1. Результаты истории и витальные силы.

Каждая универсализирующе толкующая историко-социологическая интерпретация, стремящаяся пояснить судьбу сегодняшнего последнего типа третьего человека и, как это был сделано в последних главах, отчетливо показать решающие черты видения, в котором может быть утверждено его существование, должна одновременно пытаться дать картину того, в каком освещенном изнутри, историческом процессе ему надлежит видеть себя и какое значение этот процесс имеет для его существования и самоосуществления.

Все это было вначале сказано в известной степени сжато и как бы освещено извне. Однако при более пристальном рассмотрении возникает ряд дискуссионных вопросов, которые не подведут итог всему нашему исследованию, но все-таки могут служить в известной степени основополагающими выводами.

Речь идет о смысле истории для сегодняшнего человека.

Есть ли во всемирной истории нечто большее, чем своего рода ритмизация, которая позволяет возникнуть в ней чему-то осмысленному для типа человека, представляемого нами? Существует ли, как утверждалось в более ранних, преимущественно в философских, а также в социологических интерпретациях, общий смысл в ее процессе? Или, если исходя из человеческих возможностей, это не может быть обнаружено в фактах, способен ли человек внести в чисто фактический исторический процесс, в котором он пребывает в целом как некая данность, осмысленные осуществления? И в каких областях истории он может это совершить? Каково это осуществление смысла?

Ясны два момента: если и поскольку в истории существует смысл, то в этом находит свое выражение нечто метаисторическое в ней, которое, правда, не должно быть совершенно внеисторичным, но должно корениться вне ее релятивистского процесса, в области абсолютного. Выраженное в нашей терминологии, это может быть только осуществлением универсализирующих, ведущих к катарсису имманентно трансцендентных сил. Это может быть лишь следствием того, что данные силы иногда преобладают или играют роль в исторических действиях людей.

Ясно, во-вторых: Чтобы обнаружить проявление действия этих сил в истории и получить таким образом ответ на ранее поставленные вопросы, не следует принимать во внимание только какие-нибудь общие положения. Истории надо задавать вполне конкретные вопросы; и к тому же открыто и ясно совершать по отношению к данному то, что общая философия истории или социология обычно, не признаваясь в этом прямо, не совершали. (Исключение составляет очень точный в понятийном определении Шиллер). Надо исходить из результатов, которые совокупность исторических событий предлагает наблюдателю во время его наблюдения, чтобы затем проследить образование этих результатов вплоть до их познаваемых корней и, суммируя, получить общее воззрение на их осуществление.

То, что мы до сих пор пытались совершить в этой работе, относится к такого рода исследованию. Для сведения результатов воедино необходимы лишь некоторые дополнения, чтобы затем поставить общей картине вопросы о толковании смысла или возможности смысла.

Я не повторяю поэтому сказанное раньше и говорю о некоторых до сих пор еще не затронутых результатах.

Очевидно следующее: вопрос, в какой степени в историческом процессе различимо нечто осмысленное, принимает такую форму: в какой степени человеческие действия вводят в исторический процесс универсализирующие тенденции трансцендентности и как это происходит?

Прежде чем мы перейдем к этому решающему вопросу, уже затронутому нами раньше с другой стороны, нам следует, как было сказано, лояльно, с возможной остротой выделить из большой массы окружающих нас исторических результатов еще несколько, которые по крайней мере сегодня дополнительно к уже рассмотренным опасностям для человека и человечности в наибольшей степени свидетельствуют против осмысленности истории.

Что значит, если столь опасная человеку в его внутренней замкнутости техника предоставляет ему сегодня в качестве результата исторического развития оружие, уже одно из которых, водородная бомба, будучи применено, уничтожило бы целую область со всем ее населением? Что означает, если при современном напряжении в мире несомненно гуманный президент Соединенных Штатов считает необходимым, невзирая на ужас привлеченных к этому физиков, создавать на обнесенной колючей проволокой, изолированной различными способами территории своей страны при полной секретности подобное страшное оружие, потому что прежнее средство уничтожения, полностью разрушающее целые города, урановая бомба, теперь вследствие предательского сообщения тайн технологии также производится соревнующейся с США страной? Что означает это ужасное наваждение, решающий результат войны, в которой ответственным за нее народом в лице его правящей клики были сожжены в газовых камерах и иным образом уничтожены миллионы согнанных из всей Европы евреев (мужчин, женщин, детей), в которой в союзе с Россией была уничтожена вся польская интеллигенция? Что все это значит в такое время, когда затем от 11 до 12 млн. этого народа были изгнаны из их 700 лет тому назад завоеванной родины в никуда и были вынуждены осесть в разоренной области Германии, где в значительно большей степени, чем фабрики, были уничтожены массированными бомбовыми ударами почти все большие города с их невозвратимыми произведениями искусства. О чем это свидетельствует в такое время, когда блок советских государств приговаривает к принудительному труду и медленной смерти 10-20 млн., среди которых несомненно есть сотни тысячи немецких военнопленных? В такое время, когда во многих областях, в том числе и в одном из фрагментов Германии, давление террора столь велико, что тысячи людей, невзирая на все проволочные заграждения, ежедневно бегут оттуда, оставляя все свое имущество, в результате чего всей зоне грозит обезлюдение, и это в конце концов завершается явно безнадежным отчаянным сопротивлением? И все это только связанный со Второй мировой войной чрезвычайно отчетливый симптом значительно более общего положения. Бремя террора и взаимная национальная и конфессиональная вражда настолько возросли в нынешний, начавшийся в 1914 г. исторический период, что его следует назвать временем величайших исторических переселений и сдвигов по всей Земле, перемещения масс, вызванного страхом и нуждой, вследствие чего во всемирной Организации Объединенных Наций пришлось создать большой отдел, задача которого регулировать и смягчать нужду в беспрерывном теллурическом потоке беженцев. Я прекращаю краткое описание присущего этой новой исторической эпохе страшного, выпестованного ею варварства.

Что означает оно, если не полное банкротство истории в данную эпоху, которое не могут скрыть все гуманные меры по смягчению сложившейся ситуации, — тогда как история ведь должна была быть, как полагали, подлинным развитием человечности?

Можно, конечно, толковать все это как болезненные явления перехода к третьему большому мировому периоду, в начале которого мы в данный момент находимся. Но это ничего не меняет в том, что они представляют собой по сравнению со всем предшествующим в истории в увеличенной до гигантских размеров мерзости один из очевидных «результатов» предшествующего исторического развития.

Но как выглядят очертания нового мирового периода, к которому мы движемся, проходя уже почти полстолетия подобное чистилище? Хотя о грядущей реальности будущего мы, конечно, ничего не можем знать, эти очертания проступают в виде силуэта возможного страшного столкновения двух гигантских могущественных образований, которые рьяно к этому столкновению готовятся; и если оно действительно произойдет и будет совершено с применением имеющихся сегодня средств разрушения, то там, где эти средства будут применены, от человечества и существующих благ культуры и цивилизации ничего не останется. Трудно требовать от жителя страны, от которой, вследствие ее промежуточного положения между двумя сражающимися гигантами при таком столкновении почти ничего не останется, ни от ее истории, ни от ее населения, чтобы он ощущал это разрешение сегодняшнего напряжения в мире как прогресс культуры. Даже если он согласится с тем, что его страна и его народ должны быть принесены в жертву на алтарь мировых событий, он, глядя сквозь столбы своей уже раздробленной отчизны, вынужден опасаться, что принесенная жертва окажется в историческом смысле бесполезной. Ибо даже если страна одного из могущественных противников осталась бы неразрушенной, общие последствия, которые во всей их масштабе предвидеть невозможно, были бы в глобальном смысле таковы, что выжившей области не доставит радость ее победа на разрушенной вплоть до целых континентов и пропитанной ненавистью Земле. Окруженная горечью, она стояла бы буквально перед концом истории и перед необходимостью начать все сначала — перед трудностями, которые представить себе сегодня невозможно.

Когда мы в данной работе говорили о конце истории, то в основе всего сказанного лежала предпосылка, что этот жуткий технологический конец не произойдет. И либо, — хотя это, к сожалению, не слишком вероятно, — в будущей решающей борьбе самые страшные, грозящие гибелью виды оружия не будут применены, либо — из этого предположения мы действительно исходили — само существование этого оружия, поскольку оно, хотя и в различной степени завершенности, имеется у обеих сторон, служит своего рода защитой от начала этой решающей тотальной войны, ибо риск гибели стал слишком велик для обеих сторон.

Рассмотрим это как исторический результат, останавливаясь на фактах прошлого.

Представить себе, что нынешнее состояние соревнования в вооружении, не завершающееся войной, станет длительным, означает предположить, что существование мира будет длительной жизнью на краю бездны. В этом есть что-то верное, поскольку нынешнее напряжение в сочетании со всеми средствами уничтожения сохраняется. Современное психическое состояние в Соединенных Штатах, вынужденных нести наибольшее бремя «на свободной стороне», лишь с трудом, с большим трудом, мирится с этой ситуацией. И совершенно очевидно, что другие страны, находящиеся на той же стороне, должны сделать все возможное, чтобы несколько облегчить это бремя. Если они это сделают, то могут считать, что существование на краю бездны с тех пор, как возникло напряжение, — во всяком случае поскольку речь идет о Германии, первой жертве катастрофы, — уже с конца войны является их существованием. И что они учатся жить таким образом, даже если они не находятся в положении, подобном положению жителей Берлина, где население более чем в 2 млн., мужественно, без всякой надежды на изменение ситуации продолжает свое существование, хотя в буквальном смысле слова с петлей на шее.

В некоторой перспективе в эпоху, когда проблема сокращения роста населения станет по своему значению острее проблемы напряжения, можно рассчитывать на то, что острота этого напряжения в известной степени спадет, — если население Запада не утратит самообладания.

Не следует надеяться на то, что в этом случае наступит такое умиротворение в мире и возможность столь радикальной его организации, которая исключит дальнейшее вооружение. Сколь ни необходима при технической унификации Земли и будущем единстве ее судьбы всемирная организация, которая в виде Объединенных Наций уже существует, хотя и сталкивается с большими трудностями, сколь ни желательно и возможно ее усиливающееся влияние, надо было бы не иметь никакого понятия о действии витальных сил в мире и в истории, чтобы верить в возможность с помощью каких-либо чудесных средств остановить их действие. Если удастся постепенно ослабить разжигаемую восточной стороной ненависть и раздуваемые там эсхатологические надежды посредством понимания общего интереса в предотвращении мировой катастрофы и добиться участия в совместных действиях, этого хватит только для избавления от постоянной угрозы самого страшного, но не приведет к готовности подчиниться чужой воле, которая была бы способна осуществить полный действенный контроль. Мир изменится, но не настолько, чтобы он превратился внезапно в место пребывания послушных детей. Он изменится таким образам, что на том или ином пути возможность общей мировой катастрофы станет все менее вероятной. Я не вижу практического пути, несмотря на все чрезвычайно желательные соглашения о сокращении вооружений, полностью исключить возможность катастрофы.

Я питаю лишь надежду на то, что она постепенно будет в какой-то мере замирать. Соперничество же сил, поскольку они витальны, сохранится.

Тем самым вновь приблизится то же состояние, правда, на другом уровне, которое всегда было в истории, насколько она нам известна. I? опасности люди жили всегда. В первый длительный период она состояла в постоянном вторжении потока переселенцев при беспрерывно возникавших сражениях в перенаселенных областях. Arapads Августа была на тогдашнем Западе едва ли не иронически воспринимаемым символом достигнутого и ожидаемого длительного мира, внутри которого вскоре и несколько иных формах возникли и продолжались не только внешние, но и внутренние войны. В переходный период с 1500/1600 гг. Европа, ее основная область, пребывала в кровавой борьбе между возникающими современными государствами, которой сопутствовали не только мирные, но и жестокие насильственные завоевания по всей Земле. В XVIII в., во второй его половине, удалось как будто достигнуть своего рода мирной передышки, психологическое действие которой Гёте хорошо описал в «Поэзии и правде». За ней, однако, вскоре последовала революционная борьба и наполеоновские войны. А когда в 70-х годах XIX в. после войны между Францией и Германией, которой предшествовала почти сорокалетняя передышка до Крымской войны, также наступило положение, похожее по крайней мере на — пусть даже вооруженную — передышку, выступил Ницше и бросил клич психической опасности доместикации. Он не предвидел, что непосредственно вслед за этим с 1880 г. наступит заключительный акт борьбы за капиталистический раздел мира, этот заключительный акт, который явится прелюдией к бойне мировых войн.

На рубеже веков Шиллер, провозвестник истории как развития гуманности, уже в 1802 г. писал под впечатлением Французской революции и разгар наполеоновских завоеваний: мир как предмет истории есть в сущности не что иное, как арена постоянного конфликта между силами природы и их борьбы со свободой человека. Во всяком случае, если мы принимаем для объективного толкования смысла истории в качестве главного значения постоянно присутствующих в человеке и в истории чисто витальных сил, мы должны, как в конечном итоге честно признал и этот идеалист, сказать: существование на краю бездны в ожидании войны есть историческое существование человека. Правда, сегодня мы живем в особенной, никогда ранее не существовавшей опасности, грозящей этому существованию. Однако окажется ли при уменьшении существующего напряжения сдерживающая всемирная организация сильнее или слабее, историческое существование останется тем же. Ибо витальные силы, которые служат одним из его условий, всегда остаются неизменными.

Каждая универсализирующе толкующая историко-социологическая интерпретация, стремящаяся пояснить судьбу сегодняшнего последнего типа третьего человека и, как это был сделано в последних главах, отчетливо показать решающие черты видения, в котором может быть утверждено его существование, должна одновременно пытаться дать картину того, в каком освещенном изнутри, историческом процессе ему надлежит видеть себя и какое значение этот процесс имеет для его существования и самоосуществления.

Все это было вначале сказано в известной степени сжато и как бы освещено извне. Однако при более пристальном рассмотрении возникает ряд дискуссионных вопросов, которые не подведут итог всему нашему исследованию, но все-таки могут служить в известной степени основополагающими выводами.

Речь идет о смысле истории для сегодняшнего человека.

Есть ли во всемирной истории нечто большее, чем своего рода ритмизация, которая позволяет возникнуть в ней чему-то осмысленному для типа человека, представляемого нами? Существует ли, как утверждалось в более ранних, преимущественно в философских, а также в социологических интерпретациях, общий смысл в ее процессе? Или, если исходя из человеческих возможностей, это не может быть обнаружено в фактах, способен ли человек внести в чисто фактический исторический процесс, в котором он пребывает в целом как некая данность, осмысленные осуществления? И в каких областях истории он может это совершить? Каково это осуществление смысла?

Ясны два момента: если и поскольку в истории существует смысл, то в этом находит свое выражение нечто метаисторическое в ней, которое, правда, не должно быть совершенно внеисторичным, но должно корениться вне ее релятивистского процесса, в области абсолютного. Выраженное в нашей терминологии, это может быть только осуществлением универсализирующих, ведущих к катарсису имманентно трансцендентных сил. Это может быть лишь следствием того, что данные силы иногда преобладают или играют роль в исторических действиях людей.

Ясно, во-вторых: Чтобы обнаружить проявление действия этих сил в истории и получить таким образом ответ на ранее поставленные вопросы, не следует принимать во внимание только какие-нибудь общие положения. Истории надо задавать вполне конкретные вопросы; и к тому же открыто и ясно совершать по отношению к данному то, что общая философия истории или социология обычно, не признаваясь в этом прямо, не совершали. (Исключение составляет очень точный в понятийном определении Шиллер). Надо исходить из результатов, которые совокупность исторических событий предлагает наблюдателю во время его наблюдения, чтобы затем проследить образование этих результатов вплоть до их познаваемых корней и, суммируя, получить общее воззрение на их осуществление.

То, что мы до сих пор пытались совершить в этой работе, относится к такого рода исследованию. Для сведения результатов воедино необходимы лишь некоторые дополнения, чтобы затем поставить общей картине вопросы о толковании смысла или возможности смысла.

Я не повторяю поэтому сказанное раньше и говорю о некоторых до сих пор еще не затронутых результатах.

Очевидно следующее: вопрос, в какой степени в историческом процессе различимо нечто осмысленное, принимает такую форму: в какой степени человеческие действия вводят в исторический процесс универсализирующие тенденции трансцендентности и как это происходит?

Прежде чем мы перейдем к этому решающему вопросу, уже затронутому нами раньше с другой стороны, нам следует, как было сказано, лояльно, с возможной остротой выделить из большой массы окружающих нас исторических результатов еще несколько, которые по крайней мере сегодня дополнительно к уже рассмотренным опасностям для человека и человечности в наибольшей степени свидетельствуют против осмысленности истории.

Что значит, если столь опасная человеку в его внутренней замкнутости техника предоставляет ему сегодня в качестве результата исторического развития оружие, уже одно из которых, водородная бомба, будучи применено, уничтожило бы целую область со всем ее населением? Что означает, если при современном напряжении в мире несомненно гуманный президент Соединенных Штатов считает необходимым, невзирая на ужас привлеченных к этому физиков, создавать на обнесенной колючей проволокой, изолированной различными способами территории своей страны при полной секретности подобное страшное оружие, потому что прежнее средство уничтожения, полностью разрушающее целые города, урановая бомба, теперь вследствие предательского сообщения тайн технологии также производится соревнующейся с США страной? Что означает это ужасное наваждение, решающий результат войны, в которой ответственным за нее народом в лице его правящей клики были сожжены в газовых камерах и иным образом уничтожены миллионы согнанных из всей Европы евреев (мужчин, женщин, детей), в которой в союзе с Россией была уничтожена вся польская интеллигенция? Что все это значит в такое время, когда затем от 11 до 12 млн. этого народа были изгнаны из их 700 лет тому назад завоеванной родины в никуда и были вынуждены осесть в разоренной области Германии, где в значительно большей степени, чем фабрики, были уничтожены массированными бомбовыми ударами почти все большие города с их невозвратимыми произведениями искусства. О чем это свидетельствует в такое время, когда блок советских государств приговаривает к принудительному труду и медленной смерти 10-20 млн., среди которых несомненно есть сотни тысячи немецких военнопленных? В такое время, когда во многих областях, в том числе и в одном из фрагментов Германии, давление террора столь велико, что тысячи людей, невзирая на все проволочные заграждения, ежедневно бегут оттуда, оставляя все свое имущество, в результате чего всей зоне грозит обезлюдение, и это в конце концов завершается явно безнадежным отчаянным сопротивлением? И все это только связанный со Второй мировой войной чрезвычайно отчетливый симптом значительно более общего положения. Бремя террора и взаимная национальная и конфессиональная вражда настолько возросли в нынешний, начавшийся в 1914 г. исторический период, что его следует назвать временем величайших исторических переселений и сдвигов по всей Земле, перемещения масс, вызванного страхом и нуждой, вследствие чего во всемирной Организации Объединенных Наций пришлось создать большой отдел, задача которого регулировать и смягчать нужду в беспрерывном теллурическом потоке беженцев. Я прекращаю краткое описание присущего этой новой исторической эпохе страшного, выпестованного ею варварства.

Что означает оно, если не полное банкротство истории в данную эпоху, которое не могут скрыть все гуманные меры по смягчению сложившейся ситуации, — тогда как история ведь должна была быть, как полагали, подлинным развитием человечности?

Можно, конечно, толковать все это как болезненные явления перехода к третьему большому мировому периоду, в начале которого мы в данный момент находимся. Но это ничего не меняет в том, что они представляют собой по сравнению со всем предшествующим в истории в увеличенной до гигантских размеров мерзости один из очевидных «результатов» предшествующего исторического развития.

Но как выглядят очертания нового мирового периода, к которому мы движемся, проходя уже почти полстолетия подобное чистилище? Хотя о грядущей реальности будущего мы, конечно, ничего не можем знать, эти очертания проступают в виде силуэта возможного страшного столкновения двух гигантских могущественных образований, которые рьяно к этому столкновению готовятся; и если оно действительно произойдет и будет совершено с применением имеющихся сегодня средств разрушения, то там, где эти средства будут применены, от человечества и существующих благ культуры и цивилизации ничего не останется. Трудно требовать от жителя страны, от которой, вследствие ее промежуточного положения между двумя сражающимися гигантами при таком столкновении почти ничего не останется, ни от ее истории, ни от ее населения, чтобы он ощущал это разрешение сегодняшнего напряжения в мире как прогресс культуры. Даже если он согласится с тем, что его страна и его народ должны быть принесены в жертву на алтарь мировых событий, он, глядя сквозь столбы своей уже раздробленной отчизны, вынужден опасаться, что принесенная жертва окажется в историческом смысле бесполезной. Ибо даже если страна одного из могущественных противников осталась бы неразрушенной, общие последствия, которые во всей их масштабе предвидеть невозможно, были бы в глобальном смысле таковы, что выжившей области не доставит радость ее победа на разрушенной вплоть до целых континентов и пропитанной ненавистью Земле. Окруженная горечью, она стояла бы буквально перед концом истории и перед необходимостью начать все сначала — перед трудностями, которые представить себе сегодня невозможно.

Когда мы в данной работе говорили о конце истории, то в основе всего сказанного лежала предпосылка, что этот жуткий технологический конец не произойдет. И либо, — хотя это, к сожалению, не слишком вероятно, — в будущей решающей борьбе самые страшные, грозящие гибелью виды оружия не будут применены, либо — из этого предположения мы действительно исходили — само существование этого оружия, поскольку оно, хотя и в различной степени завершенности, имеется у обеих сторон, служит своего рода защитой от начала этой решающей тотальной войны, ибо риск гибели стал слишком велик для обеих сторон.

Рассмотрим это как исторический результат, останавливаясь на фактах прошлого.

Представить себе, что нынешнее состояние соревнования в вооружении, не завершающееся войной, станет длительным, означает предположить, что существование мира будет длительной жизнью на краю бездны. В этом есть что-то верное, поскольку нынешнее напряжение в сочетании со всеми средствами уничтожения сохраняется. Современное психическое состояние в Соединенных Штатах, вынужденных нести наибольшее бремя «на свободной стороне», лишь с трудом, с большим трудом, мирится с этой ситуацией. И совершенно очевидно, что другие страны, находящиеся на той же стороне, должны сделать все возможное, чтобы несколько облегчить это бремя. Если они это сделают, то могут считать, что существование на краю бездны с тех пор, как возникло напряжение, — во всяком случае поскольку речь идет о Германии, первой жертве катастрофы, — уже с конца войны является их существованием. И что они учатся жить таким образом, даже если они не находятся в положении, подобном положению жителей Берлина, где население более чем в 2 млн., мужественно, без всякой надежды на изменение ситуации продолжает свое существование, хотя в буквальном смысле слова с петлей на шее.

В некоторой перспективе в эпоху, когда проблема сокращения роста населения станет по своему значению острее проблемы напряжения, можно рассчитывать на то, что острота этого напряжения в известной степени спадет, — если население Запада не утратит самообладания.

Не следует надеяться на то, что в этом случае наступит такое умиротворение в мире и возможность столь радикальной его организации, которая исключит дальнейшее вооружение. Сколь ни необходима при технической унификации Земли и будущем единстве ее судьбы всемирная организация, которая в виде Объединенных Наций уже существует, хотя и сталкивается с большими трудностями, сколь ни желательно и возможно ее усиливающееся влияние, надо было бы не иметь никакого понятия о действии витальных сил в мире и в истории, чтобы верить в возможность с помощью каких-либо чудесных средств остановить их действие. Если удастся постепенно ослабить разжигаемую восточной стороной ненависть и раздуваемые там эсхатологические надежды посредством понимания общего интереса в предотвращении мировой катастрофы и добиться участия в совместных действиях, этого хватит только для избавления от постоянной угрозы самого страшного, но не приведет к готовности подчиниться чужой воле, которая была бы способна осуществить полный действенный контроль. Мир изменится, но не настолько, чтобы он превратился внезапно в место пребывания послушных детей. Он изменится таким образам, что на том или ином пути возможность общей мировой катастрофы станет все менее вероятной. Я не вижу практического пути, несмотря на все чрезвычайно желательные соглашения о сокращении вооружений, полностью исключить возможность катастрофы.

Я питаю лишь надежду на то, что она постепенно будет в какой-то мере замирать. Соперничество же сил, поскольку они витальны, сохранится.

Тем самым вновь приблизится то же состояние, правда, на другом уровне, которое всегда было в истории, насколько она нам известна. I? опасности люди жили всегда. В первый длительный период она состояла в постоянном вторжении потока переселенцев при беспрерывно возникавших сражениях в перенаселенных областях. Arapads Августа была на тогдашнем Западе едва ли не иронически воспринимаемым символом достигнутого и ожидаемого длительного мира, внутри которого вскоре и несколько иных формах возникли и продолжались не только внешние, но и внутренние войны. В переходный период с 1500/1600 гг. Европа, ее основная область, пребывала в кровавой борьбе между возникающими современными государствами, которой сопутствовали не только мирные, но и жестокие насильственные завоевания по всей Земле. В XVIII в., во второй его половине, удалось как будто достигнуть своего рода мирной передышки, психологическое действие которой Гёте хорошо описал в «Поэзии и правде». За ней, однако, вскоре последовала революционная борьба и наполеоновские войны. А когда в 70-х годах XIX в. после войны между Францией и Германией, которой предшествовала почти сорокалетняя передышка до Крымской войны, также наступило положение, похожее по крайней мере на — пусть даже вооруженную — передышку, выступил Ницше и бросил клич психической опасности доместикации. Он не предвидел, что непосредственно вслед за этим с 1880 г. наступит заключительный акт борьбы за капиталистический раздел мира, этот заключительный акт, который явится прелюдией к бойне мировых войн.

На рубеже веков Шиллер, провозвестник истории как развития гуманности, уже в 1802 г. писал под впечатлением Французской революции и разгар наполеоновских завоеваний: мир как предмет истории есть в сущности не что иное, как арена постоянного конфликта между силами природы и их борьбы со свободой человека. Во всяком случае, если мы принимаем для объективного толкования смысла истории в качестве главного значения постоянно присутствующих в человеке и в истории чисто витальных сил, мы должны, как в конечном итоге честно признал и этот идеалист, сказать: существование на краю бездны в ожидании войны есть историческое существование человека. Правда, сегодня мы живем в особенной, никогда ранее не существовавшей опасности, грозящей этому существованию. Однако окажется ли при уменьшении существующего напряжения сдерживающая всемирная организация сильнее или слабее, историческое существование останется тем же. Ибо витальные силы, которые служат одним из его условий, всегда остаются неизменными.