ПОБЕДЫ И ПОРАЖЕНИЯ В БОРЬБЕ С ПОДЛОГАМИ ДОКУМЕНТОВ

Подлоги документов были известны уже в Древнем Риме. Там существовала даже особая корпорация специалистов, занимавшихся распознаванием подложных документов при возникновении судебных споров. Особенно часто такие споры возникали по поводу завещаний.

По свидетельству Цицерона, даже честные люди не брезговали обогатиться таким путем. Значительным оставалось количество подлогов и в средние века. Римские папы в своих постановлениях не переставали ополчаться против лиц, занимавшихся подлогами. В источниках римского права сохранились сведения о большом искусстве экспертов того времени, об их умении заметить самую тонкую подделку документов. Наряду с почерком они подвергали исследованию стиль документа, материал, печати и другие реквизиты.

С давних пор подлоги были известны и в России. Уже в Псковской судной грамоте, являющейся важнейшим источником права феодального Пскова XIV–XV вв., имелась специальная статья (61), в которой говорилось о возможных подлогах: «А князю и посаднику грамот правых не посужати, а лживых грамот и доски, обыскавши правда, судом посудить».1 Из этого текста следует, что при возникновении подозрения в лживости грамоты она должна была подвергаться исследованию («обыску»). Лишь после того как подозрение подтвердится, «лживая грамота» на судебном разбирательстве должна быть признана недействительной.

О наказании того, кто совершил подлог, в Псковской судной грамоте еще не говорилось. Но усиливающееся распространение подлогов заставило ввести наказание. Летописи сохранили, например, сведения о том, что в конце XV в. в Москве

1 Памятники русского права: В 8 вып. Вып. 2. М., 1953. С. 294.

173

был публично бит на Красной площади архимандрит Кремлевского Чудова монастыря за документальные подделки.2

В Судебнике 1550 г. подлог документов признавался преступлением, находящимся в одном ряду с такими опасными преступлениями, как разбой и убийство. Ст. 59 Судебника гласила: «А доведут на которого разбой или душегубство, или ябедничество, или подписку, или иное какое лихое дело, а будет ведомой человек; и боярину того велети казнити смертнок> казнию».3

Соборное уложение 1649 г. борьбе с подлогами документов, отводило отдельную главу: «О подпищиках и которые печати подделывают». Первые три статьи этой главы предусматривали наказание за изготовление поддельных грамот и печатей, изменения, вносимые «своим вымыслом» в подлинные грамоты и в приказные письма, перенесение печатей с подлинных грамот на воровские (подложные) документы, использование заведомо «нарядных» (подложных) писем «для своих пожитков и корысти». Все эти преступления карались смертью.4

Особенно много сведений сохранилось о подлогах документов, совершавшихся, начиная с царствования Петра I.

В записках И. А. Желябужского, описывающего события Петровского времени, наряду с записями о том, что «на Москве-реке в 7195 г. начали строить каменный мост», а в 7198 г. «была саранча во всех городах и уездах и в Москве», год за годом описываются казни и пытки. Среди дел о государственной измене, о разбое и других преступлениях большое место занимают дела о подлогах документов. «В 7193 г. Феодосии Филиппов сын Хвощинский пытан из Стрелецкого приказа в воровстве; и за то его воровство на площади чинено ему наказание, бит кнутом, за то, что он своровал, на порожнем столбце составил было запись». В этом же году «князю Петру Крапоткину учинено наказание перед Московским судным приказом, бит кнутом, за то, что он в деле своровал, выскреб и приписал своей рукою». В 7202 г. «бит батоги в Стрелецком приказе Григорий Павлов сын Языков за то, что он своровал с площадным подьячим с Яковом Алексеевым, в записи написали задними числами за пятнадцать лет, а подьячему вместо кнута учинено наказание, бит батоги на Ивановской площади и отставлен».5

Общей законодательной регламентации порядка, который должен соблюдаться при исследовании подозрительных документов, до конца XVII в. в России не существовало. Он был

2   Введенский А. А. Лекции по документальному источниковедению истории СССР. Киев, 1963. С. 30.

3   Судебники царя и великого князя Ивана Васильевича. СПб., 1786.

4   Памятники русского права. Вып. 6. М., 1957. С. 42.

5   Записки русских людей. События времен Петра Великого. СПб., 1841. С. 7. и ел.

174

установлен лишь указом от 9 декабря 1699 г. «О порядке исследований подписей на крепостных актах в случае возникшего о подлинности оных спора или сомнения, о писании крепостей в поместных и вотчинных делах в поместном приказе, а не на Ивановской площади, и о потребном числе свидетелей для подписания крепостных актов».

Основанием для издания его послужил следующий случай из судебной практики: князь Трубецкой оспаривал в суде свою подпись на документе, предъявленном неким Аграмако-вым. В связи с этим «великий государь указал и бояре приговорили... которыя такие же крепости явлены или впредь кто явит в поместном приказе, а писаны до сего великого государя указа и боярского приговору, а на те крепости спор и челобитье в Поместном приказе есть, а в том спорном челобитье учнут писать те крепости составными и воровскими, и руки у тех крепостей лживят: и про такие крепости розыскивать и руки свидетельствовать дьяками и подьячими, которые сидят в приказах, а не площадными подьячими».6

Из текста указа следуют два важных вывода: 1) законодатель признал обязательным «руки свидетельствовать» по всем спорным делам, находящимся в производстве Поместного приказа, если челобитчики заявляют, что «руки у тех крепостей лживят», т. е., другими словами, признал обязательным в таких случаях производство экспертизы; 2) в то же время законодатель установил, что экспертизу производить («руки свидетельствовать») могут впредь только дьяки и подьячие, «которые сидят в приказах», а не площадные подьячие, как это было установлено ранее.

Приведенный указ не оставляет сомнений в том, что свидетельство (экспертиза) спорных документов производилось до 1699 г. площадными подьячими. К сожалению, законодательный акт, установивший этот порядок, до нас не дошел, но зато сохранились отдельные судебные дела, содержащие экспертные заключения площадных подьячих. Так, например, в 1686 г. в Поместном приказе разрешался спор между Петром Лопухиным и Елисеем Синявиным о владении пустошью Тайдашево. В связи с тем, что по делу потребовались эксперты «для свидетельства письма Елисея Синявина», в Стрелецкий приказ была послана (в ведении которого находилась тогда Ивановская площадь) «память» с предписанием прислать в Поместный приказ для производства экспертизы ивановских площадных подьячих. Явившись туда во главе со своим старостой Гаврилой Пошехоновым, подьячие дали следующее заключение (скаску): «194 г. июня в 26 день в Поместном приказе перед князь Иваном Борисовичем Троекуровым Ивановские площади подьячие староста Гаврила Пошехонов с товарищи сказали, смотря

6 ПСЗ (Полное собрание законов Российской империи). Т. III. № 1732.

175

в деле у скаски руки имянем Елисея Синявина 159 года да на челобитной руки ж имянем ево ж Елисея Синявина 161 году ноября 2-го числа: и те вышеписанные руки у скаски и на челобитной имянем Елисея Оинявина подписью и словами сходно. А скаску писал и писма смотрил тое ж Ивановские площади подьячий Аксенко Феоктистов».7

Специально изучавший организацию и деятельность подьячих Ивановской площади в Москве в XVI и XVII вв. М. Ф. Злотников пришел к выводу, что экспертиза документов была для площадных подьячих хотя и не главным, но постоянным занятием.8

Указ ет 9 декабря 1699 г. явился вторым после Уложения 1649 г. законодательным актом, вводившим государственное регламентирование судебной экспертизы. В то же время это был первый акт, непосредственно касавшийся исследования документов. Именно им было положено начало законодательной регламентации экспертизы документов. Регламентация была пока еще не полной. Закон определял лишь возможные объекты исследования (крепостные акты) и очерчивал круг лиц, которым эти исследования могли поручаться (приказные дьяки и подьячие). Процессуальной стороны экспертизы, т. е. порядка ее назначения и производства, законодатель еще не затрагивал. Это было сделано позднее.

В течение целых столетий исследования документов не имели научного характера. Внимание обращалось лишь на внешнюю сторону почерка документа. Исследовались очертания букв, особенности выполнения отдельных их элементов, изучались нажим, разгон, наклон и т. д. Внутренняя сторона (содержание, слог, стиль и другие признаки) подвергалась исследованию в очень редких случаях.

Одно из таких исследований было проведено в 1622 г. Оно касалось «раздельной записи», т. е. акта раздела имущества. Необходимость в нем появилась вследствие спора, возникшего между подьячим приказа Большого дворца Иваном Дедковым и князьями Тимофеем и Федором Долгорукими по поводу беглых кабальных девушек Марии и Варвары Фофоновых. В подтверждение холоповладельческих прав на них князья Долгорукие представили суду «раздельную запись», в которой отец названных девушек Яков Фофонов значился в числе доставшихся им крестьян.

Иван Дедков представленную запись оспаривал. Сомнение в ее правильности возникло и у судей, заметивших, что «в Яку-шкове имени слова починиваны». Судьи решили обратиться к сведущим в письме людям. Были вызваны в суд подьячие

7   Шумаков С. Сотницы (1554–1572 гг.). Грамоты и записи (1628–1701): В 7 вып. Вып. III. M., 1904. С. 87–88.

8   Злотников М. Ф. Подьячие Ивановской площади. Пг., 1916. С. 29.

176

Василий Ворон и Безсон Козни. Исследовав «раздельную запись», они отметили, что раньше в ней «было написано „Юшко Фофонов", а ныне де написано в Юшкино место „Яшку Фофонов", а коли б деи было прежде написано „Яшку", ино бы де написано было дали Яшку „Фофонова", а не Фофонов, и в Фофонове де имяни у „веди" было написано „аз", а не „ер", да и во всей той раздельной записи такова, „ику" нет написано, и писаны во всей той записи „ики" свертные, стоячий, а не круглый».9

Таким образом, подьячие наряду с исследованием начертаний отдельных букв остановились на грамматическом анализе написания имени Якова Фофонова.

Чрезвычайно интересный случай исследования содержания документов был связан с той острой политической и идеологической борьбой, которую вела в России феодальная церковь за свое господство. В этой борьбе церковь никогда не гнушалась пользоваться подложными документами. С помощью таких документов она, в частности, пыталась в начале XVIII в. убедить старообрядцев в том, что защищаемые ими догматы были осуждены еще в XII в. на церковном соборе, якобы происходившем в 1157 г. в Киеве. Но старообрядцы не поверили словам. Они захотели осмотреть подлинные документы, желая «видеть самое сущее». Их интересовало, «какое оно, на хартии или на бумаге писано и русскими ли, или иным языком и прочая». Рукопись, носившая название «Соборное деяние на еретика арменина на мниха Мартина», якобы нашлась в книгохранилище Никольского пустынного монастыря. По описанию старообрядцев, она была «в полдесть, на пергаменте писанная, плесних аки сединою красящаяся и на многих местах молием изъядена». Однако внешний вид не убедил старообрядцев в древнем происхождении найденного документа. Заподозрив подлог, они решили произвести исследование рукописи. Тот факт, что исследование не носило характера формальной экспертизы, не уменьшает его значения в истории развития экспертизы документов.

В качестве экспертов выступили видные представители старообрядчества начала XVIII в. Андрей Денисов, Мануил Петров и Леонтий Федосеев. Условия для экспертизы были трудными. Чтобы ознакомиться с исследуемой рукописью, Мануилу Петрову пришлось несколько раз ездить в Москву, где на Печатном дворе рукопись хранилась «прикованная суть к стене изрядною цепию», а при ней «аки на страже присно стояше монах... зело быстрыми очима на смотрящих острозрительно книги тыя смотряше и якобы каждого мысли о тех хотяше ве-дати». Преодолев эти трудности, Петрову удалось тщательно

v,r, Яковлев А. И. Холопство и холопы в Московском государстве XVII в. М.; Л., 1943. С. 349.  '

177

исследовать рукопись и открыть «дивное смешение новости з древностию, простым очесам почти и непонятное».10

На основе собранных таким путем материалов А. Денисов подверг рукопись деяния еретика Мартина всестороннему анализу. Не были оставлены без внимания ни писчий материал, ни чернила, ни графические признаки, ни содержание рукописи. В Поморских ответах указывалось: «... дивимся чернилам имиже деяние оно писано понеже четкостию своею различествуют качества письма залежалого древлехаратейных книг... Сомняемся и буквам, в нем писанным – Белорусским, нынеш-няго века пописи, яже в древлехаратейных мы не видохом. Чудым, и 'еже буквами Белорусскими писано, а речьми Московскими, чесого в древних книгах не случися нам видети.

Недоуменно нам и сие, яко егда разгнется деяние оно, все листы распрягаются, не якобы улежалые за 500 лет: но яко бы нынешняго времене с старых хартий новосложении шарплются.

Сомненно нам и иная, яже в переплете резания знаки и краев обрезывания, и явствование негде древняго письма и серая бумага вместо досок оболочена кожею и прочая, какова в древлехаратейных книгах не прилучися нам видети»11.

Результаты исследования А. Денисова оказались настолько неопровержимыми, что церковники не решились после этого отстаивать подлинность рукописи. Саму рукопись они изъяли из обращения и около двух столетий хранили ее в запечатанном виде 12.

Анализируя Поморские и Нижегородские ответы А. Денисова, П. А. Мельников обоснованно писал, что «критический разбор его сделал бы честь и современному археологу».13 С этой оценкой нельзя не согласиться. Следует лишь дополнить, что исследование А. Денисова не прошло незамеченным. Примененные им приемы и методы обогатили теорию и практику исследования подложных документов. Впоследствии они с большим успехом находили себе применение в судебной экспертизе документов.

В XVIII в. экспертиза документов из рук дьяков и подьячих перешла в руки секретарей, письмоводителей и других канцелярских чиновников. Но это ничего не дало научному развитию экспертизы. Секретари-эксперты, как и дьяки, руководствовались чисто субъективными критериями, впечатлениями, по-

10  Дружинин В. Г. Поморские палеографы начала XVIII столетия. Летопись занятий Археографической комиссии за 1918–1925 гг.: В 35 вып. Вып. 31. Пг„ 1923. С. 63.

11  Ответы Александра диакона (на Керженце), поданные Нижегородскому епископу Питириму в 1719 году. Нижний Новгород, 1907. С. 158–160.

12  Рукопись «Соборного деяния» не была показана даже Н. М. Карамзину, изучавшему исторические документы в связи с подготовкой «Истории государства Российского».

" 13 Международная библиотека: В 35 т. Т. XXVII. Лейпциг, 1882. С. 74.

178

лученными в результате осмотра спорных документов. Никакого -исследования документов они не проводили, да и по уровню своих знаний были не способны к научному исследованию. Поэтому с момента своего возникновения секретарские экспертизы вызывали частые жалобы. Об одной из таких жалоб рассказывается в Сенатском указе от 6 июня 1740 г. «О составлении и утверждении духовных и о спорах противу оных».14 В Вотчинной коллегии рассматривалось дело по челобитной стольника Артемия Челищева. В челобитной Челищев утверждал, что •«воровской завет... учинен после смерти Льва Челищева, понеже де в том воровском завете имя наследника Петра Челищева вписано отменным частым письмом и другими чернилами». Секретари Вотчинной коллегии пришли к заключению, что спорный документ выполнен самим наследодателем, но истец с этим заключением не согласился. В новой челобитной, поданной в Сенат, Артемий Челищев продолжал настаивать, что судьи и эксперты «явную заделали неправду». В указе, выпущенном по поводу этой челобитной, говорилось: «... оный челобитчик Челищев... и Вотчинной коллегии судей и секретарей и приказных служителей порицал недельно, ибо они свидетельствовали то, что видели, и как в свидетельстве есть порядок, ,а так, как ему, челобитчику, желательно, никто, кроме настоящего, что видит, учинить не может».

Практика, однако, говорила об обратном. Секретари и приказные служители в действительности сплошь и рядом грешили против того, что видели.

Вообще к экспертизе в XVIII в. прибегали редко. В розыскном процессе того времени решающую роль играло признание обвиняемого, и добивались признания посредством пытки. При таком положении экспертиза не могла иметь большого значения. Без нее обошлись даже в таком серьезном обвинении, как изготовление фальшивой печати последнего имеретинского царя Соломона.15 Обвинение в этом преступлении было предъявлено типографщику Давиду Зубову, который в совершении его сознался и показал, что печать была изготовлена им по заказу князя Ивана Церетели и архимандрита Захария. В качестве образца ему служили оттиски подлинной царской печати, предоставленные архимандритом Захарием.

В процессе расследования было установлено, что изготовленная Зубовым фальшивая печать была приложена к подложной царской грамоте, написанной по просьбе тех же лиц про-тоиреем Осе Габаевым. Грамота адресовалась отцу Ивана Церетели князю Бери Церетели и касалась его имущественных отношений с братьями.

J4 ПСЗ. Т. XI. № 8127.

15 ЦГИА (Центральный государственный исторический архив) СССР Ф. 1345. On. 93. Л. 975.

179

Столкнувшись с преступлением, совершенным представителями правящей верхушки грузинского общества, судебные органы проявили невиданную по тому времени мягкость. По приговору Верховного грузинского правительства экспедиции суда и расправы, утвержденному Александром I, Церетели и Зубов были осуждены к записи в военную службу рядовыми, а архимандрит Захарий и протоиерей Габаев высланы из Грузии в дальние российские монастыри.

Без экспертизы обошлись и в другом, близком по фабуле, случае: в мае 1789 г. в Петербургской палате уголовного суда разбиралось дело о подделке печати Адмиралтейской питейной конторы матросом Ивановым и государственным крестьянином Волковым.16 Из материалов дела видно, что обвиняемые были задержаны полицией в момент продажи ими вырезанной на меди печати. По показаниям обвиняемых, печать была скопирована с сургучного оттиска подлинной печати конторы. Вырезанная печать даже не осматривалась и не сличалась с подлинной. Как и в первом случае, обвиняемые были осуждены на основании полученных от них признаний.

Научная экспертиза документов возникла в России в конце XVIII в. Начало ее возникновению было положено открытиями химии, которая первой из естественных наук пришла на помощь экспертам. Однако и химические методы исследования документов не были тогда строго научными. Производство подобных исследований чаще всего поручалось аптекарям, т. е. лицам, мало подготовленным для научных исследований, вследствие чего и качество их экспертиз в большинстве случаев было весьма низким. В целях борьбы с этим недостатком Медицинский совет министерства внутренних дел решил выпустить научное пособие для экспертов. Ученому секретарю этого совета С. Ф. Гаевскому поручено было перевести на русский язык «Полицейскую и судебную химию» В. Реймера. В 1818 г. после двукратного обсуждения в заседаниях Медицинского совета перевод, выполненный Гаевским, был издан.17 По поводу исследования документов В. Реймер писал, что в книге «сказано будет о такой подложности, которую химическими средствами открывать можно, равно и о тех средствах, кои для отвращения такового плутовства могут быть употребляемы».

Но в действительности книга В. Реймера содержала очень мало сведений о химическом исследовании документов. Рекомендации в области научной методики исследования были крайне бедными, что объяснялось как уровнем науки того времени, так и взглядами автора книги.18 Среди рекомендованных

16    ЛГИА (Ленинградский государственный исторический архив). Ф. 1724.

Д. 63.

17    Реймер В. Полицейская и судебная химия. СПб., 1818.

18    В. Реймер утверждал, что «влияние судебной химии на уголовное право и судебную медицину невелико».

180

автором способов распознавания подделки документов главное место занимали способы органолептического анализа. Автор указывал, что в документах, на которые воздействовали химическими реактивами, бумага может быть размягчена, может изменить свой цвет и т. д. Причем тут же оговаривалось, что в случаях искусной подделки такие результаты могут и отсутствовать. Но, невзирая на недостатки, книга В. Реймера длительное время являлась единственным пособием для экспертов при исследовании документов.

Впервые в отечественной литературе химические методы исследования документов были рассмотрены в книге А. Наке «Судебная химия», вышедшей в 1874 г.19

Однако, как и в работе Реймера, в книге А. Наке исследованию документов отводилось немного места. Основываясь на современной ему практике и на рекомендациях отечественных и зарубежных ученых, А. Наке в главе «О подделке письмен» крайне схематично описал известные ему способы подделки документов и методы, которыми должен действовать эксперт, производящий исследование. Небольшая глава, кроме этого, содержала сведения, касавшиеся исследования документов, написанных симпатическими чернилами.

Отсутствие надлежаще разработанной научной методики экспертных исследований и людей, специально подготовленных для таких исследований, отрицательно сказывалось на практике, порождало повторные экспертизы, а порой приводило к порче самих объектов исследования.

Картину состояния экспертизы документов в середине XIX в. рисуют следующие примеры из практики Петербургских следственных и судебных органов. Чиновник для особых поручений при Петербургском оберполицмейстере Горемыкин производил в 1850 г. расследование деятельности бывшего заседателя Курганского земского суда Долгова, работавшего к моменту расследования приставом следственных дел в Петербурге. Собранные данные заставили предполагать, что один из составленных Долговым документов является подложным, так как его подпись на этом документе сделана на месте, где ранее стояла другая подпись, удаленная путем травления. Полковник Горемыкин направил заподозренный документ в Петербургский фи-зикат с просьбой произвести химическое исследование и определить, действительно ли подпись Долгова написана на вытравленной ранее подписи.

Производство исследования рапорта Долгова Физикат поручил управляющему Петербургской рецептурной аптекой Манну и состоящему при Физикате аптекарю Деппу. Как позднее объяснили Манн и Депп, при исследовании ими употреблялись

19 Наке А. Судебная химия. Руководство для медиков фармацевтов, химиков, экспертов и адвокатов. М., 1874.

181

уксусная кислота, сернистый аммоний, железисто-синеродистый калий, серно-синеродистый калий и другие химические средства, а также было использовано увеличительное стекло20. В какой последовательности применялись упомянутые химические средства, с какой целью и как именно использовался тот или иной реактив экспертами, зафиксировано не было. О результате произведенного исследования в сообщении Физиката от 21 марта 1850 г. говорилось: «... при химическом исследовании имеющейся на том рапорте подписи и при употреблении всех противодействующих средств вытравление в этой подписи не открыто».21 В дальнейшем исследование рапорта Долгова поручалось академику Ю. Ф. Фрицше, но положительных результатов оно уже не дало.22

Приведем еще один пример экспертной деятельности аптекарей. В 1862 г. Смоленский уездный суд обратился в губернскую Врачебную управу с просьбой провести химическое исследование документа, часть которого была залита чернилами. Для суда было очень важно прочесть текст, скрытый чернильным пятном, ибо от этого зависело правильное решение дела, сущность которого сводилась к следующему. Помещик Глухов-ский обвинялся в нанесении побоев крестьянину Степанову, в результате которых потерпевший умер. Жена обвиняемого заявила отвод судье Головкину, который якобы не возвратил ее мужу взятые в долг деньги. К заявлению прилагалось письмо Головкина, подтверждающее наличие деловой переписки между ним и Глуховским. Однако две строки в представленном письме оказались залитыми чернилами. По объяснению заявительницы, это произошло случайно при снятии копии с письма; по утверждению же Головкина, это не было случайностью, так как именно в строках, залитых чернилами, говорилось о посылаемых при письме деньгах. Врачебная управа поручила исследование документа провизору Мертенсу, но последний от производства экспертизы отказался. По его заключению, при попытке удаления чернильного пятна могли быть уничтожены и строки текста, скрытого этим пятном. По просьбе Головкина, Врачебная управа привлекла к исследованию документа других смоленских аптекарей. Провизоры Нат и Шумахер в присутствии членов Врачебной управы произвели попытку удаления чернильного пятна, однако она оказалась безуспешной. Пятно удалить не удалось. К сожалению, и в этом случае не сохранилось описания тех приемов и методов, какими действовали эксперты, а равно неизвестны и те химикаты, какими они пользовались. В дальнейшем дело было передано на разрешение

20   ИГИА. Ф. 1294. Оп. 1. Д. 71. Л. 17.

21   Там же. Л. 14.

22   Об экспертизе Ю. Ю. Фрицше по делу Долгова см.: Дулов А. В., Крылов И. Ф Из истории криминалистической экспертизы в России. М„ 1960. С. 42–50.

182

Медицинского совета министерства внутренних дел, где к исследованию документа привлекли Ю. К,. Траппа.23 Но и в этом случае положительного результата достигнуто не было. Медицинский совет признал, что «выведение чернильного пятна на письме без уничтожения написанных под пятном слов оказывается невозможным и что поэтому дальнейшее повторение такого рода попыток не только бесполезно, но даже может повести к окончательному и совершенному истреблению и слабых следов, сохранение которых может быть еще важным».24

Встречались, конечно, в экспертной практике аптекарей и удачные экспертизы, но их было не так много. Академики Бородин и Бутлеров жаловались на то, что «в публике едва ли умели серьезно отличить химию от аптекарского дела, лаборатории от аптеки».25 Не умели, а часто и не могли отличать химию от аптекарского дела и судебные органы, потому что высококвалифицированных химиков найти на местах, за исключением университетских центров, было очень трудно, и к экспертизе ученых прибегали сравнительно редко, лишь в особо сложных случая^. Поэтому очень важно остановиться на этих случаях, подчеркнуть тем самым вклад, внесенный учеными в развитие технической экспертизы документов.

В середине прошлого века мировую известность получили два сенсационных уголовных процесса о подделках исторических документов: процесс Георга Герстенбергка 1856 г. в Веймаре и процесс Врена Люка в 1870 г. в Париже.

Георг Герстенбергк– архитектор по профессии – был известен среди коллекционеров как собиратель рукописей великого немецкого поэта Фридриха Шиллера. В разное время книготорговцам и непосредственно коллекционерам он продал более 400 неизвестных ранее рукописей Шиллера. Изучение рукописей породило у приобретателей сомнение в их подлинности, на основании чего и возникло обвинение Герстенбергка в подлогах.

Герстенбергк отрицал обвинение, настойчиво утверждая, что все рукописи подлинные. В этих условиях решающее слово могли сказать лишь сведущие лица, и суд обратился к помощи девяти экспертов. Среди них были директор великогерцогской коллекции редкостей Шолль, хранитель великогерцогской коллекции гравюр Шухарт, профессор граверного искусства Шверд-гебург, а также специалисты в области литературоведения, каллиграфии и х'имии.

Одна группа экспертов исследовала рукописи, приписываемые Шиллеру, исходя из литературно-исторических и эстетических оснований, другая изучала внешние признаки рукописей

23   Об исследовании Ю. К. Траппа по делу Головкина см.: Там же. С. 63–66.

24   ЦГИА. Ф. 1294. Оп. 10. Д. 106. Л. 315.

25   Журнал русского физического и химического общества. 1880. Т. 12. С. 226.

183

(качество бумаги и проч.), третья занималась исследованием почерка и манеры письма.

В'результате исследований все эксперты пришли к единому выводу: рукописи Шиллеру не принадлежат.

Что же убедило экспертов в подложности рукописей?

Первая группа экспертов на основе изучения содержания подлинных произведений Шиллера и анализа истории их публикации пришла к выводу о том, что исследуемые рукописи не могут принадлежать перу Шиллера, ибо чужды ему по духу и по стилю. Вторая группа экспертов установила, что значительная часть исследуемых рукописей, судя по их формату и другим^признакам, выполнена на листах бумаги, вырванных из старых бумаг. Изучив водяные знаки, эксперты признали, что около ста рукописей написаны на бумаге, изготовленной в XVI в., а остальные – на бумаге, изготовленной не ранее второй половины XVIII в. (Шиллер умер в 1805 г.). Чтобы придать бумаге старый вид, ее искусственно покрывали грязными пятнами, мочили в воде и т. д.

Эксперты третьей группы, изучавшие почерк и манеру письма, нашли существенные различия в написании отдельных букв в исследуемых и подлинных рукописях Шиллера. Установлены были различия и в манере письма. Так, например, Шиллер имел привычку писать иностранные слова, принятые в немецком языке, по-латыни, в то время как во всех приписываемых Шиллеру рукописях они были написаны по-немецки.

И хотя подсудимый виновным себя не признал, суд нашел его вину доказанной. Герстенбергк был осужден к содержанию в рабочем доме на один год.26

Рассказ о процессе Врена Люка нужно начать с события, которым было отмечено очередное заседание Парижской Академии наук, происходившее 8 июля 1867 г.27 За год до этого Академия торжественно отметила свой двухсотлетний юбилей и теперь готовила материалы о ее основании и истории. В связи с этим академик Шаль преподнес Академии подарок, состоявший из четырех писем драматурга Ротру, адресованных Ришелье. В двух из них высказывалась мысль о необходимости учреждения в Париже Академии наук, из чего следовало, что Кольбер, министр Людовика XIV, считавшийся основателем Академии, лишь реализовал мысль, высказанную Ротру за 30 лет до 1666 г.

Интерес академиков к новым историческим документам был вполне естественным. К тому же подаренные письма были первыми рукописями Ротру,– до этого времени никто не распола-

26   Журнал министерства юстиции. 1865. Т. 24. С. 119–148.

27   Описание процесса приводится по кн.: Подделка автографов и Парижская Академия наук 1869–1870 гг. (приложение к Юридическому вестнику).

184

гал не только рукописями, но даже его подписью. Данное обстоятельство увеличивало ценность подарка. Тем не менее некоторые участники заседания сразу же выразили недоумение по поводу слога писем. Отмеченные странности Шаль объяснил промахами, нередко встречавшимися в частной переписке XVII в.

Прошла неделя, и на очередном заседании академик Шаль представил еще более удивительные документы: два письма Паскаля к английскому химику Бойлю и четыре лоскутка бумаги с заметками и подписью Паскаля. Письма содержали упоминание о том, что Паскаль получил от Ньютона записку, в которой речь шла о законе тяготения и других научных вопросах.

После этого сомнения еще более усилились. Один из академиков указал, что подлинность писем и заметок Паскаля явно сомнительна, ибо содержание их предполагает знакомство с мерами и формулами, которые стали известны лишь после смерти Паскаля. От издателя трудов Паскаля в Академию поступило письмо, в котором документы, представленные Шалем, прямо назывались подложными, написанными ради шутки. Издатель выражал негодование по поводу того, что Паскалю приписываются грубые и неискусные марания. Но Шаля и большинство академиков не смутили подобные заявления. На очередных заседаниях Академии представлялись все новые и новые документы из переписки Паскаля с Ньютоном.

Вскоре в полемику по поводу документов из коллекции Шаля вступили ученые Англии, защищавшие Ньютона от умаления его славы. Количество же документов все увеличивалось. Появились письма, свидетельствующие о сношениях Паскаля с Галилеем, Ферматом, Гуигеном и другими.

Теперь возмущение по поводу документов Шаля стали выражать ученые Италии и Голландии. Но Шаль оставался невозмутим. Он заявлял, что нельзя допустить, будто какой-то один человек мог изготовить столь большое количество исторических документов. Это потребовало бы от него такого искусства, фантазии и плодовитости, к которым не способен никакой подделыватель.

В среде французских ученых у Шаля были не только противники, но и сторонники. К последним относились знаменитый Тьер, Эли де Бомон и другие.

Признание коллекция документов Шаля получила 5 апреля 1869 г. Выражая мнение большинства членов Академии, ее секретарь отметил, что главное ручательство подлинности документов состоит в нравственном убеждении, возникающем при их чтении: «Авторы помещенных в последних протоколах Академии писем и заметок дали полную волю своим перьям. Никакой человек, без сомнения, не был бы в состоянии настроить свое душевное состояние и писать в духе Галилея, Мильтона, Людовика XIV или какого-нибудь другого знаменитого человека и притом о вещах в высшей степени темных и трудных.

185

Слог – это человек. Какому-нибудь жалкому обманщику, без сомнения, было бы чрезвычайно трудно возвыситься до благородной простоты Людовика XIV, который часто говорил поразительным языком о знаменитом несчастливце, друге его бабки, королевы Марии Медичи. Точно так же и другие письма, в большом количестве представленные г. Шалем и почти два года тому назад обнародованные вместе с протоколами заседаний Академии, носят в себе признаки подлинности, ибо нигде нельзя было открыть следов отсутствия связи между ними, таковые же непременно обнаружились бы, если бы они были под-ложны».28

Впоследствии, на судебном процессе, защитник Врена Люка Гельбронне сказал в своей речи, что он с трудом удерживается от злого удовольствия прочесть перед судом заявление секретаря Академии.

Академик Шаль в течение двух лет не соглашался назвать источник приобретаемых им автографов и отказывался верить, что стал жертвой мошенничества. Даже после того как в апреле 1869 г. инженер Бретон де Шан доказал, что шестнадцать лоскутков бумаги с заметками Паскаля и два отрывка из письма Галилея, находившиеся в коллекции Шаля, – не что иное, как перепечатка из книги Александра Савериена «История новых философов», изданной в 1761 г., Шаль заявил, что Саве-риен воспроизвел в своей публикации эти документы, а не обманщик скопировал их с книги.

Академия была вынуждена образовать особую комиссию для исследования документов. Докладывая о результатах исследования, член комиссии Леферрье сообщал, что письма, приписываемые Паскалю, Ньютону, Ротру, Монтескье, Лейбницу, Людовику XIV и другим, на самом деле представляют собой отрывки из сочинений Вольтера, Савериена и других авторов и все без исключения подложны.

Академик Шаль настолько был ослеплен документами, что и на этот раз отказался верить в их подложность. По поводу письма, приписываемого Галилею, он обратился во Флоренцию, в Академию, но получил категорическое заключение: «... письмо подложно, заимствовано из сочинений Галилея, изданных Аль-бери в 1856 г.». Исследование письма было настолько тщательным и выводы настолько убедительны, что ни у кого, кроме Шаля, сомнений не вызывали. Шаль, однако, послал во Флоренцию еще один запрос и второй экземпляр того же письма. И лишь после того, как флорентийские ученые еще раз подтвердили подложность письма, Шаль сообщил, наконец, у кого он приобретал исторические документы. Продавцом их оказался некий Врен Люка, человек, не получивший систематического образования, но обладавший знаниями в различных нау-

28 Там же. С. 13. 186

ках, хотя и неглубокими, полученными путем самообразования. ,До приезда в Париж, где Люка безуспешно пытался получить место в библиотеке или в книжном магазине, он служил в провинции в конторе адвоката и в суде. Отсутствие диплома бакалавра и незнание латинского языка не позволяли -ему получить желаемое место.

В Париже случай свел его с владельцем генеалогического кабинета Летеллье. В этом кабинете можно было за большие деньги приобрести фальшивые документы о титулах и знатном происхождении. К. моменту поступления Врена Люка на служ-•бу к Летеллье кабинет находился уже на стадии ликвидации. Владелец поручил Люка искать людей знатных фамилий и предлагать документы, касавшиеся их происхождения. Он же передал Врену Люка несколько автографов, относившихся к эпохе Возрождения. Таким образом у Люка образовалась небольшая коллекция автографов.

Деятельность Врена Люка по изготовлению фальшивых документов началась с обычного для Франции тех лет случая. Некий маркиз Дюпра во что бы то ни стало хотел доказать, что в числе его предков состоит канцлер Дюпра, министр Франциска I. С этой целью он обратился к Летеллье с просьбой добыть автографы канцлера, но последний не мог удовлетворить ее. Автографов у него не было. Врен Люка, являвшийся комиссионером Летеллье, согласился добыть такие документы. Им были изготовлены два письма Монтеня к канцлеру Дюпра. Маркиз принял их за подлинные. Этот случай открыл Люка путь к последующей фальсификаторской деятельности. Общее количество изготовленных им фальшивых документов превысило 2700, они были написаны от имени Архимеда, Ньютона, Па--скаля, Галилея, Рабеле, Ротру, Жанны д'Арк и других исторических лиц. Общее число этих лиц составило более 600.

Все документы, приобретенные Шалем у Врена Люка, были подвергнуты авторитетной экспертизе. Эксперты после тщательного их исследования пришли к выводу о несомненной их подложности.

Самым удивительным в этом удивительном процессе был тот факт, что ученые приняли измышления Люка за произведения Паскаля, Ньютона, Галилея и других глубоких мыслителей, что именно содержание и слог поддельных рукописей признавались ими,, за несомненные доказательства их подлинности.

Парижским судом Врен Люка был обвинен в мошенничестве и приговорен к тюремному заключению и уплате штрафа.

В начале XIX в. исследования содержания документов встречаются уже в русской судебной практике. Так, например, в сенатском указе от 11 ноября 1820 г. излагается дело петербургского купца Андрея Косиковского, обвинявшегося в тайном вывозе хлеба из столицы. В качестве доказательства вины Ко-

187

сиковского некий Торгованов представил 28 адресованных ему писем, из которых 21 было написано лично Косиковским, а 7 – его комиссионером купцом Быковым. Так как Косиковский эти письма не признавал своими, была произведена почерко-ведческая экспертиза. В качестве экспертов были привлечены секретари столичных присутственных мест. Хотя в некоторых письмах эксперты нашли известное сходство с рукой Косиковского, утверждать точно, что писал их он, не решились. Что же касается большинства писем, то эксперты вообще не усмотрели в них сходства с почерком Косиковского.

Заключение было настолько неубедительным, что его пришлось отвергнуть. Произведя непосредственное изучение писем и имевшихся образцов почерка Косиковского, сенат отмечал: «По точнейшем соображении писем сих с актами руки Косиковского во многих бумагах содержащихся и которых он не отрицает, не обинуясь можно сказать, что письма совершенно сходны с рукою Косиковского и что никакого нет сомнения признать их писанными к Торгованому от него самого».29

На этот раз сенат не ограничился простым сличением писем, как это делалось обычно. Дополнительно признано было необходимым исследовать содержание писем, «соображая оныя с самим событием». О результатах произведенного исследования в указе сената говорилось следующее: «Поелику письма Косиковского и Быкова доказывают существование тайного вывоза хлеба из столицы и в обратном смысле вывоз или действия по оному подтверждают существенность писем, то и заключают, что самые сильнейшие доказательства того и другого находятся в содержании оных».30

Из иностранных судебных процессов первой половины XIX в., в которых применялись подобные исследования, значительный интерес представляет процесс Эмиля де ла Ронсьера, происходивший в 1835 г. во Франции.31

Ронсьер обвинялся в покушении на изнасилование некоей Марии Морель. В числе доказательств обвинения важную роль играли письма, адресованные Марии Морель, приписывавшиеся Ронсьеру. Однако обвиняемый категорически отрицал свое авторство. Трижды назначались экспертизы сличения почерков, и все три раза эксперты приходили к выводу, что автором писем является не Ронсьер, а сама Мария Морель.

Но и после этого письма не перестали интересовать представителей обвинения и защиты. Беррье и Шэ д'Эст Анж, выступавшие на процессе, первый – в роли обвинителя, а второй – защитника, уделили им в своих речах большое место, обратив

29  ПСЗ. Т. XXXVII № 28460

30  Там же.

31  Процесс Ронсьера освещался в «Судебном обозрении» в 1835 г.

188

главное внимание на анализ содержания. Сделанный ими анализ и в наши дни не утратил своего значения.32

В русской судебной практике к исследованию содержания документов особенно часто начали прибегать во второй половине XIX в. Широко, в частности, пользовался этим методом исследования А. Ф. Кони. Сошлемся на его обвинительную речь по делу Торчаловского, произнесенную в Петербургском окружном суде в 1871 г.33

Торчаловский обвинялся в совершении подлога расписки на 35 тыс. р. от имени княгини Щербатовой, у которой он служил управляющим домом. Отрицая подлог, обвиняемый ссылался на письмо некоей Константиновой, в котором удостоверялось, что Щербатова действительно выдала Торчаловскому расписку на указанную сумму. Однако Константинова от этого письма отказалась, заявив, что оно написано ею под давлением Торчаловского и под его диктовку. При данных обстоятельствах анализ содержания письма приобрел особенно важное значение. Касаясь письма Константиновой, А. Ф. Кони говорил в своей обвинительной речи: «Орфография в нем принадлежит Константиновой, а содержание – Торчаловскому. Это последнее обстоятельство видно уже из того, что письмо начинается деловым юридическим языком. Я думаю, что, посмотревши на Константинову, всякий признает, что такого рода обороты речи подобная женщина не станет употреблять. Письмо начинается словами: «Я слышала, что против Вас предъявлен иск по документу» и т. д. Эта фраза так и отзывается тем языком, которым пишутся исковые прошения».34

Значительный вклад в развитие криминалистической экспертизы документов внесли текстологические исследования видных русских филологов, привлекавшихся к производству литературно-текстологических экспертиз. Сохранились исторические сведения об экспертизах, произведенных Н. С. Тихонравовым,35 Р. Ф. Брандтом36 и М. И. Сухомлиновым.37

Один из первых случаев подобной экспертизы относится к 1886 г. Обстоятельства, вызвавшие необходимость данной экспертизы, состояли в следующем: при вскрытии трупа скоропостижно умершего липецкого помещика Петина выяснилось, что

32  Судебные ораторы во Франции. Избранные речи М., 1888. С 49–143.

33  Кони А. Ф. Судебные речи. СПб., 1897. С. 36–60.

34  Там же. С. 58.

35  Николай Саввич Тихонравов (1832–1893), профессор Московского университета, академик, литературовед-русист и археограф, занимался, в частности, изучением и публикацией рукописных материалов по русской литературе (См.: Тихонравов Н. С. Соч.: В 3 т. М., 1898).

36  Роман Федорович Брандт (1853–1920), профессор Московского университета, крупный специалист в области славянского языкознания.

37  Михаил Иванович Сухомлинов (1828–1901), профессор Петербургского университета, академик, историк русской литературы и культуры.

189

причиной смерти является отравление стрихнином. При расследовании возникшего уголовного дела студент Анисимов, проживавший в семье Петина в качестве домашнего учителя, сообщил, что незадолго до смерти Петин передал ему анонимное письмо, которое может помочь раскрытию истины.

Письмо начиналось словами: «Тебе, утратившему подобие божие, погрязшему в гнусном разврате и ледянящих душу преступлениях, Каину и извергу, давно уже хочется мне сказать несколько слов...». Дальше письмо содержало множество ругательств и угроз, а заканчивалось следующими словами: «И я думаю, что на тебя, закоснелого злодея, достойного виселицы, от которого откажется и сама холодная могила, мои правдивые слова пахнут змеиным шипучим ядом, но я уверен, что за подлеца не придется отвечать ни пред богом, ни пред людьми».38

Вслед за этим письмом судебному следователю было представлено еще одно анонимное письмо, полученное за два месяца до смерти Петина липецким уездным предводителем дворянства. В этом письме рассказывалось о грязных слухах и сплетнях, которые будто бы распространяются о нем Петиным.

В то же время Анисимов по собственной инициативе представил судебному следователю «краткую биографию» Петина, для которой не пожалел отрицательных красок. Возникло подозрение относительно причастности самого Анисимова к смерти Петина. Основанием для подозрения послужила не только не скрываемая Анисимовым сильная неприязнь к покойному, но и вскрывшийся в процессе расследования факт близких отношений между Анисимовым и женой Петина.

Появилось предположение, что автором анонимных писем, адресованных Петину и липецкому предводителю дворянства, мог быть Анисимов. Однако внешний осмотр этих писем ничем не подтвердил подобного предположения: бумага, чернила и почерк говорили о разных источниках их происхождения. Оставалось одно: попытаться исследовать не только внешнюю сторону писем, но и само их содержание. Приняв решение о производстве такого исследования, судебный следователь пригласил в качестве экспертов проф. Н. С. Тихонравова, проф. Р. Ф. Брандта и магистра Рузского.

Эксперты подвергли исследованию два анонимных письма, «краткую биографию» Петина и пришли к единодушному выводу, что автором этих документов является Анисимов. Эксперты отметили, что в обоих письмах, по внешним признакам так не похожих друг на друга, содержится одно и то же выражение: Петин именовался «отвратительным подонком мошенничества». Общими не только для писем, но и для «краткой

38 Цит. по Кон ч А. Ф. На жизненном пути: В 5 т. Т. 1. СПб., 1912. С. 379.

190

биографии» Петина оказались излюбленные Анисимовым выражения: «змеиный шипучий яд», «послужить к чему-нибудь» и «сказать еще несколько слов». События во всех исследуемых документах излагались как происходящие перед глазами читателя в настоящем времени, предложения после точки начинались с союза «и» (например: «и когда за чаем», и «причина его болезни» и т. д.). В одном и том же предложении часто употреблялось несколько местоимений третьего лица («и послать ему его к тебе», «и стал ему его объяснять» и проч.), всюду местоимения употреблялись неправильно: вместо предлога «из» автор писал «с» («мне известно с телеграммы», «с его рассказа стало ясно») и т. д. Периоды отличались крайней длиннотой, запутанностью и несогласованностью начала с концом.

Наряду с отмеченными характерными особенностями манеры изложения, слога и стиля документов, эксперты обратили внимание на общую для всех них основную идею. Она состояла в том, что не следует искать виновников смерти Петина, так как он заслужил ее своим «чертовски» развратным поведением. По словам автора писем, Петину «следовало самому покончить с собою».

Экспертиза в этом деле не являлась, конечно, единственным доказательством, но значение ее было очень велико.

Анисимову было предъявлено обвинение в умышленном отравлении Петина, и хотя он не признал себя виновным в совершении преступления, присяжные заседатели вынесли ему обвинительный вердикт. Окружной суд осудил Анисимова к каторжным работам.39

Не меньший интерес представляет вторая литературная экспертиза, произведенная акад. М. И. Сухомлиновым в 1892 г. Документы, сохранившиеся в личном архиве А. Ф. Кони, следующим образом рисуют обстоятельства этой экспертизы: некий Ипполит Малиновский возбудил против своей жены и ее брата обвинение в прелюбодеянии и кровосмешении. При производстве расследования это тяжкое обвинение не находило, однако, достаточных доказательств. Шаг за шагом оно начало распадаться. Но, не желая с этим мириться, Малиновский ссылался на письма своей жены к матери и другим лицам, в которых она будто бы признавала свою виновность. У следственных органов появились сомнения в том, что письма были написаны Малиновской самостоятельно. Эти сомнения основывались на том, что следствием было выяснено чрезвычайно жестокое обращение Малиновского с женой, которая находилась

39 При изложении материалов описанной экспертизы автор использовал фактические данные, приведенные А. Ф. Кони в книге: Суд – наука – искусство. Пг., 1923.

191

в рабской зависимости от него и не могла даже выходить без него из дома, так как, уходя, муж всегда запирал ее на ключ.

После выяснения этих обстоятельств возник вопрос, не являются ли письма, на которые ссылался Малиновский, результатом его влияния на жену, не были ли они написаны принудительно? Ответ могла дать только экспертиза слога и стиля писем. В качестве эксперта следователь решил пригласить доктора славяно-русской филологии акад. М. И. Сухомлинова.

В распоряжение эксперта была предоставлена переписка Надежды и Ипполита Малиновских с их родственниками. После тщательного исследования писем эксперт нашел, что письма, написанные Малиновской, имеют много общих признаков с письмами ее мужа. Все они изобиловали выражениями и полонизмами, не свойственными языку чисто русской женщины. Так, например, словам «мамаша» и «маман», употреблявшимся в письмах вначале в самом и нежном и даже раболепном смысле, через некоторое время стал придаваться насмешливо-язвительный и даже циничный характер. Такое изменение, как оказалось, было связано со ссорой, которая произошла в это время у Малиновского с матерью жены. Письма Малиновского полны высокопарных1 выражений. Он писал в них о «супружеском ложе и колыбели невинного младенца», о своем поступке, который «честнее честного и достоин печати и гласности», о «лентяях, которые должны мостить мостовые», и т. д.

Таких высокопарных выражений оказалось много и в письмах жены Малиновского. Она писала матери, что живет «среди потока и града слез своих не по прежней программе бесчестных людей» и что «карьеру своего замужества в отношении прочих девиц считает счастливою и выгодною». Упрекая мать в том, что она достигла цели, «торжествуя общее наше несчастье», Малиновская в то же время советует ей «тунеядцев гнать вон мостить мостовые». Таким образом, отдельные выражения в ее письмах чуть ли не буквально повторяли выражения, имевшиеся в письмах Малиновского. Однако установлением единства стиля эксперт не ограничился. Он произвел, кроме того, грамматический анализ писем, обратив внимание на то, что Малиновский всюду вместо предлога «из» употреблял предлог «с» («с кармана», вместо «из кармана»). В одном из писем Малиновский писал, что к поведению шурина он «нисходит» и «пред ни кем» о нем не рассказывает. Та же неправильность содержалась и в письмах Малиновской, которая писала, что «осталась без никакой прислуги». Наконец, и в употреблении знаков препинания у обоих супругов оказалось много общего: оба ставили точку с запятой перед «но» и двоеточие перед «что».

На основании произведенного исследования М. И. Сухомлинов пришел к выводу, что письма Надежды Малиновской носят на себе черты непосредственного влияния на нее Малиновско-

192

го. Он высказал мнение, что эти письма писались или под, диктовку Малиновского, или переписывались с предварительно составленных им черновиков.40

В наши дни в советской криминалистике формируется особый раздел, посвященный исследованию документов. Он пока еще не получил однозначного наименования. Одни авторы называют подобные исследования криминалистической атрибуцией, другие – судебной лингвистикой, третьи–судебным авто-роведением. В современной же экспертной практике исследования письменной речи в большинстве случаев ведутся пока в качестве дополнения к исследованию признаков почерка. Значительно реже выступают они в виде самостоятельных экспертиз, решающих идентификационные задачи (установление автора) или неидентификационные вопросы (установление возраста, физического или психического состояния писавшего).

В современной криминалистике достаточно подробно разработаны идентификационные признаки письменной речи. Предложены различные их классификации, но все они исходят из необходимости различать общие и частные признаки письменной речи. К общим признакам принято относить уровень владения письменной речью; степень развития грамматических и стилистических навыков; особенности, отражающие навыки использования различных языковых средств (преобладание определенного функционального стиля, простых или сложных предложений, характерных синтаксических связей и т. д.); акцентирование, лексические навыки, словарный запас. В качестве частных признаков служат аналогичные орфографические, пунктуационные, синтаксические и стилистические ошибки, акцентирование определенных слов и словосочетаний, навыки в употреблении фразеологизмов, профессионализмов, диалектных, жаргонных или устаревших слов и выражений, слов в несвойственном им значении или слов, заимствованных из другого языка (труды А. И. Винберга, Г. Грановского, Г. Д. Марковой, О. К. Дамбраускайте и других).

Разработаны в современной криминалистике и методы исследования письменной речи. Ведутся успешные работы в направлении использования при исследовании письменной речи математических методов, в частности, метода лингвистической статистики (Э. У. Бабаева, Л. Е. Ароцкер, В. К. Воинов и др.).

40 Архив Института русской литературы АН СССР (Пушкинский дом). Ф. 134. Оп. 1. Д. И