О ЧЕМ МОЖЕТ РАССКАЗАТЬ ПОЧЕРК?

Индивидуальность почерка – явление хорошо известное. Получив по почте письмо, мы, даже не распечатав конверта и не взглянув на обратный адрес, можем уже сказать, от кого оно. Конечно, это возможно лишь тогда, когда переписка носит более или менее регулярный характер, и, следовательно, особенности почерка корреспондента нам знакомы. Разумеется, возможны в таких случаях и ошибки, ибо наше заключение строится лишь на знакомстве с формой исполнения отдельных букв, манерой их соединения между собой и т. д., т. е. на внешней стороне почерка. Между тем именно на этой стороне почерка долгие годы в прошлом основывались заключения экспертов-каллиграфов в случаях судебных споров об исполнителе того или иного документа, например, купчей крепости, завещания и т. д. В качестве экспертов при производстве каллиграфических экспертиз в древности выступали дьяки и подьячие, дети боярские и т. д., позднее – учителя чистописания, секретари и письмоводители присутственных мест, граверы, литографы и проч.

Исторические документы сохранили сведения об одной из первых таких экспертиз, произведенной в России в начале XVI в. Князья Даниил и Давид Кемские купили у князя Федора Кемского «вотчину Кодобое и сельцо Гридинское с деревнями». О продаже, как принято было в то время, составили купчую грамоту, призванную служить доказательством совершенной сделки. Продавец Федор Кемской вскоре умер, а жена его княгиня Анна Кемская совершение сделки оспорила, заявив, что купчая грамота является подложной, вследствие чего отказалась передать «вотчину» Даниилу и Давиду Кемским. Последние обратились за защитой своих интересов к великому князю.

При разбирательстве спора была исследована представленная истцами купчая грамота, написанная собственноручно Федором Кемским, но представлявший интересы Анны Кемской ее «человек» Тимошка утверждал, что эта грамота «лживая,

155

не княж Федора рука». В подкрепление своего заявления о подложности купчей он представил образцы почерка Федора Кем-ского. В соответствии с существовавшим порядком судьи вызвали послухов, подписавших купчую, и допросили их. Последние подтвердили подлинность купчей и представили, кроме того, документ (образец деловой грамоты), составленный собственноручно Федором Кемским. Однако и после этого Анна< Кемская продолжала настаивать, что купчая подложна. Тогда судьи приняли решение о необходимости производства экспертизы почерков. В подлинном производстве по этому поводу говорится: «Дмитрей Володимеровичь купчюю грамоту княж Федорову руку, что положил князь Данило да князь Давыд,. и княж Федорову ж руку деловую грамоту, что князь Афонасей прислал, и княж Федорову ж руку, что запись положил перед, Дмитреем княгинин Аннин человек Тимошка, великого князя диаком всем казал. И диаки смотрив сказали, что та купчаа и деловая и запись, все трое рука одна». После такого заключения дьяков (экспертов) дело было доложено великому князю Василию Ивановичу, который, выслушав его вместе с боярами, «велел Дмитрею ищей князя Данила да князя Давы-да оправити в селцо Гридинское с деревнями велел им присудить, по их купчей грамоте, а княгиню Анну велел обвинити».1

Экспертиза производилась в 1508 г., т. е. почти пять столетий назад. Но уже в то далекое время в основу исследования положен был сравнительный метод, изучению подверглись не только оспариваемая купчая грамота, но и документы, которые в наши дни мы назвали бы свободными образцами почерка Федора Кемского.

В другой экспертизе, производившейся в 1686 г. по делу о подметном письме, изобличавшем подьячего Верхотурской приказной избы Ивана Пермякова в злоупотреблениях, применялся тот же сравнительный метод, но в числе исследуемых документов фигурировало уже «письмо для примеру», которое сегодня мы назвали бы экспериментальным образцом почерка Маслова, обвинявшегося в исполнении подметного письма.2

Так закладывались основы методики экспертного исследования почерков, начиналось формирование каллиграфической экспертизы.

Каллиграфия, и тем более правописание, играют известную роль при сличении почерков. Изучение приемов выработки почерка, способов начертания букв и знаков, знание правил правописания и т. д. составляют часть того фундамента, на котором строится сличение. Однако подобных знаний для научной экспертизы далеко не достаточно, но и такими знаниями экс-

1   Акты юридические. СПб., 1833. № 13.

2   ЦГАДА (Центральный государственный архив древних актов) СССР. Ф. Верхотурской приказной избы. Стб. № 330.

156

перты-каллиграфы в большинстве случаев не обладали. Е. Ф. Буринский приводит примеры из деятельности некоего владельца типолитографии, которого суды часто привлекали для производства каллиграфических экспертиз. Будучи человеком в вопросах почерковедения невежественным, он по одному и тому же документу давал совершенно противоположные заключения. Чтобы предупредить подобные случаи, он в конце концов стал при каждой новой экспертизе предварительно справляться о том, какое заключение по данному делу давалось им прежде.3

Отсутствие научной основы лишало каллиграфическую экспертизу убедительности. Научным авторитетом она не пользовалась ни у практических работников, ни среди ученых. Уильям Уильз приводит следующее мнение английского судьи Джон Николя относительно доказательственной силы сличения почерков: «Суд имел уже много случаев заметить, что улики посредством почерка, по самой сущности своей, весьма неудовлетворительны. Они не имеют силы утверждения, потому что легко подделываться под чужие руки, так же как и силы отрицания, потому что часто бывает, что одно и то же лицо при различных обстоятельствах пишет совершенно несходными почерками. Не имея точных сведений о том, в каком состоянии и при каких условиях писана известная бумага и не обсудив внимательно этих обстоятельств, нет никакой возможности сделать заключение о подлинности рукописи. Поэтому лица, удостоверяющие подлинность или подложность подписи на основании одного видимого сходства, могут так легко ошибаться, что свидетельство, отвергающее подлинность известной подписи, едва ли когда-нибудь может быть принимаемо за доказательство подложности документа».4

Приведенную оценку разделяли и многие русские судебные деятели. Так, например, товарищ председателя Петербургского окружного суда Рейнбот при торжественном открытии Петербургского кабинета научно-судебной экспертизы говорил об экспертах-каллиграфах: «Один все свое внимание уделит волосистому завитку буквы «у» и в нем откроет сходство почерков, другой по нажиму в той же букве найдет полное различие в сравниваемых подписях. Все здесь зависит не от действительного сходства или различия букв, а от субъективного впечатления глаза каждого из смотрящих. Не напоминают ли такие эксперты тех лиц, которые, смотря на одно и то же облачко в летней синеве неба, готовы рассориться из-за того, что один видит в этом облачке льва, а другой –• собаку».5

3   Буринский Е. Ф. Судебная экспертиза документов. СПб, 1903. С. 127.

4   Уильз У. Опыт теории косвенных улик. М„ 1864. С. 111–112.

5   ЦГИА (Центральный государственный исторический архив) СССР. Ф. 1405. Оп. 532. Д. 210.

157

Не владея научной методикой исследования, эксперты-каллиграфы не могли вследствие этого научно обосновывать свои выводы. Когда французского эксперта Белломе, давшего ошибочное заключение по поводу исполнителя знаменитого бордеро по делу Дрейфуса, спросили, чем он может доказать свой вывод, он ответил: «Мы несколько подобны экспертам картин: движения пера для нас то же, что для них движение кисти; мы не можем дать материальных доказательств того, что мы утверждаем».6

Несмотря на все сказанное, каллиграфическая экспертиза господствовала в судах в течение многих столетий. У нее были отдельные удачи, но значительно больше было неудач. Отмечая это обстоятельство, Е. Ф. Буринский остроумно заметил, что если бы в судах принято было решать дела о подлогах документов при помощи раскладывания гран-пасьянса, то и тогда, разумеется, были бы случаи удачи.

В начале 70-х годов прошлого века каллиграфической экспертизе пришлось держать в русских судах два серьезных экзамена. Первый из них окончился для нее провалом, а второй– торжеством. Оба эти случая заслуживают особого рассмотрения.

Уголовный процесс по делу братьев Мясниковых привлек в свое время широкое внимание общественности как в Петербурге, так и далеко за его пределами. Расследование по этому делу тянулось более 14 лет. Наконец состоялся суд. На скамье подсудимых в Петербургском окружном суде сидели: бывший адъютант начальника корпуса жандармов, отставной ротмистр Александр Мясников, его брат, отставной надворный советник Иван Мясников и мещанин Амфилогий Караганов, служивший у Мясниковых приказчиком. Все трое обвинялись в том, что по предварительному между собою сговору составили в 1857 г. подложное завещание от имени купца Козьмы Беляева.

Мясниковы были богатыми людьми – владели откупами, винокуренными заводами, рыбными промыслами. Беляев был их компаньоном и одновременно управляющим их делами.

После смерти Козьмы Беляева жена его, Екатерина Беляева, представила в Петербургскую гражданскую палату для засвидетельствования завещание, по которому все движимое и недвижимое имущество, в чем бы оно ни состояло и где бы оно ни оказалось, а равно все денежные капиталы были завещаны в ее пользу. Родная сестра Беляева – Надежда Мартьянова и другие его родственники к наследованию не призывались. По их жалобе и возникло уголовное дело.

В том же 1857 г. Екатерина Беляева все доставшееся ей наследство, вместе с лично ей принадлежавшими винокурен-

6Оттоленги С. Экспертиза почерка и графическая идентификация. М., 1926. С. 6.

158

ными заводами и лесными дачами, уступила своему племян-•нику Александру Мясникову.

Согласно обвинительному акту, исполнителем по завещанию подписи «Козьма Беляев» явился Амфилогий Караганов. В числе других доказательств обвинения были и заключения экспертов-каллиграфов. Однако вначале эти заключения были противоречивыми. На предварительном следствии в 1868 г. были проведены две экспертизы.

К производству первой экспертизы были привлечены учителя чистописания 3-й, 5-й и 6-й петербургских гимназий: Якимов, Поддубенский и Лосев, а также учитель чистописания в училище правоведения Лапшин. Разойдясь в решении частных вопросов, эксперты в основном выводе оказались единодушными. В протоколе экспертизы они записали: «Оспариваемая подпись «Козьма Беляев» на духовном завещании совершенно по характеру подходит к предъявленным настоящим его подписям и отличается только стилем самого почерка, именно в том, что на духовном завещании подпись несколько крупнее. Затем, если обратить внимание на некоторую нетвердость в подписи на духовном завещании, то это можно объяснить тем, что Беляев в мае месяце 1858 года, как сообщено^ экспертам судебным следователем, был болен, хотя положительно и неизвестно, в какой степени».7

Повторная экспертиза производилась учителями чистописания Колмаковым, Румянцевым и Антоновым. Эксперт Румянцев по слабости зрения никакого заключения дать не смог. Эксперты же Колмаков и Антонов пришли к следующему заключению: «Слово «Беляев» на духовном завещании не имеет сходства с почерком Беляева, как по сравнительному расстоянию между буквами, так и по характеру росчерка, который у Беляева бывал, как видно из писем Беляева и документов, двоякого рода, причем один употреблялся им тогда, когда он не дописывал букву «ъ», а другой, когда он эту букву дописывал, и этот последний росчерк не похож на росчерк на завещании, несмотря на то, что на завещании имеется буква «ъ», и вообще слово «Беляев» написано не таким твердым почерком, как на представленных для сличения письмах и документах».8

При возникшем разноречии между двумя группами экспертов в 1871 г. была проведена третья экспертиза с приглашением для ее производства учителей чистописания 1-й, 3-й, 4-й и 6-й петербургских гимназий Миллера, Торопова, Оттена и Волкова. Пятым экспертом был приглашен учитель чистописания училища правоведения Буевский.

7    ЛГИА (Ленинградский государственный исторический архив). Ф. 225. Оп. 8. Д. 18. Л 486.

8    Там же. Д. 19. Л. 67–69.

159»

Осмотрев духовное завещание и документы с несомненными подписями Беляева, эксперты объявили: «Осматриваемая подпись на духовном завещании от имени „Козьмы Беляева" сходства с его несомненным почерком не имеет, как по характеру, так и по стилю букв, равно как и по связи их; кроме того, росчерк в подписях Беляева совершенно свободный, на духовном же завещании не представляет этот росчерк и подобия с несомненным росчерком, а выражен дурно скопированною чертою; вообще подпись на духовном завещании «Козьма Беляев» представляет весьма плохое подражание несомненным подписям Беляева».9

В судебное заседание, происходившее в феврале 1872 г., было вызвано 16 учителей чистописания и граверов. После совещания эксперты пришли к единому заключению. На вопрос, имеет ли подпись «Козьма Беляев» на духовном завещании сходство с несомненными подписями Беляева на других бумагах, эксперты ответили: «При первом взгляде на эту подпись мы нашли, что сходство есть, но при внимательном рассматривании эта подпись является сомнительною по следующим основаниям:

1.   Почерк руки Беляева на духовном завещании при сравнении с несомненными документами представляется крупнее.

2.   Подпись на завещании писана не свободной рукой и грубее.

3.   Рассматривая буквы отдельно, мы нашли, что буквы писаны с перерывом, например, К, а, з, ь, м, б, е, л, я.

4.   Буква ь по своей форме совершенно отличается от той же буквы на всех несомненных подписях Беляева».10

Анализируя это заключение, А. Ф. Кони в своей обвинительной речи говорил: «Мы видели специалистов своего дела в огромном числе. Чуть не весь Петербург был лишен на несколько дней каллиграфии и, конечно, эти 16 учителей чистописания и граверов должны дать более или менее точные данные для суждения о подлинности завещания. Нам говорили, что в экспертизе по настоящему делу – противоречия... Здесь все эксперты сведены вместе, и я думаю, что шансы обвинения и защиты были равны, так как мною вызвано 9 экспертов, защитою 8, но на суд один из моих не явился, и осталось 8 и 8, т. е. равное число голосов. К какому же выводу пришли они при взаимной окончательной проверке своих мнений? Они признали, что подпись Беляева является при первом взгляде похожею на настоящую, т. е. имеет свойства, которые необходимы для того, чтобы человек, рассматривающий ее простыми глазами, мельком, признал ее действительною, но при вниматель-

9   Там же. Д. 22. Л. 178–180.

10  Там же. Д. 16. Л. 230.

160

ном рассмотрении буквы оказываются поставленными реже и написанными не так, как писал обыкновенно Беляев, и, наконец, при дальнейшем исследовании самая подпись является лишь искусным подражанием».11

Однако такой выдающийся защитник, каким был К. К. Ар-сеньев, точно уловил основной недостаток экспертизы: отсутствие у нее научной основы. Анализируя заключение экспертов, он отметил: «Когда производилось сличение почерков на предварительном следствии в прошедшем году, гг. эксперты, из которых многие явились сюда, показали, что подделка есть, но весьма грубая, плохая, и те же самые эксперты в один голос в настоящем заседании объявили, что подделка должна быть признана очень искусною, и, следовательно, стали в разрез с тем мнением, которое было высказано ими ранее. Наконец, припомните показание эксперта Иванова, из которого видно, что хотя ответы и даны экспертами единогласно, но что один и тот же вывод построен разными экспертами на различных основаниях».12

В результате, невзирая на талантливость обвинителя – А. Ф. Кони, не считаясь с единогласным мнением экспертов, вердиктом присяжных заседателей завещание Беляева было признано подлинным. Вое трое обвиняемых были оправданы. В дальнейшем, по протесту прокурора оправдательный приговор был отменен, однако и при вторичном рассмотрении дела в Московском окружном суде снова был вынесен аналогичный приговор.

Случай торжества каллиграфической экспертизы относится к 1874 г. С- 5 по 19 октября этого года внимание не только-русской общественности, но и общественности других стран было привлечено к необычному делу, слушавшемуся в Московском окружном суде с участием присяжных заседателей. Необычность дела состояла прежде всего в том, что главной обвиняемой по делу была игуменья Серпуховского монастыря Митрофания, урожденная баронесса Прасковья Розен, дочь бывшего генерал-адъютанта, наместника Кавказа, бывшая любимая фрейлина царицы. Необычно крупными были и те мошеннические операции и подлоги, в результате которых ущерб потерпевших по делу превысил 1 млн р.

Потерпевших было трое: петербургский купец Лебедев, московская почетная гражданка Медынцева и московский богач, владелец мануфактур – советник Солодовников.

Первым возбудил дело Лебедев, заявивший прокурору Петербургского окружного суда А. Ф. Кони о том, что игуменья

11   Кони А. Ф. Судебные речи. 1868–1888. СПб., 1897. С. 214.

12   Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах. В 7 т. Т. VI. М„ 1902. С. 134.

161

Митрофания совершила подлог векселей от его имени на сумму 22 тыс. р. К заявлению не могли не отнестись с сомнением. А. Ф. Кони писал: «...Митрофания, стоя во главе различных духовных и благотворительных учреждений, имея связи на самых вершинах русского общества, проживая во время частых приездов своих в Петербурге в Николаевском дворце и появляясь на улицах в карете с красным придворным лакеем, по-видимому, могла стоять вне подозрений в совершении подлога векселей».13 Тем не менее факты, приводимые Лебедевым, были настолько убедительными, что пришлось начать следствие. Назначенная по делу каллиграфическая экспертиза установила, что векселя выполнены рукой Митрофании.

Гораздо более широкий размах преступные действия Митрофании имели в Москве. Потерпевшая Медынцева отличалась пристрастием .к алкоголю и расточительной жизнью, в связи с чем над нею была учреждена опека. Медынцеву опека сильно стесняла и поэтому она стремилась избавиться от нее. На этой почве и произошло знакомство Медынцевой с игуменьей Мит-рофанией. Обещая с помощью своих связей добиться снятия опеки, Митрофания обманным путем выманила у Медынцевой векселя и бланковые надписи, заполнила их с указанием дат, предшествующих учреждению опеки, и с помощью своего сообщника опекуна Макарова получила из опекунского управления свыше 300 тыс. р. Еще более крупные мошеннические действия совершила Митрофания в отношении Михаила Соло-довникова. От его имени были составлены подложные векселя, изготовлены расписки и другие денежные документы на сумму более 1,5 млн р.

В предъявленных ей обвинениях Митрофания виновной себя не признала, утверждая, что все полученные ею деньги и денежные документы являлись добровольными пожертвованиями в пользу возглавляемого ею монастыря.

Значительная роль в изобличении Митрофании принадлежала каллиграфической экспертизе. Заключения экспертов показали, что невзирая на эмпирический их характер, опыт и огромный труд способны в отдельных случаях помочь открытию истины.

Мы не будем воспроизводить все заключения, данные по этому делу экспертами, ограничимся лишь заключением по поводу документов, якобы полученных Митрофанией от Солодов-никова. Для уяснения характера экспертизы приведем заключение в полном виде. «1874 г. октября 10 дня, мы, нижеподписавшиеся, на вопросы, предложенные нам, имеем честь заявить. Сличая тексты и подписи на документах спорных с бесспорными, пришли к такому заключению, что тексты и подписи на

13 Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 1. М„ 1960. С. 64. 162

спорных документах явно носят характер подделки. Хотя при первоначальном взгляде, как будто между теми и другими имеется сходство, но мы категорически заявляем, что кажущееся сходство происходит от копировки рукою, несколько напрак-тикованной в письме, под малограмотный почерк Солодовнике-ва, легко поддающийся подражанию. Даже при беглом взгляде обращает на себя внимание в спорных документах некоторая легкость и ловкость при выводе различных крючков и вообще особенностей своеобразного почерка Солодовникова, которые в подлинных документах написаны хотя грубо, но непринужденно, как бы ни вышло. Подлинный почерк Солодовникова по своей своеобразности и неразборчивости читается с трудом, тогда как спорные документы читаются без затруднения. В спорных документах Солодовникова, откинув крючковатыя буквы, как например, букву С и завитки других букв, написанных в подражение настоящего почерка Солодовникова, все остальное в этих документах представит совершенно иной почерк, вовсе не похожий на почерк Солодовникова. В спорных документах встречаются слова, слоги и детали, которые не могли быть написаны рукою Солодовникова по неискусству его в письме. На подлинных документах Солодовникова нет совершенно ни одной прямой строчки, тогда как в сомнительных все строки прямы и горизонтальны. В подлинных документах Солодовникова название месяца «январь» написано с буквы е (ен-варь), в подложных же с буквы г (генварь). В подлинных документах отчество «Герасимов» написано «Грасимов»^ в подложных же отчетливо «Герасимов». Существенный признак подложности замечается в подписи фамилии Солодовникова, который, как видно из подлинных документов, не дописывал в своей фамилии последней буквы ъ, делая вместо нея какой-то крючок или росчерк, тогда как в подложных документах вместо сказанного росчерка во всех случаях написана вполне определенно буква ъ. Буква б в бесспорных документах в большей части случаев оканчивается вверху углом, конечный' штрих которого отбрасывается вправо прямолинейно, в спорных же оканчивается, не делая угла, дугообразно и к низу. Буква ъ в подлинных документах имеет внизу горизонтальный штрих, подчеркивающий букву, написанный отдельно, и когда есть зигзаг, то он очень мал и кругловат, а в спорных этот зигзаг сделан углом и встречается чаще. Цифра 8 на бесспорных документах имеет форму строчной буквы г, часто похожа на цифру 2, а в подложных пишется по приему французской буквы S. На основании вышеизложенного мы признаем, что спорные документы писаны и подписаны не Солодовниковым. Учитель 4-й Московской военной гимназии Голицын. Учитель 5-й гимназии Александр Тимофеев-Скино. Учитель 3-й Московской гимназии А. Заруцкий. Коллежский асессор Андрей Вер-ре. Учитель Константиновского Межевого института Василий

163

Веселое. Учитель коллежский секретарь Александр Николаев Иванов. Литограф Бекан».14

Конечно, с точки зрения сегодняшнего состояния судебного почерковедения, заключение выглядит наивным не только потому, что эксперты встали на место суда и решили за него вопрос о подложности документов, но и с позиции анализа графических особенностей почерков, которыми выполнены спорные и бесспорные документы. Тем не менее для своего времени заключение экспертов было выдающимся явлением. Вот как отзывался о нем известный русский адвокат Ф. Н. Плевако, выступавший на судебном процессе игуменьи Митрофании в качестве защитника интересов гражданских истцов – опек Медынцевой и Солодовникова: «Обзор документов, сделанный вами и экспертизой, показал, что мы имеем дело с подлогом. Вы слышали слово экспертов: никогда еще на суде не раздавалась такая "энергичная, такая богато мотивированная речь сведущих по этого рода делу людей. Потратив несколько дней напролет на самое тщательное изучение рукописей настоящего дела, доказав своими ответами по делу Лебедева и по вопросу о сличении почерков игуменьи на разных векселях осторожность, они резко и решительно высказались о подлоге документов Солодовникова и его писем.

Литограф Бекан взялся на суде публично изложить ход мысли экспертов и указать на материалы, которые дали основание их мнению. Он чертил вам буквы, как их пишет Солодовников и как оне написаны в подложных бумагах, и вызывал защиту указать отступления или исключения. Она не нашла их».15

Не найдя материала для критики заключения, другие защитники попытались найти его путем проверки знаний и опытности экспертов. С разрешения суда они провели своеобразный судебный эксперимент: литографу Бекану предложено было рассмотреть несколько писем Солодовникова, среди которых были как действительные, так и фальшивые. Из этого испытания Бекан вышел победителем, он без единой ошибки отделил действительные письма от фальшивых. Этот эксперимент дал право Ф. Н. Плевако утверждать, что на такую экспертизу можно положиться. В его речи была дана следующая общая оценка каллиграфической экспертизы: «Чистописание – не» наука, письмо – не премудрость, но все же никому, как лицам'--»занимающимся обучением письму, исправлением почерка, лицам, постоянно воспроизводящим в качестве граверов и литографов чужие письмена, так не знаком навык видеть малейшие особенности почерка и находить сходство и несходство в сравниваемых рукописях».16                /

14  Дело игуменьи Митрофании: Стеногр. отчет. М., 1874. С. 196–197.

15  Плевако Ф. Н. Речи: В 2 т. Т. 2. М„ 1910. С. 63–64.

16  Там же. G. 65.                                                                          i

164

Рис. 16. Образцы подлинных подписей (слева) и подложных (справа), исследовавшихся по делу

игуменьи Митрофании.

Плевако выступал по делу игуменьи Митрофании в качестве представителя интересов потерпевших, эксперты дали заключение в их пользу. Благодаря этому возникает невольная мысль, вполне ли объективно оценил Плевако каллиграфическую экспертизу? Однако точно так же, еще в процессе предварительного расследования, ее оценил прокурор Московского-окружного суда Жуков. В совершенно конфиденциальной записке министру юстиции Жуков писал об убедительности экспертизы, доказывающей, что документы, якобы выполненные Солодовниковым, в действительности «представляют неудачную подделку под несомненный почерк Солодовникова». Наряду с этим автор записки подверг тщательному анализу содержание документов, приписывавшихся Солодовникову, и на его основе пришел к тому же выводу, что и эксперты.17

В последней четверти XIX в. появилось новое направление в судебном почерковедении, получившее название приметоописательного. Французский криминалист Бертильон применил к почерковедческим исследованиям свой метод «словесного портрета», разработанный им для идентификации личности по чертам внешности. Этот метод основывался на использовании комплекса признаков, характеризующих положение отдельных частей тела человека, их величину, форму и индивидуальные особенности. Аналогичный метод Бертильон применил и к исследованию почерка, выделив в нем такие элементы, которые по его наблюдениям должны считаться типовыми. Признаки почерка были сведены им в систему, состоящую из таких основных групп: 1) признаки, охватывающие формы почерка вообще, формы букв, формы их составных частей; 2) размер почерка в целом, размер отдельных букв, частей и элементов букв; 3) положение букв (сжатость, порядок букв, расстояние между строками); 4) направление (угол или наклон почерка); 5) напряжение (промежутки между отдельными элементами, буквами и словами); 6) способ связывания; 7) вычурность почерка; 8) упрощенность почерка и другие.

Применявшаяся Бертильоном техника экспертного исследования сводилась к следующему. Вначале он изучал наклон букв, расположение строчек, их размер и другие признаки, позволяющие судить об общем характере почерка заподозренного лица. Вслед за этим приступал к исследованию деталей. Для этой цели изготовлял увеличенные в 2–3 раза фотографические снимки с исследуемых документов и образцов почерка, на которых перенумеровывались все слова, с указанием как строки, так и места, занимаемого словом в данной строке. Затем слова вырезались и наклеивались на картон в алфавитном порядке. Кроме того, вырезались и таким же образом наклеивались тождественные буквы, занимающие в слове разные

" ЦГИА. Ф. 1405. Оп. 534. Д. 1073. Л. 1. 166

места, т. е. в начале, середине или конце его. Изготовленные таким способом таблицы исследовались Бертильоном при помощи сильной лупы или, в случае надобности, микроскопа. При этом исследовании изучался характер начертания каждой отдельной буквы. Обращалось внимание на то, начинается ли буква с толстого штриха, тонкого или точки; на каком месте буквы имеется наибольший нажим пера; каким поворотом пера воспроизведена данная буква и т. д.18

Оценивая значение проделанной Бертильоном работы, С. Оттоленги писал: «Бертильону принадлежит, действительно, честь постановки графической экспертизы на подобающее ей место и ясного определения ее сущности, и, что еще важнее, •– постановки этой экспертизы на действительно научное основание как в отношении техники, так и еще более в отношении направления и метода».19

Являясь приверженцем приметоописательного метода, Оттоленги в своих работах пытался его развивать и совершенствовать. Усматривая основу метода в наличии «графических личных признаков», присущих определенному почерку и составляющих «индивидуальный графический тип», Оттоленги сделал попытку своей систематизации признаков почерка, сведя их в несколько групп.

Задача эксперта, указывал Оттоленги, «состоит в методологическом исследовании выдающихся признаков в непринужденных рукописях лица, подозреваемого в подлоге, которое должно производиться таким образом, чтобы обнаружить особенности данного индивидуального почерка в разных образцах и в выборе среди этих выдающихся признаков тех, которые постоянны и повторяются в каждом его образце. Когда эксперт будет обладать знанием этих выдающихся постоянных признаков, в его руках будет могучее средство для установления подлинности подозреваемой рукописи, так как нет подделывателя, который мог бы воспроизвести их в точности».20

Приметоописательное направление в судебном почерковедении, несомненно, было шагом вперед по сравнению с направлением каллиграфическим. Хотя его основой, как и при каллиграфической экспертизе, оставалась внешняя сторона почерка, выражающаяся в особенностях строения букв и других графических знаков, исследование почерка стало теперь опираться не на данные поверхностного впечатления каллиграфов, а на признаки, которые хотя и не являлись строго научными, но содержали в себе элементы, получившие в дальнейшем опреде-

18   См.: Рейсе Р. А. Научная техника расследования преступлений. СПб., 1912. С. 123.

19   Оттоленги С. Экспертиза почерка и графическая идентификация. С. 8.

20   Там же. С. 20–21.

167

ленное значение для выработки подлинно научного метода судебного почерковедения.

Приметоописательное направление получило в России широкое распространение и признание. Этому способствовало то обстоятельство, что многие русские эксперты принадлежали к ученикам проф. Рейсса, который являлся убежденным сторонником и активным пропагандистом рассматриваемого направления.21 В качестве примера, характеризующего практическое применение приметоописательного метода в экспертной деятельности русских криминалистов, приведем несколько по-черковедческих экспертиз А. А. Поповицкого, А. А. Захарьина и других видных представителей русского судебного почерковедения начала XX в.

Некто Василий Саньков оспаривал получение крупной суммы денег из своего вклада, хранившегося в сберегательной кассе. Рассмотрение дела в различных судебных инстанциях тянулось около пяти лет. Уже при рассмотрении дела в 1909 г. у мирового судьи была проведена каллиграфическая экспертиза. В качестве эксперта выступил преподаватель графического искусства Харьковского коммерческого училища Ржанов. Однако ни эта, ни последующие каллиграфические экспертизы суд не удовлетворили. После того как по ряду причин дело очутилось в Петребургском окружном суде, к производству экспертизы привлекли А. А. Поповицкого и А. А. Захарьина. Наряду с оспариваемыми документами в распоряжение экспертов были представлены образцы документов с достоверными подписями Василия Санькова. В обширном заключении эксперты прежде всего обратили внимание на то, что все спорные подписи сделаны сильно дрожащим почерком, в то время как из всех достоверных подписей дрожание замечается только в двух. Так как дрожание руки бывает как при неумелом копировании на глаз чужого почерка, так и вследствие чисто внешних причин при естественном письме, например, усталости руки, холода и т. п., то для лучшего уяснения подлинной его причины эксперты сделали фотографические увеличения исследуемых документов. Таким образом, с самого начала они поступили так, как рекомендовалось авторами приметоописательного метода.

Вслед за этим эксперты приступили к изучению направления и формы строк. По поводу указанного признака они писали в заключении: «Почерк Санькова принадлежит к резко поднимающимся. Нетрудно видеть, даже без увеличений, хотя, на увеличениях это еще яснее, что даже там, где подпись вся, или чаитью, идет вниз по отношению к краям бумаги, она всегда

21 Будущие сотрудники кабинетов научно-судебной экспертизы в 1911 г. обучались у профессора Рейсса основам уголовной техники, в том числе и основам судебной экспертизы документов. Подробнее о поездке в Лозанну см. с. 293.

168

состоит из участков по две-три буквы, резко поднимающихся по отношению к общему направлению строки. В спорных подписях наблюдается как раз обратное... Этот признак почерка относится к числу так называемых «основных», то есть наиболее устойчивых и потому наиболее важных при сличении». Далее в заключении отмечалось, что почерк Санькова – лево-окружный, в то время как в спорных документах – правоок-ружный. Указывая на данное обстоятельство, эксперты писали в заключении: «Этот признак также принадлежит к основным, не менее важным, чем способ „держания строки"».

По поводу строения слов и связности почерка в заключении говорилось: «Почерк Санькова обличает человека действительно весьма мало привычного к письму и едва ли умеющего писать что-либо, кроме своей подписи. Помимо собственно почерка на это указывает как нетвердость его в правописании, ибо фамилию свою он пишет то „Саньков", то „Санькав", то „Санькев", так и чрезвычайное сходство всех подписей между ссбою, не исключая даже и отмеченных дрожащих. Такое однообразие подписей чаще всего наблюдается либо у людей, подписывающих по должности громадное число бумаг ежедневно, но к ним Саньков, очевидно, не принадлежит, либо у людей, не умеющих писать в собственном смысле слова, а рисующих свою подпись». Одновременно с этим эксперты отмечали, что спорные документы обличают человека, несомненно привычного к письму. Невозможно допустить, отмечали они, чтобы малограмотный Саньков нашел способы соединять буквы, свойственные только людям привычным к очень быстрому письму, какие наблюдаются, например, в слове «тысяч».

В результате произведенного исследования эксперты пришли к выводу, что «все спорные пять подписей сделаны не Саньковым, а другим лицом, гораздо более грамотным и имевшим в своем распоряжении подлинные образцы или, по крайней мере, один образец, с которого подписи эти и копировались, просто на глаз».22

На основе своего экспертного опыта А. А. Поповицкий разработал в 1908 г. классификацию элементов (признаков), характеризующих особенности почерка. В предложенной им классификации насчитывалось десять элементов: держание строки, размах почерка, разгон, наклон, нажим, общий характер рисунка букв, декстрогирность и синстрогирность букв (т. е. правоокружный и левоокружный характер их исполнения), сравнительная величина букв в словах, связь букв и, наконец, рисунок отдельных букв и цифр.23 Наиболее устой-

22   ЛГИА. Ф. 225. Оп. 1. Д. 14070. Л. 105–106.

23   Поповицкий А. А. Требования, которые следует предъявлять к судебно-фотографической экспертизе на основании современного развития фотографии и фототехники//Фотограф-любитель. 1908. № 3. С. 78.

169

чивыми элементами Поповицкий считал сравнительную величину букв, связь между ними и рисунок отдельно взятых букв и цифр. Он утверждал, что при всех случаях умышленного изменения почерка эти элементы труднее всего поддаются изменению, а следовательно, чаще всего остаются в подложном документе.

Значительный интерес представляет экспертиза письма, произведенная в 1911 г. по делу об исследовании причин смерти Павла Куроша.24 17-летний ученик пятого класса Кронштадтского реального училища П. Курош летом 1911 г. вместе с родственниками жил на даче в местечке Огер вблизи Риги. Отец его, капитан 1-го ранга Александр Курош, командовал в прошлом крейсером «Финн». Именно с этого корабля в 1906 г. по его приказанию был открыт огонь по участникам Свеаборг-ского восстания. Об этой жестокой расправе с участниками революционного восстания знали в семье Куроша. Знал об этом событии и Павел Курош.

30 июля 1911 г. на имя Павла Куроша пришло по почте письмо, содержавшее угрозу убить его. На следующий день он был найден в саду дачи убитым. В процессе расследования причин его смерти потребовалось установить, кто именно явился автором и исполнителем полученного Курошем письма. Так как у следователя возникло предположение, что оно было написано самим погибшим, решено было обратиться к помощи сведущих людей. В качестве экспертов были приглашены А. А. Захарьин35, проф. В. В. Матэ26 и Д. А. Дмитриев.27 Произведенное исследование они описали в специальном протоколе, в котором говорилось: «Адрес на конверте и текст угрожающего письма написаны не привычным, рукописным, шрифтом, а с подражанием печатному: 1) строки письма не прямолинейны, а состоят из поднимающихся отдельных частей; 2) буквы весьма неравномерны по своей величине; величина эта от начала слов к концу их в большинстве случаев возрастает и 3) нажимы также весьма неравномерны.

Все эти три особенности точно повторяются во всех несомненных образцах подлинного почерка Павла Куроша. Подъем строки и неравномерность величины букв особенно заметны

24  Обстоятельства смерти и заключение экспертов приводятся по кн.: Дело об исследовании причин смерти Павла Куроша. СПб., 1912.

25  А. А. Захарьин, присяжный поверенный округа Петербургской судебной палаты, был признанным специалистом в области судебной экспертизы документов.

26  В. В. Матэ, профессор гравирования Академии художеств, принадлежал к числу выдающихся мастеров гравюры. По отзыву академика Грабаря, выполненные им факсимильные гравюры карандашных рисунков изумительно передавали технику и до иллюзии имитировали штрихи последних.

27  Д. А. Дмитриев, учитель чистописания в Петербургском Коммерческом училище, считался знающим и опытным экспертом-почерковедом.

170

в слове «Кронштадт», написанном на переплете словаря и фотографически увеличенном.

Помимо тождества указанных признаков наблюдается сходство в некоторых отдельных буквах, например: «Т» с правой половиной крышки гораздо шире левой (см., например, Брульон с заметками по алгебре, под буквою «А»), «Н», в тексте письма и на конверте–вторая правая часть значительно выше первой (см. слово «Кронштадт» на фотографическом снимке со словаря). «Р» в слове «Курошу» на конверте угрожающего письма по очертанию почти тождественно с очертанием той же буквы в слове «Кронштадт», написанном на переплете словаря, что особенно важно ввиду оригинальности в обоих случаях формы этой буквы: верхушка угловата и не доведена до основной линии («Р»). Как в тексте угрожающего письма и адреса на конверте, так и в надписи на переплете словаря – «П. Курош», «Кронштадт» – прямые вертикальные линии то имеют, то не имеют подсечки, т. е. заключительной перекладинки «К».

В угрожающем письме встречается несколько грубых орфографических ошибок, например: «знаеш», «уничтожин», неправильные переносы «сме-рти», «погибш-их» и почти полное отсутствие знаков препинания (одна запятая, два двоеточия и одна точка)».

Содержание протокола экспертизы позволяет определенно судить о признаках почерка, положенных экспертами в основу их исследования. Наряду с такими общими признаками почерка, как держание строки, величина букв, нажим и другие (А. Поповицкий), эксперты большое внимание уделили исследованию деталей почерка, форме и особенностям отдельных букв, грамматическим ошибкам и т. д. Для лучшего выявления деталей исследование производилось с помощью увеличенных фотографических снимков. Заключение экспертов гласило: «Текст угрожающего письма и адрес на конверте на имя Куро-ша писаны печатными буквами. К этому приему очень часто прибегают лица, желающие скрыть свой почерк. И действительно, сличение при этих условиях представляется крайне затруднительным и не может привести к какому-либо категорическому выводу, так как, строго говоря, такого рода писание не есть почерк.

Тем не менее при сличении текста угрожающего письма и адреса на конверте с несомненным почерком покойного Павла Куроша замечается целый ряд характерных одинаковых особенностей и обусловленных как природным построением почерка, так и письменными привычками писавшего лица. Труднее допустить естественное подобное совпадение между почерком покойного Куроша и почерком какого-либо другого лица, а также трудно допустить, чтобы эти особенности были воспроизведены каким-либо лицом умышленно, с целью подражания

171

"Почерку Куроша, так как эти особенности относятся к числу 'таких мелких графологических деталей, которые неизбежно ускользнули бы от внимания подделывателя.

Ввиду изложенного мы, эксперты, приходим к единогласному заключению, что текст угрожающего письма и адрес на конверте, по всей вероятности, писаны рукою покойного Павла Александровича Куроша».

Экспертиза документов, выполненных с подражанием печатному тексту, и в наши дни не относится к легким исследованиям. В данном же случае перед экспертами стояли трудности не только научно-методические, но и политические. Черносотенцы, включая и родственников Павла Куроша, всячески пытались придать его смерти политический характер и доказать, что смерть явилась результатом мести революционеров. В этих условиях заключение экспертов приобрело особенно большое значение. Оно помогло разрушить версию о гибели Куроша от руки революционеров.

Графометрическое направление в почерковедении возникло во время расцвета приметоописательного метода. Оно являлось одной из попыток отыскания объективных способов исследования почерка. Э. Локар утверждал, что создатель приметоописательного метода Бертильон «сделал ту дорого оплаченную ошибку, что не распространил на графизм методы анализа и измерения... Ввести понятие величины в экспертизу письменных документов, – указывал он,–это значит поставить ее на путь научного исследования, требующего перехода от качественного к количественному: знать – это измерить».28

Графометрия в современном ее виде сложилась лишь в 20-х годах XX в., но зарождение ее относится к началу века. Э. Локар, которого чаще всего называют творцом графометрии, перечисляя своих предшественников, называет П. Фрэзера, П. Гумбера и Лангенбруха.29

В России внесение элементов измерения в исследование почерка впервые было осуществлено в Киевском кабинете научно-судебной экспертизы. На съезде управляющих кабинетами научно-судебной экспертизы, происходившем в 1915 г., С. М. Потапов выступил с докладом о разработанном им способе исследования почерка, в основу которого было положено сравнение соотношений между штрихами по линиям, образуемым их верхними и нижними окончаниями в их одинаковых комбинациях.30 Из доклада следовало, что этот способ применялся в экспертной практике Киевского кабинета научно-судебной экспертизы, который возглавлял С. М. Потапов.

28  Локар Э. Руководство по криминалистике. М., 1941. С. 452–453.

29  Там же. С. 450–451.

30  ЦГИА. Ф. 1405. Оп. 532. Д. 137. Л. 413–414.

172