17. О СМИРЕНИИ

Иногда у нас возникает сомнение, можно ли в самом де­ле требовать смирения от всех людей? Где взять его повседневному человеку, с головой ушедшему в борьбу за существование, с ее заботами, страхами и интригами? Раз­ве смирение не есть добродетель избранных, прошедших путь религиозного очищения? Может быть... Но именно по­этому мы радуемся, когда замечаем в ком-нибудь искру не­поддельного смирения; и у нас тотчас же слагается уверен­ность, что судьба послала нам жизненную встречу с пре­восходным человеком.

У смирения есть особое свойство — повышать духов­ную ценность человека.

Если мы видим перед собою какого-нибудь прославлен­ного деятеля (в науке, в искусстве или политике) и заме­чаем в его манере держаться самомнение, тщеславие или гордость, — то мы начинаем охладевать к нему, наша сим­патия гаснет и ценность его умаляется в наших глазах. Это происходит не только потому, что его самопревознесение как бы принижает нас самих и что мы чувствуем себя явно пренебреженными или даже сопричисленными к «ничто­жествам». Это было бы понятно: ибо это означало бы, что у нас самих не хватает смирения и что поэтому его апломб кажется нам «невыносимым». Но гораздо важнее то об­стоятельство, что его заносчивость умаляет его дух и сни­жает его ценность.

Это так и есть на самом деле.

Истинному величию причитается простота, доброта, легкость и скромность. И чем более у даровитого человека этих прекрасных и чарующих свойств, тем искреннее об­ращаются к нему сердца. Это естественно: в глубине души . у всех нас живет убеждение, что «победитель» жизненных трудностей и предметов должен был прежде всего победить самого себя... А скромность и выражает эту победу.

Зато тот, кто считает себя «перлом создания», кто вооб­ражает, что осуществил «высшее» и что его творчество «совершенно», тот обнаруживает свою близорукость и ог­раниченность. И чем горделивее он держится, чем боль­ше его притязание и чем навязчивее он его предъявляет, чем более он доволен собою и чем менее он смотрит вверх и вперед, тем сильнее наше разочарование: мы теряем ува­жение к нему, он уже не импонирует нам, и у нас делается такое чувство, как если бы мы натолкнулись в нем на ма­ленького и глупого человека, который заслонил нам в нем самом умного, большого и значительного... Какое огорче­ние!

Напротив: от истинной скромности идет некое духовное благоухание; в ней есть что-то трогательное и пленитель­ное. Может быть, скромный человек не достигнет так скоро «признания» и «славы», как самоуверенный человек, вы­ступающий с апломбом, или как назойливый хвастун, над которым люди посмеиваются и все же поддаются его само­рекламе: смотрят на его «фейерверк», знают, какая ему цена и все-таки незаметно начинают считать его «выдаю­щимся» человеком. Однако фейерверк скоро сгорает и после него остаются только обугленные деревяшки, сажа и зола, и тут-то лучи скромного человека, с их тихим, но подлинным светом, начинают обращать на себя общее внимание.

Можно было бы сказать: выдающийся, но заносчивый человек обнаруживает свои пределы и снижает свой рост; небольшой человек с истинным смирением — причастен духовному величию. Гордость разочаровывает и обесце­нивает. Смирение пробуждает любовь, увеличивает цен­ность человека и возносит его духовно. Будь непритяза­телен и терпелив; примирись с тем, что ты пройдешь в жизни незамеченным; предоставь другим блестеть и красо­ваться. Твое время придет тогда, когда начнется настоя­щее, не личное, а предметное. Может быть, это будет пос­ле твоей земной смерти, когда наступит время «жатвы» и когда каждое зернышко будет бережно собрано, и твое зерно будет с любовью принято. Может быть... И вот с этим надо примириться. Надо выносить в себе потребность и волю — быть, а не казаться; и уверенность, что «зерно бы­тия» больше, чем призрачное величие; и еще крепкую за­боту о том, чтобы действительно вступить в сферу под­линного бытия, сущего перед лицом Божиим. А осталь­ное несущественно...

Тщеславие всегда злоупотребляет пространством че­ловеческого общения для того, чтобы добиться в нем «ус­пеха», «влияния» и «славы», всей этой лестной видимос­ти, — и не думает о том, что «успех» есть почти всегда успех у толпы, а у толпы мало духа и еще меньше вкуса. А «влия­ние»... Как часто оно состоит в том, что «влияющий» при­служивается к людям, гнется во все стороны, чтобы уго­дить своим влияемым, и кончает тем, что сам оказывается безличным орудием чужих интересов. А «слава» прельщает только тех, кто никогда не заглядывал за ее кулисы и не догадался еще, что она составляет нередко монополию профессиональных «славоделателей». Вот почему человек, приобщившийся истинному смирению, встречает каждый свой успех желанием проверить — не покривил ли он в чем-нибудь душою для угождения толпе; и на всякое свое «влияние», как только оно обнаруживается, — он отвечает повышением чувства ответственности и юмором: юмором — чтобы не впасть в тщеславие и не поверить лести; чувством ответственности — ибо ему необходима уверен­ность, что он вложил в свои дела свое лучшее. А «славу» свою он встречает с тревогою, — ибо незаслуженная слава есть ложь, а заслуженная слава должна быть еще провере­на смертью прославившегося... Ибо человеческий приго­вор — суетен; а Божий приговор произносится лишь по смерти.

Итак, тщеславие борется за призрачное, а смирение вводит в царство реальности.

Тщеславный человек совершает три ошибки: во-пер­вых, он принимает самого себя за нечто очень «важное» в жизни; во-вторых, ему кажется, что он чрезвычайно «мно­гого» достиг и очень многое совершил; и, в-третьих, ему хочется, чтобы эти великие «достижения» и «совершения» были повсеместно признаны и превознесены.

Преодоление тщеславия должно начаться с постиже­ния третьей ошибки.

Надо принять во внимание, что сила суждения и компе­тентность, необходимые для истинного «признания», при­сущи лишь очень немногим людям; что на свете есть сле­пое и бестолковое признание, легкомысленное и безответ­ственное восхваление, поддельный и своекорыстный вос­торг, продажная критика и оплаченный успех. Надо по­нять, что в современном обществе есть множество тайных союзов, — религиозных и национальных, политических партий, полуполитических клубов и даже эротических союзов, — члены которых при всяких обстоятельствах поддерживают друг друга, восхваляют и выдвигают «своих» и замалчивают или поносят «чужих». Надо от­дать себе отчет в том, что масса следует моде и рекламе, партийным внушениям, закулисным нашептам и очень часто верит наемной «клаке», которую в Италии называют «негодяями в желтых перчатках» («ladri in guanti gialli»). Как много людей, восхваляющих модное — по расчету, из страха перед общественным мнением или по тщеславию и снобизму!.. И как смутно делается на душе, когда слы­шишь похвалу из уст безвкусного пошляка, или нигилиста, или заведомого лжеца и злодея: и стыдно, и тревожно, и грустно! Сознание, что мой труд одобрен нечестивцем, что я угодил духовному слепцу или глупцу, что известные плу­ты восхищаются моим созданием на всех перекрестках, может вызвать в душе настоящее удручение... И тот, кто сообразит и продумает все это, скоро поймет, что только признание зрелого судьи, мудрого созерцателя и чисто­сердечного критика может быть желанным и радостным. А такие люди будут хвалить меня только тогда, когда я сам буду чувствовать, что меня оправдывает моя собствен­ная совесть и что меня укрепляет Божий луч. Вот почему Пушкин был прав, когда советовал поэту не дорожить ус­пехом у толпы и судить себя самого высшим и строгим су­дом...

Надо рассмотреть «людскую славу», понять ее шаткое и фальшивое естество — и разлюбить ее. Это значит побе­дить тщеславие внешней «популярности». А для этого надо утвердить в самом себе высокий и строгий критерий совес­ти и религиозное чувство ответственности, чтобы затем сказать самому себе: «что мне людская хвала и людское поношение, когда мне светит луч Божий?»

Тогда можно приступить к преодолению второй ошиб­ки тщеславия. А именно, человек должен приучиться к невысокой оценке того, чего он достиг и что он совершил. Если он силен, то пусть не считает себя сильным; если он умен, то он не должен причислять себя к «самоумнейшим» людям; если он порядочный человек, то пусть он не пере­оценивает свою добродетель; если он даровит, то пусть познает меру своего таланта и не воображает, будто он «велик» и «гениален». Почему? И зачем это нужно?

Тот, кто «достиг» и «совершил», тот «успокаивается», погружается в самодовольство и прекращает поиски и борьбу. Кто знает «достаточно», тот прекращает изучение и исследование, не углубляет свой дух, останавливается в своем развитии, начинает повторяться и теряет свои богатства. Всеведущий «знаток» дошел до своего предела и начинает отставать. Он забыл главное, именно, что Бо­жий Предмет — беспределен во всех отношениях и смыс­лах и что человек есть лишь скромный ученик этого Предмета. Кто достиг «совершенства», для того уже не может быть правил и запретов, и завтра он разрешит себе все. «Безошибочный» не увидит ни своих слабостей, ни своих ошибок. Высокоумный человек и не подозревает того, что завтра появится сверхумный, который поставит его в по­ложение глупца и повергнет его в смущение и растерян­ность. А талантливый художник, который вообразит себя гениальным мастером, — быстро прекратит свою внутрен­нюю работу, снизит свою требовательность, утратит дра­гоценное и воспитывающее недовольство собою и сам не заметит, как создаст завтра ничтожное творение, над ко­торым все будут подсмеиваться исподтишка.

Вот почему каждый, кто создаст что-нибудь, не должен подолгу предаваться радостям достижения, но скорее со­средоточиться на недостатках своего создания: он должен повышать свои требования, отыскивать свои промахи, не­умения и несовершенства, судить свое творение мерою пол­ною и великою и замышлять лучшее. Надо всегда смот­реть вдаль, — подобно человеку на башне; надо всегда думать о том, чего мне еще духовно не хватает, — подобно скупцу, собирающему богатство; надо постоянно чинить и крепить свои стены, — подобно осажденному полководцу. Надо жить не гордостью от совершенного и достигнутого, но смирением при мысли о неудавшемся и еще предстоя­щем в будущем.

Кто знает пределы своего знания и своих знающих сил, тот останется вечным студентом и станет истинным иссле­дователем. Кто научится видеть свои духовные пределы и болеть о них, тот будет всю жизнь расти. Кто сознает свои слабости и недостатки, тот будет бороться с ними, побеж­дать их и совершенствоваться. Для лечения необходим вер­ный диагноз, тогда как незамеченные болезни запускаются и становятся хроническими. Словом, настоящий человек вырабатывает особую культуру своих несовершенств, стараясь не преуменьшать их и не преувеличивать. Это и есть источник истинной скромности, начало самосовершен­ствования, секрет духовного роста и развития. Тот, кто смотрит вдаль и ввысь, тот увидит Божественное, которого он лишен и о котором он воздыхает; и когда он затем об­ращается к совершенному и достигнутому, — он стоит сму­щенный и пристыженный: «Господи, сколь я бессилен и немощен!»... Он всегда чувствует, что ему не хватает Главного; что до истинной высоты ему далеко, как до звезды небесной; что все его наличное достояние есть только нача­ло, только зов и обетование; что гордиться ему нечем; и что все у него еще впереди. Надо приучить себя к той «ни­щете духом», о которой сказано в Евангелии29, и найти в себе мужество бедняка, скромность вопрошающего и бод­рость ученика.

Тогда остается еще третий шаг: надо переложить центр тяжести в своей жизни и борьбе с себя самого, со своей особы — на предметную стихию бытия, на то, что можно было бы обозначить словами «ткань Божия в мире». Пока человек не имеет жизненной цели и пока он служит только себе самому и своему жизненному «успеху», до тех пор скромность будет казаться ему чем-то страшным и ненуж­ным, может быть даже — вредным, а до смирения он не дойдет никогда: желая выдвинуться, он будет предавать­ся хвастливости, заносчивости и тщеславию и будет ду­мать про себя, что скромность подобает нищим, а смире­ние — лицемерам. А между тем скромность начинается там, где человек чует над собою нечто Высшее, а смирение возникает в тот миг, когда человек преклоняется перед этим Высшим. Человеку необходимо иметь в жизни нечто такое, что он ценит и любит, чему он служит как своей глав­ной цели: ей должен быть посвящен его труд, ради нее он сосредоточивает свои силы, за нее он борется, ей он жерт­вует собою и всем остальным. И тот, кому дано это счастье служения и горения, скоро начинает замечать, что ему все удается тем легче и тем лучше, чем меньше он думает о се­бе и чем цельнее он отдается предметной стихии своего служения. Нельзя считать себя и свой личный успех важ­нейшим делом жизни. Надо научиться выходить на Божий простор из жесткой скорлупы своего себялюбия; надо сердцем и волею преодолеть свое одиночество, свой наив­ный эгоцентризм. Скудна и душна жизнь человека, не знающего ничего о сверхличных богатствах богозданного мира. И только тот, кто узнает счастье предметной жизни и вложится в Божию ткань мира, только тот почует в себе силы Ильи Муромца, дарованные ему его высокими при­шельцами: Божие дело — станет его личным делом, не­возможное сделается для него возможным, а за плечами у него вырастут крылья настоящего вдохновения.

Божие дело требует от нас цельного и беззаветного служения; а мы пребываем в тщете личных дел и растрачи­ваем на них любовь, силы и время, и всю жизнь; подобно чеховскому торговцу, подсчитываем наши воображаемые «убытки» и мнимые неудачи... Нам все кажется, что жизнь обделила нас, что нам еще что-то «причитается», что на­ши «справедливые притязания» неудовлетворены и что все у нас в долгу. Человек, предающийся таким настрое­ниям, всю жизнь, подобно раненому животному, зали­зывает свою незаживающую рану; но в действитель­ности — рана эта мнимая и стоит только не думать о ней, чтобы она начала заживать. Такие душевные раны исце­ляются только забвением, живой любовью к людям и слу­жением Богу. Человек, не способный обновить направление и центр своей жизни, остается в плену собственной пош­лости, обливая слезами свое непоправимое прошлое и свое горькое настоящее.

Служение Божьему Делу требует от нас преданности и стойкости; и надо предаться ему. Надо отожествить свой личный успех — с его успехом и подчинить свою судьбу — его развитию и росту. Любовь и воля человека должны по­лучить свое содержание и свою цель от этого великого «горного хребта» человеческой истории и таким образом — предметно обновиться. Может показаться, что в этом са­моотверженном служении человек действительно отказы­вается от себя и теряет себя; однако на самом деле он впер­вые обретает самого себя в великой и священной ткани Божьей. Он теряет свое человеческое, «слишком чело­веческое», грешно-страстное естество; но зато нахо­дит себя — духовно-подлинного, «предметно-наполнен­ного», смиренного и достойного слугу Божьего Дела на земле.

Именно в этом смирении он впервые находит и утверж­дает свое истинное духовное достоинство; не уважение других людей, не «почести» и не «славу», не довольство со­бою, но главное и основное, человечески-духовное достоин­ство, дающееся тому, кто утвердится и укоренится в Бо­жественном. Там, где водворяется это достоинство, там не бывает гордости. Ибо гордость не от Бога; а достоинство от Бога и ведет к Богу. Гордость не знает о смирении; именно поэтому ей предстоят многие и жестокие унижения... А нас­тоящее достоинство родится из смирения и не может быть унижено; и если кто-нибудь пытается унизить его, то он только возвеличивает его и поднимает его на высоту. Сми­рение ведет к Богу. Достоинство пребывает в Боге. Поэтому Марк Отшельник30 был прав, советуя «не почи­тать себя за нечто великое», но беречь свою «нищету духа»*; и Ефрем Сирин31 был мудр, говоря: «превозноше­ние ослепляет умные очи, а смирение просвещает их лю­бовью...»**

И вот оказывается, что смирение все-таки подобает каждому из нас: и гражданину, и ученому, и художнику, и воину, и пастырю. Каждый может и должен приобщиться ему: найти свое духовное достоинство, вложиться в служе­ние Божьему Делу, полюбить великое и возжелать непре­ходящего. И если бы кто-нибудь спросил, как легче всего и скорее всего возжечь в себе чувство смирения, то ответ был бы таков: не сравнивать свое «превосходство» с «нич­тожеством» других людей, но чаще, как можно чаще, при­водить свою «малость» пред лицо Божьего величия, как бы «вычитая» себя из Его совершенства и созерцая обнару­живающуюся «разность»...

От этого в сердце вселяется, как бы само собою, сущее смирение: и оказывается, что мои «долги» так велики, что я не успеваю и добраться до чужих «долгов»; начинается щедрое «прощение» другим и строгое взыскание с себя са­мого. Тогда честолюбие смутится и смолкнет, и человек поймет, что важно не то, какой «пост» он занимает в жизни, но то, что и как он творит на этом «посту». Ибо в жизни и в мире надо не фигурировать и не величаться, а трудиться над все-единою и вечною тканью Царства Божия, а в этом служении бывают тихие и незаметные свершения, но не бы­вает «ничтожных» дел и «унизительных» заданий...

Если бы только люди поняли это и захотели вступить на этот путь!

Иногда у нас возникает сомнение, можно ли в самом де­ле требовать смирения от всех людей? Где взять его повседневному человеку, с головой ушедшему в борьбу за существование, с ее заботами, страхами и интригами? Раз­ве смирение не есть добродетель избранных, прошедших путь религиозного очищения? Может быть... Но именно по­этому мы радуемся, когда замечаем в ком-нибудь искру не­поддельного смирения; и у нас тотчас же слагается уверен­ность, что судьба послала нам жизненную встречу с пре­восходным человеком.

У смирения есть особое свойство — повышать духов­ную ценность человека.

Если мы видим перед собою какого-нибудь прославлен­ного деятеля (в науке, в искусстве или политике) и заме­чаем в его манере держаться самомнение, тщеславие или гордость, — то мы начинаем охладевать к нему, наша сим­патия гаснет и ценность его умаляется в наших глазах. Это происходит не только потому, что его самопревознесение как бы принижает нас самих и что мы чувствуем себя явно пренебреженными или даже сопричисленными к «ничто­жествам». Это было бы понятно: ибо это означало бы, что у нас самих не хватает смирения и что поэтому его апломб кажется нам «невыносимым». Но гораздо важнее то об­стоятельство, что его заносчивость умаляет его дух и сни­жает его ценность.

Это так и есть на самом деле.

Истинному величию причитается простота, доброта, легкость и скромность. И чем более у даровитого человека этих прекрасных и чарующих свойств, тем искреннее об­ращаются к нему сердца. Это естественно: в глубине души . у всех нас живет убеждение, что «победитель» жизненных трудностей и предметов должен был прежде всего победить самого себя... А скромность и выражает эту победу.

Зато тот, кто считает себя «перлом создания», кто вооб­ражает, что осуществил «высшее» и что его творчество «совершенно», тот обнаруживает свою близорукость и ог­раниченность. И чем горделивее он держится, чем боль­ше его притязание и чем навязчивее он его предъявляет, чем более он доволен собою и чем менее он смотрит вверх и вперед, тем сильнее наше разочарование: мы теряем ува­жение к нему, он уже не импонирует нам, и у нас делается такое чувство, как если бы мы натолкнулись в нем на ма­ленького и глупого человека, который заслонил нам в нем самом умного, большого и значительного... Какое огорче­ние!

Напротив: от истинной скромности идет некое духовное благоухание; в ней есть что-то трогательное и пленитель­ное. Может быть, скромный человек не достигнет так скоро «признания» и «славы», как самоуверенный человек, вы­ступающий с апломбом, или как назойливый хвастун, над которым люди посмеиваются и все же поддаются его само­рекламе: смотрят на его «фейерверк», знают, какая ему цена и все-таки незаметно начинают считать его «выдаю­щимся» человеком. Однако фейерверк скоро сгорает и после него остаются только обугленные деревяшки, сажа и зола, и тут-то лучи скромного человека, с их тихим, но подлинным светом, начинают обращать на себя общее внимание.

Можно было бы сказать: выдающийся, но заносчивый человек обнаруживает свои пределы и снижает свой рост; небольшой человек с истинным смирением — причастен духовному величию. Гордость разочаровывает и обесце­нивает. Смирение пробуждает любовь, увеличивает цен­ность человека и возносит его духовно. Будь непритяза­телен и терпелив; примирись с тем, что ты пройдешь в жизни незамеченным; предоставь другим блестеть и красо­ваться. Твое время придет тогда, когда начнется настоя­щее, не личное, а предметное. Может быть, это будет пос­ле твоей земной смерти, когда наступит время «жатвы» и когда каждое зернышко будет бережно собрано, и твое зерно будет с любовью принято. Может быть... И вот с этим надо примириться. Надо выносить в себе потребность и волю — быть, а не казаться; и уверенность, что «зерно бы­тия» больше, чем призрачное величие; и еще крепкую за­боту о том, чтобы действительно вступить в сферу под­линного бытия, сущего перед лицом Божиим. А осталь­ное несущественно...

Тщеславие всегда злоупотребляет пространством че­ловеческого общения для того, чтобы добиться в нем «ус­пеха», «влияния» и «славы», всей этой лестной видимос­ти, — и не думает о том, что «успех» есть почти всегда успех у толпы, а у толпы мало духа и еще меньше вкуса. А «влия­ние»... Как часто оно состоит в том, что «влияющий» при­служивается к людям, гнется во все стороны, чтобы уго­дить своим влияемым, и кончает тем, что сам оказывается безличным орудием чужих интересов. А «слава» прельщает только тех, кто никогда не заглядывал за ее кулисы и не догадался еще, что она составляет нередко монополию профессиональных «славоделателей». Вот почему человек, приобщившийся истинному смирению, встречает каждый свой успех желанием проверить — не покривил ли он в чем-нибудь душою для угождения толпе; и на всякое свое «влияние», как только оно обнаруживается, — он отвечает повышением чувства ответственности и юмором: юмором — чтобы не впасть в тщеславие и не поверить лести; чувством ответственности — ибо ему необходима уверен­ность, что он вложил в свои дела свое лучшее. А «славу» свою он встречает с тревогою, — ибо незаслуженная слава есть ложь, а заслуженная слава должна быть еще провере­на смертью прославившегося... Ибо человеческий приго­вор — суетен; а Божий приговор произносится лишь по смерти.

Итак, тщеславие борется за призрачное, а смирение вводит в царство реальности.

Тщеславный человек совершает три ошибки: во-пер­вых, он принимает самого себя за нечто очень «важное» в жизни; во-вторых, ему кажется, что он чрезвычайно «мно­гого» достиг и очень многое совершил; и, в-третьих, ему хочется, чтобы эти великие «достижения» и «совершения» были повсеместно признаны и превознесены.

Преодоление тщеславия должно начаться с постиже­ния третьей ошибки.

Надо принять во внимание, что сила суждения и компе­тентность, необходимые для истинного «признания», при­сущи лишь очень немногим людям; что на свете есть сле­пое и бестолковое признание, легкомысленное и безответ­ственное восхваление, поддельный и своекорыстный вос­торг, продажная критика и оплаченный успех. Надо по­нять, что в современном обществе есть множество тайных союзов, — религиозных и национальных, политических партий, полуполитических клубов и даже эротических союзов, — члены которых при всяких обстоятельствах поддерживают друг друга, восхваляют и выдвигают «своих» и замалчивают или поносят «чужих». Надо от­дать себе отчет в том, что масса следует моде и рекламе, партийным внушениям, закулисным нашептам и очень часто верит наемной «клаке», которую в Италии называют «негодяями в желтых перчатках» («ladri in guanti gialli»). Как много людей, восхваляющих модное — по расчету, из страха перед общественным мнением или по тщеславию и снобизму!.. И как смутно делается на душе, когда слы­шишь похвалу из уст безвкусного пошляка, или нигилиста, или заведомого лжеца и злодея: и стыдно, и тревожно, и грустно! Сознание, что мой труд одобрен нечестивцем, что я угодил духовному слепцу или глупцу, что известные плу­ты восхищаются моим созданием на всех перекрестках, может вызвать в душе настоящее удручение... И тот, кто сообразит и продумает все это, скоро поймет, что только признание зрелого судьи, мудрого созерцателя и чисто­сердечного критика может быть желанным и радостным. А такие люди будут хвалить меня только тогда, когда я сам буду чувствовать, что меня оправдывает моя собствен­ная совесть и что меня укрепляет Божий луч. Вот почему Пушкин был прав, когда советовал поэту не дорожить ус­пехом у толпы и судить себя самого высшим и строгим су­дом...

Надо рассмотреть «людскую славу», понять ее шаткое и фальшивое естество — и разлюбить ее. Это значит побе­дить тщеславие внешней «популярности». А для этого надо утвердить в самом себе высокий и строгий критерий совес­ти и религиозное чувство ответственности, чтобы затем сказать самому себе: «что мне людская хвала и людское поношение, когда мне светит луч Божий?»

Тогда можно приступить к преодолению второй ошиб­ки тщеславия. А именно, человек должен приучиться к невысокой оценке того, чего он достиг и что он совершил. Если он силен, то пусть не считает себя сильным; если он умен, то он не должен причислять себя к «самоумнейшим» людям; если он порядочный человек, то пусть он не пере­оценивает свою добродетель; если он даровит, то пусть познает меру своего таланта и не воображает, будто он «велик» и «гениален». Почему? И зачем это нужно?

Тот, кто «достиг» и «совершил», тот «успокаивается», погружается в самодовольство и прекращает поиски и борьбу. Кто знает «достаточно», тот прекращает изучение и исследование, не углубляет свой дух, останавливается в своем развитии, начинает повторяться и теряет свои богатства. Всеведущий «знаток» дошел до своего предела и начинает отставать. Он забыл главное, именно, что Бо­жий Предмет — беспределен во всех отношениях и смыс­лах и что человек есть лишь скромный ученик этого Предмета. Кто достиг «совершенства», для того уже не может быть правил и запретов, и завтра он разрешит себе все. «Безошибочный» не увидит ни своих слабостей, ни своих ошибок. Высокоумный человек и не подозревает того, что завтра появится сверхумный, который поставит его в по­ложение глупца и повергнет его в смущение и растерян­ность. А талантливый художник, который вообразит себя гениальным мастером, — быстро прекратит свою внутрен­нюю работу, снизит свою требовательность, утратит дра­гоценное и воспитывающее недовольство собою и сам не заметит, как создаст завтра ничтожное творение, над ко­торым все будут подсмеиваться исподтишка.

Вот почему каждый, кто создаст что-нибудь, не должен подолгу предаваться радостям достижения, но скорее со­средоточиться на недостатках своего создания: он должен повышать свои требования, отыскивать свои промахи, не­умения и несовершенства, судить свое творение мерою пол­ною и великою и замышлять лучшее. Надо всегда смот­реть вдаль, — подобно человеку на башне; надо всегда думать о том, чего мне еще духовно не хватает, — подобно скупцу, собирающему богатство; надо постоянно чинить и крепить свои стены, — подобно осажденному полководцу. Надо жить не гордостью от совершенного и достигнутого, но смирением при мысли о неудавшемся и еще предстоя­щем в будущем.

Кто знает пределы своего знания и своих знающих сил, тот останется вечным студентом и станет истинным иссле­дователем. Кто научится видеть свои духовные пределы и болеть о них, тот будет всю жизнь расти. Кто сознает свои слабости и недостатки, тот будет бороться с ними, побеж­дать их и совершенствоваться. Для лечения необходим вер­ный диагноз, тогда как незамеченные болезни запускаются и становятся хроническими. Словом, настоящий человек вырабатывает особую культуру своих несовершенств, стараясь не преуменьшать их и не преувеличивать. Это и есть источник истинной скромности, начало самосовершен­ствования, секрет духовного роста и развития. Тот, кто смотрит вдаль и ввысь, тот увидит Божественное, которого он лишен и о котором он воздыхает; и когда он затем об­ращается к совершенному и достигнутому, — он стоит сму­щенный и пристыженный: «Господи, сколь я бессилен и немощен!»... Он всегда чувствует, что ему не хватает Главного; что до истинной высоты ему далеко, как до звезды небесной; что все его наличное достояние есть только нача­ло, только зов и обетование; что гордиться ему нечем; и что все у него еще впереди. Надо приучить себя к той «ни­щете духом», о которой сказано в Евангелии29, и найти в себе мужество бедняка, скромность вопрошающего и бод­рость ученика.

Тогда остается еще третий шаг: надо переложить центр тяжести в своей жизни и борьбе с себя самого, со своей особы — на предметную стихию бытия, на то, что можно было бы обозначить словами «ткань Божия в мире». Пока человек не имеет жизненной цели и пока он служит только себе самому и своему жизненному «успеху», до тех пор скромность будет казаться ему чем-то страшным и ненуж­ным, может быть даже — вредным, а до смирения он не дойдет никогда: желая выдвинуться, он будет предавать­ся хвастливости, заносчивости и тщеславию и будет ду­мать про себя, что скромность подобает нищим, а смире­ние — лицемерам. А между тем скромность начинается там, где человек чует над собою нечто Высшее, а смирение возникает в тот миг, когда человек преклоняется перед этим Высшим. Человеку необходимо иметь в жизни нечто такое, что он ценит и любит, чему он служит как своей глав­ной цели: ей должен быть посвящен его труд, ради нее он сосредоточивает свои силы, за нее он борется, ей он жерт­вует собою и всем остальным. И тот, кому дано это счастье служения и горения, скоро начинает замечать, что ему все удается тем легче и тем лучше, чем меньше он думает о се­бе и чем цельнее он отдается предметной стихии своего служения. Нельзя считать себя и свой личный успех важ­нейшим делом жизни. Надо научиться выходить на Божий простор из жесткой скорлупы своего себялюбия; надо сердцем и волею преодолеть свое одиночество, свой наив­ный эгоцентризм. Скудна и душна жизнь человека, не знающего ничего о сверхличных богатствах богозданного мира. И только тот, кто узнает счастье предметной жизни и вложится в Божию ткань мира, только тот почует в себе силы Ильи Муромца, дарованные ему его высокими при­шельцами: Божие дело — станет его личным делом, не­возможное сделается для него возможным, а за плечами у него вырастут крылья настоящего вдохновения.

Божие дело требует от нас цельного и беззаветного служения; а мы пребываем в тщете личных дел и растрачи­ваем на них любовь, силы и время, и всю жизнь; подобно чеховскому торговцу, подсчитываем наши воображаемые «убытки» и мнимые неудачи... Нам все кажется, что жизнь обделила нас, что нам еще что-то «причитается», что на­ши «справедливые притязания» неудовлетворены и что все у нас в долгу. Человек, предающийся таким настрое­ниям, всю жизнь, подобно раненому животному, зали­зывает свою незаживающую рану; но в действитель­ности — рана эта мнимая и стоит только не думать о ней, чтобы она начала заживать. Такие душевные раны исце­ляются только забвением, живой любовью к людям и слу­жением Богу. Человек, не способный обновить направление и центр своей жизни, остается в плену собственной пош­лости, обливая слезами свое непоправимое прошлое и свое горькое настоящее.

Служение Божьему Делу требует от нас преданности и стойкости; и надо предаться ему. Надо отожествить свой личный успех — с его успехом и подчинить свою судьбу — его развитию и росту. Любовь и воля человека должны по­лучить свое содержание и свою цель от этого великого «горного хребта» человеческой истории и таким образом — предметно обновиться. Может показаться, что в этом са­моотверженном служении человек действительно отказы­вается от себя и теряет себя; однако на самом деле он впер­вые обретает самого себя в великой и священной ткани Божьей. Он теряет свое человеческое, «слишком чело­веческое», грешно-страстное естество; но зато нахо­дит себя — духовно-подлинного, «предметно-наполнен­ного», смиренного и достойного слугу Божьего Дела на земле.

Именно в этом смирении он впервые находит и утверж­дает свое истинное духовное достоинство; не уважение других людей, не «почести» и не «славу», не довольство со­бою, но главное и основное, человечески-духовное достоин­ство, дающееся тому, кто утвердится и укоренится в Бо­жественном. Там, где водворяется это достоинство, там не бывает гордости. Ибо гордость не от Бога; а достоинство от Бога и ведет к Богу. Гордость не знает о смирении; именно поэтому ей предстоят многие и жестокие унижения... А нас­тоящее достоинство родится из смирения и не может быть унижено; и если кто-нибудь пытается унизить его, то он только возвеличивает его и поднимает его на высоту. Сми­рение ведет к Богу. Достоинство пребывает в Боге. Поэтому Марк Отшельник30 был прав, советуя «не почи­тать себя за нечто великое», но беречь свою «нищету духа»*; и Ефрем Сирин31 был мудр, говоря: «превозноше­ние ослепляет умные очи, а смирение просвещает их лю­бовью...»**

И вот оказывается, что смирение все-таки подобает каждому из нас: и гражданину, и ученому, и художнику, и воину, и пастырю. Каждый может и должен приобщиться ему: найти свое духовное достоинство, вложиться в служе­ние Божьему Делу, полюбить великое и возжелать непре­ходящего. И если бы кто-нибудь спросил, как легче всего и скорее всего возжечь в себе чувство смирения, то ответ был бы таков: не сравнивать свое «превосходство» с «нич­тожеством» других людей, но чаще, как можно чаще, при­водить свою «малость» пред лицо Божьего величия, как бы «вычитая» себя из Его совершенства и созерцая обнару­живающуюся «разность»...

От этого в сердце вселяется, как бы само собою, сущее смирение: и оказывается, что мои «долги» так велики, что я не успеваю и добраться до чужих «долгов»; начинается щедрое «прощение» другим и строгое взыскание с себя са­мого. Тогда честолюбие смутится и смолкнет, и человек поймет, что важно не то, какой «пост» он занимает в жизни, но то, что и как он творит на этом «посту». Ибо в жизни и в мире надо не фигурировать и не величаться, а трудиться над все-единою и вечною тканью Царства Божия, а в этом служении бывают тихие и незаметные свершения, но не бы­вает «ничтожных» дел и «унизительных» заданий...

Если бы только люди поняли это и захотели вступить на этот путь!