§ 1. ПРОБЛЕМА ЛИЧНОСТИ В СОЦИОЛОГИИ УГОЛОВНОГО ПРАВА

На первый взгляд представляется, что социологически подход к уголовному праву исключает необходимость рас сматривать отношение «уголовно-правовой запрет — лич ность». Сущность человека потому социальна, что она не свойственна изолированному индивиду, если бы даже та кой современный Робинзон и мог где-нибудь обосновать ся. Следовательно, личность, казалось бы, не должна ин тересовать ни общую, ни частную социологические теории Для них общество составляет исходный и конечный пунк ты действительно научного анализа любого включенное в него явления. «...При теоретическом методе, — указыва К. Маркс,— субъект, общество, должен постоянно витат: в нашем представлении как предпосылка»1. Отсюда, н первый взгляд, закономерен вывод: проблема личности ее отношения к юридическим запретам логически не вхо дит в предмет социологии уголовного права; ее следуе1 рассматривать в психологии; социология имеет дело с од ними только массовидными, статистически обобщаемым! явлениями, и, стало быть, ее предмет — население, а отдельный человек.

Верно,  что   социология  признает  человека   существо! изначально общественным и, по Аристотелю, даже полити ческим. В частности, поэтому его социальные свойства н< производны от антропологических. Обладая собственными антропологическими  качествами,  индивид  как  представ тель вида пото зар1епз выступает лишь в роли носител качеств социальных, тех, которые он получает не от ч ловеческого рода, а от общества. Несомненно также, чт общество  может  наделить  людей  только  имеющимися него свойствами. Наконец, справедливо и то, что в отл

140

чие от общества как системы отношений население обра­зуют люди. Следовательно, у последнего нет и не может быть социальных качеств, которых уже не было бы у со­ставляющих его общественных индивидов. Люди, будучи носителями социальных свойств, переносят их на населе­ние, в свою очередь получая от него свойства демографи­ческие. В результате индивид и население имеют одина­ковые перечни социально-демографических характеристик. Это обстоятельство, казалось бы, лишний раз доказывает нецелесообразность включения проблемы личности и ее отношения к уголовно-правовым запретам в предмет со­циологии уголовного права.

Если бы речь шла о единичном человеке имярек, об­ладающем сугубо индивидуальными и поэтому уникаль­ными свойствами, то такая точка зрения была бы безус­ловно справедливой. Единичное не включается в предмет ни одной науки. Гносеологическая природа теоретическо­го знания такова, что оно не может заниматься отдель­ными фактами, коль скоро они неповторимы и берутся сами по себе. В него входят лишь факты обобщенные, ибо наука, по словам К. Маркса,— продукт «общего ис­торического развития в его абстрактном итоге»2. Отдель­ный индивид попадает в поле зрения социолога только в той мере, в какой он представляет собой группу людей, объединенных по тому или иному социально значимому признаку. И поскольку выбранный по этому принципу при­знак должен быть существенным, вокруг него группиру­ются другие, социально менее значимые свойства. Взятые вместе, они образуют социальный тип личности. Рассмот­рение людей сквозь призму социальных типов личности и есть специфически социологический подход к изучению человека.

Социальный тип — абстракция, которая отвлекается от всех сугубо индивидуальных, личных, неповторимо-уни­кальных качеств, характеризующих отдельного человека. Она принадлежит к числу тех «разумных абстракций»3, которые, оставляя в стороне второстепенное, позволяют сосредоточиться на главных признаках изучаемого объ­екта, превращая последний в предмет теоретического ис­следования. Вот почему К. Маркс прибегал к помощи та­кого рода абстракций каждый раз, когда требовалось рассмотреть те или иные «отдельные» явления в их обоб­щенной форме, т. е. в контексте теоретического анализа. «Фигуры капиталиста и земельного собственника я рисую далеко не в розовом свете,— писал он в предисловии к

141

«Капиталу».— Но здесь дело идет о лицах лишь постоль­ку, поскольку они являются олицетворением экономиче­ских категорий, носителями определенных классовых от­ношений и интересов»4. Вот почему не только сущность человека, но и, как отмечал К. Маркс, «сущность «особой личности» составляет не ее борода, не ее кровь, не ее аб­страктная физическая природа, а ее социальное качест­во»5.

Ответ на вопрос о соотношении признаков, образую­щих понятие. «социальный тип», со свойствами эмпириче­ски существующих членов общества может быть получен, если вспомнить, каким образом проходил логический про­цесс его, типа личности, образования. С точки зрения формальной логики, социальный тип — итог обобщения об­щественных свойств всего реального множества личностей и притом свойств, наиболее распространенных, «типиче­ских». Таким образом, кроме качеств, которые вошли в понятие «социальный тип» по принципу существенности, эмпирические личности обладают качествами, этому прин­ципу не соответствующими. Они-то и отличают единич­ного человека от того социального типа, к которому он относится по своим существенным социальным свойствам. Более того, нетипичность объективных свойств у отдель­ных людей может достигать столь высокого уровня, что та или иная личность превращается в исключение из об­щего типа. «Личные исключения из групповых и классо­вых типов, конечно, есть и всегда будут. Но социальные типы остаются»,— указывал В. И. Ленин6.

Конкретизируя этот тезис на примере различия между революционерами пролетарским и мелкобуржуазным, В. И. Ленин вскрыл значение классового положения, т. е. принадлежности к тому или иному социальному типу, для выбора личностью своей позиции в сложных историче­ских ситуациях вообще. Мелкобуржуазный революционер «колеблется и шатается при каждом повороте событий... Социальный источник таких типов, это •— мелкий хозяйчик, который взбесился от ужасов войны, от внезапного ра­зорения, от неслыханных мучений голода и разрухи, ко­торый истерически мечется, ища выхода и спасенья, ко­леблясь между доверием к пролетариату и поддержкой его, с одной стороны, приступами отчаяния — с другой». Естественно, «что на такой социальной базе никакого социализма построить нельзя»; руководить трудящимися и эксплуатируемыми массами может только пролетариат, т. е. «класс, без колебаний идущий по своему пути, не

142

падающий духом и не впадающий  в отчаяние на самых трудных, тяжелых и опасных переходах»7.

Ленинская характеристика мелких хозяйчиков приме­нима к любой «промежуточной» социальной группе, кото­рую история нового времени поставила перед необходи­мостью выбора социальной позиции. Не входя ни в один класс, выходцы из промежуточных социальных групп должны решить, с кем они свяжут свою судьбу — с проле­тариатом или буржуазией.

Напротив, пролетарий, осознавший общественное пред­назначение своего класса, обнаруживает необходимую твердость на самых крутых поворотах истории. Он целиком и полностью принимает принципы социализма, делает их своими собственными и соблюдает уголовно-правовые нормы, охраняющие социалистические завоевания, в пре­обладающем большинстве случаев сознательно и добро­вольно.

Сказанное позволяет, наконец, получить ответ на во­прос, какие познавательные функции выполняет понятие «социальный тип личности» в контексте ленинского анали­за общественной обусловленности поведения, с одной сто­роны — мелкого буржуа, а с другой — кадрового проле­тария. В. И. Ленин включал категорию «социальный тип личности» в систему своих аргументов каждый раз, когда возникала необходимость объяснить, почему в аналогич­ных социальных ситуациях люди совершают неодинако­вые, зачастую противоположные по общественно значи­мым последствиям поступки. Личность одного социально­го типа, оказываясь в неудовлетворительных обществен­ных условиях, будет стараться своими действиями улуч­шить их. Личность другого типа постарается приспособить­ся к тому, что есть, не пытаясь изменить среду своего существования. Личность третьего социального типа уст­ремится на нарушение неугодных ему условий, восста­вая— иногда безрассудно — против сложившегося порядка отношений между членами общества. Таким образом, по­нятие «социальный тип личности» в ленинском анализе выступает при неизменности социальной среды как аргу­мент, а поведенческая реакция — как его функция. И если учесть, что социальная среда — также явление перемен­ное, то акт поведения в социологическом анализе может быть представлен в качестве функции среды и типа лич­ности, т. е. К = Р(5, Р), где К — общественно значимый поступок; Р — обозначение функциональной связи; 5 —• состояние социальной среды; Р — тип личности.

143

Применительно к социологии уголовного права мето­дологическое назначение понятия «социальный тип лич­ности» состоит в том, чтобы объяснить, почему в одинако­вых социальных условиях одни люди нарушают уголовно-правовые запреты, а другие — соблюдают все предписания законодателя. И поскольку преступление представляет со­бой частный случай общественно значимого поступка, оно может быть рассмотрено как функция тех же двух пере­менных: состояния социальной среды и социального типа личности.

Категория «социальный тип личности» обогащает со­циологический анализ уголовного права еще и тем, что с введением этого понятия в сфере познавательной дея­тельности исследователя оказывается целый ряд биоло­гических и психологических факторов, которые интегриру­ются в понятии «личность» и вместе с ним включаются в социологические представления о действии уголовно-пра­вовых запретов.

Невозможность обойтись без включения личности в со­циологический анализ отклоняющегося поведения, в част­ности преступления, доказана неудачей попытки Эмиля Дюркгейма, классика буржуазной социологии, объяснить самоубийства исключительно социальными факторами. С его точки зрения, анализу должно быть подвергнуто лишь отношение Н8 = Р(з), где Кз—число самоубийств.

Опираясь на представительные статистические мате­риалы, французский социолог пришел к выводу, что со­циальные условия не связаны с личностными — антропо­логическими и психологическими—•характеристиками са­моубийц. По его мнению, «процент самоубийств резко из­меняется каждый раз, когда круто изменяются условия социальной среды; среда никогда не простирает своего влияния за пределы своих собственных границ»8. Если соматическое или психологическое состояние, особенности жизненного пути и играют какую-то роль в принятии че­ловеком решения покончить жизнь самоубийством, то лишь потому, что сами эти обстоятельства вызваны чисто об­щественными причинами. Главную, решающую роль во всех случаях играют социальные, или, по специфической терминологии Э. Дюркгейма, «коллективные»... силы опре­деленной интенсивности, которые, проникая в человека, толкают его на самоубийство. Вот почему, «оставив в сто­роне индивида как индивида, его мотивы и идеи», надле­жит, по словам Э. Дюркгейма, исследовать «те различ­ные состояния социальной среды (религиозные верования,

.144

семью, политическую жизнь, профессиональные группы и т. п.), под влиянием которых изменяется процент само­убийств»9.

Несмотря на кажущуюся убедительность приведенных аргументов, объяснение причин самоубийств чисто социо­логическими факторами не выдержало проверку фактами. При анализе статистических данных бросалось в глаза, что в некоторые годы количество самоубийств при неизменных социальных условиях резко отличалось от того, которое было в предшествующие и последующие годы. Лишь три четверти века спустя (работа Э. Дюркгейма «Самоубийст­во» была опубликована в 1879 году), А. Генри и Г. Шорт показали, что количество самоубийств связано не только с социальными условиями, но и с количеством убийств10. Связь эта носит обратно пропорциональный характер: чем больше в данной местности случается убийств, тем мень­ше.там же и в то же время наблюдается самоубийств. Иными словами, влияние состояния общества как пере­менной функционального анализа принимает форму ста­тистической закономерности тогда, когда оно рассматри­вается по отношению ко всем случаям насильственного лишения жизни в целом, а не отдельно к убийствам и са­моубийствам. Но тогда-то перед буржуазной социологией и был со всей остротой поставлен вопрос, почему в ана­логичных общественных ситуациях одни индивиды лишают жизни себя, а другие — своих ближних.

С точки зрения социологической теории Э. Дюркгейма, убийства и самоубийства имеют общую причину, которую он назвал аномией и которая уже рассматривалась нами в другом аспекте. Э. Дюркгейм под этим термином пони­мал отсутствие социальных норм и правил поведения, на­ступающее вследствие дезорганизации общества во вре­мена экономических кризисов и других социальных потря­сений. В такие периоды индивид не успевает приспосабли­ваться к неожиданным изменениям общественных требо­ваний, которые в подобных условиях, как правило, стано­вятся более жесткими. К тому же они далеко не всегда вообще могут быть вовремя сформулированы. Следствие всего этого — раздражение, психическое утомление, нерв­ное расстройство, которые иногда и вызывают насильст­венное лишение жизни. Убийство и самоубийство — одно-порядковые явления, ибо имеют общую причину. Они раз­личаются только по направленности реакции индивида на аномию и другие общественные состояния: в первом случае агрессия направлена вовне, во втором — внутрь

Ю Заказ 6295        145

самого себя. Различия же в направлениях реакции имеют в своей основе личностные особенности11. Так личность, устраненная Э. Дюркгеймом из социологического анализа, была вновь включена в него.

Признавая понятие «человек» необходимым компонен­том социологического анализа поведения, в частности пре­ступного, сегодняшняя буржуазная социология вместе с тем оказалась неспособной раскрыть это понятие так, что­бы оно отражало действительную роль личности в меха­низме действия уголовного закона. Как показывает раз­витие исследований причин нарушения уголовно-правовых норм, их авторы, как правило, рассматривают личность преимущественно с ее антропологической и психологиче­ской сторон. Социальная природа сущности человека в лучшем случае только констатируется. И никто из запад­ных социологов даже не пытался рассмотреть личность в соответствии с рекомендациями К. Маркса, т. е. как персонификацию экономических и — более широко — со­циальных категорий.

Это помешало им увидеть реальную связь между обще­ством, его правовой нормой и личностью.

Противопоставление общества и личности вместо иссле­дования конкретных форм их противоречивого единства — характерная черта современной буржуазной философской и социальной мысли, пытающейся определять методиче­ские основы изучения человека и итогов его поведения. Больше других говорит о человеке экзистенциализм, ко­торый сделал человека исходным пунктом и целью всех своих философских рассуждений. И поскольку экзистен-циалистическая концепция сегодня, пожалуй, наиболее распространенное философское учение Запада, вошедшее в плоть и кровь его культуры, постольку именно ее целе­сообразно избрать в качестве примера типичной немарк­систской попытки объяснить отношение личности к соци­альным нормам.

Социальная база экзистенциализма — прежде всего-ин­теллигенция, которая, по словам В. И. Ленина, «как осо­бый слой современных капиталистических обществ, харак­теризуется, в общем и целом, именно индивидуализмом и неспособностью к дисциплине и организации ... и это свойство интеллигенции стоит в неразрывной связи с обычными условиями ее жизни... ее заработка, приближа­ющимися в очень и очень многом к условиям мелкобур­жуазного существования (работа в одиночку или в очень мелких коллективах и т. д.)»12. В индивидуализме интел-

146

лигенции, связанном с особенностями ее социального бытия, и заключены корни того, что исходным моментом экзистенциализма объявляется человек и притом не как род человеческий, а как отдельная, единичная, одинокая личность. Здесь же находятся истоки знаменитого и фун­даментального для этой концепции положения Жана-Поля Сартра, одного из ведущих представителей экзистенциа­листской философии, о том, что существование (Ех181епг) предшествует сущности, •— положения, прямо противопо­ставленного шестому тезису К. Маркса о Фейербахе: «...Сущность человека не есть абстракт, присущий от­дельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений»13. Смысл процитированных слов К. Маркса противоположен тому, который заключен в сартровском афоризме, ибо, с точки зрения К. Маркса, сущность человека (общественные от­ношения) предшествует отдельному человеческому суще­ствованию.

Логическое развитие приведенного тезиса Ж.-П. Сарт­ра приводит к неизбежному выводу, что человек не создан ни природой, ни обществом и что он сам свой собствен­ный творец. Следствие этого вывода — пессимистическое признание, что личности нигде ничего не принадлежит и что она существует одна в отчужденном мире.

Не трудно убедиться, что и этот постулат экзистенци­ализма имеет истоки в особенностях положения интелли­генции в буржуазном обществе. Примыкая к тому или иному из борющихся классов, она, не выбрав социальной позиции, постоянно боится быть раздавленной в этой борьбе. Спасется или не спасется интеллигент в столь сложной обстановке — зависит, с его точки зрения, от обстоятельств, которыми он не управляет и которые вы­ступают для него как случайности, роковые или счастли­вые. Прямая зависимость жизни и смерти от случая осо­бенно четко проявляется «на крутых поворотах истории», и потому закономерно, что экзистенциализм начал полу­чать распространение в годы первой мировой войны и после нее, хотя зародился значительно раньше. В свете сказанного понятно и то, почему основным социальным вопросом экзистециалистской философии стала проблема выбора между верностью растерзанной фашизмом Роди­не — верностью, сопряженной со смертью, и предательст­вом, «вознаграждаемым» жизнью; при этом «человек всегда свободен искать спасение», — говорил Ж--П. Сартр в своей книге «Бытие и ничто».

10*

147

Если не только природа, но и общество отчуждены от индиви­да, то он, естественно, внутренне не связан никакими обязательства­ми ни перед первичными коллективами, ни перед своим обществен­ным классом, ни перед государством. При таком условии все со­циальные нормы, включая уголовно-правовые запреты, не могут приниматься человеком. Он исполняет их либо стихийно, либо по принуждению. «Внутренняя, душевная жизнь индивида, — провозгла­шает немецкий экзистенциалист Карл Ясперс, — принадлежит ему од­ному, и никакая история не может коснуться этой области».

Чтобы подробнее ознакомиться со взглядами экзистенциалистов на природу отношения личности к праву и преступлению, обратимся к трудам Льва Шестова (1866—1938), который, наряду с Ф. М. Достоевским, Н. А. Бердяевым и другими русскими представителями религиозного идеализма, считается сегодня если не основоположни­ком, то во всяком случае предтечей современного экзистенциализ­ма'4. В своих работах он предвосхитил и обосновал почти все основ­ные идеи экзистенциализма.

Л. Шестов начинает с борьбы за то, чтобы уделить, наконец, должное внимание «тому единичному, случайному, незаметному, но живому человеку, которого до сих пор философия так старательно и методически выталкивала»15. Взяв же за «точку отсчета» челове­ка и признав его ценность, Л. Шестов вправе был присоединиться к словам В. Г. Белинского из его знаменитого письма, означавшего разрыв великого литературного критика с гегельянством: «Если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы развития •— я и там бы попросил вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизи­ции Филиппа II и пр. и пр.; иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головой. Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен на­счет каждого из моих братьев по крови. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии: может быть, это очень выгодно и услади­тельно для меломанов, но уж, конечно, не для тех, которым суж­дено выразить своею участью идею дисгармонии». Подписываясь под словами В. Г. Белинского, Л. Шестов тем самым признает неспра­ведливость индивидуальных страданий независимо от того, являются ли они закономерными или нет. Люди не должны приноситься в жертву никому и ничему, ни болезням, ни случаю, ни даже смерти. С этой точки зрения, если преступность закономерна, если неизбеж­но, что определенный процент представителей рода человеческого не­минуемо совершит преступления и будет подвергнут наказанию, то это не может быть принято человеком, и он, Лев Шестов, не в сос­тоянии согласиться с этим. Но поскольку и болезнь, и смерть, и случай, и преступление все-таки существуют, человеческая жизнь по самому своему существу трагична.

Именно в таком контексте следует рассматривать шестовское понимание преступления. Преступник — человек и потому существо, обреченное на одиночество, страдание, смерть, несчастья, на то, что­бы стать жертвой миллиона враждебных случайностей. Поэтому, ут­верждает Л. Шестов, прав был А. С. Пушкин, который не осудил, по мнению Л Шестова, убийство Моцарта Сальери, когда вложил в уста убийцы отчаянную мысль:

Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет и выше...

«Укажите мне человека,  гнев которого  не обезоружили  бы прос-

148

тые и ужасные слова несчастного Сальери? — спрашивает Л. Шес­тов. —•... Пусть пока в обыденной жизни нам нужны все ужасные способы, которыми охраняется общественная безопасность... но на­едине со своей совестью, наученные великим опытом, мы знаем уже иное: мы знаем, что преступление является не от злой воли, а от бессилия человека разгадать тайну жизни»16. Следовательно, отчая­ние, невозможность выскочить из сетей, расставленных случаем, бес­смысленность существования" смертного человека при отсутствии выс­шей правды — вот обстоятельства, толкающие индивида на преступ­ление.

Каждый, кто знаком с творчеством Ф. М. Достоевского, не мо­жет не заметить его влияния на объяснение преступления Л. Шес­товым. Как и Ф. М. Достоевский, он не хочет примириться с обре­ченностью человека на страдание (вспомним обещание Ивана Кара­мазова почтительно вернуть билет в царство божие, если фунда­мент церкви будет замешан на крови хотя бы одного невинно уби­енного младенца). Как и великий писатель, он внутренне убежден в необходимости некой высшей правды или силы (вспомним пронизан­ный сомнением вопрос того же Ивана Карамазова: «Если бога нет, значит все дозволено?», или другого героя того же романа Снеги­рева: «Если бога нет, то какой же я штабс-капитан?»). Он так же, как и Ф. М. Достоевский, не видит выхода из того угла, в который человека загоняет смерть: потеряв во время первой мировой войны сына, он вслед за одним из героев Ф. М. Достоевского восклицает: «Не хочу другого мальчика!»17. Наконец, так же как и автор «Запи­сок из подполья», он связывает- преступлгние с. предельным инди­видуализмом, эгоизмом, эгоцентризмом, себялюбием, которые Ф. М. Достоевский выразил в словах подпольного человека: «Свету ли про­валиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить».

Однако в отличие от своего знаменитого соотечественника Л. Шестов пессимист. Он не видит способов избавиться от зла, страдания, преступления. Они — неизбежные спутники человеческой жизни, и никакое общественное переустройство, ' никакая революция не избавят индивида от этого рока. Человек не в состоянии изме­нить мир. Он может лишь попробовать спастись в отчаянной попыт­ке найти в личных страданиях своего бога. Непременное условие этого — одиночество, ибо истина при словесной передаче ее другим теряется и даже превращается в свою противоположность. Итак, от трагизма одиночества затерянного в космосе человека можно спас­тись только... в одиночестве. Мысль Л. Шестова бьется в этом за­колдованном и порочном кругу и бросается в поисках спасения ин­дивида то к идее повторения людей и событий (когда любая ситуа­ция может быть переиграна и в жизни, как в шахматной партии, всегда есть возможность «взять ход назад»), то к трагической диа­лектике превращения личных страданий в средство познания исти­ны и потому в способ спасения, то к вере в возможное'!ь найти в одиночестве бога как высший смысл существования.

Чтобы достигнуть всего этого, не надо ни выбирать, ни примы­кать к борющимся общественным классам, ни вступать в политическую организацию, ни как-то иначе бороться с буржуазной действитель­ностью, которая как раз и порождает страдания и преступления. Поэтому идеи экзистенциализма (в частности, идеи Л. Шестова) воспринимались интеллигенцией Запада как свои собственные, ас­симилировались ею, стали плотью и кровью буржуазной культуры. Их

149

распространению способствовало и то, что ряд философов-экзистенциа­листов были выдающимися беллетристами (например, французы Ж.-П. Сартр, А. Камю, Г. Марсель, С. Бовуар) и пропагандировали свои взгляды в привлекательной художественной форме.

Теоретическое значение экзистенциалистской трактовки проблемы отношения личности к праву и преступлению для конкретных соци­ологических исследований невелико. Экзистенциалистская социология в качестве самостоятельной дисциплины начала формироваться лишь в последние годы как ветвь нового направления в социологической теории — так называемой феноменологической социологии18 — и ее главные результаты достигнуты не в позитивной, а в критической части, в которой социологи-феноменологи убедительно вскрывают мно­гие пороки позитивизма.

Собственные же методологические пороки экзистенциалистской со­циологии личности для марксизма очевидны. Отрыв индивида от общества, попытка рассмотреть его вне временных и социальных ситуаций привели к тому, что человек, хотя и окружен в произве­дениях экзистенциалистов множеством бытовых подробностей, на самом деле крайне абстрактен, внеисторичен и действует как будто бы не на земле, а в космическом 'Пространстве. Все, что исходит от природы и общества, чуждо ему: болезни, страдания, смерть, нормы права, преступления, система буржуазных ценностей. И эта вневре­менная личность не в состоянии, конечно, изменить сегодняшний мир, и экзистенциалист борется, да и то в теории, не с общественными ин­ститутами, а с абстракциями типа логического закона противоречия. «Круглый квадрат или деревянное железо есть бессмыслица и стало быть есть невозможное, ибо такие сочетания понятий сделаны вопреки закону противоречия, — писал Л. Шестов. — А отравленный Сократ не есть бессмыслица и, стало быть, такое возможно, ибо на такое сое­динение понятий закон противоречия дал свое соизволение. Спраши­вается: нельзя ли упросить или заставить закон противоречия изме­нить свои решения?.. Так, чтобы вышло, что отравленный Сократ есть бессмыслица и, стало быть, Сократа не отравили, а деревянное железо не есть бессмыслица и, стало быть, возможно, что где-нибудь дере­вянное железо и разыщется»19. Ясно, насколько далеко подобным рас­суждениям до практического действия, и может быть, поэтому многие экзистенциалисты (например Ж.-П. Сартр) стремятся «сочетать» свои идеи с марксизмом. Но, по словам В. И. Ленина, «марксизм, как единственно правильную революционную теорию. Россия поистине выстрадала полувековой историей неслыханных мук и жертв, неви­данного революционного героизма, невероятной энергии и беззавет­ности исканий, обучения, испытания на практике, разочарований, про­верки, сопоставления опыта Европы»20. Реальная же заслуга совре­менного экзистенциализма заключается в том, что он показал тра­гизм положения человека в обществе тотального отчуждения и по­пытался привлечь всеобщее внимание к судьбе личности.

В противоположность экзистенциализму марксистско-ленинская социология рассматривает судьбу человека как следствие исторических изменений общества, в связи с создаваемыми им условиями жизни. Уяснение истинной природы такой связи предполагает более подробное зна­комство с марксистским пониманием социальной сущности человека.

150