О чем эта книга? (вместо вступления)

К оглавлению 1 2 3 4 5 7 8 9 10 11 12 13 14 16
17 18

В книге собраны мои статьи, написанные за последние 15 лет. Со второй

половины 80-х годов перед русским читателем начал представать, наконец,

подлинный Платонов, то есть появились не только его рассказы и сказки, но и

повести, и романы, и пьесы, и даже записные книжки. Практически каждую из

глав-статей этой книги можно читать самостоятельно. Все они посвящены

разбору смыслов платоновского текста, понимание которого, на мой взгляд,

невозможно без уяснения особенностей того намеренно усложненного,

идущего наперекор общепринятым нормам языка, на котором написаны

произведения этого мастера. Язык Платонова . не тот русский литературный

язык, к которому мы привыкли, а некий сделанный, измененный и в какой-то

мере даже тайный, никогда всего до конца не договаривающий, на котором

автор постоянно силится сказать нам что-то главное, но то ли не может, то ли

не решается выговорить то, что волнует душу. Иначе говоря, это язык,

нуждающийся в постоянной, идущей параллельно чтению, работе по его

истолкованию. Собственно, только подступы к этой теме и к таковому

истолкованию здесь мной и предложены.

Как толковать язык без знания норм, на которых он зиждется? Поневоле

приходится обращаться к более широкому контексту . к языку в целом и, в

частности, к образам мысли тех или иных писателей, ученых, политических

деятелей, да и простого обывателя, к идеологическим текстам, к речевым и

стилевым шаблонам, господствующим в определенной среде, . чтобы понять, в

каком отношении к ним (и к нам) находится и ощущает себя платоновское

слово, отталкиваясь или же, наоборот, испытывая внутреннее тяготение и

сродство с каждым. Полагаю, настоящий смысл платоновского текста может

быть восстановлен только из такого сложного взаимно-индуцирующего

наведения . под действием множества различных составляющих. Любой

исследователь текста вынужден постоянно вращаться в рамках подобного

.герменевтического круга., ему приходится понимать целое из частного факта,

а конкретные вещи выводить из знания о целом.

Исходным инструментом при анализе текста в этой книге служит

предположение. Это понятие опирается, во-первых, на известные в

лингвистике понятия коннотации, импликатуры, а также слабого, неявного

компонента в толковании слова (или целого выражения, высказывания); во-

вторых, на используемое в текстологии понятие конъектуры

(восстанавливаемого пропуска, исправления или дополнения); в-третьих, на

известное в психологии понятие ассоциативной связи (догадки,

предвосхищения, угадывания, "антиципации") и, наконец, в-четвертых, на

логическое понятие импликации, или вывода, позволяющее получать из одних

утверждений (посылок, постулатов, знаний о мире) другие, их следствия.

Вообще говоря, предположение . та основа, на которой строятся все

толкования в данной книге и порождаются все "платоновские" смыслы

(смыслы, которые я считаю толкованиями, позволяющими заглянуть в

платоновский мир). Пожалуй, только в литературоведении, к которому данное

исследование и относится по своей теме, исходное понятие предположения не

имеет ни закрепленного терминологического статуса, ни иных соответствий.

Ближе всего к нему слово гипотеза, но как осознанный инструмент анализа

оно практически не употребляется литературоведами (по понятным опасениям

самокомпрометации) и, насколько мне известно, ими специально не

исследуется.

Дальнейшим инструментом понимания, действующим уже изнутри и на

основе предположения, должно быть активно заинтересованное, и творчески

преобразующее отклонение в сторону собственной мысли толкователя, с

отходом от .объективного. отражения хода мысли автора текста в

диалогическом, или даже .диалектическом. преодолении, с присвоением и

перевоплощением текста в свое слово, то есть уже в мысль интерпретатора

(подход был намечен работами Ю. Н. Тынянова и М. М. Бахтина). Конечно,

возможны разные оттенки и разновидности такого преобразования . от почти

буквального следования "букве" и простой цитации сказанного, до прямо

обратного по замыслу пародирования, иронии, самоуправства, произвола и

надругательства над текстом. Подобные насильственные действия над

оригиналом могут быть следствием и непонимания, и несогласия, вызывая, в

первом случае справедливое возмущение первоначального автора (и/или

последующих читателей, способных это непонимание фиксировать) как явный

зазор, зияние между текстом и привносимыми в него смыслами. Я лишь

надеюсь, что в моем случае расхождений первого рода не слишком много, а

иначе говоря, расхождения второго рода не вызовут у читателя слишком

большого отторжения. Собственно, здесь уже начинается всегдашнее

приспособление чужой авторской мысли к исполнению субъективных, важных

для читателя целей. Порой такое читательское присваивающее понимание

претендует на то, что ему как раз лучше знать, что хотел выразить автор, и что

оно-то и содержит в контр-реплике наиболее существенные из аргументов,

которые первоначальный .хозяин. текста не мог иметь в виду (на что

интерпретатор опирается как на уже известное, от чего он, собственно, и

отталкивается, идя дальше). Эти элементарные собственные ростки мысли,

шажки в сторону, с неизбежным отклонением от маршрута проложенной

платоновской мысли (но направленные к ее толкованию, а поэтому, на мой

взгляд, имеющие право на существование) я все время стараюсь показывать,

чтобы не упускать удила своих мыслей (блуждающих на воле, как поется в

песне, скакунов), . предположений и догадок.

Помимо уже сказанного, представленный в этой книге подход можно

соотнести с методом так называемого .медленного чтения., который

применялся (по свидетельству Д. С. Лихачева) на семинарах Л. В. Щербы в

1920-е годы, а еще ранее был введен и использовался как метод критики текста

М. О. Гершензоном:

.Художественная критика . не что иное, как искусство медленного чтения, т. е.

искусство видеть сквозь пленительность формы видение художника. Толпа быстро

скользит по льду, критик идет медленно и видит глубоководную жизнь. Такой критик

[... ] чувствует художника мастером, себя . подмастерьем, и любит его, и дивится ему

в той мере, в какой он сам увлечен явлением истины1..

Итак, .медленность. подобного чтения состоит по возможности во

всестороннем рассмотрении явления, с необходимостью многократных

возвращений назад к смыслу исходного текста (на истолкование одной

пушкинской строчки на семинарах Щербы, говорят, уходило иной раз целое

занятие). В принципе, работа истолкователя должна идти дальше, пока мы

уверены, что продвигаемся к истине, а цель еще не достигнута (то есть может

никогда и не кончиться).

Но есть у данного процесса, как представляется, и обратная сторона.

Помимо чтения намеренно сдерживаемого и, в идеале, <медленного, но

верного>2, субъективно нам даже более важно непосредственное угадывание

смысла, чтение мгновенное и незамедлительное, подхлестываемое

непреодолимым желанием .застолбить. только еще родившийся, ухваченный

смысл, когда окрыленность сиюминутно достигнутым непреодолимо высока.

Такой смысл во что бы то ни стало торопится похвастать полнотой и

завершенностью, дальше которых, как правило, ему уже .ничего не надо., и

добровольно надевает на себя некие субъективистские шоры. Уверившись и

укрепившись, как нам кажется, в своем собственном понимании, мы редко

бываем готовы к пересмотру, чтобы этот .уютный. и уже закругленный, а тем

более добытый с усилием смысл сменить на что-то новое, даже еще более

обещающее. Посему .медленность. нашего чтения (здесь я говорю не только о

приемах, с использованием которых написана данная книга, но вообще о

законах человеческой психологии) поневоле идет наравне с определенным

забегающим вперед .скорочтением.. . Это то, что фиксирует наше

читательское сознание уже при первом взгляде на текст, западает в душу как

особенность данного текста и, как правило, отличает для нас данного автора от

других. Собственно говоря, соотношение .медленности. и .быстроты. при

чтении регулируется читательской интуицией (механизмом уже известного

.герменевтического круга., намеченного романтиками и Ф. Д. Э.

Шлейермахером).

Наиболее важными работами первых открывателей Платонова по праву

считаются статьи Льва Шубина (1967), Сергея Бочарова (1968) и Елены Толстой-Сегал (с конца 1970-х). Самым интересным в творчестве писателя мне

кажется доведение им до предела полифоничности повествования, впервые

открытой еще Достоевским, и то казалось бы парадоксальное сочетание сатиры

с лирикой и трагедии с фарсом во взгляде на один и тот же предмет, которое

отличает Платонова от всех других авторов:

.Стихия несобственно-прямой речи настолько сильная, что, кажется, рассказчик

согласен вообще с любой из точек зрения, любое слово готов .освоить.; господствует

единый стиль . одновременно корявый и афористически изысканный. [... ] То, что для

другого писателя является бесспорно .чужим. и поэтому может быть отторгнуто,

дискредитировано, для Платонова . всегда отчасти .свое., является сущностью

человеческой жизни вообще. Сатира не может действовать вне ощутимого

соотнесения изображаемого с некоей нормой, эталоном. Но в платоновском

художественном мире подобной нормы . .последнего слова. . нет и быть не может:

здесь никто в полной мере не прав 3..

Мысль Е. Толстой-Сегал и Е. Яблокова развивает В. Вьюгин. Исследуя

первоначальный вариант .Чевенгура., повесть .Строители страны. (1925-

1926), он фиксирует неожиданные переходы от повествования к несобственно-

прямой речи и обратно внутри одного абзаца (даже внутри одной фразы) и

называет один из основных принципов, организующих структуру

повествования у Платонова, принципом .отраженного луча.:

.Каждый из героев Платонова имеет свои взгляды, свою точку зрения, и ни одна

точка зрения не отвергается до конца. Наоборот, если один персонаж высказал мысль,

то другой ее обязательно поддержит и разовьет (часто даже не замечая, что это чужая

мысль), а третий осуществит ее, так сказать, на практике4..

В конце этой книги приведены Приложения: сокращенные обозначения

текстов Платонова и словарей, которые используются (прил. 1), статьи автора,

опубликованные ранее, из которых составлена книга (прил. 2), перечни

иллюстраций и таблиц (прил. 3), именной указатель (более 400 единиц . прил.

4) и, наконец, список конкретных платоновских выражений, которые в книге

толкуются, а также чужих толкований, которые мной упоминаются (более 200

в прил. 5).

В некоторых местах могут встречаться повторы . там, где обсуждаются

одни и те же примеры. За них приношу читателю свои извинения, но в целом я

старался их избегать. Может также возникать ложное впечатление, что

интересует меня у Платонова один только роман .Чевенгур., но это не так: мне

важны все его произведения, за исключением, пожалуй, только поздних пьес и

ранних стихов, анализа которых я в книге не касаюсь.