1. БЕССЕРДЕЧНАЯ КУЛЬТУРА

Из переписки двух ученых

Вот что стояло в его письме.

«Достоуважаемый коллега!

Не понимаю, чего Вы, собственно говоря, требуете от современного человечества?.. Чем дальше идет развитие культуры, тем напряженнее, тем интенсивнее она стано­вится. Культура есть вообще воплощение интенсивности: «многое» собирается и сосредоточивается (аккумуляция) и затем действует в формах концентраций (интенсив­ность). Это составляет самую сущность культуры. Имен­но бескультурность выражается в рассеянии, в рассредоточенности; и именно поэтому варварство есть явление распада, бесформенного множества, экстенсивности, вяло­го бессилия. Напротив, кто хочет творить культуру, тот должен собрать свои силы, научиться концентрации, вниманию, единению; он должен все взвешивать, вклады­вать в дело все свои силы и стойко держаться до конца. Без этого никакая культура невозможна. Но это и есть приговор для всякой наивности, непосредственности и бессознательности. Мысль и воля должны проснуться, сосредоточиться, подчинить себе воображение и создать необходимое. При чем тут так называемая «жизнь чув­ства», или, как еще говорят, «сердца»? Что она может дать? Она будет только отвлекать, уводить, мешать ум­ственной концентрации, ослаблять волевую энергию...

Стуит только перебрать по очереди отдельные области человеческой культуры — и все сразу обнаружится.

Возьмем ли всеопределяющую ныне технику, великую основу всякого культурного начинания. Она строится на математическом естествознании и руководится соображе­ниями экономии сил, полезности и дохода. Здесь чувство ничего не может; оно будет только мешать и должно быть устранено...

Возьмем ли хозяйство, и в частности деловой обо­рот: две великие сферы реальной необходимости и целесо­образной организации — царство трезвого расчета, хлад­нокровного взвешивания и предвидения. Здесь все решает­ся верной калькуляцией, конкуренцией, рекламой и быстро принятым решением. Где здесь место для любви? Оно только спутает все, растворит, разложит и подорвет; оно поколеблет и остановит весь хозяйственно-обществен­ный механизм, заставит человека наделать нерасчетливых глупостей и разорит его. Человек борется с человеком за свое существование — и на этом держится все хозяйство. Здесь господствует инстинкт самосохранения и соперни­чество. И кто предается чувствам и чувствительности, тот пропащий человек...

Посмотрите на науку — этот главный двигатель всей современной культуры. Здесь все построено на объектив­ном наблюдении и бесстрастном анализе. Жизнь чувства, с его неустойчивостью и капризной субъективностью, внесла бы в науку только туман и пристрастие; и потому она должна быть здесь подавлена или во всяком случае устранена. Чем меньше «симпатии» и «антипатии», вол­нения и негодования, тем успешнее идет научное иссле­дование. Ненависть и- любовь только плодят научные ошибки. «Сердцу» просто нечего делать в науке.

А если взять культуру, как политику, то тут уже совсем не будет места для «сентиментальности». В полити­ке царит личный, групповой и классовый интерес. Здесь идет умная и дерзкая борьба за власть. Здесь нужен холодный расчет, трезвый и зоркий учет сил, дисципли­на и удачная интрига; и конечно — искусная реклама.

Политик должен блюсти равновесие в народной жизни и строить «параллелограмм сил» в свою пользу. При чем тут чувство? Сентиментальный политик никогда не дойдет до власти, а если получит ее, то не удержит. Здесь все решается волей и силой, и любви здесь нечего делать. Сентиментальность погубит всякий государственный строй.

Заговорите о любви в современном искусстве, и на Вас все обернутся как на устаревшего чудака-профана. Современное искусство есть дело развязанного воображе­ния, технического умения и организованной рекламы. Сентиментальное искусство отжило свой век; это был век пастушек и романтиков. Ныне царит изобретающее и дерзающее искусство, с его «красочными пятнами», зву­ковыми пряностями и эффектными изломами. И современ­ный художник знает только две «эмоции»: зависть, при неудаче, и самодовольство, в случае успеха.

И вот от всей культуры остается только религия, которая ныне, кажется, поколеблена в самых своих осно­вах. Но западные европейцы давно уже уяснили себе, что в религии должна господствовать воля, дисциплина и богословское доказательство. Для того, чтобы иметь веру и религию, человек должен захотеть веры и подавить свои сомнения. Он должен подчинить себя церковной дисциплине и погасить свои субъективные симпатии. Самостоятельное, свободное кипение чувств и разнуздание личных мнений только подрывает и разрушает религию. Здесь нет места ни сомнению, ни произволу; и если цер­ковь хочет быть сильною, то она должна устранить сердце из религии.

Вот почему культура вообще не нуждается в жизни чувства: последнее должно быть обуздано, укрощено и преодолено. Распущенное чувство есть прямо признак некультурности, пережиток варварских времен»...

Я отвечал ему.

«Ваши определения, почтенный коллега, очень ясны и чрезвычайно поучительны. Они удивительно освещают всю проблему. Именно из того, что Вы вскрыли, у современных поколений западного человечества возникла нынешняя бессердечная культура. И все мы должны постоянно думать о том, сможет ли она дальше существовать в таком виде и как можно было бы спасти ее... Потому что предварительные итоги ее развития являют картину сущего кру­шения, а может быть, и величайшей катастрофы...

Культура последнего века покоится на некоторых ос­новных предпосылках, которые редко выговариваются открыто, но которые внушаются современному «культур­ному человеку» с самого детства как нечто само собой понятное и не допускающее никаких сомнений. Именно поэтому он впитывает их в себя как бы с молоком матери и живет ими всю жизнь. Вот эти предпосылки.

Сердце существует только для глупых людей; умные люди не считаются с ним и не поддаются его нашептам. Совесть есть выдумка блаженных; с нею носятся только сентиментальные люди; только нежизнеспособные фан­тазеры дрожат перед этим призраком добродетели. Вера изжита и стала пережитком; она простительна только наивным и непросвещенным людям; а умные и образован­ные люди могут только притворяться верующими, и притом в силу расчета и лукавства. Любовь есть или здоровый половой инстинкт, нужный для деторождения, или же старомодная сентиментальность, лицемерная фраза, оста­ток первобытного прошлого, которому нет места в совре­менной культурной жизни...

Как сложились, как окрепли эти предпосылки современ­ной культуры, — это долгая история: все развитие запад­ноевропейского человечества дает ответ на этот вопрос; и было бы чрезвычайно поучительно проследить кристал­лизацию этих основ из столетия в столетие. Однажды появится русский ученый, который выполнит эту работу. Под многовековым влиянием языческого, а потом католи­ческого Рима люди культивировали волю и мышление; они старались овладеть воображением, столь неосторожно проснувшимся в эпоху Возрождения, и подчинить его; и пренебрегали жизнью чувства, во всей его благодатной глубине, свободе и силе. От всего чувства оставалась одна чувственность: эротика без любви. Только от времени до времени вырывались из земли и поднимались к не­бу — совсем индивидуально и самовластно — личные «гейзеры» чувства, горячие источники любви и совести, которые при жизни не встречали ни понимания, ни сочув­ствия; а после смерти их личного носителя <его> дело искажалось или предавалось забвению (таков был Фран­циск Ассизский в Италии, таков был Мейстер Экхарт2 в Германии, таков был Томас Карлейль3 в Англии). Мы, конечно, отметим и признаем в современной культуре нача­ло общественной благотворительности; но при ближай­шем рассмотрении окажется, что в основе ее лежит воле­вая дисциплина, соображение о пользе и умелая организа­ция, а совсем не любовь, не совесть и не чувство. Об­щественная благотворительность на Западе обдумана и умна; почти всегда хорошо налажена и приносит немало пользы; но она почти всегда жестка и холодна, нелюбов­на и неделикатна, ограничена определенными социаль­ными группами и никак не связана с живою добротою... Она благотворит с выхолощенным сердцем.

Именно в этом все дело: западноевропейская культура сооружена как бы из камня и льда. Здесь религия, искусство и наука (за немногими, гениальными, исклю­чениями) холодны; а политика, техника, хозяйство и деловой оборот — жестки и суровы и вменяют себе эту жесткость в великую заслугу («высший уровень культу­ры!»)... Любовь мешает уму и воле, а культура считается именно делом воли и ума. Проявлять жизнь чувства ребяч­ливо, несерьезно; просто — смешно! и стать смешным — это самое страшное дело для «серьезного» человека... Культура есть дело строгое; а строгость формальна, холодна и жестка.

Умный английский философ Гоббс формулировал од­нажды социологический закон: «человек человеку— волк»4 (homo homini — lupus). Было бы несправедливо сказать, что это и есть закон современной культуры. Одна­ко «культурное приличие» требует того, чтобы люди об­ращали друг на друга как можно меньше внимания: не обременяли друг друга ненужным наблюдением и обще­нием. Человек человеку — прохожий. Или, как тонко подметил Чехов, человек человеку не то запертый сундук, не то источник недоразумений. Люди подобны деревянным шарикам, которые чокаются друг о друга и отскакивают в разные стороны. Люди друг другу — соперники или конкуренты; и каждый опасается чужого недоброжела­тельного ока и осуждающего разговора. Они заботятся друг о друге лишь в меру ожидаемой от другого иму­щественной или служебной пользы, или в меру своего тщеславия, или еще — в меру чувственного влечения. А использованного человека «списывают со счета» и при первом удобном случае предают. И делают это совершенно сознательно и довольно ловко. И, зная это, для прили­чия — время от времени декламируют о гуманности; и расчетливо, с навязчивой рекламой, организуют «гуман­ные заведения». А впрочем, люди, как деревянные шары, случайно наталкиваются друг на друга, отскакивают и катятся дальше своею случайной дорогой. Люди отно­сятся друг к другу так, как если бы их нормальное «рядом-жительство» было подготовительной стадией для столь же нормального «взаимного нападения». Но именно поэ­тому, как только дело доходит до борьбы, так оказывается, что «человек человеку волк»...

Поэтому эти судорожные спазмы современной куль­туры — революции, гражданские и международные вой­ны — не случайны: они суть естественные выражения сердечной жесткости, алчности, зависти и ненависти. Жестокость этих столкновений уже заложена в повседнев­ной жесткости и бессердечной жизни. И неудивительно, что антракты между революциями заполняются систе­матической подготовкой новых революций; и что рево­люция стремится захватить всю вселенную. И антракты между войнами заняты изобретениями новых оружий; и «наука» уже торгует своими военными изобретениями, про­давая их из страны в страну. Оружия эти становятся все более разрушительными, убийственными и мучительными; и уже направляются на мирное население. И уже ра­ботают везде школы взаимного выслеживания, замучивания и искоренения. И все это не случайно, а заложено глубоко в бессердечии современной куль­туры:

Вот почему надо признать и громко выговорить, что двигаться по этому пути далее невозможно. Бессердечная культура подрывает сама себя: в изобретении атомной бомбы она дошла до вселенского самоубийства, а изобре­тение это наверное не составляет последнего слова разру­шительной техники. Источники и основы современной культуры должны быть в корне пересмотрены. Человечест­во творит свою культуру неверным внутренним актом, из состава которого исключены: сердце, совесть и вера, а сила созерцания — заподозрена, осмеяна и сведена к под­чиненному, почти подавленному состоянию. Так, созда­ваемая культура есть больная культура, и то, что мы переживаем ныне, все наши бедствия, страдания и тревоги суть естественные последствия этой больной культуры».

Из переписки двух ученых

Вот что стояло в его письме.

«Достоуважаемый коллега!

Не понимаю, чего Вы, собственно говоря, требуете от современного человечества?.. Чем дальше идет развитие культуры, тем напряженнее, тем интенсивнее она стано­вится. Культура есть вообще воплощение интенсивности: «многое» собирается и сосредоточивается (аккумуляция) и затем действует в формах концентраций (интенсив­ность). Это составляет самую сущность культуры. Имен­но бескультурность выражается в рассеянии, в рассредоточенности; и именно поэтому варварство есть явление распада, бесформенного множества, экстенсивности, вяло­го бессилия. Напротив, кто хочет творить культуру, тот должен собрать свои силы, научиться концентрации, вниманию, единению; он должен все взвешивать, вклады­вать в дело все свои силы и стойко держаться до конца. Без этого никакая культура невозможна. Но это и есть приговор для всякой наивности, непосредственности и бессознательности. Мысль и воля должны проснуться, сосредоточиться, подчинить себе воображение и создать необходимое. При чем тут так называемая «жизнь чув­ства», или, как еще говорят, «сердца»? Что она может дать? Она будет только отвлекать, уводить, мешать ум­ственной концентрации, ослаблять волевую энергию...

Стуит только перебрать по очереди отдельные области человеческой культуры — и все сразу обнаружится.

Возьмем ли всеопределяющую ныне технику, великую основу всякого культурного начинания. Она строится на математическом естествознании и руководится соображе­ниями экономии сил, полезности и дохода. Здесь чувство ничего не может; оно будет только мешать и должно быть устранено...

Возьмем ли хозяйство, и в частности деловой обо­рот: две великие сферы реальной необходимости и целесо­образной организации — царство трезвого расчета, хлад­нокровного взвешивания и предвидения. Здесь все решает­ся верной калькуляцией, конкуренцией, рекламой и быстро принятым решением. Где здесь место для любви? Оно только спутает все, растворит, разложит и подорвет; оно поколеблет и остановит весь хозяйственно-обществен­ный механизм, заставит человека наделать нерасчетливых глупостей и разорит его. Человек борется с человеком за свое существование — и на этом держится все хозяйство. Здесь господствует инстинкт самосохранения и соперни­чество. И кто предается чувствам и чувствительности, тот пропащий человек...

Посмотрите на науку — этот главный двигатель всей современной культуры. Здесь все построено на объектив­ном наблюдении и бесстрастном анализе. Жизнь чувства, с его неустойчивостью и капризной субъективностью, внесла бы в науку только туман и пристрастие; и потому она должна быть здесь подавлена или во всяком случае устранена. Чем меньше «симпатии» и «антипатии», вол­нения и негодования, тем успешнее идет научное иссле­дование. Ненависть и- любовь только плодят научные ошибки. «Сердцу» просто нечего делать в науке.

А если взять культуру, как политику, то тут уже совсем не будет места для «сентиментальности». В полити­ке царит личный, групповой и классовый интерес. Здесь идет умная и дерзкая борьба за власть. Здесь нужен холодный расчет, трезвый и зоркий учет сил, дисципли­на и удачная интрига; и конечно — искусная реклама.

Политик должен блюсти равновесие в народной жизни и строить «параллелограмм сил» в свою пользу. При чем тут чувство? Сентиментальный политик никогда не дойдет до власти, а если получит ее, то не удержит. Здесь все решается волей и силой, и любви здесь нечего делать. Сентиментальность погубит всякий государственный строй.

Заговорите о любви в современном искусстве, и на Вас все обернутся как на устаревшего чудака-профана. Современное искусство есть дело развязанного воображе­ния, технического умения и организованной рекламы. Сентиментальное искусство отжило свой век; это был век пастушек и романтиков. Ныне царит изобретающее и дерзающее искусство, с его «красочными пятнами», зву­ковыми пряностями и эффектными изломами. И современ­ный художник знает только две «эмоции»: зависть, при неудаче, и самодовольство, в случае успеха.

И вот от всей культуры остается только религия, которая ныне, кажется, поколеблена в самых своих осно­вах. Но западные европейцы давно уже уяснили себе, что в религии должна господствовать воля, дисциплина и богословское доказательство. Для того, чтобы иметь веру и религию, человек должен захотеть веры и подавить свои сомнения. Он должен подчинить себя церковной дисциплине и погасить свои субъективные симпатии. Самостоятельное, свободное кипение чувств и разнуздание личных мнений только подрывает и разрушает религию. Здесь нет места ни сомнению, ни произволу; и если цер­ковь хочет быть сильною, то она должна устранить сердце из религии.

Вот почему культура вообще не нуждается в жизни чувства: последнее должно быть обуздано, укрощено и преодолено. Распущенное чувство есть прямо признак некультурности, пережиток варварских времен»...

Я отвечал ему.

«Ваши определения, почтенный коллега, очень ясны и чрезвычайно поучительны. Они удивительно освещают всю проблему. Именно из того, что Вы вскрыли, у современных поколений западного человечества возникла нынешняя бессердечная культура. И все мы должны постоянно думать о том, сможет ли она дальше существовать в таком виде и как можно было бы спасти ее... Потому что предварительные итоги ее развития являют картину сущего кру­шения, а может быть, и величайшей катастрофы...

Культура последнего века покоится на некоторых ос­новных предпосылках, которые редко выговариваются открыто, но которые внушаются современному «культур­ному человеку» с самого детства как нечто само собой понятное и не допускающее никаких сомнений. Именно поэтому он впитывает их в себя как бы с молоком матери и живет ими всю жизнь. Вот эти предпосылки.

Сердце существует только для глупых людей; умные люди не считаются с ним и не поддаются его нашептам. Совесть есть выдумка блаженных; с нею носятся только сентиментальные люди; только нежизнеспособные фан­тазеры дрожат перед этим призраком добродетели. Вера изжита и стала пережитком; она простительна только наивным и непросвещенным людям; а умные и образован­ные люди могут только притворяться верующими, и притом в силу расчета и лукавства. Любовь есть или здоровый половой инстинкт, нужный для деторождения, или же старомодная сентиментальность, лицемерная фраза, оста­ток первобытного прошлого, которому нет места в совре­менной культурной жизни...

Как сложились, как окрепли эти предпосылки современ­ной культуры, — это долгая история: все развитие запад­ноевропейского человечества дает ответ на этот вопрос; и было бы чрезвычайно поучительно проследить кристал­лизацию этих основ из столетия в столетие. Однажды появится русский ученый, который выполнит эту работу. Под многовековым влиянием языческого, а потом католи­ческого Рима люди культивировали волю и мышление; они старались овладеть воображением, столь неосторожно проснувшимся в эпоху Возрождения, и подчинить его; и пренебрегали жизнью чувства, во всей его благодатной глубине, свободе и силе. От всего чувства оставалась одна чувственность: эротика без любви. Только от времени до времени вырывались из земли и поднимались к не­бу — совсем индивидуально и самовластно — личные «гейзеры» чувства, горячие источники любви и совести, которые при жизни не встречали ни понимания, ни сочув­ствия; а после смерти их личного носителя <его> дело искажалось или предавалось забвению (таков был Фран­циск Ассизский в Италии, таков был Мейстер Экхарт2 в Германии, таков был Томас Карлейль3 в Англии). Мы, конечно, отметим и признаем в современной культуре нача­ло общественной благотворительности; но при ближай­шем рассмотрении окажется, что в основе ее лежит воле­вая дисциплина, соображение о пользе и умелая организа­ция, а совсем не любовь, не совесть и не чувство. Об­щественная благотворительность на Западе обдумана и умна; почти всегда хорошо налажена и приносит немало пользы; но она почти всегда жестка и холодна, нелюбов­на и неделикатна, ограничена определенными социаль­ными группами и никак не связана с живою добротою... Она благотворит с выхолощенным сердцем.

Именно в этом все дело: западноевропейская культура сооружена как бы из камня и льда. Здесь религия, искусство и наука (за немногими, гениальными, исклю­чениями) холодны; а политика, техника, хозяйство и деловой оборот — жестки и суровы и вменяют себе эту жесткость в великую заслугу («высший уровень культу­ры!»)... Любовь мешает уму и воле, а культура считается именно делом воли и ума. Проявлять жизнь чувства ребяч­ливо, несерьезно; просто — смешно! и стать смешным — это самое страшное дело для «серьезного» человека... Культура есть дело строгое; а строгость формальна, холодна и жестка.

Умный английский философ Гоббс формулировал од­нажды социологический закон: «человек человеку— волк»4 (homo homini — lupus). Было бы несправедливо сказать, что это и есть закон современной культуры. Одна­ко «культурное приличие» требует того, чтобы люди об­ращали друг на друга как можно меньше внимания: не обременяли друг друга ненужным наблюдением и обще­нием. Человек человеку — прохожий. Или, как тонко подметил Чехов, человек человеку не то запертый сундук, не то источник недоразумений. Люди подобны деревянным шарикам, которые чокаются друг о друга и отскакивают в разные стороны. Люди друг другу — соперники или конкуренты; и каждый опасается чужого недоброжела­тельного ока и осуждающего разговора. Они заботятся друг о друге лишь в меру ожидаемой от другого иму­щественной или служебной пользы, или в меру своего тщеславия, или еще — в меру чувственного влечения. А использованного человека «списывают со счета» и при первом удобном случае предают. И делают это совершенно сознательно и довольно ловко. И, зная это, для прили­чия — время от времени декламируют о гуманности; и расчетливо, с навязчивой рекламой, организуют «гуман­ные заведения». А впрочем, люди, как деревянные шары, случайно наталкиваются друг на друга, отскакивают и катятся дальше своею случайной дорогой. Люди отно­сятся друг к другу так, как если бы их нормальное «рядом-жительство» было подготовительной стадией для столь же нормального «взаимного нападения». Но именно поэ­тому, как только дело доходит до борьбы, так оказывается, что «человек человеку волк»...

Поэтому эти судорожные спазмы современной куль­туры — революции, гражданские и международные вой­ны — не случайны: они суть естественные выражения сердечной жесткости, алчности, зависти и ненависти. Жестокость этих столкновений уже заложена в повседнев­ной жесткости и бессердечной жизни. И неудивительно, что антракты между революциями заполняются систе­матической подготовкой новых революций; и что рево­люция стремится захватить всю вселенную. И антракты между войнами заняты изобретениями новых оружий; и «наука» уже торгует своими военными изобретениями, про­давая их из страны в страну. Оружия эти становятся все более разрушительными, убийственными и мучительными; и уже направляются на мирное население. И уже ра­ботают везде школы взаимного выслеживания, замучивания и искоренения. И все это не случайно, а заложено глубоко в бессердечии современной куль­туры:

Вот почему надо признать и громко выговорить, что двигаться по этому пути далее невозможно. Бессердечная культура подрывает сама себя: в изобретении атомной бомбы она дошла до вселенского самоубийства, а изобре­тение это наверное не составляет последнего слова разру­шительной техники. Источники и основы современной культуры должны быть в корне пересмотрены. Человечест­во творит свою культуру неверным внутренним актом, из состава которого исключены: сердце, совесть и вера, а сила созерцания — заподозрена, осмеяна и сведена к под­чиненному, почти подавленному состоянию. Так, созда­ваемая культура есть больная культура, и то, что мы переживаем ныне, все наши бедствия, страдания и тревоги суть естественные последствия этой больной культуры».