БОКАЛ ЦИКУТЫ

В ожидании смерти Сократ после суда провел в тюрь­ме долгих 30 дней. Дело в том, что еще накануне суда на остров Делос отплыл корабль с феорией, священным по­сольством. Наступили дни делосского праздника Аполло­на. Смертные казни в Афинах в такие праздники при­останавливались до возвращения феории обратно.

Делии справлялись раз в четыре года. Ионийские го­рода посылали на Делос, родину Аполлона, торжествен­ные делегации с хорами из лучших певцов. Афинское посольство направлялось туда на корабле «Делиас», том самом, на котором плыл сам легендарный Тесей, сын афинского царя Эгея. Предание гласило, что Тесей вместе с семью юношами и семью девушками в качестве дани на «Делиасе» отправился на Крит к царю Миносу. Юноши и девушки обычно приносились в жертву критскому чудови­щу Минотавру. Но Тесей убил его и положил конец кро­вавой дани. Тогда-то афиняне и дали Аполлону обет справлять в память о подвиге Тесея Делии. Обет неукос­нительно соблюдался ими. Это и отодвинуло казнь Сокра­та на целый месяц.

В тюрьме Сократ пребывал в обычном для него светлом и бодром настроении. Его навещали родные и друзья. И до самого заката солнца последнего тюремного дня Со­крата продолжались беседы — о жизни и смерти, доброде­телях и пороках, законах и полисе, богах и бессмертии души.

Отсрочка казни дала Сократу возможность еще раз продумать смысл того божественного призвания, которое определило его жизненный путь и занятия.

Себя Сократ считал служителем светлого бога Аполло­на. На протяжении долгой жизни не раз ему снился один и тот же сон. Картина сновидений менялась, но слова во сне звучали те же самые: «Сократ, твори и трудись на поприще Муз». Прежде Сократ считал эти слова из сновидений божественным призывом и советом заниматься философией, поскольку в сфере Муз она, по мнению Сократа, была высочайшим из искусств. Но теперь, в ожи­дании казни, Сократ стал сомневаться, правильно ли он истолковал ранее смысл призыва в повторявшихся снови­дениях, не приказывал ли ему этот божий призыв занять­ся обычным искусством, т. е. поэтическим творчеством. И вот, повинуясь новой версии толкования своих преж­них сновидений, Сократ сочинил гимн в честь богов-близ­нецов Аполлона и Артемиды. Согласно Диогену Лаэртскому, начало этого гимна звучало так:

Поклон Аполлону и Артемиде священным,

Брату поклон и сестре!

Но поэзия трудно давалась старому философу. «...По­чтив бога, я понял, — признавался Сократ, — что поэт — если только он хочет быть настоящим поэтом — должен творить мифы, а не рассуждения. Сам же я даром вообра­жения не владею...» (Платон. Федон, 61 b). Поэтому, продолжая свое очищение поэтическим искусством, Сократ переложил стихами несколько басен Эзопа, Диоген Лаэртский приводит первые две строчки одного из этих стихов:

О добродетели вы не судите мудростью массы,—

Так говорил коринфянам однажды Эзоп.

В тюрьме Сократа часто навещал его старый друг Критон, который «ублаготворил», как он выразился, тю­ремного сторожа и добился его расположения. Накануне возвращения священного посольства с Делоса Критон стал настойчиво склонять Сократа к побегу из тюрьмы. Детали побега были уже продуманы его организаторами, друзьями Сократа. «Да и не так много требуют денег те, кто берется спасти тебя и вывести отсюда»,— уговаривал Сократа его друг. Кроме самого Критона, дать деньги для побега пожелали фессалийцы Симмий и Кебет, да и дру­гие сторонники Сократа. Конечно, признался Критон, ор­ганизаторам побега приходится считаться с известным риском. На них, видимо, донесут, но друзья Сократа твер­до решили спасти его. Скорее всего, заметил Критон, на доносчиков, этот «дешевый народ», и вовсе не понадобит­ся много денег.

Желая уговорить Сократа, Критон сослался на неспра­ведливость приговора, напомнил об ответственности перед семьей и малолетними детьми, остающимися в нуж­де и без поддержки. Побег же будет успешным, и Сократ найдет приют у преданных друзей в Фессалии.

Привел Критон и такой довод. Отказ Сократа от побе­га бросит, мол, тень и на его друзей. Большинство ста­нет говорить, что друзья отшатнулись от Сократа в труд­ный час, пожалели денег и усилий для его спасения.

С предложением и доводами Критона Сократ не согла­сился. Бегство из тюрьмы было для него совершенно не­приемлемо. Это было бы, по его мнению, бесчестным и преступным поступком, несправедливостью и злом. Хотя большинство и в состоянии убить нас, заметил Сократ; однако в вопросе о добродетельном, справедливом и пре­красном следует руководствоваться не мнением большин­ства, а мнением людей разумных и самой истиной. «...Со­гласно или не согласно с этим большинство, пострадаем ли мы от этого больше или меньше, чем теперь, все рав­но,— считал Сократ,— несправедливый поступок есть зло и позор для совершающего его, и притом во всех случа­ях» {Платон. Критон, 49 b).

Цель, даже высокая и справедливая, не оправдывает, по мнению Сократа, низких и преступных средств. И он считал недопустимым отвечать несправедливостью и злом на чужую несправедливость и зло. Сократ не раз выска­зывал ту мысль, что лучше претерпеть чужую несправед­ливость, чем самому творить ее. Воздавать злом за зло — несправедливо, полагал Сократ, расходясь в оценке этого ключевого этического момента с мнением большинства своих современников. В данном отношении его позиция довольно близка к последующей этике непротивления злу насилием.

Критику мотивов бегства из тюрьмы Сократ в даль­нейшем ведет от имени Законов, как если бы последние собственной персоной явились в тюремную камеру, чтобы своим авторитетом и личным вмешательством предотвра­тить замышляемое преступление. «Тогда посмотри вот как,— говорит Сократ Критону,— если бы, чуть только собрались мы отсюда удрать — или как бы мы это там ни назвали,— вдруг пришли Законы и само Государство и, заступив нам дорогу, спросили: ,,Скажи-ка, Сократ, что это ты задумал? Не замыслил ли ты поступком, который собираешься совершить, погубить, насколько это от тебя зависит, нас, Законы, и все Государство? Или, по-твоему, еще может стоять целым и невредимым то государство, в котором судебные приговоры не имеют никакой силы, но по воле частных лиц становятся недействительными и отменяются?”» (Там же, 50 b).

Законы ставят Сократа перед альтернативой: если он погибнет в соответствии с приговором, он кончит свою жизнь, обиженный людьми, а не Законами; если же он убежит из тюрьмы, позорно воздав обидой за обиду и злом за зло, то нарушит свои обязанности гражданина пе­ред Государством и Законами и причинит им ущерб. Та­кое преступление навлечет па него гнев не только зем­ных, но и божественных законов: ведь Законы Аида, куда переселяется каждый после смерти,— родные братья здешних, земных Законов.

Эту речь Законов, признается Сократ, он слышит так же явственно и отчетливо, как корибантам — жрецам Ве­ликой Матери богов — во время их экстатических оргий слышатся звуки небесных флейт.

Аргументы, вкладываемые Сократом в уста Законов, это, по существу, лишь наглядная и драматическая фор­ма выражения тех же самых положений, которыми он последовательно руководствовался на протяжении всей своей жизни до суда и на самом процессе. Поэтому бег­ство из тюрьмы для него было бы такой же изменой себе и своему делу, как и примиренческая по отношению к обвинителям и судьям позиция на суде. Согласие на смерть — необходимое и неизбежное условие борьбы за справедливость, если, конечно, эта борьба серьезна и принципиальна. Именно такой была жизненная и фило­софская борьба Сократа. И когда настал час оплаты пос­ледних жизненных счетов, он был давно и твердо готов к смерти.

Существенным мотивом против побега из тюрьмы был полисный патриотизм Сократа, его глубокая и искренняя привязанность к родному городу. У 70-летнего философа было достаточно времени уяснить свои взаимоотношения с Афинами. Вся долгая предшествующая жизнь его, если не считать участия в трех военных походах и одну отлуч­ку из города во время праздника Посейдона на Истме, прошла в Афинах. Не все в афинской политике нрави­лось Сократу. Мы уже были свидетелями ряда его драма­тических столкновений с афинскими правителями и демо­сом. Но все его критические выпады против афинских порядков и ссылки на Спарту и Крит как примеры бла­гоустроенных государств неизменно оставались в грани­цах и горизонте его полисного патриотизма. Преданность родному полису и его законам была для Сократа высшей этической нормой взаимоотношений гражданина и полиса в целом.

Обвинители Сократа вовсю, конечно, использовали стойкую молву о его проспартанских настроениях, выда­вая их за проявление враждебности к афинскому полису, его устоям и нравам. Это было злостной и нечистоплотной игрой на патриотических чувствах афинского демоса. Если какие-то черты спартанского пли критского государ­ственного строя и нравились Сократу, из этого вовсе не следовало, будто он предпочитает эти полисы своему род­ному, Его реформаторская критичность была нацелена на разумное и справедливое, как он понимал, ведение госу­дарственных дел, а не на причинение ущерба Афинам. Жизнь и особенно смерть Сократа не оставляют сомнений па этот счет.

Последний день Сократа прошел, судя по платонов­скому «Федону», в просветленных беседах о бессмертии души. Причем Сократ так оживленно обсуждал эту про­блему с Федоном, Симмием, Кебетом, Критоном и Апол-лодором, что тюремный прислужник несколько раз просил собеседников успокоиться: оживленный разговор, дескать, горячит, а всего, что горячит, Сократу следует избегать, иначе положенная порция яда не подействует и ему при­дется пить отраву дважды и даже трижды. Подобные на­поминания лишь актуализировали тему беседы.

Сократ признался своим друзьям в том, что он полон радостной надежды,— ведь умерших, как гласят старин­ные предания, ждет некое будущее. Сократ твердо наде­ялся, что за свою справедливую жизнь он после смерти попадет в общество мудрых богов и знаменитых людей. Смерть и то, что за ней последует, представляют собой награду за муки жизни. Как надлежащая подготовка к смерти жизнь — трудное и мучительное дело. «Те, кто подлинно предан философии,— говорил Сократ,— заняты, по сути вещей, только одним — умиранием и смертью. Люди, как правило, этого не замечают, но если это все же так, было бы, разумеется, нелепо всю жизнь стремить­ся к одной цели, а потом, когда она оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго и с таким рвением упражнялся!» (Платон. Федон, 64).

Подобные суждения Сократа опираются на величест­венное и очень глубокое, по его оценке, сокровенное уче­ние пифагорейцев, гласившее, что «мы, люди, находимся как бы под стражей и не следует ни избавляться от нее своими силами, ни бежать» (Там же, 62 b). Смысл пифагорейского учения о таинстве жизни и смерти состоит, в частности, в том, что тело — темница души и что осво­бождение души от оков тела наступает лишь со смертью. Поэтому смерть — освобождение, однако самому произ­вольно лишать себя жизни нечестиво, поскольку люди — часть божественного достояния, и боги сами укажут чело­веку, когда и как угодна им его смерть. Закрывая та­ким образом лазейку для самоубийства как произвольного пути к освобождению, пифагорейское учение придает жизни напряженный и драматический смысл ожидания смерти и подготовки к ней.

Рассуждая в духе пифагорейского учения, Сократ счи­тал, что он заслужил свою смерть, поскольку боги, без воли которых ничего не происходит, допустили его осуж­дение. Все это бросает дополнительный свет на неприми­римую позицию Сократа, па его постоянную готовность ценой жизни отстоять справедливость, как он ее понимал. Подлинный философ должен провести земную жизнь не как попало, а в напряженной заботе о дарованной ему бессмертной душе.

Сократовская версия жизни в ожидании смерти была не безразличием к жизни, но, скорее, сознательной уста­новкой на ее достойное проведение и завершение. Ясно поэтому, как трудно приходилось его противникам, кото­рые, столкнувшись с ним, видели, что обычные аргумен­ты силы и приемы устрашения не действуют на их оппо­нента. Его готовность к смерти, придававшая невиданную прочность и стойкость его позиции, не могла не сбить с толку всех тех, с кем он сталкивался в опасных стычках по поводу полисных и божественных дел. И смертный приговор, так логично завершивший жизненный путь Со­крата, был в значительной мере желанным и спровоциро­ванным им самим исходом. Смерть Сократа придала его словам и делам, всему, что с ним связано, ту монолитную и гармоничную цельность, которая уже не подвержена коррозии времени. Сократ, кончивший свою жизнь по-другому, был бы другим Сократом — не тем, кто вошел в историю и заметен в ней отовсюду.

Смертный приговор Сократу как преступнику осудил в глазах афинян и представленную им истину как пре­ступницу. Смысл сократовской масштабности — жизни, учения и смерти Сократа — как раз и состоит в том, что происшедшее с ним в новом свете обнажило внутреннее напряжение и тайную связь между истиной и преступле­нием, позволило увидеть осуждение философской истины не как простую судебную ошибку или недоразумение, по как принцип в ситуации столкновения индивида и полиса. Сократовский случай преступления позволяет проследить трудные перипетии истины, которая входит в мир как преступница, чтобы затем стать законодательницей. То, что в исторической ретроспективе очевидно для нас, было — в перспективе — видно и понятно и самому Со­крату: мудрость, несправедливо осужденная в его лице на смерть, еще станет судьей над несправедливостью. И, ус­лышав от кого-то фразу: «Афиняне осудили тебя, Сократ, к смерти»,— он спокойно ответил: «А их к смерти осуди­ла природа».

Последний день Сократа клонился к закату. Настало время последних дел. Оставив друзей, Сократ удалился на омовение перед смертью. Согласно орфическим и пифа­горейским представлениям, подобное омовение имело ри­туальный смысл и символизировало очищение тела от грехов земной жизни.

После омовения Сократ попрощался с родными, дал им наставления и велел возвращаться домой.

К этому времени тюремщик напомнил, что пора вы­пить яд.

Ранее в Афинах приговоренного к смерти сбрасыва­ли со скалы. Но с прогрессом нравов и, видимо, с увели­чением числа смертных приговоров цивилизовалась и процедура их исполнения. Во времена Сократа пригово­ренный к смерти в назначенное время выпивал чашу ра­стертой ядовитой цикуты (болиголова).

Когда принесли цикуту, Сократ, мысленно совершив возлияние богам за удачное переселение души в иной мир, спокойно и легко выпил чашу до дна. Друзья его за­плакали, но Сократ попросил их успокоиться, напомнив, что умирать должно в благоговейном молчании.

Он еще немного походил, а когда отяжелели ноги, лег на тюремный топчан и закутался. Затем, раскрывшись, сказал: «Критон, мы должны Асклепию петуха. Так от­дайте же, не забудьте» (Там же, 118). Это были послед­ние слова Сократа. Жертвоприношение петуха сыну Аполлона Асклепию, богу врачевания, обычно полага­лось за выздоровление. Сократ же имел в виду выздоров­ление своей души и ее освобождение от бренного тела.

В ожидании смерти Сократ после суда провел в тюрь­ме долгих 30 дней. Дело в том, что еще накануне суда на остров Делос отплыл корабль с феорией, священным по­сольством. Наступили дни делосского праздника Аполло­на. Смертные казни в Афинах в такие праздники при­останавливались до возвращения феории обратно.

Делии справлялись раз в четыре года. Ионийские го­рода посылали на Делос, родину Аполлона, торжествен­ные делегации с хорами из лучших певцов. Афинское посольство направлялось туда на корабле «Делиас», том самом, на котором плыл сам легендарный Тесей, сын афинского царя Эгея. Предание гласило, что Тесей вместе с семью юношами и семью девушками в качестве дани на «Делиасе» отправился на Крит к царю Миносу. Юноши и девушки обычно приносились в жертву критскому чудови­щу Минотавру. Но Тесей убил его и положил конец кро­вавой дани. Тогда-то афиняне и дали Аполлону обет справлять в память о подвиге Тесея Делии. Обет неукос­нительно соблюдался ими. Это и отодвинуло казнь Сокра­та на целый месяц.

В тюрьме Сократ пребывал в обычном для него светлом и бодром настроении. Его навещали родные и друзья. И до самого заката солнца последнего тюремного дня Со­крата продолжались беседы — о жизни и смерти, доброде­телях и пороках, законах и полисе, богах и бессмертии души.

Отсрочка казни дала Сократу возможность еще раз продумать смысл того божественного призвания, которое определило его жизненный путь и занятия.

Себя Сократ считал служителем светлого бога Аполло­на. На протяжении долгой жизни не раз ему снился один и тот же сон. Картина сновидений менялась, но слова во сне звучали те же самые: «Сократ, твори и трудись на поприще Муз». Прежде Сократ считал эти слова из сновидений божественным призывом и советом заниматься философией, поскольку в сфере Муз она, по мнению Сократа, была высочайшим из искусств. Но теперь, в ожи­дании казни, Сократ стал сомневаться, правильно ли он истолковал ранее смысл призыва в повторявшихся снови­дениях, не приказывал ли ему этот божий призыв занять­ся обычным искусством, т. е. поэтическим творчеством. И вот, повинуясь новой версии толкования своих преж­них сновидений, Сократ сочинил гимн в честь богов-близ­нецов Аполлона и Артемиды. Согласно Диогену Лаэртскому, начало этого гимна звучало так:

Поклон Аполлону и Артемиде священным,

Брату поклон и сестре!

Но поэзия трудно давалась старому философу. «...По­чтив бога, я понял, — признавался Сократ, — что поэт — если только он хочет быть настоящим поэтом — должен творить мифы, а не рассуждения. Сам же я даром вообра­жения не владею...» (Платон. Федон, 61 b). Поэтому, продолжая свое очищение поэтическим искусством, Сократ переложил стихами несколько басен Эзопа, Диоген Лаэртский приводит первые две строчки одного из этих стихов:

О добродетели вы не судите мудростью массы,—

Так говорил коринфянам однажды Эзоп.

В тюрьме Сократа часто навещал его старый друг Критон, который «ублаготворил», как он выразился, тю­ремного сторожа и добился его расположения. Накануне возвращения священного посольства с Делоса Критон стал настойчиво склонять Сократа к побегу из тюрьмы. Детали побега были уже продуманы его организаторами, друзьями Сократа. «Да и не так много требуют денег те, кто берется спасти тебя и вывести отсюда»,— уговаривал Сократа его друг. Кроме самого Критона, дать деньги для побега пожелали фессалийцы Симмий и Кебет, да и дру­гие сторонники Сократа. Конечно, признался Критон, ор­ганизаторам побега приходится считаться с известным риском. На них, видимо, донесут, но друзья Сократа твер­до решили спасти его. Скорее всего, заметил Критон, на доносчиков, этот «дешевый народ», и вовсе не понадобит­ся много денег.

Желая уговорить Сократа, Критон сослался на неспра­ведливость приговора, напомнил об ответственности перед семьей и малолетними детьми, остающимися в нуж­де и без поддержки. Побег же будет успешным, и Сократ найдет приют у преданных друзей в Фессалии.

Привел Критон и такой довод. Отказ Сократа от побе­га бросит, мол, тень и на его друзей. Большинство ста­нет говорить, что друзья отшатнулись от Сократа в труд­ный час, пожалели денег и усилий для его спасения.

С предложением и доводами Критона Сократ не согла­сился. Бегство из тюрьмы было для него совершенно не­приемлемо. Это было бы, по его мнению, бесчестным и преступным поступком, несправедливостью и злом. Хотя большинство и в состоянии убить нас, заметил Сократ; однако в вопросе о добродетельном, справедливом и пре­красном следует руководствоваться не мнением большин­ства, а мнением людей разумных и самой истиной. «...Со­гласно или не согласно с этим большинство, пострадаем ли мы от этого больше или меньше, чем теперь, все рав­но,— считал Сократ,— несправедливый поступок есть зло и позор для совершающего его, и притом во всех случа­ях» {Платон. Критон, 49 b).

Цель, даже высокая и справедливая, не оправдывает, по мнению Сократа, низких и преступных средств. И он считал недопустимым отвечать несправедливостью и злом на чужую несправедливость и зло. Сократ не раз выска­зывал ту мысль, что лучше претерпеть чужую несправед­ливость, чем самому творить ее. Воздавать злом за зло — несправедливо, полагал Сократ, расходясь в оценке этого ключевого этического момента с мнением большинства своих современников. В данном отношении его позиция довольно близка к последующей этике непротивления злу насилием.

Критику мотивов бегства из тюрьмы Сократ в даль­нейшем ведет от имени Законов, как если бы последние собственной персоной явились в тюремную камеру, чтобы своим авторитетом и личным вмешательством предотвра­тить замышляемое преступление. «Тогда посмотри вот как,— говорит Сократ Критону,— если бы, чуть только собрались мы отсюда удрать — или как бы мы это там ни назвали,— вдруг пришли Законы и само Государство и, заступив нам дорогу, спросили: ,,Скажи-ка, Сократ, что это ты задумал? Не замыслил ли ты поступком, который собираешься совершить, погубить, насколько это от тебя зависит, нас, Законы, и все Государство? Или, по-твоему, еще может стоять целым и невредимым то государство, в котором судебные приговоры не имеют никакой силы, но по воле частных лиц становятся недействительными и отменяются?”» (Там же, 50 b).

Законы ставят Сократа перед альтернативой: если он погибнет в соответствии с приговором, он кончит свою жизнь, обиженный людьми, а не Законами; если же он убежит из тюрьмы, позорно воздав обидой за обиду и злом за зло, то нарушит свои обязанности гражданина пе­ред Государством и Законами и причинит им ущерб. Та­кое преступление навлечет па него гнев не только зем­ных, но и божественных законов: ведь Законы Аида, куда переселяется каждый после смерти,— родные братья здешних, земных Законов.

Эту речь Законов, признается Сократ, он слышит так же явственно и отчетливо, как корибантам — жрецам Ве­ликой Матери богов — во время их экстатических оргий слышатся звуки небесных флейт.

Аргументы, вкладываемые Сократом в уста Законов, это, по существу, лишь наглядная и драматическая фор­ма выражения тех же самых положений, которыми он последовательно руководствовался на протяжении всей своей жизни до суда и на самом процессе. Поэтому бег­ство из тюрьмы для него было бы такой же изменой себе и своему делу, как и примиренческая по отношению к обвинителям и судьям позиция на суде. Согласие на смерть — необходимое и неизбежное условие борьбы за справедливость, если, конечно, эта борьба серьезна и принципиальна. Именно такой была жизненная и фило­софская борьба Сократа. И когда настал час оплаты пос­ледних жизненных счетов, он был давно и твердо готов к смерти.

Существенным мотивом против побега из тюрьмы был полисный патриотизм Сократа, его глубокая и искренняя привязанность к родному городу. У 70-летнего философа было достаточно времени уяснить свои взаимоотношения с Афинами. Вся долгая предшествующая жизнь его, если не считать участия в трех военных походах и одну отлуч­ку из города во время праздника Посейдона на Истме, прошла в Афинах. Не все в афинской политике нрави­лось Сократу. Мы уже были свидетелями ряда его драма­тических столкновений с афинскими правителями и демо­сом. Но все его критические выпады против афинских порядков и ссылки на Спарту и Крит как примеры бла­гоустроенных государств неизменно оставались в грани­цах и горизонте его полисного патриотизма. Преданность родному полису и его законам была для Сократа высшей этической нормой взаимоотношений гражданина и полиса в целом.

Обвинители Сократа вовсю, конечно, использовали стойкую молву о его проспартанских настроениях, выда­вая их за проявление враждебности к афинскому полису, его устоям и нравам. Это было злостной и нечистоплотной игрой на патриотических чувствах афинского демоса. Если какие-то черты спартанского пли критского государ­ственного строя и нравились Сократу, из этого вовсе не следовало, будто он предпочитает эти полисы своему род­ному, Его реформаторская критичность была нацелена на разумное и справедливое, как он понимал, ведение госу­дарственных дел, а не на причинение ущерба Афинам. Жизнь и особенно смерть Сократа не оставляют сомнений па этот счет.

Последний день Сократа прошел, судя по платонов­скому «Федону», в просветленных беседах о бессмертии души. Причем Сократ так оживленно обсуждал эту про­блему с Федоном, Симмием, Кебетом, Критоном и Апол-лодором, что тюремный прислужник несколько раз просил собеседников успокоиться: оживленный разговор, дескать, горячит, а всего, что горячит, Сократу следует избегать, иначе положенная порция яда не подействует и ему при­дется пить отраву дважды и даже трижды. Подобные на­поминания лишь актуализировали тему беседы.

Сократ признался своим друзьям в том, что он полон радостной надежды,— ведь умерших, как гласят старин­ные предания, ждет некое будущее. Сократ твердо наде­ялся, что за свою справедливую жизнь он после смерти попадет в общество мудрых богов и знаменитых людей. Смерть и то, что за ней последует, представляют собой награду за муки жизни. Как надлежащая подготовка к смерти жизнь — трудное и мучительное дело. «Те, кто подлинно предан философии,— говорил Сократ,— заняты, по сути вещей, только одним — умиранием и смертью. Люди, как правило, этого не замечают, но если это все же так, было бы, разумеется, нелепо всю жизнь стремить­ся к одной цели, а потом, когда она оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго и с таким рвением упражнялся!» (Платон. Федон, 64).

Подобные суждения Сократа опираются на величест­венное и очень глубокое, по его оценке, сокровенное уче­ние пифагорейцев, гласившее, что «мы, люди, находимся как бы под стражей и не следует ни избавляться от нее своими силами, ни бежать» (Там же, 62 b). Смысл пифагорейского учения о таинстве жизни и смерти состоит, в частности, в том, что тело — темница души и что осво­бождение души от оков тела наступает лишь со смертью. Поэтому смерть — освобождение, однако самому произ­вольно лишать себя жизни нечестиво, поскольку люди — часть божественного достояния, и боги сами укажут чело­веку, когда и как угодна им его смерть. Закрывая та­ким образом лазейку для самоубийства как произвольного пути к освобождению, пифагорейское учение придает жизни напряженный и драматический смысл ожидания смерти и подготовки к ней.

Рассуждая в духе пифагорейского учения, Сократ счи­тал, что он заслужил свою смерть, поскольку боги, без воли которых ничего не происходит, допустили его осуж­дение. Все это бросает дополнительный свет на неприми­римую позицию Сократа, па его постоянную готовность ценой жизни отстоять справедливость, как он ее понимал. Подлинный философ должен провести земную жизнь не как попало, а в напряженной заботе о дарованной ему бессмертной душе.

Сократовская версия жизни в ожидании смерти была не безразличием к жизни, но, скорее, сознательной уста­новкой на ее достойное проведение и завершение. Ясно поэтому, как трудно приходилось его противникам, кото­рые, столкнувшись с ним, видели, что обычные аргумен­ты силы и приемы устрашения не действуют на их оппо­нента. Его готовность к смерти, придававшая невиданную прочность и стойкость его позиции, не могла не сбить с толку всех тех, с кем он сталкивался в опасных стычках по поводу полисных и божественных дел. И смертный приговор, так логично завершивший жизненный путь Со­крата, был в значительной мере желанным и спровоциро­ванным им самим исходом. Смерть Сократа придала его словам и делам, всему, что с ним связано, ту монолитную и гармоничную цельность, которая уже не подвержена коррозии времени. Сократ, кончивший свою жизнь по-другому, был бы другим Сократом — не тем, кто вошел в историю и заметен в ней отовсюду.

Смертный приговор Сократу как преступнику осудил в глазах афинян и представленную им истину как пре­ступницу. Смысл сократовской масштабности — жизни, учения и смерти Сократа — как раз и состоит в том, что происшедшее с ним в новом свете обнажило внутреннее напряжение и тайную связь между истиной и преступле­нием, позволило увидеть осуждение философской истины не как простую судебную ошибку или недоразумение, по как принцип в ситуации столкновения индивида и полиса. Сократовский случай преступления позволяет проследить трудные перипетии истины, которая входит в мир как преступница, чтобы затем стать законодательницей. То, что в исторической ретроспективе очевидно для нас, было — в перспективе — видно и понятно и самому Со­крату: мудрость, несправедливо осужденная в его лице на смерть, еще станет судьей над несправедливостью. И, ус­лышав от кого-то фразу: «Афиняне осудили тебя, Сократ, к смерти»,— он спокойно ответил: «А их к смерти осуди­ла природа».

Последний день Сократа клонился к закату. Настало время последних дел. Оставив друзей, Сократ удалился на омовение перед смертью. Согласно орфическим и пифа­горейским представлениям, подобное омовение имело ри­туальный смысл и символизировало очищение тела от грехов земной жизни.

После омовения Сократ попрощался с родными, дал им наставления и велел возвращаться домой.

К этому времени тюремщик напомнил, что пора вы­пить яд.

Ранее в Афинах приговоренного к смерти сбрасыва­ли со скалы. Но с прогрессом нравов и, видимо, с увели­чением числа смертных приговоров цивилизовалась и процедура их исполнения. Во времена Сократа пригово­ренный к смерти в назначенное время выпивал чашу ра­стертой ядовитой цикуты (болиголова).

Когда принесли цикуту, Сократ, мысленно совершив возлияние богам за удачное переселение души в иной мир, спокойно и легко выпил чашу до дна. Друзья его за­плакали, но Сократ попросил их успокоиться, напомнив, что умирать должно в благоговейном молчании.

Он еще немного походил, а когда отяжелели ноги, лег на тюремный топчан и закутался. Затем, раскрывшись, сказал: «Критон, мы должны Асклепию петуха. Так от­дайте же, не забудьте» (Там же, 118). Это были послед­ние слова Сократа. Жертвоприношение петуха сыну Аполлона Асклепию, богу врачевания, обычно полага­лось за выздоровление. Сократ же имел в виду выздоров­ление своей души и ее освобождение от бренного тела.