Стратегия успеха: искать человека или структуры?

Поскольку нашей целью была также проверка гипотезы о детерминированности обыденной категоризации социального пространства наличием или отсутствием у людей определенных субъектных ресурсов, сравнивались указания на социальные либо личностные критерии в "Мы"-идентификациях по подвыборкам респондентов, обладающих большими или меньшими ресурсами.

Для начала обратим внимание на различия в ориентациях на личностный либо на социальный статус в социально-демографических группах, различающихся ресурсным потенциалом. Табл. 2 свидетельствует, что различия, хотя и не очень большие, фиксируют одну тенденцию: преобладание ориентаций на личностный статус в группах, обладающих сравнительно большими социальными ресурсами: среди молодых, имеющих незаконченное высшее или высшее образование, живущих в крупных городах. Примечательно, что линейной зависимости от величины города нет. Если предположить, что личностные связи, а не встроенность в институциональные структуры являются более сильными предпосылками адаптации, то большой город, а не мегаполис действительно оказывается более оптимальным для того, чтобы "найти свое место в жизни". Здесь, с одной стороны, социальные взаимодействия не столь обезличены и сложны, как, к примеру, в столице, и потому легче найти близкого тебе по образу жизни и взглядам человека. А с другой стороны, большой город обладает достаточными институциональными возможностями для поиска работы, учебы, решения других жизненных проблем.

Таблица 2

Наличие конструируемого статуса ("Мы" – номинации) по группам (в % от числа ответивших в группах)

Социологические данные и обыденный опыт показывают, что наиболее адаптированными являются не самые молодые, а те, кто молоды, но уже кое-чего добились в жизни. Это возрастная группа примерно 21-35 лет. Наше исследование подтвердило эту закономерность. Тех, кому удалось найти свое место в сегодняшней жизни, 39% в возрастной группе до 21 года, 45% среди тех, кому больше 36 лет, и 56% в группе 21-35 лет. В даной возрастной группе примерно в 2,5 раза больше оптимистов (утвердительно ответивших на вопрос: "Сможете ли Вы в ближайшие год-два повысить свой жизненный уровень, жить лучше, чем сегодня?"), чем среди старших, и ненамного меньше, чем среди младших (48%, 19%, и 56%).

Рассмотрим идентификационные ориентации групп, выделенных по двум критериям одновременно: возраст и адаптация, и возраст и оптимизм (табл. 3). В двух младших группах адаптированные чаще ориентируются на личностный статус, чем в старшей, где явных различий между адаптированными и неадаптированными не обнаружено. При этом младшие выражают эту установку более интенсивно. Адаптированные старшие чаще, чем адаптированные младшие, упоминают "Мы"-группы - носители социального статуса. Похоже, что они либо встроены в структуры, либо помнят о своей классовой или профессиональной идентичности в советские времена. Табл. 4 представляет ориентации на статус оптимистов и пессимистов разных возрастов. Оптимисты возрастной группы 21-35 лет сохраняют ориентацию на личностный статус, и реже, чем младшие и старшие выбирают в качестве группы "мы" носителей социального статуса. Самые молодые пессимисты указывают социальные признаки, говоря о "Мы", чаще, чем средняя группа, и примерно так же часто, как и самые старшие (по одной трети ответов). В группе пессимистов 21-35 лет ответов этого типа – примерно шестая часть. Ответы юных пессимистов, отнесенные к категории "социальный статус", часто указывают на внешние, легко

Таблица 3

Наличие конструируемого статуса в зависимости от возраста и адаптации ("Мы" – номинации) (в % от числа ответивших в группе)

Таблица 4

Наличие конструируемого статуса в зависимости от возраста и уверенности в будущем ("Мы" – номинации) (в % от числа ответивших в группе)

различимые признаки: возраст, национальность. В то же время им несколько труднее, чем сверстникам, различать личностные признаки, а может быть, и строить личностные отношения. Похоже, это не очень прочные компании, объединенные случайными обстоятельствами (например, местом жительства).

Но во всех группах доминирующими остаются ориентации на личностный статус. Такая установка понятна для человека, живущего в нашей культуре: даже в формальных структурах мы ищем не правило, а человека ("Бери деньги, ищи знакомых – и все в порядке"). Ориентация на неформальные связи дает возможность выстраивать более гибкие стратегии. Личностные отношения не институционализированы, и потому чувствительны к переменам во внешней среде и к колебаниям в восприятии тех, кто считается "своими". Парадокс в том, что эта гибкость одновременно делает неформальные связи и базовые ценности, при посредстве которых первые формируются, весьма устойчивыми. Одна из причин этого – стремление членов какого-либо сообщества к сохранению репутации внутри "своего" круга, т.е. желание соответствовать определенной нормативной модели и постоянная работа на то, чтобы подтверждать это соответствие. Сохраняя репутацию, человек, тем самым, сохраняет и транслирует культурную модель.

Еще одно немаловажное следствие из такой ориентации описала К. Касьянова. В ситуации, когда формальные структуры власти оказываются не способными решать проблемы общества и быть носителями морального авторитета, неформальные связи берут на себя многочисленные функции поддержки жизнеспособности и развития социума [11]. Важнейшие из этих функций: интеграция некого сообщества, и артикуляция, выражение его интересов; "освоение правил" – интерпретация в кругу "своих" новых условий жизни, объяснение того, "как жизнь устроена", чтобы лучше сориентироваться в меняющейся ситуации; защита. В кругу "своих" официальные номинации групп и общностей не действуют. "Свои", обсуждая проблемы неформально, знают, какова функция субъектов, так или иначе причастных к проблемной ситуации. Недаром выражение "назовем вещи своими именами" столь популярно у нас. Означает оно, в частности, переход от формального, официально признанного именования других людей и действий к неформальному, возможному между "своими".

Обратимся к концепции фоновых практик, разработанной в трудах Л. Витгенштейна и философа языка Д. Серля. Этой теме посвящены также работы В. Волкова [12]. Идея состоит в том, что в человеческом взаимодействии существует большой пласт культурно обусловленных и привычных, не артикулированных допущений относительно существующих правил деятельности. Такие фоновые допущения существуют и в процессах конструирования идентичностей. Те или иные номинации подразумевают определенный образ жизни и способ взаимодействия с поименованной общностью "Мы" или "Они", а также оценки этой общности. Практики конституируют и воспроизводят идентичности с соответствующими идеологиями и ценностями [12, с. 38-39].

В ответах на вопросы о том, кто такие "Мы" или кто такие "Они", часто раскрывается фоновая практика относительно того, что значит, например, "быть другом": "Мы – это близкие друзья, на которых можно надеяться"; принадлежать к "рабочему классу": "Мы – это рабочий класс, те кто не получает вовремя зарплату"; быть беженцем: "Мы - беженцы из Казахстана, изгои, чувствуем себя в России чужими, как иностранцы, никому не нужны"; олигархом: "Они – это олигархи, которые делают деньги на народе"; демократом: "Они – это демократы, которые работают на развал страны"; обывателем: "Они – это обыватели, крохоборы, думающие только о собственной утробе"; новым русским: "Они – это новые русские - без образования и нравственности".

Стратегии, ориентированные на неформальные связи, имея несомненные выгоды, несут в себе и немалый деструктивный потенциал, заменяя институциональные связи личностными. Деструктивная составляющая в такой социальной практике состоит в том, что формируются непрозрачные, нигде не фиксируемые, неподвластные регулированию законом правила. Такие "теневые" практики складываются во всех сферах, начиная с неофициальных соглашений с работодателями о режиме и оплате труда в обход закона, и кончая обращением в случае возникновения проблем к бандитам, ставшим теневыми параллельными структурами власти.

П. Штомпка, описывая процесс изживания травм переходного периода в Польше, рисует совершенно иную картину. По его наблюдениям, в Польше именно институциональные структуры помогают гражданам адаптироваться в меняющемся обществе. "Отдел жалоб граждан на правительственных чиновников весьма активен в защите гражданских прав; свободные, независимые СМИ делают прозрачной политическую жизнь, выявляют злоупотребления властью. Демократия укрепляет чувство стабильности, безопасности, ответственности и прозрачности… Стабильность и устойчивость торговли, безопасность деловой среды способствуют экономической жизнедеятельности". Далее Штомпка отмечает, что быстро увеличивается число добровольных ассоциаций, клубов и организаций, растет социальное участие (укрепляя чувство безопасности). Наряду с этими новыми формами социальной интеграции, конечно, сохранили свою роль личные связи, унаследованные от коммунистического периода, когда внутренняя ссылка, уход в приватную жизнь являлись средствами адаптации. Но доминирующий вектор адаптации состоит в том, что законные инновационные стратегии, ориентированные на создание новых элементов социальной структуры или встраивание в существующие, помогают преодолевать травмирующие ситуации, в то время как теневые инновационные стратегии усиливают неопределенность и аномию [13, с. 10-11].

Поскольку нашей целью была также проверка гипотезы о детерминированности обыденной категоризации социального пространства наличием или отсутствием у людей определенных субъектных ресурсов, сравнивались указания на социальные либо личностные критерии в "Мы"-идентификациях по подвыборкам респондентов, обладающих большими или меньшими ресурсами.

Для начала обратим внимание на различия в ориентациях на личностный либо на социальный статус в социально-демографических группах, различающихся ресурсным потенциалом. Табл. 2 свидетельствует, что различия, хотя и не очень большие, фиксируют одну тенденцию: преобладание ориентаций на личностный статус в группах, обладающих сравнительно большими социальными ресурсами: среди молодых, имеющих незаконченное высшее или высшее образование, живущих в крупных городах. Примечательно, что линейной зависимости от величины города нет. Если предположить, что личностные связи, а не встроенность в институциональные структуры являются более сильными предпосылками адаптации, то большой город, а не мегаполис действительно оказывается более оптимальным для того, чтобы "найти свое место в жизни". Здесь, с одной стороны, социальные взаимодействия не столь обезличены и сложны, как, к примеру, в столице, и потому легче найти близкого тебе по образу жизни и взглядам человека. А с другой стороны, большой город обладает достаточными институциональными возможностями для поиска работы, учебы, решения других жизненных проблем.

Таблица 2

Наличие конструируемого статуса ("Мы" – номинации) по группам (в % от числа ответивших в группах)

Социологические данные и обыденный опыт показывают, что наиболее адаптированными являются не самые молодые, а те, кто молоды, но уже кое-чего добились в жизни. Это возрастная группа примерно 21-35 лет. Наше исследование подтвердило эту закономерность. Тех, кому удалось найти свое место в сегодняшней жизни, 39% в возрастной группе до 21 года, 45% среди тех, кому больше 36 лет, и 56% в группе 21-35 лет. В даной возрастной группе примерно в 2,5 раза больше оптимистов (утвердительно ответивших на вопрос: "Сможете ли Вы в ближайшие год-два повысить свой жизненный уровень, жить лучше, чем сегодня?"), чем среди старших, и ненамного меньше, чем среди младших (48%, 19%, и 56%).

Рассмотрим идентификационные ориентации групп, выделенных по двум критериям одновременно: возраст и адаптация, и возраст и оптимизм (табл. 3). В двух младших группах адаптированные чаще ориентируются на личностный статус, чем в старшей, где явных различий между адаптированными и неадаптированными не обнаружено. При этом младшие выражают эту установку более интенсивно. Адаптированные старшие чаще, чем адаптированные младшие, упоминают "Мы"-группы - носители социального статуса. Похоже, что они либо встроены в структуры, либо помнят о своей классовой или профессиональной идентичности в советские времена. Табл. 4 представляет ориентации на статус оптимистов и пессимистов разных возрастов. Оптимисты возрастной группы 21-35 лет сохраняют ориентацию на личностный статус, и реже, чем младшие и старшие выбирают в качестве группы "мы" носителей социального статуса. Самые молодые пессимисты указывают социальные признаки, говоря о "Мы", чаще, чем средняя группа, и примерно так же часто, как и самые старшие (по одной трети ответов). В группе пессимистов 21-35 лет ответов этого типа – примерно шестая часть. Ответы юных пессимистов, отнесенные к категории "социальный статус", часто указывают на внешние, легко

Таблица 3

Наличие конструируемого статуса в зависимости от возраста и адаптации ("Мы" – номинации) (в % от числа ответивших в группе)

Таблица 4

Наличие конструируемого статуса в зависимости от возраста и уверенности в будущем ("Мы" – номинации) (в % от числа ответивших в группе)

различимые признаки: возраст, национальность. В то же время им несколько труднее, чем сверстникам, различать личностные признаки, а может быть, и строить личностные отношения. Похоже, это не очень прочные компании, объединенные случайными обстоятельствами (например, местом жительства).

Но во всех группах доминирующими остаются ориентации на личностный статус. Такая установка понятна для человека, живущего в нашей культуре: даже в формальных структурах мы ищем не правило, а человека ("Бери деньги, ищи знакомых – и все в порядке"). Ориентация на неформальные связи дает возможность выстраивать более гибкие стратегии. Личностные отношения не институционализированы, и потому чувствительны к переменам во внешней среде и к колебаниям в восприятии тех, кто считается "своими". Парадокс в том, что эта гибкость одновременно делает неформальные связи и базовые ценности, при посредстве которых первые формируются, весьма устойчивыми. Одна из причин этого – стремление членов какого-либо сообщества к сохранению репутации внутри "своего" круга, т.е. желание соответствовать определенной нормативной модели и постоянная работа на то, чтобы подтверждать это соответствие. Сохраняя репутацию, человек, тем самым, сохраняет и транслирует культурную модель.

Еще одно немаловажное следствие из такой ориентации описала К. Касьянова. В ситуации, когда формальные структуры власти оказываются не способными решать проблемы общества и быть носителями морального авторитета, неформальные связи берут на себя многочисленные функции поддержки жизнеспособности и развития социума [11]. Важнейшие из этих функций: интеграция некого сообщества, и артикуляция, выражение его интересов; "освоение правил" – интерпретация в кругу "своих" новых условий жизни, объяснение того, "как жизнь устроена", чтобы лучше сориентироваться в меняющейся ситуации; защита. В кругу "своих" официальные номинации групп и общностей не действуют. "Свои", обсуждая проблемы неформально, знают, какова функция субъектов, так или иначе причастных к проблемной ситуации. Недаром выражение "назовем вещи своими именами" столь популярно у нас. Означает оно, в частности, переход от формального, официально признанного именования других людей и действий к неформальному, возможному между "своими".

Обратимся к концепции фоновых практик, разработанной в трудах Л. Витгенштейна и философа языка Д. Серля. Этой теме посвящены также работы В. Волкова [12]. Идея состоит в том, что в человеческом взаимодействии существует большой пласт культурно обусловленных и привычных, не артикулированных допущений относительно существующих правил деятельности. Такие фоновые допущения существуют и в процессах конструирования идентичностей. Те или иные номинации подразумевают определенный образ жизни и способ взаимодействия с поименованной общностью "Мы" или "Они", а также оценки этой общности. Практики конституируют и воспроизводят идентичности с соответствующими идеологиями и ценностями [12, с. 38-39].

В ответах на вопросы о том, кто такие "Мы" или кто такие "Они", часто раскрывается фоновая практика относительно того, что значит, например, "быть другом": "Мы – это близкие друзья, на которых можно надеяться"; принадлежать к "рабочему классу": "Мы – это рабочий класс, те кто не получает вовремя зарплату"; быть беженцем: "Мы - беженцы из Казахстана, изгои, чувствуем себя в России чужими, как иностранцы, никому не нужны"; олигархом: "Они – это олигархи, которые делают деньги на народе"; демократом: "Они – это демократы, которые работают на развал страны"; обывателем: "Они – это обыватели, крохоборы, думающие только о собственной утробе"; новым русским: "Они – это новые русские - без образования и нравственности".

Стратегии, ориентированные на неформальные связи, имея несомненные выгоды, несут в себе и немалый деструктивный потенциал, заменяя институциональные связи личностными. Деструктивная составляющая в такой социальной практике состоит в том, что формируются непрозрачные, нигде не фиксируемые, неподвластные регулированию законом правила. Такие "теневые" практики складываются во всех сферах, начиная с неофициальных соглашений с работодателями о режиме и оплате труда в обход закона, и кончая обращением в случае возникновения проблем к бандитам, ставшим теневыми параллельными структурами власти.

П. Штомпка, описывая процесс изживания травм переходного периода в Польше, рисует совершенно иную картину. По его наблюдениям, в Польше именно институциональные структуры помогают гражданам адаптироваться в меняющемся обществе. "Отдел жалоб граждан на правительственных чиновников весьма активен в защите гражданских прав; свободные, независимые СМИ делают прозрачной политическую жизнь, выявляют злоупотребления властью. Демократия укрепляет чувство стабильности, безопасности, ответственности и прозрачности… Стабильность и устойчивость торговли, безопасность деловой среды способствуют экономической жизнедеятельности". Далее Штомпка отмечает, что быстро увеличивается число добровольных ассоциаций, клубов и организаций, растет социальное участие (укрепляя чувство безопасности). Наряду с этими новыми формами социальной интеграции, конечно, сохранили свою роль личные связи, унаследованные от коммунистического периода, когда внутренняя ссылка, уход в приватную жизнь являлись средствами адаптации. Но доминирующий вектор адаптации состоит в том, что законные инновационные стратегии, ориентированные на создание новых элементов социальной структуры или встраивание в существующие, помогают преодолевать травмирующие ситуации, в то время как теневые инновационные стратегии усиливают неопределенность и аномию [13, с. 10-11].