ОБВИНЕНИЕ

Дело против Сократа было возбуждено в марте 399 г. до н. э.

По афинским законам, судебный процесс мог начаться лишь после соответствующего заявления того или иного лица, полноправного афинского гражданина. Причем если по существу дела речь шла о частных интересах, то воз­буждался процесс дике, если же дело касалось государст­венных интересов — процесс графэ, точнее, графэ параномон. Процесс второго рода и был начат против Сокра­та. Инициатор дела, Мелет, как и полагалось в таких случаях, в письменной форме обратился с официальным обвинением в коллегию фесмофетов, которая состояла из 6 афинских архонтов, ведавших делами о государствен­ных преступлениях и при их слушания председательст­вовавших в афинском суде присяжных (гелиэе).

Текст обвинения следующий: «Это обвинение составил и, подтвердив присягой, подал Мелет, сын Мелета из дема Питтос, против Сократа, сына Софрониска из дема Алопеки: Сократ повинен в отрицании богов, признанных го­родом, и во введении новых божественных существ; по­винен он и в совращении молодежи. Предлагается смерт­ная казнь». Так воспроизводит содержание жалобы Мелета Диоген Лаэртский со ссылкой на свидетельство философа Фаворина, который лично ознакомился с ней спустя 6 веков (во II в. н. э.), роясь в афинских архивах.

Платон, сам присутствовавший на суде, воспроизводит обвинение, видимо, по памяти и отмечает, что оно звучало «примерно так»: «Сократ преступает законы тем, что пор­тит молодежь, не признает богов, которых признает город, а признает знамения каких-то новых гениев» (Платон. Апология Сократа, 24 с). Другой ученик Сократа, исто­рик Ксенофонт, который хотя и не присутствовал на суде, но впоследствии был хорошо осведомлен о происшедшем, пишет в «Воспоминаниях о Сократе» (I, I, 1): «...Самое обвинение против него было приблизительно такое: ,,Со­крат виновен, потому что не признает тех богов, каких признает город, а вводит другие, новые божества; вино­вен и потому, что развращает юношество”».

Обвинение, таким образом, содержало 3 пункта: 1) безбожие Сократа, 2) введение им каких-то новых бо­жеств (подразумевался знаменитый демон Сократа, его внутренний голос) и 3) развращение молодежи. По всем этим пунктам Сократ обвинялся именно в государствен­ном преступлении, так как по афинским представлениям и почитание богов, и воспитание юношества относились к делам общеполисным, государственным.

Хотя вопросы отправления религиозного культа и воспитания юношества в Афинах и не были четко и ясно урегулированы законами и постановлениями, однако сло­жившаяся практика, традиции и обыкновения в этих де­лах считались общеобязательными. Те или иные вариа­ции и отступления допускались, судя по всему, лишь в пределах признания общепринятого; явные отступления от традиционно сложившегося положения вещей счита­лись вызовом полисному правопорядку. Является ли по­добный вызов преступлением и какое наказание должно за него последовать — эти вопросы, поскольку они не были законодательно жестко регламентированы и оставляли довольно широкий простор для разнотолков, решались на основе сложившегося правосознания, с ориентировкой на имеющееся законодательство, на традиции и обыкнове­ния, на неписаное право, общеполисную мораль и т. д. В конечном счете эти вопросы решались, после соответст­вующего сигнала от членов полиса, афинским полномоч­ным судом присяжных (гелиэей), разбиравшим уголов­ные дела в составе 501 судьи. По числу своих членов гелиэя не уступает законодательным собраниям нового вре­мени, а рассмотренное в пропорции ко всем афинянам число афинских судей выглядит еще более внушительно. Таким образом, наличие пробелов в афинском законода­тельстве компенсировалось тем, что конкретные дела ре­шались на таком широком судебном форуме, который, по более поздним понятиям, мог бы быть наделен даже законодательными полномочиями, не говоря уж о юсти-ционных.

По сути дела, афинский суд, решая ставившиеся перед ним обвинителями и жалобщиками правовые коллизии, занимался не только специальной узкосудебной деятель­ностью по применению к данному спору уже наличного конкретного и определенного закона, но, поскольку тако­вой часто отсутствовал, также и правотворчеством в от­ношении к рассматриваемому случаю. Значительную роль в правопонимании и правосознании афинян и избранных ими по жребию судей играла правовая аналогия — толко­вание и решение данного правового спора на основе усто­явшихся общих принципов полисного правопорядка, по аналогии с прежними решениями подобных дел, подведе­ние актуальной коллизии под тот или иной наиболее подходящий по смыслу закон.

Недостатка в таком правовом материале не было. Так, сократовскому случаю предшествовали дела философа Анаксагора и софиста Протагора, которые, будучи обви­ненными в безбожии и спасаясь от расправы, покинули Афины. Обвинение Сократа по двум первым пунктам (непризнание признанных богов и введение новых бо­жеств) довольно отчетливо подпадало под действие зако­на, предложенного примерно в 433—432 гг. до н. э. афин­ским прорицателем Диопифом, приверженцем старины и врагом «софистических» нововведений, Плутарх сообща­ет: «Диопиф внес предложение о том, чтобы люди, не по­читающие богов или распространяющие учения о небес­ных явлениях, были привлекаемы к суду как государ­ственные преступники». Законопроект Диопифа был нацелен, прежде всего, против «софиста» Анаксагора, а косвенно — против его ученика и покровителя Перикла. Кстати, Анаксагору удалось спастись благодаря вмеша­тельству и помощи Перикла.

Что же касается третьего пункта — обвинения Сократа в «совращении молодежи», то, судя по всему, имелось в виду, во-первых, это «совращение» путем внушения им в ходе бесед собственного отношения к богам, т. е. рас­пространение преступных воззрений, отмеченных в двух первых пунктах обвинения, и, во-вторых, «совращение» юношей-«учеников» с истинного пути воспитания их в преданности демократическим устоям и порядкам афин­ского полиса. В этом втором аспекте Сократ обвинялся в подрыве самих основ полиса, его основных законов, а не какого-то частного и конкретно определенного законопо­ложения.

Великий принцип нового времени—енот преступле­ния, нет наказания, если об этом не сказано в зако­не» — не адекватен условиям и отношениям в античном полисе, где удельный вес собственно юридического законо­дательства незначителен по сравнению с другими сред­ствами упорядочения и регламентации человеческого по­ведения и общественного устройства (обычаями, тра­дициями, заветами, гражданской присягой, нравами, сложившимися обыкновениями и нормами полисной жиз­ни, правосознанием, чувствами принадлежности к едино­му коллективу полиса и т. п.).

Все устоявшееся и вошедшее в жизнь полиса счита­лось законом и законным в силу своей фактической принятости; такое утвердившееся в течение времени установ­ление и выкристаллизовавшаяся норма-правило полити­ческой, религиозной или частной жизни становились регулятором поведения и без того, чтобы специально оформляться в качестве закона на народном собрании. Легкая обозримость внутриполисной жизни, обстановка общеизвестности (вот уж где все обо всех знали все!) и доступности позволяли довольствоваться во многих от­ношениях и сферах жизни фактичностью, не прибегая к формальностям: силой обязательной нормы пользовалась сложившаяся фактичность.

Основой всего афинского правопорядка было полисное единомыслие, та общая и безусловная преданность поли­су, которая в самом существовании полиса и его благе видела высший закон жизни. Полис подразумевал едино­мыслие, состоявшее в том, что основным законом для всех сограждан-афинян было само наличие полиса, восхо­дящего к богам и обладавшего безусловной ценностью. Этой преданностью своему городу-государству, полисным патриотизмом и признанием установленных в нем порядков и законоположений пронизана гражданская присяга, которую давали все афиняне, приобщаясь к коллективу полноправных членов полиса.

Преданность граждан полису дополнялась доверием полиса к ним. Ближе к интересующему нас делу это до­верие полиса к своим гражданам видно уже из того, что полис, не заводя специальных органов публичного обви­нения, вполне полагался на правосознание своих членов, их понимание того, что полезно и что вредно для полиса, следует или пет выступать с обвинением, каким именно и т. д.

Это, правда, имело и теневую сторону — чрезмерную распространенность в Афинах крючкотворства, сутяж­ничества и вымогательства. Лукиан отмечал, что фини­киец занимается торговлей, киликиец разбойничает на море, спартанец истязает себя, а афинянин крючкотвор­ствует. И Аристофан в пьесе «Мир», обращаясь к афи­нянам, бросает им такой же упрек: «Ваше единственное занятие — сутяжничество».

Под благовидным предлогом защиты полиса и его за­конов афиняне развивали усилия, достойные лучшего применения. Афинские суды были завалены частными и публичными делами. По словам неизвестного авто­ра «Государственного устройства афинян» (около 425 г. до н. э.), афинянам приходилось разбирать столько част­ных и государственных процессов и отчетов, сколько не разбирают и все люди вообще.

Обстановка благоприятствовала доносам. Критон как-то пожаловался Сократу, что из-за засилья сикофантов «трудно жить в Афинах человеку, который желает за­няться собственными делами» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе, II, IX, 1). Узнав, что Критона одолевают си­кофанты, зарившиеся на его богатство, Сократ напомнил ему, что хорошие пастухи держат собак, чтобы не допу­стить волков до овец. Нашли и соответствующего «вол­кодава» — некоего Архидема, человека энергичного и бедного, который за «милости» со стороны патрона ока­зал ему множество услуг. «Скоро он открыл множест­во преступлений, совершенных сикофантами Критона, и множество их врагов. Тогда он одного сикофанта подвел под уголовное преследование, за что сикофант должен был подвергнуться телесному наказанию или денежному штрафу. Сикофант, сознавая за собой множество преступ­лений, употреблял все усилия, чтобы избавиться от Архидема, но тот не отступал до тех пор, пока сикофант не прекратил своих доносов на Критона и не внес платы са­мому Архидему» (Там же, II, IX, 6).

Этот эпизод с энергичной антисикофантской деятель­ностью Архидема, надежно засвидетельствованный исто­риком Ксенофонтом, интересен не только для уяснения конкретных деталей правовой ситуации в Афинах сокра­товского времени, но и как дополнительный штрих к политико-правовому портрету главного героя нашей кни­ги, который, как видим, был за активный и действенный отпор волкам, рыскавшим по темным тропам полисного правопорядка в поисках наживы. А как сказал поэт, «быть злым к неправде — это доброта!»

Но прием Архидема явно не годился в случае с обви­нителями Сократа, которые как бы олицетворяли собой реакцию различных слоев афинского демократическою полиса, враждебно относившихся к опасным сократов­ским «софистическим» новшествам и мудрствованиям. «Вот почему,— поясняет Сократ па суде,— накинулись на меня и Мелет, и Анит, и Ликон; Мелет негодует на меня из-за поэтов, Анит — из-за ремесленников, а Ликон — из-за ораторов. Так что я удивился бы, как говорил в на­чале, если бы оказался в силах опровергнуть перед вами в такое короткое время эту разросшуюся клевету» (Пла­тон. Апология Сократа, 24 а).

После сокрушительного поражения в Пелопоннесской войне Афины из надменного лидера Эллады и ведущей державы всего Средиземноморья превратились в ординарный полис, судьба которого оказалась в руках победите­ля. Спарта вынудила Афины вступить в союз под своим главенством и вносить соответствующие взносы в казну этого союза. Борющиеся в Афинах политические партии взваливали на своих внутриполитических противников ответственность за внешнеполитические неудачи. Каждая новая смена власти в полисе сопровождалась поисками «козлов отпущения» и кампанией расправ над повержен­ным соперником и лицами, его поддерживающими.     

Когда в начале 403 г. до н. э. «правление тридцати» было низложено и в Афинах вновь установилась демокра­тия, уцелевшие сторонники олигархии обосновались в Элевсине, крупном населенном пункте в Аттике, севере-западнее Афин. Условия примирения между враждующи­ми партиями, в частности, предусматривали — и на этом настаивали спартанцы, убедившиеся в бесперспективно­сти олигархического правления в Афинах,— право всех желающих покинуть Афины и поселиться в Элевсине и право всех изгнанных при олигархах из полиса сторонни­ков демократии возвратиться обратно.

Во избежание новых кровопролитий в Афинах была объявлена амнистия всем сторонникам прежней олигар­хии, кроме уцелевших правителей (сам Критий погиб) и узкого круга должностных лиц. «За прошлое,— сообщает Аристотель,— никто не имеет права искать возмездия ни с кого, кроме как с членов коллегий Тридцати, Десяти, Одиннадцати и правителей Пирея, да и с них нельзя искать, если они представят отчет» (Аристотель. Афин­ская полития, ч. 1, XIV, 39, 6).

На первых порах положения этой амнистии соблюда­лись довольно жестко. Когда один из демократов-возвращенцов стал добиваться наказания какого-то сторонника бывшей олигархии, он в назидание другим был сам без суда казнен. Искатели возмездия за прошлое на некото­рое время приутихли. Твердость в соблюдении амнистии диктовалась как внешним давлением со стороны Спарты, так и поиском путей к преодолению раскола среди афи­нян и достижению гражданского мира. Политика сдержи­вания принесла свои плоды: к 400 г. до н. э. государ­ственное единство Афин и Элевсины было восстановлено. Это была крупная мирная победа афинского демократи­ческого полиса в трудной внутри- и внешнеполитической обстановке. Появилась возможность несколько свободнее и раскованнее оглянуться назад, предъявить кое-какие счета за прошлое, дать хоть некоторое удовлетворение ра­нее вынужденно отжатым политическим эмоциям, начать развязывать на время связанные чувства и настроения не­терпимости, восстанавливать привычные стандарты и прежний стиль внутренней жизни демократического по­лиса.

Именно в этой ситуации представители окрепшей де­мократии начали уголовное преследование Сократа. Дело было щекотливое, требовавшее тонкого камуфляжа. По­этому политические мотивы преследования были умело приглушены и сокрыты под религиозно-воспитательными формулировками пунктов обвинения. Открыто политиче­ский процесс был, видимо, не своевременен; кроме того, Сократ, не бывший активным политиком, и не подошел бы в качестве фигуры для такого процесса. Но в той об­становке он для афинских демократов был удобной ми­шенью, позволявшей начать громкое дело против широко известного критика демократии и в то же время делать вид, будто речь идет не о политике, а о богах и де­тях — о религии и воспитании. Афинская демократия вы­таскивала па судебную сцену человека, хотя прямо и не занимавшегося политикой, но весьма заметного за фило­софскими кулисами афинской полисной жизни.

Как видно из формулы обвинения, Сократу вменяли в вину прочно устоявшийся образ мыслей и поведения: все глаголы, характеризующие его, употреблены в настоя­щем времени, хотя подразумевают длящиеся действия. Мы бы сегодня сказали, что Сократ был обвинен в длящемся преступлении — давно начатом и к моменту обвинения продолжающемся. Обвинители его не указывали, когда именно, с какого времени, при каких конкретных обстоя­тельствах и каким путем Сократ проявил неуважение к отечественным богам, кого из юношей и в чем совратил и т. п. Полностью отсутствует указание на цели и моти­вы его поведения, хотя, судя по всему, подразумевается его критичность к афинской демократии. Обвинялся, та­ким образом, весь сократовский образ мысли и жизни за весь период его всеафинской известности.

По такому делу, как сократовское, его инициаторы без расчета на успех, конечно, не стали бы начинать уголов­ное преследование. Браться за такое обвинение могли лишь люди, хорошо знающие настроения афинского демо­са и твердо рассчитывающие на его поддержку. Все это приводит к выводу, что к моменту обвинения Сократ в глазах афинского демоса был довольно одиозной фигурой, успевшей порядком ему надоесть. Такое впечатление под­тверждается и самохарактеристикой Сократа, сравниваю­щего себя с оводом, не дающим своим согражданам по­коя. Вряд ли афинский демос мог всерьез принять слова Сократа о высших целях этого беспокойства, А вот его иронические выпады и критические насмешки в адрес «незнающего большинства» — демоса не забывались и не прощались.

Пожалуй, в Афинах Сократа знали, так или иначе, все — видели, слушали его или, на худой конец, были на­слышаны о нем. Не будем забывать, что всего-то взрослых афинян было не более двух десятков тысяч чело­век — народу на один небоскреб. Популярность в Афинах ценилась и наказывалась: свободный демос, сам не пре­тендуя на популярные (и неоплачиваемые!) роли и долж­ности (даже демагоги, как правило, были выходцами из знатных и богатых афинских семей), зорко следил за тем, не пора ли освободиться от чрезмерно популярного дея­теля.

Популярность Сократа была особого рода, будь она привычно политической, не дотянуть бы ему до своих се­мидесяти. Предчувствуя все это, Сократ и ушел в фило­софию, чураясь прямых занятий политикой. Но филосо­фия оказалась тоже политикой, хотя и замедленного дей­ствия.

Официальное обвинение Сократа лишь по-своему ре­зюмировало уже давние антисократовские предрассудки, наветы, настроения.

Античный демос — и до и после Сократа — насторо­женно относился к мудрости и мудрецам. В этом плане признание дельфийским оракулом Аполлона мудрости Сократа лишь осложнило его жизнь. Основная масса со­временников Сократа не проводила какого-либо различия между философией и софистикой, между Сократом и мно­гочисленными софистами. Это уж потом, усилиями преж­де всего Платона, самого знаменитого ученика Сократа, было проведено и отстоялось это различение, а тогда все они были в глазах большинства людьми одной суетно, бесполезно и даже опасно мудрствующей породы, дура­чащими своих слушателей умниками, сбивающими с тол­ку демос и подрастающее поколение.

Афинский демос отличался особым скепсисом в отно­шении к мудрецам и философам. Мы уже упоминали, что интерес к философии был привит афинянам мысли­телями из других греческих полисов, в основном — малоазийских и сицилийских. Правда, по крайней мере один коренной афинянин, законодатель Солон, числился среди легендарных «семи мудрецов» Эллады, но дальнейший пе­реход от древней мудрости к философии и софистике произошел без какого-либо духовного вклада со стороны афинян. Собственно первым философом-афинянином был ученик клазоменца Анаксагора Архелай, который, по не­которым версиям, был учителем Сократа. Выходцами из других полисов были почти все софисты, учившие состоя­тельных афинян за плату своей мудрости. С точки зрения давних афинских представлений и предрассудков, стойкого религиозно-духовного традиционализма, все это новояв­ленное мудрствование было чужим делом — ненужным и опасным, К слову сказать, нелегко пришлось уже Солону, который после проведения своей реформы был вы­нужден покинуть накаленную обстановку родного полиса и на время удалиться в Египет. Да и «мудрым» он был признан не соотечественниками, перед которыми он даже прикидывался сумасшедшим, а другими эллинами. А ино­странцы, софист Протагор и философ Анаксагор, тоже принятый за «софиста», во времена Сократа бежали из Афин, опасаясь расправы афинского демоса над ними за «безбожие» их мудрости.

Аптисократовские настроения среди афинян и выпады против него начались задолго до официального обвинения и имели давнюю историю. Сам Сократ, по свидетельству Платона, отмечал, что против него имеется два рода об­винителей: теперешние обвинители (Мелет и поддержи­вающие его Анит и Ликон) и многочисленные прежние обвинители — озлобленные, сильные, честолюбивые, уже давно пустившие молву о том, будто Сократ не признает богов и законов, попусту усердствует, исследуя то, что под землею и в небесах, выдавая ложь за правду и нау­чая всему этому других. Другими словами, Сократу при­писывали объединенные «грехи» натурфилософа и софи­ста, ненавистные для традиционистски настроенного афи­нянина. Эти прежние обвинители, поясняет Сократ своим судьям, «восстанавливали против меня очень многих из вас, когда вы были еще детьми, и внушали вам против меня обвинение, в котором не было ни слова правды... Но всего нелепее то, что и по имени-то их никак не уз­наешь и не назовешь, разве вот только случится среди них какой-нибудь сочинитель комедии» (Платон. Аполо­гия Сократа, 18 с—d).

Сократ имел в виду знаменитого Аристофана, который своей комедией «Облака» (423 г. до и. э.) во многом со­действовал широкому распространению среди афинян всякого рода небылиц и вздора о Сократе. В «Облаках» Сократ представлен в качестве наглого софиста, натурфи­лософа и богохульника. Отрицая богов Олимпа и самого Зевса, он обожествляет облака. Хор облаков аттестует Со­крата как «проповедника тончайшей чепухи», «философа-шарлатана», в школе которого развращают молодежь, обучая за плату искусству выдавать ложь за правду и «выскальзывать из рук кредиторов». Старик Стрепсиад, афинский крестьянки, хочет, чтобы его погрязшего в дол­гах сына Фидиппида научили этому искусству. «Ты,— обещает отец сыну, агитируя за учебу у Сократа,— по­знаешь самого себя, что ты невежествен и глуп». Пло­ды сократовского поучения оказываются горькими: ссы­лаясь на приоритет естественного положения дел среди животных перед условным человеческим законом, сын «объясняет» отцу свое естественное право бить его.

Кроме этого поучения «праву сильного», Сократу при­писываются софистический релятивизм в вопросах нрав­ственности («ничего не считай позорным») и иные поро­ки. Сидя в корзинке, которая свешивается с потолка сце­ны, аристофановский Сократ изрекает: «Эти ходящие по небу облака, могучие богини для лентяев: мы им обязаны даром суждения, способностями к диалектике, умом, искусством морочить других, болтать, спать и умением сбивать с толку противника». Приписывается Сократу и натурфилософское богохульство (в духе Анаксагора, Диогена из Аполлонии, Антифона). На вопрос Стрепсиада, почему это Сократ презирает богов «с корзинки, а не с земли», он отвечает: «Я воздухошествую и взираю на солнце... Я не мог бы правильно понять небесных вещей, если бы не подвесил свой ум и не смешал тонкую мысль с подобным ей воздухом, А если бы я наблюдал верхнее снизу, находясь на земле, я никогда не постиг бы этого, так как земля насильно влечет к себе влагу мысли». Да­лее, аристофановский Сократ глубокомысленно разъяс­няет строение неба, жужжание комара, действие мирового вихря, меля всякую чепуху и вздор.

В комедии Аристофана Сократ олицетворяет начала новоявленной Несправедливости, пришедшей на смену прошлой Справедливости, в духе которой в доброе старое время были воспитаны герои Марафона. Ныне же, под влиянием «развратителей молодежи» типа Сократа, под­растающее поколение склоняется к Несправедливости. Та­кова охранительно-консервативная позиция Аристофана, тенденциозно нацеленная против философского просвеще­ния и связанных с ним новшеств. Антисократовские на­смешки и выпады Аристофана сродни реакции тради­ционно настроенного, темного афинского крестьянина и городского обывателя против новоявленной мудрости и вредного умничанья.

Реальный Сократ и его тезка из аристофановской ко­медии схожи, пожалуй, лишь в том, что оба они — и в жизни, и на сцене — ходят босиком. Это, однако, не по­мешало тому, что для многих афинян карикатура подме­нила собой прототип и прочно закрепилась в их памяти. Антисократовский предрассудок афинских обывателей, комедийно обыгранный и шаржированный Аристофаном, привел в конечном счете к трагическому финалу,— прав­да, этот переход от смешного к печальному длился до­вольно долго, около трети всей сократовской жизни.

Уже у Аристофана в утрированной форме встречаются основные пункты будущего обвинения — безбожие и развращение молодежи. Для Аристофана, как и для бу­дущих обвинителей, Сократ — софист и натурфилософ, сторонник опасных нововведений, критик устоявшихся представлений и канонов, ниспровергатель порядков и за­конов афинского полиса. Критика Сократа, таким обра­зом, началась и проводилась с позиций консервативной реакции против просветительства софистов, рационализ­ма и нововведений философов, поставивших под сомнение почти все привычные и традиционные ценности и их ре­лигиозно-мифологическую основу.

Позиция Сократа, как мы видели, существенно отли­чалась от воззрений софистов, но народной молве, преж­ним и новым обвинителям, да и самим судьям, состояв­шим из того же демоса и разделявшим те же предрас­судки и предубеждения, было, конечно, не до философ­ских, этических и гносеологических тонкостей расхожде­ния Сократа с софистами.

Кроме того, между взглядами Сократа и софистов было и немало общего — пафос просветительства, очеловечивания знания, демифологизация мира, жизни и мыс­ли, дальнейший отход от мифа к рационально-логическим формам трактовки естественных и общественно-политиче­ских явлений, от мифологически ориентированного кол­лективного бессознательного к индивидуальному созна­нию, критичность к сложившимся формам полисной жиз­ни, ставка на обучение и воспитание как средство совер­шенствования индивидов и всего полиса. Предрассудок против софистов и Сократа, следовательно, состоял не только в отождествлении их взглядов, но и в приписыва­нии последним огульно и чохом дурных мотивов аптиполисного инакомыслия.

И в других своих комедиях («Птицы» — 414 г., «Ля­гушки»—405 г.) Аристофан не упускал случая еще раз высмеять «неумытого Сократа» и увеличивающуюся груп­пу «сократствующих» молодых людей, увлеченных его болтовней и подражающих его спартански опрощенному образу жизни. Имя Сократа всплывает и в аристофановских нападках на Еврипида, находившегося под извест­ным влиянием современной ему философской мысли, в том числе взглядов Сократа, с которым, согласно стой­кой молве и легендам, он дружил и часто беседовал. В ко­медии «Лягушки», поставленной на афинской сцене вско­ре после смерти Еврипида, творчество последнего как разлагателя народных нравов противопоставляется произве­дениям предшествующих трагиков Эсхила и Софокла, учивших народ истинной добродетели. Еврипид выведен в качестве наглого интригана, недостойными средствами домогающегося на том свете первенства среди поэтов. Беседы с Сократом и на этот раз, как говорится, пошли не впрок. Таков по существу смысл заключительного вы­вода этой комедии Аристофана.

Обращение античной комедии к Сократу свидетельст­вует о широкой его известности в Афинах по крайней мере уже в 20-е годы V в. до н.э. Более двух десяти­летий «Сократ» сцены сосуществовал со своим реальным прототипом, усложняя, конечно, и без того трудную жизнь последнего. Насмешкам подвергался Сократ и в ко­медиях Каллия, Телеклида, Эвполида. Но его выводят в своих произведениях — чаще всего в облике мудрствующе­го чудака и оригинала, гордо и стойко переносящего свою бедность, человека бескорыстного и добродушного — другие комедиографы, которых особенно привлекали ста­ренький плащ и босые ноги Сократа. Так, с явным сочув­ствием к его нужде и симпатией к его душевным качест­вам вывел Сократа Амейпсий в комедии «Конн» (423 г. до н. э.), где к философу обращены, в частности, такие слова: «Мой Сократ, ты лучший в узком кругу, но непри­годный к массовым действиям, также и ты — страдалец и герой, среди нас?».

Но подобная хвала Сократу тонула, по всей видимо­сти, в более интенсивной хуле — на сцене и в жизни. Та­кое соотношение «за» и «против» должно было настраи­вать официальных обвинителей Сократа на уверенность в легком успехе. Новые обвинители — податель официаль­ной жалобы Мелет и поддержавшие его обвинение Анит и Ликон — лишь искусно использовали старую неприязнь против Сократа и разросшуюся клевещу на него, выбрав подходящее время и удобную форму для решительного удара.

Мелет был посредственным поэтом-трагиком, высме­янным современниками за бездарность. При «правлении тридцати» участвовал в преследовании неугодных вла­стям лиц, в частности Леонта Саламинского. Сократ, от­казавшийся от такой гнусной роли, на суде иронично ат­тестует Мелета как «человека хорошего и любящего наш город» (Платон. Апология Сократа, 24 b). Этот молодой честолюбец, решившись официально обвинить столь знаменитого человека, как Сократ, видимо, надеялся од­ним махом скомпенсировать свои неудачи в сфере Муз успехами на зыбком политическом поприще. Сократ, обычно воздержанный в своих оценках даже враждебно к нему настроенных людей, при характеристике Мелета прибегает к довольно сильным выражениям. «По-моему, афиняне,— говорит Сократ о своем обвинителе,— он — большой наглец и озорник и подал на меня эту жалобу просто по наглости и невоздержанности, да еще по моло­дости лет» (Там же, 27 а).

О Ликоне, поддержавшем вместе с Анитом жалобу Мелета, известно лишь, что он подвизался — правда, без заметного успеха — на процветавшем в Афинах оратор­ском поприще. Зачастую от такого рода занятий афиняне в дальнейшем переходили к участию в политических де­лах. Плохой оратор в Афинах не мог считаться хорошим политиком.

Из обвинителей лишь Анит, богач и владелец коже­венных мастерских, был заметной и влиятельной фигу­рой. Фактически именно он был главным инициатором травли Сократа. Еще ранее Анит, озлобленный насмешками Сократа, побудил Аристофана высмеять его публично в комедиях. Так сообщает Диоген Лаэртский. По некото­рым сведениям, сын Анита после встреч и бесед с Сократом стал холодно и неприязненно относиться к отцу. И Анит решил, что сына против него настроил Сократ.

Будучи видным сторонником демократии, Анит при­нял активное участие в свержении власти «тридцати». Вместе с Фрасибулом он возглавлял выступление против олигархов и после их свержения играл влиятельную роль в политической жизни Афин.

Аристотель счел нужным в своем обзоре развития афинской демократии специально отметить, что именно Анит первым подал пример подкупа афинских судей. Когда в 409 г. до н. э. гавань Пилос (в западной части Пелопоннесса) была у афинян взята спартанцами, поход с целью спасения гавани возглавил Анит, бывший тогда одним из афинских стратегов. Действия его не имели ус­пеха и за потерю Пилоса он был привлечен к суду, одна­ко сумел подкупить суд и добился оправдания. Это был первый такой случай после введения Периклом государ­ственного вознаграждения судьям.

Анит был догматическим приверженцем полисного традиционализма, нетерпимо относился к чужим мыслям и новым идеям, ко всем этим пустым умникам-софистам, к которым уже давно причислял и Сократа.

Анит и Сократ не раз встречались, сталкивались, по­лемизировали. Друг другу они явно не нравились. Для Сократа Анит был духовно ограниченным, нетерпимым я самоуверенным человеком, посредственным политиком, преуспевающим дельцом. А в глазах Анита Сократ оли­цетворял пустое и вредное мудрствование. Больно Анита задевали и иронические насмешки Сократа в его адрес.

О столкновениях этих двух людей словами одного ив них можно было бы сказать: ни дурному человеку на дано испортить прекрасного человека, ни прекрасному — исправить дурного. Видимо, это и придает особый дра­матизм подобному сосуществованию. В конце концов, ан­типодам становится тесно в границах одного полиса, и худший одолевает лучшего.

Дело против Сократа было возбуждено в марте 399 г. до н. э.

По афинским законам, судебный процесс мог начаться лишь после соответствующего заявления того или иного лица, полноправного афинского гражданина. Причем если по существу дела речь шла о частных интересах, то воз­буждался процесс дике, если же дело касалось государст­венных интересов — процесс графэ, точнее, графэ параномон. Процесс второго рода и был начат против Сокра­та. Инициатор дела, Мелет, как и полагалось в таких случаях, в письменной форме обратился с официальным обвинением в коллегию фесмофетов, которая состояла из 6 афинских архонтов, ведавших делами о государствен­ных преступлениях и при их слушания председательст­вовавших в афинском суде присяжных (гелиэе).

Текст обвинения следующий: «Это обвинение составил и, подтвердив присягой, подал Мелет, сын Мелета из дема Питтос, против Сократа, сына Софрониска из дема Алопеки: Сократ повинен в отрицании богов, признанных го­родом, и во введении новых божественных существ; по­винен он и в совращении молодежи. Предлагается смерт­ная казнь». Так воспроизводит содержание жалобы Мелета Диоген Лаэртский со ссылкой на свидетельство философа Фаворина, который лично ознакомился с ней спустя 6 веков (во II в. н. э.), роясь в афинских архивах.

Платон, сам присутствовавший на суде, воспроизводит обвинение, видимо, по памяти и отмечает, что оно звучало «примерно так»: «Сократ преступает законы тем, что пор­тит молодежь, не признает богов, которых признает город, а признает знамения каких-то новых гениев» (Платон. Апология Сократа, 24 с). Другой ученик Сократа, исто­рик Ксенофонт, который хотя и не присутствовал на суде, но впоследствии был хорошо осведомлен о происшедшем, пишет в «Воспоминаниях о Сократе» (I, I, 1): «...Самое обвинение против него было приблизительно такое: ,,Со­крат виновен, потому что не признает тех богов, каких признает город, а вводит другие, новые божества; вино­вен и потому, что развращает юношество”».

Обвинение, таким образом, содержало 3 пункта: 1) безбожие Сократа, 2) введение им каких-то новых бо­жеств (подразумевался знаменитый демон Сократа, его внутренний голос) и 3) развращение молодежи. По всем этим пунктам Сократ обвинялся именно в государствен­ном преступлении, так как по афинским представлениям и почитание богов, и воспитание юношества относились к делам общеполисным, государственным.

Хотя вопросы отправления религиозного культа и воспитания юношества в Афинах и не были четко и ясно урегулированы законами и постановлениями, однако сло­жившаяся практика, традиции и обыкновения в этих де­лах считались общеобязательными. Те или иные вариа­ции и отступления допускались, судя по всему, лишь в пределах признания общепринятого; явные отступления от традиционно сложившегося положения вещей счита­лись вызовом полисному правопорядку. Является ли по­добный вызов преступлением и какое наказание должно за него последовать — эти вопросы, поскольку они не были законодательно жестко регламентированы и оставляли довольно широкий простор для разнотолков, решались на основе сложившегося правосознания, с ориентировкой на имеющееся законодательство, на традиции и обыкнове­ния, на неписаное право, общеполисную мораль и т. д. В конечном счете эти вопросы решались, после соответст­вующего сигнала от членов полиса, афинским полномоч­ным судом присяжных (гелиэей), разбиравшим уголов­ные дела в составе 501 судьи. По числу своих членов гелиэя не уступает законодательным собраниям нового вре­мени, а рассмотренное в пропорции ко всем афинянам число афинских судей выглядит еще более внушительно. Таким образом, наличие пробелов в афинском законода­тельстве компенсировалось тем, что конкретные дела ре­шались на таком широком судебном форуме, который, по более поздним понятиям, мог бы быть наделен даже законодательными полномочиями, не говоря уж о юсти-ционных.

По сути дела, афинский суд, решая ставившиеся перед ним обвинителями и жалобщиками правовые коллизии, занимался не только специальной узкосудебной деятель­ностью по применению к данному спору уже наличного конкретного и определенного закона, но, поскольку тако­вой часто отсутствовал, также и правотворчеством в от­ношении к рассматриваемому случаю. Значительную роль в правопонимании и правосознании афинян и избранных ими по жребию судей играла правовая аналогия — толко­вание и решение данного правового спора на основе усто­явшихся общих принципов полисного правопорядка, по аналогии с прежними решениями подобных дел, подведе­ние актуальной коллизии под тот или иной наиболее подходящий по смыслу закон.

Недостатка в таком правовом материале не было. Так, сократовскому случаю предшествовали дела философа Анаксагора и софиста Протагора, которые, будучи обви­ненными в безбожии и спасаясь от расправы, покинули Афины. Обвинение Сократа по двум первым пунктам (непризнание признанных богов и введение новых бо­жеств) довольно отчетливо подпадало под действие зако­на, предложенного примерно в 433—432 гг. до н. э. афин­ским прорицателем Диопифом, приверженцем старины и врагом «софистических» нововведений, Плутарх сообща­ет: «Диопиф внес предложение о том, чтобы люди, не по­читающие богов или распространяющие учения о небес­ных явлениях, были привлекаемы к суду как государ­ственные преступники». Законопроект Диопифа был нацелен, прежде всего, против «софиста» Анаксагора, а косвенно — против его ученика и покровителя Перикла. Кстати, Анаксагору удалось спастись благодаря вмеша­тельству и помощи Перикла.

Что же касается третьего пункта — обвинения Сократа в «совращении молодежи», то, судя по всему, имелось в виду, во-первых, это «совращение» путем внушения им в ходе бесед собственного отношения к богам, т. е. рас­пространение преступных воззрений, отмеченных в двух первых пунктах обвинения, и, во-вторых, «совращение» юношей-«учеников» с истинного пути воспитания их в преданности демократическим устоям и порядкам афин­ского полиса. В этом втором аспекте Сократ обвинялся в подрыве самих основ полиса, его основных законов, а не какого-то частного и конкретно определенного законопо­ложения.

Великий принцип нового времени—енот преступле­ния, нет наказания, если об этом не сказано в зако­не» — не адекватен условиям и отношениям в античном полисе, где удельный вес собственно юридического законо­дательства незначителен по сравнению с другими сред­ствами упорядочения и регламентации человеческого по­ведения и общественного устройства (обычаями, тра­дициями, заветами, гражданской присягой, нравами, сложившимися обыкновениями и нормами полисной жиз­ни, правосознанием, чувствами принадлежности к едино­му коллективу полиса и т. п.).

Все устоявшееся и вошедшее в жизнь полиса счита­лось законом и законным в силу своей фактической принятости; такое утвердившееся в течение времени установ­ление и выкристаллизовавшаяся норма-правило полити­ческой, религиозной или частной жизни становились регулятором поведения и без того, чтобы специально оформляться в качестве закона на народном собрании. Легкая обозримость внутриполисной жизни, обстановка общеизвестности (вот уж где все обо всех знали все!) и доступности позволяли довольствоваться во многих от­ношениях и сферах жизни фактичностью, не прибегая к формальностям: силой обязательной нормы пользовалась сложившаяся фактичность.

Основой всего афинского правопорядка было полисное единомыслие, та общая и безусловная преданность поли­су, которая в самом существовании полиса и его благе видела высший закон жизни. Полис подразумевал едино­мыслие, состоявшее в том, что основным законом для всех сограждан-афинян было само наличие полиса, восхо­дящего к богам и обладавшего безусловной ценностью. Этой преданностью своему городу-государству, полисным патриотизмом и признанием установленных в нем порядков и законоположений пронизана гражданская присяга, которую давали все афиняне, приобщаясь к коллективу полноправных членов полиса.

Преданность граждан полису дополнялась доверием полиса к ним. Ближе к интересующему нас делу это до­верие полиса к своим гражданам видно уже из того, что полис, не заводя специальных органов публичного обви­нения, вполне полагался на правосознание своих членов, их понимание того, что полезно и что вредно для полиса, следует или пет выступать с обвинением, каким именно и т. д.

Это, правда, имело и теневую сторону — чрезмерную распространенность в Афинах крючкотворства, сутяж­ничества и вымогательства. Лукиан отмечал, что фини­киец занимается торговлей, киликиец разбойничает на море, спартанец истязает себя, а афинянин крючкотвор­ствует. И Аристофан в пьесе «Мир», обращаясь к афи­нянам, бросает им такой же упрек: «Ваше единственное занятие — сутяжничество».

Под благовидным предлогом защиты полиса и его за­конов афиняне развивали усилия, достойные лучшего применения. Афинские суды были завалены частными и публичными делами. По словам неизвестного авто­ра «Государственного устройства афинян» (около 425 г. до н. э.), афинянам приходилось разбирать столько част­ных и государственных процессов и отчетов, сколько не разбирают и все люди вообще.

Обстановка благоприятствовала доносам. Критон как-то пожаловался Сократу, что из-за засилья сикофантов «трудно жить в Афинах человеку, который желает за­няться собственными делами» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе, II, IX, 1). Узнав, что Критона одолевают си­кофанты, зарившиеся на его богатство, Сократ напомнил ему, что хорошие пастухи держат собак, чтобы не допу­стить волков до овец. Нашли и соответствующего «вол­кодава» — некоего Архидема, человека энергичного и бедного, который за «милости» со стороны патрона ока­зал ему множество услуг. «Скоро он открыл множест­во преступлений, совершенных сикофантами Критона, и множество их врагов. Тогда он одного сикофанта подвел под уголовное преследование, за что сикофант должен был подвергнуться телесному наказанию или денежному штрафу. Сикофант, сознавая за собой множество преступ­лений, употреблял все усилия, чтобы избавиться от Архидема, но тот не отступал до тех пор, пока сикофант не прекратил своих доносов на Критона и не внес платы са­мому Архидему» (Там же, II, IX, 6).

Этот эпизод с энергичной антисикофантской деятель­ностью Архидема, надежно засвидетельствованный исто­риком Ксенофонтом, интересен не только для уяснения конкретных деталей правовой ситуации в Афинах сокра­товского времени, но и как дополнительный штрих к политико-правовому портрету главного героя нашей кни­ги, который, как видим, был за активный и действенный отпор волкам, рыскавшим по темным тропам полисного правопорядка в поисках наживы. А как сказал поэт, «быть злым к неправде — это доброта!»

Но прием Архидема явно не годился в случае с обви­нителями Сократа, которые как бы олицетворяли собой реакцию различных слоев афинского демократическою полиса, враждебно относившихся к опасным сократов­ским «софистическим» новшествам и мудрствованиям. «Вот почему,— поясняет Сократ па суде,— накинулись на меня и Мелет, и Анит, и Ликон; Мелет негодует на меня из-за поэтов, Анит — из-за ремесленников, а Ликон — из-за ораторов. Так что я удивился бы, как говорил в на­чале, если бы оказался в силах опровергнуть перед вами в такое короткое время эту разросшуюся клевету» (Пла­тон. Апология Сократа, 24 а).

После сокрушительного поражения в Пелопоннесской войне Афины из надменного лидера Эллады и ведущей державы всего Средиземноморья превратились в ординарный полис, судьба которого оказалась в руках победите­ля. Спарта вынудила Афины вступить в союз под своим главенством и вносить соответствующие взносы в казну этого союза. Борющиеся в Афинах политические партии взваливали на своих внутриполитических противников ответственность за внешнеполитические неудачи. Каждая новая смена власти в полисе сопровождалась поисками «козлов отпущения» и кампанией расправ над повержен­ным соперником и лицами, его поддерживающими.     

Когда в начале 403 г. до н. э. «правление тридцати» было низложено и в Афинах вновь установилась демокра­тия, уцелевшие сторонники олигархии обосновались в Элевсине, крупном населенном пункте в Аттике, севере-западнее Афин. Условия примирения между враждующи­ми партиями, в частности, предусматривали — и на этом настаивали спартанцы, убедившиеся в бесперспективно­сти олигархического правления в Афинах,— право всех желающих покинуть Афины и поселиться в Элевсине и право всех изгнанных при олигархах из полиса сторонни­ков демократии возвратиться обратно.

Во избежание новых кровопролитий в Афинах была объявлена амнистия всем сторонникам прежней олигар­хии, кроме уцелевших правителей (сам Критий погиб) и узкого круга должностных лиц. «За прошлое,— сообщает Аристотель,— никто не имеет права искать возмездия ни с кого, кроме как с членов коллегий Тридцати, Десяти, Одиннадцати и правителей Пирея, да и с них нельзя искать, если они представят отчет» (Аристотель. Афин­ская полития, ч. 1, XIV, 39, 6).

На первых порах положения этой амнистии соблюда­лись довольно жестко. Когда один из демократов-возвращенцов стал добиваться наказания какого-то сторонника бывшей олигархии, он в назидание другим был сам без суда казнен. Искатели возмездия за прошлое на некото­рое время приутихли. Твердость в соблюдении амнистии диктовалась как внешним давлением со стороны Спарты, так и поиском путей к преодолению раскола среди афи­нян и достижению гражданского мира. Политика сдержи­вания принесла свои плоды: к 400 г. до н. э. государ­ственное единство Афин и Элевсины было восстановлено. Это была крупная мирная победа афинского демократи­ческого полиса в трудной внутри- и внешнеполитической обстановке. Появилась возможность несколько свободнее и раскованнее оглянуться назад, предъявить кое-какие счета за прошлое, дать хоть некоторое удовлетворение ра­нее вынужденно отжатым политическим эмоциям, начать развязывать на время связанные чувства и настроения не­терпимости, восстанавливать привычные стандарты и прежний стиль внутренней жизни демократического по­лиса.

Именно в этой ситуации представители окрепшей де­мократии начали уголовное преследование Сократа. Дело было щекотливое, требовавшее тонкого камуфляжа. По­этому политические мотивы преследования были умело приглушены и сокрыты под религиозно-воспитательными формулировками пунктов обвинения. Открыто политиче­ский процесс был, видимо, не своевременен; кроме того, Сократ, не бывший активным политиком, и не подошел бы в качестве фигуры для такого процесса. Но в той об­становке он для афинских демократов был удобной ми­шенью, позволявшей начать громкое дело против широко известного критика демократии и в то же время делать вид, будто речь идет не о политике, а о богах и де­тях — о религии и воспитании. Афинская демократия вы­таскивала па судебную сцену человека, хотя прямо и не занимавшегося политикой, но весьма заметного за фило­софскими кулисами афинской полисной жизни.

Как видно из формулы обвинения, Сократу вменяли в вину прочно устоявшийся образ мыслей и поведения: все глаголы, характеризующие его, употреблены в настоя­щем времени, хотя подразумевают длящиеся действия. Мы бы сегодня сказали, что Сократ был обвинен в длящемся преступлении — давно начатом и к моменту обвинения продолжающемся. Обвинители его не указывали, когда именно, с какого времени, при каких конкретных обстоя­тельствах и каким путем Сократ проявил неуважение к отечественным богам, кого из юношей и в чем совратил и т. п. Полностью отсутствует указание на цели и моти­вы его поведения, хотя, судя по всему, подразумевается его критичность к афинской демократии. Обвинялся, та­ким образом, весь сократовский образ мысли и жизни за весь период его всеафинской известности.

По такому делу, как сократовское, его инициаторы без расчета на успех, конечно, не стали бы начинать уголов­ное преследование. Браться за такое обвинение могли лишь люди, хорошо знающие настроения афинского демо­са и твердо рассчитывающие на его поддержку. Все это приводит к выводу, что к моменту обвинения Сократ в глазах афинского демоса был довольно одиозной фигурой, успевшей порядком ему надоесть. Такое впечатление под­тверждается и самохарактеристикой Сократа, сравниваю­щего себя с оводом, не дающим своим согражданам по­коя. Вряд ли афинский демос мог всерьез принять слова Сократа о высших целях этого беспокойства, А вот его иронические выпады и критические насмешки в адрес «незнающего большинства» — демоса не забывались и не прощались.

Пожалуй, в Афинах Сократа знали, так или иначе, все — видели, слушали его или, на худой конец, были на­слышаны о нем. Не будем забывать, что всего-то взрослых афинян было не более двух десятков тысяч чело­век — народу на один небоскреб. Популярность в Афинах ценилась и наказывалась: свободный демос, сам не пре­тендуя на популярные (и неоплачиваемые!) роли и долж­ности (даже демагоги, как правило, были выходцами из знатных и богатых афинских семей), зорко следил за тем, не пора ли освободиться от чрезмерно популярного дея­теля.

Популярность Сократа была особого рода, будь она привычно политической, не дотянуть бы ему до своих се­мидесяти. Предчувствуя все это, Сократ и ушел в фило­софию, чураясь прямых занятий политикой. Но филосо­фия оказалась тоже политикой, хотя и замедленного дей­ствия.

Официальное обвинение Сократа лишь по-своему ре­зюмировало уже давние антисократовские предрассудки, наветы, настроения.

Античный демос — и до и после Сократа — насторо­женно относился к мудрости и мудрецам. В этом плане признание дельфийским оракулом Аполлона мудрости Сократа лишь осложнило его жизнь. Основная масса со­временников Сократа не проводила какого-либо различия между философией и софистикой, между Сократом и мно­гочисленными софистами. Это уж потом, усилиями преж­де всего Платона, самого знаменитого ученика Сократа, было проведено и отстоялось это различение, а тогда все они были в глазах большинства людьми одной суетно, бесполезно и даже опасно мудрствующей породы, дура­чащими своих слушателей умниками, сбивающими с тол­ку демос и подрастающее поколение.

Афинский демос отличался особым скепсисом в отно­шении к мудрецам и философам. Мы уже упоминали, что интерес к философии был привит афинянам мысли­телями из других греческих полисов, в основном — малоазийских и сицилийских. Правда, по крайней мере один коренной афинянин, законодатель Солон, числился среди легендарных «семи мудрецов» Эллады, но дальнейший пе­реход от древней мудрости к философии и софистике произошел без какого-либо духовного вклада со стороны афинян. Собственно первым философом-афинянином был ученик клазоменца Анаксагора Архелай, который, по не­которым версиям, был учителем Сократа. Выходцами из других полисов были почти все софисты, учившие состоя­тельных афинян за плату своей мудрости. С точки зрения давних афинских представлений и предрассудков, стойкого религиозно-духовного традиционализма, все это новояв­ленное мудрствование было чужим делом — ненужным и опасным, К слову сказать, нелегко пришлось уже Солону, который после проведения своей реформы был вы­нужден покинуть накаленную обстановку родного полиса и на время удалиться в Египет. Да и «мудрым» он был признан не соотечественниками, перед которыми он даже прикидывался сумасшедшим, а другими эллинами. А ино­странцы, софист Протагор и философ Анаксагор, тоже принятый за «софиста», во времена Сократа бежали из Афин, опасаясь расправы афинского демоса над ними за «безбожие» их мудрости.

Аптисократовские настроения среди афинян и выпады против него начались задолго до официального обвинения и имели давнюю историю. Сам Сократ, по свидетельству Платона, отмечал, что против него имеется два рода об­винителей: теперешние обвинители (Мелет и поддержи­вающие его Анит и Ликон) и многочисленные прежние обвинители — озлобленные, сильные, честолюбивые, уже давно пустившие молву о том, будто Сократ не признает богов и законов, попусту усердствует, исследуя то, что под землею и в небесах, выдавая ложь за правду и нау­чая всему этому других. Другими словами, Сократу при­писывали объединенные «грехи» натурфилософа и софи­ста, ненавистные для традиционистски настроенного афи­нянина. Эти прежние обвинители, поясняет Сократ своим судьям, «восстанавливали против меня очень многих из вас, когда вы были еще детьми, и внушали вам против меня обвинение, в котором не было ни слова правды... Но всего нелепее то, что и по имени-то их никак не уз­наешь и не назовешь, разве вот только случится среди них какой-нибудь сочинитель комедии» (Платон. Аполо­гия Сократа, 18 с—d).

Сократ имел в виду знаменитого Аристофана, который своей комедией «Облака» (423 г. до и. э.) во многом со­действовал широкому распространению среди афинян всякого рода небылиц и вздора о Сократе. В «Облаках» Сократ представлен в качестве наглого софиста, натурфи­лософа и богохульника. Отрицая богов Олимпа и самого Зевса, он обожествляет облака. Хор облаков аттестует Со­крата как «проповедника тончайшей чепухи», «философа-шарлатана», в школе которого развращают молодежь, обучая за плату искусству выдавать ложь за правду и «выскальзывать из рук кредиторов». Старик Стрепсиад, афинский крестьянки, хочет, чтобы его погрязшего в дол­гах сына Фидиппида научили этому искусству. «Ты,— обещает отец сыну, агитируя за учебу у Сократа,— по­знаешь самого себя, что ты невежествен и глуп». Пло­ды сократовского поучения оказываются горькими: ссы­лаясь на приоритет естественного положения дел среди животных перед условным человеческим законом, сын «объясняет» отцу свое естественное право бить его.

Кроме этого поучения «праву сильного», Сократу при­писываются софистический релятивизм в вопросах нрав­ственности («ничего не считай позорным») и иные поро­ки. Сидя в корзинке, которая свешивается с потолка сце­ны, аристофановский Сократ изрекает: «Эти ходящие по небу облака, могучие богини для лентяев: мы им обязаны даром суждения, способностями к диалектике, умом, искусством морочить других, болтать, спать и умением сбивать с толку противника». Приписывается Сократу и натурфилософское богохульство (в духе Анаксагора, Диогена из Аполлонии, Антифона). На вопрос Стрепсиада, почему это Сократ презирает богов «с корзинки, а не с земли», он отвечает: «Я воздухошествую и взираю на солнце... Я не мог бы правильно понять небесных вещей, если бы не подвесил свой ум и не смешал тонкую мысль с подобным ей воздухом, А если бы я наблюдал верхнее снизу, находясь на земле, я никогда не постиг бы этого, так как земля насильно влечет к себе влагу мысли». Да­лее, аристофановский Сократ глубокомысленно разъяс­няет строение неба, жужжание комара, действие мирового вихря, меля всякую чепуху и вздор.

В комедии Аристофана Сократ олицетворяет начала новоявленной Несправедливости, пришедшей на смену прошлой Справедливости, в духе которой в доброе старое время были воспитаны герои Марафона. Ныне же, под влиянием «развратителей молодежи» типа Сократа, под­растающее поколение склоняется к Несправедливости. Та­кова охранительно-консервативная позиция Аристофана, тенденциозно нацеленная против философского просвеще­ния и связанных с ним новшеств. Антисократовские на­смешки и выпады Аристофана сродни реакции тради­ционно настроенного, темного афинского крестьянина и городского обывателя против новоявленной мудрости и вредного умничанья.

Реальный Сократ и его тезка из аристофановской ко­медии схожи, пожалуй, лишь в том, что оба они — и в жизни, и на сцене — ходят босиком. Это, однако, не по­мешало тому, что для многих афинян карикатура подме­нила собой прототип и прочно закрепилась в их памяти. Антисократовский предрассудок афинских обывателей, комедийно обыгранный и шаржированный Аристофаном, привел в конечном счете к трагическому финалу,— прав­да, этот переход от смешного к печальному длился до­вольно долго, около трети всей сократовской жизни.

Уже у Аристофана в утрированной форме встречаются основные пункты будущего обвинения — безбожие и развращение молодежи. Для Аристофана, как и для бу­дущих обвинителей, Сократ — софист и натурфилософ, сторонник опасных нововведений, критик устоявшихся представлений и канонов, ниспровергатель порядков и за­конов афинского полиса. Критика Сократа, таким обра­зом, началась и проводилась с позиций консервативной реакции против просветительства софистов, рационализ­ма и нововведений философов, поставивших под сомнение почти все привычные и традиционные ценности и их ре­лигиозно-мифологическую основу.

Позиция Сократа, как мы видели, существенно отли­чалась от воззрений софистов, но народной молве, преж­ним и новым обвинителям, да и самим судьям, состояв­шим из того же демоса и разделявшим те же предрас­судки и предубеждения, было, конечно, не до философ­ских, этических и гносеологических тонкостей расхожде­ния Сократа с софистами.

Кроме того, между взглядами Сократа и софистов было и немало общего — пафос просветительства, очеловечивания знания, демифологизация мира, жизни и мыс­ли, дальнейший отход от мифа к рационально-логическим формам трактовки естественных и общественно-политиче­ских явлений, от мифологически ориентированного кол­лективного бессознательного к индивидуальному созна­нию, критичность к сложившимся формам полисной жиз­ни, ставка на обучение и воспитание как средство совер­шенствования индивидов и всего полиса. Предрассудок против софистов и Сократа, следовательно, состоял не только в отождествлении их взглядов, но и в приписыва­нии последним огульно и чохом дурных мотивов аптиполисного инакомыслия.

И в других своих комедиях («Птицы» — 414 г., «Ля­гушки»—405 г.) Аристофан не упускал случая еще раз высмеять «неумытого Сократа» и увеличивающуюся груп­пу «сократствующих» молодых людей, увлеченных его болтовней и подражающих его спартански опрощенному образу жизни. Имя Сократа всплывает и в аристофановских нападках на Еврипида, находившегося под извест­ным влиянием современной ему философской мысли, в том числе взглядов Сократа, с которым, согласно стой­кой молве и легендам, он дружил и часто беседовал. В ко­медии «Лягушки», поставленной на афинской сцене вско­ре после смерти Еврипида, творчество последнего как разлагателя народных нравов противопоставляется произве­дениям предшествующих трагиков Эсхила и Софокла, учивших народ истинной добродетели. Еврипид выведен в качестве наглого интригана, недостойными средствами домогающегося на том свете первенства среди поэтов. Беседы с Сократом и на этот раз, как говорится, пошли не впрок. Таков по существу смысл заключительного вы­вода этой комедии Аристофана.

Обращение античной комедии к Сократу свидетельст­вует о широкой его известности в Афинах по крайней мере уже в 20-е годы V в. до н.э. Более двух десяти­летий «Сократ» сцены сосуществовал со своим реальным прототипом, усложняя, конечно, и без того трудную жизнь последнего. Насмешкам подвергался Сократ и в ко­медиях Каллия, Телеклида, Эвполида. Но его выводят в своих произведениях — чаще всего в облике мудрствующе­го чудака и оригинала, гордо и стойко переносящего свою бедность, человека бескорыстного и добродушного — другие комедиографы, которых особенно привлекали ста­ренький плащ и босые ноги Сократа. Так, с явным сочув­ствием к его нужде и симпатией к его душевным качест­вам вывел Сократа Амейпсий в комедии «Конн» (423 г. до н. э.), где к философу обращены, в частности, такие слова: «Мой Сократ, ты лучший в узком кругу, но непри­годный к массовым действиям, также и ты — страдалец и герой, среди нас?».

Но подобная хвала Сократу тонула, по всей видимо­сти, в более интенсивной хуле — на сцене и в жизни. Та­кое соотношение «за» и «против» должно было настраи­вать официальных обвинителей Сократа на уверенность в легком успехе. Новые обвинители — податель официаль­ной жалобы Мелет и поддержавшие его обвинение Анит и Ликон — лишь искусно использовали старую неприязнь против Сократа и разросшуюся клевещу на него, выбрав подходящее время и удобную форму для решительного удара.

Мелет был посредственным поэтом-трагиком, высме­янным современниками за бездарность. При «правлении тридцати» участвовал в преследовании неугодных вла­стям лиц, в частности Леонта Саламинского. Сократ, от­казавшийся от такой гнусной роли, на суде иронично ат­тестует Мелета как «человека хорошего и любящего наш город» (Платон. Апология Сократа, 24 b). Этот молодой честолюбец, решившись официально обвинить столь знаменитого человека, как Сократ, видимо, надеялся од­ним махом скомпенсировать свои неудачи в сфере Муз успехами на зыбком политическом поприще. Сократ, обычно воздержанный в своих оценках даже враждебно к нему настроенных людей, при характеристике Мелета прибегает к довольно сильным выражениям. «По-моему, афиняне,— говорит Сократ о своем обвинителе,— он — большой наглец и озорник и подал на меня эту жалобу просто по наглости и невоздержанности, да еще по моло­дости лет» (Там же, 27 а).

О Ликоне, поддержавшем вместе с Анитом жалобу Мелета, известно лишь, что он подвизался — правда, без заметного успеха — на процветавшем в Афинах оратор­ском поприще. Зачастую от такого рода занятий афиняне в дальнейшем переходили к участию в политических де­лах. Плохой оратор в Афинах не мог считаться хорошим политиком.

Из обвинителей лишь Анит, богач и владелец коже­венных мастерских, был заметной и влиятельной фигу­рой. Фактически именно он был главным инициатором травли Сократа. Еще ранее Анит, озлобленный насмешками Сократа, побудил Аристофана высмеять его публично в комедиях. Так сообщает Диоген Лаэртский. По некото­рым сведениям, сын Анита после встреч и бесед с Сократом стал холодно и неприязненно относиться к отцу. И Анит решил, что сына против него настроил Сократ.

Будучи видным сторонником демократии, Анит при­нял активное участие в свержении власти «тридцати». Вместе с Фрасибулом он возглавлял выступление против олигархов и после их свержения играл влиятельную роль в политической жизни Афин.

Аристотель счел нужным в своем обзоре развития афинской демократии специально отметить, что именно Анит первым подал пример подкупа афинских судей. Когда в 409 г. до н. э. гавань Пилос (в западной части Пелопоннесса) была у афинян взята спартанцами, поход с целью спасения гавани возглавил Анит, бывший тогда одним из афинских стратегов. Действия его не имели ус­пеха и за потерю Пилоса он был привлечен к суду, одна­ко сумел подкупить суд и добился оправдания. Это был первый такой случай после введения Периклом государ­ственного вознаграждения судьям.

Анит был догматическим приверженцем полисного традиционализма, нетерпимо относился к чужим мыслям и новым идеям, ко всем этим пустым умникам-софистам, к которым уже давно причислял и Сократа.

Анит и Сократ не раз встречались, сталкивались, по­лемизировали. Друг другу они явно не нравились. Для Сократа Анит был духовно ограниченным, нетерпимым я самоуверенным человеком, посредственным политиком, преуспевающим дельцом. А в глазах Анита Сократ оли­цетворял пустое и вредное мудрствование. Больно Анита задевали и иронические насмешки Сократа в его адрес.

О столкновениях этих двух людей словами одного ив них можно было бы сказать: ни дурному человеку на дано испортить прекрасного человека, ни прекрасному — исправить дурного. Видимо, это и придает особый дра­матизм подобному сосуществованию. В конце концов, ан­типодам становится тесно в границах одного полиса, и худший одолевает лучшего.