II.

В древней Руси, особенно на крайнем севере, местное самоуправление имело, по-видимому, широкое распространение и покоилось на прочных основаниях, выработанных непосредственно жизнью населения. Помимо волостного мира, являвшегося представителем входивших в состав волости деревень, существовал еще всеуездный земский совет с посадом во главе. Как в волостном сходе участвовали выборные представители от деревень, так в всеуездном земском совете участвовали представители, избранные волостями. Следовательно, самоуправление проходило через весь строй жизни населения.

Основою древнерусского земского самоуправления являлось земледелие, землевладение и связанные с ними повинности. Есть основание думать, что последние играли самую существенную роль в тогдашнем земстве.

Земские должностные лица избирались, обыкновенно, на год миром или всеуездным, или посадским, или волостным и были ответственны перед избирателями, должны были отчитываться перед ними.

Возможно, что при дальнейших благоприятных условиях оно послужило бы прочным фундаментом для всероссийского земства, но судьбе угодно было прервать жизнь древнерусского земства.

Таким образом новое земство, возникшее в 1864 году, не имело никаких связей с тем земством, которое когда-то возникло непосредственно из среды народной.

Место не позволяет нам излагать всю историю длинного периода от гибели древнего самоуправления до возникновения нового земства, исторического, а потому мы прямо перейдем к характеристике того, предшествовавшего новому земству времени, когда делами местного хозяйства ведали чиновники.

Весьма наглядно эпоха эта изображена русским писателем Д. Л. Мордовцевым, из обширной книги которого «Десятилетие русского земства» можно видеть, что было до введения земских учреждений и какие успехи земство сделало за первые десять лет. Мы приведем из этой книги небольшую выдержку:

«Вот что с первого раза бросается в глаза, когда мы вступаем, с помощью земской литературы, в этот новый мир, — говорит г. Мордовцев. — Там, где восемь лет назад не было ни одной школы, где в целом сельском обществе не находилось ни одного грамотного человека и где рукоприкладства на расписках, на денежных и других деловых актах делались буквальным «рукоприкладством», т.е. обмакивался в чернила палец или два и прикладывался к бумаге; там, где на сотни верст в окружности крестьяне не находили грамотника «из своих», который бы прочел им только что полученное ими «Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости», там крестьянские ребятишки, родившиеся перед самою волею или уже после воли, не только свободно читают крестьянское и земское положение, но и бойко расписываются на бумагах за своих безграмотных отцов и дедов, охотно читают «Родное Слово» Ушинского, народные издания барона Корфа, Толстого и других учителей народа, посещают ремесленные школы, как вода сквозь плотину, так сказать, просачиваются в гимназии, а отцы их, еще не забывшие барщину, нередко. галдят на сходках, чтобы всех ребят учить поголовно, обязательно. В деревнях и селах, где писчая и газетная бумага еще недавно казалась такою же редкостью и невидалью, как железная борона в хозяйстве бедного мужика или кожаные сапоги на ногах бурлака, где книжки считались исключительною принадлежностью священника и церкви, где гусиное перо шло только на прошивку сапог и решет или обдиралось для набивки богатым горожанам перин и подушек, — там и бумага не кажется уже невидалью, и «Родное Слово» нередко выглядывает из-за образов вместе с освященною вербою, и гусиное перо скрипит в избе по бумаге под усилиями белоголового постреленка, родившегося как раз в тот день, когда в церкви вычитывали волю, а бабы от радости и по глупости выли».

«Не меньшие перемены мы замечаем и на других сторонах общественной жизни глухих захолустьев. Прежде, когда крестьянин не знал, кто хозяин его общественной экономии и общественного труда — помещик или становой и его письмоводитель, — подводная повинность была одним из самых тяжких проявлений общественной барщины: крестьянские или земские лошади считались только в идее собственностью их хозяина, а ими всецело распоряжался исправник, становой или письмоводитель, целая когорта рассыльных, сотских, десятских, сторожей, и какой - нибудь писарь станового не только сам ездил на земских лошадях в гости за десятки верстъ, но и посылал каждый день рассыльных «по казенной, якобы, надобности»; теперь же земства, конечно, не все, не только усчитывают писарей и становых на посылках рассыльных «по казенной надобности», не только не позволяют становым ездить без открытого листа, выданного из земской управы, и ездить на тройке, а не на паре, но и то, что прежде считалось поездками «по казенной надобности», «по секретным и самонужнейшим делам», подчиняют земскому контролю, так что мужицкая лошадь, стоящая в хлеве; в деле разгона получила такие же гражданские права, как и лошадь землевладельца, стоящая на конюшне. Всему этому мы найдем фактические подтверждения в земской литературе».

«Еще так недавно медицинская наука народа стояла на ведунах, ведьмах, знахарях, знахарках и шептунах; народ лечился толченым стеклом, пронимаемым внутрь с крепкою водкой; ел ртуть; крестьянские бабы рожали подвешенные к балкам в банях; представление о лекаре не отделялось от представления о человеке, исключительно поставленном затем, чтобы. вместе с становым поднимать и потрошить мертвые тела; больница считалась преддверием кладбища. Теперь народ идет к земскому лекарю также охотно, как в кабак, и хотя, из земской бережливости, получает от врача лекарство не в пузырьке и не в коробочке, как это принято везде, а нередко в «косушке», в «шкалике», «черенке» и «бураке», однако, если лекарство поможет, то мужик охотно идет к лекарю второй и третий раз. Вместо «бабушек-повитух», вешающих своих рожениц в банях на маточные балки, крестьянских ребят начинают принимать образованные девушки, акушерки; над которыми так зло и так некстати смеялись .добрые люди и благонамеренная литература, и которые этим неправым смехом заслужили историческое бессмертие. Эти девушки, благодаря доброй поддержке земства, несут теперь на своих плечах едва ли не половину бремени народного образования».

«Эпидемия пожаров, как доказала официальная статистика, ежегодно истребляла одну двадцать четвертую часть нашей деревянной и соломенной России; целые селения выгорали дотла, и бесприютные погорельцы-крестьяне скитались по соседним уцелевшим деревням, питаясь под окнами Христовым именем и умирая нередко от этой пищи в первую же зиму. Ужасно подумать, вся Россия выгорала в 24 года, и лотом возникала из пепла, т.е. строилась опять по-старому, из бревен, хворосту и соломы, и опять в течение 24-х лет все построенное руками русского человека, все, покрытое соломой, камышом, дранью, гонтом и даже жестью — все поедал огонь, как бы для того, чтоб Россия опять строилась, опять истребляла леса, хворост и солому, и опять выгорала. Трудно поверить, что в 24 года огонь пожирал ценность того, что стоило жилье и все постройки всего почти стомиллионного русского народа, а между тем это подтверждает русская официальная статистика. И вот скромное земство втягивает мужичка во взаимное земское страхование, заботится о возможно лучшей и безопасной от пожаров постройке крестьянских лачужек, клетей, овинов, и, если усилия его увенчаются хотя таким успехом, что деревянная и соломенная, а отчасти каменная и железная Россия будет выгорать не в 24 года, а хотя в 48 лет, даже в 30 годов, то и это уже спасет сотни и тысячи миллионов из общей народной экономии».

«Повальные падежи скота отнимали у всего населения России около четверти рабочей силы, питательных и платежных средств, потому что чума похищала у иного селения огулом весь рабочий скот, все стада овец, у иного половину этих скудных, но весьма дорогих для крестьянства богатств, у иного треть и т. д. Скот умирал отчасти через перенос заразы, частью по бескормице, частью и потому, что, вследствие дороговизны соли, народ никогда не имел возможности примешивать в корм скота эту необходимую приправу. Трупы палых животных валялись по полям не зарытые, окружали селения, как трупы воинов окружают лагерь победителя в день поражения врага. И вот скромное земство заводит в чумных захолустьях ветеринаров, вырывает глубокие ямы для зарывания палого крестьянского скота, ходатайствует перед правительством об удешевлении соли, необходимой для корма людей и животных».

«Продовольственная часть сельского населения была не в лучшем положении. Система обеспечения народного продовольствия сохранялась такою, какою она, в первобытной чистоте, преемственно перешла к нам от древнейших времен. Если в общественных запасных магазинах и считался достаточный запас хлеба по отчетам подлежащих властей, то к концу зимы обыкновенно и к весне, когда начиналась неизбежная крестьянская голодовка, хлеб этот был поедаем мышами. Не в лучшем положении были .местные продовольственные капиталы, общественные запашки, обсеменение полей и т. д. И вот скромное земство начинает обращать внимание на общественные запасные закрома, ставить ловушки для мышей, перемеряет хлеб, продает залежалый, потерявший производительную силу, если только он не потерял ее от мышеяди, и засыпает закрома свежим, производительным зерном. И хотя оно не в состоянии иногда спасти население от голодовки, однако, причиной этому бывает уже не беззаботность земства, а нередко слишком неверное воззрение на крестьян со стороны людей, которым это ведать полагается...»