. не превышающим пяти лет лишения свободы; третья категория - преступления, за совершение которых уголовный кодекс предусматривает тяжкое наказание, т.е. лишение свободы не свыше десяти лет; и, наконец, четвертая категория - преступления, за совершение которых Уголовный кодекс предусматривает особо тяжкое наказание, т.е. на срок свыше десяти лет либо иное, более суровое наказание.

Предлагаемое смещение акцентов позволяет не только избежать логического противоречия в характеристике оснований выделения категорий преступления, но и ориентирует практику на то, что отнесение конкретного преступления к той или иной категории зависит лишь от квалификации посягательства, а не от оценки правоприменителем каких-то обстоятельств дела в качестве исключительных или фактически назначенного судом наказания. Первое - несвязанность категорий преступления с наличием исключительных обстоятельств дела - не лишено актуальности, в частности, по той причине, что авторы модельного Уголовного кодекса (кстати, рекомендующие выделять также четыре категорий преступлений - особо тяжкие, тяжкие, менее тяжкие и не представляющие большой общественной опасности) предложили сформулировать правовую норму, в соответствии с который суд, учитывая исключительные обстоятельства дела, может в определенном порядке признать совершенное преступление на категорию ниже, чем указано в законе. "Такое решение, - поясняют разработчики модельного Уголовного кодекса, - может быть принято на основе оценки конкретных условий и обстановки совершения преступления, например, при наличии нескольких смягчающих обстоятельств, особых признаков личности виновного, предотвращения тяжких последствий, добровольной явки с повинной и т.д.". Хотя внесение данного предложения мотивировалось гуманными мотивами - "целью смягчить жестокость законодательного решения о принадлежности преступления к определенной категории для некоторых случаев " - законодатель не счел нужным согласиться с обоснованностью принятия такой нормы.

Второе положение - несвязанность категорий преступлений с фактически избираемой судом мерой наказания - следует иметь в виду при решении вопросов толкования названного законодателем признака деления преступлений на категории, которым, как указывалось, фактически является не общественная опасность содеянного, а максимальное наказание, предусмотренное Уголовным кодексом. Если исходить из того, что отнесение конкретного преступления к той или иной категории зависит от его квалификации, то можно, например, утверждать: при назначении наказания по совокупности преступлений или приговоров, определение категории преступления должно производиться с учетом того максимального наказания, которое предусмотрено за отдельно совершенное преступление, а не за совокупность преступлений и приговоров. Несколько сложнее обстоит дело с выяснением того, что понимать под максимальным наказанием, предусмотренным уголовным кодексом в отношении деяний, совершенных несовершеннолетними. Имея в виду положения Общей части Уголовного кодекса, согласно которым лишение свободы назначается несовершеннолетним осужденным на срок не свыше десяти лет, следует сделать заключение: какое бы преступление не вменялось несовершеннолетнему в вину, оно в любом случае не должно относиться к той категории преступлений, которую законодатель обозначает как особо тяжкое преступление и связывает с признаком предусмотренности за него максимального наказания в виде лишения свободы на срок свыше десяти лет или другого более сурового наказания. Можно ли считать данный вывод обоснованным? Надо полагать, что нет, поскольку в главе Уголовного кодекса, закрепляющей особенности уголовной ответственности и наказания несовершеннолетних, речь идет о невозможности назначения наказания на срок свыше десяти лет, а в главе о понятии преступления и видах преступления - о наказании, предусмотренном настоящим Кодексом, т.е. указанном в уголовно-правовой санкции и, стало быть, зависящим от квалификации содеянного. Нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что, подробно перечисляя особенности ответственности и наказания несовершеннолетних, законодатель ничего не упоминает о их "льготе" в интересующем нас смысле. И, наконец, учтем и то, что в ст. 93 УК РФ прямо говорится о назначении наказания несовершеннолетнему за особо тяжкое преступление.

Если в части оснований закрепленных в действующем Уголовном кодексе видов преступлений позиция законодателя небезупречна, то как обстоит дело с его заключением о необходимости выделения именно четырех, а не больше или меньше категорий преступлений. Рекомендации ученых по этому поводу, кстати, никогда не были едиными: одни из них отдавали предпочтение двучленному делению, другие - трехчленному, третьи - четырехчленному, четвертые - пятичленному. Столь же неоднозначна до настоящего времени была и законотворческая практика нашего государства и других стран. Но свидетельствует ли такая ситуация в подтверждение того, что законодатель волен по своему усмотрению определяться с числом выделяемых им категорий преступлений? Надо думать, что нет. Если в основе подразделения преступлений на категории усматривать признак общественной опасности, то решение проблемы будет состоять в том, чтобы найти соответствующий механизм ее измерения, позволяющий фиксировать переход количественных изменений опасности в качественные. Результаты проведенных в нашей уголовно-правовой науке исследований убеждают лишь в одном: количественная определенность общественной опасности находит свое выражение в степени ее опасности, а качественная - в характере. Все иные суждения носят либо слишком общий, либо дискуссионный характер. Какие из них принимать во внимание и какие не принимать - это уже во многом зависит от того, кто осуществляет деление преступлений по признаку их общественной опасности. Но трудности в познании вовсе не лишают деление по такого рода признаку его объективно-материального характера.

Понятно, что применительно к классификации преступлений исходя из тех правовых последствий, которые с ними связываются, нужно сделать несколько иной вывод. В то же время и она не может быть произвольной, в том числе и в плане выделения количества категорий преступления. Во всяком случае с позиций логики и здравого смысла, каждая из категорий имеет право на существование лишь постольку, поскольку она оказывается практически значимой. Но если это так, то особенность категории должна заключаться не только в неодинаковом максимальном наказании, предусмотренном законом за охватываемые ею совершаемые преступления, но и в характере правовых последствий, непосредственно связанных с неодинаковым максимальным наказанием. Каковы их различия?

Сопоставляя соответствующие статьи Уголовного кодекса, можно обнаружить, что они допускают в отношении преступлений, именуемых законодателем:

1) преступлениями небольшой тяжести: а) освобождение от уголовной ответственности в связи с деятельным раскаянием (лица, совершившие преступления иной категории могут быть освобождены на этом основании лишь в случаях, специально предусмотренных соответствующими статьями Особенной части Уголовного кодекса), в связи с примирением с потерпевшим, с изменением обстановки, с истечением двухгодичного срока давности с момента совершения преступления или со дня вступления в законную силу обвинительного приговора; б) признание совершения преступления впервые вследствие случайного стечения обстоятельств в качестве основания для смягчения ответственности; в) применение принципа поглощения менее строго наказания более строгим; г) право суда на решение вопроса о целесообразности отмены условного осуждения в отношении лица, которое в течение испытательного срока совершило преступление небольшой тяжести, в то время как совершение преступления иной категории влечет за собой обязательную отмену условного осуждения;

2) преступлениями средней тяжести: освобождение от уголовной ответственности в связи с истечением шестилетнего срока давности со дня совершения преступления или в связи с истечением шести лет при осуждении за преступление средней тяжести;

3) преступлениями небольшой и средней тяжести: а) условно-досрочное освобождение от отбывания наказания по истечении одной трети  срока наказания, назначенного за преступление небольшой или средней тяжести; б) замену неотбытой части наказания более мягким видом наказания; в) применение отсрочки отбывания наказания беременным женщинам и женщинам, имеющим малолетних детей (за тяжкие и особо тяжкие преступления отсрочка возможна только при назначении наказания менее пяти лет); г) погашение судимости в отношении лиц, осужденных к лишению свободы по истечении трех лет после отбытия наказания, а применительно к несовершеннолетним - одного года; д) освобождение от уголовной ответственности или наказания несовершеннолетних с применением принудительных мер воспитательного воздействия; е) применение условно-досрочного освобождения от отбывания наказания к лицам, совершившим преступление в несовершеннолетнем возрасте по истечении одной трети срока наказания, назначенного судом за преступление;

4) тяжкими преступлениями: а) признание рецидива в случаях совершения умышленного тяжкого преступления, лицом ранее осужденным за такое преступление; б) условно-досрочное освобождение от отбывания наказания по истечении не менее половины срока наказания, назначенного за тяжкое преступление, к лицам, совершившим преступление в несовершеннолетнем возрасте; в) освобождение от уголовной ответственности в связи с истечением десятилетнего срока давности с момента совершения преступления или со дня вступления обвинительного приговора в силу; г) погашение судимости в отношении лиц, осужденных к лишению свободы по истечении шести лет после отбытия наказания;

5) тяжкими преступлениями и преступлениями средней тяжести: признание особо опасного рецидива при совершении лицом умышленного преступления, за которое оно осуждается к лишению свободы, если ранее это лицо три и более раз было осуждено к лишению свободы за умышленное тяжкое преступление или умышленное преступление средней тяжести;

6) особо тяжкими преступлениями: а) признание наличия особо опасного рецидива в действиях лица, совершившего особо тяжкое преступление, если такое лицо ранее было осуждено за умышленное тяжкое или особо тяжкое преступление; б) применение такого вида наказания, как пожизненное лишение свободы и смертная казнь; в) лишение свободы с содержанием только в исправительных колониях строгого режима; г) назначение отбывания части срока назначенного наказания в тюрьме; д) условно-досрочное освобождение от отбывания наказания по истечении двух третей срока наказания, назначенного за особо тяжкое преступление; е) освобождение от уголовной ответственности в связи с истечением пятнадцатилетнего срока давности с момента совершения преступления или вынесения обвинительного приговора; ж) погашение судимости в отношении лиц, осужденных к лишению свободы по истечении восьми лет, а применительно к несовершеннолетним - трех лет после отбытия наказания;

7) особо тяжкими или тяжкими преступлениями: а) признание особо опасного рецидива в случаях совершения особо тяжкого преступления лицом, если ранее оно было осуждено за умышленное тяжкое или особо тяжкое преступление; б) осуждение за приготовление к преступлению; в) квалификацию действий в качестве преступления, совершенного преступным сообществом; г) установление и применение за содеянное таких видов наказания, как конфискация имущества и лишение специального, воинского или почетного звания, классного чина и государственных наград.

Учитывая характер правовых последствий, устанавливаемых законодателем применительно к каждой из выделенных им категорий преступлений, можно заметить, что с первыми двумя категориями (небольшой и средней тяжести) связывается использование сравнительно мягких условий реализации уголовной ответственности и наказания (устанавливаются дополнительные виды освобождения от уголовной ответственности, расширяется перечень обстоятельств, смягчающих наказания и т.п.), в то время как две другие категории (тяжкие и особо тяжкие преступления) чаще всего влекут за собой более суровую реакцию со стороны законодателя как в части видов и размеров применяемых видов наказания, так и в части освобождения от уголовной ответственности и наказания, оценки содеянного в качестве рецидива совершения преступления, установления давностных сроков и т.д.

Если иметь в виду это соображение, то, заключая изложенное о категориях преступлений, можно констатировать, что они представляют собой один из инструментов юридической техники, с помощью которого законодатель стремится обеспечить более дифференцированный подход к возложению уголовной ответственности на лиц, совершивших преступления.   

А.В. Грошев,

доктор юридических наук, профессор,

Кубанский государственный

аграрный университет