4. Формирование бытия посредством толкований смысла

Если мы теперь зададим вопрос о периодизации с точки зрения прорыва освобождающегося смыслового содержания, то мы натолкнемся на два совершенно различных момента: во-первых, на попытку человечества постигнуть смысл существования, который оно, будь то в религиозном, будь то в философском понимании, накладывает на существование. Во-вторых, на кажущиеся непреднамеренными художественные толкования смысла, которые, однако, сколь они ни кажутся непреднамеренными, все-таки в конечном итоге представляют собой ответ на вопросы существования и посредством таких ответов оказывают в результате несомненное, хотя и не определенно высказанное, смысловое влияние на него.

О великих попытках человечества дать толкование смысла мы уже говорили, как о социологическом происхождении этих попыток и его отнесении к определенному времени, так и в связи с вопросом об отношении человека к его сплетенности с трансцендентностью, о том, что касается ее типизации.

Как же обстоит дело, надлежит нам теперь спросить, с соответствующими этим попыткам образованиями смысла существования, следовательно, с тем, что посредством них действительно придавало истории ее отпечаток?

Этот отпечаток, происходящий из универсального содержания смысла, легче всего удавался с внешней стороны там, где он мог быть соединен с оставшимися в мыслительном отношении магическими структурами сознания, следовательно, во всех странах Востока. Китай, какие бы религиозные и духовные течения в нем ни возникали со времен Лао-Цзы и Конфуция, приблизительно с 500 г. до н. э., и какие бы социальные и политические формы в нем ни устанавливались, для мышления и понимания своих духовных слоев, представители которых с 200 г. после н. э.в качестве мандаринов получив власть, действительно в значительной степени формировали это мышление, оставался совершенно объективно по своему смыслу центром космоса, космоса, приспосабливаться к которому он должен был в своих государственных и частных деяниях. Китай оставался, следовательно, что бы с ним под влиянием витальных сил ни происходило, все время восстанавливающим объективным образом смысл существования. По крайней мере до тех пор, пока постигнутые таким образом универсальные силы оставались незатронутыми и несломленными, силы, которые Китай впервые увидел в этой форме и соответственно которым он принял свой образ. Индия еще и сегодня предстает как магическая инкрустация развитого ею в последнее тысячелетие до н. э. толкования смысла бытия, соответственно которому человек, проходя разные ступени, очищаясь, освобождается от витальной спутанности и поднимается до высшего, в конечном итоге метакосмического существования. (Конечно, этой внешней констатацией ничего не сказано о глубине созерцания человеком постижения его смысла.)

В области западной истории, в которой победившие в конце концов завершающие религиозные толкования представляют собой везде результат очень многообразных духовных сочетаний самых различных форм и для которой несомненную роль играет ее членение на вторичные культуры первой и второй ступени, все обстоит более сложно.

Проще всего это в исламе: нельзя отрицать, что он в качестве религии второй ступени вторичной культуры сумел так соединить и связать религиозно и ритуально различные течения, из которых он возник, что они еще сегодня образуют построение, которое охватывает в культовом смысле все существование и придает ему вполне определенный смысл. Однако при всем почтении к этому следует все-таки сказать, что это — упрощающее построение, что оно в значительной степени исключает проблематику существования, которую Запад видел, и видение чего является его заслугой, но вместе с тем оно не слишком сковывает витальные силы.

Весь обычно называемый христианским Запад обрел в христианстве столь глубокое по смыслу и столь многослойное, открытое по многим направлениям толкование существования, что наряду с его центральным содержанием, с указующим на потусторонний мир откровением, в нем могла возникнуть выросшая из христианства полнота человеческих формирований существования; к тому же в лице церкви и ее орденов явилась образовавшаяся из связи с наукой организация, в которой могло найти прибежище и наиболее существенное из языческого античного наследия. Само по себе чуждое могло таким образом найти себе место, и, в отличие от России, которая, как было сказано, приняла только сакраментально разработанную мысль о спасении, Запад ничего не утратил из толкований смысла в тех письменных источниках, которые сохранились после эпохи Великого переселения народов или были позднее переданы ему Византией в качестве сохранившейся трансформированной античности.

Богатство толкований смысла, разработанных в античности, каждое из которых придавало существованию образ, соответствующий его концепции, было чрезвычайно велико. Ведь оно представляет различные ступени истории. Первой ступенью были переднеазиатские толкования, которые уже в иудейской Книге Книг дали Западу тысячелетиями не исчерпываемое, реципированное христианством сокровище множества последних постижений бытия. Не следует забывать также о поднятых в гносисе до космогонически спекулятивной высоты постижениях существования и бытия, которые, формируя, таили в себе известным образом логически символизированный завершающий экстракт всего духовного существования стран Передней Азии, сложившегося не без некоторого влияния индийцев. Христианство пришло к окончательному очищению своего догматического толкования бытия лишь в длительной борьбе с этими постижениями. Наряду с ними ему противостояла вся совокупность результатов толкования, возникших в средиземноморской языческой античности, в которой заключались два, вернее три, пласта различного осмысления существования. Первый сложился в трагическую эпоху1; благодаря требованиям высокого героизма ему все же удалось, правда, ненадолго, создать соответствующее ему понимание смысла жизни. За ним следовали этико-философские толкования смысла, а за ними — синтез того и другого, который в первую очередь продолжал действовать в римском стоицизме, формируя жизнь. В поздней античности формирование смысла жизни имело тысячу форм. В ней действовало невероятное напряжение между киниками, скептиками или эпикурейцами вплоть до более или менее стоически настроенных неоплатоников, которые в известной степени впитали влияние Передней Азии. Юлиан Отступник не мог бы пытаться лишить христианство власти над формированием жизни, если бы он не обладал в некоторой степени трагически-героическим духом, воплощенным в стоической этике. Ничто из того, что здесь лишь поверхностно намечено, не исчезло полностью в качестве формирующего жизнь элемента. Христианство стало в Византии и вне Византии тем каркасом, который пронес этот элемент через всю историю.

Самому христианству в период поздней античности удалось лишь частично утвердить в жизни подлинное формирование смысла в своем понимании, хотя оно ввело в него совершенно новый элемент — практику caritas*, которая, вероятно, вообще сыграла решающую роль в его победе.

Часто не решаются называть то, что было создано и долго существовало в Византии в обличье церковной пышности, подлинно христианским формированием смысла. Мы уже указывали на то, каким странным образом Византия одновременно с христианством сохраняла языческие элементы (цирк, культ императора и т. п.), не говоря уже о языческом античном знании и его отношении к существованию, которые она затем постепенно сообщала Западу (римское право, греческие источники). Это было явлением suigeneris** не только практически, но и в принципе.

То, что произошло вместе с новым утверждением христианства, начиная приблизительно с 1000 г., на возникающем теперь Западе, было по своему формированию жизни чем-то совершенно иным. Понять это невозможно без проникновения в сущность христианства и в непосредственное осуществление его смысла в римской церкви, — явление, которое больше никогда в истории не повторялось, ни в Китае, ни в Индии, ни в Передней Азии, ни в исламе. Изначально христианское понимание существования было как будто направлено на потусторонний мир. Однако уже в первых словах Иисуса и в письмах апостолов, которые, утверждая или отрицая, определяли свое отношение едва ли не ко всем властям, содержится значительно большее. Это отношение определялось, начиная от слов «Блаженны чистые сердцем» и «Любите друг друга» до пессимистического «дела и чаяния человека злы от юности его». И известно, что из этой шкалы утверждений и отрицаний сложилось бесчисленное множество различных концепций бытия. Наряду с монашеской глубокой верой в потустороннее существование возникало столь же глубокое, отчасти светское, наполовину посюстороннее осмысление существования в различных братствах. Возможным стало развитие терпимости по отношению к витальным влечениям в виде церковно-сакраментальной практики милосердия, которая в период ее вырождения почти напоминала язычество. В лютеранстве при допущении притязаний на власть в политике мог развиться в значительной степени фиксирующий светскую жизнь профессиональный этос. И наконец, в пуританстве возникло ужасное учение о предопределении и избранности к спасению в сочетании с посюсторонним доказательством этой избранности посредством успехов на капиталистическом поприще; и еще многое другое возникло на широком просторе возможных христианских формирований смысла. И все это со ссылками на изначальные источники веры или на церковную традицию — весьма пестрый веер.

Европейское средневековье и его церковь рассматривают обычно как время подлинно христианского формирования смысла существования. И в известном смысле справедливо. Однако, чтобы полностью понять результат того, что тогда, в период, начиная приблизительное 1000 г., происходило, понять, что существовавшее тогда действительно глубокое постижение христианства заложило основу, выходя за пределы своего времени, для конституирования типа западноевропейского человека вплоть до наших дней, необходимо принять во внимание ряд факторов, которые я наметил лишь в их психологическом аспекте2.

В христианстве осознанный, тончайший и богатейший, но и позднейший, продукт античного постижения существования, продукт, который в сущности постулировал ломку и преодоление всех витальных жизненных влечений ради пребывания в потустороннем мире, противостоял при серьезном отношении к этим постулатам, как это было свойственно прежде всего клюнийцам и цистерцианцам, совокупности совершенно несломленных, стремящихся к осуществлению жизненных влечений. В это перенасыщенное целое вторглось, начиная с монашеской аскезы, новое учение, причем таким образом, что это вторжение не ограничилось аскетической сферой, а оказывало на жизнь формирующее влияние. Решающим для состояния человека было не то, что последовало за этим в виде возрожденной монашеством борьбы пап с императорами и что большей частью заполняет исторические книги. Решающим было то, что монашество попыталось, и отчасти этого достигло, трансформировать в христианском духе социально родственное ему рыцарство, в значительной степени фактически и духовно определяющий слой тогдашнего общества.

Монашеская аскеза с ее серьезным отношением к христианству все время проявлялась в истории в самой крайней форме, например, в Египтe, или на горе Атос, или вскоре после принятия христианства в древнем русском Киеве (где монахи замуровывались под землей в глубоких штольнях). Однако в самой России существовала лишь народная набожность, несомненно глубокая, но лишенная какой бы то ни было тенденции к преобразованию жизни. Именно к такому преобразованию пыталось прийти вдохновленное новым монашеством христианство, утвердившееся на Западе начиная приблизительно с 1000 г.

Этим оно оказывало давление на жизнь, в результате чего воздвигались устремленные ввысь соборы; и ему удалось внушить до той поры почти не ограниченной в своей витальности знати при посвящении в рыцари, в сущности при DiuMaaze, христианские чувства, которые в некоторой степени стали господствовать и превратились для рыцаря в идеал; их мы имеем в виду, употребляя слово «рыцарское». Однако в целом христианская идея потусторонности, препятствовавшая необузданному прожиганию жизни или во всяком случае модифицировавшая его, пела еще ко второму, совершенно общему фактору, наложившему затем свой отпечаток на тип западного человека. Витальные влечения прорывались иным образом, результатом чего была душевная динамизация, которая с тех пор стала признаком западного человека. Социально она не была связана с каким-либо слоем общества. Эта динамизация и соответствующий ей тип человека является основным фактом, без которого невозможно понять роль христианства в формировании человека и бытия Запада. Уже созданное упомянутым образом рыцарство было взрывным фактором. Все, что происходило начиная со спонтанного первого рыцарского крестового похода в Испанию, через официально провозглашенные продолжавшиеся столетиями сражения крестоносцев со сторонниками ислама, до исторически, быть может, чреватого самыми серьезными последствиями акта, совершенного рыцарями вместе с остальным населением, акта, который привел их из центра Европы на становящийся европейским восток и завершился далекоидущей германизацией этих областей, — в основе всего происходившего в этот рыцарский период, лежала в конечном итоге скопившаяся и находившаяся под психическим давлением витальность.

Говорить о существовании, действительно проникнутом христианским смыслом, подобном той реализации смысла, которая удалась в областях высокой культуры Востока, невозможно без значительной переинтерпретации фактов. Ибо совершаемые под маской христианства действия должны быть, по крайней мере при должном освещении их смысла, названы ложно понятым христианством.

Так, на Западе все это продолжалось в странном смешении витального и осмысленного. Именно витальные процессы, — что я подробно здесь показать не могу, — странным образом соединенные с попытками формирования смысла, превратили последующий период городского хозяйства к северу от Альп в так называемое для этой области позднее средневековье, в период, поистине преисполненный восстаниями и одновременно отличающийся глубокой религиозностью. В Италии же в это время витальным силам была предоставлена полная свобода. Надо полностью отказаться от конвенционального представления, будто тогда, когда на севере и на юге подлинным носителем исторического развития стало городское бюргерство, только север был в целом консервативно христианским. Конечно, когда на юге как выражение сильнейшей витализации были достигнуты первые стадии капитализма, — для Флоренции это около 1300 г. с карающим гневом описал Данте, — север был преисполнен интенсивнейшим велением, испытываемым прежде всего бюргерством, прийти к новому христианскому постижению бытия. Однако страх перед существованием, который прежде всего в пластике ищет вместе с набожностью своего выражения, был не чем иным, как ударами волн существования, преисполненного и здесь борьбой социальных слоев, тех первых восстаний крестьян и цеховых ремесленников, в которых нашла свое выражение социальная, а в конечном итоге и духовная борьба за свободу на Западе. В ходе этой борьбы, в которой в качестве витального знака одновременно возникли и первые стадии развития техники, — благодаря ей Запад, обладая оружием, компасом и т. д., получил превосходство над остальным миром, — и с развитием современной науки, с распространением капитализма на север, что вскоре последовало, были заложены основы его экстравертности.

Этот период экстравертности, который, пока ощущалось веяние Возрождения, возродил в преобразованной теоретической форме почти все античные попытки осмысления бытия и продолжал развивать их в своих философских школах, очень скоро привел, как известно, в Реформации и Контрреформации к возрождению попыток христианского формирования смысла существования.

Эти попытки, прежде всего там, где они решительнее всего были направлены на формирование витальных сил, как в капитализирующейся пуританской Англии, были с самого начала воинственными. Особенно воинственными же были проводимые практически на протяжении веков сословными, а позднее государственными властями нововведения, осуществляемые Реформацией и Контрреформацией. Воинственны вообще экспансивные, светские власти современного государства, вбирающие в себя витальные силы капитализма и использующие их. Кровавая эпоха начинающихся религиозных войн сопровождалась вне Европы вызванным жаждой золота и серебра разрушением открытых новых культур, а затем продолжающейся борьбой за едва ли не каждый, представляющийся ценным клочок земли на освоенном теперь земном шаре.

Такова витальная основа, созданная преимущественно вырвавшимися на свободу жизненными силами барочной эпохи, когда в Европе во всех возникающих современных государствах пытались создать амальгаму из привлеченной ко двору аристократии и абсолютизма; при этом под власть приобщенной ко двору знати передавались в виде возмещения зависимые крестьяне, а города, обладавшие до того самоуправлением, лишались власти и в результате теряли свое прежнее значение. Эта тенденция не победила, как мы видели, лишь в нескольких странах континента, в освободившихся Нидерландах и в Швейцарии. Она была сломлена прежде всего — это мы также видели — свободой Англии. Своеобразие этой тенденции выразилось в том. что Россия, которая до того шла своим путем, превратилась в образец для ряда регионов Европы, и это усилило тенденции несвободы как смысла существования. Таково, следовательно, странным образом искаженное зеркальное изображение практического осмысления существования.

И тем не менее время распространения этих тенденций утверждения несвободы, которые не затронули Англию и Нидерланды и способствовали воздействию в новых формах перешедших от античности сил свободы, было временем возникновения великих современных философских систем, охватывавших в противоположность сегодняшним и практический смысл существования. Тем самым в это время появились первые ростки совершенно нового формирования этого смысла, которое затем в XVIII в., оттеснив церковную догматику, впервые привело к толкованию разума, а затем к интерпретации человечности; это привело к тому, что в Соединенных Штатах и во Франции было поднято знамя свободы и равенства над преисполненным величайшей мощи новым осмыслением существования.

В данной работе мы с различных сторон рассмотрели судьбу этой самой универсальной и революционной после христианства попытки осмысления, прежде всего, чтобы ясно показать сложившееся в XIX в. отношение к бытию как предшествующую стадию сегодняшнего распада бытия, и одновременно способствовать пониманию XIX в. со стороны содержащихся в нем технических, социально-структурных и политических факторов, вызвавших преобразование бытия, наряду с его исторической особенностью в качестве итога всего бывшего раньше и вместе с тем его могилы. Полагаю, что по этому, к сожалению, вызванному необходимостью поверхностному обзору можно лишь приблизительно представить себе, как обстояло дело с осмыслением истории, качестве развивающегося внедрения надвитального смысла в мир чисто витальных сил.

По-видимому, это осмысление впервые удается там, где уровень сознания и мыслительное постижение бытия допускают магическое сковывание сил существования в посюстороннем мире. Следовательно, мы здесь оставляем в стороне первые великие, древние культуры Египта и Вавилона на стадии, предшествующей попыткам решить вопрос о смысле существования, а также сохранившиеся в сегодняшней и непосредственно во вчерашней жизни магически окрашенные культуры, культуру Китая и особенно Индии. Подобное осмысление происходит и там, где магия превратилась в ритуальную форму жизни, как у евреев, а также в исламе. При этом не следует забывать, насколько незначительно на Востоке и в исламе были скованы витальные силы, как они наряду с осмыслением жизни доводили до жестокости.

Однако повсюду, где полностью, также только на Западе, утверждается мифологическое видение существования, особенно где вслед за этим и наряду с этим распространилось интеллектуально окрашенное толкование смысла, следовательно, именно там, где, по крайней мере формально, особенно укоренились постижение мышления и расширение сознания и глубокого понимания смысла, больше не было завершенного осмысления существования. Вернее, есть либо грандиозное освещение его смысла, как в античной греческой классике и в стоицизме, а затем вновь в Возрождении. Или даже там. где вследствие интенсивного внедрения в жизнь смысла, как на христианском Западе, делается попытка регулировать влечения, давление на них завершается в известной степени противоположным результатом, а именно динамизацией уклоняющихся от давления влечений. Эти поздние осмысления к тому же настолько проникнуты в своем обрамлении прежним интеллектуальным, даже мифологическим, толкованием смысла, что, как только происходит ослабление давления такого внедренного в существование смысла, это толкование раскрывается как богатое собственное бытие, которое может быть прекрасным, но если вообще допускает попытку осмысления существования, то лишь по видимости или в пуританской узости.

Таков исторический фон нашего положения, покончившего с величайшим последним, связанным с постижением нового образа человека, формированием смысла в XVIII в. и одновременно допустившего возникновение в XIX в. социальных и политических конденсаций этого осмысления вместе с отчуждением от него, и рассмотренные нами проблематические следствия этого.

В целом исторически следует констатировать: во-первых, это как будто неизбежное ослабление шансов на общее осмысление содержащихся в истории сил существования, — по мере того как заключающиеся в ней содержания смысла становятся богаче и полнее, а грани интеллектуального освещения существования многообразнее, — наполняя горизонт сознания все более глубоким и сложным содержанием, является существенным свойством истории. Как будто существует некое требование дани, заставляющее приносить в жертву общему осмысленному членению богатство созданных в самой истории осмыслений, требование, которое в XIX в. с его техникой становится опасным.

Но, с другой стороны, вплоть до начала XIX в., особым образом нарушившего это соотношение, человечество не уставало пытаться исторически осмысленно формировать свое существование в рамках истории общего бытия или, если это оказывалось невозможным, придать смысл своему существованию в героически трагическом видении и вести себя соответственно. Такое внедрение смысла или толкование смысла в этой включающей в себя практические следствия позиции поистине необходимы человеку в его историческом существовании.

*Милосердие (лат.).

** Особого рода (лат.)..

Если мы теперь зададим вопрос о периодизации с точки зрения прорыва освобождающегося смыслового содержания, то мы натолкнемся на два совершенно различных момента: во-первых, на попытку человечества постигнуть смысл существования, который оно, будь то в религиозном, будь то в философском понимании, накладывает на существование. Во-вторых, на кажущиеся непреднамеренными художественные толкования смысла, которые, однако, сколь они ни кажутся непреднамеренными, все-таки в конечном итоге представляют собой ответ на вопросы существования и посредством таких ответов оказывают в результате несомненное, хотя и не определенно высказанное, смысловое влияние на него.

О великих попытках человечества дать толкование смысла мы уже говорили, как о социологическом происхождении этих попыток и его отнесении к определенному времени, так и в связи с вопросом об отношении человека к его сплетенности с трансцендентностью, о том, что касается ее типизации.

Как же обстоит дело, надлежит нам теперь спросить, с соответствующими этим попыткам образованиями смысла существования, следовательно, с тем, что посредством них действительно придавало истории ее отпечаток?

Этот отпечаток, происходящий из универсального содержания смысла, легче всего удавался с внешней стороны там, где он мог быть соединен с оставшимися в мыслительном отношении магическими структурами сознания, следовательно, во всех странах Востока. Китай, какие бы религиозные и духовные течения в нем ни возникали со времен Лао-Цзы и Конфуция, приблизительно с 500 г. до н. э., и какие бы социальные и политические формы в нем ни устанавливались, для мышления и понимания своих духовных слоев, представители которых с 200 г. после н. э.в качестве мандаринов получив власть, действительно в значительной степени формировали это мышление, оставался совершенно объективно по своему смыслу центром космоса, космоса, приспосабливаться к которому он должен был в своих государственных и частных деяниях. Китай оставался, следовательно, что бы с ним под влиянием витальных сил ни происходило, все время восстанавливающим объективным образом смысл существования. По крайней мере до тех пор, пока постигнутые таким образом универсальные силы оставались незатронутыми и несломленными, силы, которые Китай впервые увидел в этой форме и соответственно которым он принял свой образ. Индия еще и сегодня предстает как магическая инкрустация развитого ею в последнее тысячелетие до н. э. толкования смысла бытия, соответственно которому человек, проходя разные ступени, очищаясь, освобождается от витальной спутанности и поднимается до высшего, в конечном итоге метакосмического существования. (Конечно, этой внешней констатацией ничего не сказано о глубине созерцания человеком постижения его смысла.)

В области западной истории, в которой победившие в конце концов завершающие религиозные толкования представляют собой везде результат очень многообразных духовных сочетаний самых различных форм и для которой несомненную роль играет ее членение на вторичные культуры первой и второй ступени, все обстоит более сложно.

Проще всего это в исламе: нельзя отрицать, что он в качестве религии второй ступени вторичной культуры сумел так соединить и связать религиозно и ритуально различные течения, из которых он возник, что они еще сегодня образуют построение, которое охватывает в культовом смысле все существование и придает ему вполне определенный смысл. Однако при всем почтении к этому следует все-таки сказать, что это — упрощающее построение, что оно в значительной степени исключает проблематику существования, которую Запад видел, и видение чего является его заслугой, но вместе с тем оно не слишком сковывает витальные силы.

Весь обычно называемый христианским Запад обрел в христианстве столь глубокое по смыслу и столь многослойное, открытое по многим направлениям толкование существования, что наряду с его центральным содержанием, с указующим на потусторонний мир откровением, в нем могла возникнуть выросшая из христианства полнота человеческих формирований существования; к тому же в лице церкви и ее орденов явилась образовавшаяся из связи с наукой организация, в которой могло найти прибежище и наиболее существенное из языческого античного наследия. Само по себе чуждое могло таким образом найти себе место, и, в отличие от России, которая, как было сказано, приняла только сакраментально разработанную мысль о спасении, Запад ничего не утратил из толкований смысла в тех письменных источниках, которые сохранились после эпохи Великого переселения народов или были позднее переданы ему Византией в качестве сохранившейся трансформированной античности.

Богатство толкований смысла, разработанных в античности, каждое из которых придавало существованию образ, соответствующий его концепции, было чрезвычайно велико. Ведь оно представляет различные ступени истории. Первой ступенью были переднеазиатские толкования, которые уже в иудейской Книге Книг дали Западу тысячелетиями не исчерпываемое, реципированное христианством сокровище множества последних постижений бытия. Не следует забывать также о поднятых в гносисе до космогонически спекулятивной высоты постижениях существования и бытия, которые, формируя, таили в себе известным образом логически символизированный завершающий экстракт всего духовного существования стран Передней Азии, сложившегося не без некоторого влияния индийцев. Христианство пришло к окончательному очищению своего догматического толкования бытия лишь в длительной борьбе с этими постижениями. Наряду с ними ему противостояла вся совокупность результатов толкования, возникших в средиземноморской языческой античности, в которой заключались два, вернее три, пласта различного осмысления существования. Первый сложился в трагическую эпоху1; благодаря требованиям высокого героизма ему все же удалось, правда, ненадолго, создать соответствующее ему понимание смысла жизни. За ним следовали этико-философские толкования смысла, а за ними — синтез того и другого, который в первую очередь продолжал действовать в римском стоицизме, формируя жизнь. В поздней античности формирование смысла жизни имело тысячу форм. В ней действовало невероятное напряжение между киниками, скептиками или эпикурейцами вплоть до более или менее стоически настроенных неоплатоников, которые в известной степени впитали влияние Передней Азии. Юлиан Отступник не мог бы пытаться лишить христианство власти над формированием жизни, если бы он не обладал в некоторой степени трагически-героическим духом, воплощенным в стоической этике. Ничто из того, что здесь лишь поверхностно намечено, не исчезло полностью в качестве формирующего жизнь элемента. Христианство стало в Византии и вне Византии тем каркасом, который пронес этот элемент через всю историю.

Самому христианству в период поздней античности удалось лишь частично утвердить в жизни подлинное формирование смысла в своем понимании, хотя оно ввело в него совершенно новый элемент — практику caritas*, которая, вероятно, вообще сыграла решающую роль в его победе.

Часто не решаются называть то, что было создано и долго существовало в Византии в обличье церковной пышности, подлинно христианским формированием смысла. Мы уже указывали на то, каким странным образом Византия одновременно с христианством сохраняла языческие элементы (цирк, культ императора и т. п.), не говоря уже о языческом античном знании и его отношении к существованию, которые она затем постепенно сообщала Западу (римское право, греческие источники). Это было явлением suigeneris** не только практически, но и в принципе.

То, что произошло вместе с новым утверждением христианства, начиная приблизительно с 1000 г., на возникающем теперь Западе, было по своему формированию жизни чем-то совершенно иным. Понять это невозможно без проникновения в сущность христианства и в непосредственное осуществление его смысла в римской церкви, — явление, которое больше никогда в истории не повторялось, ни в Китае, ни в Индии, ни в Передней Азии, ни в исламе. Изначально христианское понимание существования было как будто направлено на потусторонний мир. Однако уже в первых словах Иисуса и в письмах апостолов, которые, утверждая или отрицая, определяли свое отношение едва ли не ко всем властям, содержится значительно большее. Это отношение определялось, начиная от слов «Блаженны чистые сердцем» и «Любите друг друга» до пессимистического «дела и чаяния человека злы от юности его». И известно, что из этой шкалы утверждений и отрицаний сложилось бесчисленное множество различных концепций бытия. Наряду с монашеской глубокой верой в потустороннее существование возникало столь же глубокое, отчасти светское, наполовину посюстороннее осмысление существования в различных братствах. Возможным стало развитие терпимости по отношению к витальным влечениям в виде церковно-сакраментальной практики милосердия, которая в период ее вырождения почти напоминала язычество. В лютеранстве при допущении притязаний на власть в политике мог развиться в значительной степени фиксирующий светскую жизнь профессиональный этос. И наконец, в пуританстве возникло ужасное учение о предопределении и избранности к спасению в сочетании с посюсторонним доказательством этой избранности посредством успехов на капиталистическом поприще; и еще многое другое возникло на широком просторе возможных христианских формирований смысла. И все это со ссылками на изначальные источники веры или на церковную традицию — весьма пестрый веер.

Европейское средневековье и его церковь рассматривают обычно как время подлинно христианского формирования смысла существования. И в известном смысле справедливо. Однако, чтобы полностью понять результат того, что тогда, в период, начиная приблизительное 1000 г., происходило, понять, что существовавшее тогда действительно глубокое постижение христианства заложило основу, выходя за пределы своего времени, для конституирования типа западноевропейского человека вплоть до наших дней, необходимо принять во внимание ряд факторов, которые я наметил лишь в их психологическом аспекте2.

В христианстве осознанный, тончайший и богатейший, но и позднейший, продукт античного постижения существования, продукт, который в сущности постулировал ломку и преодоление всех витальных жизненных влечений ради пребывания в потустороннем мире, противостоял при серьезном отношении к этим постулатам, как это было свойственно прежде всего клюнийцам и цистерцианцам, совокупности совершенно несломленных, стремящихся к осуществлению жизненных влечений. В это перенасыщенное целое вторглось, начиная с монашеской аскезы, новое учение, причем таким образом, что это вторжение не ограничилось аскетической сферой, а оказывало на жизнь формирующее влияние. Решающим для состояния человека было не то, что последовало за этим в виде возрожденной монашеством борьбы пап с императорами и что большей частью заполняет исторические книги. Решающим было то, что монашество попыталось, и отчасти этого достигло, трансформировать в христианском духе социально родственное ему рыцарство, в значительной степени фактически и духовно определяющий слой тогдашнего общества.

Монашеская аскеза с ее серьезным отношением к христианству все время проявлялась в истории в самой крайней форме, например, в Египтe, или на горе Атос, или вскоре после принятия христианства в древнем русском Киеве (где монахи замуровывались под землей в глубоких штольнях). Однако в самой России существовала лишь народная набожность, несомненно глубокая, но лишенная какой бы то ни было тенденции к преобразованию жизни. Именно к такому преобразованию пыталось прийти вдохновленное новым монашеством христианство, утвердившееся на Западе начиная приблизительно с 1000 г.

Этим оно оказывало давление на жизнь, в результате чего воздвигались устремленные ввысь соборы; и ему удалось внушить до той поры почти не ограниченной в своей витальности знати при посвящении в рыцари, в сущности при DiuMaaze, христианские чувства, которые в некоторой степени стали господствовать и превратились для рыцаря в идеал; их мы имеем в виду, употребляя слово «рыцарское». Однако в целом христианская идея потусторонности, препятствовавшая необузданному прожиганию жизни или во всяком случае модифицировавшая его, пела еще ко второму, совершенно общему фактору, наложившему затем свой отпечаток на тип западного человека. Витальные влечения прорывались иным образом, результатом чего была душевная динамизация, которая с тех пор стала признаком западного человека. Социально она не была связана с каким-либо слоем общества. Эта динамизация и соответствующий ей тип человека является основным фактом, без которого невозможно понять роль христианства в формировании человека и бытия Запада. Уже созданное упомянутым образом рыцарство было взрывным фактором. Все, что происходило начиная со спонтанного первого рыцарского крестового похода в Испанию, через официально провозглашенные продолжавшиеся столетиями сражения крестоносцев со сторонниками ислама, до исторически, быть может, чреватого самыми серьезными последствиями акта, совершенного рыцарями вместе с остальным населением, акта, который привел их из центра Европы на становящийся европейским восток и завершился далекоидущей германизацией этих областей, — в основе всего происходившего в этот рыцарский период, лежала в конечном итоге скопившаяся и находившаяся под психическим давлением витальность.

Говорить о существовании, действительно проникнутом христианским смыслом, подобном той реализации смысла, которая удалась в областях высокой культуры Востока, невозможно без значительной переинтерпретации фактов. Ибо совершаемые под маской христианства действия должны быть, по крайней мере при должном освещении их смысла, названы ложно понятым христианством.

Так, на Западе все это продолжалось в странном смешении витального и осмысленного. Именно витальные процессы, — что я подробно здесь показать не могу, — странным образом соединенные с попытками формирования смысла, превратили последующий период городского хозяйства к северу от Альп в так называемое для этой области позднее средневековье, в период, поистине преисполненный восстаниями и одновременно отличающийся глубокой религиозностью. В Италии же в это время витальным силам была предоставлена полная свобода. Надо полностью отказаться от конвенционального представления, будто тогда, когда на севере и на юге подлинным носителем исторического развития стало городское бюргерство, только север был в целом консервативно христианским. Конечно, когда на юге как выражение сильнейшей витализации были достигнуты первые стадии капитализма, — для Флоренции это около 1300 г. с карающим гневом описал Данте, — север был преисполнен интенсивнейшим велением, испытываемым прежде всего бюргерством, прийти к новому христианскому постижению бытия. Однако страх перед существованием, который прежде всего в пластике ищет вместе с набожностью своего выражения, был не чем иным, как ударами волн существования, преисполненного и здесь борьбой социальных слоев, тех первых восстаний крестьян и цеховых ремесленников, в которых нашла свое выражение социальная, а в конечном итоге и духовная борьба за свободу на Западе. В ходе этой борьбы, в которой в качестве витального знака одновременно возникли и первые стадии развития техники, — благодаря ей Запад, обладая оружием, компасом и т. д., получил превосходство над остальным миром, — и с развитием современной науки, с распространением капитализма на север, что вскоре последовало, были заложены основы его экстравертности.

Этот период экстравертности, который, пока ощущалось веяние Возрождения, возродил в преобразованной теоретической форме почти все античные попытки осмысления бытия и продолжал развивать их в своих философских школах, очень скоро привел, как известно, в Реформации и Контрреформации к возрождению попыток христианского формирования смысла существования.

Эти попытки, прежде всего там, где они решительнее всего были направлены на формирование витальных сил, как в капитализирующейся пуританской Англии, были с самого начала воинственными. Особенно воинственными же были проводимые практически на протяжении веков сословными, а позднее государственными властями нововведения, осуществляемые Реформацией и Контрреформацией. Воинственны вообще экспансивные, светские власти современного государства, вбирающие в себя витальные силы капитализма и использующие их. Кровавая эпоха начинающихся религиозных войн сопровождалась вне Европы вызванным жаждой золота и серебра разрушением открытых новых культур, а затем продолжающейся борьбой за едва ли не каждый, представляющийся ценным клочок земли на освоенном теперь земном шаре.

Такова витальная основа, созданная преимущественно вырвавшимися на свободу жизненными силами барочной эпохи, когда в Европе во всех возникающих современных государствах пытались создать амальгаму из привлеченной ко двору аристократии и абсолютизма; при этом под власть приобщенной ко двору знати передавались в виде возмещения зависимые крестьяне, а города, обладавшие до того самоуправлением, лишались власти и в результате теряли свое прежнее значение. Эта тенденция не победила, как мы видели, лишь в нескольких странах континента, в освободившихся Нидерландах и в Швейцарии. Она была сломлена прежде всего — это мы также видели — свободой Англии. Своеобразие этой тенденции выразилось в том. что Россия, которая до того шла своим путем, превратилась в образец для ряда регионов Европы, и это усилило тенденции несвободы как смысла существования. Таково, следовательно, странным образом искаженное зеркальное изображение практического осмысления существования.

И тем не менее время распространения этих тенденций утверждения несвободы, которые не затронули Англию и Нидерланды и способствовали воздействию в новых формах перешедших от античности сил свободы, было временем возникновения великих современных философских систем, охватывавших в противоположность сегодняшним и практический смысл существования. Тем самым в это время появились первые ростки совершенно нового формирования этого смысла, которое затем в XVIII в., оттеснив церковную догматику, впервые привело к толкованию разума, а затем к интерпретации человечности; это привело к тому, что в Соединенных Штатах и во Франции было поднято знамя свободы и равенства над преисполненным величайшей мощи новым осмыслением существования.

В данной работе мы с различных сторон рассмотрели судьбу этой самой универсальной и революционной после христианства попытки осмысления, прежде всего, чтобы ясно показать сложившееся в XIX в. отношение к бытию как предшествующую стадию сегодняшнего распада бытия, и одновременно способствовать пониманию XIX в. со стороны содержащихся в нем технических, социально-структурных и политических факторов, вызвавших преобразование бытия, наряду с его исторической особенностью в качестве итога всего бывшего раньше и вместе с тем его могилы. Полагаю, что по этому, к сожалению, вызванному необходимостью поверхностному обзору можно лишь приблизительно представить себе, как обстояло дело с осмыслением истории, качестве развивающегося внедрения надвитального смысла в мир чисто витальных сил.

По-видимому, это осмысление впервые удается там, где уровень сознания и мыслительное постижение бытия допускают магическое сковывание сил существования в посюстороннем мире. Следовательно, мы здесь оставляем в стороне первые великие, древние культуры Египта и Вавилона на стадии, предшествующей попыткам решить вопрос о смысле существования, а также сохранившиеся в сегодняшней и непосредственно во вчерашней жизни магически окрашенные культуры, культуру Китая и особенно Индии. Подобное осмысление происходит и там, где магия превратилась в ритуальную форму жизни, как у евреев, а также в исламе. При этом не следует забывать, насколько незначительно на Востоке и в исламе были скованы витальные силы, как они наряду с осмыслением жизни доводили до жестокости.

Однако повсюду, где полностью, также только на Западе, утверждается мифологическое видение существования, особенно где вслед за этим и наряду с этим распространилось интеллектуально окрашенное толкование смысла, следовательно, именно там, где, по крайней мере формально, особенно укоренились постижение мышления и расширение сознания и глубокого понимания смысла, больше не было завершенного осмысления существования. Вернее, есть либо грандиозное освещение его смысла, как в античной греческой классике и в стоицизме, а затем вновь в Возрождении. Или даже там. где вследствие интенсивного внедрения в жизнь смысла, как на христианском Западе, делается попытка регулировать влечения, давление на них завершается в известной степени противоположным результатом, а именно динамизацией уклоняющихся от давления влечений. Эти поздние осмысления к тому же настолько проникнуты в своем обрамлении прежним интеллектуальным, даже мифологическим, толкованием смысла, что, как только происходит ослабление давления такого внедренного в существование смысла, это толкование раскрывается как богатое собственное бытие, которое может быть прекрасным, но если вообще допускает попытку осмысления существования, то лишь по видимости или в пуританской узости.

Таков исторический фон нашего положения, покончившего с величайшим последним, связанным с постижением нового образа человека, формированием смысла в XVIII в. и одновременно допустившего возникновение в XIX в. социальных и политических конденсаций этого осмысления вместе с отчуждением от него, и рассмотренные нами проблематические следствия этого.

В целом исторически следует констатировать: во-первых, это как будто неизбежное ослабление шансов на общее осмысление содержащихся в истории сил существования, — по мере того как заключающиеся в ней содержания смысла становятся богаче и полнее, а грани интеллектуального освещения существования многообразнее, — наполняя горизонт сознания все более глубоким и сложным содержанием, является существенным свойством истории. Как будто существует некое требование дани, заставляющее приносить в жертву общему осмысленному членению богатство созданных в самой истории осмыслений, требование, которое в XIX в. с его техникой становится опасным.

Но, с другой стороны, вплоть до начала XIX в., особым образом нарушившего это соотношение, человечество не уставало пытаться исторически осмысленно формировать свое существование в рамках истории общего бытия или, если это оказывалось невозможным, придать смысл своему существованию в героически трагическом видении и вести себя соответственно. Такое внедрение смысла или толкование смысла в этой включающей в себя практические следствия позиции поистине необходимы человеку в его историческом существовании.

*Милосердие (лат.).

** Особого рода (лат.)..