Порочное единство II

                Что случилось с этими неформальными системами в 1989, когда пал коммунистический режим Центральной и Восточной Европы, и в 1991, когда разделился Советский Союз? Теоретически, имелось несколько возможностей. Неформальные системы могли бы оказать поддержку развитию новых групп и институтов; либо они могли бы заблокировать официальные институциональные изменения и реформы.

                Последствием провала коммунизма стала «свободная историческая ситуация» - период обширных перемен, структура которых находилась в постоянном изменении так, что это обеспечивало бесчисленное множество возможностей – как это описал историк Карл Уитфогель. Во время таких нестабильных моментов правовой, административной, политической и экономической трансформации, старые системы социальных отношений, такие как неформальные группы и организации, которые функционировали при коммунизме и помогли обеспечить стабильность, могли стать ключевыми инструментами изменений.

                В действительности, в правовом, политическом и экономическом потоке, который последовал за падением коммунистических правительств, многие неформальные группы, уполномоченные разрушением централизованного государства и соблазнённые бесчисленным множеством новых возможностей зарабатывать деньги и иметь влияние, вошли в долю. Те, кто были наиболее энергичными, сообразительными и удачно позиционированными для приобретения преимуществ в имеющихся возможностях, оказались наиболее успешными. Порочное единство процветало.

                Неформальные системы играли центральную роль во многих реформаторских процессах 1990-х гг. – от приватизации и экономической реструктуризации до государственного управления и развития НПО и «гражданского общества». Неформальные системы оказались интегрированными с реформами и помогли  спланировать их развитие. Обеспечивая неограниченные возможности для инсайдеров приобретать ресурсы, некоторые реформы стимулировали распространение и укрепление неформальных групп и организаций, включая те, которые связаны с организованной преступностью.

                Например, в России было массовое разграбление государственных предприятий - так многие россияне теперь называют произошедшую приватизацию – которое было взаимосвязано с организованной преступностью. «Реформы» в большей мере имели отношение к конфискации материальных ценностей, чем к их наращиванию; поощрительная система стимулировала разграбление, имущественные лишения и утечку капитала. Уайн Мери, бывший ведущий политический аналитик американского посольства в Москве, заметила, что «Мы создали реальный открытый для доступа магазин по воровству на национальном уровне и по утечке капитала в исчислении на сотни миллиардов долларов, и расхищая природные богатства…». Олигархи – миллиардеры, в сущности,  появились за одну ночь.

                По всей Центральной и Восточной Европе и бывшему Советскому Союзу группы, которые первоначально объединились при коммунизме (включая номенклатуру – систему при которой все назначения на ответственные посты во всех сферах управления должны были утверждаться Коммунистической партией), сыграли большую роль в формировании отношений собственности и политики в посткоммунистический период, как свидетельствуют антропологи и социологи.

В Румынии определённые элитные группы – преимущественно из аппарата бывшей Коммунистической партии – вместе контролируют ресурсы. Эти неправящие коалиции, как их называет Катерин Вердери, являются «свободными скоплениями элитных групп, которые не институциализованы и не признанны официально». О неправящих коалициях Вердери пишет: «Они менее институциализованы, менее очевидны и менее легитимны» по сравнению с политическими партиями.

                В Венгрии перестройка структуры сообщества формирует процесс приватизации. Дэвид Старк определяет образующиеся формы собственности как и не частные, и не коллективные, а «рекомбинированную» собственность. Старк описывает, каким образом венгерские фирмы развивают институциональную помесь – собственность с управляющими из нескольких фирм,  получающими выгоду в чужих компаниях. (Это может напомнить Японскую систему Кейретсу.) Только люди, обладающие исчерпывающей внутренней информацией (о фирме), компетентны участвовать в подобных делах.

                В Польше общественныйкруг, авторитетная группа действительных и потенциальных друзей и знакомых (сведённые вместе на основе семейных связей, общего опыта и/или официальных организаций), играл значительную роль в организации польской политики и бизнеса в посткоммунистические 1990-е гг. «Институциональные кочевники» - термин, изобретённый Энтони Каминским и Джоанной Курчевской, - являются членами общественных кругов, которые объединились для достижения конкретных целей. Они делают своё дело путём проникновения в различные сферы – руководство, политику, бизнес, фонды, неправительственные и международные организации – и объединения их ресурсов таким образом, что бы лучше удовлетворить интересы группы. Институциональные кочевники верны своим коллегам, а не официальным должностям, которые они занимают, или институту, с которыми они связаны. Грацуна Скапска  подчёркивает, что капиталовложения находятся в опасности, когда кочевники циркулируют среди институтов, и что их взаимная преданность глубокими корнями уходит в их «организационный…доступ к большим деньгам». Она обращает внимание, что концепция порочного единства применима именно здесь, т.к. люди, вовлечённые в дела, знают что-нибудь «порочное» о членах их группы и могут шантажировать друг друга. Таким образом, если они пришли из среды бывшей Оппозиции или Коммунистической партии, и если они были рабочими или директорами, «члены волей-неволей должны оставаться преданными и по-прежнему сотрудничать».

                 В России и на Украине социологи ранжировали систему «кланов». При данных условиях кланы основаны на длительно существующих связях и стимулах действовать заодно, а не на родстве или генеалогических союзах, как указано в классическом антропологическом определении. Клан, как этот термин используют российские аналитики и журналисты, представляет собой неформальную элитную группу, чьи члены продвигают их взаимные политические, финансовые и стратегические интересы. Как объяснила Ольга Криштановская:

Клан  основывается на неофициальных отношениях между его членами, и не имеет официально зарегистрированной структуры. Его члены могут быть рассредоточены, однако, они имеют своих людей повсюду. Они объединены общностью взглядов и преданностью идее или лидеру… Однако, глава клана не может быть снят с этой своей должности. У него повсюду имеются свои люди, его влияние обширно и рассредоточено повсюду, и тем не менее, оно не всегда заметно. Сегодня он может находиться в центре внимания, а завтра может уйти в тень. Он может стать верховным лидером страны, однако, предпочитает оставаться серым кардиналом. В отличии от лидеров иных элитных групп, он не уделяет всё своё внимание какой-либо одной организации.

                Хамфри пишет «организации и предприятия в регионах бывшего Советского Союза развиваются своим особенным путём, почти как «сюзеренитеты» местных боссов». Кетлин Коллинз рассуждает, каким образом клановые сети взаимодействуют с положением в Кыргызстане, Узбекистане и Таджикистане. Свои вклад в развитие литературного массива по тематике неформальных систем вносят в Центральной Азии Хильда Эйтзен и Рут Мендел, которые занимаются исследованием казахского жуза и клановых систем. Эйтзен  предполагает, что местные кланы «могут обеспечить баланс власти авторитарному центру, кроме того, они могут повысить возможности для рентоориентированного поведения (при котором прибыль поступает через правительственные субсидии и иную помощь, а не благодаря рыночной конкуренции) и коррупции на множестве различных уровней». Говоря  о Кавказе, Нора Дадвик описывает то, что армяне называют «мафией» или «группами, основанными на отношениях родства, связях друзей, коллег, знакомых, соседей, иерархично связанных между собой посредством особого обмена – предоставления покровительства взамен исполнения неких обязательств».

                Алексей Юрчек вёл наблюдения за двумя различными сферами, существующими в рамках Российского государства – «официально-публичной» и «частно-публичной». Он доказывает, что когда Советский Союз распался, он представлял собой принципиально официально-публичную сферу со своими собственными институтами, законами и идеологиями, которая не выдержала кризиса. Юрчек наблюдает:

частно-публичная сфера распространилась в новые области повседневной жизни, и многие отношения и вопросы приобрели ещё большую важность… частно-публичная сфера государства не разрушилась, а переадаптировалась к новой ситуации намного лучше, чем это казалось тогда.

Неясные Границы

Не случайно, что большая часть из представленного здесь этнографического материала использует термины, изобретённые самими исследователями (например, «институциональные кочевники», «неправящие коалиции» и «реструктурирующие организации»). Это наводит на мысль, что общепринятая терминология государственного развития и институциональных преобразований неадекватна современным условиям. Направления, в которых терминология не применима к государствам Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза – поучительны в данной ситуации. Более того, эти самые направления, по которым фундаментально развивались общество и государство, формируют коррупционную практику.

С Запада пришла тенденция ссылаться на коррупцию и «конфликт интересов» без исследования всех сложных аспектов отношений. Подчёркивание многих исследований «переходного периода» и проектов развития, а так же экспорт с Запада в Центральную и Восточную Европу и бывший Советский Союз антикоррупционных и правовых программ – всё это являет собой общепринятые терминологию и модели, которые возбуждают тип западного государственного управления, такие науки как сравнительная политология, социология, пробуждают общественные  чтения и разработку политического курса. Эта терминология склонна концептуализировать институциональные перемены в условиях перерывов, однако, неформальные системы противятся точной концептуализации как таковой. Терминологии может оказаться недостаточно для зондирования изменений государственно-частных и политико-административных отношений в любом комплексном административном государстве – даже в США, не говоря уже о государствах с весьма различающимися историями.

Три качества, общие для этих групп и организаций, показывают их несовместимость с западными концепциями и помогают объяснить неправильное восприятие внешними субъектами (аутсайдерами) коррупции и организованной преступности в Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе.

Первое отличительное свойство этих неформальных систем заключается в том, что здесь единицей принятия решения выступает неформальная группа. Пока представители Запада следят за капитализацией этих посткоммунистических наций, возникает тенденция переоценки роли индивидов без здравой опоры на то, что индивиды действуют как часть группы, повестка дня и деятельность членов которой взаимозависимы. В обстановке неопределённости и слабо установленных правовых предписаний, индивиды должны принимать во внимание интересы своей группы в тот момент, когда делают выбор, каким образом реагировать на новые возможности. Деятельность индивидов как части стратегического союза, который объединяет его ресурсы, даёт возможность членам группы выживать и преуспевать в обстановке неопределённости и неясности. Поскольку организационная группировка, такая как клан, является необычной единицей экономического анализа, чем те, с которыми обычно имеют дело экономические аналитики, которые склонны рассматривать индивидов как основную единицу, способную воспользоваться экономическими возможностями, внешние аналитики склонны считать виновными скорее индивидов, чем группы, в нарушении Западных институциональных границ.

Общественно-политические аналитики из центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза подчёркивают, что индивиды главным образом рассредотачиваются по группам, чем по каким-либо институтам, с которыми они официально связаны. Институциональные кочевники Каминского и Курчевской, а так же клан Криштановской охватывают то, каким образом члены неформальных групп приобретают ресурсы в различных сферах (например, государственной и частной) и областях (политической, экономической, правовой), к которым члены аффилированны (присоединены). Их преданность всегда будет принадлежать группе.

В процессе работы в различных сферах и областях неформальные группы часто открывают – или оставляют следы, которые открывают – взаимосвязь групп с институциональным миром. Институциональные кочевники Каминского и Курчевской выдерживают сходство с описанием Криштановской российского клана, «члены которого могут быть рассредоточены» и, которые «повсюду имеют своих людей» - как уже упоминалось ранее. Неформальные группы и сообщества имеют доступ государственным ресурсам через своих членов, и они максимизируют их гибкость и влияние именно путём смешивания и перекрещивания разнообразных сфер и областей.

Касательно как польских институциональных кочевников, так и российских кланов, гражданский служащий (подчинённый конкретному действующему политическому руководству, если он не назначен им  или не откуплен) обычно более предан своей группе, чем  некой должности или положению. В обоих случаях ресурсы и функция принятия решений в экономической, политической, общественной сферах сосредоточенны в руках немногих.

 В отношении многих рассматриваемых здесь неформальных групп, таких как кланы, классическая «клика», как отмечено Джереми Боисевайном, определяет основные характеристики. «Клика» - это группа внутренне объединённых людей, которые контактируют друг с другом по многим вопросам. Это стратегический союз, который реагирует на изменение окружающей обстановки и помогает своим членам продвигать общие интересы посредством концентрации власти и ресурсов. Клика имеет как объективное начало, так и субъективное. Первое выражается в том, что «она формирует группу людей, которые все связанны между собой». Субъективное заключается в том, что «как члены клики, так и лица, не являющиеся её членами осознают её общинную индивидуальность».

Клика, конечно же, составлена из сообществ. Эти сообщества, вероятно, особенно компактны и сложны. Максимальная компактность (плотность) встречается, когда все члены персональной клики находятся во взаимосвязи между собой независимо от её лидера; каждый член клики со всяким иным её членом. Сообщества представляют собой «сложные» образования, когда люди связаны друг с другом для достижения множества целей и выполнения многих функций, часто социальных, экономических, политических.

Вторая особенность неформальных систем заключается в том, что неформальные группы и сообщества действуют в различных сферах, посредничают между ними и затуманивают их границы (например, государственная и частная сферы, бюрократия и рынок, легальная и нелегальная сферы), что возбуждает краснобайство и воспринимается практикой государственной политики и управления. Однако, во многих ситуациях сила группы происходит в значительной мере от её способности иметь доступ к ресурсам и преимуществам одной сферы для использования их в другой. Неформальные группы получают влияние из своих способностей соединять категории и  проникать в институты, являющиеся официально самостоятельными.

Широко используемое определение коррупции – «злоупотребление государственной властью для получения выгоды в личных целях» - представленное ранее, отражает дихотомичный путь рассуждений. Такой подход к определению коррупции зависит от государственно-частной дихотомии и претендует на универсальность. Он так же предполагает, что дихотомия прикрепляет себя  схожими способами к различным обществам, которые, фактически, могут быть организованны самым различным образом. Государственно-частная дихотомия основана на идеализированных моделях, которые могут не применяться даже в донорских обществах. Кен Джовит доказал, что такие подходы к коррупции слабы, поскольку они делают акцент на «различии между государственными и частными аспектами социальной организации». «Опора на это различие», объясняет он – «делает невозможным точное определение сущности и значения коррупции в обстановке, где институционально не существует государственно-частного разграничения».

Этнографическая работа по социальной организации в Центральной и Восточной Европе и Бывшем Советском Союзе в дальнейшем разрушает применимость (практическую пригодность) этого классического определения коррупции.