10. БОРЬБА ЗА АКАДЕМИЮ

Одно из самых тяжелых и опасных наследии револю­ции в России состоит в утрате истинного академического уровня. Высшие учебные заведения, и университеты в осо­бенности, были с самого начала отданы в жертву вожделениям и претензиям революционной среды. Их самостоя­тельность была осмеяна и попрана; отбор личных сил и выработка программ были изъяты из ведения ученых и переданы в руки неучей; и по мере того, как тоталитарное государство упрочивалось, вся академическая жизнь — исследование, преподавание, критика и оценка трудов, дух и направление познающей воли — все было подавлено, искажено и снижено. Академия была превращена в «тех­никум революции»; ученые были поставлены на колени, и наука в ее истинном значении должна была уйти в неле­гальное подполье. Этому извращению и унижению придет однажды конец, и Россия восстановит свой академический дух и уровень.

Что же такое есть академия? В чем ее призвание? Чему должны служить ученые для того, чтобы уровень универси­тета был на истинной высоте?

Академия есть высшая ступень в образовании и воспи­тании человека; и этим уже определяется ее сущность и своеобразие. Ибо предшествующие ей ступени только под­готовляют человека к последней и высшей.

Низшая школа научает человека чтению, писанию и по­ниманию прочтенного; она учит ребенка собирать свое внимание, овладевать своей памятью и сосредоточиваться в указанном направлении. Хороший наставник непременно позаботится еще и о том, чтобы пробудить в ребенке духов­ность его инстинкта — доброту, совесть, достоинство, ре­лигиозную веру, национальное чувство и правосознание...

Средняя школа учит человека усваивать указанный ему познавательный материал и технически владеть им: понимание должно стать активным размышлением, гори­зонт ребенка должен год от года становиться все шире, память должна укрепляться и обогащаться. Но авторитет преподавателя остается руководящим: от него исходят разъяснения, указания, уроки, задачи и упражнения. Преподаватель как бы становится между учеником и пред­метом в качестве посредника и рассказывает ему из пред­мета и о предмете столько, сколько он признает необхо­димым и посильным, проверяя внимание ученика, его память и усвоение. Он сообщает ученикам правила и прие­мы мышления, упражняет их в применении этих правил, исправляет их ошибки и дает им указания. Тем самым он как бы пробуждает и укрепляет («повивает») силу сужде­ния у своих учеников, приучая ее к верной направленности и дисциплине, но оставляя ее до поры до времени в под­чиненном состоянии. Талантливый преподаватель навер­ное позаботится еще и о том, чтобы пробудить в учениках интерес к своему предмету, зажечь в них любовь к нему и жажду познания; он вложит в преподавание столько искреннего огня, что ученики, сами того не замечая, нач­нут жить активной силой суждения — слагать свои соб­ственные вкусы, воззрения и убеждения; а главное — укреплять и применять духовность своего инстинкта.

И все это составляет только подготовку к высшему образованию, к академии: там — все меняется.

Академия обращается не к ребенку и не к подростку, а к умственно созревшему человеку: она воспитывает его к самостоятельному бытию и мышлению. Конец школьным схемам, пассивно воспринимаемым трафаретам, обяза­тельным приемам и непрерывному контролю! Начинается самодеятельность духа, познания и мысли... И к этой само-деятельности должно вести академическое преподавание. Естественно, что на младших курсах эту самодеятельность надо будить и укреплять («повивать») — советами и разъяснениями, сообщением известных приемов и умений; но на старших курсах студент должен пытаться мыслить и познавать самостоятельно.

Этим академическое преподавание отличается от уро­ков гимназии по самому существу своему. Здесь соверша­ется не наполнение памяти, не усвоение понятого и не только техническое упражнение мысли. Здесь дело идет об укреплении и углублении силы суждения; здесь сообщает­ся умение самостоятельно подходить к предмету, воспри­нимать его и исследовать. И на этом должно сосредото­чиваться академическое преподавание.

Ошибочно, слепо и печально поступают те профессора, которые и в университетах практикуют гимназический способ обучения, применяя его только к другим, более трудным и сложным содержаниям. У них академия просто не состаивается и не осуществляется: они сами не перерос­ли гимназию и в университете им, строго говоря, делать нечего. И академические экзамены совсем не призваны к тому, чтобы замучивать студенческую память и авторитет­но контролировать навязанное мышление. Академия учит предметной мысли и предметному исследованию; и акаде­мический экзамен должен проверять не память, а силу суждения и умение ориентироваться в неисследованном и неизвестном...

Академия воспитывает человека к духовной и интеллек­туальной самостоятельности, к. активному наблюдению и мышлению, к исследованию и, значит, к духовной свободе. Подготовка заканчивается. Экзамен «зрелости» сдан и молодой человек «созрел». Теперь он может приступить к настоящему развитию своей силы суждения. Ему пред­стоит непосредственная встреча с предметом, творческое упражнение в самостоятельном испытывании и исследо­вании. И как хорошо, если он приобщился к начаткам этой самостоятельности еще в гимназии, если он вступает в академическую аудиторию как духовно заинтересован­ный, как ищущий самостоятельности человек...

То, что академия должна дать ему, есть именно непо­средственная встреча с предметом, умение организовывать эту встречу и верно обходиться со своим объектом — будь это материальный мир или душевное явление, мате­матическая величина или функция, живое слово в филоло­гии, трудно уловимое событие истории, верное испытанное право в юриспруденции или духовное обстояние в филосо­фии. Юный академик должен научиться самостоятельно и непосредственно воспринимать свой предмет, находить его, выделять его, переживать его, созерцать и исследо­вать. А опытный академик должен постараться передать ему это умение. Доцент университета призван становиться между слушателем и предметом именно для того, чтобы вызвать их верную жизненную встречу, чтобы показатель­но организовать это творческое восприятие и вслед за тем исключить себя и сомкнуть разлученное. Он как бы берет студента за руку и ведет его к источнику, чтобы показать ему, как этот источник в действительности выглядит, как его надо находить, как с ним обходиться и как надо через источник доходить до самого предмета; именно в силу этого так называемые «практические занятия» или «просеминарии» и «семинарии» имеют в универси­тетском преподавании особенное значение, вводя студента в научную лабораторию.

Академическое мышление начинает с непосредствен­ного опыта; академическое познание черпает из источника; академическое исследование есть самостоятельное пере­живание исследователя, ответственная борьба за истину, критическое толкование, упражнение (аскез) силы сужде­ния, искусство доказывать и показывать. В этом слагается личное «воззрение» и «убеждение», выросшее из лично-пережитой очевидности. Академия должна сообщать чело­веку искусство ответственного, одинокого мышления — искусство мыслить из самого предмета, силу целостного созерцания (интуиции) и строгого аналитического на­блюдения (индукции). Беспочвенное мышление есть зло­употребление мыслью, свойственное необразованности; дедуктивное мышление есть опасное орудие полуобразо­ванности; и то, и другое должно быть преодолено. Акаде­мия не устанавливает «догматов»: она вопрошает, ищет и исследует; она не ставит запретов и не ведет к застою: она живет динамически и творчески, но ее динамика — ответственна и осторожна, она испытует, сомневается и проверяет.

Одним словом — академия осуществляет «метод» и воспитывает к «методу»,. Метод есть первоначально греческое слово; оно обозначает путь к цели; в позна­нии — борьбу за истину. И академия есть именно школа самостоятельной борьбы за истину. Всю свою жизнь науч­ный исследователь борется с самим собой, чтобы при­обрести необходимую чистоту, зоркость и гибкость духа; с предметом, чтобы его испытать, увидеть и изобразить; с языком, чтобы верно овладеть им и приспособить его. Он борется из-за истины, чтобы действительно пережить ее, закрепить и выразить.

Этим сказано многое, может быть — все. Теперь должно быть понятно, почему мы утверждаем, что академия воспитывает человека к свободе; ибо свобода есть ответственная, творческая самостоятельность чело­века. Но именно поэтому академия может существовать только в атмосфере свободы и творить только из свободы. Это не свобода произвола, и злоупотреблять ею нельзя. Это есть свобода от всяких посторонних требований, от всяких чужеродных науке ограничений, от всякого челове­ческого давления на совесть и на ум исследователя, от всякого политического и социального угодничества. Это есть внешняя свобода при внутренней связанности. Всякие внешние вмешательства отвергаются для того, чтобы мож­но было строго следовать требованиям предмета и иссле­довательской совести. Поэтому это есть освобождение от человеческих претензий, ради служения божественному делу совестного познания. Таков смысл академической свободы.

Вот почему академия вся целиком держится на чувст­ве ответственности; атмосфера, необходимая ей, есть атмосфера методически воспитанной, искренно-честной и совестно-проверенной воли к истине. Но надо признать, что и чувство ответственности, и воля к истине возникают не только и не просто из академического духа, но особенно из духа живой религиозности. Воспитывая человека в сво­боде и приучая его к внутренней дисциплине, воспиты­вая его к самостоятельности и приучая его к самопреодо­лению, академия требует от него победы над аутизмом*, над произволом и над тщеславием, и приобретения того истинного смирения, которое присуще настоящему уче­ному.

Всю свою жизнь ученый стоит перед великою тайной видимого и невидимого мира, перед бесконечной глубиной и сложностью Богом созданного Предмета — и созерцает эту живую тайну и глубину и старается воспринять ее и исследовать. Чем выше и значительнее человеческий дух, тем больше его благоговение и его смирение. Чем проницательнее его взор, тем искреннее его изумление, как на это указывал еще Аристотель; тем строже его суж­дение о самом себе, как это бывает у аскета. Настоящий академик знает свои пределы и пределы своего знания; и потому он не бывает заносчив и не страдает гордостью. Умный академик прекрасно знает, где начинается его «глупость», и никогда не считает себя умнейшим из людей. Он чувствует в себе вечного студента, который всегда будет знать недостаточно и которому только дано счастье рас­шифровывать Богом созданный мир, как некий Божий иероглиф, — пребывая всегда в борьбе и не надеясь исчер­пать свой предмет.

Вот почему тихое, созерцающее и глубокое благого­вение является истинным источником академического исследования. И это благоговейное преклонение перед Богом — созданной тайной мироздания, это изумление че­ловека, испытующего Божий «следы» и «лучи» в мире, есть одна из благороднейших молитв, доступных человеку, молитва благодарности и очевидности, ничего не выпраши­вающая и ни на что не жалующаяся. Такая молитва несет ученому свои лучшие дары: любовь к предмету, чающему исследования; волю к точной и полной истине; чувство ответственности за всякое утверждение и отрица­ние; душеочистительное смирение и аскез силы суждения. Поэтому при верном понимании дела академия не только не враждебна религии, но напротив, она представляет собою одну из благороднейших форм религиозности и творчество истинного ученого есть тихое богослужение. «Понятие» Бога не является объясняющей «гипотезой» в составе науки; но Дух Божий есть истинная и опреде­ляющая основа всех академических трудов и достижений.

Все великие ученые последних веков знали и открыто исповедовали это — и Коперник, и Бэкон, и Галилей, и Ньютон, и Кеплер, и Лейбниц, и Бойль, и Ломоносов, и Либих, и фон Майер, и Дю-Буа-Реймон, и Фехнер, и Карлейль. Они выговаривали свое понимание с недвусмыс­ленной ясностью и благоговением; и были в этом правы и безошибочны. Они искали и находили не видимость, а сокровенную сущность. А чтобы проникнуть до сущ­ности, надо смотреть вглубь, туда, где пребывает живая тайна мироздания, — творчески задуманная Господом и заданная нам для творческого исследования. Настоящий исследователь касается этой тайны всегда с благогове­нием и, коснувшись, очень скоро убеждается в том, что умственное восприятие мироздания незаметно приводит человека к созерцанию Божества.

Вот почему академия, разучившаяся изумляться и бла­гоговеть, растерявшая чувства любви и ответственности — неминуемо вырождается и перестает быть Академией. Она мертвеет, перестает творить и начинает служить духу раз­ложения, снижения и гибели; ее «ученые» блуждают по поверхности явлений, «распыляют» и «склеивают», повто­ряют свои или чужие (предписанные им!) мертвые схемы, мыслят слепо, механизируют свой собственный труд и те­ряют подлинный, живой предмет...

Такова академия, такова истинная сущность универ­ситета и всякой высшей школы как таковой (если она еще заслуживает своего имени): это есть лаборатория испытующего и сомневающегося исследования, которое творится в духе религиозного созерцания. Академия воз­никает из свободы, творит в свободе и воспитывает к свободе; и в то же время она стремится свободно уло­вить те высокие обязательства и те высшие необходимо­сти, которым человек должен добровольно подчиниться ради предметного познания. Она исследует не для того, чтобы все разложить и разрушить, но для того, чтобы узреть подлинное, верно описать его и творчески созидать жизнеспособное. Она, конечно, есть школа мысли; но эта мысль насыщена любовью и волею: она наблюдает, со­зерцает и радостно постигает дело рук Божьих. Поэтому академия требует всего человека: а от него самого — требует нравственного напряжения и религиозного подъема: иначе он не коснется самого главного и заветно­го: тайны чувственных, нечувственных и сверхчувствен­ных миров.

И первое, с чего всякая академия должна начать, это преодоление всех извне навязанных и потому мертвых умственных схем и трафаретов: все они действуют на мысль, на совесть, на дух и на волю человека подобно трупному яду.

Одно из самых тяжелых и опасных наследии револю­ции в России состоит в утрате истинного академического уровня. Высшие учебные заведения, и университеты в осо­бенности, были с самого начала отданы в жертву вожделениям и претензиям революционной среды. Их самостоя­тельность была осмеяна и попрана; отбор личных сил и выработка программ были изъяты из ведения ученых и переданы в руки неучей; и по мере того, как тоталитарное государство упрочивалось, вся академическая жизнь — исследование, преподавание, критика и оценка трудов, дух и направление познающей воли — все было подавлено, искажено и снижено. Академия была превращена в «тех­никум революции»; ученые были поставлены на колени, и наука в ее истинном значении должна была уйти в неле­гальное подполье. Этому извращению и унижению придет однажды конец, и Россия восстановит свой академический дух и уровень.

Что же такое есть академия? В чем ее призвание? Чему должны служить ученые для того, чтобы уровень универси­тета был на истинной высоте?

Академия есть высшая ступень в образовании и воспи­тании человека; и этим уже определяется ее сущность и своеобразие. Ибо предшествующие ей ступени только под­готовляют человека к последней и высшей.

Низшая школа научает человека чтению, писанию и по­ниманию прочтенного; она учит ребенка собирать свое внимание, овладевать своей памятью и сосредоточиваться в указанном направлении. Хороший наставник непременно позаботится еще и о том, чтобы пробудить в ребенке духов­ность его инстинкта — доброту, совесть, достоинство, ре­лигиозную веру, национальное чувство и правосознание...

Средняя школа учит человека усваивать указанный ему познавательный материал и технически владеть им: понимание должно стать активным размышлением, гори­зонт ребенка должен год от года становиться все шире, память должна укрепляться и обогащаться. Но авторитет преподавателя остается руководящим: от него исходят разъяснения, указания, уроки, задачи и упражнения. Преподаватель как бы становится между учеником и пред­метом в качестве посредника и рассказывает ему из пред­мета и о предмете столько, сколько он признает необхо­димым и посильным, проверяя внимание ученика, его память и усвоение. Он сообщает ученикам правила и прие­мы мышления, упражняет их в применении этих правил, исправляет их ошибки и дает им указания. Тем самым он как бы пробуждает и укрепляет («повивает») силу сужде­ния у своих учеников, приучая ее к верной направленности и дисциплине, но оставляя ее до поры до времени в под­чиненном состоянии. Талантливый преподаватель навер­ное позаботится еще и о том, чтобы пробудить в учениках интерес к своему предмету, зажечь в них любовь к нему и жажду познания; он вложит в преподавание столько искреннего огня, что ученики, сами того не замечая, нач­нут жить активной силой суждения — слагать свои соб­ственные вкусы, воззрения и убеждения; а главное — укреплять и применять духовность своего инстинкта.

И все это составляет только подготовку к высшему образованию, к академии: там — все меняется.

Академия обращается не к ребенку и не к подростку, а к умственно созревшему человеку: она воспитывает его к самостоятельному бытию и мышлению. Конец школьным схемам, пассивно воспринимаемым трафаретам, обяза­тельным приемам и непрерывному контролю! Начинается самодеятельность духа, познания и мысли... И к этой само-деятельности должно вести академическое преподавание. Естественно, что на младших курсах эту самодеятельность надо будить и укреплять («повивать») — советами и разъяснениями, сообщением известных приемов и умений; но на старших курсах студент должен пытаться мыслить и познавать самостоятельно.

Этим академическое преподавание отличается от уро­ков гимназии по самому существу своему. Здесь соверша­ется не наполнение памяти, не усвоение понятого и не только техническое упражнение мысли. Здесь дело идет об укреплении и углублении силы суждения; здесь сообщает­ся умение самостоятельно подходить к предмету, воспри­нимать его и исследовать. И на этом должно сосредото­чиваться академическое преподавание.

Ошибочно, слепо и печально поступают те профессора, которые и в университетах практикуют гимназический способ обучения, применяя его только к другим, более трудным и сложным содержаниям. У них академия просто не состаивается и не осуществляется: они сами не перерос­ли гимназию и в университете им, строго говоря, делать нечего. И академические экзамены совсем не призваны к тому, чтобы замучивать студенческую память и авторитет­но контролировать навязанное мышление. Академия учит предметной мысли и предметному исследованию; и акаде­мический экзамен должен проверять не память, а силу суждения и умение ориентироваться в неисследованном и неизвестном...

Академия воспитывает человека к духовной и интеллек­туальной самостоятельности, к. активному наблюдению и мышлению, к исследованию и, значит, к духовной свободе. Подготовка заканчивается. Экзамен «зрелости» сдан и молодой человек «созрел». Теперь он может приступить к настоящему развитию своей силы суждения. Ему пред­стоит непосредственная встреча с предметом, творческое упражнение в самостоятельном испытывании и исследо­вании. И как хорошо, если он приобщился к начаткам этой самостоятельности еще в гимназии, если он вступает в академическую аудиторию как духовно заинтересован­ный, как ищущий самостоятельности человек...

То, что академия должна дать ему, есть именно непо­средственная встреча с предметом, умение организовывать эту встречу и верно обходиться со своим объектом — будь это материальный мир или душевное явление, мате­матическая величина или функция, живое слово в филоло­гии, трудно уловимое событие истории, верное испытанное право в юриспруденции или духовное обстояние в филосо­фии. Юный академик должен научиться самостоятельно и непосредственно воспринимать свой предмет, находить его, выделять его, переживать его, созерцать и исследо­вать. А опытный академик должен постараться передать ему это умение. Доцент университета призван становиться между слушателем и предметом именно для того, чтобы вызвать их верную жизненную встречу, чтобы показатель­но организовать это творческое восприятие и вслед за тем исключить себя и сомкнуть разлученное. Он как бы берет студента за руку и ведет его к источнику, чтобы показать ему, как этот источник в действительности выглядит, как его надо находить, как с ним обходиться и как надо через источник доходить до самого предмета; именно в силу этого так называемые «практические занятия» или «просеминарии» и «семинарии» имеют в универси­тетском преподавании особенное значение, вводя студента в научную лабораторию.

Академическое мышление начинает с непосредствен­ного опыта; академическое познание черпает из источника; академическое исследование есть самостоятельное пере­живание исследователя, ответственная борьба за истину, критическое толкование, упражнение (аскез) силы сужде­ния, искусство доказывать и показывать. В этом слагается личное «воззрение» и «убеждение», выросшее из лично-пережитой очевидности. Академия должна сообщать чело­веку искусство ответственного, одинокого мышления — искусство мыслить из самого предмета, силу целостного созерцания (интуиции) и строгого аналитического на­блюдения (индукции). Беспочвенное мышление есть зло­употребление мыслью, свойственное необразованности; дедуктивное мышление есть опасное орудие полуобразо­ванности; и то, и другое должно быть преодолено. Акаде­мия не устанавливает «догматов»: она вопрошает, ищет и исследует; она не ставит запретов и не ведет к застою: она живет динамически и творчески, но ее динамика — ответственна и осторожна, она испытует, сомневается и проверяет.

Одним словом — академия осуществляет «метод» и воспитывает к «методу»,. Метод есть первоначально греческое слово; оно обозначает путь к цели; в позна­нии — борьбу за истину. И академия есть именно школа самостоятельной борьбы за истину. Всю свою жизнь науч­ный исследователь борется с самим собой, чтобы при­обрести необходимую чистоту, зоркость и гибкость духа; с предметом, чтобы его испытать, увидеть и изобразить; с языком, чтобы верно овладеть им и приспособить его. Он борется из-за истины, чтобы действительно пережить ее, закрепить и выразить.

Этим сказано многое, может быть — все. Теперь должно быть понятно, почему мы утверждаем, что академия воспитывает человека к свободе; ибо свобода есть ответственная, творческая самостоятельность чело­века. Но именно поэтому академия может существовать только в атмосфере свободы и творить только из свободы. Это не свобода произвола, и злоупотреблять ею нельзя. Это есть свобода от всяких посторонних требований, от всяких чужеродных науке ограничений, от всякого челове­ческого давления на совесть и на ум исследователя, от всякого политического и социального угодничества. Это есть внешняя свобода при внутренней связанности. Всякие внешние вмешательства отвергаются для того, чтобы мож­но было строго следовать требованиям предмета и иссле­довательской совести. Поэтому это есть освобождение от человеческих претензий, ради служения божественному делу совестного познания. Таков смысл академической свободы.

Вот почему академия вся целиком держится на чувст­ве ответственности; атмосфера, необходимая ей, есть атмосфера методически воспитанной, искренно-честной и совестно-проверенной воли к истине. Но надо признать, что и чувство ответственности, и воля к истине возникают не только и не просто из академического духа, но особенно из духа живой религиозности. Воспитывая человека в сво­боде и приучая его к внутренней дисциплине, воспиты­вая его к самостоятельности и приучая его к самопреодо­лению, академия требует от него победы над аутизмом*, над произволом и над тщеславием, и приобретения того истинного смирения, которое присуще настоящему уче­ному.

Всю свою жизнь ученый стоит перед великою тайной видимого и невидимого мира, перед бесконечной глубиной и сложностью Богом созданного Предмета — и созерцает эту живую тайну и глубину и старается воспринять ее и исследовать. Чем выше и значительнее человеческий дух, тем больше его благоговение и его смирение. Чем проницательнее его взор, тем искреннее его изумление, как на это указывал еще Аристотель; тем строже его суж­дение о самом себе, как это бывает у аскета. Настоящий академик знает свои пределы и пределы своего знания; и потому он не бывает заносчив и не страдает гордостью. Умный академик прекрасно знает, где начинается его «глупость», и никогда не считает себя умнейшим из людей. Он чувствует в себе вечного студента, который всегда будет знать недостаточно и которому только дано счастье рас­шифровывать Богом созданный мир, как некий Божий иероглиф, — пребывая всегда в борьбе и не надеясь исчер­пать свой предмет.

Вот почему тихое, созерцающее и глубокое благого­вение является истинным источником академического исследования. И это благоговейное преклонение перед Богом — созданной тайной мироздания, это изумление че­ловека, испытующего Божий «следы» и «лучи» в мире, есть одна из благороднейших молитв, доступных человеку, молитва благодарности и очевидности, ничего не выпраши­вающая и ни на что не жалующаяся. Такая молитва несет ученому свои лучшие дары: любовь к предмету, чающему исследования; волю к точной и полной истине; чувство ответственности за всякое утверждение и отрица­ние; душеочистительное смирение и аскез силы суждения. Поэтому при верном понимании дела академия не только не враждебна религии, но напротив, она представляет собою одну из благороднейших форм религиозности и творчество истинного ученого есть тихое богослужение. «Понятие» Бога не является объясняющей «гипотезой» в составе науки; но Дух Божий есть истинная и опреде­ляющая основа всех академических трудов и достижений.

Все великие ученые последних веков знали и открыто исповедовали это — и Коперник, и Бэкон, и Галилей, и Ньютон, и Кеплер, и Лейбниц, и Бойль, и Ломоносов, и Либих, и фон Майер, и Дю-Буа-Реймон, и Фехнер, и Карлейль. Они выговаривали свое понимание с недвусмыс­ленной ясностью и благоговением; и были в этом правы и безошибочны. Они искали и находили не видимость, а сокровенную сущность. А чтобы проникнуть до сущ­ности, надо смотреть вглубь, туда, где пребывает живая тайна мироздания, — творчески задуманная Господом и заданная нам для творческого исследования. Настоящий исследователь касается этой тайны всегда с благогове­нием и, коснувшись, очень скоро убеждается в том, что умственное восприятие мироздания незаметно приводит человека к созерцанию Божества.

Вот почему академия, разучившаяся изумляться и бла­гоговеть, растерявшая чувства любви и ответственности — неминуемо вырождается и перестает быть Академией. Она мертвеет, перестает творить и начинает служить духу раз­ложения, снижения и гибели; ее «ученые» блуждают по поверхности явлений, «распыляют» и «склеивают», повто­ряют свои или чужие (предписанные им!) мертвые схемы, мыслят слепо, механизируют свой собственный труд и те­ряют подлинный, живой предмет...

Такова академия, такова истинная сущность универ­ситета и всякой высшей школы как таковой (если она еще заслуживает своего имени): это есть лаборатория испытующего и сомневающегося исследования, которое творится в духе религиозного созерцания. Академия воз­никает из свободы, творит в свободе и воспитывает к свободе; и в то же время она стремится свободно уло­вить те высокие обязательства и те высшие необходимо­сти, которым человек должен добровольно подчиниться ради предметного познания. Она исследует не для того, чтобы все разложить и разрушить, но для того, чтобы узреть подлинное, верно описать его и творчески созидать жизнеспособное. Она, конечно, есть школа мысли; но эта мысль насыщена любовью и волею: она наблюдает, со­зерцает и радостно постигает дело рук Божьих. Поэтому академия требует всего человека: а от него самого — требует нравственного напряжения и религиозного подъема: иначе он не коснется самого главного и заветно­го: тайны чувственных, нечувственных и сверхчувствен­ных миров.

И первое, с чего всякая академия должна начать, это преодоление всех извне навязанных и потому мертвых умственных схем и трафаретов: все они действуют на мысль, на совесть, на дух и на волю человека подобно трупному яду.