8. О СИЛЕ СУЖДЕНИЯ

Пока человек живет, он слагает суждения и руковод­ствуется ими. Он судит сознательно и бессознательно; высказываясь и совершая молчаливые поступки; делая логические выводы и проявляя купеческую изворотли­вость; спрашивая и отвечая, и уклоняясь от ответа; везде — в политике, в искусстве и в обыденной жизни. За каждым жизненным решением и деянием скрывается целый узел суждений — иногда не высказанных, иногда еле помысленных, нередко сокращенных, быстрых, так на­зываемых «непосредственных умозаключений». Здесь по большей части нет тех умственно построенных, логически оформленных, ясных и зрелых суждений, с которыми счи­тается логика; гораздо чаще это инстинктивно вспыхиваю­щие «суждения пристального взгляда», заботы, страха, за­висти, своекорыстия, юмора, оценки, отвращения, реши­тельного отказа от почти состоявшейся покупки или вне­запного оборонительного телодвижения. И тем не ме­нее — это все суждения.

Пока человек живет, он должен воспитывать и укреп­лять свою силу суждения. Ему необходимо организовывать свой внутренний мир и окружающую его внешнюю среду. Ему необходим строй и порядок. Приводить в порядок зна­чит властно вмешиваться в хаотически-случайный поток жизненных содержаний, разделять, обособлять, выбирать сопринадлежащее и устанавливать новые, жизненно-не­обходимые связи, новую сопринадлежность вещей. Орга­низовывать, значит отличать существенное от несуществен­ного и придавать существенному вес и значение; это зна­чит устанавливать преобладание, подчинение и сочлене­ние, распределять функции, обязанности и полномочия — и тем создавать целостный и жизнеспособный организм (крестьянское хозяйство, правящее ведомство, фабрику, армию, школу, умственный организм книги, художествен­ный организм картины, симфонии, драмы и т. д.). И в основе всего этого лежит процесс суждения как необхо­димое и творческое выражение жизни.

Суждение совсем не есть «привилегия» отвлеченных мыслителей. Судит каждый человек — образованный и не­образованный, умный и глупый, теоретик и практик; каж­дый разделяет и связывает, оценивает и выбирает, выде­ляет существенное и формирует, упорядочивает и орга­низует — и на письменном столе, и в кухне, и в гараже, и в магазине, и в парламенте. И это искусство — во всем схватывать существенное, все связывать существенною со-принадлежностью и согласно этому «строить жизнь» — есть искусство суждения, столь необходимое для всякой жизнеспособности, для творчества и для человеческого счастья. Это надо всем продумать до конца, раз навсегда; и сделать из этого выводы.

Вот почему каждый из нас призван воспитывать в себе самом, в своих детях, учениках и подчиненных силу суждения; но не только в них, а и во всех людях, с которы­ми его сводит жизнь,— незаметно выправляя постановку вопросов, тактично подсказывая их верное решение, уточ­няя мысль и настойчиво выдвигая во всем главное, суще­ственное, лучшее. Ибо сила верного суждения лежит в основе всей человеческой культуры.

Это самовоспитание, эта борьба за свою и чужую силу суждения осуществляется через аскез. Аскез обозначает не только «упражнение», но и «воздержание», причем и то и другое ведет к лучшему умению. Это слово говорит о постоянной работе над усовершенствованием; вызывает­ся же эта работа чувством ответственности. Аскез есть школа, ведущая к лучшему; дисциплинирование и сосре­доточение силы; восхождение к властному искусству. И где это совершается — это упражнение и воздержание, эта школа и дисциплина,— там живет истинная академия, там бережется и укрепляется сила национальной мысли, «мозг» страны, творческая энергия знания, то, что можно было бы назвать вместе с французским мудрецом «Ia moлlle du lion»16... Ибо аскез силы суждения есть верный путь, ведущий к расцвету подлинной национальной культуры.

Итак, первое, что надо делать, — это будить в людях чувство ответственности. Кто живет, тот судит; кто су­дит, тот обязан отвечать за свои суждения. Ибо каждый жизненный поступок есть суждение; и, обратно, каждое суждение есть деяние, есть жизненный акт, который не­удержимо передается во все стороны, то служит благу, то приносит вред и причиняет жизненные раны. Поэтому надо вести борьбу со всяким безответственным, легкомыс­ленным, произвольным, заносчивым и беззастенчивым суждением и рассуждением! Долой безответственность, долой легкомысленный произвол! Настоящая, серьезная жизнь доступна только тому, кто относится серьезно к своим суждениям и понимает значение умственной кон­центрации и духовной компетентности...

Чувство ответственности вызывает в людях волю к предметному и верному суждению, и соответственно, реше­ние применять свою силу суждения осторожно и обосно­ванно. Отсюда возникает готовность — воздерживаться от суждения всюду, где нет достаточной компетентности, честно и храбро говорить «не знаю», «не вижу», «не иссле­довал», «не продумал», «не понимаю», «не могу». Надо приучить себя к тому, что моя сила суждения имеет свои пределы, что я не в состоянии судить там, где не вижу и не разумею; что лучше показаться кому-нибудь «неучем» или «глупцом», чем оказаться на самом деле развязным или даже нахальным болтуном. Надо научиться смирению. Важнее и драгоценнее быть смиренным аскетом в сужде­нии, чем самоуверенным всезнайкою. Надо отучить себя от всякого неуместного апломба, этого первого признака ограниченности или даже глупости.

Так начинается воспитание силы суждения. Оно начи­нается с вопроса: чего требует от нас верное суждение? И еще: что мне надо совершить в самом себе, чтобы произносить самостоятельные и верные суждения? Ответ гласит: при каждом суждении человек должен интенциально сосредоточиваться. Слово «интенция» происходит от латинского глагола «intendo» и означает сразу: опреде­ленное направление и сосредоточенное напряжение. Добы­вая суждение, надо временно зажить одним-единым жиз­ненным содержанием и выйти из остальных: нужна спо­собность к концентрации, к погружению в единое, к уходу в колодец; надо выбрать одно содержание и предоставить себя в его власть, «втянуться» в него всецело. Это приуча­ет человека к живому и интенсивному восприятию пред­мета.

Но это восприятие должно непременно соответствовать природе данного предмета. А предметы различны, свое­образны, многовидны. Зная это, надо приготовиться к тому, чтобы настежь открывать «двери» своей души всяко­му данному предмету. Надо отдавать в его распоряжение все свои внешние и внутренние силы, и притом именно те, которых он требует; свои чувственные «органы», если они понадобятся (зрение, слух, осязание, обоняние, мускуль­ное чувство, способность ощущать тепло и холод и т. д.); свою силу воображения и творческую фантазию; побуж­дения любви; напряжения эмоций и аффектов; чувственно прикованное, нечувственно освобожденное и сверхчувст­венно окрыленное мышление; силу своей воли, а может быть (напр., в этике и политике), и энергию действия. Человек, желающий судить о предмете, должен быть готов обратиться к нему именно теми силами и способностями своего существа, которых он потребует. Что скажет о жи­вописи слепой? Что может произнести о музыке глухой? Человек с чувственно-связанным воображением не решит ни одной геометрической задачи. Человек с мертвым или скудным чувством не сможет судить в делах нравствен­ности, религии, художества и патриотизма; безвольному и близорукому человеку лучше не участвовать в политике ни суждением, ни деянием...

Восприятие предмета будет мнимым или скудным у то­го кто располагает только чувственными ощущениями и отвлеченною мыслью: самое драгоценное в жизни останет­ся недоступным для него. Человек должен уметь при­способляться к тому способу бытия, который присущ данному предмету; он должен ставить в его распоряжение всю «клавиатуру» своих человеческих способностей. Толь­ко таким путем он построит верный «мост» к предмету. Только при этом условии он «восприимет» в себя предмет своего суждения, именно его, а не его обманчивого сход­но-именного «двойника». Ибо в суждении дело идет не о словах или именах, а о реальностях. И только тот, кто «восприимет» в себя предмет своего суждения, может на­деяться на то, что не он (субъект) скажет что-то о пред­мете, а сам предмет «заговорит» через него о себе и произнесет о самом себе драгоценное суждение.

Только при соблюдении этого требования есть надеж­да на удачу: человек сможет попытаться выразить вос­принятое в словах. Это нелегко. Это может удаться, но не совсем; это может отчасти и не удаться. Надо зажить предметом и говорить из него. И нередко человек будет чувствовать себя при этом — затрудненным, медленным, беспомощным, ищущим и ненаходящим, «в томлениях крайнего усилия» (Фет)17. Всякий, кто пытался идти по этому пути, знает, что «целое» дается нелегко и что иногда оно почти на дается; его надо внутренне как бы «делить на части», сосредоточивая «лупу» своего созерцания, своей мысли, своего слова на отдельных «частях» или сторонах, по очереди. И каждая «часть» потребует той же самой сосредоточенности и осторожности, с которой начиналось первое восприятие. У того, кто упражняется, постепенно вырабатывается особое «искусство деления» — отби­рающее существенное и отодвигающее несущественности, требующее неутомимого удостоверения и переудостовере­ния, требующее готовности не переоценивать добытое, а признавать его лишь предварительным итогом, с тем чтобы начинать все снова со свежими силами.

Одновременно с этим вырабатывается умение спраши­вать, ставить вопросы, та необходимая вдумчивость и осто­рожность умственного взора, без которой невозможно ни­какое исследование. Надо иметь такое чувство, как если бы каждый вопрос возникал из глубины самого предмета и подсказывался им. Ибо настоящий вопрос родится непроизвольно, он как бы навязывается или предписыва­ется; он непроизволен, не вял, не ленив и не холоден; он насыщен, интенсивен, требователен; он борется, он зовет, он как бы властно стучится в дверь. И именно предметная серьезность его создает уверенность, что ответ не замед­лит.

В этом процессе возникает и искусство сомнения. Я ра­зумею не холодное и равнодушное сомнение безразлич­ного человека: такое сомнение бесплодно; оно разрушает, разлагает и губит, особенно тогда, если оно является беспредметным, ироническим и всеобъемлющим: «сомне­ваюсь во всем, даже в собственном сомнении»... Нет, я разумею ищущее и добивающееся сомнение, интенциально-сосредоточенное, содержательно-определенное и пред­метно-укорененное: такое сомнение немедленно вызывает потребность в новом, верном восприятии предмета, кото­рое и осуществляется. Такое сомнение драгоценно, пло­дотворно и удостоверяюще. Оно известно всем серьез­ным исследователям и всем религиозно-верующим людям. Оно является двигателем для силы суждения, источни­ком всякого серьезного знания, орудием всякого художе­ственного искусства.

Тогда может родиться творческий и продуктивный «ответ», в основании коего всегда лежит исходная, подлин­ная честность. Этот «ответ» надо представлять себе как некий длительный, вековечный процесс, который длится с самого рождения первочеловека и его познания, слагает­ся и ныне, и будет длиться всегда. Не потому, что каждое человеческое познание «относительно» и «недостоверно»; нет, каждый предметный ответ достоверен и полноценен; но он не исчерпывает предмета, он не раскрывает его целостно, до самого дна. Предмет подобен «махровому» цветку, не имеющему «последних лепестков»: он раскрыва­ется все дальше и глубже, без конца, расцветая снова и снова. Отсюда и бесконечное «отвечание»: оно дарит че­ловеку истину, но эта истина имеет образ «бесконечно махрового цветка». Этот «цветок» не есть иллюзия или фантазия; он подлинно обстоит; он раскрывается сам; и это расцветание совершается все дальше и дальше во всем своем великолепии. Сила суждения требует благого­вения перед предметом и великого терпения.

Вот почему всем крупным, призванным мыслителям свойственно как бы вечно цветущее мышление, ибо у них всякое понятие, всякое суждение, всякое слово — вскры­вает новые связи, развертывает новые ходы, как бы отвер­зает новые двери, ведущие к предметным источникам и ко­лодцам, в предметные шахты. Такие мыслители — качест­венно всегда подлинны; по объему и материалу — всегда новы; по огню своей мысли — всегда «искренны». Их мысль никогда не впадает в релятивизм; но она всегда незакончена. Ибо таким создан и так обстоит Божий мир: таким помыслил его Господь и в таком виде Он отдал нам его на исследование и познание, чтобы мы всюду осязали Его могущество и величие, Его излучения, Его присутствие и созерцали мир как живой символ, как живой «иероглиф» Божий...

И потому мы можем быть уверены, что, где начинает господствовать отвлеченное, схематическое мышление, упрощающее и повторяющее, раз навсегда нашедшее мни­мый «ответ» на все свои неверные «вопросы» и самодо­вольно навязывающее всем свой «штамп» или «трафарет», там сила суждения иссякла и омертвела, там воцаряется мертвая ложь и пошлость (например, «механицизм» в естествознании, «формализм» в юриспруденции, «конст­руктивизм» в философии, «кубизм» в живописи, «модер­низм» в музыке, «диалектический материализм» в истории, политике и экономике и т. д.).

И посему всем нам и повсюду, и особенно нам, рус­ским, которым еще предстоит воспитать в себе нацио­нальный духовный характер,— нам надо упражнять и кре­пить свою силу суждения, нам необходимо судить свобод­но и ответственно и высоко ценить аскетическое начало в мысли. Нам надо помнить, что беспредметные суждения и противопредметные рассуждения слагают гибельную болтовню, за которую множество людей будет расплачи­ваться долгими и жестокими страданиями.

Аскез силы суждения требует от нас, чтобы мы честно знали, где кончается наше знание, где наша сила сужде­ния захлебывается, иссякает и изнемогает. Он учит нас рассматривать наши знания, как «еще-незнание»; он приучает нас к насыщенному и в то же время непритя­зательному мышлению. Он ведет нас через все преграды вопрошания и сомнения, через очистительные огни само­критики и возражения самому себе, так, чтобы мы могли выйти из всего этого искуса закаленными и обновлен­ными.

Однако аскез силы суждения совсем не есть проявле­ние умственного безволия; ибо осторожный человек ни­сколько не лишен воли; и осторожность совсем не ведет к разлагающему релятивизму или агностицизму. Этот аскез отнюдь не есть и прикровенное «бегство» от предме­та; напротив, он означает выдержанную борьбу за пред­мет, мужественное движение к нему. Он превращает че­ловека как бы в орудие самого предмета, в его послушный знак, может быть, в его живогласную трубу. Он дает нам искусство незнания, храбрость откровенного непонимания, смирение, чтобы учиться и поучаться. Есть великая духов­ная красота в том молитвенном исследовании, которое мы видим у всех великих философов и естествоиспытателей, — у Сократа, Аристотеля, Коперника, Галилея, Кеплера, Декарта, Лейбница, Галлера, Ломоносова, Либиха, Нью­тона, Фехнера и у других. Есть дивный духовный аромат в их честном, точном, зорком и скромном вопрошании...

Итак, аскез силы суждения требует предметной концен­трации и точного, ответственного выражения тех содержа­ний, которые восприняты от предмета; последний этап ее есть нахождение верной формы суждения, утвердительной или отрицательной, с точным объемом (общим, частным или единичным). Само собою разумеется, что все это требует духовной воли, умственного напряжения с «долгим дыханием» и сосредоточенного внимания,— именно того, что французский скульптор Родэн так неудачно пытался выразить в напряженных мускулах и сосущих губах мощнотелого атлета («Мыслитель»); неудача здесь в том, что сосредоточенность и напряжение мысли отнюдь не имеют «соматической» (т. е. телесной) и «инфантильной» (т. е. «ребяческой») природы, но требуют, наоборот, «распряженных» мускулов и забвения о собственном теле. Аскез силы суждения есть дело духа. Он воспитывает к предметности в жизни и притом во всех областях куль­туры. Он должен сообщить человеку гибкость внутреннего акта, зоркость в восприятии и точность в описании и мышлении. Он укрепляет в человеке чувство ответствен­ности и строгую честность; он борется со всяким легко­мыслием, со всезнайством, с тщеславием, с хвастливостью, праздным пустословием и безответственной болтовней. Одним словом — это есть школа истины, красоты и куль­туры. И там, где люди работают над этим и обучаются этому, там живет и цветет подлинная национальная академия — в науке, в религии, в искусстве, в политике и во всякой деятельности.

И прежде всего — воспитание судящей силы составля­ет основную задачу умственного образования. «Образо­ванным» надо считать не многознающего «энциклопеди­ста» и не всезнающего «сноба»: обременение или пере­обременение человеческой памяти не дает зрелости чело­веческому духу. Мудрый грек Гераклит был совершенно прав: «многознание не научает человека владеть умом»18... Образован воистину — не перегруженный интеллект, напо­минающий «британскую энциклопедию» или «книжный ка­талог ватиканской библиотеки». Истинная образованность есть сила созерцания и зрелость суждения. Она отвергает всякое «авторитарное» мышление и живет самостоятель­ным творческим общением с самим предметом. И потому образование есть прежде всего воспитание к самодеятель­ному созерцанию и мышлению, к исследованию.

Исследование совсем не является монополией ученого и его «лаборатории». Исследуют все, кто имеет непосред­ственное дело с предметом: моряк, ведущий свой корабль; крестьянин, налаживающий свое хозяйство; офицер и сол­дат на поле сражения; рабочий у своего станка; купец в своей лавке; учитель в школе; священник в своем при­ходе. Всюду, где человек обращается с вопросом к Богу, к природе и к своему человеческому окружению, он высту­пает в качестве самостоятельного мыслителя и оказывает­ся исследователем. И этим он доказывает (говоря словами Аристотеля), что он человек «свободный от природы», ибо «рабом от природы является тот, у кого ума хватает только для понимания чужих мыслей», но не для выработки своих...

Подобно этому религиозная зрелость человеческого духа состоит в том, что он ответственно, осторожно и бла­гоговейно судит о религиозных предметах и делах. Это имел в виду еще Цицерон, когда производил слово «рели­гия» от латинского глагола «relegere», что значит совестно и благоговейно воспринимать и обсуждать божественные содержания. Тот, кто решает вопросы религии слишком легко и быстро, тот обнаруживает ребячливое умонастрое­ние, которое не следует смешивать с чистотой и цельно­стью детской души, заповеданными в Евангелии. Ребяч­ливый человек готов верить всякому слову, слуху и вздору; он не умеет ни проверить, ни удостоверить; он не знает ответственности и не понимает священных сомнений; и не имеет ни малейшего подозрения о том, какова таинствен­ная глубина религиозных обстояний. Истинная религиоз­ность начинается именно с «духовной нищеты», т. е. со смиренного и искреннего «незнания», с подлинного «алка-ния и жаждания правды»... Человек исповедует свою духовную скудость и отсюда в нем зарождается плодо­творное созерцание и вопрошание, сомнение и удостове­рение, ответственность и внутренняя честность, которые никогда не успокоятся на суеверии, на беспочвенной фан­тазии, на «соблазне» и «прелести». Больной и нечистый «мистицизм» отметается, и всякое религиозное воззрение, при всей его иррациональности, слагается как своего рода зрелое и благоговейное суждение, как зрелый плод рели­гиозного аскеза.

Подобное этому мы видим и в искусстве. То, что худож­ник призван «выговорить» в своем произведении как «глав­ное-сказуемое» есть зрело промедитированное суждение о вечных предметах. Каждый образ, который он вынашивает и выбирает для выражения своей главной идеи, возникает в процессе осторожного созерцания и ответственного суждения. Каждое «нет» и каждое «да», которое он без­молвно произносит в себе, отвергая одно и предпочитая другое, имеет именно этот смысл- Каждая линия и каждая краска в его картине; каждый аккорд и каждая модуляция в его сонате; каждая фраза его романа, каждое слово в его стихотворении; каждый оконный наличник в его фаса­де; каждый жест его танца — есть сконцентрированный итог многих созерцающих, спрашивающих, проверяющих и выбирающих суждений, которых он, наверное, никогда не переживал в сознательно-логической форме. Настоящее искусство возникает в аскетическом процессе художествен­ного суждения: художник обязан отвергать все, что он переживает как «только возможное», до тех пор пока не появится предметная необходимость, повелительно требу­ющая своего признания. Об этом знал Леонардо да Вин­чи создававший свои произведения медленно, отыскивая, меняя, в великом аскезе своего художественного суждения, и оставивший некоторые из них в неоконченном виде. Об этом знали великие художники слова — поэты, исправ­лявшие свои стихи в несколько «этажей» (Пушкин), и прозаики, переписывавшие и переделывавшие свой текст до 8 и 9 раз (Гоголь). Поэтому каждый творящий художник призван ждать и добиваться предметной очевид­ности и должен творить, предаваясь аскезу в своем худо­жественном суждении. Иначе он не создаст ничего необ­ходимого и вечного, ибо произведения его останутся «игрою в возможность», однодневными капризами, балов­ством, предназначенным для развлечения неприхотливых и скучающих людей, «эстрадою для снобов»...

Те же законы господствуют и в этике. Каждое жиз­ненное деяние является выражением многих суждений — о желаниях и о долге, о добре и зле, о полезном и вредном, о приличном и неприличном, о людях вообще и о данном человеке, о любви и ненависти, о Боге и о душе... В этом участвуют и инстинкт самосохранения, и сведения о целях и средствах, и совесть, и честь, и любовь, и сострадание и вчувствование. Так, каждый совестный поступок есть самостоятельное суждение, исходящее из глубины сердца и решающее вопрос о самом лучшем в жизни; и то обстоя­тельство, что это совестное суждение не имеет зрело-созна­тельной, логической формы, делает его «суд» еще более ответственным во всей его молниеобразной непосредствен­ности; и совсем не случайно язык африканских негров передает совестный акт так: «сердце говорит слово»...

Вот почему так важен аскез суждения в этике; вот почему смирение оказывается одной из важнейших «добро­детелей познания». Это раскрывает нам также глубокое значение Евангельского слова «не судите...»: ибо тому, кто судит людей и осуждает, слишком часто остается недоступной последняя сердечная глубина бедного грешника; и профессиональный судья, на которого возложена обя­занность судить, оказывается на высоте только тогда, если он постоянно старается вчувствоваться в живое и неустой­чивое правосознание преступника.

Так обстоит дело и в политике. Каждое голосование, каждый закон, каждая реформа есть заключительное суждение, за которым скрываются целые цепи предвари­тельных суждений. Эти исходные суждения, эти «предпо­сылки» говорят о самых различных содержаниях чело­веческой жизни, начиная с религиозной веры, добра и зла, родины, свободы и права и кончая прозаическими сообра­жениями о пользе и вреде. Строго говоря, активный граж­данин, имеющий право голоса, должен знать все, все взвешивать, все решать и нести ответственность за каж­дое свое суждение. И ему остается только подумать о том, как он справится с этим без предварительной и долгой школы суждения. Поэтому Сократ был совершенно прав, когда он обращался к своим согражданам с сомневаю­щимися и выпытывающими вопросами, чтобы как-нибудь разочаровать их в их политическом всезнайстве и подвиг­нуть их к настоящему ответственному аскезу в деле сужде­ния. И тот, кто поймет это, тот навсегда откажется от слепой веры в то, будто «глас народа есть глас Бо­жий»...

Итак, аскез силы суждения составляет настоящий и не­обходимый фундамент всей человеческой культуры; и на­родное образование должно заботиться и неустанно бо­роться за зрелость личного суждения. Это есть необходи­мый путь к воспитанию, духовной зрелости и мудрости

Какое обширное, какое плодородное духовное поле откроется перед нами в грядущей освобожденной России, где русская национальная талантливость познает бремя ответственности и энергию дисциплины!..

Пока человек живет, он слагает суждения и руковод­ствуется ими. Он судит сознательно и бессознательно; высказываясь и совершая молчаливые поступки; делая логические выводы и проявляя купеческую изворотли­вость; спрашивая и отвечая, и уклоняясь от ответа; везде — в политике, в искусстве и в обыденной жизни. За каждым жизненным решением и деянием скрывается целый узел суждений — иногда не высказанных, иногда еле помысленных, нередко сокращенных, быстрых, так на­зываемых «непосредственных умозаключений». Здесь по большей части нет тех умственно построенных, логически оформленных, ясных и зрелых суждений, с которыми счи­тается логика; гораздо чаще это инстинктивно вспыхиваю­щие «суждения пристального взгляда», заботы, страха, за­висти, своекорыстия, юмора, оценки, отвращения, реши­тельного отказа от почти состоявшейся покупки или вне­запного оборонительного телодвижения. И тем не ме­нее — это все суждения.

Пока человек живет, он должен воспитывать и укреп­лять свою силу суждения. Ему необходимо организовывать свой внутренний мир и окружающую его внешнюю среду. Ему необходим строй и порядок. Приводить в порядок зна­чит властно вмешиваться в хаотически-случайный поток жизненных содержаний, разделять, обособлять, выбирать сопринадлежащее и устанавливать новые, жизненно-не­обходимые связи, новую сопринадлежность вещей. Орга­низовывать, значит отличать существенное от несуществен­ного и придавать существенному вес и значение; это зна­чит устанавливать преобладание, подчинение и сочлене­ние, распределять функции, обязанности и полномочия — и тем создавать целостный и жизнеспособный организм (крестьянское хозяйство, правящее ведомство, фабрику, армию, школу, умственный организм книги, художествен­ный организм картины, симфонии, драмы и т. д.). И в основе всего этого лежит процесс суждения как необхо­димое и творческое выражение жизни.

Суждение совсем не есть «привилегия» отвлеченных мыслителей. Судит каждый человек — образованный и не­образованный, умный и глупый, теоретик и практик; каж­дый разделяет и связывает, оценивает и выбирает, выде­ляет существенное и формирует, упорядочивает и орга­низует — и на письменном столе, и в кухне, и в гараже, и в магазине, и в парламенте. И это искусство — во всем схватывать существенное, все связывать существенною со-принадлежностью и согласно этому «строить жизнь» — есть искусство суждения, столь необходимое для всякой жизнеспособности, для творчества и для человеческого счастья. Это надо всем продумать до конца, раз навсегда; и сделать из этого выводы.

Вот почему каждый из нас призван воспитывать в себе самом, в своих детях, учениках и подчиненных силу суждения; но не только в них, а и во всех людях, с которы­ми его сводит жизнь,— незаметно выправляя постановку вопросов, тактично подсказывая их верное решение, уточ­няя мысль и настойчиво выдвигая во всем главное, суще­ственное, лучшее. Ибо сила верного суждения лежит в основе всей человеческой культуры.

Это самовоспитание, эта борьба за свою и чужую силу суждения осуществляется через аскез. Аскез обозначает не только «упражнение», но и «воздержание», причем и то и другое ведет к лучшему умению. Это слово говорит о постоянной работе над усовершенствованием; вызывает­ся же эта работа чувством ответственности. Аскез есть школа, ведущая к лучшему; дисциплинирование и сосре­доточение силы; восхождение к властному искусству. И где это совершается — это упражнение и воздержание, эта школа и дисциплина,— там живет истинная академия, там бережется и укрепляется сила национальной мысли, «мозг» страны, творческая энергия знания, то, что можно было бы назвать вместе с французским мудрецом «Ia moлlle du lion»16... Ибо аскез силы суждения есть верный путь, ведущий к расцвету подлинной национальной культуры.

Итак, первое, что надо делать, — это будить в людях чувство ответственности. Кто живет, тот судит; кто су­дит, тот обязан отвечать за свои суждения. Ибо каждый жизненный поступок есть суждение; и, обратно, каждое суждение есть деяние, есть жизненный акт, который не­удержимо передается во все стороны, то служит благу, то приносит вред и причиняет жизненные раны. Поэтому надо вести борьбу со всяким безответственным, легкомыс­ленным, произвольным, заносчивым и беззастенчивым суждением и рассуждением! Долой безответственность, долой легкомысленный произвол! Настоящая, серьезная жизнь доступна только тому, кто относится серьезно к своим суждениям и понимает значение умственной кон­центрации и духовной компетентности...

Чувство ответственности вызывает в людях волю к предметному и верному суждению, и соответственно, реше­ние применять свою силу суждения осторожно и обосно­ванно. Отсюда возникает готовность — воздерживаться от суждения всюду, где нет достаточной компетентности, честно и храбро говорить «не знаю», «не вижу», «не иссле­довал», «не продумал», «не понимаю», «не могу». Надо приучить себя к тому, что моя сила суждения имеет свои пределы, что я не в состоянии судить там, где не вижу и не разумею; что лучше показаться кому-нибудь «неучем» или «глупцом», чем оказаться на самом деле развязным или даже нахальным болтуном. Надо научиться смирению. Важнее и драгоценнее быть смиренным аскетом в сужде­нии, чем самоуверенным всезнайкою. Надо отучить себя от всякого неуместного апломба, этого первого признака ограниченности или даже глупости.

Так начинается воспитание силы суждения. Оно начи­нается с вопроса: чего требует от нас верное суждение? И еще: что мне надо совершить в самом себе, чтобы произносить самостоятельные и верные суждения? Ответ гласит: при каждом суждении человек должен интенциально сосредоточиваться. Слово «интенция» происходит от латинского глагола «intendo» и означает сразу: опреде­ленное направление и сосредоточенное напряжение. Добы­вая суждение, надо временно зажить одним-единым жиз­ненным содержанием и выйти из остальных: нужна спо­собность к концентрации, к погружению в единое, к уходу в колодец; надо выбрать одно содержание и предоставить себя в его власть, «втянуться» в него всецело. Это приуча­ет человека к живому и интенсивному восприятию пред­мета.

Но это восприятие должно непременно соответствовать природе данного предмета. А предметы различны, свое­образны, многовидны. Зная это, надо приготовиться к тому, чтобы настежь открывать «двери» своей души всяко­му данному предмету. Надо отдавать в его распоряжение все свои внешние и внутренние силы, и притом именно те, которых он требует; свои чувственные «органы», если они понадобятся (зрение, слух, осязание, обоняние, мускуль­ное чувство, способность ощущать тепло и холод и т. д.); свою силу воображения и творческую фантазию; побуж­дения любви; напряжения эмоций и аффектов; чувственно прикованное, нечувственно освобожденное и сверхчувст­венно окрыленное мышление; силу своей воли, а может быть (напр., в этике и политике), и энергию действия. Человек, желающий судить о предмете, должен быть готов обратиться к нему именно теми силами и способностями своего существа, которых он потребует. Что скажет о жи­вописи слепой? Что может произнести о музыке глухой? Человек с чувственно-связанным воображением не решит ни одной геометрической задачи. Человек с мертвым или скудным чувством не сможет судить в делах нравствен­ности, религии, художества и патриотизма; безвольному и близорукому человеку лучше не участвовать в политике ни суждением, ни деянием...

Восприятие предмета будет мнимым или скудным у то­го кто располагает только чувственными ощущениями и отвлеченною мыслью: самое драгоценное в жизни останет­ся недоступным для него. Человек должен уметь при­способляться к тому способу бытия, который присущ данному предмету; он должен ставить в его распоряжение всю «клавиатуру» своих человеческих способностей. Толь­ко таким путем он построит верный «мост» к предмету. Только при этом условии он «восприимет» в себя предмет своего суждения, именно его, а не его обманчивого сход­но-именного «двойника». Ибо в суждении дело идет не о словах или именах, а о реальностях. И только тот, кто «восприимет» в себя предмет своего суждения, может на­деяться на то, что не он (субъект) скажет что-то о пред­мете, а сам предмет «заговорит» через него о себе и произнесет о самом себе драгоценное суждение.

Только при соблюдении этого требования есть надеж­да на удачу: человек сможет попытаться выразить вос­принятое в словах. Это нелегко. Это может удаться, но не совсем; это может отчасти и не удаться. Надо зажить предметом и говорить из него. И нередко человек будет чувствовать себя при этом — затрудненным, медленным, беспомощным, ищущим и ненаходящим, «в томлениях крайнего усилия» (Фет)17. Всякий, кто пытался идти по этому пути, знает, что «целое» дается нелегко и что иногда оно почти на дается; его надо внутренне как бы «делить на части», сосредоточивая «лупу» своего созерцания, своей мысли, своего слова на отдельных «частях» или сторонах, по очереди. И каждая «часть» потребует той же самой сосредоточенности и осторожности, с которой начиналось первое восприятие. У того, кто упражняется, постепенно вырабатывается особое «искусство деления» — отби­рающее существенное и отодвигающее несущественности, требующее неутомимого удостоверения и переудостовере­ния, требующее готовности не переоценивать добытое, а признавать его лишь предварительным итогом, с тем чтобы начинать все снова со свежими силами.

Одновременно с этим вырабатывается умение спраши­вать, ставить вопросы, та необходимая вдумчивость и осто­рожность умственного взора, без которой невозможно ни­какое исследование. Надо иметь такое чувство, как если бы каждый вопрос возникал из глубины самого предмета и подсказывался им. Ибо настоящий вопрос родится непроизвольно, он как бы навязывается или предписыва­ется; он непроизволен, не вял, не ленив и не холоден; он насыщен, интенсивен, требователен; он борется, он зовет, он как бы властно стучится в дверь. И именно предметная серьезность его создает уверенность, что ответ не замед­лит.

В этом процессе возникает и искусство сомнения. Я ра­зумею не холодное и равнодушное сомнение безразлич­ного человека: такое сомнение бесплодно; оно разрушает, разлагает и губит, особенно тогда, если оно является беспредметным, ироническим и всеобъемлющим: «сомне­ваюсь во всем, даже в собственном сомнении»... Нет, я разумею ищущее и добивающееся сомнение, интенциально-сосредоточенное, содержательно-определенное и пред­метно-укорененное: такое сомнение немедленно вызывает потребность в новом, верном восприятии предмета, кото­рое и осуществляется. Такое сомнение драгоценно, пло­дотворно и удостоверяюще. Оно известно всем серьез­ным исследователям и всем религиозно-верующим людям. Оно является двигателем для силы суждения, источни­ком всякого серьезного знания, орудием всякого художе­ственного искусства.

Тогда может родиться творческий и продуктивный «ответ», в основании коего всегда лежит исходная, подлин­ная честность. Этот «ответ» надо представлять себе как некий длительный, вековечный процесс, который длится с самого рождения первочеловека и его познания, слагает­ся и ныне, и будет длиться всегда. Не потому, что каждое человеческое познание «относительно» и «недостоверно»; нет, каждый предметный ответ достоверен и полноценен; но он не исчерпывает предмета, он не раскрывает его целостно, до самого дна. Предмет подобен «махровому» цветку, не имеющему «последних лепестков»: он раскрыва­ется все дальше и глубже, без конца, расцветая снова и снова. Отсюда и бесконечное «отвечание»: оно дарит че­ловеку истину, но эта истина имеет образ «бесконечно махрового цветка». Этот «цветок» не есть иллюзия или фантазия; он подлинно обстоит; он раскрывается сам; и это расцветание совершается все дальше и дальше во всем своем великолепии. Сила суждения требует благого­вения перед предметом и великого терпения.

Вот почему всем крупным, призванным мыслителям свойственно как бы вечно цветущее мышление, ибо у них всякое понятие, всякое суждение, всякое слово — вскры­вает новые связи, развертывает новые ходы, как бы отвер­зает новые двери, ведущие к предметным источникам и ко­лодцам, в предметные шахты. Такие мыслители — качест­венно всегда подлинны; по объему и материалу — всегда новы; по огню своей мысли — всегда «искренны». Их мысль никогда не впадает в релятивизм; но она всегда незакончена. Ибо таким создан и так обстоит Божий мир: таким помыслил его Господь и в таком виде Он отдал нам его на исследование и познание, чтобы мы всюду осязали Его могущество и величие, Его излучения, Его присутствие и созерцали мир как живой символ, как живой «иероглиф» Божий...

И потому мы можем быть уверены, что, где начинает господствовать отвлеченное, схематическое мышление, упрощающее и повторяющее, раз навсегда нашедшее мни­мый «ответ» на все свои неверные «вопросы» и самодо­вольно навязывающее всем свой «штамп» или «трафарет», там сила суждения иссякла и омертвела, там воцаряется мертвая ложь и пошлость (например, «механицизм» в естествознании, «формализм» в юриспруденции, «конст­руктивизм» в философии, «кубизм» в живописи, «модер­низм» в музыке, «диалектический материализм» в истории, политике и экономике и т. д.).

И посему всем нам и повсюду, и особенно нам, рус­ским, которым еще предстоит воспитать в себе нацио­нальный духовный характер,— нам надо упражнять и кре­пить свою силу суждения, нам необходимо судить свобод­но и ответственно и высоко ценить аскетическое начало в мысли. Нам надо помнить, что беспредметные суждения и противопредметные рассуждения слагают гибельную болтовню, за которую множество людей будет расплачи­ваться долгими и жестокими страданиями.

Аскез силы суждения требует от нас, чтобы мы честно знали, где кончается наше знание, где наша сила сужде­ния захлебывается, иссякает и изнемогает. Он учит нас рассматривать наши знания, как «еще-незнание»; он приучает нас к насыщенному и в то же время непритя­зательному мышлению. Он ведет нас через все преграды вопрошания и сомнения, через очистительные огни само­критики и возражения самому себе, так, чтобы мы могли выйти из всего этого искуса закаленными и обновлен­ными.

Однако аскез силы суждения совсем не есть проявле­ние умственного безволия; ибо осторожный человек ни­сколько не лишен воли; и осторожность совсем не ведет к разлагающему релятивизму или агностицизму. Этот аскез отнюдь не есть и прикровенное «бегство» от предме­та; напротив, он означает выдержанную борьбу за пред­мет, мужественное движение к нему. Он превращает че­ловека как бы в орудие самого предмета, в его послушный знак, может быть, в его живогласную трубу. Он дает нам искусство незнания, храбрость откровенного непонимания, смирение, чтобы учиться и поучаться. Есть великая духов­ная красота в том молитвенном исследовании, которое мы видим у всех великих философов и естествоиспытателей, — у Сократа, Аристотеля, Коперника, Галилея, Кеплера, Декарта, Лейбница, Галлера, Ломоносова, Либиха, Нью­тона, Фехнера и у других. Есть дивный духовный аромат в их честном, точном, зорком и скромном вопрошании...

Итак, аскез силы суждения требует предметной концен­трации и точного, ответственного выражения тех содержа­ний, которые восприняты от предмета; последний этап ее есть нахождение верной формы суждения, утвердительной или отрицательной, с точным объемом (общим, частным или единичным). Само собою разумеется, что все это требует духовной воли, умственного напряжения с «долгим дыханием» и сосредоточенного внимания,— именно того, что французский скульптор Родэн так неудачно пытался выразить в напряженных мускулах и сосущих губах мощнотелого атлета («Мыслитель»); неудача здесь в том, что сосредоточенность и напряжение мысли отнюдь не имеют «соматической» (т. е. телесной) и «инфантильной» (т. е. «ребяческой») природы, но требуют, наоборот, «распряженных» мускулов и забвения о собственном теле. Аскез силы суждения есть дело духа. Он воспитывает к предметности в жизни и притом во всех областях куль­туры. Он должен сообщить человеку гибкость внутреннего акта, зоркость в восприятии и точность в описании и мышлении. Он укрепляет в человеке чувство ответствен­ности и строгую честность; он борется со всяким легко­мыслием, со всезнайством, с тщеславием, с хвастливостью, праздным пустословием и безответственной болтовней. Одним словом — это есть школа истины, красоты и куль­туры. И там, где люди работают над этим и обучаются этому, там живет и цветет подлинная национальная академия — в науке, в религии, в искусстве, в политике и во всякой деятельности.

И прежде всего — воспитание судящей силы составля­ет основную задачу умственного образования. «Образо­ванным» надо считать не многознающего «энциклопеди­ста» и не всезнающего «сноба»: обременение или пере­обременение человеческой памяти не дает зрелости чело­веческому духу. Мудрый грек Гераклит был совершенно прав: «многознание не научает человека владеть умом»18... Образован воистину — не перегруженный интеллект, напо­минающий «британскую энциклопедию» или «книжный ка­талог ватиканской библиотеки». Истинная образованность есть сила созерцания и зрелость суждения. Она отвергает всякое «авторитарное» мышление и живет самостоятель­ным творческим общением с самим предметом. И потому образование есть прежде всего воспитание к самодеятель­ному созерцанию и мышлению, к исследованию.

Исследование совсем не является монополией ученого и его «лаборатории». Исследуют все, кто имеет непосред­ственное дело с предметом: моряк, ведущий свой корабль; крестьянин, налаживающий свое хозяйство; офицер и сол­дат на поле сражения; рабочий у своего станка; купец в своей лавке; учитель в школе; священник в своем при­ходе. Всюду, где человек обращается с вопросом к Богу, к природе и к своему человеческому окружению, он высту­пает в качестве самостоятельного мыслителя и оказывает­ся исследователем. И этим он доказывает (говоря словами Аристотеля), что он человек «свободный от природы», ибо «рабом от природы является тот, у кого ума хватает только для понимания чужих мыслей», но не для выработки своих...

Подобно этому религиозная зрелость человеческого духа состоит в том, что он ответственно, осторожно и бла­гоговейно судит о религиозных предметах и делах. Это имел в виду еще Цицерон, когда производил слово «рели­гия» от латинского глагола «relegere», что значит совестно и благоговейно воспринимать и обсуждать божественные содержания. Тот, кто решает вопросы религии слишком легко и быстро, тот обнаруживает ребячливое умонастрое­ние, которое не следует смешивать с чистотой и цельно­стью детской души, заповеданными в Евангелии. Ребяч­ливый человек готов верить всякому слову, слуху и вздору; он не умеет ни проверить, ни удостоверить; он не знает ответственности и не понимает священных сомнений; и не имеет ни малейшего подозрения о том, какова таинствен­ная глубина религиозных обстояний. Истинная религиоз­ность начинается именно с «духовной нищеты», т. е. со смиренного и искреннего «незнания», с подлинного «алка-ния и жаждания правды»... Человек исповедует свою духовную скудость и отсюда в нем зарождается плодо­творное созерцание и вопрошание, сомнение и удостове­рение, ответственность и внутренняя честность, которые никогда не успокоятся на суеверии, на беспочвенной фан­тазии, на «соблазне» и «прелести». Больной и нечистый «мистицизм» отметается, и всякое религиозное воззрение, при всей его иррациональности, слагается как своего рода зрелое и благоговейное суждение, как зрелый плод рели­гиозного аскеза.

Подобное этому мы видим и в искусстве. То, что худож­ник призван «выговорить» в своем произведении как «глав­ное-сказуемое» есть зрело промедитированное суждение о вечных предметах. Каждый образ, который он вынашивает и выбирает для выражения своей главной идеи, возникает в процессе осторожного созерцания и ответственного суждения. Каждое «нет» и каждое «да», которое он без­молвно произносит в себе, отвергая одно и предпочитая другое, имеет именно этот смысл- Каждая линия и каждая краска в его картине; каждый аккорд и каждая модуляция в его сонате; каждая фраза его романа, каждое слово в его стихотворении; каждый оконный наличник в его фаса­де; каждый жест его танца — есть сконцентрированный итог многих созерцающих, спрашивающих, проверяющих и выбирающих суждений, которых он, наверное, никогда не переживал в сознательно-логической форме. Настоящее искусство возникает в аскетическом процессе художествен­ного суждения: художник обязан отвергать все, что он переживает как «только возможное», до тех пор пока не появится предметная необходимость, повелительно требу­ющая своего признания. Об этом знал Леонардо да Вин­чи создававший свои произведения медленно, отыскивая, меняя, в великом аскезе своего художественного суждения, и оставивший некоторые из них в неоконченном виде. Об этом знали великие художники слова — поэты, исправ­лявшие свои стихи в несколько «этажей» (Пушкин), и прозаики, переписывавшие и переделывавшие свой текст до 8 и 9 раз (Гоголь). Поэтому каждый творящий художник призван ждать и добиваться предметной очевид­ности и должен творить, предаваясь аскезу в своем худо­жественном суждении. Иначе он не создаст ничего необ­ходимого и вечного, ибо произведения его останутся «игрою в возможность», однодневными капризами, балов­ством, предназначенным для развлечения неприхотливых и скучающих людей, «эстрадою для снобов»...

Те же законы господствуют и в этике. Каждое жиз­ненное деяние является выражением многих суждений — о желаниях и о долге, о добре и зле, о полезном и вредном, о приличном и неприличном, о людях вообще и о данном человеке, о любви и ненависти, о Боге и о душе... В этом участвуют и инстинкт самосохранения, и сведения о целях и средствах, и совесть, и честь, и любовь, и сострадание и вчувствование. Так, каждый совестный поступок есть самостоятельное суждение, исходящее из глубины сердца и решающее вопрос о самом лучшем в жизни; и то обстоя­тельство, что это совестное суждение не имеет зрело-созна­тельной, логической формы, делает его «суд» еще более ответственным во всей его молниеобразной непосредствен­ности; и совсем не случайно язык африканских негров передает совестный акт так: «сердце говорит слово»...

Вот почему так важен аскез суждения в этике; вот почему смирение оказывается одной из важнейших «добро­детелей познания». Это раскрывает нам также глубокое значение Евангельского слова «не судите...»: ибо тому, кто судит людей и осуждает, слишком часто остается недоступной последняя сердечная глубина бедного грешника; и профессиональный судья, на которого возложена обя­занность судить, оказывается на высоте только тогда, если он постоянно старается вчувствоваться в живое и неустой­чивое правосознание преступника.

Так обстоит дело и в политике. Каждое голосование, каждый закон, каждая реформа есть заключительное суждение, за которым скрываются целые цепи предвари­тельных суждений. Эти исходные суждения, эти «предпо­сылки» говорят о самых различных содержаниях чело­веческой жизни, начиная с религиозной веры, добра и зла, родины, свободы и права и кончая прозаическими сообра­жениями о пользе и вреде. Строго говоря, активный граж­данин, имеющий право голоса, должен знать все, все взвешивать, все решать и нести ответственность за каж­дое свое суждение. И ему остается только подумать о том, как он справится с этим без предварительной и долгой школы суждения. Поэтому Сократ был совершенно прав, когда он обращался к своим согражданам с сомневаю­щимися и выпытывающими вопросами, чтобы как-нибудь разочаровать их в их политическом всезнайстве и подвиг­нуть их к настоящему ответственному аскезу в деле сужде­ния. И тот, кто поймет это, тот навсегда откажется от слепой веры в то, будто «глас народа есть глас Бо­жий»...

Итак, аскез силы суждения составляет настоящий и не­обходимый фундамент всей человеческой культуры; и на­родное образование должно заботиться и неустанно бо­роться за зрелость личного суждения. Это есть необходи­мый путь к воспитанию, духовной зрелости и мудрости

Какое обширное, какое плодородное духовное поле откроется перед нами в грядущей освобожденной России, где русская национальная талантливость познает бремя ответственности и энергию дисциплины!..